для серозных мембран1. Именно используя этот принцип, Байль смог проследить от начала до конца эволюцию чахотки, определить единство ее процессов, уточнить ее формы, и отличить ее от болезней, симптоматология которых может быть сходной, но которые отвечают совершенно другому типу поражения. Чахотка характеризуется "прогрессирующей дезорганизацией" легких, которая может принять туберкулезную, язвенную, калькулезную, гранулезную с меланозом или раковую форму; ее нельзя путать ни с раздражением слизистых (катар), ни с нарушением серозной секреции (плеврит), ни, в особенности, с изменением, которое также поражает само легкое, но по типу воспаления -- с хронической перипневмонией2. 5. Принцип поражения поражения Предыдущее правило в целом исключает диагональные расстройства, скрещивающие разные способы поражения, и использует их последовательно. Тем не менее, существуют эффекты облегчения, сцепляющие различные расстройства друг с другом: воспаление легких и катар не образуют туберкулез; однако они благоприятствуют его развитию3. Хронический характер, или, по крайней мере, протяженность во времени обострения, позволяет иногда одному заболеванию сменить другое. Мгновенный инсульт при резком воспалительном процессе вызывает расширение сосудов (откуда головокружения, обмороки, опти- ___________________ 1 Article "Anatomie pathologique" in Bulletin de I'Ecole de Medecine de Paris, an XIII, I annee, p. 16--18. 2 G.-L. Bayle, Recherches sur la phtisie pulmonaire, p. 12. 3 Ibid., p. 423--424. 229 ческие иллюзии, шум в ушах) или, если он сконцентрирован в одной точке -- разрыв сосудов с кровотечением и немедленным параличом. Но если инсульт развивается при медленном поражении, сначала происходит инфильтрация крови в мозговое вещество (сопровождающаяся конвульсиями и болями), соответствующее размягчение этой субстанции, которая, смешиваясь с кровью, поражается вглубь, агглютинирует, формируя инертные островки (отсюда паралич); в конечном итоге происходит полная дезорганизация артериовенозной системы в мозговой паренхиме и часто даже в арахноидальной области. Начиная с начальных форм размягчения, можно констатировать серозное разлитие, затем инфильтрацию гноя, который иногда концентрируется в абсцессе; в конечном счете гноеотделение и крайнее размягчение сосудов замещают раздражение вследствие их гиперимии и слишком сильного давления'. Эти принципы определяют правила патологического развития и заранее описывают возможные пути, которыми оно должно следовать. Они фиксируют сеть своего пространства и развития, заставляя проявиться и делая прозрачными извивы болезни. Последняя принимает облик большого органического растения, у которого свои формы роста, свое укоренение, свои особые области роста. Пространственно распределенные в организме в соответствии со свойственными им линиями и поверхностями, патологические феномены приобретают вид живых процессов. Отсюда два следствия: болезнь связана с самой жизнью, подпитывается ею и участвует в этом "взаимном обмене действиями, где все сменяет друг друга, сцеплено и связано"2. Она более не _____________________ 1 F. Lallemand, Recherches anatomo-pathologiques sur I'encephale et ses dependences, I, p. 98--99. 2 X. Bichat, Anatomic generate, t. IV, p. 591. 230 событие, природа которого привнесена извне; она суть жизнь, изменяющаяся в отклоняющемся функционировании: "Любой физиологический феномен в окончательном анализе соотносится со свойствами живого тела, взятого в его естественном состоянии; любой патологический феномен выводится из их увеличения, уменьшения, изменения"1. Болезнь суть внутреннее искажение жизни. К тому же, каждая патологическая совокупность организуется по модели живой особи: существует жизнь туберкул и раков; есть жизнь воспаления; определяющий ее старый четырехугольник (опухоль, покраснение, жар, боль) достаточен для воссоздания ее развития в ходе разных органических наслоений: в кровеносных капиллярах она проходит через разложение, заражение, уплотнение, нагноение и абсцесс; в лимфатических капиллярах кривая идет от разложения к белому нагноению и туберкулезу, и отсюда к неизлечимым разъедающим язвам2. Итак нужно заменить идею болезни, поражающей жизнь, более узким понятием патологической жизни. Патологические феномены должны пониматься исходя из самого текста жизни, а не из нозологической сущности: "Болезни рассматривались как расстройство; в них не видели последовательности феноменов, всецело зависящих одни от других, и почти всегда стремящихся к предопределенному концу: патологической жизнью совершенно пренебрегали". Не хаотичное и, наконец, мудрое развитие болезни? -- Но все эти вещи были уже давно известны; ботаническая регулярность, постоянство клинических форм были упорядочены в мире болезни задолго до новой анатомии. Нов не сам факт _______________________ 1 Ibid., I, avant-propos, p. VII. 2 F.-J. Broussais, Hisloire des phlegmasies chroniques (Paris, 1808), t. I, p. 54--55. 231 упорядочивания, но его способы и его основания. С Сиденхама до Пинеля болезнь обретает свой источник и облик в общей структуре рациональности, где существует вопрос природы и порядка вещей. Начиная с Биша, феномен патологического обнаруживается в основании жизни, оказавшись, таким образом, связанным с когерентными и обязательными формами, которые она принимает в органической индивидуальности. Жизнь со своими конечными и определенными границами вариации начинает играть в патологической анатомии роль, которую обеспечивало в нозологии понятие природы в широком смысле: она есть неисчерпаемое, но закрытое основание, где болезнь обретает свои упорядоченные источники и расстройства. Отдаленные теоретические изменения, которые в долгосрочной перспективе меняют философский горизонт; но можно ли сказать, что они сразу же воздействуют на восприятие и тот взгляд, который врач устремляет на больного? Несомненно, феномены болезни обнаруживают здесь новый эпистемологический статус с очень мощной и определяющей силой. Парадоксальным образом клинический "номинализм" позволяет колебаться в пределах медицинского взгляда, в смутных границах видимого и невидимого кое-чему, что является одновременно целостностью феноменов и их законом, их точкой покоя, но также жестким правилом их связи; болезнь обладает истиной только в симптомах, но она есть симптомы, данные в истине. Открытие жизненных процессов как содержания болезни позволяет предоставить им основание, не