сс в тот же час подпишет мир на условиях, предлагаемых метрополией; оскорбленные американцы присоединят свои силы к силам Англии, чтобы напасть на Ваши острова и доказать Вам, что все те предосторожности, которые Вы приняли, чтобы сохранить свои владения, как раз и приведут Вас к окончательной их потере. Отправляйтесь во Францию, сударь, и изложите, как обстоят дела; я тем временем уеду в деревню, чтобы не быть вынужденным дать окончательный ответ до Вашего возвращения. Скажите Вашим министрам, что я готов, если необходимо, поехать с Вами во Францию, чтобы подтвердить эти заявления; скажите им также, что конгресс, как я узнал, отправил двух депутатов в Мадрид с той же целью, и могу добавить, что они получили весьма удовлетвори- тельный ответ на свое предложение. Неужели это прерогатива совета министров Франции - оставаться слепым, когда речь идет о славе его короля и интересах государства?" Вот, Сир, страшная и впечатляющая картина нашей позиции. Ваше Величество искренне жаждет мира. Способ сохранить его, Сир, будет изложен в резюме этого мемуара. Допустим, все гипотезы возможны, и попробуем их обдумать. Все, что сейчас будет изложено, крайне важно. Предположим, что Англия в этой кампании одержит полную победу над Америкой. Либо что американцы отобьют англичан с потерями. Либо что Англия придет к уже одобренному королем решению предоставить колониям самим решать свою судьбу и расстанется с ними добровольно. Либо что оппозиция, получив министерские посты, добьется подчинения колоний на условиях возвращения им статута, существовавшего до 1773 года. Вот мы и перечислили все возможные варианты. Есть ли среди них хоть один, не ввергающий Вас мгновенно в войну, которой Вы хотите избежать? Сир, именем бога молю Вас, благоволите рассмотреть их вместе со мною. 1. Если Англия восторжествует над Америкой, то только ценой огромной потери в людях и деньгах; а единственная возможность возмещения таких огромных убытков заключается для англичан в том, чтобы, вернувшись в Америку, отобрать себе французские острова и тем самым стать единственными поставщиками ценного продукта, сахара, - только это может закрепить за ними все доходы от контрабандной торговли, которую континент ведет с этими островами. Тогда, Сир, Вы будете поставлены перед выбором - либо начать слишком поздно бесплодную войну, либо пожертвовать во имя самого постыдного мира всеми Вашими американскими колониями и потерять к тому же 280 миллионов капитала плюс 30 миллионов дохода. 2. Если американцы окажутся победителями, они тут же получат свободу, и тогда англичане, в отчаянии от того, что их владения уменьшатся на три четверти, попытаются как можно быстрее компенсировать понесенный ими территориальный ущерб и пойдут на то, чтобы захватить наши американские владения, что, можно не сомневаться, им легко удастся. 3. Если англичане сочтут себя вынужденными предоставить независимость своим колониям мирным путем, как того тайно желает английский король, то для нас последствия останутся почти такими же, что и в предыдущем случае, поскольку их торговля окажется полностью разлаженной. Однако разница будет заключаться в том, что английская сторона, менее подорванная, чем в результате дорогостоящей кровопролитной войны, будет обладать достаточными силами и средствами, чтобы с еще большей легкостью завладеть принадлежащими нам островами, без захвата которых ей в сложившейся ситуации никак не обойтись, если она вознамерится сохранить свои владения и влияние в Америке. 4. Если оппозиция, одержав верх, займет министерские кресла, она, конечно, заключит договор закрепляющий союз с колониями, и тогда американцы, не простившие Франции ее отказа в помощи, вследствие чего им пришлось подчиниться метрополии, тотчас же начнут угрожать нам тем, что выступят вместе с Англией, дабы захватить наши острова. Более того, американцы поставят эту акцию непременным условием своего возращения в лоно матери-родины, и легко себе представить, с какой радостью правительство, состоящее из лордов Чатемов, Шелбернов и Рокингэмов, настроения которых нам хорошо известны, разделит враждебные чувства американцев к французам и развяжет с нами упорную, жестокую войну. Как же надлежит поступать в этих чрезвычайных обстоятельствах, чтобы сохранить мир и принадлежащие нам острова? Вы сумеете сохранить мир лишь в том случае, ежели любой, ценой не допустите, чтобы он был восстановлен между Англией и Америкой, чтобы одна сторона торжествовала свое превосходство над другой единственный способ, Сир, коим возможно этого достичь, заключается в том, чтобы оказать американцам помощь, которая уравняла бы их силы с англичанами, но не более того. И поверьте, Сир, что за стремление сэкономить нынче несколько миллионов Франция расплатится завтра и большей кровью и большими деньгами. А главное, Сир, одна лишь неизбежная подготовка к первому сражению будет стоить Вам намного дороже той помощи, о которой Вас просят теперь, и экономия каких-то жалких 2-3 миллионов наверняка обернется в ближайшие два года потерей более 300 миллионов. И если мне на это скажут, что мы не можем оказать помощь американцам, не оскорбляя чести Англии и не навлекая тем самым на себя грозу, именно ту грозу, которую я как раз и пытаюсь предотвратить, то я в свою очередь отвечу Вам, что этой опасности мы избежим, ежели будем следовать плану, который я уже неоднократно предлагал, то есть будем оказывать американцам помощь тайно, ничем не компрометируя себя. При этом мы поставим им первым условием не посылать в наши порты трофейные суда и вообще не допускать никаких действий, могущих обнаружить помощь, предупредив конгресс, что в противном, случае он немедленно лишится нашей поддержки. И если Ваше Величество не располагает человеком, более меня пригодным для этого дела, я готов взяться за осуществление данного плана и сумею заключить договор, никого при том не компрометируя". Он выиграл. Людовик XVI был наконец убежден в его правоте и принял в общих чертах предложенный план. Итак, Бомарше окажется единственно скомпрометированным лицом, как того требовал Верженн: "Необходимо, чтобы эта операция выглядела в глазах английского правительства и даже самих американцев как личная спекуляция, к которой мы не имеем никакого отношения. Чтобы так выглядеть, она и в самом деле должна в известной степени быть таковой". 10 июня 1776 года Бомарше стал личным союзником восставших и приступил к снабжению их оружием. 4 июля Соединенные Штаты Америки, подписали Декларацию независимости и провозгласили ее параграфы на весь мир. "Мы утверждаем, что все люди от природы одинаково свободны и независимы и имеют известные прирожденные права <...>, в том числе право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью". Еще три недели, и Франция все прозевала бы. Но она вовремя опомнилась, И это решение, принятое в последнюю минуту, постепенно привело ее к Версальскому договору 1783 года. Мы еще не все сказали об этой войне, которая, прежде чем стать войной Франции, была сперва войной г-на де Бомарше, как о том свидетельствует послание, полученное им от конгресса. Его также уместно поместить в этой главе... "По приказу конгресса, заседающего в Филадельфии, г-ну де Бомарше. 15 января 1779 года Сударь! Конгресс Соединенных Штатов Америки, признательный за те большие усилия, которые Вы приложили, чтобы им помочь, выражает Вам свою благодарность. <...> Только благородные чувства и широкие взгляды могли воодушевить Вас на Вашем поприще, они являются украшением Вашей личности и обеспечат славу Вашим поступкам. В то время как Вы своим редким талантом верно послужили своему королю, Вы завоевали уважение нашей рождающейся республики и заслужили рукоплескания всего Нового Света. Джон Джей, председатель". Это великолепное выражение признательности должно было тронуть государственного деятеля, который дремал в Бомарше, но всегда готов был проснуться, и утешить его при виде неблагодарности одних, бесчестности других и молчания Франции. Прежде чем завершить главу "Я, Бомарше" и показать, насколько этот человек, считавшийся всеми баловнем судьбы, на самом деле должен был страдать от чудовищной несправедливости, выпавшей на его долю, я хочу процитировать несколько строк, которые он сочинил много лет спустя и бросил, как бутылку в море, грядущим поколениям, не без оснований полагая, что они забудут, как он самолично вписал несколько важных страниц в Историю. "...Из всех французов, кто бы они ни были, я больше всего сделал для свободы Америки, породившей и нашу свободу, я один осмелился составить план действий и приступить к его осуществлению, вопреки Англии, Испании и даже Франции; но я не был в числе лиц, ведущих переговоры, я был чужой в кабинете министров, inde irae" {Отсюда и гнев (лат.).}. Он пытался внушить всей Европе, что всегда был одним и тем же, но все же он иногда бывал другим. Post-Scriptum. Случайностей не бывает. Я как раз кончил работу над этой главой, когда мне попалась хроника Ромена Гари, опубликованная в печати 16 марта 1972 года. Г-н Гари не из людей; жонглирующих чужими мнениями, однако он писал, прочтя какую-то недавно опубликованную книгу о Бомарше, которую он хвалил: "Этот человек был соткан из молний. Молний гения и подлости, величия и ничтожества, мужества и хитроумия, сутенерства и великодушия, это был божественный наглец и благородный выскочка, акула и угорь, целая эпоха, целая Европа. Это был человек гуттаперчевый, но несгибаемый; смесь Растиньяка, Манон Леско, Арагона, Казаковы и Калиостро, он сам - одно из великих литературных творений жизни". Бомарше любил повторять, что вся его жизнь - это бой. Ясно, что и сегодня он еще не окончен. 11 БЕЗУМНЫЕ ДНИ Я все видел, всем занимался, все испытал. Между 1776 и 1780-ми годами нам не удается уследить за Бомарше: он одновременно находится везде. Чтобы рассказать об этом периоде, перо должно нестись по бумаге, закусив удила. Лучшим биографом этих дней был бы Россини: Фигаро здесь, Фигаро там. Он делает тысячу дел одновременно, от самых серьезных до самых ничтожных. Рассказать о них последовательно значило бы исказить картину его жизни и обмануть читателя. Рассказать о них о всех одновременно требует гения, скажем, его гения. На что же решиться? "Я все видел, всем занимался, все испытал", - говорит Фигаро в монологе "Женитьбы". Это он скромничает: надо бы добавить "одновременно". У часовщика в витринах часто видишь, что стенные часы или там будильники показывают разное время. Вы легко догадаетесь почему: хозяин никогда не решится поставить их на тот же самый час, опасаясь, что одни будут спешить, другие отставать, и покупатель начнет сомневаться в точности их механизмов. Забудем теперь о часовщиках и их уловках и задумаемся, глядя на эти циферблаты, на которых пять часов, когда на самом деле полдень, или десять, когда семь, и так далее. Из всех часов только одни показывают точное время, но какие? Именно так обстоит дело и с Бомарше. Я чуть было не взялся описывать множество разных Бомарше. В восемь часов он здесь такой, но в девять - там - уже другой, а в десять его и не узнать, что не мешает ему тут же снова изменить образ, и люди встретят на улице уже другого Бомарше, похожего на него, как родной брат, и находившегося накануне еще в Лондоне, в то время как в Бордо в тот же день... Не преувеличивая, вот какова стоящая передо мной дилемма: выверить Бомарше по точному времени или играть со временем? Мы будем делать и то и другое. В этой главе, которая охватит несколько месяцев, мы постараемся повсюду следовать за нашим героем, не теряя его из виду, и попробуем узнавать его во всех обличьях. Но таким образом нам не удастся ни исчерпать его американской эпопеи, к которой мы вернемся в следующей главе, соблюдая хронологию, ни разобраться по существу в ряде частных вопросов, например в завершении его процессов с Лаблашем, в его конфликтах с актерами или в его деятельности издателя, - все это требует, чтобы быть верно понятым, отдельного изучения. Март, 1776 год. Бомарше пишет и передает королю свой последний мемуар, который мы уже приводили, и почти каждый день встречается