ла атаману - ведь дело в том, что женщин-то Витька принципиально никогда не кокал - жалел. Тетю Машу из сельпо покрошили двое чернорубашечников, за то Витька их потом самолично шлепнул, а с ними заодно еще пяток Аковцев; ведь скор был Тихомиров в таких случаях и девиз его был еще проще, чем у Саши: сначала действуй, а потом разберись. Пантюха мигом сообразил все то, когда ласковая рука витькиного ординарца Пароконного вынула у него из-под пиджака обрез, а другая рука нежно взялась за плече. Пантюха понял, что сегодня он живой, а завтра его небудет. Бабы заранее заголосили, ведь всех сашиных бойцов жалели, а Пантюху любили как родного. Витька поднял руку, переждал, когда все замолкнут, и негромко осведомился: - Буддист? Бабы снова заголосили, услышав такой жуткий вопрос, однако ошибка была слишком очевидна - на буддиста Пантюха даже не тянул. - Шпион, толстовец, мент, Дэвид Боуи? - выдал Тихомиров сразу обойму предложений, от каждого из которых разило могилой. - На толстовца похож... - услужливо закачал головой гнойный анархист, зная, что одного из роковых определений Пантюхе не миновать. - Ну а раз толстовец, так и рубай его, хлопчики! - не повышая голоса крикнул Витька Тихомиров через плечо и тронул коня. Заулюлюкали, засвистели, блеснули в пыльном воздухе веселые шашки, глянцевидные лошадиные крупы и жирные загривки бойцов заслонили собой от стонущих баб хрипло матерящегося Пантюху Мокрого. Да. Сегодня ты живой, а завтра тебя нету. Одновременно с Пантюхой Мокрым не стало и Сени Грибного Колотырника, причем обидно нелепо: Сеня, не в силах обойтись без алкоголя, стал понемногу есть ядовитые грибы и вскоре, так и не прийдя в сознание, умер. Узнав о гибели Пантюхи, Саша весь отряд бросил в жестокий бой с Витькой Тихомировым и почти победил разжиревших на краденном сале бандитов, /которых теперь в народе прямо уже и считали за бандитов/, но пешим жегулевцам не взять было Витьку в кольцо, и он ушел залечивать раны в Новгород. Но и Саша недосчитался многих лучших бойцов, а некоторые предали народное дело и ушли за Тихомировым, к его бабам и дармовой выпивке. Мало осталось верных, но железным строем сплотились они. Близилась осень; Саша понимал, что зиму в лесу перенести не удастся, придется возвращаться в город, к семье, к постылой работе в конторе и поэтому отряд торопливо боролся день и ночь: вчистую вырезали геологическую партию и зарыли скважины, которые геологи успели пробурить, взорвали все рейсовые автобусы на область, пустили под откос десяток поездов дальнего следования. Удалось даже сбить несколько низко летящих самолетов-кукурузников, опыляющих поля. Однажды зябкой сентябрьской ночью Саша и Томилин бесшумно сняли сторожа детсадовской дачи, тихо подперли дверь колышком и принялись осторожно забивать окна: Саша придерживал доску, а Томилин обернутым в вату молотком прихватывал ее гвоздиком. Только к утру, когда небо светлело, были заколочены все окна большого деревянного строения. Томилин приник к щели и долго слушал: все было тихо, все спали. - Давай, Сашок, - шепнул он и стал откручивать крышку канистры с киросином. Саша взял в руку канистру, чуть наклонил ее, но вдруг задумался и с тоской поглядел на небо. Слезы замерцали в его глазах под светом тусклых звезд. Он сел на крыльцо и крепко сжал голову руками. Томилин осторожно, бережно положил ему руку на плече: - Тяжело тебе, Сашок? Саша не отвечая сглотнул слезу и кивнул. - Тяжело, Саша, ох тяжело! - с тяжким вздохом сказал Томилин. - И мне тяжело. А кому сейчас не легко-то? Подлецу одному легко! Ничего Сашок, все упромыслим... без изъяну поворот не сделаешь. Наше время - это молотьба чего-то такого... муки какой-то. Должен ведь кто-то ее перелопатить. Саша сдавленно застонал. - Саша, Сашок, - зарыдал Томилин, - тебе бы у грамоты сидеть, умильный ты да светлый. Голос Томилина звенел - и сколько же неисплаканной силушки народной было в нем. - Да Томилин, да... ох, тошно мне! - задушевно сказал Александр, рванув воротник, - но зачем, зачем, Томилин? - Зачем? - вскричал Томилин, - Зачем? А затем, что упадет кровушка в мать сыру землю и вырастут цветы совести народной! Саша, Сашок, ты знаешь... кто? Ты, говорю, знаешь для меня кто? Ты для меня все горюшко, болюшка и силушка людская - вот кто! Саша, не молчи, хочешь землю буду есть сырую?! И Томилин, припав к мокрой от росы земле стал хватать дрожащими губами землю. Александр задумчиво ухватил тонкими пальцами комок затоптанной черной земли и поглядел и поглядел на нее заплаканными глазами. - Вот она... землица... - дрогнувшим голосом сказал он. Томилин, шмыгая носом и всхлыпывая, взял в руки канистру с керосином и ... Иван, выйдя из себя, дернулся и прохрипел: - Переключай... Валера удивленно посмотрел на него: - Тебе что не неравится? Зашибанское кино. - Переключай, быстро... - не двигаясь, мучительно скривился Иван. Минуты две по экрану ползет стрелка. Иван подавленно смотрит, не шевелясь. Затем на экране появляется лихой молодой человек, как Иван, напряженно глядящий куда-то в бок. Иван вздрагивает и молодой человек, будто заметив это, счастливо улыбается и объявляет: - Дорогие товарищи, сегодня в нашей программе художественный фильм "Спорт любит сильных". По центральному телевидению фильм демонстрируется впервые. СПОРТ ЛЮБИТ СИЛЬНЫХ Под оглушительный рев трибун Алексей вышел на помост и несколко раз подпрыгнул, разминаясь. - На помосте - Алексей Степанов, Советский Союз! - проревел динамик, и вторя ему залопотали на разных языках голоса в других частях громадного зала. /Иван облегченно вздыхает и, размякнув, откидывается назад. - Слава тебе, господи... Что-то, наконец, нормальное. Я уж думал - белая горячка у нас! Валера равнодушно глядит на экран, хлопая короткими ресницами./ Степанов приветственно поднял руки, чувствуя как волнами поднимается в нем спортивная злость. - Его противник - Рихард Грюшенгауэр... Федиративная республика Германия, выступает под псевдонимом Гамбургское Страшилище. Алексей было оглянулся - важно было не пропустить момент выхода немца на помост. Даже по тому, как он проползет под канатом можно было довольно точно оценить его состояние и степень подготовленности к бою. Гамбургское Страшилище, сильный и тактичный игрок, лез намеренно небрежно, опираясь на пол руками и сплевывая. Выходя, он так сильно зашатался, что вынужден был схватиться за стол. Рихард Грюшенгауэр был ветераном перепоя и на последней Олимпиаде занял видное место. Уже несколько лет назад Алексей Степанов видел его на показательных выступлениях лучших перепойщиков в Большом Драмматическом театре Москвы. На его стороне был опыт, на стороне Алексея - молодость. Секунданты забегали по помосту с ведерками, полотенцами и тряпками. Грюшенгауэр, покачиваясь, смотрел мутным, непонимающим взглядом. Лицо его, опухшее от тренеровок, клонилось к земле, руки беспорядочно дергались в поисках опоры. Это могло быть и, вероятно всего, и было блефом - таким поведением он расчитывал усыпить бдительность соперника, представить поединок легким и малозначительным. Одет он был в рваный рабочий комбинезон и ватник - непонятно, что толкнуло его на мысль о том, что такая, столь знакомая Степанову форма может пробить брешь в психологической защите советского спортсмена. - Только не расслабляться, Алеша, только не расслабляться, - твердо сказал Степанову тренер советской команды, ас и видный теоретик перепоя, много сделавший для развития нового вида спорта; в частности его перу пренадлежали книги: "Перепой: спорт или искусство?" и "Нести людям радость" /летопись перепоя/. Раздался предупреждающий свисток судьи и все, кроме двух секундантов, в обязанности которых входило по мере надобности открывать и разливать