являющееся, тем не менее, ни удаленным, ни абстрактным: основание, насколько возможно близкое от того, что явлено; болезнь будет лишь патологической формой жизни. Великие нозологические сущности, парившие поверх жизненного порядка и угрожавшие ему, теперь были благодаря ему очерчены: жизнь -- это непос- 232 родственное, настоящее и воспринимаемое по ту сторону болезни; последняя, в свою очередь, сводит свои феномены в болезненные формы жизни. Возрождение виталистской философии? Совершенно верно, что мысль Борде или Бортеза была близка мысли Биша. Но если витализм есть специфическая схема интерпретации здоровых и болезненных феноменов организма, то эта концепция слишком незначительна, чтобы оценить события, которые произвело открытие патологической анатомии. Биша вернулся к теме специфичности живого лишь для того, чтобы поместить жизнь на более глубокий и более определяющий эпистемологический уровень: она была для него не совокупностью черт, отделяющих ее от неорганического, но основанием, начиная с которого противопоставление организма неживому может быть отмечено, размещено и нагружено всеми позитивными значениями столкновения. Жизнь не является формой организма, но организм -- видимая форма жизни в своем сопротивлении тому, что не живет и противостоит ей. Дискуссия между витализмом и механицизмом, как и между юмористическим и серьезным, имеет смысл лишь в той мере, в какой природа -- слишком широкое онтологическое основание -- оставляет место для игры этих интерпретативных моделей: нормальное и анормальное функционирование могут быть объяснены только по отношению к предсуществующей форме, либо к специфическому типу. Но начиная с момента, когда жизнь объясняет не только серию природных фигур, но берет на себя роль общего элемента физиологических и патологических феноменов -- это сама идея витализма, утратившая свое значение и суть своего содержания. Придавая жизни и патологической жизни столь же фундаментальный статус, Биша избавил медицину как от виталистской, так и других связанных с ней дискуссий. Отсюда это ощуще- 233 ние, которое было присуще теоретическому размышлению большинства врачей в начале XIX века, освобожденных, наконец, от систем и спекуляций. Клиницисты, Кабанис, Пинель воспринимали свой метод как осуществленную философию1, патологоанатомы же открывают в своей не-философии упраздненную философию, которую они преодолели, научившись, наконец, наблюдать: речь идет лишь о сдвиге в эпистемологическом основании, на котором они основывали свое восприятие. Жизнь, размещенная на этом эпистемологическом уровне, связана со смертью как с тем, что именно угрожает и подвергает опасности разрушения ее живую силу. В XVIII веке болезнь одновременно была и природой, и контр-природой, так как она располагала упорядоченной сущностью, но своей сущностью угрожала природной жизни. Начиная с Биша, болезнь начинает играть ту же роль, но уже роль микста между жизнью и смертью. Уточним: задолго до патологической анатомии был известен путь от здоровья к болезни и от болезни к смерти. Но эта связь никогда не была ни научно осмыслена, ни структурирована в медицинском восприятии; в начале XIX века она приобретает такой вид, что может быть проанализирована на двух уровнях. На том, что нам уже известен, смерть как абсолютная точка зрения на жизнь и выход (во всех смыслах слова вплоть до наиболее технических) к истине. Но смерть -- это также то, против чего жизнь в своем ежедневном действии борется; в ней живое естественным образом разрешается, и болезнь теряет свой старый статус случайности, чтобы войти во внутреннее измерение, постоянное и подвижное, от- _____________ 1 См. например, Pinel, Nosographie philosophique, introduction, p. XI; или C.-L. Dumas, Recueil de discows prononces a la Facultede Medecine de Montpellier (Montpellier, 1820), p. 22--23. 234 ношения жизни и смерти. Человек умирает не потому, что заболевает, а заболевает именно потому, что может умереть. И под хронологической связкой жизнь -- болезнь -- смерть проведено другое отношение, внутреннее и более глубинное, то, что связывает жизнь и смерть, чтобы в избытке освободить знаки болезни. На самом высоком уровне смерть была явлена как условие этого взгляда, который воспринимает через чтение поверхностей время патологических событий. Она позволяет болезни наконец артикулироваться в истинном дискурсе. Сейчас она проявляется как источник болезни в самом живом естестве в виде этой внутренней возможности жизни, но более сильной, чем она сама. Возможности, которая истощает ее, отклоняет и, наконец, заставляет исчезнуть. Смерть -- это ставшая возможной болезнь жизни. Если верно, что для Биша патологический феномен включен в физиологический процесс и образован от него, то это отклонение, осуществляющее болезненное явление в созданном им разрыве, основано на смерти. Отклонение жизни принадлежит порядку жизни, но жизни, направляющейся к смерти. Отсюда значение, обретаемое концепцией дегенерации, начиная с появления патологической анатомии. Это достаточно древнее понятие: Бюффон использовал его по отношению к индивиду или группе индивидов, отличавшихся от их специфического типа'. Врачи также применяли его, чтобы описать ослабление прочного человеческого естества, которое жизнь в обществе, цивилизация, закон и язык обрекают мало-помалу на искусственную жизнь и болезни; дегенерировать -- это значит описать направление падения от исходного статуса, _____________ 1 Buffon, Histoire naturelle, OEuvres completes (Paris, 1848), t. Ill, p. 311. 235 занимающего по праву природы вершину иерархии совершенства и времени; в этом понятии сосредотачивалось все негативное, что несло в себе историческое, атипическое и противоестественное. Опирающаяся, начиная с Биша, на наконец концептуализированное восприятие смерти, дегенерация мало-помалу получит позитивное содержание. На границе двух значении Корвизар определил органическую болезнь тем, что "орган или некоторое живое образование в целом или в одной из своих частей достаточно дегенерированы от своего естественного состояния, чтобы их свободное, регулярное и постоянное действие было бы повреждено или нарушено ощутимым и постоянным образом"1. Обширное определение, покрывающее все возможные формы анатомических и функциональных расстройств; определение скорее негативное, ибо дегенерация есть ни что иное как дистанция по отношению к нормальному природному состоянию: определение, которое, тем не менее, уже обосновывает проявления позитивного анализа, так как Корвизар выделяет в нем "нарушения строения ткани", искажение симметрии и изменение "химических и физических проявлений"2. Понятая таким образом дегенерация -- это внешнее искривление, в котором располагаются, для того чтобы его поддерживать и его обрисовывать, особые проявления патологических феноменов; в то же время -- это принцип чтения их тонкой структуры. Внутри столь обобщенных рамок точка применения концепции была оспорена. В исследовании органических болезней Мартен3 противопоставляет тканевым образованиям (известного или нового типа) дегенерации в собственном смысле сло- _______________ 1 Corvisart, Essai sur les maladies et lesions du caeur, p. 636--637. 