с Верженном. Обсудив свое положение с Морепа, Бомарше обращается в Большой Совет с прошением о полной реабилитации. Не надо забывать, что над ним все еще висел позор публичного шельмования и что в течение последних полутора лет он не мог подать кассационной жалобы, поскольку срок апелляции был пропущен. Требуя полной и торжественной реабилитации, то есть просто-напросто отмены приговора, он должен был добиться разрешения на совершенно необычную процедуру. В связи с этим - каждодневные визиты к Морепа, к министру юстиции, многократные обсуждения всех обстоятельств дела с адвокатом Тарже, его советником. Вместе с другим адвокатом он готовит новый процесс против Лаблаша. Постыдный приговор, который его разорил и обесчестил, был только что отменен Большим Советом и дело отослано на пересмотр в парламент Прованса. Граф Лаблаш, зная, насколько его противник занят своей миссией в Англии, торопил события, надеясь застать Бомарше врасплох, а может, даже выиграть дело благодаря тому, что тот не явится в суд. Бомарше предпринимает многочисленные демарши, чтобы добиться от первого председателя суда, в Эксе временного прекращения судопроизводства, и так далее. Леопольда Жанто, вдова его отца, окружившая себя законниками, требует, чтобы ее ввели в права наследства. Старик Карон, влюбленный в нее и поглупевший от возраста, составил совершенно безумное завещание, отписав своей последней жене помимо всего своего личного имущества и вдовьей доли еще и долю детей. Но дело в том, что отец Бомарше к тому времени уже не имел личных средств, а жил на пожизненную ренту и на то вспомоществование, весьма солидное, которое ему выплачивал сын. Леопольда, рассчитывавшая получить состояние, стала кричать, что ее ограбили, и грозила сыну процессом. Негодяйка, опираясь на советы людей сведущих, вела верную игру, поскольку Бомарше, публично ошельмованный и лишенный гражданских прав, сам не мог обратиться в суд. Встречи, обсуждения, сделка. Бомарше дает мачехе 6 тысяч франков, и она тут же становится шелковой. Покончив с этим делом, он пишет на папке с документами: "Подлость вдовы отца, прощенная, мною". Другая папка: снова Обертены, которые то и дело возникают, затевают какие-то тяжбы и вынуждают терять время того, кто о самом себе говорил: "Карон де Бомарше, самый большой враг всего, что называют потерянным временем". В Тюильри идут репетиции возобновленного "Севильского цирюльника". Каждый вечер он проводит в семейном кругу, со своей дорогой сестрой и Марией-Терезой, о тсоторой, Жюли писала тогда: "Французская игривость на пьедестале из швейцарской вальяжности. А проще сказать, ни рыба, ни мясо". Несмотря на свои бесчисленные похождения - Фигаро тут, Фигаро там, - а быть может, как раз и благодаря им он с каждым днем все больше привязывается к этому "швейцарскому пьедесталу". Однако привычка не убила в нем страсти: Евгения, если я умею считать, была зачата в марте. Я рассказал лишь половину того, что произошло за этот месяц. Апрель, май. В начале апреля Бомарше снова, в двенадцатый раз, отправляется в Лондон. Его ежедневные отчеты - образцовые документы, составленные выдающимся дипломатом. Сведения, которые он посылает Верженну, всегда имеют первостепенный политический интерес. Едва Англии успевают принять какое-нибудь решение, как он уже наслышан о нем, а обо всех американских делах он узнает недели за две до того как слух о них докатывается до соответствующих канцелярий европейских стран. Достаточно прочитать письма Бомарше, чтобы понять все сомнения и опасения Верженна. Для него в господине де Бомарше было нечто если не от дьявола, то, уж во всяком случае, от волшебника и это не переставало тревожить министра. Но Верженн ошибался. Никакими сверхъестественными способностями Бомарше не обладал, если не считать способности работать одержимо, методично и умно. Ведь недаром он был в юности ремесленником. Верженн поражался ему, как Людовик XV или маркиза де Помпадур поражались часами молодого Карона. Верженн видел только чудо, даже не подозревая о его механизме. Consilio manuque - это не кабалистическое заклятие, а девиз рабочего. В Лондоне - это единственный его секрет - Бомарше располагал настоящей сетью осведомителей. Обычно дипломаты собирают сведения, получая их из вторых рук, читая газеты или болтая с мелко сошкой из мира политики. А это значит, что они ничего не узнают, поскольку все важные решения принимаются при закрытых дверях, не публично, малым числом лиц, которые по опыту знают, что секретность и неожиданность - оружие успеха. Со времен Мадрида у Бомарше появилась привычка иметь дело непосредственно с людьми, стоя щи ми у кормила власти. Он стучал только в нужные двери. И ему открывали их. Вот и вся его тайна. Чем, если не чарами, объяснить его многолетнюю власть над таким человеком, как Рошфор, ничего не предпринимавшим без предварительного обсуждения с Бомарше? Конечно, английский министр считал, что в ответ на свою исповедь он тоже получает сведения, и, быть может, полагал, что порой обманывает Бомарше. Я пишу это, желая исчерпать все возможные объяснения, но сам так не думаю. Как герой романа Роже Вайяна, Рошфор просто подчинялся "закону" Бомарше, бессознательным агентом которого оказался. Француз, объявивши личную войну Англии и игравший сложнейшую политическую роль не мог ему дать взамен ничего, кроме афоризмов. 15 апреля, когда Георг III предложил Рошфору пост вице-короля Ирландии, он пошел советоваться с Бомарше, принимать ли ему это предложение. Так, слово за слово, разговор уклонился в сторону, и министр сообщил своему собеседнику немало интересного. Бомарше между прочим узнал то ли в тот день, то ли на следующий, - что британское правительство рекрутировало тридцать тысяч наемников в провинции Гессен для отправки в Америку. Читатель может найти странным поведение лорда Рошфора, и не без оснований; конечно, сомнений нет, оно было странным. Но был ли английский министр бесчестен или просто неосторожен, он все равно оставался джентльменом. И дипломатический жокей должным образом оценивал это уважение к внешней стороне дела: "Я видел, как в Англии самые экстравагантные поступки свершают с таким рассудительным видом, что вводят в заблуждение обывателя, а во Франции я часто наблюдал, как самые разумные решения не вызывают одобрения лишь из-за того, что их принимают с небрежным видом". Дело шевалье д'Эона уже не могло служить предлогом для пребывания. Бомарше в Англии, поскольку оно, к счастью, было окончено, поэтому официально он с согласия французского правительства покупал в Лондоне португальские пиастры. Эта миссия позволяла ему чувствовать себя в относительной безопасности и вводить в заблуждение тех, кто за ним неотступно, но тайно следил. Стормонт, который понял, чем Бомарше занимался на самом деле, посылал из Парижа своему правительству донесение за донесением, и в Лондоне наконец начали реагировать на них. Но покупка пиастров была делом, требующим времени, и Бомарше объяснял, что ему необходимо каждый день бегать на биржу, встречаться с "негоциантами, банкирами, торговцами золотом и т. д.". За день Бомарше получал куда больше информации, чем пиастров. 26 апреля, например, он отправил Верженну различными и совершенно секретными путями целых четыре длинных письма. Чтобы дать вам представление о качестве и обилии его информации, приведу лишь постскриптум последнего из этих писем: "После того как я запечатал пакет, мне принесли еще новые сведения, которые я сейчас продиктую, потому что от усталости уже не могу держать перо в руке. Достоверно известно, что генерал Ли приказал отнять оружие у всех подозрительных людей в Нью-Йорке и что он командует армией в двадцать тысяч человек. В Меррой (Ирландия) прибыл корабль и привез много писем, которые были перехвачены правительством. Сам корабль (он называется "Полли Кетэн Монтейн") был сперва задержан чиновниками таможни; у него на борту оказался груз конопли и конопляного семени, закупленный в Америке. Но в результате мемуара, поданного шерифу графства, это судно в конце концов отпустили, так как в силу характера своего груза и обстоятельств отплытия из Европы оно по существующей инструкции не подлежало конфискации. О прибытии этого корабля уже знают, но название порта, в который он прибыл, а также новости, заключающиеся в письмах, еще не получили огласки. Большая часть транспортных кораблей, направляющихся в Америку, была выброшена бурей на берег; на них находились два батальона 45-го и 56-го. полков. Это происшествие, а также участившиеся захваты английских кораблей американцами привели к тому, что в Бостоне совершенно исчезли свежие продукты и даже предметы первой необходимости приобрести стало очень трудно; в остальном в этом городе все по-прежнему, так же, как и в лагере ополченцев, которыми командует Вашингтон, чуть было не отозванный за то, что он в течение всей зимы не провел ни одной атаки и не сделал ни одной попытки взять Бостон; вот так обстоят дела. Пришли письма от Арнольда (лейтенант Монтгомери), который в плен не попал, но ранен пулей навылет, в левую ногу. Монтгомери Действительно убит, и с ним шестьдесят его солдат, а примерно триста взяты в плен; генерал Карлетон потерял в этой атаке всего лишь восемьдесят восемь человек. Арнольд находится сейчас вблизи Квебека во главе собранного им отряда; они там укрепились, и выбить их оттуда почти невозможно. Причина, по которой лорд Хоу отказался отправиться в Америку, заключается в том, что он требует полномочий вести переговоры американцами о мирном разрешении конфликта. Говорят, министры! готовы были предоставить ему эти права, но король не согласился и продолжает настаивать на безоговорочном подчинении американцев, словно такое еще возможно. За всей этой историей стоит лорд Бьют, а стоит ли кто-нибудь за ним, неясно. В своей речи в парламенте лорд Норт сравнил нынешнее положение дел с ситуацией, сложившейся во время первых боев немцев французами, за коими, однако, последовали завоевания и слава; отсутствие ощутимых успехов он объяснил той медлительностью, с которой мобилизуется нация, чтобы сосредоточить всю полноту власти в руках друзей и защитников родины; близится час, и он это предвидел, когда ему удастся доказать правоту своих слов; он заверил присутствующих, что, когда вся нация в целом проявит несокрушимое единство и не позволит более сбивать себя с толку ни истерическими воплями, легкомысленными пророчествами, основанными либо на ничтожных домыслах, либо на подлых умыслах врагов отечества, мы перестанем наблюдать, как торжествует ненависть некоторых отщепенцев, вознамерившихся злостными слухами и противозаконными поступками, заслуживающими самой суровой кары, лишать покоя своих сограждан. Лорд Литлтон и лорд Карлейль оба претендуют на должность английского посла в Испании, поскольку лорда Грэнтхема, видимо вот-вот отзовут. Здесь считают, что победит лорд Карлейль, зять лорда Гоуера. Герцог Мальборо заменит, как говорят, лорда Стормонта, которого лорд Мэнсфилд очень хотел бы отправить в Ирландию. Вы помнив те, что я Вам писал об "Ирландии, но все это еще секрет. 