бутылки, покинули ринг. Послышался второй свисток и соперники сели друг напротив друга. Рихард Грюшенгауэр неловкими движениями освободился от ватника и швырнул его на пол. От внимательного взгляда советского не укрылось, что комбинезон соперника выкрашен в соответствии с псевдонаучной теорией Гет-Кадинского о психофизиологическом воздействии цвета и хотя советская наука о перепое отвергла, например, производное утверждение Кадинского о рвотном рефлексе на сочетании синего и грязно-желтого, Степанов невольно отвел глаза от отвратительных сизожелтых пятнен, покрывающих Гамбургского Страшилище как жирафа. Гул зала постепенно стих. Секундант Алексея живо открыл бутылку "Молдавского" красного портвейна и налил стакан. - Полнее наливай, - негромко сказал Алексей, трепещущими ноздрями уловив знакомый запах. Степанов уже давно специализировался по "Молдавскому" портвейну, хотя и тренировался по комплексному методу. Спектр его спортинвентаря был широк - от шато Д, икема и К, Крем де Виолетта до тормозной жидкости и неочищенной палитуры, но предпочтение он отдавал портвейнам, что и было характерной чертой советской школы перепоя. Преймуществом "Молдавского" красного портвейна перед другими был высокий коэффициент бормотушности. Его противник боролся мятным ликером, не столь бормотушным, но специфичным и нажористым. Таким образом технические параметры спортинвентаря противников уравнивались. Победа достанется сильнейшему. ... Прозвучал гонг и состязание началось. Немецкий спортсмен расправил плечи и впервые взглянул на Алексея, разом отряхнув с себя напускную апатию. Высокие волевые качества мужественно светились в его глазах, компенсируя немалый для перепойщика возраст. - Саукин сынь, а ну гляди, яко я стаканищу вышру, тфаю мать!!! - свирепо закричал Гамбургское Страшилище, вращая выкатившимися глазами. Он схватил стакан, сделав три глотательных движения, откусил кусок стакана и звонко проскрежетав зубами, проглотил. Рихард Грюшенгауэр принадлежал к тому, впрочем, довольно немногочисленному разряду спортсменов, которым мешал запрет на все виды закусок, кроме неорганических соединений. Алексей чуть заметно усмехнулся. Он понял, что соперник делает ставку на устрашение. Но такая демонстрация силы могла встревожить кого угодно, но не советских спортсменов. Недаром остальные члены немецкой сборонй предпочли другую тактику борьбы - изысканный, талантливый стиль, пронизанный тонкой иронией и пренебрежением к противнику. Алексей медленно, уверенными глотками допил четверть стакана, страшно сморщился и брезгливо понюхав остаток, оставил стакан. Степанов, конечно, понимал, что даже в пылу борьбы соперник не сочтет этот блеф за чистую монету, но переходом от пассивности к резкой атаке можно добиться психологического преймущества у самого опытного противника. Гамбургское Страшилище швырнул полусъеденный стакан за спину и, рыгнув, продолжил: - А ну, сзукин сынь, смотри яко я фторой стаканищо вышру, тфаю мать. Степанов встревожился. За столь грубой игрой мог стоять тонкий подвох. Дважды повторяя такой избитый прием, Рихард Грюшенгауэр явно пытался усыпить своей подготовленностью. Неясным был и странный акцент - ведь русский язык издавна стал международным языком состязаний по перепою и Грюшенгауэр хорошо знал его уже тогда, когда перепой только перешагнул границы Советского Союза и начал победоносно шествовать по странам и континентам, вытесняя другие виды спорта и искусства. Алексей взглянул за канаты на совершенно заплывшее лицо своего тренера, сидевшего с бутылкой Стрелецкой за судейским столом. - Еще спокойнее, Леша, спокойнее, - шепнул опытный тренер, только утром перенесший зверский припадок белой горячки, и Степанов понял его по движению губ. Под жуткий скрежет второго съедаемого Страшилищем стакана Алексей спокойно допил свою первую дозу. - Наливай по