возвращение. Но теперь я не один. Со мной
моя мать. Мы медленно идем вдоль старых
заборов, по знакомым мне с детства тро-
пинкам. Вот и роща, в которой стоял дом.
Но дома нет. Верхушки берез торчат из
воды, затопившей все вокруг: и церковь, и
флигель за домом моего детства, и сам дом.
Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный
сумеречный свет опускается на неровное
травянистое дно. Мои глаза привыкают к
этой полумгле, и я постепенно начинаю раз-
личать в почти непрозрачной воде очерта-
ния знакомых предметов: стволы берез, бе-
леющих рядом с развалившимся забором,
угол церкви, ее покосившийся купол без
креста. А вот и дом...
Черные провалы окон, сорванная дверь,
висящая на одной петле, рассыпавшаяся
труба, кирпичи, лежащие на ободранной
крыше. Я поднимаю голову и ищу поблес-
кивающую поверхность воды и сквозь нее -
тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной
проплывает дно лодки.
Я развожу руками, отталкиваюсь от по-
давшейся под ногами проржавевшей кры-
ши и всплываю на поверхность. В лодке си-
дит моя мать и смотрит на меня. И у нас
обоих такое чувство, словно мы обмануты в
самых своих верных и светлых надеждах.
Неторопливая, трепетная радость возвраще-
ния медленно, словно кровь у смертельно
раненного, вытекает из нашего сердца, ус-
тупая место горькой и тоскливой опустошен-
ности.
До нас долетает низкий и хриплый гудок
парохода...
Не стоило приезжать сюда. Никогда не
возвращайтесь на развалины - будь то го-
род, дом, где ты родился, или человек, с
которым ты расстался. Когда построили Куй-
бышевскую ГЭС, Волга поднялась, и Завра-
жье ушло навсегда под воду...
Помните ли Вы свой самый счаст-
ливый день? Расскажите о нем, пожа-
луйста, А самый печальный или стран-
ный?
Какова, по-вашему, цель искусст-
ва?
42
Какое Ваше самое любимое дерево?
Почему?
Каким бы Вы хотели видеть своего
сына? Вы желали бы ему другой судь-
бы?
Вы любите бокс? Наверняка Вы не
любите драки, но был ли когда-ни-
будь в Вашей жизни такой случай,
когда Вы сочли, что удар был нане-
сен справедливо и другого выхода не
было?
Вы считали себя красивой в моло-
дости? За Вами многие ухаживали?
Завидовали ли Вы когда-нибудь кра-
соте другой женщины? Как Вы относи-
тесь к умным, незаурядным, но не-
красивым женщинам?
Не кажется ли Вам, что нравы се-
годняшней молодежи слишком вольны?
Что бы Вы считали для себя сей-
час самым большим несчастьем?
Считаете ли Вы, что "эмансипи-
рованная" женщина - это хорошо? Или
плохо? Как Вы относитесь к мнению
Толстого, что это гибельно для су-
щества женщины, ее отличности от
мужчины?
Вы считаете себя общественным
человеком? Не обязательно в смысле
общественной работы. Что Вы подра-
зумеваете под словом "народ"?
Как Вы соотноситесь с ним, что
такое для Вас служить народу, быть
его частью? Что для Вас болезнен-
нее, труднее: горе народа или горе
ваших близких?
Вы никогда не были на ипподроме?
Ипподром ревел...
До финиша оставалось не более трид-
цати метров, но лошади шли по-прежнему
кучно. Жокеи в ярких разно- цветных камзо-
лах, приподнявшись на стременах, "раска-
чивали" лошадей, и казалось, что еще се-
кунда, и кто-нибудь из них с размаху опро-
кинется вперед. Немолодая женщина рядом
со мной крикнула: "Бригадочка!"...
Я оглянулся - моя сестра, которой мину-
ту назад все это было неинтересно, от воз-
бужения вскочила с места. Ее сын - худой
черноглазый мальчик - казался испуганным.
Вот-вот должен был дарить колокол. Я
повернулся, чтобы узнать кто же все-таки
выиграет скачку, и неожиданно увидел мать.
Она искала кого-то в толпе. Ее то и дело
толкали в тесном проходе, но она не заме-
чала этого и только испуганно отпрянула,
когда какой-то парень чуть не сшиб ее с ног,
неожиданно бросившись в сторону касс. Я
невольно двинулся ей навстречу, но она уже
увидела мою сестру и, решительно отст-
раняя людей, направилась в ее сторону. Я
так и не увидел, кто выиграл скачку. Лоша-
ди, теперь уже сдерживаемые жокеями, про-
неслись дальше, к повороту. Вокруг меня уже
не кричали, хотя кто-то ругался, а в воздух
полетели пачки тотализаторных билетов.