4 фрегата с 32 пушками на каждом - "Амазонка", "Диамант", "Жаворонок" и "Ричмонд" - снаряжаются сейчас в Чатаме и готовы поднять паруса, чтобы плыть в Америку. Капитаны Филдинг и Джекоб, которые будут командовать двумя из этих фрегатов, отправились вчера в порт принимать корабли. Лорд Джермейн вот уже месяц составляет программный доклад об отношениях с Америкой, который он должен представить на рассмотрение палаты. В нем он исходит из необходимости продолжать военные действия с еще большей интенсивностью, чем прежде. Здесь стало известно, что Швеция передислоцирует свои армии и это обеспокоило английское правительство, поскольку оно полагает Швецию державой более сильной в военном отношении, чем это принято считать. Договор между Англией и Россией связывает их так тесно, что война на севере не сможет обойтись без вмешательства Англии которая, однако, не имеет ни желания, ни возможности делить свои силы". И так каждый день, до 24 мая, даты его возвращения в Париж Бомарше сервировал для Верженна все английские и американские новости. Но однажды ему представился случай сообщить кое-что и Франции: именно он предупредил министра иностранных дел, что против того в Версале плетутся интриги и что целый клан придворных, за которыми стоит Тюрго, добивается его отставки. В результате - Верженн остался на своем посту, а Тюрго пришлось уйти. Скорее всего, как раз в этот период и началась связь Бомарше с г-жой де Годвиль. В свое время мы еще вернемся к ней, а пока необходимо отметить, что эта дама напрочь лишила его сна, ибо мало сказать, что она была охоча до любовных забав, в них она была просто неутомима. Впрочем, я преувеличил. Однажды г-жа Годвиль оставила Бомарше часок свободного времени для того, чтобы он написал нечто вроде юморески в форме письма к издателю лондонской ежедневной газеты "Морнинг Кроникл", который и опубликовал ее в номере от 6 мая. Вот ее начало: "Господин издатель, я иностранец, француз, и исполнен чувства собственного достоинства. Если этими словами я не сообщаю Вам с исчерпывающей ясностью, кто я такой, то, во всяком случае, Вы из них поймете, кем я не являюсь; а в наше просвещенное время в Лондоне это может пригодиться. Позавчера в Пантеоне, после концерта, во время танцев я наступил на пелерину из черной тафты, отделанную кружевами на подкладке из той же материи. Я не имею ни малейшего представления о том, кому эта пелерина принадлежит, я никогда даже не видел в Пантеоне дамы, которая ее носила бы, и все мои попытки разузнать что-либо о ее возможной владелице, увы, успехом не увенчались. Поэтому прошу Вас, г-н издатель, сообщить в Вашей газете о моей находке, чтобы вернуть пелерину особе, которая ее случайно обронила. Но чтобы избежать возможных ошибок, имею честь сообщить Вам, что дама, которая ее потеряла, была в тот вечер в уборе из розовых перьев; я даже полагаю, что в ушах у нее были серьги с бриллиантовыми подвесками, но в этом, уверен менее, чем во всем остальном. Она высокого роста, хорошо сложена, волосы у нее пепельного цвета, а кожа ослепляет белизной; у нее грациозная шея, красота которой подчеркнута большим декольте, тонкая талия и самая красивая ножка на свете. Я даже заметил, что она очень юна, жива в общении и ветрена; походка легкая, и явная страсть к танцу..." А потом он с невероятным блеском объясняет, каким образом вывел все эти умозаключения. Подобно тому как это сделал позже Шерлок Холмс. Быть может, в г-не де Бомарше дремал детектив? Этот вопрос я задаю не только из-за этой юморески, а имея в виду его таланты в области политики и эффективность всех его действий. Среди сочинений Бомарше нет другого текста, хоть чем-нибудь напоминающего этот. Любопытно, что он был написан именно в Лондоне; и кто знает, может быть, по соседству с Бейкер-стрит? Июнь. По возвращении в Париж 24 мая Бомарше в тот же день или на следующий был принят Верженном. Министр сообщил ему, что Людовик XIV решился наконец оказать помощь американцам, но только через подставное лицо. Если же ставить все точки над "i", то Франция поручала Бомарше действовать вместо нее. Итак; Бомарше должен был в наикратчайший срок основать торговую фирму и приобрести морские суда, чтобы снабжать повстанцев оружием и боеприпасами. В обмен на военное снаряжение американцы обязались поставлять Бомарше то, что произрастает на их земле, как, например, табак или индиго. Правительство же обещало, с одной стороны, открыть Бомарше доступ в свои военные арсеналы, а с другой - содействовать продаже американских товаров во Франции - разумеется, в той мере, в какой это возможно, не нарушая строжайшей секретности всей операции. Верженн ясно дал понять Бомарше, что будет вынужден бросить его на произвол судьбы, а быть может, даже публично заклеймить новоявленного коммерсанта, если англичане обвинят французское правительство в потворстве его деятельности. В финансовом отношении дело обстояло следующим образом: Франция вручала Бомарше из рук в руки миллион турских ливров и обещала получить у испанского правительства такую же сумму. Торговая фирма, которую Франция изначально официально субсидировала, в дальнейшем, причем в самый короткий срок, должна была стать самоокупаемой. Конечно, задача была поставлена нереальная, ведь не могли же восставшие американцы между битвами собирать урожай табака или индиго, да еще организовать их вывоз в Европу. Но тем не менее надо было, чтобы все это выглядело как чисто коммерческое предприятие. Еще больше обостряя противоречия между тем, чем эта фирма была на деле и чем она должна была выглядеть со стороны, Верженн в разговоре с Бомарше подчеркнул, что он должен оказывать американцам "все возможные льготы". Бомарше так и понимал свою задачу. Желая действовать как можно быстрее, уверенный в Верженне и убежденный, что французское правительство не бросит его на полпути, он принял все эти условия. Никогда еще коммерческое предприятие не основывалось на таких шатких устоях. Будем называть вещи своими именами: Бомарше должен был приобрести корабли; оплачивать экипажи, покупать оружие и возмещать; все эти траты тем, что получит от продажи индиго. Вот каким "мошенником" он оказался! Как заметил Ломени, Бомарше должен был задать себе три вопроса: "Что случится с моим предприятием, если английские крейсеры захватят мои корабли? Что с ним случится, если правительство, напуганное угрозами английской дипломатии, не только бросит меня на произвол судьбы, но и пожертвует мною? И, наконец, что будет, если американцы окажутся побежденными или если, разгрузив мои транспорты; они не сочтут себя обязанными послать мне взамен свои товары?" Но этих вопросов он себе не задал. Дня два спустя торговый дом "Родриго Орталес и компания" уже существовал. Эти два испанских имени снова приводят нас в театр. Еще бы - комедия! А почему "Родриго"? Уж не в память ли о "Сиде"? Скорее всего. И свой самый большой корабль Бомарше потом назовет; "Гордый Родриго". Он знал лучше, чем кто бы то ни было, когда он - цирюльник, когда - Campeadur. Президент - генеральный директор торгового дома "Родриго Орталес и компания" - открыл свою контору и сам поселился на улице Вьей дю Тампль в очень красивом особняке, который все знали в квартале Марэ (прежде там помещалось голландское посольство). Но даже для Бомарше, самого предприимчивого человека на свете, найти подходящий дом, подписать договор о найме, переехать, обставить контору, нанять служащих, ввести их в курс дела оказалось нелегкой задачей, особенно когда это все надо было провернуть буквально за два-три дня. И он принялся за работу с присущим ему напорам. Уже 10 июня он смог отправить из своей конторы первое зашифрованное сообщение мисс Мэри Джонсон, то есть Артуру Ли, которого он по-прежнему считал единственным официальным представителем конгресса. Но, как мы скоро увидим, и по ту сторону океана процветали соперничество и интриги. Мария-Тереза, бывшая к тому времени уже на четвертом месяце беременности, поселилась вместе с ним. Вскоре обстоятельства сложились так, что "швейцарский пьедестал" - надежная помощница - не только управляла их домом, но и вела весьма важные организационные дела, которые ее любовник стал ей поручать. У девицы Виллермавлаз, переименованной с недавних пор Бомарше для простоты, да и забавы ради, в г-жу де Виллер, была, как говорится, голова на плечах. Жюли, никогда не отличавшаяся объективностью к пассиям своего брата, хотя и испытывала к Марии-Терезе больше симпатии, чем к остальным, все же была к ней несправедлива, когда писала о ней: "Приступы меланхолии (солнце сквозь тучи), душа, истерзанная сомнениями". Тем не менее Жюли де Бомарше поспешила перебраться в дом к людям, состоящим в морганатическом браке. Правда, не будем забывать при этом, что Бомарше, даже если бы захотел, не йог вступить в законный брак, поскольку по-прежнему был лишен всех гражданских прав. Однако заметьте, это не помешало ему основать торговый дом. 16-го Бомарше вместе с Гюденом отправился в Бордо, куда прибыл 20-го. Накануне отъезда он поделился с Морена своей тревогой по поводу прошения о пересмотре своего дела, которос подал в Совет. "Вы можете спокойно ехать, - сказал ему первый министр, - совет и без вас решит все, как надо". В Бордо Бомарше купил корабли, оружие и порох. Покупка пороха не обошлась без трудностей. Арсенал, который находился в Шато-Тромпет, возле Бордо, сперва отказался, будто бы по приказу Сен-Жермена, выдать те 150 центнеров пороха, которые требовал Бомарше. Письма, волнения, десять поездок из Шато-Тромпет в Бордо, и обратно. За 10 дней он решил все эти проблемы. Вечером десятого дня они с Гюденом пошли в театр. Как только Бомарше вошел в зал, его узнали, и весь партер, встретив его овацией, тут же встал и запел его личный гимн: "Все тот же он". Поздно ночью, после того как они побывали на банкете в их честь, друзья вернулись в гостиницу. А теперь предоставим слово Гюдену, который напомнит вам, а может быть, и мне доктора Уотсона: "...вернувшись, Бомарше получил несколько писем из Парижа; он их прочел, пока я раздевался, потому что усталость гнала меня скорее в постель; я спросил его, доволен ли он полученными известиями, "Вполне", - ответил он совершенно спокойно. Я лег и заснул. Моя кровать стояла довольно близко от его кровати; на рассвете я проснулся оттого, что кто-то тронул меня за руку. Я открыл глаза, увидел его и спросил, не худо ли ему? - Нет, - сказал он, - через полчаса мы уезжаем в Париж. - Что случилось? Почему? Что вы узнали? - Совет отклонил мое прошение. - Боже! Вы даже не обмолвились об этом вчера вечером! - Да, мой друг. Я хотел, чтобы вы спали спокойно. Достаточно того, что я не сомкнул глаз, всю ночь обдумывая, что должен предпринять. Я решился, у меня есть план, и я еду, чтобы его осуществить. Все те, кто, выходя с заседания Совета, говорили: "Наконец-то! Больше мы о нем никогда не услышим", вскоре узнают, услышат ли они еще обо мне или нет!" Шестьдесят часов спустя они были уже в Париже, и это мне представляется тем более поразительным, что их экипаж попал в аварию в 30 километрах от столицы. Наскоро побрившись и стряхнув пыль с одежды, Бомарше тут же отправляется в Версаль. Не теряя ни минуты, он без доклада врывается к Морепа, весьма удивленному его столь, быстрым возвращением, и выпаливает с места в карьер: - Что это значит! Я мчусь очертя голову на другой конец Франции улаживать дела короля, а вы в это время спокойно взираете на то, как рушатся мои дела в Версале! - Это глупость Миромениля, - отвечает первый министр. - Пойдите к нему, скажите, что я хочу с ним поговорить, и возвращайтесь вместе. Бомарше примчался к министру юстиции, схватил его за руку и, ни слова не говоря, повел к Морепа. Миромениль, слегка сконфуженный, объяснил, что решение Совета удивило и его самого. Дело в том, что большинство советников - бывшие члены парламента Мопу, и они не очень-то жалуют того, кого им в свое время не удалось поставить на колени. Оба министра поклялись Бомарше всем святым, что под каким-нибудь формальным предлогом его прошение будет заново рассмотрено, ибо всегда находятся предлоги для всех подобных предвиденных и непредвиденных случаев. Бомарше успокоился и снова занялся делами короля. Июль. 2 июля Американские Штаты окончательно порвали отношения с Англией, однако положение их армий к атому моменту сильно ухудшилось. Правда, Вашингтон продолжал наносить удары по английским войскам, но они постоянно получали подкрепления и военное снаряжение, а повстанцы испытывали недостаток решительно во всем, кроме мужества. Таким образом, Родриго должен был торопиться. Конгресс, узнав об изменении позиции Франции, тотчас же послал Сайласа Дина, депутата от штата Коннектикут, в Париж, чтобы начать переговоры. Дин прибыл во Францию в первых числах июля, и Верженн тотчас же свел его с Бомарше, поскольку было решено, что до нового приказа короля Бомарше - это Франция. Бомарше, который до той минуты был искренне убежден, что официальным представителем конгресса является Артур Ли, решил, как только справился с изумлением, что отныне он этого Ли больше знать не желает и все-дела теперь поведет только с