2 Ibid., p. 636, n. 1. 3 Cf. Bulletin des Sciences medicates, t. 5 (1810). 236 ва, которые только изменяют форму или внутреннюю структуру тканей. Крювилье, также критикуя слишком расплывчатое использование термина дегенерации, хочет, напротив, сохранить его для нарушенной активности организма, образующей ткани, не имеющие аналогов в здоровом состоянии. Эти ткани, представленные в основном "сероватой, напоминающей сало, текстурой", обнаруживаются в опухолях, бесформенных массах, формирующихся за счет органов в язвах или фистулах1. По Лаеннеку о дегенерации можно говорить в двух определенных случаях: тогда, когда существующие в организме в различных формах и локализациях ткани повреждаются одна другой (костная дегенерация хрящей, ожирение печени) и тогда, когда ткань приобретает текстуру и конфигурацию не по ранее существующей модели (туберкулезная дегенерация лимфатических узлов или легочной паренхимы, злокачественная дегенерация яичников или яичек)2. Но в любом случае нельзя говорить о дегенерации по поводу патологического наслоения тканей. Видимое уплотнение твердой мозговой оболочки не всегда является окостенением; при анатомическом исследовании можно отделить часть арахноидального слоя от твердой оболочки; между мембранами обнаруживается ткань, но это -- не дегенеративное развитие какой-либо из них. О дегенерации будут говорить только как о процессе, разворачивающемся внутри тканевой текстуры. Она есть патологическое измерение в своем собственном развитии: ткань дегенерирует, когда она больна в качестве ткани. Можно охарактеризовать с помощью трех признаков болезнь ткани. Она не является ни простым упадком, ни свободным отклонением, она следует закону: "В созидании и _____________ 1 J. Cruveilhier, Anatomic pathologique (Paris, 1816), t.I, p. 75--76. 2 R. Laennec, article "Degeneration" du Dictionnaire des Sciences Medicales (1814), t. VIII, p. 201--207. 237 разрушении существ природа подчиняется постоянным правилам"1. Органический закон, таким образом, есть не только неустойчивый и хрупкий процесс, это -- обратимая структура, элементы которой следуют по пути принуждения: "Феномены жизни вплоть до их нарушений следуют закону"2. Путь размечен формами, уровень организации которых становится все более и более слабым, первой расплывается морфология (нерегулярное окостенение), затем внутриорганическая дифференциация (цирроз, гепатизация легких), наконец, исчезает внутренняя связность тканей. Когда ткань воспалена, клеточная оболочка артерий "начинает расщепляться как лярд"3 и печеночная ткань может без усилий разрываться. В пределе дезорганизация становится аутодеструкцией, как в случае туберкулезного перерождения, когда изъязвление ядер вызывает не только деструкцию паренхимы, но самих туберкул. Дегенерация, таким образом, -- не просто возвращение к неорганическому, скорее это возвращение лишь в той мере, в какой оно неизбежно направлено к смерти. Дезорганизация, которая ее характеризует, не является неорганической, она относится к неживому, к уничтожающейся жизни: "Следует называть легочным туберкулезом любое поражение легких, которое, предоставленное самому себе, вызывает прогрессивную дезорганизацию этих внутренних органов, вследствие которой наступает их повреждение и, наконец, смерть"4. Вот почему существует одна форма дегенерации, которая составляет посто- _____________ 1 R. Laennec, введение и первая глава Traite in edit d'anatomie pathologique (p. 52). 2 Dupuitren, Dissertation inaugurate sur quelques points d'anatomie (Paris, an XII), p. 21. 3 Lallemand,Recherches anatomo-pathologiques sur l'encephale, I, p. 88--89. 4 Bayle, Recherches sur la phtlsie pulmonaire, p. 5. 238 янное сопровождение жизни и определяет на всем своем протяжении противостояние смерти: "Это идея, на которой большинство авторов не соблаговолило остановиться, о повреждении и разрушении частей наших органов самим фактом их деятельности"1. Износ есть неизгладимая временная размерность органической активности: он измеряет тихую работу, дезорганизующую ткани единственно фактом, что они обеспечивают свои функции, и что они встречаются с "множеством внешних агентов", способных "победить их сопротивление". Смерть мало-помалу с первого момента действия и с нового столкновения с внешним окружением, начинает намечать свою неотвратимость: она проникает не только в форме случайности, она образует вместе с жизнью свои явления и свое время, уникальную ткань, которая абсолютно одновременно ее и созидает, и разрушает. Дегенерация -- это неизбежность смерти в самом принципе жизни, где они неразделимы, и самая основная возможность болезни. Концепция, связь которой с патоанатомическим методом проявляется теперь со всей ясностью. В анатомическом восприятии смерть -- это вид сверху, откуда болезнь открывается истине; троица жизнь -- болезнь -- смерть артикулируется в треугольнике, вершина которого достигает высшей точки в смерти. Восприятие может уловить жизнь и болезнь в единстве лишь в той мере, в какой оно допускает смерть в собственный взгляд. И в наблюдаемых структурах можно обнаружить ту же, но зеркально инвертированную конфигурацию: жизнь с ее реальной продолжительностью, болезнь как возможность отклонения обнаруживают свои корни в точке, глубоко скрытой в смерти; она снизу определяет их существо- _____________ 1 Corvisart, Essai sur les maladies et les lesions organiques du caeur et des gros vaisseaux, Disc. Prel., p. XVII. 239 вание. Смерть, которая в анатомическом взгляде высказывает задним числом истину о болезни, заранее делает ее реальную форму возможной. В течение веков медицина пыталась установить, каким способом артикулирования можно было бы определить