Мать поднялась до ряда, где сидели се-
стра и Мишка, но дальше пройти не могла.
Четверо полных пожилых армян в длинных
пальто, загородив собой проход, горячо
обсуждали последний заезд. Мать все раз-
драженно кричала что-то сестре, но ее го-
лоса не было слышно. Сестра растерянно и
виновато смотрела на нее. Наконец, мать с
трудом протиснулась к своим. Она положи-
ла руку на плечо внука, и я догадался, что
мать возмущена его присутствием здесь.
Мужчина, сидевший рядом, подвинулся,
уступая ей место, но она не захотела са-
диться.
До следующих скачек было еще время,
и поэтому многие пошли вниз. На трибуне
стало тише, и я со своего места различал
отдельные слова из разговора матери с се-
строй.
- Не знаю, не знаю... Что ему здесь де-
лать?.. Еще не хватало, чтобы мальчишка...
- Он же все равно ничего не понимает...
Пусть подышит воздухом...
- ...Не знаю... Ты же хотела его сегодня
мыть... Что это, вертеп какой-то... Здесь...
Сестра кивнула в сторону сидевшей не-
подалеку женщины в ярком платье с двумя
девочками, и я понял, что она сказала:
- Здесь же не один он, вот и другие
дети... - Или что-нибудь в этом роде. По-
том сестра встала и начала торопливо про-
талкиваться к выходу. Мать крикнула ей
вслед:
- Только, ну, в общем, недолго... А где...
- Да он здесь где-то, придет скоро...
Здесь он!
Я понял, что они говорили обо мне. Мать
сидела рядом с Мишкой и старалась успо-
коиться. Достала папиросу и закурила.
Мишка встал и вдруг потянулся - ему
стало скучно.
Мать неторопливо сказала ему что-то,
и
я увидел, что она застеснялась и даже улыб-
нулась, удивляясь раздражению и тому, что
она только что говорила дочери, и своему
присутствию здесь.
Двум девочкам принесли мороженое, и
их отец, подвыпивший мужчина в помятой
шляпе, протянул Мишке шоколадку и ска-
зал:
- А это тебе... Давай! ..
В этот момент к ней подошла пожилая
женщина с программкой в руках и предло-
жила:
- Не хотите сыграть? "Абрека" с четырьмя
там? ..
- Какой "Абрек"... Что вы?.. - мать рас-
терялась.
Женщина, не обидевшись, отошла.
Пачкая губы и подбородок, Мишка ел
шоколадку. Мать посмотрела перед собой
и, глубоко затянувшись папиросой, навер-
ное, только сейчас увидела и беговые до-
рожки внизу, под трибунами, и конкурное
поле, и конюшни по ту сторону ипподрома,
и огромную, раскинувшуюся вдали, за по-
лем, панораму города. И по выражению ее
лица я понял, что ей здесь нравится.
В этот момент перед самой нашей три-
буной с топотом пронеслось несколько ло-
шадей. Мать вздрогнула, но тут же, успоко-
ившись, повернулась к Мишке и начала что-
то говорить ему, чуть улыбаясь. Но иппо-
дром уже снова шумел тысячами голосов, и
я не услышал ее голоса.
Я не смотрел на скаковую дорожку, а
сидел у перил, подперев подбородок кула-
ками. Мать уже никогда не скажет мне слов,
которые говорит сейчас внуку.
В это время слева, из-за поворота, на
43
финишную прямую вырвалась лидирующая
группа лошадей. Уже почти все вокруг меня
кричали - был центральный в этот день при-
зовой заезд.
Люди на трибунах бросились к самому
барьеру. Опытные наездники, ожесточенно
работая стэками, старались прижать своих
соперников к бровке. Шла жестокая скако-
вая борьба. И жестокость эта передавалась
трибунам. Ипподром ревел и тем самым еще
больше подстегивал наездников. Я видел,
как мать встала и крепко взяла Мишку за
руку. Удивительно, но среди рева ипподро-
ма было слышно тяжелое, хрипящее дыха-
ние распластанных в воздухе лошадей и
короткие, жесткие, как удар бича, крики
жокеев.
Мать уже не смотрела на дорожку, лицо
ее было бледно и напряженно. Она отвер-
нулась от поля и стала искать кого-то гла-
зами.
Вдруг две лошади, на полном скаку, ко-
ротко ударились друг о друга крупами. Один
из жокеев чуть не вылетел из седла и ка-
кое-то мгновение висел в воздухе. Другие
лошади шарахнулись в сторону, к самым
трибунам. Ипподром ахнул...
