ейсер "Зефир", чтобы сообщить, что готов спустить на море флот из 12-ти парусных кораблей, возглавляемый флагманом "Гордый Родриго"... Водоизмещение этих кораблей от 5 до 6 тысяч тонн, и все они находятся в боевой готовности". 17 октября 1777 года оружие г-на де Бомарше, его пушки, его ружья, его порох имели существенный вес в общем балансе. Сэр Джон Бергойн, окруженный в Саратоге, был вынужден капитулировать. Повстанцы, хорошо экипированные, организованные, получили пополнения офицеров и были теперь в состоянии вступить в бой с англичанами по всей линии фронта и разбить их. Время отдельных стычек, засад и диверсий миновало. Настоящая классическая война вступила в свои права. С этого момента надежда переметнулась на другую сторону. Колониальная армия - армия подавления - может одержать верх над противником, только пока сопротивление не нашло своих, так сказать, организационных форм. Непобедимая Англия, прибегая ко всевозможным уловкам, упустила случай победить и тем самым приговорила себя к поражению, а быть может, и к полному разгрому. В октябре 1777 года Бомарше понял, что для Франции настал час сделать следующий шаг. Так же как он заставил Людовика XVI помогать повстанцам, он стал уговаривать короля открыто вступить в конфликт, а значит, в войну с Англией. Это было делом нелегким. Король метался между свойственными ему идеализмом и патриотизмом, между примером правления Людовика XIV и уроками Фенелона, между своей любовью к Франции и верой в силу договоров. Ученик Телемака не без тревоги внимал советам Фигаро. Старик Морепа, другой наставник короля, давал ему все тот же совет: быть поосторожней. Уже на самом пороге решительных действий Людовика XVI вдруг охватывали сомнения, он отступал, но, поскольку не был трусом, снова и снова принимался анализировать обстоятельства, которые вынудили его отступить. Странное возникло положение. Послушавшись советов Сартина, король не без энтузиазма вооружил новый боевой флот. Его флагманский корабль "Ла Ройяль", подобно спящей красавице, ждал лишь знака, чтобы выйти из летаргического сна. Верженн со своей стороны день за днем исподволь готовил короля к генеральному решению. Франция должна была безотлагательно признать независимость Соединенных Штатов Америки, чтобы не упустить преимуществ, которые давала ей помощь, оказанная американцам торговым домом Родриго Орталеса, ибо в любой момент оппозиция в Англии могла захватить власть и, подписав мир со своими американскими провинциями, свести на нет все усилия франции. Бомарше, который был в курсе этих колебаний короля и точно знал, какую позицию занимает каждый министр, решил, что настало время вмешаться. 26 октября, через девять дней после победы у Саратоги, о которой он еще и знать ничего не мог, он написал текст, озаглавленный "Особый мемуар, предназначенный для министров короля, и проект Государственного манифеста". В нем он излагал свою политическую позицию и отвечал на все возможные возражения каждого министра в отдельности. Когда писался этот мемуар, Бомарше достиг своего зенита. Некоторое время он ведет себя как истинный глава правительства: в октябре 1777 года, когда он знает, что его мнение выслушают. Я чуть было не сказал - его послушаются. Ломени абсолютно прав, когда подчеркивает, что "суть [его] проекта изложена в официальной декларации французского правительства лондонскому двору (март 1778 года)", и добавляет, что Людовик XVI "осуществил часть из того, что Бомарше советовал сделать". Я, к сожалению, не могу полностью привести манифест Бомарше, потому что он одновременно и слишком длинен и слишком подробен, поскольку там все проблемы рассмотрены во всей полноте, ибо, с одной стороны, он должен был ответить на возражения, а с другой - проанализировать политические последствия предлагаемых действий. Тем не менее вот несколько важных мест, чтобы можно было представить себе схему его рассуждений: "Исходя из кризиса, к коему привел ход событий, и из уверенности, что английский народ безо всякого стеснения, громогласно требует начать с нами войну, <...> что же нам надлежит делать? У нас на выбор три возможных решения. Первое решение никуда не годится, второе - самое надежное, третье - самое благородное. Но сочетание третьего и второго решения мгновенно превратит французское королевство в первую державу мира. Первое, никуда не годящееся, совсем никуда не годящееся решение заключается в том, чтобы продолжать делать то, что мы делаем, или, точнее, ничего не делать, <...> то есть выжидать дальнейших событий, ничего не предпринимая <...> пока не сменится английское правительство, <...> и они [англичане] одной рукой подпишут мир с Америкой, а другой - приказ атаковать наши суда и захватить наши владения на островах. <...> Таким образом, худшее из решений заключается в том, чтобы не принимать вообще никакого решения, не вести никаких переговоров с Америкой и ждать, пока англичане не закроют нам туда все пути, что, впрочем, не преминет случиться в самом скором времени. Второе решение - его я считаю наиболее надежным - состоит в том, чтобы открыто принять договор о союзе, который вот уже год предлагает Америка, с правом на рыболовство на Большой банке, взаимными гарантиями охраны владений на островах и обещанием оказать помощь в случае нападения или продолжения войны. Ко всему этому еще должен быть приложен тайный план захвата английских островов, а также священное обязательство трех держав - Соединенных Штатов, Испании и Франции - обозначить для англичан меридиан на океане между Европой и Америкой, за границами коего любой их корабль подлежит немедленному захвату как в военное, так и в мирное время. <...> Конечно, нельзя закрывать глаза на следующее: как только англичане поймут, что у них нет никакой надежды вести переговоры с государством, которое уже вело переговоры с нами, они могут тут же объявить нам войну и повести ее беспощадно, посчитав нас нападающей стороной в силу одного существования такого договора. Но, поскольку войны как таковой все равно теперь не избежать, у американцев, испанцев и французов, если они объединятся, достанет сил поставить на место эту надменную нацию, ежели она окажется настолько безумной, что отважится напасть на нас. <...> Третье решение, самое благородное из всех <...> не говоря уже о том, что оно не нарушает существующих договоров, верность которым [король] считает для себя обязательной, заключается в том, чтобы заявить англичанам в решительном манифесте, <...> что король Франции, после того как он долго из деликатности и лояльности по отношению к Англии оставался пассивным и спокойным наблюдателем разворачивающихся военных действий между англичанами и американцами, хотя эти действия и наносили большой ущерб внешней торговле Франции <...> не желая объявлять Англии войну, а еще меньше вести с ней войну без объявления, как это ныне стало безобразным обычаем, не желая даже вести переговоры по поводу какого-либо договора, могущего ущемить интересы лондонского двора <...> и продолжая политику нейтралитета, коей он всегда придерживался, настоящим заявляет, что Франция отныне считает Америку независимой страной и намерена начать вести с ней взаимовыгодную торговлю, ввозя их товары во Францию и вывозя французские в Америку. <...> Таков примерно текст манифеста, который я предлагаю на рассмотрение его величеству. Правда, подобный документ, расширяя права французского нейтралитета и ставя воюющие стороны в идеально равные условия, может разгневать англичан и не удовлетворить американцев. Если мы им ограничимся, то, возможно, снова дадим Англии повод обойти нас и самим предложить Америке независимость в обмен на договор о союзе, решительно направленном против нас. В этом хаосе событий, в этом всеобщем столкновении великого множества переплетающихся интересов не предпочтут ли американцы тех, кто предложит им независимость плюс договор о союзе, тем, кто ограничится лишь признанием их мужества в достижении своего освобождения? Итак, присоединяясь к соображениям графа де Верженна, я осмелюсь предложить его величеству добавить к третьему решению еще и тайное соглашение с условиями второго. Иными словами, с того момента, когда я объявил бы Америку независимой, я начал бы вести с ней строго секретные переговоры насчет заключения договора о союзе <...> В тот момент, когда я признал бы независимость, <...> я сосредоточил бы на побережье океана от шестидесяти до восьмидесяти тысяч солдат, а флоту приказал бы принять боевой порядок, чтобы никаких сомнений в том, что решение это принято раз и навсегда, у англичан не возникало. <...> Наконец, из желания показать, что уважаю ранее заключенные договора, я не стал бы восстанавливать Дюнкерк, нынешнее состояние коего является для Франции вечным позором, но тем не менее приказал бы начать строительство хотя бы одного порта на океанском побережье, причем столь мощного и столь близко расположенного от английского берега, что англичанам станет ясна незыблемость нашего намерения им противостоять. Я укреплял бы далее во всех возможных формах отношения с Америкой, ибо только благодаря ее гарантиям мы смогли бы теперь сохранить свои колонии; поскольку интересы американцев ни в чем не противоречат нашим интересам, я бы доверял их обязательствам в той же мере, в какой опасался бы положиться на обязательства Англии, которые они вынуждены были взять на себя; я никогда больше не упускал бы случая подчеркивать унизительное положение нашего коварного и хитрого соседа, столько раз прежде оскорблявшего нас, а теперь исполненного неистребимой ненависти к Франции, куда большей, нежели обиды на американцев, хотя именно они отняли у Англии две трети территории ее империи. Так давайте же не терять на размышления тот единственный миг, который остался у нас, чтобы действовать, не будем попусту тратить время, убеждая себя: "Еще слишком рано", чтобы нам вскоре не пришлось с болью воскликнуть: "О, небо! Теперь уже слишком поздно!" Этот исторический документ, который все игнорируют, ибо он противоречит предвзятому мнению, сложившемуся о Бомарше, возымел, как я уже сказал, свое действие. 13 марта 1778 года французское правительство заявило в Лондоне, что оно считает американцев независимыми и т. д. (третье решение). Но (а это уже второе решение) 17 декабря 1777 года Людовик XVI сообщил Франклину, что готов подписать с Соединенными Штатами договор о торговле и дружбе. Этот тайный договор был составлен и подписан 6 февраля 1778 года от имени Франции - Жераром, государственным секретарем Людовика XVI и правой рукой Верженна, а от имени Соединенных Штатов - Франклином, Дином и Ли. Вскоре после этого Людовик XVI поехал на океанское побережье и выбрал Шербур, чтобы построить там новый порт, "столь близко расположенный от английского берега и т. д.". Дюмурье, молодой офицер, чьи идеи понравились королю, получил задание создать там морскую базу, рассчитанную на 40 линейных кораблей. Из Шербура Людовик XVI и написал королеве перед тем, как лечь спать: "Я самый счастливый король на свете". В этот вечер Фигаро одержал верх над Телемаком. И уже 18 июня Франция, поставленная на колени Парижским договором, вдруг разом поднялась. "Жаворонок", одинокий фрегат, на который в водах Морле напала английская эскадра, потопил корабль противника и вышел из боя победителем. Ликование французов не поддавалось описанию. Дальнейшее принадлежит Истории, и вы ее знаете: Грасс, Шартр, Рошамбо и, разумеется, Лафайет. Легенда всегда прославляет своих героев, а вот История часто не помнит своих. Бедный Бомарше! Прежде чем вкусить горькие плоды франко-американской неблагодарности, он пережил, однако, большую радость. В июле 1779 года в водах острова Гренады "Гордый Родриго", который под флагом Бомарше эскортировал караван из десяти торговых судов, принял решающее участие в морской битве, завязавшейся между эскадрами адмирала д'Эстена и адмирала Бирона. После битвы граф д'Эстен отправил Бомарше через Сартина следующее письмо: "На борту "Лангедока" на рейде Сен Жорж, остров Гренада, 12 июля 1779 года. Сударь, у меня есть лишь минута, чтобы сообщить Вам о том, что "Гордый Родриго" хорошо справился со своей боевой задачей и содействовал