Дином. Жесткость Бомарше в отношениях с людьми, которых он не любил, - весьма удивительная черта его натуры. Что это, жесткость или равнодушие? Не знаю. Ясно лишь одно: порвав вот так, в одночасье, все отношения с Ли, он тем самым сделал его своим врагом. Ли, как и шевалье д'Эон, с которым Бомарше обошелся точно таким же образом, решил, следуя поговорке "как аукнется, так и откликнется", отомстить ему и немедля сообщил конгрессу, что оружие, которое поставляется через посредство Бомарше, - подарок Франции и, следовательно, не требует возмещения расходов, а сам Бомарше - просто мошенник. Конгресс, как мы потом увидим, сделал вид, будто верит Ли, и перестал расплачиваться за военные поставки. Так как Бомарше не мог обнародовать свой тайный договор с французским правительством, Ли еще некоторое время беспрепятственно распространял свою клевету. Этот Ли был вообще весьма странным молодым человеком, видимо, настоящим мифоманом, и конгресс не испытывал к нему большого доверия, однако до поры до времени все же пользовался его услугами. Когда Ли обнаружил, что его обвели вокруг пальца и что Америка, спасителем которой он себя считал, уготовила для него лишь второстепенные роли, он разгневался и обвинил Дина и Франклина в воровстве. Вот каков был этот господин. Обычно историки судят его весьма сурово. Но я думаю, у Ли были все основания рассердиться: он проделал в Англии всю черную работу, а почести достались Дину во Франции. В июле Бомарше нажил себе еще одного врага, который мог бы стать столь же опасным. Некий доктор Дюбур, скорее финансист, нежели врач, который когда-то встречался в Лондоне с Франклином, вообразил, что он - самая подходящая фигура, чтобы вести тайные переговоры с американцами. Узнав, что правительство предпочло ему Бомарше, Дюбур стал интриговать, апеллируя то к Дину, то к Верженну. Так как король по-прежнему пекся о нравственности, "добропорядочный" доктор Дюбур написал весьма красноречивое письмо Верженну, сообщая, что его соперник - отъявленный мот и гуляка, который к тому же содержит множество девиц. Министр тут же показал это послание заинтересованному лицу, и тогда тот попросил листок бумаги, перо и тотчас же написал ответ своему обвинителю: "Интересно, какое отношение к нашим делам имеет то, что я человек светский, любящий широко пожить и к тому же содержащий девиц? Впрочем, разрешите представить Вам, сударь, Ваших покорных служанок, девиц, коих я содержу вот уже двадцать лет. Их пять - четыре из них мои сестры, а пятая - племянница. Три года назад две из этих девиц, находящихся на моем содержании, к великой моей печали скончались. С тех пор я содержу всего лишь трех девиц - двух сестер и племянницу, что, однако, все еще слишком роскошно для такого скромного человека, как я. Но что бы Вы подумали, если б узнали, познакомившись со мной поближе, что я оказался настолько безнравственным, что беру на содержание не только женщин, но и мужчин - двух еще совсем молодых и довольно красивых племянников и сверх того даже одного пожилого господина - моего несчастного отца, который дал жизнь такому безнравственному субъекту, как я, так и норовящему всех содержать? Что до моего мотовства, то тут дело обстоит еще хуже. Вот уже три года, как я, в дьявольском своем тщеславии решив, что кружева и вышивки слишком вульгарные украшения, стал носить рубашки только из самого дорогого гладкого муслина! Более того, я не отказываю себе даже в тонком черном сукне высшего качества, а иногда - правда, обычно это случается в жару - моя необузданность приводит даже к тому, что я одеваюсь в шелка! Но только умоляю Вас, сударь, не передавайте всего этого графу де Верженну, не то Вы меня окончательно погубите в его глазах. У Вас, видимо, были основания написать ему дурно обо мне, хоть Вы меня и не знаете. У меня же есть все основания не обижаться на Вас, несмотря на то, что я Вас знаю, и хорошо. Вы, сударь, воистину честный человек, настолько воодушевленный желанием творить добро, что сочли себя вправе во имя этой высокой цели свершить даже кое-какое зло". Это письмо весьма позабавило Верженна и крайне оскорбило доктора, которому ничего не оставалось, как дожидаться приезда своего друга Бенджамина Франклина. Как только Франклин прибыл в Париж, Дюбур кинулся к нему и наговорил бог весть какие гнусности про Бомарше. Франклин, пуританизм которого служил надежным громоотводом порока, тотчас же проникся отвращением к этому кутиле и развратнику и в дальнейшем чинил ему всевозможные препятствия. Ответ Бомарше огорчил Дюбура, но зато обрадовал Жюли, которая послала "господину содержателю" следующее четверостишие: Я вам советовать не смею, Но вы бы щедростью своею Двойной приобрели почет, Когда б дарам своим могли удвоить счет. Сайлас Дин не страдал манией преследования, как Ли, и не судил о людях по слухам, подобно Франклину. Поэтому, когда он оценил Бомарше по достоинству, то раз и навсегда преисполнился к нему доверия. Дин прекрасно понял, в каком особом положении находится человек, с которым он должен иметь дело. Понял, что тот действует во имя интересов Франции, но в то же время вынужден вести себя как самый обычный коммерсант. Следовательно, посланец конгресса торжественно и в письменной форме обещал Родриго Орталесу, что Америка в течение года полностью с ним рассчитается. Родриго согласился открыть конгрессу кредит, выразив это следующими словами: "Так как я полагаю, что имею дело с добродетельным народом, мне достаточно будет вести точный счет всех авансированных мною сумм. Пусть конгресс сам решит, будет ли он оплачивать товары по цене, установившейся к моменту их прибытия на континент, или же принимать их по покупной стоимости с дополнительной наценкой, учитывающей задержки в доставке, страховку и пропорциональные комиссионные сборы, размер которых заранее определить невозможно". После того как договор был заключен, начались собственно переговоры. Повстанцы рассчитывали на большие и разнообразные поставки. По сообщениям Дина, за одно только снаряжение судов торговый дом Орталес должен был заплатить 3 миллиона франков! Но все это было ничто по сравнению с затратами на оружие и боеприпасы, поскольку Дин передал заказ на 200 пушек, большое число мортир, 26 тысяч ружей и несметное количество мешков пороха. Все решилось буквально за несколько дней. В то же время Бомарше продолжал бегать по арсеналам и снаряжать свою первую флотилию, состоящую из 10 больших кораблей: "Андромеда", "Аноним", "Меркурий", "Римлянин" и т. д. Чтобы сбить со следа Стормонта и его агентов, которые не дремали, Бомарше пришлось разделять закупки на отдельные партии и отправлять их в различные порты - в Гавр, в Лорьян, в Нант, в Рошфор, в Ла-Рошель и в Бордо, где грузились его суда. Если бы он собрал всю флотилию в каком-нибудь одном порту, это не могло бы не привлечь внимания англичан. Но такая рассредоточенность создавала много дополнительных трудностей, и прежде всего тех, что чинил военный министр, который решительно не сочувствовал, как мы уже говорили, всей этой затее и весьма неохотно, лишь после нескончаемых переговоров, открывал Бомарше ворота своих арсеналов. Бомарше приходилось также тщательно отбирать капитанов, которые все должны были быть не только отличными моряками, но и честными, мужественными людьми, умеющими хранить тайну. И еще было необходимо все время раздобывать деньги, потому что миллион турских ливров, которые ему передал, или, точнее, распорядился передать Верженн, был уже израсходован. Как ему удавалось решать эти практически почти неразрешимые задачи? Кто бы мог сегодня, располагая самолетами, телефонами, счетными машинами и всей аппаратурой, которая помогает экономить время, выполнить за месяц хотя бы четверть этой программы? А Бомарше сумел справиться с этим один или почти один. Наверное, едва сумел, потому что в конце этого безумного месяца у него уже не было ни минуты, чтобы написать связное письмо, и он направлял Верженну лишь какие-то обрывочные записки примерно такого стиля: "Повидаться с Сен-Жерменом, решить с артиллерией, поддержать испанского посла и постоянно защищать Вашего слугу". Август. Когда Бомарше метался по Парижу, торопясь поспеть с одного делового свидания на другое, он узнал, что его старый друг Луи де Бурбон, принц де Конти, при смерти. Принц, которому не было еще и шестидесяти, всегда жил на износ, не щадя ни тела, ни души. Он делил свое время между политикой, коллекционированием всяческих раритетов, общением с друзьями и теми радостями, о которых Колетт говорила, что назвать их плотскими было бы легкомысленно. Конти занимал в сердце Пьера-Огюстена такое же большое место, как и Пари-Дюверне. Сын кабатчика, ставший королевским банкиром, и принц крови, склонный к фронде, - оба они горячо полюбили Бомарше и до конца оставались ему верны. Однако не стоит продолжать этого сравнения. Если Пари-Дюверне был Вотреном Бомарше, то Конти был, скорее, его ном. Надеюсь, разница понятна! А вместе с тем и общность, но я оставлю вам удовольствие самим ее обнаружить. Здесь можно было бы так же заметить, что, привязываясь к двум мужчинам на много лет его старше, Бомарше явно искал отца, что, впрочем, неудивительно для человека, который был неизвестно чьим сыном. Чтобы специалисты по - Бомарше, которые знают, как горячо Пьер-Огюстен любил старого г-на Карона, не ахали, я еще раз повторю, что сын может обожать своего отца, нимало притом не уважая его, и наоборот. Все это, однако, не выступает с полной ясностью, остается как бы за гранью сознания. Тогда, скажут мне, зачем об этом говорить? Да как раз из-за творчества, корни которого тоже уходят в подсознание. Короче, Конти ждал последнего визита Бомарше. И дождался, даже двух. После первого визита родные Конти умоляли Пьера-Опостена уговорить своего друга принять последнее причастие, так как считали, что принц не может покинуть этот мир, не получив отпущения грехов. Бомарше, который отличался не большим усердием в вере, чем умирающий, тем не менее взялся за возложенную на него миссию. Он вернулся в комнату больного и уговорил своего старого друга не захлопывать дверей перед носом парижского архиепископа. Так Конти получил последнее благословение. Но не будем пытаться вникать в это глубже. Кто из нас отлит из одного металла? Ведь тот маленький мальчик, который в свободные дни бегал в Венсен слушать, как старый монах, угощая его чашкой горячего шоколада, рассказывал о боге, тоже был Бомарше. Что до Конти, то он умер 2 августа. "Я не могу выразить своего горя, оно безмерно", - писал Бомарше на следующий день Верженну. Но ему надо было, не откладывая, снова браться за дела: "В мое отсутствие все идет шиворот-навыворот". Надо было, подстегивать Морепа, чтобы тот, в свою очередь, воздействовал на генеральных контролеров, победить сопротивление Сен-Жермена, который отказывался поставлять "пушки из бронзы", договориться с Сартином о комплектовании судовых экипажей, вести переговоры с испанским послом, чтобы как можно скорее получить вторую часть обещанной суммы (что произошло 11 августа), уйти от соглядатаев лорда Стормонта, следовавших за ним по пятам и, к слову сказать, обнаруживших местонахождение Сайласа Дина ("господин" Дин сообщил мне вчера, что за ним шпионят"); и, действуя совместно с Верженном, удерживать короля в том же умонастроении, вопреки козням английского клана. Стормонт не ошибался, умножая свою бдительность, потому господин де Бомарше в три раза увеличил обороты своей фирмы. Между 10 и 15 августа он обязался нанять; тех, кого мы теперь, прибегая к эвфемизму, называем военными инструкторами, иными словами, офицеров, большей частью артиллерийских для совета и военной помощи повстанцам. Бомарше добился от Верженна обещания, что он закроет глаза на отправку в Америку двух или трех офицеров, на самом; же деле он нанял их не менее пятидесяти и сразу же отправил за океан. Некоторые из этих офицеров, как, например, маркиз де Ларуэри, отличились в Америке до прибытия Лафайета, и Вашингтон наградил их прямо на поле боя. Когда первый экспедиционный корпус был сформирован, Бомарше написал конгрессу: "Еще до того, как вы получите