два стакана, - сказал он секунданту. Прошло уже половина первого раунда, а Страшилище набрал в пять раз больше очков - приходилось дать себе отчет, что тактика на устрашение, точнее замешательство, сработала. Алексей плавным жестом поднес свой второй стакан и сильно, уверенно выпил; в тот момент, когда его правая рука ставила стакан таким же плавным жестом - левая уже поднесла другой ко рту, когда и тот стакан был выпит, правая уже подносила наполненный секундантомтретий стакан. В таком темпе он работал еще минут десять, пока голос коментатора не заставил Алексея прислушаться. - Русский перепойщик, - быстро говорил коментатор, - демонстрирует великолепное владение стилем "загребальная машина", хотя нельзя неотметить, что он исполняет стакан в три с половиной выхлеба, а немецкий перепойщик в один, что сильно скажется на оценках, вынесенных судейской коллегией. К тому же Степанов явно пренебрегает психологической борьбой с противником. Создается впечатление, что он его просто не замечает, что тоже является своего рода стилем, отвергнутым однако еще на заре развития перепоя. Такой стиль более угнетает и подавляет самого спортсмена, нежели его противника, кроме того я думаю, что телезрители скажут вместе со мной: Такой перепой нам не нужен! Это уже не искусство! - А ну гляди, гадина поганная, гляди, яко я тевятый стаканишшо вышру, мать тфаю! - кричал Гамбургское Страшилище. Алексей понимал, что явно проигрывает в артистизме, но не мог изменить тактику до конца раунда, так как в перерыве противник решил бы перестроиться. Атаку и решительную атаку нужно было начинать в начале второго раунда. ... Прозвинел гонг и секунданты бросились на ринг, чтобы утереть лица спорцменов и стол. Тренер положил руку на плече Степанову: - Нормально, Леша, нормально. Походи по рингу. Запомни: левой больше работай, левой! А главное - не дай себя запугать. Ты ведь злее. Я ведь помню: пацаном, ты литр литр самогона осилить не мог, а уж был злой. Глядя на расплывающиеся черты дорогого лица, Степанов вспомнил их вчерашний разговор с тренером: - Значит "Молдавский" красный? - строго спрашивал тренер. - Красный, только красный, - твердо отвечал Алексей. - Конечно, Леша, конечно! А может всетаки белый? Или хотя бы розовый? Недоберешь коэффициентом бормотушности - возмешь колличеством. Все помни, ведь у тебя на прошлой неделе... Да. Алексей помнил, хотя и нетвердо, что на прошлой неделе перенес прободение язвы желудка. Да, "Молдавский" красный, "Молдавский", разящий меч советских перепойщиков - ты не любишь слабых. - Нет, Иваныч, нет - красный, только красный. Ведь спорт любит сильных. Тренер опустил плешивую голову и не скоро поднял ее, смахнув щедрую слезу старого перепойщика. - Другого ответа я не ждал. Пора и за тренеровку. И Иваныч стал выставлять на тренеровочный стенд до боли знакомый спортинвентарь - темно-зеленые бутылки в опилках с желтыми жестяными пробками без язычков. - Создается впечатление, - диссонансом врезался в сознание Алексея голос коментатора, - что немецкому мастеру удалось подавить волю советского спортсмена к победе. Однако, посмотрим, что скажут судьи. На гигантском табло зажглись огни - судейские оценки. Алексей еще твердо различал эти неутешительные для него цифры, после второго раунда их обычно сообщал тренер. Рихард Грюшенгауэр получил за артистизм исполнения почти в два раза больше баллов и чуть-чуть вырвался вперед по колличеству абсолютных алкогольных единиц - хотя немецкий спортсмен к концу раунда и снизил темп, но крепость и коэффициент сахарности его напитка были больше. Гамбургское Страшилище не вставал со своего стула - он сидел вразвалку, блаженно раскрыв громадный рот и двое секундантов изо всех сил махали перед ним полотенцем, вгоняя вего пламенную пасть свежий воздух. Двое других секундантов массировали ему руки. - Зачем это? - мрачно