успеху королевского флота. Надеюсь, Вы меня великодушно простите, что я использовал его в бою. Однако спешу Вас заверить, что Ваши интересы от этого не пострадают, можете в том не сомневаться. [Его капитан] храбрый г-н де Монту был, к несчастью, убит в бою. Я безотлагательно отправлю в министерство все необходимые бумаги и надеюсь, что Вы поможете мне добиться тех наград, которые Ваш флот так доблестно заслужил. Имею честь оставаться, сударь, исполненным всех тех чувств, которые Вы так хорошо умеете внушать Вашим покорнейшим слугам, д'Эстен" Послание адмирала прибыло 6 сентября в морское министерство, и по приказу Сартина его тут же вручили Бомарше. На следующее же утро Родриго с огромной радостью писал своему другу министру: "Париж, 7 сентября 1779 года. Сударь, я весьма благодарен Вам, что Вы распорядились передать мне письмо графа д'Эстена. Очень благородно с его стороны, что в миг своего триумфа он подумал, насколько мне приятно будет получить от него эти несколько строк. Я позволяю себе послать Вам копию его короткого письма, коим горжусь, как истый француз. Оно порадовало меня, как человека, страстно любящего свою родину и не щадящего сил в борьбе с этой спесивой Англией. Мужественный Монту, видно, полагал, что лишь ценой жизни может доказать мне, что достоин той должности, на которую я его поставил. Что бы это ни значило для моих личных дел, отрадно, что мой бедный друг Монту пал смертью храбрых. Я испытываю детскую радость при мысли, что эти англичане, которые так поносили меня все последние четыре года в своих газетах, прочтут теперь там, как мой корабль способствовал тому, что они потеряли одно из своих самых плодородных владений. Я представляю себе, как враги графа д'Эстена, а особенно Ваши враги, от досады кусают себе локти, и сердце мое преисполняется радости. Бомарше". 14 ВСЕ ПРОЧЕЕ - ЛИТЕРАТУРА Я хочу знать, почему я сержусь. Со дня создания торгового дома "Родриго Орталес и компания" до дня подписания Версальского договора, который явился триумфом Бомарше как государственного деятеля, прошло долгих семь лет, в течение которых он вел войну и делал дела. Поскольку конгресс не торопился платить долги, а французское правительство оказалось весьма сомнительным финансистом, гордому Родриго приходилось часто исчезать, уступая место изворотливому Орталесу. Не займись Бомарше международной торговлей, его торговый дом неизбежно потерпел бы банкротство. Итак, он продавал готовое платье, ткани, бумагу и немало разного залежалого товара американским коммерсантам, которые готовы были покупать что угодно и, в отличие от своих политиков, исправно платили по счетам. Но это означало - надо ли оговаривать? - новое расширение сферы деятельности его торгового дома. "В то время как воин отдыхает, - писал он в "Двух друзьях", - коммерсанту выпадает счастье в свою очередь оказаться нужным человеком для своей родины". Я не знаю, действительно ли воин в этот период отдыхал, но, чтобы помочь ему одержать победу, коммерсанту пришлось пересечь "тернистые пустоши" усталости и бессонницы. Смешно отрицать, Бомарше имел склонность к коммерции и любил ею заниматься. Не надо забывать, что для него Фенелоном был Пари-Дюверне и что он сам выбрал себе такого наставника. Бомарше никогда не стыдился того, что стал негоциантом, совсем напротив: "Военные, духовенство, юристы, строгие финансисты и даже полезный класс землепашцев оправдывают свое существование и получают доходы внутри королевства, а это значит, что все они живут за его счет. Негоциант же, дабы приумножить богатства своей родины и содействовать ее процветанию, черпает средства в четырех частях света; избавляя к всеобщей выгоде свою страну от ненужных излишков, он обменивает их на заморские товары и тем самым обогащает своих соотечественников. Негоциант выступает посредником между народами, которых он сближает и объединяет, несмотря на различия в нравах, обычаях, религии и государственной системе, склоняющих их к взаимному отчуждению и войнам". В его записях есть много подобных замечаний о благородных целях мировой торговли. Хулители нашего общества потребления, без всякого сомнения, порицали бы Бомарше, который в свое время являлся в каком-то смысле его пророком: "И по своим целям и по своим средствам торговля предполагает между народами желание и свободу производить любые обмены, которые их интересуют. Желание пользоваться земными благами, свобода пользоваться ими и приобретать их - вот единственные пружины активности между народами в целом и людьми в отдельности". Но критический ум Бомарше, ирония, которая почти всегда пронизывала все его рассуждения, заставляли его сомневаться в "моральности" торговли. Тогда он самым недобросовестным образом берет свои примеры у иностранных авторов, цитируя при случае острое замечание английского философа Бойля: "Воистину надо проповедовать Евангелие дикарям и не отступать в этом деле из-за того, что их успехи в освоении религиозных догматов столь незначительны, ибо если даже из всего христианского учения они усвоят лишь то, что нельзя ходить голыми, то уже можно будет считать, что религия сделала немало для английских мануфактур". Что бы Бомарше ни предпринимал, он всегда находил время для отдыха, который заключался в перемене деятельности. "Его жизнь, - писал Гюден, - была столь же разнообразна, как и его гений, он отдыхал от одних дел, начиная заниматься другими. Особенно характерным было для него умение решительно менять занятия и относиться к новой затее с тем же пылом, с которым до того он занимался чем-то другим. В это время он не ведал усталости, и ничто не могло отвлечь его внимания, пока очередное дело не было завершено. Это он называл "задвинуть ящик". Гюден был повседневным свидетелем его жизни, мы может ему поверить на слово. Эта практика "задвигания ящиков" в какой-то степени объясняет, как Бомарше ухитрялся доводить до конца десятки дел одновременно. Впрочем, это ведь приемы ремесленника, точность часовщика, знающего цену минуте. Но Бомарше ровно ничего не удалось бы осуществить, если б им не двигала страсть свершений, которая была истинной пружиной его личности. "Я хочу знать, почему я сержусь". Это фраза человека, который часто сердится. В свой "американский" период Бомарше открыл два новых "ящика", которыми и занимался в редкие свободные часы. Однако хватило бы этих дел самих по себе, чтобы оставить след в Истории: он учредил общество драматургов и впервые издал полное собрание сочинений Вольтера. Но, прежде чем перейти к "литературе", нам надо хотя бы назвать другие работы Бомарше и составить некий перечень его страстных увлечений между 1776 и 1783 годами. Спешу отметить, что исчерпывающим он не будет. Чтобы дать представление о делах, которыми Бомарше занимал-^ ся параллельно, я лишь перечислю названия нескольких документов, которые Ломени нашел вскоре после 1850 года только в одной папке: тезисы для полного курса уголовного права; соображения о способах приобретения земель по берегам реки Сайото; мемуар о солидарном владении рядом лиц земельными участками на территории Кенз-Вэн; заметки о гражданских правах протестантов во Франции (к этому мы еще вернемся); проект займа, "равно выгодного королю и населению"; проспект предполагаемого строительства мельницы в Арфлере; предложение о торговле с Индией через Суэцкий полуостров; мемуар о превращении торфа в уголь с перечислением выгод от этого открытия; мемуар о выращивании ревеня; проект займа, выпускаемого в форме государственной лотереи; предложение об учреждении бюро" по обмену денег и Дисконтной кассы; проект строительства моста в Арсенале и т. д. И это только за те годы, которыми мы сейчас занимаемся. Большинство этих замыслов не было осуществлено при жизни Бомарше. Около века прошло, прежде чем приступили к строительству Суэцкого канала. Трудно найти человека, к которому по различным делам обращались бы чаще, чем к Бомарше, не говоря уж о том, что все, кому не лень, от самых знатных персон до последних бедняков, от Шуазеля до г-жи Ривароль, даже до его вчерашних врагов, таких, как Бакюлар д'Арно, пытались, играя на его великодушии, просить у него в долг деньги. Инженеры, финансисты, архитекторы, изобретатели, мечтатели и маньяки всех мастей в конце концов всегда добивались свидания, советов и помощи. А иногда он всецело отдавался самым фантастическим затеям. Мы увидим, как он стал горячим сторонником опытов первых воздухоплавателей и таким образом - пионером авиации. Надо сказать, что между 1776 и 1780 годами наука переживала исключительный взлет. Почти каждый месяц в Европе объявляли о новом эпохальном открытии: выделение кислорода и исследование химии дыхания, сделанное Пристли, промышленное использование пара, предложенное Уаттом, постройка первых паровых судов Жофруа д'Аббаном, железные рельсы, воздушные шары, открытие Гершелем планеты Уран, анализ и синтез воды Лавуазье, изобретение ткацкого станка Картрайтом - вот далеко не все достижения этого удивительного десятилетия. Кстати, мне представляется весьма знаменательным, что все эти взлеты научной мысли как бы повисли в воздухе до второй трети XIX века. Очевидно, в тот период, от 1789 до 1830 года, человек считал главным революцию в обществе и умах и на некоторое время отвернулся от окружающего его материального мира, законы и тайны которого он вдруг обнаружил в 80-е годы XVIII века: Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что это своеобразие Истории заслуживает пристальных размышлений. Что же касается Бомарше, то его интересовало все, и он никогда не был расположен закрывать на что-то глаза или усыплять свой ум. Как часовщик, он знал, что время имеет прямое отношение и к метафизике и к пружинкам, колесикам, анкерному спуску. Порой не чуждый философии, он всегда, днем и ночью, оставался прежде всего человеком дела. "Почему, - говорил он, - все, что придумывается или проектируется, попадает ко мне?" Ложная скромность, кокетство. Если бы мир науки и приключений не пришел к нему, Бомарше сам побежал бы ему навстречу. Перефразируя Элюара, скажу, что он принадлежал своему времени в той мере, в какой человек бывает универсальным. Какие демоны толкали его участвовать в создании Дисконтной кассы, которая теперь, если не ошибаюсь, называется Французским банком? Или финансировать удивительный пожарный насос Шайо, изобретенный братьями Перье? Или бороться за ограничение привилегий откупщиков? Зато мы прекрасно понимаем, почему он сердится, когда защищает кальвинистов юго-запада, которые страдают от "варварского фанатизма". "В той же мере, - писал он правительству, - как никто не интересуется тем, хорошие ли математики наши священники, не лучше ли будет не знать, правоверные ли католики наши судовладельцы, а делением людей на католиков и протестантов, которое во все вносит рознь, пусть занимаются теологи... Единственный способ объединить наконец, подданных государства вокруг какой-то доктрины заключается в том, чтобы их сближать во всех допустимых случаях, ограничив, насколько возможно, все бесполезные различия, которые делают людей такими неспокойными и несправедливыми друг к другу". С той же страстью и с той же убежденностью Бомарше защищает от религиозной дискриминации и идиотизма предрассудков евреев, и при этом он не довольствуется, как большинство его собратьев по перу, некоей умозрительной позицией, а всякий раз отдает этому и свое время и свои силы. Чтобы спасти "израильтянина" в Байоне, он "молит на коленях" Верженна. И улаживает это дело. Прекрасные статьи и петиции интеллигенции приносят, несомненно, пользу - они обеспечивают тем, кто их подписывает, чистую совесть. А тот, кто действительно хочет помочь жертве репрессии, должен за нее сражаться. Или хитрить, или молить. Все прочее - литература. Бомарше всегда был готов защищать угнетенных, то есть тех, против кого с добродетельным ликованием ополчались большинство людей и власть. Некоторые биографы Бомарше упрекали его, да и сейчас еще упрекают за то, что он в какой-то момент собирался торговать неграми. Но я уже говорил, - он отказался от этой затеи, как только увидел первого негра. Стоило ему уразуметь, в каком положении находятся цветные люди, и он тут же