мои первые грузы, в Филадельфию прибудет офицер, прекрасно разбирающийся в артиллерии и в инженерном деле. Его будет сопровождать группа офицеров-артиллеристов и пушечных мастеров". За ту же неделю ему пришлось организовать филиал торгового дома, занимающийся только импортом: "Столько вещей здесь необходимо согласовать, не говоря уже о регулярных поставках сырья, сукна и полотна мануфактурам, что это вынуждает меня нанять новых работников. Это политико-коммерческое предприятие разрастается до огромных размеров, и если я не найму большого числа новых помощников, то просто потону в нем вместе с моим немногочисленным штатом". Но он не потонул, его хватило, чтобы предусмотреть решительно все, например, даже то, что надо срочно сбить с пушек гербы, а это значит найти квалифицированных и умеющих держать язык за зубами мастеровых, чтобы быстро и тихо с этим справиться. В спешке никому и в голову не пришло, что это необходимо сделать, не то англичане тут же разоблачили бы тайну французской помощи. Бомарше, как Наполеон, обладал даром заниматься одновременно десятью делами. Имя императора я упоминаю здесь не случайно. Ведь в течение этого безумного месяца Бомарше также взялся за перестройку "Комеди Франсэз", а это одно было уже весьма нелегкой затеей. В дальнейшем мы еще к этому вернемся. Это все? Да нет, куда там! Он еще не был реабилитировали, а парламент вскоре должны были распустить на каникулы. Ничто в мире так не раздражало Бомарше, как медлительность судебных процедур. Поэтому он побежал к первому министру и продиктовал ему письма, адресованные председателю суда, прокурору и даже генеральному прокурору Сегье. В тот момент авторитет Бомарше был так велик, что старый граф де Морепа тотчас же взялся за перо, ничем не выразив своего неудовольствия. Вот, прежде всего, записка, которую получил прокурор: "Дела короля, сударь, которые поручено вести г-ну де Бомарше, требуют его срочного отъезда. Однако он не решается покинуть Париж, пока не будет рассмотрен его гражданский иск. Он заверяет меня, что это может быть сделано еще до каникул. Я прошу Вас не о снисхождении касательно существа дела, а только об одном: ускорить, насколько возможно, его рассмотрение. Тем самым Вы весьма обязали бы того, кто имеет честь быть Вашим и т. д. Морепа". Что касается генерального прокурора Сегье, то он получил письмо уже с большими уточнениями. "Сударь, я узнал от г-на де Бомарше, что если Вы не будете столь любезны и не замолвите за него словечко, то его иск не будет рассмотрен до 7 сентября. Дела короля, ведение коих поручено г-ну де Бомарше, требуют, чтобы он срочно отправился в дальний путь. Однако он боится уехать из Парижа до того, как ему будут возвращены гражданские права. Он уже так долго страдает от своего бесправного положения, что его желание представляется мне вполне законным. Я не прошу Вас о снисхождении касательно существа дела, но Вы бы крайне меня обязали, ежели содействовали бы тому, чтобы оно было рассмотрено до каникул. Имею честь оставаться Вашим и т. д. Морепа". Судьям, которые в первый раз ослушались министра юстиции, стало ясно, что теперь им придется подчиниться, ибо они почувствовали в бархатной перчатке железную руку Морепа. Ошельмованному Бомарше оставалось только подготовить вместе с адвокатом Тарже свою защитительную речь. Мученик Бомарше и непорочная дева Тарже - так они шутливо называли друг друга - за несколько ночей продумали план защиты. Ги-Жан-Батист Тарже отказался в свое время выступать перед парламентом Мопу, и с того времени он, увы, потерял свою невинность. Странная судьба была у этого блестящего адвоката. Очень знаменитый во время Людовика XVI, избранный в сорок лет во Французскую Академию, он во время революции едва не погиб, но не от гильотины, а от смеха. Эта история настолько забавна, что ее стоит рассказать. Он был депутатом Генеральных Штатов, и речь, которую он произнес, впервые поднявшись там на трибуну, вызвала невероятный шум в зале. Тарже должен был предложить своим коллегам текст (обращения к королю. Поскольку он был знаменит и весьма уважаем, то стоило ему заговорить, как в зале воцарилась полная тишина. Слышно было как муха пролетает. Но тишина эта длилась недолго. - Сир, - начал адвокат Тарже. - Национальная ассамблея имеет честь... Вопли, крики: "Никакой чести!" - "Выкиньте слово "честь". - Сир, - снова заговорил удивленный Тарже, - Национальная ассамблея кладет к стопам Вашего Величества... Снова крики и топот ног, да такой, что, как рассказывает очевидец, задребезжали стекла и затряслись перегородки: "Никаких "к стопам", никаких "к стопам"!" - Сир, - снова заговорил Тарже уже дрожащим голосом, - Национальная ассамблея предлагает Вашему Величеству... Формула вызвала аплодисменты. Тарже, несколько успокоенный, продолжал: - ...предлагает Вашему Величеству принять в качестве приношения... Неописуемый шум. Сквозь вопли несчастный с трудом разобрал, что от слова "приношение" ему тоже надо отказаться. И так в течение часа знаменитый академик, глава адвокатуры, вынужден был слово за словом исправлять текст своей речи, как школьник, не выучивший урока, - он чувствовал себя на трибуне, словно яод пыткой. С этого памятного заседания Тарже не мог больше рта открыть на публичном месте, чтобы его тут же не начали прерывать. Ему не отрубили голову, потому что он превратился в забаву. Когда он умер, уже во времена империи, люди над ним все еще смеялись. И, провожая глазами похоронные дроги с его гробом, все повторяли одну из его знаменитых фраз, произнесенную им, когда он был председателем Конституционного собрания: "Я призываю вас, господа, сочетать миролюбие с согласием, за которыми последуют мир и покой". "Согласие" издавна было любимым словом Тарже. Он употребил его и в парламенте, собравшемся на торжественное заседание 6 сентября 1776 года, в заключительной части своей речи, которая является, спору нет, высоким образцом этого жанра: "Здесь, на глазах у публики, в силу вердикта блюстителей закона, счастливым образом пришедших к единодушному согласию, г-ну де Бомарше будет по праву возвращено высшее благо человека во всяком обществе, а именно честь, которую он, в ожидании пересмотра дела, доверил общественному мнению". "Публика", которой собралось в зале видимо-невидимо, чтобы чествовать Бомарше, приветствовала слова Тарже одобрительными криками. Когда адвокат на стороне ее героя, этого вполне достаточно, чтобы ему рукоплескали. Прежде чем предоставить слово Сегье, председателю пришлось восстановить тишину в зале. Поскольку генеральный прокурор тоже потребовал полной реабилитаций Бомарше, тот немедленно был восстановлен во всех правах. "Публика встретила постановление суда восторженными аплодисментами, - рассказывает Гюден, который при этом присутствовал. - Бомарше окружили, все его обнимали и поздравляли, а потом под несмолкающие аплодисменты собравшихся подняли его на руки и понесли из зала суда до кареты. На Бомарше смотрели как на человека, восстановившего попранную справедливость. Быть может, никогда еще дело частного лица не вызывало такого воодушевления". Прежде чем сесть в карету, герой этого безумного дня торопливо нацарапал несколько строк, которые велел отнести тому, кто в этот час был его главным сообщником, - Верженну. "Париж, пятница, 6 сентября 1776 года. Господин граф, меня только что судили, и под гром аплодисментов с меня сняли все обвинения. Никогда еще пострадавшему гражданину не было оказано больше почестей. Спешу Вам об этом сообщить, умоляя Вас положить к стопам короля мою живейшую благодарность. Я так дрожу от радости, что рука моя едва может водить пером по бумаге, чтобы выразить чувство глубокого почтения, с которым я остаюсь, г-н граф, Вашим покорным слугой. Будьте столь любезны, г-н граф, передать эту радостную новость г-ну де Морепа и г-ну де Сартину. Вокруг меня толпятся не менее четырехсот человек, и все хлопают в ладоши, целуют меня и производят адский шум, который кажется мне божественной гармонией". Так, словно по волшебству, Бомарше было возвращено все - честь, доброе имя, гражданские права и даже должность бальи Луврского егермейстерства. Добрая фея победила злую. Но как человек прозорливый, он понимал, что фея на самом деле одна и та же и что у правосудия фальшивые весы. Поэтому на следующий день он опубликовал свою "Речь к парламенту", которую произнес бы накануне, не останови его друзья. Этой речью, весьма неодобрительно встреченной в Версале, Бомарше доказывал, что может служить королю и Франции, не отказываясь ни от одной из своих идей. Гражданин в нем никогда не отступал перед верноподданным. С этой точки зрения он, конечно, всегда, всегда был одним и тем же. И не будь весы Истории такими же фальшивыми, стойкость Бомарше всегда приводили бы в пример. Но до этого еще далеко. Оборвем эту главу о безумных днях на 7 сентября 1776 года не потому, что 8-го день его стал разумнее, а просто потому, что пора навести кое-какой порядок в нашем рассказе. 12 ТАТАРИН В ПРОВАНСЕ И я, подобно татарину или древнему скифу, свирепому и дикому, атакующему всегда на равнине с легким мечом в руке, я сражаюсь один, обнаженный до пояса, с поднятым забралом: и когда мое копье, брошенное сильной рукой, летит со свистом и пронзает противника, все знают, кто его метнул, ибо я начертал на нем: Карон де Бомарше. Прежде чем нам всецело заняться американскими делами Бомарше, которые были самым прекрасным его приключением, надо, мне кажется, завершить наконец историю с г-ном де Лаблашем. Правда, тем самым мы несколько забегаем вперед, потому что процесс в Экс-ан-Провансе состоялся в 1778 году; но, чтобы верно понять биографию нашего героя, мне представляется необходимым именно сейчас покончить с вопросом о наследстве Пари-Дюверне. Несколько месяцев спустя после своей триумфальной реабилитации, которая вернула ему все гражданские права, г-н де Бомарше снова познал счастье отцовства. Амалия-Евгения родилась 5 января 1777 года. И хотя это радостное событие не побудило Бомарше узаконить свою связь с Марией-Терезой - они еще восемь лет прожили в морганатическом браке, - он все же счел необходимым навести порядок в своих денежных делах. Отцовство странным образом всегда возвращало его в мир вещей. И денег. О своем сыне он, как вы помните, писал в 1769 году: "Душа радуется, когда думаю, что тружусь для него". А американское предприятие, может, и принесло славу, но не имело никакого отношения к коммерции, если не считать вывески. Чтобы продолжать свою войну с Англией и обеспечить будущее Евгении, Бомарше во что бы то ни стало должен восстановить потерянное состояние, которым по решению суда теперь распоряжался Лаблаш. Но правосудие - азартная игра, и последняя карта еще не была бита. Приговор, вынесенный не в пользу Бомарше, был отменен в 1775 году, а дело отправлено на пересмотр в провансальский парламент. Мы видели, что Лаблаш, желая воспользоваться поездками своего противника в Англию и лишением его гражданских прав, сделал все, чтобы ускорить рассмотрение дела, но Бомарше добивался обратного и одержал победу: слушание было отложено до лета 1778 года. Что же касается его существа, то досье оставалось все тем же, и отсрочка практически ничего не меняла. Я пишу это, чтобы сделать все необходимые оговорки и чтобы мне простили вольное обращение с хронологией. В июне Бомарше поехал в Марсель вместе с Гюденом, которого тогда приняли в Провансальскую академию. И конечно же, наш Фигаро задумал кое-какие проделки. Он не был равнодушен ни к марсельскому порту, ни к марсельским театрам и тут же организовал отправку то ли одного, то ли даже двух больших кораблей в Америку, а в театре - постановку своих драм и "Севильского цирюльника". Добавьте к этому бездну времени, потраченного на всяческие удовольствия. Гюден, не перестававший удивляться, рассказывает, что его дорожный товарищ "прикрывал свое участие в общественной жизни вуалью развлечений". Этого я не буду касаться. В альковных делах Бомарше никогда ни к чему себя не принуждал. Тут он тоже всегда оставался одним и тем же. Тем временем его главный враг, его злой гений царил в