Я почувствовал чей-то взгляд, оглянулся
и увидел глаза матери. Это меня она иска-
ла в толпе. Я понял, что она вспомнила
здесь, на ипподроме, и почему не может
отвести от меня испуганного взгляда...
...Тот осенний день, когда лошадь, чего-
то испугавшись, выбросила меня из седла,
и я запутался одной ногой в стремени. Я
волочился по жесткой, промерзшей земле в
редком лесу, а лошадь все несла и несла, и
я понял, что еще секунда, и она копытом,
уже поблескивающим у самых моих глаз,
разобьет мне голову...
Каким-то чудом моя нога высвободилась,
и я понял, что лежу на земле и не могу вздох-
нуть. Мать знала об этом, я ей рассказал.
Что Вы называете гражданским дол-
гом?
Расскажите, пожалуйста, самый
невероятный случай из своей жизни.
44
Как Вы думаете, опыт Вашей жизни
был бы полезен для Ваших детей? Или
Вы считаете его индивидуальным?
Смогли бы Вы многое прощать та-
лантливому человеку?
Какую черту человеческого харак-
тера Вы определили бы как самую
отвратительную?
Вы не можете рассказать, что Вы
делали, когда началась война? Что
Вы почувствовали? Какая была Ваша
первая мысль?
Вам никогда не хотелось усыно-
вить чужого ребенка? Необязатель-
но, чтобы у него не было родителей,
нет, а просто бы Вам захотелось иметь
именно такого сына или дочь?
Скажите, вот эти мальчик и де-
вочка, они похожи на Ваших детей,
когда они были в таком возрасте?
Есть что-нибудь общее?
Комната автора. В комнате Наталья, ав-
тор и Игнат.
Наталья. Ты хоть бы почаще появлялся
у нас. Ты же знаешь, как он скучает.
Автор. Вот что, Наталья. Пускай Игнат
живет со мной.
Наталья. Ты что это, серьезно?
Автор. Ну ты же сама как-то говорила,
что он бы хотел этого.
Наталья. Тебе просто ничего нельзя ска-
зать...
Автор. Ты что, воображаешь, что все
это
я придумал для собственного удовольствия,
развлечения. Давай без лишних эмоций
спросим у него самого. Как он решит, так
и... Кстати, и тебе будет легче.
Наталья. В чем мне будет легче?
Автор. Игнат!
Наталья. Ты учебники собрал? Иди по-
прощайся с отцом.
Автор. Игнат, мы с мамой хотели тебя
спросить...
Игнат. Чего?
Автор. Может быть, тебе лучше у меня
жить?
Игнат. Как?
Автор. Ну остаться здесь, будем жить
вместе... В другую школу перейдешь. Ты
ведь говорил как-то маме об этом... Нет?
Игнат. Что говорил? Когда? Да нет, не
надо!
Пауза. Наталья рассматривает фотогра-
фии Марии Николаевны.
Наталья. Нет, а мы с ней действительно
очень похожи.
Автор. Вот уж ничего общего!
Игнат выходит из комнаты.
Наталья. А что ты хочешь от матери?
Каких отношений? А? Те, что были в детст-
ве - невозможны: ты не тот, она не та. То,
что ты мне говоришь о своем каком-то чув-
стве вины перед ней, что она жизнь на вас
угробила... что ж. От этого никуда не де-
нешься. Ей от тебя ничего не нужно. Ей нуж-
но, чтобы ты снова ребенком стал, чтобы
она тебя могла на руках носить и защищать...
Господи, и что я лезу не в свои дела? Как
всегда.(Плачет.)
Автор. Что ты воешь? Ты мне можешь
объяснить?
Наталья. Выходить мне за него замуж
или нет?
Автор. За кого? Я хоть его знаю?
Наталья. "Та ни-и!.."
Автор. Он украинец?
Наталья. Ну какое это имеет значение?
Автор. Ну все-таки, чем он занимается?
Наталья. Ну, писатель...
Автор. А его фамилия случайно не До-
стоевский?
Наталья. Достоевский.
Автор. До сих пор ни черта не написал.
Никому не известен. Лет сорок, наверное.
Да? Значит, бездарность.
Наталья. Знаешь, ты очень изменился.
Автор. Так вот: бездарен, ничего не
пи-
шет.
Наталья. Почему? Он пишет. Только не
печатается.
Автор. 0, вон полюбуйся, наш дорогой
двоечник что-то поджег. Теперь меня ошт-
рафуют.
Наталья. Ты совершенно напрасно иро-
низируешь насчет двоек.