сделался их защитником. Он всегда хотел не только знать, почему он сердится, но также из-за кого он сердится. Никогда страдание человека, будь он даже его злейшим врагом, не оставляло его равнодушным. Вот каков этот обещанный краткий перечень. В те времена среди всех угнетенных меньшинств, быть может, самыми угнетенными были драматурги. Это не просто шутка. Театральные авторы со странной покорностью терпели власть актеров, которыевсе были деспотами. А пайщики "Комеди Франсэз" и подавно - они стали настоящими тиранами и с величественным видом без всякого зазрения совести эксплуатировали авторов. Драматурги после Филиппа Кино ценой долгих стенаний добились наконец, чтобы им платили со сбора. Великодушные актеры согласились отдавать им девятую часть прибыли, если пьеса была в пяти актах, и двенадцатую, если она была в трех актах. Теоретически это выглядело роскошным подарком, а на деле оказалось нищенской подачкой. Хитрые артисты придумывали такое понятие, как "чистый" доход. "Чистый" - это только так говорится. В "Ночи в опере" импресарио Грушо Маркс предлагает певцу подписать необычайно выгодный контракт, но, как только документ подписан, импресарио перечисляет все параграфы, уточняющие условия, всякий раз отрывая при этом кусочек контракта. В конце концов у Грушо в руке вместо роскошного документа оказывается крошечный клочок бумаги, который он и сует себе в карман. Пайщики "Комеди Франсэз" действовали точно таким же образом. С полученного сбора они прежде всего вычитали обычные постановочные расходы, огульно оцениваемые в 1200 ливров. Потом - дополнительные расходы на данную постановку, и еще стоимость годичных и пожизненных абонементов; из оставшейся же суммы вычитали стоимость билетов на кресла, которые продавались со скидкой, а кресла эти составляли целые ряды, а также принятые отчисления в пользу бедняков и, наконец, последние вычеты - то, что называлось личными расходами автора, например стакан воды, выпитый им во время репетиции, или свечи, которыми тот пользовался, исправляя свой текст, и т. д. Вот до каких мелочей доходило дело. Но и это еще не все. Кроме того, актеры решили, что, если чистый сбор случайно оказывался ниже суммы, отведенной на обычные постановочные расходы, то есть менее 1200 ливров, пьеса попадает под "особые условия" и становится собственностью труппы. Надо ли уточнять, что благодаря "случаю", который всегда улаживает подобные дела, чистый сбор весьма редко достигал суммы обычных постановочных расходов. Так как пример всегда более убедителен, чем длинное разъяснение, я расскажу, что произошло с одним модным во времена Людовика XVI автором типа Ануя или Руссена той эпохи. Звали его Луве де ла Соссей. Его комедию "День в Спарте" три дня играли с аншлагами, и Луве, который в мечтах уже видел себя богачом, попросил, чтобы с ним расплатились. Театральный кассир с обратной почтой ответил ему, что, поскольку "его Пьеса собрала за пять спектаклей 12 000 ливров, автор, исходя из условий договора о чистом сборе, должен вернуть театру 101 ливр, 8 су и 8 денье". У обреченных на нищенское существование драматургов, да и вообще всех писателей, находившихся в полной зависимости от книгоиздателей, не было другого выхода, как искать защиты и вспомоществования у каких-то влиятельных особ. Чтобы сохранить в этих условиях свободу мысли, литератор должен был обладать весьма большой смелостью. На вершине своей славы Бомарше решил, что он в силах покончить с этим печальным положением. После того как он написал власть предержащим, что, по его мнению, "лучше, чтобы писатель жил честно плодами своих признанных трудов, чем искал бы места и стипендии", он решил сражаться во имя защиты интересов драматургов и для начала обратился к герцогу де Ришелье, который как камердинер короля ведал и делами актеров. Ришелье, чтобы доставить Бомарше удовольствие, предложил ему изучить этот вопрос, начать переговоры с актерами и доложить о результатах. Мы не будем останавливаться на всех подробностях переговоров и споров автора "Севильского цирюльника" со своими исполнителями. Это подчас смахивало на трагедию, подчас на фарс. После объяснений с пайщиками, в числе которых были и его друзья, Бомарше сделал вывод, что только объединение драматургов сможет противостоять объединенным артистам. Поначалу все это казалось бесплодными мечтаниями. На первом же заседании собратья по перу переругались друг с другом и дело дошло чуть ли не до драки. Не буду вас утомлять изложением существа этих ссор. Сегодня мы сталкиваемся с тем же в наших академиях, в наших жюри и литературных салонах. Вечно обиженный, завистливый и ревнивый, писатель всегда начинает с альтернативы: "Если такой-то будет присутствовать на собрании, я не приду... Я поставлю свою подпись только при условии, что этот негодяй, X не будет подписывать". Из-за одного случайно сказанного слова он хлопает дверью. А потом пишет в газету тысячу строк, чтобы объяснить, почему он хлопнул дверью. А затем пускается во все тяжкие, чтобы эту дверь вновь перед ним открыли. Короче, полное безумие. И самое удивительное в том, что. такими пороками страдает и поведение крупных писателей. Так, например, Лагарп, приглашенный Бомарше на обед авторов, устроить который он сам же и предложил, послал за два часа до назначенного часа следующую записку: "По установленному распорядку жизни, связанному с неотложными делами, я никогда не обедаю вне дома. Но я буду иметь честь посетить Вас после обеда. Однако должен Вас предупредить, что если среди приглашенных случайно окажутся г-н Совиньи или г-н Дора, я не приеду. Вы слишком хорошо знаете свет, чтобы сводить меня с моими явными врагами". Бомарше немедленно отправил посыльного к вспыльчивому Лагарпу. В своем письме он умолял его "приехать, чтобы в дружеской обстановке, среди людей, которые Вас уважают, забыть о пустяковых обидах, возникших, быть может, по недоразумению". Лагарп передал посыльному в ответ следующие простые строчки: "Я решительно не могу добровольно оказаться в обществе этих двух господ, которых я презираю и как личностей и как авторов бездарных писаний. Один из них оскорбил меня непосредственно (в газете), другой же просто сумасшедший, невозможный в общении, бешеный тип, которого все избегают, потому что он всегда норовит подраться из-за своих стихов, а Вы сами понимаете, сударь, что это значит - драться из-за ничего". И Лагарп заключает с божественным простодушием: "Как Вы видите, в том, в чем я их упрекаю, нет ничего от литературы". И конечно же, Лагарп присутствовал на дружеском обеде. У Мармонтеля, Седена и Дидро характеры были не лучше. Если что-либо обсуждали без них, они кричали, что это предательство. Когда же их приглашали на встречу за три месяца вперед, они в последнюю минуту придумывали какие-то обеды, на которых непременно должны присутствовать, либо неотложные свидания, один ссылался на преклонный возраст, второй на недомогание жены, а третий - на болезнь кучера. Когда их ловили на слове, они визжали как свиньи, которых режут. Тем не менее с помощью дипломатии и упорства Бомарше все же удалось 3 июля 1777 года созвать первые "генеральные штаты" драматургов. Двадцать три автора пили шампанское и кутили напропалую на улице Вьей дю Тампль, не разя при этом друг друга наповал. Это было истинное чудо. С тех пор их наследники регулярно собираются в особняке на улице Балю и распоряжаются целыми состояниями. Это следствие чуда. После обеда, в состоянии эйфории, чуть подвыпившие, двадцать три автора, размечтавшись о своей теперь уже вполне реальной двенадцатой доле, приступили к выборам четырех старшин. Значительным большинством голосов были избраны Бомарше, Совен, Седен и Мармонтель. Прежде чем приступить к голосованию, приняли решение, что старшины остаются на своем посту пожизненно. По окончании голосования несогласное меньшинство, подстрекаемое неизбранными кандидатами, попыталось было пересмотреть вопрос о несменяемости старшин под тем предлогом, что они могут своекорыстно использовать полученные ими привилегии. Вот тут Бомарше не на шутку рассердился, и меньшинству, удивленному его столь яростным отпором, пришлось умолкнуть. Но битва только начиналась. Сам Геркулес потерял бы в ней разум. По сравнению с театрами авгиевы конюшни были образцом чистоты и порядка. Бомарше победил. Постепенно. 13 января 1791 года, то есть пятнадцать лет спустя, после тысячи комичных процессов и не меньшего количества гротескных драм и в высшей степени нелепых ссор Национальная ассамблея по предложению Бомарше признала авторское право на литературные произведения и уничтожила непомерные привилегии актеров. После этого произошло еще несколько частных инцидентов, но революция свершилась. Утвержденные в своих правах, уверенные в том, что их отчуждение, как сказали бы в наше время, раз и навсегда преодолено благодаря усилиям и настойчивости одного Бомарше, писатели смогли наконец относиться свысока к своему благодетелю. Так - привожу здесь лишь один пример - нынешний почетный президент "Общества драматургов", глубина мысли которого всем известна, писал в 1954 году о творчестве своего знаменитого предшественника: "В нем нет ни единого всплеска, который предвещал бы скорую болезнь века, ему чужда тревога за условия человеческого существования". Быть может, драматурги принадлежат к особой породе существ? Как это говорил Фигаро? "...букашки, мошки, комары, москиты"... Работники пера - это какие-то странные насекомые, кем бы они ни были: вшами, тараканами или роскошными бабочками. Бомарше был вместе с Гюденом в Марселе, когда пришло сообщение, что Вольтер, король бабочек французского языка, умер 30 мая (1778 год). Гюден, которого, как вы помните, только что приняли в Провансальскую академию, имел таким образом случай и счастье первым воздать хвалу этому великому человеку. Известие о том, что духовенство отказалось похоронить останки своего чересчур знаменитого противника, в результате чего пришлось предать его тело земле в часовне, где не отправлялись богослужения, вызвало у обоих друзей равное негодование. Не надо забывать, что в 1778 году церковь в основном еще сохраняла свою власть и, в частности, составляла акты гражданского состояния, лишая всех, кого ей вздумается, права законным образом родиться или умереть. В гневе Бомарше и Гюден решили было отправиться в Париж, чтобы испросить у Морепа позволения похоронить прах автора "Генриады" у подножия памятника Беарнцу после торжественной церемонии, в которой духовенству было бы запрещено участвовать. Однако приближающееся начало процесса Бомарше с Лаблашем заставило его отказаться от этой великодушной, но безумной идеи. В самом деле, трудно себе представить, что Людовик XVI в угоду Бомарше согласился бы бросить такой вызов парижскому архиепископу. Но Бомарше в самом ближайшем будущем найдет способ, да еще какой, воздать должное Вольтеру. Я имею в виду не куплет из "Женитьбы" "...