подумал Степанов, - будто бить меня собирается. Международная Федерация Перепоя уже давно поднимала вопрос о допустимости физического контакта соперников, однако окончательное решение по этому вопросу еще не было выработано. Иваныч между тем втолковывал Алексею тонкости возможного поведения соперника. Степанов, наморщив лоб, слушал его, растроганно думая о завидной памяти старого перепойщика. Иваныч помнил даже восьмидесятые годы XX века или как их называли - "лютые восьмидесятые". Алексей с трудом верил в жестокие рассказы об этом времени. Например: Иваныч рассказывал, что по воскресеньям в магазинах совершенно ничего не продавали. Можно ли в это верить? Ведь человек, когда уже шагнул в космос, бурно развилась электроника, машиностроение и в воскресенье человек ничего не мог выпить. Если кто делал и продавал самогон - давали срок до пяти лет. - Это как же - за самогон посадить могли? - недоверчиво смеялся Алексей. - Могли припаять свободно, - поучительно говорил тренер, - за самогоноварение до пяти лет. - А вот если я суп сварил, тоже посадить могли? - Нет, за суп не сажали. - А если чаю заварил? - Вроде нет... не помню. Эх, Лешка, много чего было... такого... - Иван поглаживал стакан, мучительно вспоминая чего-нибудь. - На улицу страшно было выйти. Бандиты везде... нет, это в Америке бандиты были, а у нас - менты! Менты у нас были. Вотсейчас милиционер тебя на соревновании охраняет, цветы тебе дарит, ты с ним поговорить можешь, как с человеком. А тогда милиционеры вроде бандитов были. Неохота ему работать, а охота ему кобелиться и залупаться - вот он и идет в менты. Идешь ты мимо него, трезвый даже, а он тебе ручкой вежливо - давай залупаться: ваши документы, ваш рабочий пропуск, а что у вас в сумке, пройдемте, разберемся. - Так что же вы такие пришибленные были - почему же вы не боролись? - Ага, мы боролись, это точно ты сказал - в очередях особенно боролись. Соберуться, бывало, менты толпой у магазина и смотрят, как ты борешься. Потом оцепят магазин - кого хотят, того пустят, не покажешься им - увезут к себе в КПЗ и натешатся вдоволь - борються с тобой... - Иваныч зябко повел плечами и тяжело вздохнул. - За гластность велели бороться тоже. Чтобы одну правду говорили. Рпскроешь, например, центральную газету, а там на первой странице прямо так и написано: "Наше правительство опять здорово лопухнулось". Или войдешь в соловую, а там на стене лозунг: "Кормим дорого, долго и не вкусно". Да, дорого... дорого все стало. Получку за три дня пропьешь, если дурак. У тех и лозунг такой был: Заработал? Пропей. - Нет, Иваныч, заврался ты совсем. Это ты мне про Америку все рассказываешь - там и бандиты, и посадить могли, и гластность, и дорого все. ... Ударил гонг и секунданты, спотыкаясь о пустые бутылки, выскочили с ринга. Гамбургское Страшилище взял в руку десятый стакан и, почесывая живот, начал: - Мать тфаю, клянь-ка, как... - А ну, мать твою, молчать, у меня харчемет - соплей перешибу! - что было сил прорычал Алексей и, быстро повернувшись к секунданту, продолжал: - А ты что возишься? Дай сюда! Алексей выхватил из рук секунданта откупоренную бутылку "Молдавского" красного, откусил горлышко, харкнул им в сторону соперника и влил содержимое в свою брюшную полость хлебком полтора выхлеба прогнувшись. - ... как я десятый стаканишко выжру! - не потеряв духа продолжал кричать Гамбургское Страшилище. Жутко захохотав, Степанов выхватил из рук секунданта вторую, уже откупоренную бутылку портвейна и, глубоко вздохнув, вскинул ее над головой. - Вот какой перепой нам нужен! - закричал коментатор, - советский спортсмен проводит исключительной красоты прием под названием "вакуум-насос": вино втягивается одним глотком так, что пузырьки воздуха не проходят в надвинное пространство и, таким образом, сильная работа ротовых мышц создает там абсолютный вакуум. Да! Спорт