45
Автор. Вот не кончит он школу, загре-
мит в армию! И будешь ты обивать пороги и
освобождать его от службы! Причем стыдно
будет мне. Это все плоды твоего воспита-
ния, между прочим! Он не готов к армии.
Кстати, ничего бы страшного с ним в армии
не случилось...
Наталья. Ты почему матери не звонишь?
Она после смерти тети Лизы три дня лежа-
ла.
Автор. Я не знал.
Наталья. Ведь ты же не звонишь!
Автор. Она же... Она же должна была
сюда прийти в пять часов.
Наталья. А самому первый шаг трудно
сделать?
Автор. Мы ведь сейчас об Игнате разго-
вариваем, кажется. Не знаю, может быть, я
тоже виноват. Или мы просто обуржуази-
лись. А? Только с чего бы? И буржуазность-
то наша какая-то дремучая, азиатская. Вро-
де не накопители. У меня вон один костюм,
в котором выйти можно. Частной собствен-
ности нет, благосостояние растет. Ничего
понять нельзя.
Наталья. Ты все время раздражаешься?
Автор. У одних моих знакомых сын.
Пятнадцать лет. Пришел к родителям и го-
ворит: "Ухожу от вас. Все. Мне противно
смотреть, как вы крутитесь. И вашим, и на-
шим!" Хороший мальчик, не то что наш бал-
бес. Наш ничего такого, к сожалению, не
скажет.
Наталья. Представляю себе твоих зна-
комых!
Автор. А что? Не хуже нас. Он в газете
работает. Тоже писателем себя считает.
Только никак не может понять, что книга -
это не сочинительство и не заработок, а
поступок. Поэт призван вызывать душевное
потрясение, а не воспитывать идоло- поклон-
ников.
Наталья. Слушай, а ты не помнишь, кому
это куст горящим явился? Ну, ангел в виде
куста?
Автор. Не знаю, не помню. Во всяком
случае, не Игнату.
Наталья. А может, его в суворовское
училище отдать?
Автор. Моисею. Ну... Ангел в виде
46
горящего куста явился пророку Моисею. Он
еще народ свой там вывел через море.
Наталья. А почему мне ничего такого
не
являлось?
Я видел все так отчетливо, стоя за кус-
том, шагах в десяти от них.
А они, мальчишка и девочка, бегали по
нашей неглубокой, тихой Вороне, как ког-
да-то бегали по ней мы с сестрой. И так же
брызгались и что-то кричали друг другу. И
так же на мостках из двух ольшин полоска-
ла белье мать и изредка, откинув упавшую
на глаза прядь волос, смотрела на ребят,
как когда-то смотрела на нас с сестрой.
Это была не та, не молодая мать, какой
я помню ее в детстве. Да, это моя мать, но
пожилая, какой я привык ее видеть теперь,
когда, уже взрослый, изредка встречаюсь с
ней.
Она стояла на мостках и лила воду из
ведра в эмалированный таз. Потом она поз-
вала мальчишку, а он не слушался, и мать
не сердилась на него за это. Я старался уви-
деть ее глазами, и когда она повернулась, в
ее взгляде, каким она смотрела на ребят,
была такая неистребимая готовность защи-
тить и спасти, что я невольно опустил голо-
ву. Я вспомнил этот взгляд. Мне захотелось
выбежать из-за куста и сказать ей что-ни-
будь бессвязное и нежное, просить проще-
ния, уткнуться лицом в ее мокрые руки, по-
чувствовать себя снова ребенком, когда еще
все впереди, когда еще все возможно...
...Мать вымыла мальчишке голову, накло-
нилась к нему и знакомым мне жестом слег-
ка потрепала жесткие, еще мокрые волосы
мальчишки. И в этот момент мне вдруг ста-
ло спокойно, и я отчетливо понял, что МАТЬ
- бессмертна.
Она скрылась за бугром, а я не спешил,
чтобы не видеть, как они подойдут к тому
пустому месту, где раньше, во времена мо-
его детства стоял хутор, на котором мы
жили...
1966 - 1972 гг.
Редакция благодарит Музей кино за
предоставленные иллюстрации.
=====================================================================
=======================================================================
К 100- летию КИНЕМАТОГРАФА
Александр Мишарин
"Работать было радостно и интересно"
Мы знакомы с Андреем Тарковским с
1964 года, последний раз я видел его в 1982
году.
У нас разница в годах - он старше меня
на 8 лет, и поначалу это была дружба стар-
шего с младшим. Мы жили рядом, оба были
в опале, оба сидели без денег...