А Вольтер живет в веках", а то грандиозное начинание, ради которого он пожертвовал и своим состоянием, и своим покоем, а именно - издание полного собрания сочинений своего великого соратника и по перу и по часовому делу г-на де Вольтера. Затея была не из простых. Две трети произведений Вольтера во Франции находились под запретом. Книготорговцы, которые разрешали себе продавать кое-какие его книги из-под полы, рисковали получить по суду большой срок тюремного заключения, как, впрочем, и те, кто, возвращаясь из-за границы, провозили в своем багаже отдельные томики Вольтера. Все захваченные книги тут же сжигали. Издать для любителей французской словесности сочинения, по большей части запрещенные, уже само по себе было вызовом. Не меньшим вызовом было намерение сразу напечатать восемьдесят или сто томов. К тому же права на опубликование этих книг находились в разных руках. И, наконец, последнее - издатель Панкук вознамерился заняться тем же, а у него было перед Бомарше два значительных преимущества. Во-первых, Панкук располагал всеми неизданными произведениями Вольтера, а во-вторых, его поддерживала русская императрица Екатерина, которая предложила ему и субсидию в несколько миллионов и свои типографии в Санкт-Петербурге. Опубликовать самого великого писателя Франции в далекой России означало во второй раз произнести над ним приговор. И опозорить Францию, Францию, которая еще при жизни писателя преклонила перед ним колени, продемонстрировав тем самым остроту противоречий внутри страны. Итак, Бомарше снова рассердился и кинулся к Морепа, человеку со скептическим и вместе с тем либеральным складом ума, "чтобы растолковать ему, каким позором было бы для Франции издание в России произведений писателя, вознесшего французскую литературу на вершину мировой славы". Фигаро, как мы уже видели и видим сейчас, был патриотом, он не обладал сердцем европейца, и удивляться тут нечему: во время своих непрерывных путешествий он узнал цену этому слову. Морепа, для которого, как и для Бомарше, Франция была Францией, а понятие "Европа" - глупостью, обещал ему помочь по мере возможности, но при условии, что все будет сделано под его, Бомарше, вывеской. Бомарше не сразу согласился на условия, поставленные первым министром. Он колебался. "Когда я вложу в это дело весь свой капитал, - сказал он, подумав, - духовенство пожалуется парламенту, издание будет приостановлено, издатель с наборщиками заклеймены и позор Франции станет еще более полным и ощутимым". Морепа в свою очередь подумал и обещал дать управлению почты секретный приказ, разрешающий ввоз и свободную пересылку по стране будущего полного собрания сочинений. Это было всего лишь устное обещание старого человека, который, правда, еще стоял у власти, но мог умереть со дня на день или быть отправленным на покой, однако Бомарше им удовлетворился. Для него обдумывать не означало отступать. Ни один издатель никогда не обнаруживал такого пиетета перед издаваемым автором, как Бомарше. Для Вольтера Бомарше хотел непременно раздобыть и самый красивый шрифт, и самую лучшую бумагу, и самую роскошную кожу для переплетов. И, представьте, он добился всего этого. Восхитившись в Англии неким шрифтом, названным "Баскервиль", он купил несколько полных комплектов, и это стоило 50 000 франков. Что до бумаги, то он хотел такую, которая изготовлялась только в Голландии и только на самой знаменитой бумажной фабрике. Библиофилы знают, о чем идет речь, - от запаха и от прикосновения к некоторым голландским изданиям получаешь почти такое же наслаждение, как от чтения. Но поскольку голландцы оставляли эту бумагу для своих типографий, Бомарше отправил в Голландию - естественно, за свой счет - специалиста, способности которого успел оценить, с заданием научиться делать точно такую же бумагу. К этому времени он купил три типографии в Вогезах, во главе которых поставил того самого специалиста, которого отправлял в Голландию. Когда Бомарше чем-нибудь занимался, все делалось очень быстро. Однако самая трудная задача еще не была решена: нужно было найти помещение для издательства и типографии. Они должны были находиться вне Франции, но при этом как можно ближе к Парижу. Опытный коммерсант, Бомарше знал, как дорого стоит транспорт, и поскольку и речи не могло быть, чтобы экономить на качестве продукции, необходимо было снизить до минимума все накладные расходы. Прослышав, что маркграф Баденский был бы не прочь получить доход от старого и весьма внушительного форта Кель, Бомарше ухватился за этот случай и предложил арендовать форт. Маркграф согласился, но потом взял слово назад, вернее, высказал ряд требований, в том числе изъятие из издания всех пассажей, которые могут показаться оскорбительными для морали и нравов вообще, бога и маркграфов в частности, - Бомарше в тот же час ответил королевскому негоцианту весьма дерзким письмом, с высокомерием ставя его на место и угрожая устроить свою типографию в другом маркграфстве "на несколько шагов дальше", где ему предлагают "полную свободу, которой, само собой разумеется, общество, основанное на таких благородных принципах, никогда не будет злоупотреблять". То ли маркграф был толстокож, то ли карман у него был пуст, но, так или иначе, он безоговорочно сдал все свои позиции. "Вынужденный" внезапно освоить производство. бумаги, печатание, издательское дело", Бомарше очень скоро стал весьма сведущим в этих трех совершенно новых для него областях деятельности. Как всегда, он сумел окружить себя компетентными людьми, с которыми он к тому же поддерживал дружеские отношения. Чтобы руководить всей работой в Келе, он выбрал очень молодого человека, столь же честолюбивого, сколь и умного, но у которого скоро обнаружился существенный недостаток: он не умел ладить с людьми. Видимо, очень застенчивый, Летелье изображал деспота и хотел держать типографщиков в ежовых рукавицах. А у них уже тогда были те качества, которые мы знаем за ними сегодня и которые ставят их очень высоко в рабочей иерархии, а именно приверженность к своему делу, куда более высокий, чем обычно, интеллектуальный уровень и очень сильная любовь к свободе. Они скоро вошли в, конфликт с молодым диктатором. Бомарше пришлось вмешаться. С удивительным терпением посылал он ему послание за посланием, и постепенно Бомарше удалось изменить властную натуру молодого человека, сделать его более гибким. Он нашел доводы и слова, которые Летелье смог услышать. Так, в конце одного из своих писем Бомарше без зазрения совести играл на честолюбии и даже тщеславии юноши, сравнивая его с влиятельным государственным деятелем: "Именно эта прямолинейная надменность и погубила только что г-на Неккера. Человек может быть одарен самыми большими талантами, но как только он станет кичиться своим превосходством перед теми, кто ему подчинен, эти люди превращаются в его врагов, и все летит ко всем чертям, хотя никто вроде бы ни в чем не виноват... Из всего этого Вы должны заключить, что я, как человек умеренный, мирный и осмотрительный, могу служить для Вас примером того, как надо обходиться с людьми, и было бы весьма желательно, чтобы каждый мог сказать о Вас то же самое, что Вы всегда, надеюсь, будете иметь основания говорить, ибо я приложу к этому все усилия, о Вашем слуге и друге Кароне де Бомарше". Я привел этот отрывок, потому что он снова проливает свет на психологию Бомарше и его знание людей. И самого себя. Он с редкостным умением заставлял всех повиноваться себе или, вернее, помогать ему в делах. Не надо при этом забывать, что в 1780 году Кель был лишь одной из сотен его забот, а Летелье - последним пополнением в корпус его лейтенантов. Любопытная деталь: прежде чем нанять этого одаренного молодого человека, Бомарше, который хорошо разбирался, кто чего стоит, долгое время думал - не взять ли на эту должность Ретифа де Ла Бретонна. Но Ретиф, которого ныне считают одним из самых крупных писателей того времени и с полным основанием - одним из предвестников современного романа (я не имею в виду "нового романа"), относился к орфографии с той же свободой, что и Раймон Кено. А ведь речь шла о том, чтобы почтить память Вольтера, а не обновлять язык. Держать корректуру Бомарше поручил Декруа, который, как все знали, молился на Вольтера, И, наконец, он попросил Кондорсе снабдить рукопись комментариями - работа столь же деликатная, сколь и неблагодарная. Точно так же как за несколько лет до этих событий Бомарше создал торговый дом "Родриго Орталес и компания", чтобы вести "свою" американскую войну, так и теперь он учредил "Философское, литературное и типографское общество" исключительно для того, чтобы защитить память Вольтера и его произведения. Причем формально сам Бомарше назывался лишь парижским корреспондентом этого общества, но на деле был и его душой, и нервом, и финансистом. "Общество, которое есть я" за огромные деньги - 160 000 франков - купило у Панкука неизданные произведения, а также права на все книги, опубликованные в европейских странах у двадцати разных издателей. Парижский корреспондент Общества решил, что будут два издания, первое, роскошное, ин-фолио, в 70-ти томах, второе -ин-кварто, в 92-х томах, каждое тиражом по 15 тысяч экземпляров. Он распорядился составить проспект еще в 1780 году, чтобы тут же началась подписка. Он ждал заказов на 30 тысяч экземпляров - после тщательного подсчета эта цифра была установлена с самого начала как необходимая для самоокупаемости- издания, потому что он никогда не имел в виду зарабатывать на Вольтере. Однако Общество получило заказы всего лишь на 4 тысячи экземпляров. В 1781 году Бомарше уже стало совершенно ясно, что если издание Вольтера и не разорит его полностью, то, во всяком случае, будет ему стоить целого состояния. Любой другой на его месте начал бы, не теряя ни одного дня, принимать экстренные меры, чтобы выйти из дела с наименьшими потерями. У него этого и в мыслях не было. Смерть его союзника Морепа давала ему вполне приличный повод остановить издание, но он им не воспользовался. Первый том был напечатан в Келе в 1783 году, сто шестьдесят второй - в 1790 году, то есть в год выходило по 23 книги, цифра весьма значительная, если учесть объем каждого тома и роскошное оформление книг. Неуспех этих двух изданий объясняется, на мой взгляд, тем, что, - согласно установленному теперь правилу, даже к самым великим писателям, не считая тех, кто уходит из жизни молодыми, после их смерти на десять-двадцать лет пропадает интерес; это чистилище, о котором в свое время говорил Андре Жид и из недр которого его собственное творчество только в наши дни начинает выходить. Французы тогда отвернулись от Вольтера, а злые козни, которые церковь и парламент чинили его издателю, хотя и сильно мешали ему, не имели все же достаточной огласки, чтобы стать рекламой. Осуждая "кузницу безбожия" в Келе, католические власти не вели по ней интенсивного огня. Но ради справедливости надо добавить, что министры Людовика XVI выполнили обещание, данное Морепа: почта пропускала и разносила творения сатаны по всей стране. Итак, Бомарше один финансировал это замечательное издание и с неослабевающей страстностью довел его до завершения. Он, лично наблюдая за всеми тонкостями печатания, был бескомпромиссно требователен и в результате достигал подлинного совершенства. Вырвав Вольтера у Екатерины, он оказал Франции неоценимую услугу и вместе с тем обеспечил счастье вчерашних, сегодняшних и завтрашних библиофилов. На сей раз его деятельность принесла ему и кое-какую пользу. Хоть он почти разорился, его слава достигла зенита. Без обычного брюзжания, даже с приветливой улыбкой приняла Франция этот воистину царский подарок от г-на де Бомарше. Нашелся даже автор - да-да, - который публично поздравил его с этим. Звали его Жан-Франсуа Келава де Л'Эстанду. Не знаю, были ли у него другие таланты, но талантом льстеца он обладал несомненно. Вот в каких словах прославил он Бомарше: "Вы универсальный человек. Когда Вы пишете драмы, они получаются трогательными; когда Вы сочиняете комедии, они забавные. Вы музыкант? Вы вызываете восторг! Вы адвокат? Вы выигрываете все процессы! Вы судовладелец? Вы побеждаете всех врагов, богатеете, отстаиваете свои права перед королями. Вы любовник? Как всегда, легендарный. Наконец, Вы решили стать издателем? И Вы им становитесь. И таким издателем, как все остальные вместе взятые!". Не могу не прокомментировать это восхваление. Заметили ли вы, что любезный коллега Бомарше, когда речь заходит о литературе, курит фимиамы с меньшим энтузиазмом? Если о комедиях он говорит лишь то, что они забавны, то музыка, сочиненная Бомарше, вызывает восторг! Кроме того, нельзя не задать себе вопрос, откуда господин Келава может знать, что Бомарше в постели всегда легендарный? Наконец, - in cauda venenum {В хвосте яд (лат.).}, - когда он говорит ему, что он один стоит всех издателей, вместе взятых, не думает ли при этом господин Келава о своих рукописях, которые, уж конечно несправедливо, лежат без движения в ящиках его письменного стола? Если я сейчас улыбаюсь, то только потому, что знаю, кто нас ждет, когда мы перевернем страницу. "Кто же, кто?" Ну, разумеется, Фигаро!  "ЖЕНИТЬБА ФИГАРО" ...