не любит слабых! Спорт любит сильных! В этот момент опустевшая бутылка с очаровательным звоном брызнула во все стороны, не выдержав давления столба окружающего воздуха. Вся морда Алексея оказалась изрезанная осколками. Волны оваций гремели по залу, да и во всем мире. Наверное многие телезрители уронили стаканы. - Интерес к состязанию огромен! - с радостным напором, захлебываясь кричал коментатор, - многие информационные и телевизионные агентства в связи с состязанием даже отложили сообщения о ходе сто девяносто восьмого раунда переговоров на высшем уровне между товарищем Иваном Абрамовичем Натансоном и господином Натаном Завулоном по вопросу о сокращении ракет средней дальности в Европе. Не теряя ни секунды, Алексей продолжил столь блестяще начатую атаку; достигнув прочного успеха, он снова перешел на игру в своем излюбленном стиле "загребальная машина", дополняя ее красивым матом. Сильно деморализованный кровавым видом Алексея Гамбургское Страшилище что-то бормоча грыз свой десятый стакан. Немец схватил его, открыл рот, но, не говоря ни слова, начал пить. Алексей увидел, как его соперник закашлялся, закурлыкал и, схватившись за рот нагнулся под стол. Зал ревел, как прибой, все накатывались и откатывались от Алексея, качаясь справа налево. - Замечательная победа советского спортсмена! - еле звенело в ушах и Степанков не понимал: как? Разве уже все кончилось? Глава судейской коллегии, не дожидаясь, когда вспыхнет табло, пролез под канатами, побежал, схватил руку Алексея и высоко поднял ее. Голос из денамика гордо загремел над колышущимися трибунами: - В связи с проблевом на месте, допущенным Рихардом Грюшенгауером, победа присуждается Алексею Степанову, Советский Союз! КОНЕЦ ФИЛЬМА /фильм снят на пленке шосткинского комбината "Сфема"/ Иван медленно встает. В его глазах невыразимый ужас. Не сводя глаз с телевизора, он на цыпочках крадется к двери; Валера Марус чмокает и переворачивается на другой бок. ГЛАВА ТРЕТЬЯ НАЧАЛ ЗА ЗДРАВИЕ - КОНЧИЛ ЗА УПОКОЙ Наутро Валера вскочил, как полоумный, не выключив телевизора бросился на работу, по тому как знал, что если он еще и на работу будет опаздывать, его точно отправят принудительно лечиться на Балтийский завод. Поэтому, когда он пришел вечером с работы, телевизор еще работал. Валера некоторое время тупо смотрел на телевизор, не понимая, почему это он работает. - Сегодня, дорогие товарищи, мы начинаем чтение автобиографии известного музыканта В.Шинкарева "Говно в проруби". ЧАСТЬ первая - "Везде хорошо" ЧАСТЬ вторая - "Там, где нас нет" Валера все равно ничего этого не понимает и выключает телевизор, со злостью думая, сколько же электричества он сожрал за ночь и целый день. Этот бред так насыщен прекрасными эпиграфами, что невольно хочется сказать /но, кстати, это вовсе не бред, а сопротивление ежеминутно нарастающей всеобщей бессмыслицы/: А сейчас я наворочу еще больше эпиграфов. Хорошая книга может состоять из одних только с умом подобранных эпиграфов, так, точно они выражают первоначальные намерения автора. "Санкт-Питербург, новый город, выросший по воле царя, прекраснейшим образом демонстрирует почти чудовищные структурные аномалии и неуравновешенность таких больших городов" Ф.Бродель "Единственным светилом в Дуггуре, его солнцем служит луна" Д.Андреев "... за Невой, в полусветлой, зеленой тандалии повозстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждой, что тот край есть в действительности и что он - не вобщая бескрайность, которая выгоняет на Питербургскую улицу бледный дым облаков" А.Белый "Никифоров знал магическую силу писания, которая притягивает к себе жизнь, то, о чем писалось, то было полнейшим вымыслом - поднялось из твоего мрака, из твоих ила и водорослей, внезапно воплощается в яви и поражает тебя иногда смертельно" Ю.Трифонов "Нет исхода из вьюг И погибнуть мне весело" А.