В тот период мы никогда не говорили
о
работе, просто дружили, хотя Андрей был
режиссером "Иванова детства", а я писал,
печатался и ставился в театрах. Но однаж-
ды, протянув свой опус, - это была моя по-
весть "Путеводитель по разрушенному го-
роду", - я сказал: "Написал повесть, почи-
тай, пожалуйста". Зная его строгий литера-
турный вкус, я отдавал ее не без трепета.
Он был прямолинеен, говорил, что думает,
и я был готов услышать: "Что за глупости ты
написал!" Когда я пришел к нему в следую-
щий раз, на мой немой вопрос: "Ну как?", -
он воскликнул: "Почему мы раньше не ра-
ботали вместе?!." ...Его реакция значила, что
он принял мою манеру, мои мысли, мое
мироощущение...
Шли годы, но до нашей совместной ра-
боты было еще далеко. Пожалуй, переход-
ным мостиком к будущему содружеству стал
Томомас Манн. Мы загорелись экранизировать
"Волшебную гору", и хотя работа не со-
стоялась, но мостик был перекинут.
Я познакомился с Андреем, когда он по-
слеле "Иванова детства" отказывался даже от
очень выгодных и престижных предложений,
к примеру, от совместной постановки с США.
Он насмерть стоял на своем, - на "Андрее
Рублеве", но повсюду был отказ. Был даже
срочный вызов к Л. Ф. Ильичеву, в то время
секретарю ЦК КПСС, который спрашивал
Андрея про его планы. Узнав, что фильм
"Рублев" по срокам выйдет нескоро, - он,
видимо, предчувствуя перемены (год-то был
1964-и), спокойно разрешил постановку
фильма.
Когда Андрей закончил снимать "Рубле
ва", все чаще стал возникать вопрос, что мы
будем делать дальше. Как-то мы провел
целый день на Измайловских прудах. Был
солнечно, жарко, мы много гуляли, говори
ли и думали, как сделать картину о совре-
менной России, о реалиях нашей действи-
тельности. Сыграло большую роль и то, что
в его семейной жизни наступил сложный
период, и предполагаемая сценарная исто-
рия во многом совпадала с его реальной
жизнью. Сам он в свое время болезненно
переживал уход отца. Андрея и его сестру
Марину воспитывала их мать Мария Иванов-
на, которая всю жизнь проработала в Пер-
вой Образцовой типографии им. Жданова
Жили они в маленьком деревянном домик
на "Щипке", была жива бабушка - мать Ма-
рии Ивановны, жили очень бедно - Андрей
все это хорошо помнил. Сложные отноше-
ния с отцом и непростые с матерью вели
его к осмыслению прошлого. Естественно
что для него раньше, чем для меня - он был
старше, - наступил момент осмысления сво-
его юношесюго и детского опыта.
Сценарий писали сказочно быстро. В
самом начале 68-го года мы взяли путевку
на два месяца в Дом творчества "Репино"
Первый месяц мы занимались чем угодно
только не писали, а общались. Потом все
разъехались, мы остались вдвоем. Была
ранняя весна, в феврале пошла капель, солн-
це такое, что можно было открывать окна.
С самого утра Андрей приходил ко мне в
номер, мы обговаривали эпизоды. Главное
и это поражало меня всегда, что каждый
рассказанный им эпизод был на пределе
отточенности формы. Не просто: "Мы напи-
шем об этом". Нет, мы знали, как это
выглядит, как решается, какой это образ,
какая последняя фраза. Каждый раз отправ-
ная точка для его построений была разная.
Мы могли начать вспоминать "Детство, от-
рочество, юность" Толстого, Карла Ивано-
вича, а потом - сцены разрушения церквей,
и тут же рождался эпизод. Это было какое-
47
то вулканическое извержение идей, обра-
зов. И он всегда добивался крайне точного
зрительного образа и безумно радовался,
когда это получалось. Я помню, как мы не
могли найти один эпизод. Мы ходили, ду-
мали, искали, и никак ничего не приходило
на ум. "Бездарно, бездарно, бездарно, оба
бездарны..." - повторяли мы. И вдруг я ска-
зал: "Ты знаешь, вот мне в детстве птица на
голову села". И он, как пружина, взвился -
он уже увидел этот эпизод
Наконец, наступил момент, когда нужно
было сесть и систематизировать все, что мы
придумали. У нас получилось примерно 36
эпизодов. Это было многовато, мы обсуж-
дали каждый и дошли до 28 эпизодов, кото-
рые и должны были составлять наш буду-
щий сценарий. С легкостью гениев и легко-
мыслием молодости мы посчитали, что на
запись придуманного уйдет 14 дней. Утром
каждый из нас пишет по эпизоду, мы схо-
димся, читаем, обсуждаем. Если говорить
правду, так и было на самом деле: утром
мы расходились по комнатам, в 5 часов со-
бирались, читали вслух, правили. Мы зара-
нее обговорили, какой эпизод пишет каж-
дый из нас, и дали друг другу слово, что
никто в жизни не узнает, кто какой эпизод
писал, кроме одной сцены, которую Андрей
написал когда-то раньше и опубликовал -
история с продажей сережек. Я за это его
очень ругал, он извинялся, хотя формально
48
он был прав - история была вполне само-
стоятельна. Но принцип есть принцип.