в то время как я, черт побери... С первой строчки этой книги мы идем к "Женитьбе", фундаменту нашего здания. Это и в самом деле главное произведение Бомарше. Оно проливает свет не только на остальные его сочинения, но и на жизнь автора. Все тайны этого человека, начиная с самой существенной, к которой мы непрестанно возвращаемся - тайны его происхождения, содержатся в "Безумном дне" - так поначалу называлась "Женитьба Фигаро". Бомарше раскрывается в этом сочинении и сознательно и невольно. Уже в "Севильском цирюльнике" он кое-что сообщил о себе. "Женитьба" же - настоящая исповедь. И, что самое поразительное, о" выбрал для этой исповеди, этого откровенного обнажения своей личности именно веселую комедию, они как бы растворились в пьесе; написанной для того, чтобы вызывать смех, и действительно его вызывающей, в пьесе, живущей собственной жизнью, причем всем известно, что это произведение Бомарше не уступает лучшим комедиям Мольера. Этот шедевр французского театра является вместе с тем и политическим актом. Первые биографы Бомарше, которых трудно назвать революционерами, сделали все возможное, чтобы приуменьшить значение "Женитьбы" для своего времени, равно как и ее исторический резонанс. Они полагали, что этим служат славе своего героя и смывают с него позорные подозрения. Большинство их преемников пошли тем же путем, правда, по причинам диаметрально противоположным. Вольтер, Руссо, философы - да, конечно, а Фигаро - нет. Между комедией и Историей они не усматривали решительно никаких аналогий. И тем не менее! Когда Людовик XVI, который искренне любил Бомарше, прочел в 1782 году рукопись "Женитьбы", реакция его была мгновенной: "Если быть последовательным, то, чтобы допустить постановку этой пьесы, нужно разрушить Бастилию. Этот человек глумится над всем, что должно уважать в государстве". Год спустя, после нового королевского запрета, Бомарше публично заявил: "Он не желает, чтобы ее поставили, а я говорю, что ее поставят и будут играть, непременно будут, хоть в Нотр-Дам". Таков был спор. Король против Бомарше. Конфликт этот стоит особого разбора. Автор "Женитьбы" понимал причины королевского запрета - причины политические. Если бы он не имел намерения вести бой с пороками системы, он, несомненно, сократил бы острые места пьесы или смягчил их. Мы же видели, как Бомарше перед постановкой "Севильского цирюльника" покорно следовал советам одних и внимал предостережениям других. Здесь же, если он и собирал мнения о форме и построении своей пьесы, он решительно не желал идти ни на какие уступки по ее сути. Когда Бомарше сочинял "Женитьбу", он твердо знал, что делает. Уточним, чтобы не возникло недоразумений: никогда, ни на минуту у него и в мыслях не было свергать монархию. Он был реформатором. Как и Шуазель, Бомарше считал, что настало время установить во Франции конституционную монархию, опирающуюся на народ, и покончить со всеми привилегиями. В те годы он был не единственным, кто устно или письменно высказывал подобные мысли, это ясно, но он был первым, кто вознамерился воплотить свои политические идеи на театральных подмостках. Мы знаем, и, не- сомненно, Людовик XVI это тоже понимал, что театр - великолепный резонатор идей. Сцена - идеальная трибуна, более того, она - форум, ибо публика соучаствует в представлении криками, смехом, свистом, аплодисментами. Власть всегда опасалась театра. Перед войной 1939 года правительство запретило постановку "Кориолана" в "Комеди Франсэз"! Достаточно представить себе Людовика XVI читающим монолог: "Вы дали себе только труд родиться, и больше ничего" и завершающим свое чтение седьмым куплетом финального "водевиля": В жизни есть закон могучий, Кто - пастух, кто - господин! Но рожденье - это случай, Все решает ум один. Повелитель сверхмогучий Обращается во прах, А Вольтер живет в веках. Все решает ум один. Таков мог бы быть и девиз Бомарше. Ему потребовалось потратить больше ума для того, чтобы добиться постановки "Женитьбы", чем для того, чтобы ее написать. На первый взгляд соотношение сил между монархом и Бомарше было не в пользу последнего. Миромениль, который в этих вопросах пользовался доверием короля, прочитав "Женитьбу", заявил, что это дьявольское произведение. До последнего дня перед премьерой министр юстиции прямо из кожи лез вон, чтобы не выпустить Фигаро на сцену. Остальные министры, часть придворных, церковь, парламент - все тут действовали заодно. Фраза, что от этой комедии несет запахом серы, была у всех на устах. Но в 1783 году Бомарше находился на гребне своего могущества. Король и его советники знали, сколь многим они были ему обязаны в политическом плане. Разве Англия, которая за год до этого капитулировала в Йорктауне, не сделала теперь выводы из своего поражения, признав американскую независимость? Разве не готовилось подписание Версальского договора, который возвращал Франции Сенегал, а главное, освобождал Дюнкерк от английских оккупантов? А кто толкнул Францию на эту политику? Кто неутомимо поддерживал подчас слабеющую королевскую волю? Кто предвидел, одно за другим, все эти исторические события? Кто, жертвуя своим временем, деньгами и гением, дал американцам возможность добиться победы? Если общественное мнение знало лишь Лафайета и Рошамбо, то в Версале было известно и другое имя. Неофициальный министр, едва не ставший в ту пору и в самом деле министром, эдакий серый кардинал, если мне будет позволено не совсем точно употребить этот термин, Бомарше со все растущим авторитетом занимается и финансами, и экономикой, и юриспруденцией, и управлением территорией и т. д. И если он вмешивался во все, что происходило в стране, значит, властям это было угодно. Ломени приводит записку Бомарше Верженну, которая дает некоторое представление об его участии в государственных делах: "Милостивый государь, Имею честь направить Вам отчет о нашем последнем совещании. Необходимость из-за строгой секретности самолично переписать его с черновика задержала отправку этого документа. Сознательно излагаю все упрощенно, дабы король, когда г-н Морепа представит ему этот отчет, сумел бы ухватить самую суть вопроса и, несмотря на всю свою неопытность в такого рода сложных делах, убедиться в его бесспорности". В конечном счете двусмысленность положения Бомарше является делом его рук, уж не знаю, сознательно или нет. Альмавива не может уволить Фигаро, потому что тот ему нецбходим. В системе "хозяин - слуга" в ловушке оказывается граф. Уверенный в своей безнаказанности, конечно, относительной, с этим я согласен, Фигаро отныне может себе все позволить. Как, впрочем, и Бомарше. Разве стал бы Людовик XVI в 80-е годы порывать отношения с человеком, который практически и сделал его королем, подготовив его торжество над Англией, - ведь это был единственный успех Людовика за все его правление - или, продолжая сравнение с Альмавивой, который помог ему лечь в постель к Розине? Если Бомарше благодаря уму, хитрости и мужеству удалось занять некоторое положение в обществе, его социальное положение осталось точно таким же, каким оно было при его рождении. Самое низкое или просто никакое. Человек трезвого ума, он не обольщается своими удачами. Псевдокатолик, псевдодворянин, псевдоминистр, он должен либо сорвать с себя маску, либо умереть в маскарадном костюме. Самые тонкие исследователи творчества Бомарше, такие, как Помо, Ван Тигем, Шерер, подробно останавливались на противоречиях его характера, его творчества, его жизни, но они как будто сознательно не хотят раскрыть тайну этого человека. И что же, нам в свою очередь тоже надо считать, что эту загадку разгадать невозможно? И повернуться спиной к сфинксу? Я не думаю, что так следует поступать, ибо наш сфинкс не перестает привлекать к себе внимание, подсказывать нам ответ, толкать на правильный путь догадок. Достаточно лишь внимать ему, вернее, читать и соображать, что к чему. Известно, что Фигаро и Бомарше - одно лицо. Это уже секрет полишинеля. Сделав такое отождествление, нам надо понять, какие отсюда вытекают следствия. Если Бомарше - это Фигаро, то Альмавива - это общество, абсолютная монархия. Бартоло, Базиль, Бридуазон - свита короля, его лакеи. Остаются женщины, Розина и Сюзанна. Ими положено овладевать, и ими овладевают. Альмавива намерен был воспользоваться и той и другой. Фигаро помог ему овладеть первой, но решительно отказал во второй, которую намерен сохранить для себя. К этому мы еще вернемся. Но мне надо было бы теперь пустить вас по следу, зигзаги которого мне хорошо известны. Бомарше (Фигаро) исправно служит королю (Альмавиве), когда его дело справедливое (Розина), и борется с ним, когда тот намерен проявить свое тиранство (право первой ночи - Сюзанна). Когда твое имя Бомарше, которое и не твое вовсе, а взятое напрокат, и ты исключительно силою своего обаяния и хитроумием стал всем заправлять в Версале, но вместе с тем тебе уже пора выйти на свет, то есть кричать свою правду во всеуслышанье, надо обладать одновременно большой гибкостью и твердостью, чтобы в 1780 году и служить королю и при этом бороться за свои взгляды. Весь гений Бомарше выражен в этом противоречии. Вернемся к "Женитьбе", о которой король сказал публично: "Она никогда не будет сыграна". Казалось бы, приговор обжалованию не подлежит. Но Бомарше всегда отвергал все приговоры. И оборачивал наказание против своих судей. Парламент ошельмовал его и лишил гражданских прав - он победил парламент и стал государственным деятелем. Людовик XVI запретил "Женитьбу". Пьесу будут играть, а король падет. Чтобы одерживать верх, Бомарше вынужден был прибегать к всевозможным хитроумным маневрам. У короля есть козыри, но у Бомарше тоже есть свои выигрышные карты. Начатая партия разыгрывалась два года - в салонах и на столах шести цензоров. За эти два года непрекращающихся интриг, вызвавших тогда такой взрыв страстей, что привлекает наше внимание и теперь, лагерь Людовика XVI оставался таким, каким был изначально, то есть ограничивался министром юстиции, графом де Прованс и несколькими придворными литераторами, а лагерь Бомарше все разрастался. Граф д'Артуа, к примеру, вскоре занял позицию, противоположную своему августейшему брату, и увлек за собой и г-жу де Полиньяк, и принцессу де Ламбаль, супругу маршала де Ришелье, и ее сына, герцога де Фронсака. "Каждый день, - рассказывает секретарь Марии-Антуанетты г-жа Кампан, - только и слышишь: я присутствовал или я буду присутствовать на чтении пьесы Бомарше". Интерес к пьесе был таким живым, а умы так возбуждены, что слава "Женитьбы" перешла все границы. Вскоре Екатерина II сообщила, что она относится благосклонно к постановке комедии в Санкт-Петербурге, а великий князь и будущий царь приехал во Францию специально, чтобы послушать пьесу, о которой говорила вся Европа. Людовик XVI, потеряв терпение, в конце концов согласился, чтобы актеры "Комеди Франсэз" сыграли "Женитьбу" один раз, при закрытых дверях, на сцене театра "Меню Плезир". Пьесу репетировали под руководством автора целый месяц вплоть до назначенного дня, а именно 13 июня 1783 года. Уже за два часа до поднятия занавеса гости графа д'Артуа ссорились из-за лучших мест. Но ровно за 10 минут до начала спектакля прибыл герцог де Вилькье с приказом короля запретить премьеру. Оскорбленные и взбешенные высокопоставленные гости открыто выразили свое возмущение. Г-жа Кампан, бывшая в их числе, рассказывает: "Разочарование вызвало такое недовольство, что слова "угнетение" и "тирания" никогда, даже в канун крушения трона, не произносились с большей страстью и гневом, чем в тот час". На все хитроумные ходы Бомарше Людовик XVI отвечал неуклюже и грубо. Автор, "набравшись терпения, в очередной раз спрятал пьесу в портфель, надеясь, что какое-нибудь неожиданное обстоятельство снова извлечет ее оттуда", и уехал в Англию защищать интересы Франции и короля. Англичане, само собой разумеется, стали его умолять оказать им милость и разрешить постановку запрещенной пьесы. Но так же, как и в случае с русской императрицей, он уклонился. Тем временем в Версале непостоянный Людовик XVI снова сдал позиции, разрешив графу де Бодрей сыграть один раз "Женитьбу" в его замке в Женевилье. Вернувшись в Париж, Бомарше, прежде чем принять приглашение Водрея, добился от Ленуара, сменившего в полиции Сартина, письменного свидетельства о том, что постановка в частном театре не нарушает права "Комеди Франсэз" играть эту пьесу публично на своей сцене. Так, воспользовавшись создавшейся ситуацией, он продвинулся