Эксе, разгуливая в мундире генерал-майора. Граф тоже не изменил своих привычек. В Эксе всюду, где только можно, он выставлял напоказ свои гербы. За несколько месяцев он издал множество брошюр, мемуаров и памфлетов, собрал вокруг себя всех недоброжелателей и завистников, в том числе, конечно, и Обертенов, и, пустившись во все тяжкие, не побрезговал даже литературными услугами шевалье д'Эона. Короче говоря, в полусонном Эксе, где всем было невдомек, что Бомарше может метать молнии, но где еще не забыли стрел, направленных им во всех провансальцев и, в частности, в господина Марена, Лаблаш находился на уже завоеванной территории. Гениальный сутяга; он нашел подход ко всем судьям, которым весьма льстили и его светская обходительность и всевозможные знаки внимания со стороны столь влиятельного вельможи. Наконец, и это было уже рекордной подлостью, Лаблаш попытался нанять себе на службу сразу всех адвокатов экской коллегии, затея, требующая поистине лихой наглости. Однако скажем правду: два или три отказа граф все-таки получил. "Узнав о всех этих приготовлениях, - пишет Гюден, - Бомарше сочиняет в Марселе мемуар, вполне достойный тех, что принесли ему столько славы". не могло быть и речи, чтобы его напечатать в Эксе, где генерал подкупил всех владельцев типографий. К тому же общественное мнение Экса оказалось уже столь враждебным Бомарше, что в его интересах оказалось подготовить свою атаку где-нибудь на фланге, а не в укрепленных позициях противника. Принято утверждать, что этот мемуар, шутливо названный "Невинный ответ на гнусную сплетню, которую граф Александр Фалькоз де Лаблаш распространил в Эксе", что бы там ни говорил Гюден, все-таки ниже уровнем, чем предыдущие. Но тут дело в другом: просто в нем нет образа под стать пресловутой г-же Гезман. Она стоит в центре "Me- - муара для ознакомления", превращая его в блестящую комедию. Бомарше удивительно ярко запечатлел ее образ, и я думаю, он обессмертил ее. Да, г-жа Гезман стоит Базиля, и даже с лихвой. Кроме того, в "Невинном ответе" Бомарше вынужден повторяться, поскольку его противник снова вытащил на свет все свои старые кляузы и свою прежнюю клевету, чтобы сбить с толку жителей Экса. Но что касается существа, живости стиля, забавности эпитетов, всей композиции в целом и верности тона, то "Ответ" и вправду ничем не уступает предыдущим мемуарам и даже превосходит их более напряженной манерой письма и богатством словаря. Бомарше во всем способен совершенствоваться. Я не перестану этого повторять - он первоклассный ремесленник, мастер своего дела. Экземпляры "Ответа" распространялись в Эксе в один из дней между 10 и 15 июля. Утром все его взахлеб читали; а к двум часам город капитулировал. Матье, поверенный Бомарше, который, согласно закону, подписывал вместе с ним все его письменные заявления, кинулся в объятия своего клиента с криком: "Вы перевернули весь город. Это непостижимо!" За два часа! Как писал Гюден: "Никогда еще революция не бывала столь скоропалительной". Лаблаш и его армия, вернее, "легион" его адвокатов, попытались вновь отвоевать потерянную территорию, печатая всевозможные подлые инсинуации. Бомарше разозлился и 19 июля опубликовал весьма едкое "дополнение" - "Татарин легиону", которое произвело воистину ошеломляющее впечатление. Я не буду пересказывать его всем известные аргументы, перечислять его неопровержимые доказательства, удивляться безупречной диалектике его рассуждений. Но поскольку эти мемуары по неведомым, не поддающимся разумному объяснению причинам невозможно теперь найти, я позволю себе процитировать начало "Татарина" хотя бы только для того, чтобы доказать всем, что этот текст существует! "Сколько вас, господа, тех, кто на меня нападает, кто формулирует, подписывает и подает против меня всевозможные жалобы, кто мечет громы и молнии по поводу моей законной защиты? Четыре, пять, шесть, десять, легион! Давайте посчитаем. Первый эшелон: во главе всех граф де Лаблаш, шесть его адвокатов, приписанных к парламенту, прокурор. Второй эшелон, вспомогательный: иностранный истец, Шатийон; отряд клерков; отряд судебных исполнителей, отряд понятых и т. д. <...> Не имея возможности говорить с таким количеством людей сразу, я беру на себя смелость обратиться лично к тому, кто стоит во главе всех. Остальные, если захотят, пусть тоже меня слушают; я начинаю: <...> Итак, у Вас дурное настроение, ваше превосходительство? Еще бы! Для этого оснований хоть отбавляй: ведь несмотря на то, что Вы здесь командуете целым легионом, нельзя не согласиться с Вами, что Ваша провансальская кампания проходит бесславно. А это, должно быть, не лестно для генерал-майора; в то время как Ваши соперники по военному искусству, которых Вы не раз оглушали своими воинственными кличами, спешат ратными подвигами доказать свою преданность родине и приумножить ее величие, Вы затеяли здесь со мной постыдную войну. О, как я понимаю Вас! Это не может не уязвить Вашего самолюбия бравого генерала!" 20 июля в парламенте, который собрался в полном составе, Бомарше в течение пяти часов произносил свою защитительную речь. Блестящий оратор, он на сей раз говорил очень просто, все время обращаясь к присутствующим. "Его красноречие, - рассказывает Гюден, - можно определить тремя словами: энергия, логика, простота". Судьи, уже смущенные остроумием и убежденностью его двух последних мемуаров, были покорены ясностью его речи. Так резко изменив тон защиты, Бомарше застиг свою аудиторию врасплох. Они ожидали встречи с Татарином, а услышали Цицерона. На следующее утро Лаблаш, поддержанный легионом адвокатов, в свою очередь попытался покорить суд. Генерал-майор тоже был очень талантливым оратором, но, видимо, совсем в другом духе. Бомарше обнажил перед аудиторией правду, а граф прикрыл ее, завуалировал, перекроил с ловкостью портного, но, несмотря на эти яркие маскарадные костюмы, судьи увидели голую правду. А однажды увидев, они уже не могли ее забыть. К концу дня парламент Экса после долгих дебатов вынес единодушно свой приговор: Бомарше выиграл процесс! Акт, подписанный Пари-Дюверне перед смертью, был признан действительным. Что касается Лаблаша, то ему было отказано во всех исках и, кроме того, его приговорили к выплате 12 тысяч ливров судебных издержек, поскольку все его обвинения были квалифицированы как клеветнические. Как только приговор был оглашен, весь город, высыпавший на площади и улицы в ожидании исхода процесса, как говорится, пустился в пляс, празднуя такое событие. На перекрестках запылали костры. До зари продолжались уличные концерты, молодежь танцевала вокруг фонтана. Победителю пришлось не меньше ста раз выходить на балкон и отвечать на приветственные крики толпы. А когда Бомарше объявил, что дает приданое пятнадцати самым бедным девушкам в городе, то ликованию уж действительно не было конца. Впрочем, Экс праздновал не только триумфальную победу Бомарше. В тот вечер, и это понял народ, родилась безумная надежда. В первый раз в истории провансальского парламента дворянин проиграл судебное дело. Это выглядело концом традиционной привилегии, во всяком случае, на это можно было надеяться. Но на самом ли деле правосудие перестало быть "снисходительным к сильным и суровым к слабым"? Ждет солдата эшафот. Если он браслет украл. А припрячет генерал Контрибуцию в кармане - Удостоится похвал, - запел бы Фигаро, если бы цензоры не углядели в этом куплете покушения на боевой дух армии. После того как Гюден и Бомарше почтили своим присутствием два или три торжественных званых обеда, они простились с Эксом. Любопытно, что наш герой свершил тогда одну забавную психологическую ошибку. Когда Гюден заговорил с ним о возвращении в Париж, Бомарше ответил: - Друг мой, мы так скоро туда не вернемся. Похоже, нам придется совершить небольшое путешествие в Швейцарию. Мой противник - дворянин, а он по решению суда объявлен клеветником, и своим позором обязан моим мемуарам. Этого он никогда не забудет. Конечно, генерал-майор захочет драться, а в этом случае нам лучше встретиться за пределами нашего королевства. Бомарше ошибался. Лаблаш, который испытывал к нему род недуга, не хотел его лишаться. Они оба должны были остаться в живых. "Я ненавижу его с такой же страстью, с какой мужчина любит свою любовницу", - признался как-то граф. Было ясно, что он весьма дорожит этими странными отношениями. Когда Бомарше умер, Лаблаш, потеряв, видимо, смысл жизни, тут же последовал за ним в могилу. В Лионе, где наши путешественники остановились переночевать, их тоже встретили очень торжественно, и в честь Бомарше был устроен блестящий прием, во время которого в одной из гостиных к нему вдруг кинулся некий красавец и принялся его горячо целовать. Удивленный Гюден подошел, чтобы выяснить причину этого буйного порыва. Не выпуская из своих объятий Бомарше, молодой человек представился. Он оказался шевалье де Фалькозом, младшим братом графа де Лаблаша. Несколько успокоившись, Жан де Фалькоз им объяснил, что ненавидит своего брата Александра и не может не полюбить того, кто "навеки сделал его посмешищем". Дружная семейка, не правда ли? И вот наконец Бомарше восторжествовал над своим ненавистным противником. Восторжествовал после восьми лет непрекращающейся вражды, после того как он на самом деле дошел до полного обнищания, был обесчещен, оклеветан, дважды сидел в тюрьме, чудом избежал каторги и смерти, и все это в результате злого умысла человека, по не вполне понятным причинам задавшегося целью его погубить. Победа Бомарше в этом поединке - победа одиночки, убежденного, что "уму подвластно все". В уме ему и вправду нельзя было отказать, как, впрочем, и в мужестве. Много лет спустя он сказал как-то, вовсе не шутки ради: "Я самый мужественный из людей", и поверьте, эта, фраза ни у кого не вызвала улыбки. А его последние подвиги, уже во время революции, хоть и снискали ему меньшую славу, но по яростной смелости, по энергии, по стойкости духа, несомненно, превзошли битвы, которые он вел в сорокалетнем возрасте. Победа в Эксе была одержана в сорок шесть лет, которых, впрочем, по виду никто ему не давал. Не было человека столь легкого на подъем, как он. Ему не было равного ни в умении идти к намеченной цели, ни даже в альковных, делах. С юношеским пылом он неутомимо действует, сочиняет, любит, сражается, и можно подумать, что к нему вернулись те, казалось, неисчерпаемые силы, которые обуревают нас в двадцать лет. Но увы, так это выглядело только со стороны. А на самом деле в вечер своего триумфа в Эксе Бомарше лишился чувств от усталости и нервного истощения. Гюден тогда подумал, что он упал в обморок от радости. Разве он мог предположить, что его герой более чувствителен и хрупок физически, нежели большинство смертных? Гюден, как и мы теперь, мог лишь с изумлением восхищаться неиссякаемыми силами этого удивительного человека и недоумевать, какими колдовскими чарами сын Карона, у которого отняли честь, имущество и гражданские права, ухитрился даже прежде, чем вернуть себе все это, подчинить своей воле короля Франции и изменить ход истории страны. В Париже Гюдена ожидал еще один сюрприз: оказалось, его разыскивают, чтобы посадить в тюрьму. Представьте себе его удивление. Дело в том, что из Экса он послал в "Курьер де л'Эроп" сочиненное им стихотворение, чтобы на свой лад прославить победителя этой восьмилетней войны. В одной из строф поэт отдает, я бы сказал, своеобразную дань презрения советнику Гезману. Так завершился суд суровым приговором, Парламент заклеймил врагов твоих позором. На козни хитрые надеялись они, Когда продажного сенатора в те дни Склоняли вынести пристрастное суждение, И судий праведных вводили в заблуждение. Поскольку плохой сенатор был смещен, Гюден не боялся вызвать гнев властей. Но редактор "Курьера", следуя правилу, которое и по сей день бытует в прессе, счел уместным изменить четвертую строку: "Когда продажный суд в печальные те дни". Таким образом, получалось, что в подкупе обвиняется не отозванный сенатор, а весь парламент в целом. Так как многие судьи, назначенные Мопу, заседали теперь в Большом Совете, в Версале поднялся шум, и г-на Гюдена велено было