связи болезни с жизнью. Только дополнение силлогизма третьей посылкой смогло придать их встрече, сосуществованию и взаимодействию форму, основанную одновременно на концептуальной возможности и наблюдаемой избыточности; эта третья посылка -- смерть. Отталкиваясь от нее, болезнь обретает плоть в пространстве, совпадающем с пространством организма; она следует ее линиям, вырезая ее; она обустраивается, следуя ее общей геометрии; она легко отклоняется к ее особенностям. Начиная с момента, когда смерть была включена в технологический и концептуальный органон, болезнь смогла получить пространственное распределение и быть индивидуализированной. Пространство и индивидуальность -- две связанные структуры, которые неизбежно проистекают из опорного восприятия смерти. В этих серьезных событиях болезнь следует темным, но неизбежным путем тканевых реакций. Но что становится теперь ее видимой плотью, этой совокупностью явных феноменов, делающих ее полностью разборчивой для взгляда клиницистов, т.е. узнаваемой через знаки, но дешифруемой также в симптомах, полнота которых без остатка определяет ее сущность? Не рискует ли весь этот язык быть облегченным от своего удельного веса и сведенным к серии поверхностных событий, без грамматической структуры и семантической необходимости? Предназначая болезни скрытые пути в закрытом мире плоти, патологическая анатомия уменьшает значение клинических сим- 240 птомов и устанавливает в методологии видимого более сложный опыт, где истина покидает свою неприступную резервацию лишь через переход в неподвижное, в жесткость расчлененного трупа, и через это к формам, где живое значение уступает дорогу геометрии масс. Новое обращение отношения между знаком и симптомом. В клинической медицине, в ее первоначальной форме, знак по своей природе не отличался от симптома1. Любое проявление болезни могло без существенных изменений обрести значение знака, при условии, что осведомленное медицинское чтение было способно разместить его в хронологической целостности болезни. Любой симптом есть потенциально знак, и знак есть не что иное, как прочитанный симптом. Итак, в клинико-анатомическом восприятии симптом может вполне оставаться немым, и значащее ядро, которое, как предполагается, защищено, оказывается несуществующим. Какой видимый симптом может очевидно означать легочный туберкулез? Ни затруднения дыхания, которые можно обнаружить в случаях хронического воспаления и не обнаружить у чахоточного больного, ни кашель, который проявляется и при пневмонии, но не всегда при чахотке, ни истощающая лихорадка, частая при плеврите, но порой поздно обнаруживаемая у чахоточных2. Немота симптома может быть обойдена, но не побеждена. Знак играет именно роль этого обходного маневра: он не больше говорящего симптома, но то, что занимает в симптоме место фундаментального отсутствия высказывания. Байль в 1810 году был вынужден последовательно отвергнуть все семиологические знаки чахотки: никакие не были ни очевидны, ни достоверны. Девятью годами позже Лаеннеку, прослушивавшему больного, пораженного, ______________ 1 Cf., supra, p. 92. 2 G.-L. Bayle, Recherches sur la phtisie pulmonaire, p. 5--14. 241 как он предполагал, легочным воспалением, осложненным печеночной лихорадкой, показалось, что он слышит звук, выходящий прямо из груди с небольшой поверхности площадью приблизительно с квадратный дюйм. Может быть, это было эффектом легочного поражения, чем-то вроде отверстия в легком. Он обнаруживает этот феномен у 20 чахоточных больных. Затем он отличает его от довольно близкого феномена у больных плевритом: звук кажется также выходящим из груди, но он более высок, чем в норме, кажется серебристым и дрожащим'. Таким образом, Лаеннек рассматривает "пекторилокию", как единственный знак, достоверно патогномоничный легочной чахотке, а "эгофонию"-- как знак плеврального выпота. Видно, что в клинико-анатомическом опыте знак обладает структурой, полностью отличной от той, что ему приписывал всего несколькими годами ранее клинический метод. В восприятии Циммермана или Пинеля знак был настолько более красноречив и настолько же более достоверен, насколько большее место он занимал в проявлениях болезни: так лихорадка была большим симптомом и, следовательно, знаком более достоверным и более близким к сути, с помощью которого можно было опознать эту серию болезней, справедливо носящих название "лихорадки". Для Лаеннека значение знака не имеет более связи с симптоматологическим объемом; его маргинальный, ограниченный, почти не воспринимаемый характер помогает ему пересекать в качестве уловки видимое тело болезни (составленное из многочисленных и неясных элементов) и достигать в нем облика природы. Самим фактом он отличается от статистической структуры, которой он обладал в чистом клиническом восприятии: для того, чтобы он мог создать достоверность, знак должен составлять часть сходящейся серии, и это есть случайная кон- ____________ 1 Laennec, Trade de l'auscultation mediate (Paris, 1819), t.I. 242 фигурация совокупности, придающая истинность. Теперь знак высказывается один, и то, что он произносит, -- неоспоримо: кашель, хроническая лихорадка, истощение, выделение мокроты, кровохаркание делают чахотку все более и более вероятной, но, в конце концов, никогда совершенно достоверной; пекторилокия одна-единственная описывает ее без ошибки. Наконец, клинический знак отсылал к самой болезни; клинико-анатомический знак -- к поражению; и если некоторые повреждения ткани едины для многих болезней, знак, делающий их очевидными, не может ничего сказать о природе расстройства: можно констатировать гепатизацию легкого, но знак, который на это указывает, не скажет ничего о том, вследствие какой болезни она появляется'. Знак, таким образом, может лишь отсылать к актуальности поражения, но никогда -- к патологической сущности. Итак, знаковое восприятие эпистемологически различно в мире клиники, существующем в своей первичной форме и в том, что модифицирован анатомическим методом. Это различие заметно вплоть до способа, которым измеряли пульс до и после Биша. Для Менюре пульс -- есть знак, потому что он является симптомом, т.е. в той мере, в какой он есть естественное проявление болезни, и в какой он по полному праву связан со своей сущностью. Так пульс "полный, сильный, перемежающийся" -- означает полнокровие, силу пульсации, эмболию в сосудистой системе, позволяет предвидеть сильное кровоизлияние. Пульс "занимает по законам устройства организма наиболее важную, наиболее объемную из его функций; благодаря своим характеристикам, удачно постигнутым и развитым, он открывает всю внутренность человека"; благодаря ему "врач постигает науку Высшего ______________ 1 А.