Блок Но так сидеть скучно - Валера посмотрел всю коллекцию открыток с изображениями артистов, которую он собирал недели две, допил брагу и на какой-то момент искра неумной, веселой надежды заслонила от него комнату с окном: нет, все правильно! Живет он, дай Болг всякому, жены нет, работа нормальная, с аванта будет тахта, а не раскладушка. А там еще женщина какая-нибудь полюбит Валеру. Валера включил телевизор. "... таким образом можно с уверенностью сказать, - уверенно говорил человек в белом халате, похлопывая по ЭВМ, - в основных чертах будущее прогнозировать можно! Зная, конечно, основные законы развития человеческого общества. - А вот телезрители спрашивают нас: Можно ли прогнозировать индивидуальное человеческое будущее? - Какое будущее, - растерянно говорит человек в белом халате. - Может ли сам человек прогнозировать, в общих, конечно, чертах свое личное будущее? - Нет! - отвечает ученный, подумав, - этого сделать нельзя! Вот пример: знал ли мой однокурсник Борис, бренькая в армейском туалете на гитаре, что в недалеком будущем он будет совещаться с Иоко Оно о путях развития рок-музыки? Нет, этого он не знал. Другой разительный пример. Вот, кстати, у меня для этого форография... /Находит в кармане и показывает телезрителям какую-то древнюю неразборчивую фотографию/. Вот фотография маленького Мити. Вопрос: знал ли маленький Митя, что в будущем он станет знаменитым Дмитрием Ивановичем Менделеевым, автором периодической системы элементов? Нет, этого он не знал. Валере делается почему-то жутко. Он тоже ставит себе какие-то непонятные вопросы: Знал ли Валера Марус, что... Мог ли кто-нибудь помыслить, что Валера Марус... А что? Валера подходит к окну и с тоской смотрит: черный снег, ветер. Буранный сумрак. Громадного калибра полная луна пролетела под черной прорубью в облаках. Валере делается привычно одиноко, это бесконечное молчание, молчание или телевизор. Он возвращается к телевизору и, переключив, с удивлением видит в пелене снега знакомое лицо Джакоба Кулакина: ведь телефильм-то еще идет! Ну, слава Богу, это последняя серия. Джакоб удивленно рассматривал веселых гренадеров и штатских, машущих какими-то флажочками и славящих свою царицу. Его схватил за плече и развернул на себя совершенно пьяный свирепый мещанин. Сквозь снег и темноту он принял серебряные пуговици на камзоле Джакоба за часть какой-то униформы, сорвал шляпу и полушутливо кланяясь, заорал: - Молодцы, братцы! Покрошили, наконец, ферфлюхтеров, дай вам Бог, и матушка наша Елизавета... ура, мать вашу! - Ура! - грянули вразнобой в мелькающих фонарях, - Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс! Как влюбленный ошибается, пускаясь вдогонку за незнакомой женщиной, которую его ищущий взгляд принимает за влюбленную, так Джакоб бросился за многими прохожими; но, казалось, на этоу улице, где со времен Петра звучали десятки языков и толкались сотни черных шкиперов - Джакоб единственный иностранец, а Монтахью нигде; мы с ним остались вдвоем, если он лежит на дне Маркизовой лужи - и мне не уйти далеко. Господи, смилуйся над всеми, кто в море сейчас, этой ночью. Вихри черного снега, ветер, бурный сумрак - вот ткань жизни этого города, а им все непочем! Беснуются, плачут, машут флажочками, все наполненно удивительной ледяной страстью. Петербург: у-уу! Ожесточенный город. В данном случае горожане радовались тому, что Фридрих, изнывающий за свой Берлин, как птица за гнездо, утратил все из короля Пруссии в рядового Бранденбургского курфюрста. Внезапно Джакоб почувствовал словно удар в сердце: он был уверен, что это Монтахью проскакал там - третий, с двумя рослыми гренадерами - и были они молчаливыми, непохожи на остальных. Сдешним жителям известно, что при полной луне мертвецы скачут на север. Застонав, Джакоб отшатнулся в темный переулок или прожодной двор. Заехавши отдышаться