Итак, 28 эпизодов мы написали, дейст-
вительно, за 14 дней. Вообще писалось
очень быстро, невероятно быстро, без пе-
ределок и помарок. Но все-таки был один
конфликтный случай с самым, на мой взгляд,
сложным эпизодом, который достался мне.
Это был единственный раз, когда в чем-то
мы не совпали, и единственный эпизод, ког-
да что-то переписывалось. Андрей прибе-
жал ко мне в час дня, прочитал написанное
мной, и я понял, что он недоволен. Я раз-
драженно спросил его: "Ну, что?! Что тебя
не устраивает?! Мы ведь все обсуждали,
обговаривали, я так и написал..." Он сказал
совершенно замечательную фразу: "Знаешь,
немного поталантливее бы". Меня это так
оскорбило, что я разорвал все написанное
на куски, "к чертовой матери", обозвал его
всякими словами. За обедом мы фыркали
друг на друга, не разговаривали, после обе-
да я лег спать, заснуть не мог, встал и к
ужину переписал все заново. Андрей не-
сколько раз открывал дверь, я оборачивался,
рычал на него. Он чувствовал, что я "в заво-
де", и не мешал. Позже он пришел, прочи-
тал, бросился на шею, расцеловал меня -
он был человек крайних оценок. После это-
го мы собрали 28 эпизодов, разложили, и
нам показалось,что все нормально. Появи-
лась бутылка водки, которую мы припасли
на этот случай, открыли... Тут мы решили
ставить эпизодам оценки: вот этот - пять,
этот - четыре, этот - три... Получилось две
тройки, две четверки, остальные пятерки...
Андрей обладал удивительным чувством
редактора. Я в жизни много имел дел с ре-
дакторами, но никогда не встречал столь
тонкого и музыкального. Он всегда говорил,
что проза - это как ткань. Вот Гоголь - это
бостон, а Писемский - это трико, Бабаев-
ский - ситец... Литературно Андрей был
одарен абсолютно, и работая с ним, я не
чувствовал себя ведущим, но и ведомым не
ощущал... Наверное, поэтому так легко и
естественно, в одной манере, одной рукой
была написана наша история и в столь ко-
роткое время. Причем мы писали не более
полутора-двух часов в день, и это не было
высиживание, это не был каторжный труд,
это было радостное, приятное дело, мы ис-
кали только, чтобы это было "поталантли-
вее, поблестящее..."
Итак, сценарий, который мы вместе со-
здали, состоял из четырех лет притираний,
двух недель работы и месяца до этого раз-
гульной жизни. Андрей был счастлив скоро-
стью и результатом и улетел на две недели
раньше в Москву с готовым сценарием. Тог-
да он работал в экспериментальном объе-
динении Григория Чухрая, где можно было
быстро "запуститься" и быстро снять фильм.
На студии все были единодушно "за", апри-
орно приняв наш сценарий. Зато в Комите-
те сценарий был отвергнут категорически
самим А. В. Романовым... Наступил тяже-
лый период - перспектив на работу не было,
и тогда Андрей дал согласие на съемку
фильма "Солярис". На два года мы почти
прекратили отношения. Я был обижен, хотя,
конечно, понимал, что человек не может без
конца бороться, тем более, что времена
были такие, когда казалось, ничего не сдви-
нется с мертвой точки...
Но вот "Солярис" был снят.
Наступил период, когда снова нужно было
думать о работе. В Комитет пришел Ф. Т.
Ермаш. Он повел себя крайне демократич-
но, сказав Андрею: "Вы можете ставить, что
хотите". Когда Ермаш был в ЦК, он тоже
поддерживал Тарковского. Но Андрей ужас-
но боялся нашего сценария. Построенный
на жизни его матери и комментариях к этой
жизни, сценарий был пронизан диалогом с
матерью через анкету. Андрей мучился во-
просом, как снимать "анкету". Тем более,
что на роль матери он планировал собст-
венную мать. Обмануть ее, не раскрывая
замысла до конца, - безнравственно, да и
потом Мария Ивановна была очень чутким
человеком. Зная ее железный, непоколеби-
мый характер, Андрей чувствовал, что она
не согласится сниматься, поняв конечную
цель. А Марию Ивановну надо было знать!