-Р. Chomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817), p. 522--523. 243 Существа"1. Различая основные, грудные и желудочные пульсации, Борде не меняет форму восприятия пульса. Речь всегда идет о том, чтобы считывать некоторое патологическое состояние в течение его эволюции и предвидеть его развитие с наилучшей вероятностью. Так, грудной пульс, простои и вялый, полный и расслабленный, удары равного наполнения, но неравномерные, образуют нечто вроде сдвоенной волны, с "легкостью, слабостью и мягкой силой колебания, которая не позволяет спутать этот вид пульса ни с каким другим"2. Это знак очищения в области груди. Корвизар, напротив, исследуя пульс своего больного, рассматривает его не как симптом недуга, который он изучает, но как знак повреждения. Пульс более не имеет значения выражения в своих качествах слабости или полноты, но клинико-анатомический опыт позволил установить таблицу двузначных соответствий между скоростью пульсации и каждым типом повреждения: пульс сильный, жесткий, возбужденный, частый -- при активных аневризмах без осложнений; вялый, медленный, регулярный, легко заглушающийся -- при простых пассивных аневризмах; регулярный, с различной силой наполнения, неровный -- при постоянном сужении; перемежающийся, с нерегулярными интервалами -- при преходящем сужении; слабый и едва ощутимый -- при уплотнениях, окостенениях, ослабленности; быстрый, частый, нерегулярный, похожий на судороги -- в случае разрыва одной или нескольких мышечных фасций3. Речь более не идет о науке, аналогичной науке о Высшем Существе и согласующейся с законами ____________ 1 Menuret, Nouveau traite du pouls (Amsterdam, 1768), p. IX--X. 2 Bordeu, Recherches sur le pouls (Paris, 1771), t.I, p. 30--31. 3 Corvisart, Essai sur les maladies et les lesions organiques du caw, p. 397-398. 244 естественного развития, но о формулировке некоторого числа антропометрических восприятий. Знак не говорит более на естественном языке болезни. Он обретает форму и значение только внутри вопросов, поставленных в медицинском исследовании. Ничто, таким образом, не мешает тому, чтобы знак был достигнут и практически сформирован в исследовании. Он есть не то, что спонтанно провозглашается болезнью, но следствие провоцированной встречи между поисковыми действиями и больным организмом. Так объясняется то, что Корвизар смог возродить без большого теоретического затруднения относительно древнее и забытое открытие Ауэнбрюггера. Это открытие базировалось на хорошо известных знаниях о патологии: уменьшение объема воздуха, содержащегося в торакальной полости при многих легочных заболеваниях. Оно проявляется также в данных простого опыта: перкуссия бочки в момент, когда звук становится глухим, указывает, на какую высоту она заполнена. Наконец, это открытие подтверждается в исследовании на трупе: "Если в каком-нибудь теле звучащая полость грудной клетки заполнена посредством инъекции жидкостью, тогда звук на стороне грудной клетки, которая будет заполнена, станет глухим на высоте, которой достигнет инъецированная жидкость"1. Естественно, что клиническая медицина в конце XVIII века оставляет во тьме эту технику, которая искусственно порождает знак там, где не существовало симптома, и добивается ответа, когда болезнь не говорит сама: клиника так же выжидательна в своем чтении, как и в лечении. Но начиная с момента, когда патологическая анатомия предписывает клинике вопрошать тело в его органической плотности и извлечь на _____________ 1 Auenbrugger, Nouvelle methode pour reconnaitre les maladies internes de la poitrine (trad. Corvisart, Paris, 1808), p. 70. 245 поверхность то, что было дано лишь в глубоких слоях, идея искусственной техники, способной уловить поражение, вновь становится научно обоснованной идеей. Возвращение к Ауэнбрюггеру объясняется той же реорганизацией структур, что и возвращение к Моргани. Перкуссия не оправдывается, если болезнь образует лишь основу симптома; она становится необходимой, если болезнь есть то же самое, что и инъецированный труп или наполовину полная бочка. Установить эти знаки, искусственные или натуральные, -- это значит набросить на живое тело всю сеть патоанатомических ориентиров: очертить и наметить будущую аутопсию. Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы вывести на поверхность то, что располагалось в глубине; семиология не будет более чтением, но совокупностью техник, которые позволяют обосновать проективную патологическую анатомию. Взгляд клинициста обращался к последовательности и одновременности патологических событий; он должен был быть одновременно и синхроничным и диахроничным, но в любом случае он размещался во врменной зависимости, он анализировал серию. Тогда как клинический опыт должен был оперировать объемами; он имел дело со сложностью пространственных данных, которые впервые в истории медицины были трехмерными. Тогда как клинический опыт содержал в себе образование смешанной основы видимого и читаемого, новая семиология требует чего-то вроде чувственной триангуляции, в которой, вплоть до исключения медицинской техникой, должны совместиться в действии различные атласы: слух и осязание присоединяются к зрению. На протяжении тысячелетий медики пробовали, в конце концов, мочу на вкус. Очень поздно они стали трогать, выстукивать и выслушивать. Моральные запреты, наконец от- 246 брошенные Просвещением? Малопонятно, если принять это объяснение, как Корвизар во время Империи вновь внедрил перкуссию, и как Лаеннек во время Реставрации в первый раз прислонил ухо к груди женщины. Моральная преграда, порожденная эпистемологической необходимостью, ощущалась лишь однажды; научная настоятельность делала очевидным запрет как таковой: знание придумывает секрет. Уже Циммерман предполагал, что для того, чтобы узнать силу циркуляции, "врачи должны располагать свободой совершать их наблюдения, держа с этой целью руку непосредственно на сердце , но констатировал, что "наши деликатные нравы мешают нам это делать, особенно с женщинами"1. Дважды в 1811 году критикуя эту "ложную скромность" и эту "чрезмерную сдержанность", он не то чтобы полагал подобную практику позволительной без всяких ограничений, но считал, что это "исследование, которое осуществляется обязательно под рубашкой, может иметь место при соблюдении всей возможной благопристойности"2. Моральный экран, необходимость в котором была понятна, превращается в технического посредника. Libido sciendi, весьма усиленное запретом, который его порождает и открывает, обращает его, делая более настоятельным. Оно придает ему социальное и научное обоснование, вписывает его в необходимость, чтобы лучше притвориться, что его удаляют из-за этики и выстроить на нем пересекающую и поддерживающую его структуру. Это уже не стыдливость, мешающая контакту, но грязь и нищета; уже не невинность, но телесное несовершенство. Немедленно аускультация становится "неудобной как для врача, так и для больного; единственно брезгливость сделает ее почти непри- ________________ 1 Zimmermann, Traite de l'experience medicale, II, p. 8. 