-  Смерть,  где жало твое?  Воспомним, что  сказала Она,  прекраснейшая
солнца, возлюбленному своему, представ ему в ту самую ночь, когда предали Ее
тело  могиле:  не плачь обо мне,  ибо  дни мои  через  смерть стали вечны; в
горнем  свете  навсегда  раскрылись  мои  вежды,   что,  казалось,  навсегда
смежились на смертном моем ложе...
     -- В лето  господне тысяча  триста двадцать  седьмое  синьор  Франческо
прибыл  в город Авиньон в Провансе, в  числе многих  прочих, последовавших в
изгнание за святейшим  престолом. Через год же после того случилось, что  он
встретил на пути своей юной  жизни донну Лауру и полюбил Ее великой любовью,
приобщившей Ее к лику Беатриче и славнейших женщин мира. В тот год, в шестой
день месяца апреля, в пятницу страстной недели, слушал он утреннюю службу  в
церкви Сэн-Клэр,  в Авиньоне; и вот, когда, отстояв службу, вышел  из церкви
на  площадь, глядя на  других выходящих, то увидел донну Лауру,  дочь рыцаря
Одибера,  юную  супругу синьора Уго, коего достойный,  но  обычный образ  не
удержался в памяти потомства.
     Он увидел ее в ту минуту, когда она показалась в церковном портале.
     -- Та весна  была в его жизни  двадцать третьей, в  Ее --  двадцатой. И
если обладал  он  всей  красотой, присущей  юным  летам,  пылкому  сердцу  и
благородству крови, то Ее юная прелесть могла почитаться  небесной. Блаженны
видевшие  Ее  при  жизни!  Она шла,  опустив свои черные, как эбен, ресницы;
когда же подняла их, солнечный взор Ее поразил его навеки.
     Шестой  день того апреля был сумрачный, дождливый,  один из  тех, каких
всегда бывает немало  ранней весной в  Авиньоне,  было и в то время, которое
называется теперь  древним и в  котором все  кажется  прекрасным: и весеннее
ненастье,  и старый каменный город, потемневшим под дождями, все  его стены,
церкви,  башни и  холодная  грязь  узких  улиц,  и  все люди, шедшие  в  них
посередине, и вся их жизнь, и все дела и чувства.
     -  Это было в  час крестной  смерти господа нашего  Иисуса, когда  само
солнце облекается вретищем скорби.
     На страницах Вергилия, своей любимейшей книги, с которой он  никогда не
расставался, которая лежала у его изголовья, он, в старости, пишет:
     -Лаура,  славная  собственными  добродетелями  и воспетая мною, впервые
предстала моим глазам  в мою  раннюю  пору, в  лето господне  тысяча  триста
двадцать седьмое,  в  шестой  день  месяца апреля, в Авиньоне; и  в  том  же
Авиньоне в том же месяце апреле, в тот же шестой день, в  тот же первый час,
лето  же  тысяча  триста сорок восьмое, угас чистый свет Ее жизни,  когда  я
случайно пребывал  в Вероне,  увы, совсем не зная о судьбе, меня  постигшей:
только в Парме настигла меня роковая новость, в том же году, в девятнадцатый
день  мая,  утром.  Непорочное  и прекрасное тело  Ее было предано  земле  в
усыпальнице  Братьев Меноритов,  вечером  в  день смерти; а  душа  Ее, верю,
возвратилась в небо, свою отчизну. Дабы лучше сохранить память об этом часе,
я  нахожу горькую  отраду  записать о нем в книге, столь  часто  находящейся
перед моими глазами; должно мне знать твердо, что отныне уже ничто не утешит
меня в  земном  мире. Время покинуть мне его Вавилон. По милости божьей, это
будет  мне  нетрудно,  памятуя суетные заботы,  тщетные  надежды и печальные
исходы моей протекшей жизни...
     Пишут,  что в  молодости он был  силен, ловок,  голову  имел небольшую,
круглую  и  крепкой  формы,  нос средней меры,  тонкий, овал  лица  мягкий и
точный, румянец нежный, но здоровый, темный, цвет глаз карий, взгляд быстрый
и горячий.  "Уже был он известен  своим высоким талантом,  умом,  богатством
знаний и неустанными трудами. Уже был одержим  той беспримерной любовью, что
сделала его имя бессмертным. Но жил, вместе с тем, всеми делами своего века,
отдавал свой  гений  и  на созидание  всех благих его  движений; в  обществе
отличался расположением к людям, прелестью в обращении с ними,  блеском речи
в беседах..."
     Портрет в  Авиньоне изображает его в зрелые  годы: капитолийские лавры,
которыми он был коронован, как  величайший человек своего  века, благородный
флорентийский профиль, взгляд, полный мысли и жизни...