Это был сложный, тяжелый по характеру и
49
очень интересный человек. Она была спо-
собна пожертвовать многим ради своих
принципов, сурова и непреклонна была эта
удивительная женщина!.. Итак, Андрей не
решался. Его также смущало, что сценарий
слишком личностный и в нем он сильно об-
нажается. Сколько было у нас с Андреем в
тот период посиделок, разговоров, даже
выпивок - нет, не пьянства... Такое бывает
только в молодости - бурные, долгие, пе-
реходящие в ночные бдения, обостренные
обсуждения. Сыграла решающую роль одна
неожиданная вещь. Мне в руки попала по-
весть В. Гроссмана "Все течет...". Там есть
одна глава, вставная новелла про жену нар-
комана, которая проходит все круги ада. Я
помню, был солнечный день. Андрей, как
обычно, в 11 часов приехал ко мне, я сказал
ему: "Ложись на диван, вот тебе повесть
Гроссмана, вот коньяк - читай, только вслух.
Читай эту главу без выражения, но вслух".
Он начал читать, голос его задрожал, а я
подначивал и все повторял: "Не плачь, а
читай, читай, читай, читай..." Потом, весь в
слезах, Андрей закрыл книгу и сказал: "Все.
Мы будем делать "Зеркало". Это
было бесповоротное решение. После
этого не было никаких оговорок, все
стало просто, ясно, все стало по си-
лам. Рубикон был перейден.
Работали мы в идеальных усло-
виях. Нас запустили с тем сценари-
ем, который был когда-то нами на-
писан, но мы все время переделыва-
ли его в процессе. Андрей приезжал
утром, группа еще не знала, что бу-
дем снимать. Мы запирались с ним в
комнате, обсуждали, что и как будем
снимать сегодня. Бедный редактор
Нина Скуйбина, которая была служа-
щей на студии, а не как мы - воль-
ные художники! - ходила за мной,
просила: "Ну хоть какие-нибудь лис-
точки", - а я отвечал: "У меня их про-
сто нет". Андрей с лоскутками и об-
рывками записей убегал на съемоч-
ную площадку - по ним он снимал.
У него было замечательное твор-
ческое окружение, люди, которые ра-
ботали с ним, - оператор Рерберг,
художник Двигубский, композитор
Артемьев. Приведу только один при-
мер, как мы работали над сценой по-
жара. Дети пьют молоко, мать разго-
варивает с посторонним мужчиной,
а тут загорелось сено, горит ток, по-
жар... Период написания режиссер-
ского сценария, - мы сидим в мас
терской Двигубского и рассуждаем:
"А что же у нас за окном? Вон там, вдали,
стог сена, на переднем плане - окно, а здесь
огород... Что в огороде?" Четыре взрослых
человека совершенно серьезно думают - что
же там, в огороде? Застряли на двое суток,
дальше не двигаемся. Вдруг Коля Двигуб-
ский говорит: "Там цветет картошка". У нас
наступает приступ ясности: вот этот цветок
- желто-фиолетовый цвет картофеля! - дает
ту плотность, которой насыщена вся карти-
на. В ней, действительно, нет ничего слу-
чайного, все обдумывалось до мелочей.
Положение у нас было сложное, даже
трагическое, потому что все было отснято,
а картина не складывалась. Пропущены сро-
ки, группа не получает премии... Но Андрей
придумал такую вещь, - он был педант, -
сделал тканевую кассу с кармашками, как в
школе делается касса для букв, и разложил
по кармашкам карточки с названиями эпи-
зодов - "типография", "продажа сережек",
"испанцы", "глухонемой" и т. д. Мы занима-
лись пасьянсом, раскладывая и переклады-
вая эти карточки, и каждый раз два-три эпи-
зода оказывались лишними. Естественная
последовательность не складывалась, одно
не вытекало из другого. Так мы провели
месяц - 20 дней это уж точно. И вдруг, за-
горевшись от идеи вынести эпизод глухо-
немого в пролог, мы кинулись к нашей кас-
се и, вырывая друг у друга карточки, стали
судорожно, нервно рассовывать их по кар-
машкам - и вся картина легла. Я никогда
так явственно не ощущал, что форма дейст-
вительно существует. Попробуй переставить
эпизоды иначе - фильма не было бы.
К нашей картине не знали, как отно-
ситься. Мы показали ее В. Шкловскому, П.