2 F.-J. Double, Semeiologie generale. 247 менимой в больницах; она едва ли может быть предложена большей части женщин, а у некоторых объем молочных желез представляет физическое препятствие для того, кто попытается ее применить". Стетоскоп умеряет запрет, трансформированный в брезгливость и физическое затруднение: "Я консультировал в 1816 году юную особу, демонстрировавшую симптомы болезни сердца, и у которой использование руки и перкуссия давали мало результатов по причине дородности. Возраст и пол больной запрещали мне использовать обследование, о котором я только что говорил (прикладывание уха к перикардиальной области), и я вспомнил хорошо известный акустический феномен: если приложить ухо к удаленной части бруска, очень отчетливо слышен даже булавочный укол, наносимый с другого конца"1. Стетоскоп -- застывшая дистанция -- передает глубокие и невидимые явления вдоль полу-тактильной, полу-слуховой оси. Инструментальное опосредствование внешней поверхности тела делает возможным отступление, отмеренное моральной дистанцией; запрещение физического контакта позволяет зафиксировать виртуальный образ того, что происходит глубоко под видимой поверхностью. Удаленность целомудрия есть проекционный экран для скрытого. То, что нельзя видеть, демонстрируется на расстоянии от того, что не должно видеть. Вооруженный таким образом взгляд покрывает больше, чем то, что называется единственным словом "взгляд". Он стягивает в единую структуру различные сенсорные области. Троица зрение -- осязание -- слух определяет перцептивную конфигурацию, где непостижимая болезнь обкладывается метками, вымеряется в глубину, извлекается на поверхность и виртуально проецируется на органы, извлеченные из трупа. "Взгляд" _____________ 1 R. Laennec, Traite de l'auscultation mediate, t.I, p. 7--8. 248 становится сложной организацией, имеющей целью пространственное распределение невидимого. Каждый орган чувств получает частичную инструментальную функцию. И зрение не очевидно обладает самой важной. Внешний облик, что еще другое может его покрывать, нежели "ткань кожи и начала мембран"? Осязание позволяет определять внутренние опухоли, твердые массы, набухание яичника, расслабление сердца; что касается уха, оно замечает "треск костных фрагментов, шум аневризмы, более или менее ясные звуки легкого или брюшной полости, когда их перкутируют"'. Медицинский взгляд отныне одарен полисенсорной структурой. Взгляд, который осязает, слышит и, в довершение, но не по сути или необходимости, видит. Один раз -- еще не обычай. Я процитирую историка медицины: "Как только с помощью уха или пальца стало возможным установить у живого существа то, что обнаруживает только вскрытие трупа, описание болезни и, следовательно, терапия вступают на совершенно новый путь2. Нельзя дать ускользнуть сути. Слуховое и тактильное измерения не ясно и просто присоединяются к области зрения. Сенсорная триангуляция обязательна для клинико-анатомического восприятия, пребывающего под доминирующим знаком видимого. Во-первых, потому что полисенсорное восприятие есть не что иное, как способ предвосхитить над этим триумфом взгляда то, что будет обнаружено на аутопсии; ухо и рука -- не что иное как предварительные замещающие органы в ожидании того, что смерть обратит истине ясное присутствие видимого; речь идет об ориентировке в ______________________ 1 A.-P.Chomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817), p. 30--31. 2 Ch. Daremberg, Histoire des sciences medicales (Paris, 1870), II, p. 1066. 249 жизни, то есть во тьме, чтобы обозначить то, что станет вещами в ясном свете смерти. Поражения, открытые с помощью анатомии, в первую очередь касались "формы, величины, положения и направления" органов или их тканей1: то есть пространственных данных, принадлежавших природному праву взгляда. Когда Лаеннек говорит о нарушениях структуры, речь никогда не идет о том, что находится по ту сторону видимого, ни о том, что было бы чувствительно к легкому прикосновению, но о нарушении связи, накоплении жидкости, ненормальном росте или воспалении, сигнализируемом отеком тканей или их покраснением2. В любом случае, абсолютная граница, предел перцептивного исследования всегда очерчивается с помощью ясного плана, по крайней мере -- виртуальной видимости. "Они скорее заботятся об образе,-- говорит Биша, имея в виду анатомов, -- чем о вещах, которые они изучают"3. Когда Корвизар слышит, что сердце работает плохо, а Лаеннек -- резкий, дребезжащий звук, то это -- гипертрофия, выпот, который они видят взглядом, который тайно преследует их слух, и по ту сторону от него оживляет его. Так медицинский взгляд, начиная с открытия патологической анатомии, обнаруживает себя удвоенным: существует локальный и ограниченный взгляд, взгляд, пограничный касанию и слуху, покрывающий лишь одну из сенсорных областей и затрагивающий только видимые поверхности. Но существует абсолютный взгляд, абсолютно интегрирующий взгляд, который господствует и образует весь перцептивный опыт. Это он ___________________ 1 X. Bichat, Essai sur Desault, in AEuvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 10, 11. 2 Laennec, Dictionnaire des Sciences medicales, t. II, article "Anatomie pathologique", p. 52. 3 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 11. 