     В старости он пишет:
     - Уже ни о чем не помышляю я ныне, кроме Нее: пусть же торопит Она нашу
встречу в небе, влечет и зовет меня за собой!
     Но пишет и другое, -- в письме к одному другу:
     -  Я хочу, чтобы  смерть  застала меня за книгой, с  пером в руке, или,
лучше, если угодно богу,  в слезах и  молитве. Будь  здоров и  благополучен.
Живи счастливо и бодро, как подобает мужу!
     Через несколько месяцев после этого письма,  20 июня 1374 года,  в день
своего рождения, сидя за работой, он "вдруг склонился, уронил голову на свое
писанье".
     Тот день, когда они впервые увидели друг друга, был роковым и для нее:
     - Было  и  Ее сердце страстно и нежно; но  сколь непреклонно  в долге и
чести, в вере в бога и его законы!
     - Владычица  моя,  Она прошла  мимо  меня,  одиноко сидевшего в сладких
мыслях о моей любви к Ней. Дабы приветствовать Ее, я встал, смиренно склоняя
перед Нею свое; побледневшее чело. Я  трепетал; Она же продолжала свой путь,
сказавши мне несколько ласковых слов.
     Двадцать один год он славил земной образ Лауры; еще четверть века -- ее
образ загробный.  Он сосчитал, что  за  всю жизнь видел  ее, в общем, меньше
года; но и то все на людях и всегда "облеченную в высшую строгость". Все  же
вспоминает он и другое:
     -  И  Она  побледнела однажды.  Это  было в минуту  моего отъезда.  Она
склонила свой  божественный  лик,  Ее  молчание,  казалось, говорило;  зачем
покидает меня мой верный друг?
     Внешне  он жил в  радостях и  печалях простых смертных; знал и  женскую
любовь, тоже смертную, простую, не мешавшую другой, "бессмертной", имел двух
детей.  Имела  и она  их, супругой была  верной и достойной. "Но душа Ее всю
жизнь ожидала загробной свободы -- для любви Ее к Иному..."
     Черная  чума  1348  года,  в  несколько недель  поразившая  в  Авиньоне
шестьдесят  тысяч  человек, поразила  и ее.  В темный  вечер,  при  смоляных
факелах,  своим  бурным,  трещащим  пламенем  "разгонявших  заразу",  люди в
смоляных балахонах, с прорезами только для глаз, похоронили ее там, где  она
за  три  дня до смерти завещала. Ночью же душа ее, наконец обретшая  свободу
для своей любви "К Иному", поспешила к нему на первое свиданье.
     -  Ночь, последовавшая  за этим  зловещим  днем, когда  угасла  звезда,
сиявшая  мне в жизни, или,  точнее сказать, вновь  засияла в небе,  ночь эта
начинала уступать место Авроре, когда некая Красота, столь  же дивная, как и
Ее земная коронованная драгоценнейшими алмазами  Востока, встала предо мной.
И, нежно вздыхая, подала мне руку, столь долго желанную мною; узнай, сказала
Она, узнай ту, что навсегда преградила тебе путь в первый же день ее встречи
с тобою;  узнай, что смерть для души высокой есть лишь исход из темницы, что
она  устрашает лишь  тех,  кои все счастье  свое  полагают  в  бедном земном
мире...
     В  Парижской   Национальной  библиотеке  хранится   манускрипт  Плиния,
принадлежавший Петрарке. На  одной  странице этого манускрипта  сделан рукой
Петрарки  рисунок,  изображающий  долину  Воклюза,  скалу,  из  которой бьет
источник, на вершине скалы -- часовню, а внизу -- цаплю с рыбой в клюве; под
рисунком его подпись по-латыни: "Заальпийское мое уединение".
     В этой долине, невдалеке от Авиньона, было его скромное поместье.
     Где  жила  когда-то,  в  этом столь глухом  теперь,  старом  и  пыльном
Авиньоне Лаура? Будто бы  возле нынешней мэрии, в уличке Доре. Погребена она
была в церкви Братьев Меноритов,  в одной из капелл. Но в какой? Церковь эта
разрушена в революционное время, полтора века  тому назад; известно, однако,
что в ней было две капеллы -- Святого Креста и Святой Анны. В которой из них
была ее гробница?  Полагают, что в последней, так как она  была сооружена ее
свекром, синьором де  Саде.  В 1533 году король  Франциск  Первый,  проезжая
Авиньон,  приказал вскрыть  полуразрушенную  гробницу,  находящуюся  в  этой
капелле, убежденный горожанами Авиньона,  что именно в  ней покоятся останки
Лауры.  В   гробнице  оказались  кости.  Но  чьи?  Точно  ли  Лауры?  Имени,
написанного на гробнице, прочесть было уже невозможно.

     Авиньон, апрель, 1932

Популярность: 60, Last-modified: Wed, 09 Mar 2005 15:51:30 GMT