арестовать. Бомарше уже успел уехать в Ля Рошель, где стояла одна из его эскадр, поэтому Гюден решил искать убежища в Тампле, превращенном мальтийскими рыцарями в приют для лиц благородного происхождения, свершивших мелкие правонарушения и желающих на время скрыться от преследования. Ему посчастливилось встретиться там с г-жой де Годвиль, которая скрывалась в Тампле от своих кредиторов. "У нее, - рассказывает Гюден, - я нашел приют и провел время так прелестно, как 'никогда еще не проводил человек, которого преследуют... Мы хохотали до слез, когда вспоминали, что на/шей встрече мы обязаны постановлениям Шатле и Большого Совета". Когда Бомарше вернулся в Париж, он пришел в ярость, отправился в Тампль, увез оттуда Гюдена, поселил его у себя в доме и предупредил Морепа, что г-н де ла Бренельри находится под его покровительством. Теперь он уже умел разговаривать с подобными господами. Король в Версале свистнул, и судьи притихли. Путешествие в Прованс имело еще и другое, более забавное продолжение. В декабре того же года Бомарше получил из Экса письмо: "Сударь, Вы, наверное, будете удивлены, что я, не имея чести быть с Вами знакомой, обращаюсь непосредственно к Вам, но Вы сами виноваты в том, что так у нас популярны. Думаю, не найдется ни одной чувствительной души, которая, читая то, что Вы пишете, не прониклась бы к Вам восхищением, не была бы привлечена к Вам силою Вашего неодолимого обаяния. Во мне, во всяком случае, Вы имеете одну из Ваших самых горячих поклонниц. Как я желала Вам удачи в то время, когда Вы могли ожидать любой беды от людской злонамеренности! Не могу описать Вам своей радости, когда узнала, что справедливость, которую Вы уже давно заслужили, восторжествовала". Пока что, как видите, текст самый банальный. Но письмо очень длинное, на десяти страницах, это целый роман, и к тому же автору его всего лишь семнадцать лет. Это история молодой девушки, которую соблазнили и бросили. Она встретила своего возлюбленного, когда ей было двенадцать. Потом он уехал. "Прожить пять лет, не видя человека, которого обожаешь, о, это противоестественно!" Когда же она с ним встретилась вновь после столь долгой разлуки, природа взяла свое, и к семнадцати годам барышня "была уже совершенно скомпрометирована", потому что ее возлюбленный снова уехал. "Увы, я чувствую, что он становится мне все более дорог. Я не могу без него жить. Он должен стать моим мужем, и он им станет... Он станет моим мужем, только если Вы, г-н Бомарше, этого захотите. Не бросайте меня! Я передаю свою судьбу в Ваши руки". Что это, сказка, быль, хитрость романтически настроенной девушки или подлинная драма провинциальной жизни? Кто знает! А ведь Бомарше нашел время ей ответить и с большой деликатностью дал несколько добрых советов: "Ваше сердце Вас обманывает, толкая на поступок, который Вы задумали, и хотя Ваше несчастье не может втайне не тронуть чувствительных людей, характер его таков, что броситься к ногам короля с мольбой о помощи тут решительно невозможно". Барышня из Прованса ответила на это письмо. Так завязалась переписка. Она посылала ему послания на двенадцати страницах, он их внимательно читал и неукоснительно отвечал на них. В конце концов она успокоилась, вернее, он ее успокоил. Тогда Бомарше сложил все ее письма в папку, на которой написал: "Дело моей молодой незнакомой просительницы". Однако он слукавил, он знал ее имя с первого же дня переписки. "Если Вы окажетесь настолько милостивы ко мне, что ответите, то пошлите, пожалуйста, свое письмо г-ну Виталису, улица Гранд Орлож в Эксе, на мое имя - Нинон". Пожалуйста, не забудьте этого имени. 13 ГОРДЫЙ РОДРИГО В тот момент, когда я признал бы независимость, <...> я сосредоточил бы на побережье океана от шестидесяти до восьмидесяти тысяч солдат, а флоту приказал бы принять боевой порядок, чтобы никаких сомнений в том, что решение это принято раз и навсегда, у англичан не возникало... "Я никогда не сумел бы справиться со своей миссией, - писал Сайлас Дин конгрессу 29 ноября 1776 года, - без неутомимой, великодушной и умной помощи г-на де Бомарше, которому Соединенные Штаты обязаны больше, чем кому бы то ни было по эту сторону океана". Неутомимый, великодушный, умный Бомарше сумел преодолеть все трудности, обойти все препятствия и победить всех противников, имя которым было легион. Три его корабля - "Амфитрита", "Римлянин" и "Меркурий" - вышли из Гавра и Нанта с грузом оружия, боеприпасов и амуниции, короче, со всем необходимым, чтобы снарядить двадцать пять тысяч человек. Этот караван судов был последней надеждой восставших. Англия собралась с силами, и армии Вашингтона все чаще приходилось переходить в оборону. Нью-Йорк был взят сэром Уильямом Хоу. Могучая армия под командованием сэра Джона Бергойна наступала из Канады и собиралась соединиться с армией генерала Хоу. Отвага повстанцев и их главнокомандующего не компенсировала недостаток вооружения. Без быстрой помощи судьба американцев была предрешена. Два человека сделали из этого надлежащие выводы - лорд Стормонт и Бомарше. В сложившихся обстоятельствах английский посол проявил характер и политическую ловкость. Прекрасно поняв, что Бомарше - главный и самый опасный враг его страны, он употребил всю свою энергию, чтобы подорвать его деятельность. В результате многократных протестов и всевозможных других демаршей он добился того, что французское правительство запретило своим офицерам отправляться в Америку, а кораблям - покидать порты. Однако Бомарше обошел и этот запрет. За последнее время Верженну дважды пришлось бросать Родриго Орталеса на произвол судьбы. Людовик XVI, Сартин и Верженн, по выражению Артура Ли, дрожали от нерешительности. Что касается графа де Морепа, то в силу своего преклонного возраста да и личных склонностей он предпочитал наслаждаться покоем устоявшегося порядка, а не подвергаться риску сомнительных авантюр. Чтобы добиться хоть какого-нибудь решения, Бомарше был вынужден бегать от одного сановника к другому и непрерывно убеждать всех в необходимости действовать. Однако было бы нечестно во всем винить французское правительство, ибо нельзя не признать, что оно вело в это время весьма сложную игру. Ни король, ни его министры не огорчились, когда пришло известие о том, что груз Бомарше благополучно прибыл по назначению и с бурным восторгом встречен американцами. Когда наконец улыбнулась удача, Родриго оказался уже не один. Да и Сайлас Дин тоже. Конгресс послал в Париж Бенджамина Франклина. Прибытие знаменитого доктора Франклина в Нант произвело настоящую сенсацию. Зато приезд Артура Ли прошел куда менее заметно для всех, исключая, конечно, Бомарше. Вместе с Ли дьявол снова ворвался в его жизнь. Поскольку каждый из американских эмиссаров хотел быть главной фигурой, все трое тут же перессорились. Дин и Ли были, как говорится на ножах, а Франклин отказался отдать кому-либо предпочтение. Эти внутренние раздоры отнюдь не упрощали существования Бомарше, который должен был вести переговоры со всеми тремя. Будучи порядочным человеком, Бомарше искренне полагал, что Франклин не откажется от обязательств, взятых на себя Дином. Но наш Раминагробис, одним ухом внимая наветам Ли, а другим - заверениям Дина, делал вид, что пребывает в растерянности. Эта политика бездействия имела, во всяком случае, два преимущества: Бенджамин Франклин оказывался над схваткой, и конгресс экономил средства. Грузы риса, сушеной рыбы, табака и индиго, обещанные Сайласом Дином в обмен на военное снаряжение, которое поставлял торговый дом "Родриго Орталес и компания", так и не отбыли из американских портов. Было ли оружие продано восставшим, как уверял Дин, или речь шла о великодушном подарке французского правительства, как объяснял Ли? Доктор Франклин, сидя в своем маленьком домике в Пасси, все размышлял над этим вопросом, взвешивал все "за" и "против", а попросту - выгадывал время. Поскольку же Франция делала вид, что ей решительно нет никакого дела до этого спора, маневр хитреца удавался на славу. Ведь для обеих сторон двусмысленность ситуаций была правилом поведения, а хранение тайн - законом. Но если такая неясность облегчала жизнь министрам, то жизнь Бомарше она делала просто невыносимой. И в самом деле, мы это уже говорили, никогда еще коммерческое предприятие не создавалось на более зыбкой основе. Чтобы решиться на подобный риск, нужно было обладать великим энтузиазмом. И крепкими нервами тоже. Припомним цифры: торговый дом "Родриго Орталес и компания" получил в 1776 году дотацию в 2 миллиона франков. А оружие и военные материалы, поставленные Америке за первые шесть месяцев 1777 года, стоили Бомарше более 5 миллионов. Банкротство надвигалось стремительно. И так как Франклин отклонял все просьбы Бомарше, он принялся бомбардировать конгресс письмами: "Я больше не располагаю ни деньгами, ни кредитом, - писал он в декабре 1777 года. - Рассчитывая на получение товаров, столько раз вами обещанных, я не только истратил намного больше средств, чем те, коими располагали и я сам и мои друзья, но и полностью исчерпал помощь от других лиц, полученную мною исключительно благодаря обещанию в кратчайший срок вернуть кредиторам все долги". На этот призыв, как, впрочем, и на все остальные, ответа не последовало. Молодая республика была бедной, этого нельзя не отметить. Известно, например, что три ее парижских представителя не получали никакого жалованья. Дин, к слову сказать, целый год жил на деньги, которыми его ссужал Бомарше. Что же касается Франклина, то он поспешил заявить французскому правительству, что ему было бы весьма кстати незамедлительно получить взаймы некоторую сумму, и Верженн вскоре передал ему из рук в руки 2 миллиона. Так Франция и Америка с каждым днем все больше вползали в какие-то двусмысленные отношения, поскольку Франция одновременно и финансировала и не финансировала войну, которую вела Америка. А самое невероятное здесь заключается в том, что эта тонкая политика, конечно, сразу бы оборвалась, прекрати Бомарше свою деятельность. Все зависело лично от него, от его торгового дома. Видимо, чтобы поощрить Бомарше к дальнейшей деятельности, Верженн выдал ему в 1777 году еще миллион, но к этому моменту дефицит Родриго Орталеса уже исчислялся суммой, значительно превосходящей десять миллионов. Чтобы как-то справиться с надвигающимся финансовым крахом, Бомарше пришлось основать параллельно торговые предприятия. Так как он несомненно обладал коммерческим гением, ему удалось ценой еще более напряженной работы сбалансировать бюджет своего торгового дома. Чтобы помочь и Америке и Франции одновременно, Бомарше стал, как теперь говорят, делать деньги. Историки усмотрели в этом доказательство его алчности. Странное рассуждение! Видимо, чтобы ответить клеветникам, он записал тогда в своем дневнике: "Однажды директор Индийской компании спросил знаменитого Лабурдоне, как получается, что он так плохо ведет дела компании и так блестяще свои. Лабурдоне ответил ему с гордостью, совсем в моем вкусе: "Дело в том, что свои дела я решаю по своему разумению, а дела компании по Вашим инструкциям". И тем не менее выдающийся финансист Бомарше умер разорившимся или, точнее, почти разорившимся, в то время как в карманах у него лежали векселя на фантастические суммы. Нам же сейчас достаточно подчеркнуть, что Соединенные Штаты Америки выиграли борьбу за свою независимость с помощью французского оружия и снаряжения, лишь на одну десятую оплаченного французским правительством Людовика XVI, а на девять десятых лично Бомарше. О гении военачальника можно судить и по уровню его лейтенантов. В любой области, будь то политика, война, промышленность или торговля, выбор сотрудников имеет основополагающее значение. Если министр, генерал или коммерческий директор не смогут опереться на нужных помощников, подчиненные будут их плохо понимать и тем самым не точно выполнять приказы. В этом отношении Бомарше всегда умел с первого взгляда выбирать людей (не только мужчин, но иногда и женщин), на которых, что бы ни случилось, мог рассчитывать. Самое удивительное, что он находил надежных помощников в кругу своих близких. Их ум, их преданность, а