250 структурирует в высшем единстве то, что исходит от более низкого уровня зрения, слуха, осязания. Когда врач со всеми его открытыми органами чувств наблюдает, другой взгляд устремлен на фундаментальную видимость вещей и через прозрачные величины жизни, с которыми отдельные органы чувств принуждены хитрить, адресуется без уловок и околичностей к ясной основательности смерти. Перцептивная и одновременно эпистемологическая структура, руководящая клинической анатомией и всей производной от нее медициной -- это невидимое видимое. Истина, которая по праву природы создается для глаза, от него скрыта, но вскоре тайным образом обнаруживается тем, что пытается от него ускользнуть. Знание проявляет себя, точно следуя игре внешних оболочек. Скрытый элемент принимает форму и ритм скрытого содержания, что придает элементу свойство, столь же ему присущее, как вуали -- прозрачность1. Цель анатомов -- "достичь того, чтобы непрозрачные оболочки, покрывающие наши члены, мешали нашим глазам открыть всю совокупность и связи не более, чем прозрачная вуаль"2. Отдельные органы чувств, проникая через эти оболочки, пытаются их обойти или приподнять; их живое любопытство изобретает тысячу способов вплоть до беззастенчивого использования (свидетель чему стетоскоп) целомудрия. Но абсолютный взгляд знания уже захватил и включил в свою геометрию линий, поверхностей и объемов сухие и жесткие звуки, хрипы, сердцебиение, жесткую и мягкую кожу, кризы, -- господство видимого, и ________________ 1 Эта структура не датируется, ее следует отнести к началу XIX века; в самом общем виде она определяет формы знания и европейский эротизм начиная с середины XVIII века и продолжается вплоть до конца XIX века. Мы попытаемся исследовать ее позднее. 2 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de Desault (1798), I, p. 11. 251 тем более повелительного, что оно связано в нем с властью смерти. То, что прячет и закрывает, образуя темный занавес над истиной -- это, парадоксальным образом, сама жизнь. Смерть же, напротив, открывает для дневного света черный ящик тела: неясная жизнь, ясная смерть, самые старые воображаемые ценности западного мира перекрещиваются здесь в странной бессмысленности, являющейся самим смыслом патологической анатомии, если согласиться трактовать ее как факт цивилизации (а почему бы и нет?) того же порядка, что и трансформация культуры кремации в культуру погребения. Медицина XIX века неотступно сопровождалась этим абсолютным оком, которое превращало жизнь в труп и обнаруживало в трупе хрупкую поврежденную прожилку жизни. Когда-то врачи общались со смертью посредством великого мифа бессмертия или, по крайней мере, мало-помалу отдаляющейся границы существования1. Сейчас эти люди, заботящиеся о жизни других людей, общаются с их смертью под подробными и точными формами взгляда. Это проекция болезни на план абсолютной видимости придает, однако, медицинскому взгляду непрозрачную глубину, по ту сторону от которой он не может быть продолжен. То, что соответствует масштабу взгляда, оказывается вне области возможного знания. Отсюда отказ от некоторого числа медицинских техник, которые уже использовались врачами в течение предшествующих лет. Биша отвергает даже использование микроскопа: "Когда смотрят в окуляр, каждый видит по-своему"2. Единственный тип видимого, признаваемый патологической анатомией -- это то, что определяется обыденным _________________ 1 См. также такой текст конца XVIII века как Hufeland, Macrobiotik oder der Kunst das Leben w verlangen (Iena, 1796). 2 X. Bichat, Traite des membranes (Paris, an. VII), p. 321. 252 взглядом. Законная видимость -- это та, что скрывает в предварительной невидимости непрозрачную прозрачность, а не (как при микроскопическом исследовании) невидимость природы, которую преодолевает на время техника искусственно усиленного взгляда. Кажущимся нам странным, но структурно необходимым способом патологический анализ тканей обходился даже без наиболее древних инструментов оптики. Еще более замечателен отказ от химии. Анализ в стиле Лавуазье служил эпистемологической моделью для новой анатомии1, но он не действовал как техническое продолжение ее взгляда. В медицине XVIII века экспериментальные идеи были многочисленны. Когда желали знать, из чего состояла воспалительная лихорадка, производили анализ крови: сравнивался средний вес коагулировавшейся массы и "отделенной от нее лимфы", осуществлялась дистилляция и измерялись массы фиксированной и испаряющейся соли, жира и минералов, обнаруживаемые у больного и здорового субъекта2. В начале XIX века этот экспериментальный аппарат исчез, единственная техническая проблема, которая ставилась, это выяснить, будут или не будут обнаружены видимые поражения при вскрытии трупа больного воспалительной лихорадкой. "Чтобы охарактеризовать патогенное расстройство, -- объясняет Лаеннек, -- обычно достаточно физических или ощущаемых характеристик, и указания пути, которому следует его развитие и его завершение". Кто угодно может использовать некоторые "химические реактивы", при условии, что они будут очень просты и посвящены лишь тому, чтобы "подчеркнуть некоторые физические харак- _________________ 1 Cf. supra, chap. VIII. 2 Опыты Langrich и Tabor, цитируемые Sauvages, Nosologie methodique, t. II, p. 331--333. 253 теристики". Так, можно нагревать печень или добавлять кислоту в перерожденную ткань, о которой неизвестно: жировая она или белковая1. Взгляд, и только один взгляд господствует в поле возможного знания. Вмешательство техники, ставящей проблемы измерения, субстанции, состава на уровне невидимых структур, вынесено за границы. Анализ не производится в смысле бесконечного изучения в направлении самых тонких, вплоть до неорганических, конфигураций. В этом направлении он очень быстро наталкивается на абсолютный предел, предписываемый ему взглядом, и круто развернувшись от этого предела, косвенным путем движется к дифференциации индивидуальных качеств. У линии, где видимое готово разрешиться в невидимое, у этого края своего исчезновения начинают действовать частности. Рассуждение об индивиде снова возможно или скорее необходимо, потому что это единственный способ для взгляда не принести себя в жертву, не уничтожиться в фигурах опыта там, где он был укрощен. Принцип видимости располагает для корреляции принципом дифференцированного чтения случаев. Чтения, принцип которого очень разнится от клинического опыта в его первичной форме. Аналитический метод рассматривал "случай" в его единственной функции семантической опоры; формы сосуществования или серии, в которых он был заключен, позволяли уничтожать в нем то, что можно было допустить в качестве случайного или изменчивого. Его разборчивая структура проявлялась лишь в нейтрализации того, что не являлось существенным. Клиника есть наука о случаях в той мере, в какой она с самого начала приступает к стиранию инди- _________________ 1 R. Laennec, Introduction el Chapitre I du Traite inedit d'anatomie pathologique (Paris, 1884), p. 16--17. 