Капице, П. Нилину, Ю. Бондареву, Ч. Айтма-
тову. И, наконец, Д. Шостаковичу. Он не мог
ходить, и мы организовали просмотр в та-
ком зале, куда можно было почти въехать
на машине. Этим людям картина нравилась.
Реакция Кинокомитета была неожиданная,
даже смешная. После просмотра у Ф. Т.
Ермаша наступила тишина, была длинная
пауза. "Киноминистр" громко хлопнул себя
по ноге и сказал: "У нас, конечно, есть сво-
бода творчества! Но не до такой же степе-
ни!" Поправок не было, но слова Ермаша
решили судьбу картины. Ее показывали толь-
ко в нескольких кинотеатрах, и там всегда
была огромная очередь.
Ермаш обещал послать картину в Канн,
дал слово, но не послал. Потом был Мос-
ковский фестиваль, и ее снова не выстави-
ли. Но государство заработало на ней со-
лидное количество денег: когда, по слухам,
опросили Ермаша: "Что делать с этой кар-
тиной?", - он ответил: "Ну заломите какую-
нибудь цену, на которую не согласятся, в
два-три раза большую, чем обычно". Запад-
ники согласились на назначенную цену и
купили ее так хитро, что она обошла боль-
шое количество стран. Андрей был поражен,
увидев бесконечную очередь на Елисейских
полях на просмотр фильма "Зеркало"... Что-
бы в течение двух недель на Елисейских
полях стояла очередь за чем-нибудь - не-
вероятно! Она получила национальную пре-
мию Италии, как лучший иностранный фильм
года, премию Донателло в 1980 году...
Последняя наша встреча с Андреем была
в Италии, - три незабываемых дня в Риме...
С утра я приходил к нему, мы ездили к
итальянским кинематографистам, общались,
говорили, но не это было интересно Анд-
рею. Ему было важно, что мы будем делать
дальше. И незабываемый на всю оставшу-
юся жизнь день - шесть часов в соборе св.
Петра. Мы не смотрим на стены, на богатые
украшения, - вся эта пышная оперная жи-
вопись нас не волнует, - мы говорим и го-
ворим, о чем будем писать дальше, обме-
ниваемся мыслями, которых так много на-
копилось за годы разлуки. Сидим в кафе на
вилле Боргезе. Солнечный день, белые
стулья. Гуляем и говорим только о том, что
писать дальше... И теперь, когда я смотрю
"Грехопадение" ("Жертвоприношение*), -
мне очень трудно смотреть этот фильм! - я
вспоминаю все то, о чем мы говорили, чем
он делился со мной, а я, в свою очередь, с
ним тогда в Риме. Это дневник Андрея, днев-
ник его мыслей, будто с того света он отве-
чает мне...
Он попытался вернуть искусству нашего
времени достоинство подлинной культуры.
Он всегда говорил: "Хорошую вещь могу
сделать только на трех вещах - на крови,
культуре и истории". Культура и история
были разорваны временем Пролеткульта,
когда ушла одна и пришла другая интелли-
генция, пришло новое кино, построенное на
других принципах. Андрей был одним из
первых, кто попытался преодолеть разрыв,
и он сумел возвести мост. Ему, может быть,
было легче сделать это, потому что его отец
- большой поэт. Не случайно в "Зеркале"
рядом стихи Арсения Тарковского, письмо
Александра Пушкина Петру Чаадаеву о судь-
бе России, о ее великом предназначении,
фрагмент Куликовской битвы... И конечно,
война, которая гнала его всю жизнь - он
тяжело болел туберкулезом во время вой-
ны, лежал в санаториях, учился в лесной
школе... - и все-таки нагнала его: он умер
от рака легких.
Андрей - классический тип художника,
который пишет одну и ту же книгу. Он, как
никто другой, прекрасно понимал русскую
культуру. В картине "Зеркало" он возвраща-
ется в места, где он родился, где его корни,
его предки - земские врачи, и идет дальше
- к своим дворянским корням, и всегда с
таким достоинством! Андрей очень серьез-
но относился к творчеству. В этом я вижу
какое-то внутреннее ощущение если не мес-
сианства, то большой ответственности. По-
тому что никто из крупных художников не
сделал так много для подъема советского
кинематографа... Он создал наше кино, оп-
ределил значение кино в России как само-
стоятельного искусства - такого же вечно-
го, как вечны Театр, Литература, Живопись.
Он жил трудно, как очень немногие в исто-
рии искусства. И как никто другой, Андрей
Тарковский сделал мощную инъекцию не
только русской, хотя ей в первую очередь,
но и всей мировой культуре.
=======================================================================
========================================================================
Янко Слава yankos@dol.ru