часто и готовность идти на жертвы соответствовали той любви и восхищению, которые они к нему питали. Говорят, что голова остерегается сердца, но Бомарше прислушивался к своему сердцу и внимал его советам. Брат Гюдена, который долгое время был у него главным кассиром и которому приходилось вести дела крайне сложные, проявил себя в дальнейшем, в трудных обстоятельствах, как человек исключительно верный и самоотверженный. Тевено де Франси, младший сын подозрительного Моранда, которого Бомарше нежданно-негаданно пригласил в свое дело, оказался великолепным сотрудником. Они понимали друг друга с полуслова, всегда были заодно, а дружба помогала им разбираться в самых запутанных вопросах. Когда Бомарше послал Тевено де Франси в Америку, они вступили в деловую переписку, и письма их поражают силой взаимных чувств, выраженных подчас очень тонко. Я назвал лишь два имени для примера, но мог бы назвать множество, Можно ли любить человека за внешний блеск? Месяц, быть может, но вряд ли всю жизнь, до смерти. Если Бомарше получал столько помощи и душевного тепла от своих друзей, то не значит ли это, что и он отдавался дружбе целиком, со всем пылом сердца? Но так как в отношениях с людьми Бомарше был внешне весьма сдержан, историки решили, что он холоден. Вот, не угодно ли? Даже лет через тысячу, когда книжные полки будут прогибаться под тяжестью книг по психологии, мы все еще будем судить друг о друге по видимым проявлениям. Если внимательно изучить список офицеров, посланных в Америку по личному выбору Бомарше - сейчас удобный случай об этом напомнить, - то в этом списке мы найдем имя г-на дез Эпинье. Эпинье? Вам это имя ничего не напоминает? Кто это дез Эпинье? Ну конечно же, сын Фаншон! Юноша был полностью покорен своим дядей и поклялся служить ему верой и правдой. Майор артиллерии в двадцать лет, он прославился, сражаясь бок о бок с Вашингтоном. Бомарше читал и перечитывал письма молодого офицера, который уехал на другое полушарие, чтобы участвовать в войне своего дяди... "Вашего племянника могут убить; но никогда он не сделает ничего такого, что было бы недостойно человека, имеющего честь принадлежать к Вашей семье; можете не сомневаться в том, равно как и в нежности, которую он всегда испытывает к лучшему дяде на свете". Конечно, Бомарше был отлит не из одного металла. А кто может этим похвастаться? Гордый, воистину гордый Родриго пережил за свою жизнь немало высочайших минут, но при этом оставался большим любителем всех земных услад. Золото и свинец - таков был его сплав. По ночам герои подчас оборачиваются нечистой изнанкой. После озарения - темнота. После, а может быть, одновременно? "В каждом человеке возможны одновременно два порыва, один к богу, другой - к сатане", - писал Бодлер, знавший толк в этих делах. Странно, но именно в самые благородные периоды своей жизни Бомарше охотнее всего предавался безудержному разгулу. Но при этом он всегда умел различать "буржуазок" и "потаскух" и никогда не путал, как многие, пути нежных чувств с маршрутами вожделения. Но, повторяю, в самые насыщенные часы своей жизни, когда он буквально творил Историю и был подлинно Бомарше, свершавшим чудеса, потаскухи брали верх над буржуазками. В нем было нечто от солдата в ратном походе. Конечно, это изображение сродни лубочной картинке, Ну и что же? С толку сбивает, повторяю еще раз, именно эта одновременность. Герой потакает своим темным инстинктам вовсе не после боя. Он несется и к добродетели и к пороку с одинаковой скоростью, потому что преодолеть ему надо одно и то же расстояние. Давайте остерегаться святых, не позволим им играть с нашими детьми! Когда душа пылает, плоть не остается холодной. Но я отклоняюсь в сторону. Итак, 5 января 1777 года Мария-Тереза подарила Бомарше дочь, которая стала для него смыслом жизни. Он был тогда уже на вершине своей славы, его эскадра бросила якорь на рейде у берегов Америки, его усилиями мир менял свое лицо. Рождение Евгении еще увеличило его счастье. В этот день он был исполнен любви к Марии-Терезе, которой он всем обязан, - ведь еще вчера она с исключительным умом и деловой сметкой возглавляла торговый дом "Родриго Орталес и компания", находя выходы из самых запутанных обстоятельств. А приливы возвышенных чувств неизбежно приводят его - куда бы вы думали? - в объятия г-жи де Годвиль. Они познакомились в Лондоне, где за г-жой де Годвиль по пятам следовала самая дурная репутация. Эта дама, несомненно, привела бы в восторг романистов начала века. Она потеряла мужа, честь, родину, но сохранила бойкое перо. Царя в полусвете эмигрантов вместе с шевалье д'Эоном, она сочинила, должно быть, немало пасквилей, обличающих знаменитых, версальских дам. Этим она, видимо, утешала себя. Падшая женщина, как сказал бы Марсель Прево или Клод Фаррер, чувствует себя менее одинокой, если с ее помощью все другие тоже окажутся падшими. Бомарше был не тот человек, чтобы слушать ее политическую болтовню. Он попросил ее умолкнуть, а она последовала за ним в Париж. Их связь длилась около года. Когда он не мог лечь к ней в постель, он писал ей длинные письма, исполненные вожделения. "...Если Вы меня спросите, почему Вас нигде не оставляют в покое, почему Вы "бочка для всех затычек", я отвечу Вам в восточном стиле, что Вы поистине созданы самой природой для того, чтобы Вас "затыкать", и притом где угодно...". Его стиль не только восточный, но и полон недомолвок. Кстати, напомню вам, что подобный "восточный" стиль был уже им использован в его переписке с Пари-Дюверне. Вспомните о "дорогой крошке". От восточного стиля он переходил на латынь. "Сударыня двадцать раз перечитывает [мои письма] и ничего не понимает. Oculos habent et non videbunt {Имеют глаза и не видят (лат.).}. Я не буду продолжать своей латинской цитаты, потому что не могу сказать: Manus habent et non palpabunt {Имеют руки и не трогают (лат.).}, поскольку у сударыни красивые руки и она наверняка будет ими кое-что трогать". Выдержки, которые я привожу, чтобы не очень-то вас шокировать, написаны в первые месяцы 1777 года. Мария-Тереза только что родила. Евгении всего лишь несколько недель, а он пишет г-же де Годвиль, своей "шлюшке": "Мама спрашивает, как поживает наш проказник? Я надеюсь, что мама приготовила теплое гнездышко, чтобы его приютить. Встретит ли она его ласково, когда он войдет, покачает ли, чтобы убаюкать? Мне не дает покоя этот проказник, который каждый вечер щекочет меня и говорит: "Как бы я хотел, папочка, месяцев восемь или девять кряду не вылезать из мамочкиного гнездышка". Такая скабрезная литература вызывает, увы, только отвращение, но, правда, это не основание, чтобы ею пренебрегать. Еще одна цитата, чтобы больше к этому не возвращаться: "Надеюсь, мне повезет, и я смогу прийти сегодня вечером и ответить на все остальное, что в твоем письме. Я надеюсь, дорогая, что в твоей ступке с того дня ничего не толкли, и заверяю тебя честным словом, что и мой пестик все это время отдыхал. Какое счастье! Я только что получил сообщение о прибытии в порт назначения одного из моих самых дорогостоящих кораблей. Сегодня вечером ты меня с этим поздравишь". Сохранились десятки подобных писем. Переписываясь с г-жой де Годвиль, Бомарше прибегал, по его собственным словам, к "сперматочивому стилю"! Однако в конце концов пришлось порвать эту связь, потому что г-жа де Годвиль стала ревновать к Марии-Терезе. Она захотела быть одновременно всем: и любовницей и хозяйкой его дома. Он попытался ее вразумить: "Почему Вы хотите превратить связь, которая доставляет удовольствие, в мучительный роман? Воистину Вы просто дитя... Я не хочу прикипать к Вам сердцем, потому что не могу и не должен этого делать". Но все уговоры были напрасны. Тогда, чтобы от нее отделаться, Бомарше решил предложить ее Гюдену. Тот с готовностью согласился. Теперь вы знаете, почему этот милый человек был так рад заточению в Тампль с г-жой де Годвиль - он оказался в объятиях своей любовницы: "У нее я нашел приют и провел время так прелестно, как никогда еще не проводил человек, которого преследуют". Как видите, стиль Г.юдена отнюдь не "сперматочивый". С ним г-жа де Годвиль соединилась надолго. "Я не хочу прикипать к Вам сердцем, потому что не могу и не должен этого делать...". Когда Бомарше писал это письмо, он думал только об одном произведении, которое писал своими кораблями на глади океанских вод. Оно было тогда его единственной страстью, его безумием. Семья, удовольствия, все остальные дела, которые он вел, чтобы выжить, и даже "Женитьба", над которой работал, владели им лишь отчасти, не занимали его души. Душа Бомарше. летала над океаном рядом с "Гордым Родриго", флагманским кораблем. В этих сложных обстоятельствах, которые его преобразили, Бомарше удивляет искренностью и совершенно исключительным благородством тона. У нас есть доказательства, что эти его чувства не предназначены для парада, что он не позирует для Истории. Доверительные письма, которые он посылает Франси в Америку, служебные записки главы торгового дома одному из своих надежных сотрудников показывают, насколько Бомарше был одержим этой страстью. Не Верженну, а своему юному другу, неизвестному Франси, он писал: "Невзирая на все неприятности, новости, приходящие из Америки, наполняют меня радостью. Славный, славный народ! Его военная доблесть оправдывает то уважение, которое я к нему испытываю, и тот энтузиазм, который он вызывает во Франции. Короче, мой друг, я хочу получить обратными рейсами обещанные грузы только для того, чтобы и впредь служить ему верой и правдой, выполнять взятые на себя обязательства и иметь таким образом возможность снова оказать ему всю необходимую помощь". В этих строчках, написанных наспех за четыре дня до Рождества 1777 года, Ломени увидел свидетельство самонадеянности и наивности. Что и говорить, это "уважение, которое я к нему испытываю", несколько настораживает, но человек, действующий в одиночку и осознающий, что играет историческую, решающую роль, не начинает ли самым естественным образом ощущать себя в каком-то ином качестве? Именно честолюбие для многих великих предводителей оказывается чем-то вроде вифлеемской звезды, которая ведет их по нужному пути. Когда же кончается приключение, завершается битва или время их власти, эти выдающиеся личности снова становятся самими собой. И тогда с удивлением обнаруживаешь и их скромность, и их незаметность. Конечно, перемены случаются весьма разительные, и они не могут не смущать обычные умы. Но тут не возразишь: свершенные дела стоят иного высокого сана. Война за независимость увенчала Фигаро славой. Своему юному ученику он может открыть тайну и просто сказать: я - король. "Поступайте как я: презирайте мелкие соображения, мелкие масштабы и мелкие чувства. Я приобщил Вас к великому делу, Вы представитель справедливого и великодушного человека. Помните, что успех всегда зависит от судьбы, деньги, которые нам должны, мы можем получить лишь в результате стечения многих обстоятельств, что же до моей репутации, то она целиком зависит от меня самого. И Вы сегодня - творец своей репутации. Пусть же она всегда будет безупречной, мой друг, и тогда что-нибудь да останется, даже если все на первый взгляд окажется потерянным. Я приветствую Вас так же горячо, как люблю и уважаю". Конечно, любой благородный отец мог бы обратиться к своему сыну с подобным поучением, и при этом его благородство выглядело бы чистой риторикой. Но в этом письме каждое слово Бомарше точно соответствует его истинным чувствам. Борьба не только вдохновляет, но и меняет его. Он не ломает комедию, когда пишет эти фразы. Он уверен как в каждом своем слове, так и в том, что он - безумец. Бомарше уже мало было поставлять порох повстанцам, он нанимает офицеров, приглашает генералов - поляка Пулаского, пруссака фон Штрубена, ирландца Конвейя. Это воистину его война, его флот, его армия. Он оберегает Лафайета, высокие качества которого оценил с первого же дня, и несколько раз спасает его от происков кредиторов. Наконец, по своему собственному разумению, делает и последний шаг: превращает свои торговые суда в военные корабли. "Я направляю к Вам кр