еще на шаг. 21 или 22 сентября весь двор расселся по каретам и вслед за графом д'Артуа и г-жой де Полиньяк длинным кортежем отправился в замок Женевилье. Мария-Антуанетта, которая получила было от короля разрешение тоже поехать к графу де Бодрей, была вынуждена в последнюю минуту отказаться от приглашения, сославшись на дурное самочувствие. В довершение всего в эту историю внесло свою лепту и лето: в тот вечер в Женевилье было так жарко, что Бомарше пришлось своей тростью разбить стекла в окнах маленького театра, чтобы присутствующие не задохнулись. А когда поднялся занавес, публика все же задохнулась, но на сей раз от восторга. Г-жа Лебрен, которая находилась среди приглашенных, сказала потом, подводя итог своим впечатлениям, что Бомарше в тот вечер дважды наполнил зал свежим воздухом. Тем временем параллельно со всеми этими событиями разворачивался большой балет цензуры. После того как пьеса была восторженно принята труппой "Комеди Франсэз" в 1781 году, ее послали на отзыв первому королевскому цензору г-ну Кокле. Этот тип был предметом постоянных насмешек газетчиков. Кокле не возражал против постановки "Женитьбы", хотя и требовал кое-каких купюр. Но поскольку король самолично разрешения на постановку не дал, то второй цензор, г-н Сгоар (это его Бомарше вскоре обессмертил сравнением с "докучливым ночным насекомым"), счел, что политически верным ходом будет и вовсе запретить это постыдное сочинение. Третьим цензором был назначен г-н Гайар из Французской Академии, сухой ученый историк, не питающий особого интереса к театру, но у которого, однако, хватило честности и мужества признать пьесу хорошей. Четвертый цензор, г-н Гиди, ноги которого не было в театре вот уже тридцать лет, отнесся к пьесе куда менее благосклонно. А тем временем им на смену был назначен пятый цензор - Дефонтене. После того как он четыре раза прочел пьесу "фразу за фразой", новый судья написал, что достаточно внести в текст "небольшие поправки", чтобы разрешить постановку "Женитьбы Фигаро". Этот Дефонтене так проникся духом произведения Бомарше, что несколько лет спустя сам написал комедию, которую назвал "Любовные похождения Керубино". И наконец, шестой цензор, Брет, одобрил "Женитьбу" без всяких оговорок. Кончилось ли на этом дело? Нет. Шесть цензоров, которые, каждый в одиночку, по очереди оценивают пьесу, еще не составляют коллегии. Как человек предусмотрительный, Бомарше потребовал, чтобы такая коллегия собралась и вынесла свой приговор. Барон де Бретейль, государственный министр и начальник королевской канцелярии - в наше время он был бы министром внутренних дел, - согласился участвовать в этой комедии. По договоренности с автором барон собрал в своем министерстве целый ареопаг из "французских академиков, цензоров, светских людей и придворных, в той же мере справедливых, сколь и просвещенных, которым надлежит обсудить идею, содержание, форму и стиль данной пьесы, сцена за сценой, реплика за репликой, слово за словом". Это великое литературное судилище заседало в марте 1784 года в присутствии посланцев короля, которого Бомарше сам поставил в известность о своем намерении. Впрочем, к этому времени у Людовика XVI уже не было иллюзий. "Вы увидите, - сказал он, - что к Бомарше больше прислушаются, чем к министру юстиции". Но вернемся к процессу. Барон де Бретейль открыл заседание, а Бомарше - свою рукопись. Воцарилась тишина. Флери, один из пайщиков "Комеди Франсэз", который был в составе коллегии, протоколировал заседание, намереваясь в дальнейшем написать мемуары: "Г-н де Бомарше прежде всего заверяет присутствующих, что он безусловно согласится с их мнением о пьесе и безоговорочно внесет в текст все исправления согласно замечаниям, которые выскажут собравшиеся здесь господа, а может быть, и дамы. Затем он приступает к чтению. Его прерывают, делают замечания, возникают споры. И всякий раз Бомарше сперва уступает, но потом, возвращаясь назад, отстаивает все до мельчайших деталей с такой изворотливостью и остроумием, с такой неумолимой логикой да еще с такой обольстительной живостью, что цензоры вынуждены замолчать. Все смеются, веселятся от души, аплодируют: "Это совершенно уникальное произведение". Каждый хочет хоть как-то быть к нему причастным. И вместо того чтобы что-то вычеркнуть из текста, еще добавляют. Г-н де Бретейль подсказывает автору какую-то игру слов. Бомарше с восторгом принимает ее и благодарит за подарок: "Это спасет 4-й акт!" Г-жа де Матиньон предлагает свой цвет для ленточки, которую носит паж; цвет принят; это будет иметь бешеный успех. Кто не хочет носить цвет, который носит г-жа де Матиньон?.. "Нет, - воскликнул г-н де Шамфор после заседания коллегии, - нет, никогда еще я не видел такого чудодея! Все, что говорит Бомарше в защиту своего произведения, куда выше по уму, по оригинальности и даже по юмору, нежели самые забавные сцены его новой комедии". Как всегда, в самых яростных схватках Бомарше поддерживали друзья, их было немного, но они отличались исключительными достоинствами. Среди его друзей 1780 года была одна совершенно удивительная пара - принц и принцесса де Нассау-Зиген, о которых стоит сказать несколько слов. Принц был, несомненно, одним из самых примечательных людей второй половины XVIII века. Его национальность и право на титулы оспаривались в зависимости от того, в какой стране он находился, поскольку по отцовской линии он считался немцем, а по материнской - французом. Как и Бомарше, неизвестно чей сын, он вынужден был стать сыном самого себя, то есть самому явиться на свет. И он это сделал тоже с большим шумом. Хрупкий, застенчивый, внешне еще более женственный, чем шевалье д'Эон, Нассау в пятнадцать лет вступил во французскую армию. Сказать, что он отличился на военной службе, значит еще ничего не сказать. Когда ему было двадцать лет, вся Европа считала его не просто героем, но каким-то феноменом. Он участвовал во всех самых отчаянных приключениях своего времени, легко, с полной беспечностью рисковал жизнью и всякий раз с дерзким везением побеждал. Подростком он, конечно, совершил кругосветное путешествие с Бугенвилем. Во время этого длинного путешествия, которое ему, видимо, показалось чересчур однообразным, Нассау решил сразиться с тиграми один на один, по всем правилам рыцарского поединка. За это его и прозвали "укротителем чудовищ". Фактически он укротил весь мир, а отступал только перед собственной застенчивостью. Полковник в двадцать лет, обремененный ратной славой, никогда не упускающий случая померяться силами со смертью, Нассау, как и его друг Бомарше, тревожил мир тем, что нарушал его обычаи. Маршал де Левис, который был с ним хорошо знаком, писал, что принц за свою жизнь заработал больше славы, нежели уважения. Такова судьба людей, отлитых не из одного металла. Хорошие психологи знают, какое замешательство вызывают подобные редкие птицы и в наши дни и как все стараются найти им общий знаменатель, чтобы привести их к заурядности. "Почему во всех твоих действиях всегда есть что-то подозрительное?" - спрашивает Альмавива у Фигаро. "Потому что когда хотят во что бы то ни стало найти вину, то подозрительным становится решительно все", - отвечает ему Фигаро. Для большинства людей Нассау - фигура необъяснимая. Г-жа Лебрен, полагавшая, что он нежен и застенчив как барышня, только что вышедшая из монастыря, была весьма удивлена, услышав рассказы об его подвигах. Уже одно их количество кажется нормальным людям подозрительным. В отношении Англии Нассау придерживался тех же взглядов, что Бомарше, поэтому они и познакомились. Это была воистину любовь с первого взгляда. Нассау хотел, чтобы Родриго помог ему снарядить десант для высадки на острове Джерси, оккупированном англичанами. Бомарше согласился, но Людовик XVI в последнюю минуту наложил запрет на эту операцию. Позже Нассау отличился во время осады Гибралтара, где он командовал прамом, одним из тех знаменитых блиндажных судов, который сконструировал маркиз д'Арсон, выдающийся инженер и горячий патриот: во время революции д'Арсон столь же безупречно служил Франции, как во времена Людовика XVI. Предки современных крейсеров, прамы были укреплены мощной броней, а палубы покрыты металлической кровлей, которая должна была отражать осколки снарядов. Была также продумана хитроумная система водяного охлаждения раскаленной брони. Желая помочь испанцам, французы решили участвовать в осаде Гибралтара вопреки совету Бомарше, который весьма умно сказал министрам Людовика XVI: "Гибралтар надо взять в Америке. Мы потеряем столько испанских и французских солдат и стянем туда столько кораблей, что с их помощью легко можно было^бы завладеть Ямайкой или любым другим островом, на который англичане с большой охотой обменяли бы эту голую скалу". Поскольку войны, увы, ведутся военными, французских гренадеров и моряков посылали на гибель. "Чтобы присутствовать на этом героическом спектакле, - пишет маркиз д'Арагон в биографии принца де Нассау-Зигена, - люди съехались словно на праздник как из Парижа и Версаля, так и из Мадрида. Граф д'Артуа, надеявшийся здесь впервые блеснуть своим военным искусством, но сумевший - как он сам, сетуя, в этом признается - продемонстрировать союзным штабам лишь дым своих полевых кухонь, собрал под Гибралтаром всю самую блестящую молодежь двора, но герцог де Бурбон прибыл на место боев с куда лучшим подкреплением, правда, быть может, менее элегантным, чем эскорт брата короля, зато более серьезным, поскольку его сопровождали настоящие знатоки военного дела". Если разумность идеи прама несомненна, то конструкция их все же была порочной, потому что все они во время боев за Гибралтар загорелись и потонули. Поведение Нассау во время этого бедствия было таким героическим, что король Испании тут же пожаловал ему звание гранда. Что до англичан, то они с обычным благородством и уважением приветствовали подвиги побежденных. Таков был Нассау, когда сражался с оружием в руках. Когда же он был безоружным, то, не имея возможности рисковать жизнью, просто прожигал ее и каждую ночь кутил без удержу. К тому же он до безумия влюбился в принцессу Сангушко, которая незадолго до этого развелась. Эта молодая красавица полячка обладала теми же достоинствами и недостатками, что и ее любовник. Вместе они разорялись по два раза в день. Столь же обаятельные, сколь и наивные, они вознамерились обвенчаться в церкви. После того как папа римский им в этом отказал, принц и принцесса решили обратиться к богу, то есть к Бомарше, который, видимо, заразившись их безумием, возомнил, что ему удастся убедить парижского архиепископа монсиньора де Бомона свершить этот обряд. Архиепископ с великим трудом втолковал Бомарше, что обвенчать Нассау с разведенной женщиной значило бы пренебречь всеми догматами католической церкви. Этот отказ, видимо, раздосадовал Бомарше и отнюдь не укрепил его религиозных чувств. Большим успехом увенчался его демарш перед Людовиком XVI, который милостиво разрешил этот брак, поскольку предыдущий брак принцессы Сангушко можно было считать недействительным, так как венчание состоялось в Польше! Решение простое, но надо было до него додуматься. С тех пор как Нассау стал испанским грандом, он принялся устраивать праздник за праздником, чтобы вести жизнь, соответствующую его новому рангу. Когда надо было платить по счетам кредиторам или просто купить еду на завтрак, ибо супруги Нассау вечно сидели без гроша, они всякий раз - и это вошло в привычку - обращались к Бомарше. И Бомарше исправно оплачивал их портных, слуг и поставщиков. Принцесса была еще более требовательна, чем ее муж, и чуть ли не ежедневно обращалась с призывами о помощи к тому, которого весьма забавно называла "мой дорогой Бонмарше" {"Бо_н_марше" по-французски означает "дешевый", "дешевка".