или покемарить, возница зашевелился в развалинах. - Что, барин, нагулялся? - Который час? - Эк, его! Да заполночь. - Возница! Продай мне водки, прошу тебя... или поезжай, достань где-нибудь... - Да ты не из неметчины ли? - Нет, я шотландец... Ну, англичанин. - Сейчас где достанешь, а продать могу. Пятнадцать целковых. - Ты что, ошалел? Десять! - Эх, барин... Десять когда было - до указа... Джакоб заскрипел зубами, роясь в карманах. - Возница! Бери ты все: эту шляпу, серебряные пуговицы Алана Брака... вот десять целковых... Дай горячей водки! Возница взял деньги, шляпу, пуговицы, вздохнул и протянул Джакобу заткнутую тряпицей бутыль. Ватага веселых молодцов, горланя своего храброго роса, ворвалась во двор. - Вот ты где! - с недобрым удивлением гаркнул один из них, - Давай, батя, водку живее! - На! Ищи, сукин сын, свою водку: нету у меня больше ничего. - Ты как с бойцами разговариваешь? Мы тебя от куроцапов защитили. - Вот, последнюю бутылку господину продал! Гренадеры, как по команде, повернулись на Джакоба и стали примериваться к нему жадными взглядами. - А и вправду, господин; да ты не куроцап ли, не ферфлюхтер? - Как есть ферфлюхтер! - Пусть он скажет! - А что разговаривать - национализировать излишки! А добром не отдаст, надобно будет наказать за противность! Джакоб удовлетворенно улыбнулся. - Давай, давай, - брезгливо бросил он гренадерам, - ну-ка, топай сюда! Веселися, храбрый Макрорус! Гренадеры этого честно не ожидали никак, некоторые даже действительно сделали движение уйти. Джакоб до крови сжал зубы; лицо его дрожало от радостной ярости, но рука, выхватывая шпагу, была тверда. ... Буря прошла, но тротуар и рельсы совершенно засыпал почти теплый снег, который как манная из доброй шотландской сказки, все валит, налипая на кружево развалин и мясо кирпичей сломанных домов. Усталый прохожий представляет себе какую-нибудь встречу - врядли здесь встретишь женщину... ну, старичек, толстый дедушка с волосами, как пух, пьяный... нет, старый хрыч, ты и днем надоел. Все же женщина, прекрасная дама былых времен, и нет грязи под цоканьем ее копытец. Фонарь нерезким светом освещает снизу ее лицо сквозь вуаль, или нет? - паутина проводов это, а не вуаль. Какая странность, совсем не детская улыбка! Она наклоняет голову, от смущения ее лицо... - Конечно, но не говорите так громко при них... Пьяный старик с волосами, как пух, блестит щелочками глаз. Уж не смеешься ли ты надо мной, старый хрыч? Синюшный заспаный юноша, закрыв глаза, передвигается вперед как механическая кукла. - Я вижу, вашим спутникам нет дела до вас - позвольте мне быть провожатым. Ее сверкающая рука медленно показывается из муфты. - Эй, прочь с дороги, парень! - но так и есть - юноша задевает окаменевшего старика и боком валится на снег, продолжая равномерно елозить ногами. Сонная слюна течет ему на жабо. - Дорогая, пусти их! Что им за дело до них? Пусть торчит в снегу твоя шутовская гвардия, задрав к нам вниз руки, как пугала! Вот он погружает город на свое темное дно, мнет и корежит шпили - кресты и кораблики, с которых давно всплыли как засверкала зеленым перламутром чешуя птиц, поющих рассветную песнь для моей возлюбленной. Обними меня одной рукой; обверни поверхность тела, будто плащ. Колючий, как опасно сияющая стекловата - белый сок любви, извивающийся в нас. Ты мой плод, чуть шевеля кольцами, искрящимися клубком, дремлешь во мне... ... Господи, помилуй! Ну хватит. Как я устал и боюсь - закрыть бы себя руками и не видеть, уткнуться головой в теплые, пушистые котлы, оцепенеть от их непристанного хриплого мурлыканья. Это конец, хватит писать. /Все померли, а нет, так не долго осталось. И про что вся эта пьяная музыка?/ Я наверное даже не развлек тебя, может быть вызвал твою меланхолическую улыбку? Не вышло, так и хрен с ним. [an error occurred while processing this directive]