}. Ломени в своей книге приводит несколько ее записок, в том числе и такую: "Мой дорогой Бонмарше, я просто в отчаянии, но мне необходимо завтра отправиться по делам в Версаль, а у меня нет ни франка. Ссудите мне, если сможете, несколько луидоров". Бомарше, который обожал и принца и принцессу, никогда не отказывался давать им взаймы деньги, хотя твердо знал, что они их не вернут. По истечении трех лет супруги Нассау были ему уже должны 125 000 франков. Когда принц уезжал на войну, Бомарше ему всегда писал: "Только смотрите, чтобы Вас не убили!" Но справедливость требует сказать, что принц и принцесса Нассау были готовы умереть за Бомарше. И за "Женитьбу Фигаро" принц бился, чтобы одолеть сопротивление Людовика XVI, с не меньшей страстью, чем во время своего поединка с тиграми. Его многократные и мужественные выступления в защиту пьесы если и не имели решающего значения, все же содействовали победе Бомарше. А потом, когда Нассау покидал Францию, чтобы принять участие в очередных военных операциях, он всегда брал с собой комедию своего друга и во всех больших городах, куда его кидала судьба, он лично руководил постановкой "Женитьбы" на сцене местных театров. И в самом деле, Нассау знал наизусть все мизансцены Бомарше. Когда Людовик XVI наконец уступил, Нассау, обезумев от счастья, отправился вместе с автором в "Комеди Франсэз" и, не расставаясь с ним, тоже просиживал дни и ночи на репетициях. Это длилось вплоть до 27 апреля 1784 года - одной из трех или четырех самых великих дат в истории французского театра. Это был вторник. Поднятие занавеса было назначено на 6 часов вечера. С недавних пор "Комеди Франсэз" разместилась в новом помещении возле Люксембургского сада, - мы все его прекрасно знаем, ведь речь идет о театре Одеон. По сравнению со старым помещением и сцена и зал были значительно усовершенствованы. Традиционные свечи вдоль рампы были заменены кенкетами, и их рефлекторы вызывали восхищение публики. Благодаря этим новым фонарям партер оказывался погруженным в полутьму, зато сцена была освещена ровным ярким светом. Настоящая революция в театральном деле. Другое значительное новшество заключалось в том, что все зрители, в том числе и в партере, имели сидячие места. Но в общем-то публике было плевать на все кенкеты, ибо она пришла бы на этот спектакль куда угодно и стерпела бы любые неудобства. Мы не можем найти точки отсчета, чтобы измерить невероятную степень возбуждения, которым были охвачены люди в дни, предшествующие премьере "Женитьбы". Слава Бомарше в 1784 году достигла апогея. Чтобы реально себе это представить, надо не забывать, что автор "Женитьбы" был на вершине славы одновременно в десяти различных областях. С момента изобретения анкерного спуска для часов до заключения Версальского договора он не переставал изумлять мир. Что же до его комедии, запрещенной вот уже три года, и ставшей единственной темой всех разговоров как во Франции, так и за границей, то тайна, скандал, дымы серы, которые клубились вокруг нее, действовали на умы и нервы людей еще до того, как прозвучали три удара в пол. Такое возбуждение в сочетании со славой автора и с той завистью, которую он всегда вызывал, не могли не волновать актеров. "Женитьбу Фигаро" так ждали, так хотели наконец увидеть на сцене, что именно в силу этого она могла разочаровать публику. Нервозность, сутолока, крайнее возбуждение всех присутствующих перед поднятием занавеса лишь усиливали страх друзей Бомарше. С 10 утра, то есть за 8 часов до начала спектакля, четыре или, может быть, пять тысяч человек толпились перед входом в театр, угрожая силой ворваться в помещение. Экипажи выстроились в ряд до берегов Сены, забили соседние улицы и парализовали все движение так, как это и не снится современным шоферам. В полдень под напором толпы железные ворота распахнулись, и мощной охране пришлось отступить. Три господина с билетами в партер были задушены в чудовищной давке, и их невозможно было оттуда извлечь. Трое покойников так и стояли в плотной толпе и, казалось, ждали, как и остальные, начала спектакля. Внутри театра, тайно проникнув за кулисы, ряд привилегированных особ ожидали начала торжества в куда более терпимых условиях. Флери, который помогал Бомарше во время репетиций, рассказывает в своих воспоминаниях: "А у нас, внутри театра, разыгрывался другой спектакль! Звенели тарелки, стучали вилки, стреляли пробки... Стоял такой адский шум, что можно было оглохнуть; наш храм искусства превратился в кабак! Человек триста обедали в актерских уборных, чтобы не оказаться в толчее к моменту открытия входных дверей; тучная маркиза де Монморен едва умещалась в прелестной, но тесной уборной певицы Оливье; изящная г-жа де Сенектер во всей этой неразберихе осталась без еды, и пришлось обратиться к Дезэсару, чтобы ей дали хоть как-то "заморить червяка"". В большом ослепительно-белом зале к половине пятого уже яблоку негде было упасть. Самые знатные господа решили, поскольку все кресла оказались занятыми, усесться прямо на пол в проходах или на ступеньках балкона. Публика была, употребляя входящее в ту пору в моду словечко, наэлектризована. Флери в последний раз сквозь глазок в занавесе оглядел зал, а потом схватил палку и собственноручно трижды ударил ею в пол. "А зал! Какое там собралось общество! Смогу ли я перечислить всех знатных господ, благородных дам, талантливых артистов, прославленных авторов и сказочных богачей, которые там находились? Что за роскошный цветник в первых ложах! Красавица принцесса де Ламбаль, принцесса де Шиме, беспечная г-жа де Лааскюз... Острая на язык маркиза д'Андло, несравненная г-жа де Шалон... Прелестная г-жа де Бальби, еще более прелестная г-жа де Симиан, г-жа де Лашатр, г-жа де Матиньон, г-жа де Дюдрененк, и все они - в одной ложе! Кругом все сверкало, зрители приветствовали друг друга... Мелькание обнаженных рук, мраморных плеч, лебединых шеек, бриллиантовых диадем, лионских шелков, голубых, розовых, белых - словно радуги трепетали вокруг... Все взволнованно переговаривались и улыбались, сгорая от нетерпения либо восторженно аплодировать, либо гневно поносить. И все эти страсти для Бомарше и из-за Бомарше". Ну а главный герой этой странной церемонии, во время которой собравшееся дворянство будет наслаждаться сильными ощущениями, трепеща от страха, где же он? В задернутой занавеской ложе, чтобы укрыться от любопытных взглядов? Нет! Или, может быть, вы думаете, что он в кругу прекрасных дам? Заблуждаетесь! В обществе Артуа или Гюдена? Не догадались! С Жюли и хозяйкой своего дома? Ну что вы! Чтобы присутствовать на премьере "Женитьбы", "забившись в темный уголок", г-н де Бомарше пригласил двух священников - аббата де Калонна, брата министра, и аббата Сабатье. За два часа до начала спектакля автор обедал с ними вместе и за десертом Бомарше пообещал своим сотрапезникам, что "шуму будет хоть отбавляй". И добавил: "Я зачал свое дитя в радости, да будет угодно богам, чтобы я его родил без мук, беременность моя была не очень счастливой, и у меня уже начались первые схватки. Мне понадобится что-нибудь укрепляющее, а от вас я жду духовной поддержки при родах". Но вместо того, чтобы давать ему последнее благословение, аббатам пришлось лишь отпустить грех тщеславия. Никогда еще в "Комеди Франсэз" пьесу не встречали такими воплями восторга. Зал откликался на каждую реплику и то и дело аплодировал во время действия, так что спектакль длился больше пяти часов. Такого триумфа никто не знал: пьесу играли потом подряд 68 раз, чего еще никогда прежде не случалось. 350 000 ливров сборов, 40 000 из них причитались автору; впервые (историческая дата!) театральная пьеса обогатила писателя. Но самое удивительное - комедия эта, оказавшаяся столь выгодным делом, предвещала и готовила 1789 год. На сей счет, как легко догадаться, и я уже об этом говорил, есть самые различные мнения. Писатели, как правило, ограничивают, если не полностью отрицают, историческое значение "Женитьбы". Однако не таково было мнение трех людей, которые сами создавали историю той эпохи. Людовик XVI: "Если быть последовательным, то, допустив постановку этой пьесы, нужно разрушить Бастилию". Дантон: "Фигаро покончил с аристократией". Наполеон I: "Во время моего правления такого человека упрятали бы в Бисетр. Конечно, кричали бы, что это произвол, но какую услугу мы оказали бы обществу!.. "Женитьба Фигаро" - это уже революция в действии". Между государственными деятелями и литературной критикой возникло какое-то недоразумение. Чтобы его рассеять, необходимо, как мне кажется, довести наш разбор до конца. Бомарше ни в какой мере не был революционером, но, без всякого сомнения, он приблизил революцию. Он прекрасно отдавал себе отчет и в том, какую "шумиху" поднимает постановка "Женитьбы", и в том, как велика власть некоторых слов, произнесенных с подмостков. Он знал также отрицательное мнение короля 6 пьесе и сделал все от него зависящее, чтобы его побороть. Это убеждает нас прежде всего в том, что "Женитьба" - сознательный политический акт Бомарше. Он знал, на Что идет. Повторим еще раз: Бомарше прежде всего реформатор. Произвол, привилегии, правила, установленные в обществе, "возмущают его, но в своем отрицании системы он идет не дальше философов-энциклопедистов. Пожалуй только, в отличие от Вольтера, Монтескье или Руссо, у Бомарше был политический опыт, он, как говорится, попробовал власть на зуб, а значит, мог реально оценить и ее силу и ее слабость. Кроме того, благодаря своей американской истории он убедился, что и благородные идеи могут в конце концов воплотиться в жизнь. Недаром он всегда оказывался в самой гуще событий и первым бросался в бой. Однако при всех этих оговорках надо еще раз подчеркнуть, что если Бомарше и отвечает в большой мере за 1789 год, год, когда его теории начнут осуществляться, то и речи быть не могло о том, чтобы он сделал хоть шаг дальше. 1792 год и 1793-й его удивили и возмутили. Когда историки и литературные критики начинают изучать Революцию, они берут ее в целом, будто события в ней скованы друг с другом, как звенья одной цепи. Наш картезианский ум пытается обнаружить механизм там, где чаще всего скрывается тайна. Но, в отличие от Бомарше - государственного деятеля и гражданина, автор "Женитьбы" является бесспорно революционером, отсюда и "вся путаница, ибо его комедия выводит на сцену человека, его самого, который _существует_ постольку, поскольку он уничтожает установившийся порядок и перестраивает мир. Не будь в пьесе Фигаро, этого взрывного персонажа, мысли, заключенные в "Женитьбе", не были бы доходчивы. Я убежден, что как только зритель 1784 года понимал, кто такой Фигаро, он уже не мог ошибиться ни в том, что именно олицетворяет Альмавива, ни в злободневности всего произведения. Принято утверждать, что "Женитьба" имеет своим истоком предисловие к "Цирюльнику". Разве Бомарше не уверял вас в этом, когда писал: "Драгоценной для отечества памяти покойный принц де Конти (произнося его имя, мы точно слышим звуки старинного слова "отчизна") публично бросил мне вызов: поставить на сцене мое предисловие к "Цирюльнику", еще более веселое, по его словам, чем сама пьеса, и вывести в нем семью Фигаро, о которой я в этом предисловии упоминал. "Ваша светлость! - отвечал я. - Если я вторично выведу это действующее лицо на сцену, я принужден буду сделать его старше, следовательно, несколько зрелее, значит, опять поднимется шум, и, кто знает, допустят ли его еще на сцену?" Однако из уважения к принцу я принял вызов: я написал "Безумный день", о котором теперь столько разговоров. Принц оказал мне честь выслушать пьесу первым. Это был человек большой, в полном смысле слова принц, человек возвышенного и независимого образа мыслей. И знаете что? Он остался доволен пьесой". Обычно критика, опираясь на это признание Бомарше, считает, что создание "Женитьбы" было, скорее, чем-то случайным, иначе говоря, что он мог бы и не написать этой комедии. Но думать так значит слишком поспешно читать откровенное признание Бомарше: "[Так как Фигаро]... несколько зрелее, значит, опять поднимется шум, и, кто знает, допустят ли [эту новую пьесу] на сцену". И при этом он обращается к Конти, другу Шуазеля, противнику Мопу! Если Бомарше прежде, чем взяться за перо, опасался, что его пьесу не допустят на сцену, не значит ли это, что он знал заранее, каков будет ее тон? И если Конти бросил Бомарше вызов, то разве из-за того лишь, что ему не терпелось узнать кое-какие секреты Марселины? Конечно, нет! Чтобы найти источник "Женитьбы", надо уйти еще дальше назад, а именно к Карону-сыну, к тому, кто отмечал в 1760 году "дурацкие предубеждения в этой стране". Но в то время молодой человек мог лишь добавить: "Не имея возможности изменить предрассудок, мне придется ему подчиниться". А кто такой Фигаро, как не слуга, отказавшийся вдруг подчиняться. Вот что на самом деле значил вызов принца де Конти: "Решитесь, Бомарше!" И Бомарше решился. Выложившись в "Женитьбе" полностью, написав в ней все, что он хотел сказать, он буквально в одночасье утратил, как мы это увидим, и свое вдохновение, и свой литературный гений; его миссия оказалась выполненной. Не правда ли, странно?.. О каком произведении мы говорим? Не об одной ли из трех лучших комедий французского театра? И, уж во всяком случае, о самой веселой и едва ли не самой удивительной. Что-то не похоже. Не сбиваемся ли мы с пути, ударяясь в политику и психологию? Нет, я так не думаю. "Женитьба Фигаро" остается блистательным шедевром, и современные зрители могут воспринимать ее на самых разных уровнях. Но во всех случаях они будут смеяться, и это главное. Однако, рассказывая жизнь человека, который был не только автором веселой пьесы, мы должны идти за ним по пятам, не пропуская ни одного его шага. И еще: разве не удивительно и не знаменательно, что у Бомарше достало таланта вложить в одну комедию в сто раз больше идей, чем Брехту во все свое творчество? Разве комедия не есть способ выражения мыслей, присущий французам? Разве Мольер не говорит людям больше, нежели Корнель и даже Расин, коль скоро речь идет не только о том, чтобы анатомировать страсти? И кого сегодня Наполеон запер бы в Бисетре? Увы, боюсь, что никого. Я не осмелюсь напоминать вам содержание "Женитьбы", как я это делал, говоря о "Евгении", или как в дальнейшем перескажу сюжет "Тарара". Кто его не знает? Несмотря на то, что в наше время эту пьесу играют сравнительно редко, возможно, из-за ее длины, возможно, потому, что, как отмечает Жан Фабр в своей "Истории литературы", власти делают вид, что презирают "Женитьбу Фигаро", чтобы не быть вынужденными ее запрещать, - она у всех сохранилась в памяти. Впрочем, любопытно, что некоторые выдающиеся творения известны людям, даже если они их не читали и не видели. Не являются ли они уже частью нашего коллективного подсознания? Существуют магические темы, Дон Жуан, например, которые преимущественно вдохновляют музыкантов. Бомарше написал только две комедии, и обе - шедевры. Ни Россини, ни Моцарт на этот счет не ошибались. Сегодня Фигаро принадлежит и литературе и музыке. Таким он и сохранился в памяти народов. После всего этого мы тем не менее можем, прежде чем вновь открыть в Фигаро Бомарше, перечитать резюме пьесы, которое сделал сам автор: "Самая что ни на есть забавная интрига. Испанский гранд влюблен в одну девушку и пытается ее соблазнить, между тем соединенные усилия девушки, того человека, за которого она собирается выйти замуж, и жены сеньора расстраивают замыслы этого властелина, которому его положение, состояние и расточительность, казалось, могли бы обеспечить полный успех. Вот и все, больше ничего там нет. Пьеса перед вами". Вот и все, больше ничего там нет. Пьеса перед вами. Люди, близкие Бомарше, а вы тоже из их числа, поняли знак, который он нам подал. Нам надлежит отличить самую банальную из интриг - вот и все, больше ничего там нет - от пьесы, которая перед нами. Так откроем же глаза. В своем издании "Женитьбы" Поль Гайар очень хорошо анализирует блестки, так щедро рассыпанные в этой комедии, каждая из которых сверкает на свой манер, и кажется, любой из них было бы достаточно, чтобы обеспечить успех пьесы. Гений Бомарше сделал возможным соединить совершенно разные жанры и - почему же не воспользоваться словом, которое нам предлагается? - сочетать приемы и стили, которые кажутся несочетаемыми: "Итак: комедия интриги, не менее ослепительная, чем самые ослепительные комедии Фейдо; вокальные номера, как, например, сцена суда в третьем акте; картина нравов, в которой оживают двадцать пять лет истории; красивая любовная история, временами почти трагическая; исследование пяти характеров и набросок еще нескольких; наконец, оставшаяся живой и в наши дни социальная сатира, равной которой мы никогда больше не видели на нашей сцене". Однако перечисление это не исчерпывает нашей темы, в нем не хватает главного, а именно образа Фигаро. Или, если угодно, Бомарше. Ведь "Женитьба" тоже, и даже в первую очередь, произведение автобиографическое. В "Женитьбе" Бомарше обнажает себя, определяет свою сущность и раскрывает свои карты. Чтобы это понять, достаточно взять пьесу и прочесть вне контекста реплики Фигаро. Тогда вдруг все становится ясным. Перед нами Бомарше. Хотите доказательств? Вот несколько знаменательных примеров: "Фигаро (один, обращаясь к графу Альмавиве). Так вот как, ваше сиятельство, драгоценный мой граф! Вам, оказывается... палец в рот не клади! Я-то терялся в догадках, почему это он не успел назначить меня домоправителем, как уже берет с собой в посольство и определяет на место курьера! Стало быть, ваше сиятельство, три назначения сразу: вы - посланник, я - дипломатический мальчишка на побегушках, Сюзон - штатная дама сердца, карманная посланница, и - в добрый час, курьер! Я поскачу в одну сторону, а вы в другую, прямо к моей дражайшей половине! Я, запыленный, изнемогающий от усталости, буду трудиться во славу вашего семейства, а вы тем временем будете способствовать прибавлению моего! Какое трогательное единение! Но только, ваше сиятельство, вы слишком много на себя берете. Заниматься в Лондоне делами, которые вам поручил ваш повелитель, и одновременно делать дело за вашего слугу, представлять при иностранном дворе и короля и меня сразу - это уж чересчур, право чересчур... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сюзанна. Уж по части интриг на него смело можно положиться. Фигаро. Две, три, четыре интриги зараз, и пусть они сплетаются и переплетаются. Я рожден быть царедворцем. Сюзанна. Говорят, это такое трудное ремесло! Получать, брать и просить. В этих трех словах заключена вся его тайна. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Граф. Прежде ты говорил мне все. Фигаро. Я и теперь ничего от вас не таю. Граф. Сколько тебе заплатила графиня за участие в этом прелестном заговоре? Фигаро. А сколько мне заплатили вы за то, что я вырвал ее из рук доктора? Право, ваше сиятельство, не стоит оскорблять преданного вам человека, а то как бы из него не вышло дурного слуги. Граф. Почему во всех твоих действиях всегда есть что-то подозрительное? Фигаро. Потому, что когда хотят во что бы то ни стало найти вину, то подозрительным становится решительно все. Граф. У тебя прескверная репутация! Фигаро. А если я лучше своей репутации? Многие ли вельможи могут сказать о себе то же самое? Граф. Сто раз ты на моих глазах добивался благосостояния и никогда не шел к нему прямо. Фигаро. Ничего не поделаешь, слишком много соискателей: каждому хочется добежать первому, все теснятся, толкаются, оттирают, опрокидывают друг друга, - кто половчей, тот свое возьмет, остальных передавят. Словом, с меня довольно, я отступаюсь. Граф. От благосостояния? (В сторону.) Это новость. Фигаро (в сторону). Теперь моя очередь. (Вслух.) Вы, ваше сиятельство, изволили произвести меня в правители замка, - это премилая должность. Правда, я не буду курьером, который доставляет животрепещущие новости, но зато, блаженствуя с женой в андалузской глуши... Граф. Кто тебе мешает взять ее с собой в Лондон? Фигаро. Пришлось бы так часто с ней расставаться, что от такой супружеской жизни мне бы не поздоровилось. Граф. С твоим умом и характером ты мог бы продвинуться по службе. Фигаро. С умом, и вдруг - продвинуться? Шутить изволите, ваше сиятельство. Раболепная посредственность - вот кто всего добивается. Граф. Тебе надо было бы только заняться под моим руководством политикой. Фигаро. Да я ее знаю. Граф. Так же, как английский язык, - основу! Фигаро. Да, только уж здесь нечем хвастаться. Прикидываться, что не знаешь того, что известно всем, и что тебе известно то, чего никто не знает; прикидываться, что слышишь то, что никому не понятно, и не прислушиваться к тому, что слышно всем; главное, прикидываться, что ты можешь превзойти самого себя, часто делать великую тайну из того, что никакой тайны не составляет; запираться у себя в кабинете только для того, чтобы очинить перья, и казаться глубокомысленным, когда в голове у тебя, что называется, ветер гуляет; худо ли, хорошо ли разыгрывать персону, плодить наушников и прикармливать изменников, растапливать сургучные печати, перехватывать письма и стараться важностью цели оправдать убожество средств. Вот вам и вся политика, не сойти мне с этого места. Граф. Э, да это интрига, а не политика! Фигаро. Политика, интрига, - называйте как хотите. На мой взгляд, они друг дружке несколько сродни, а пртому пусть их величают, как кому нравится. "А мне милей моя красотка", как поется в песенке о добром короле. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Бартоло (указывая на Марселину). Вот твоя мать. Фигаро. То есть кормилица? Бартоло. Твоя родная мать. Граф. Его мать? Фигаро. Говорите толком. Марселина (указывая на Бартоло). Вот твой отец. Фигаро (в отчаянии). О, о, о! Что же я за несчастный! Марселина. Неужели сама природа не подсказывала тебе этого тысячу раз? Фигаро. Никогда! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Граф (с усмешкой). Суд не считается ни с чем, кроме закона. Фигаро. Снисходительного к сильным, неумолимого к слабым. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Фигаро. В самом деле, как это глупо! Существование мира измеряется уже тысячелетиями, и чтобы я стал отравлять себе какие-нибудь жалкие тридцать лет, которые мне случайно удалось выловить в океане времени и которых назад не вернуть, чтобы я стал отравлять их себе попытками доискаться, кому я ими обязан! Нет уж, пусть такие вопросы волнуют кого-нибудь другого. Убивать жизнь на подобную чепуху - это все равно что сунуть голову в хомут и превратиться в одну из тех несчастных лошадей, которые тянут лямку по реке против течения и не отдыхают, даже когда останавливаются, тянут ее все время, даже стоя на месте". Так, в течение четырех первых актов "Женитьбы", участвуя самым прямым образом в действии, Фигаро время от времени позволяет себе отступления. Он обращается к своим партнерам, а Бомарше - к своим: граф на сцене, Людовик XVI, или то, что он представляет, - в жизни. Но эти острые реплики, которые до дрожи пронзали всех Альмавив, присутствовавших на премьере, доставляя им странную радость, были всего лишь бандерильями по сравнению с последующим большим монологом. В самом деле, вдруг в пятом действии Фигаро, стоя один в темноте, произнесет самую невероятную тираду, которая когда-либо звучала во французском театре. С точки зрения драматургии это было весьма рискованным шагом. Впервые в комедии персонаж говорит в течение нескольких минут! И что за персонаж? Слуга! И о чем он говорит? О том, как развивается его интрига? Нет. Он говорит об обществе, о мире, о самом себе. О Кароне-сыне, ставшем Бомарше. Уколами первых актов лишь длительно готовилось неожиданное нападение финала. Но кто из сидящих в зале мог вообразить такую дерзость? Такой грубый перелом? "Решайтесь", - сказал ему перед смертью принц де Конти. Из жестоко-сладостного удовольствия первых актов вдруг возник удар грома в пятом. Монолог, нелепый с точки зрения драматургического построения, промах композиции, который приличный писатель не свершил бы никогда, короче, это та дурацкая ошибка, которая и делает шедевр. Ни один биограф никогда не сможет столько сказать о Бомарше, сколько сказал Фигаро, "один расхаживая впотьмах". И я, построивший всю мою книгу на этом божественном третьем явлении пятого акта, был бы безумцем, если бы не привел его целиком. "Явление третье Фигаро один, в самом мрачном расположении духа, расхаживает впотьмах. Фигаро. О, женщина! Женщина! Женщина! Создание слабое и коварное! Ни одно живое существо не может идти наперекор своему инстинкту, неужели же твой инстинкт велит тебе обманывать?.. Отказаться наотрез, когда я сам ее об этом молил в присутствии графини, а затем во время церемонии, давая обет