254 видуальностей. В аналитическом методе индивидуальное восприятие дается в терминах пространственного членения, в котором оно образует структуру, более тонкую, более дифференцированную и парадоксально более открытую случайному, будучи наиболее объясняющей. Лаеннек наблюдает женщину, демонстрирующую характерные симптомы кардиального поражения: лицо бледное и одутловатое, синюшные губы с плохо очерченным контуром, короткое, ускоренное прерывистое дыхание, приступы кашля, невозможность спать в согнутом положении. Вскрытие трупа показывает легочную чахотку с кальцинированными полостями и туберкуломами --желтоватыми по центру, серыми и прозрачными по краям. Сердце было почти в нормальном состоянии (за исключением сильно увеличенного правого предсердия). Но левое легкое было спаяно с плеврой посредством соединительной ткани и обнаруживало в этой области неправильные сходящиеся стрии. Верхушка легкого имела вид широких перекрещивающихся тяжей1. Эта особая модальность туберкулезного поражения объясняет затрудненное дыхание, удушье, нарушение кровообращения, придающее клинической картине отчетливый кардиальный вид. Клинико-анатомический метод интегрирует в структуру болезни постоянную вероятность индивидуальной изменчивости. Эта возможность естественно существовала в предшествующей медицине, но она мыслилась лишь в абстрактной форме темперамента субъекта или средовых влияний и терапевтических вмешательств, ответственных за внешние изменения патологического типа. В анатомическом восприятии болезнь никогда не презентировалась иначе, как с некоторым "сдвигом", она обладала с момента появления свободой локализации, направ- __________________ 1 R. Laennec, De l'auscultation mediate, t.I, p. 72--76. 255 ления, интенсивности, ускорения, обрисовывавших ее индивидуальный облик. Это не было отклонением, добавленным к патологическому отклонению, болезнь сама по себе -- постоянное отклонение внутри своей сущностно отклоняющейся природы. Нет иной болезни, кроме индивидуальной: не потому, что индивид реагирует на свою собственную болезнь, но потому, что действие болезни по полному праву разворачивается в форме индивидуальности. Отсюда новая гибкость, приданная медицинскому языку. Речь не идет более о переводе видимого в читаемое благодаря установлению двузначного соответствия и переводу видимого в знаковое за счет универсальности кодифицирующего языка. Речь идет, напротив, о выходе слов к чему-то утонченно качественному, всегда более конкретному, более индивидуальному, более рельефному; значению цвета, консистенции, зернистости, предпочтительности меры согласования с метафорой (величиной с..., размером как...), оценки легкости или трудности простых операций (разорвать, раздавить, надавить); значению интермодальных качеств (гладкость, маслянистость, шероховатость); эмпирическому сравнению и ссылке на обычность или на нормальность (более темный, чем в естественном состоянии; промежуточное ощущение "между ощущением мокрого пузыря, наполовину заполненного воздухом, который сжимается в пальцах и естественной крепитацией здоровой легочной ткани")'. Речь более не идет об установлении корреляции перцептивного сектора с семантическим элементом, но о полном повороте языка к той области, где воспринимаемое, в своей особенности, рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым из-за невозможности быть высказанным. ______________ 1 Ibid., p. 249. 256 Так что открыть больше не будет -- вычитать в беспорядочности сущностную связность, но отодвинуть чуть дальше линию языкового прибоя, заставить зайти за отмель, еще открытую ясности восприятия, но уже не являющуюся более обиходной речью; ввести язык в этот сумрак, где взгляд не располагает более словами. Тяжелая и очень тонкая работа, заставляющая видеть, так же, как Лаеннек заставил отчетливо увидеть поверх запутанной массы затвердений первую в истории медицины циррозную печень. Необыкновенная формальная красота текста связывает в одном событии внутреннюю работу языка, преследующего восприятие всей силой своих стилистических изысков, и до сих пор не замеченное -завоевание патологической индивидуальности: "Печень сокращается до трети своего объема и оказывается, если можно так выразиться, спрятанной в области, которую занимает; ее внешняя, слегка бугристая и осушенная поверхность желтовато-серой окраски; разрезанная, она кажется составленной их множества маленьких круглых и яйцевидных зерен, величина которых варьирует от просяного зерна до конопляного. Эти зерна, легко отделяясь друг от друга, не оставляют между собой никакого промежутка, в котором можно было бы различить какие-либо остатки собственно печеночной ткани. Их рыжеватый или желто-оранжевый цвет переходит местами в зеленоватый, их ткань довольно влажная, непрозрачная, кажется при прикосновении скорее вялой, чем мягкой, и сжатые между пальцами, они лишь слегка раздавливаются, оставляя в результате ощущение куска мягкой кожи"1. Образ невидимого видимого организует патоанатомическое восприятие. Но его видят, следуя обратимой структуре. Речь _________________ 1 Ibid., p. 368. 257 идет о видимом, которое живая индивидуальность, сплетение симптомов, органическая глубина делают на время, до высшего схватывания анатомическим взглядом, фактически невидимым. Но речь также идет о том невидимом индивидуальных изменений, распутывание которых казалось невозможным даже для таких клиницистов как Кабанис1, и которые острый, терпеливый и расчленяющий взгляд предъявляет наконец общей ясности того, что является для всех видимым. Язык и смерть взаимодействовали на каждом уровне этого опыта, следуя всей своей плотности, чтобы предложить наконец научному восприятию то, что для него было столь долго невидимым видимым -- запретным и неизбежным секретом: знание об индивиде. Индивид -- это не инициальная и не самая острая форма, в которой презентируется жизнь. Он наконец был дан знанию лишь в конце долгого движения пространственного распределения, решающим инструментом которого было определенное использование языка и трудная концептуализация смерти. Бергсон обращается совершенно в другую сторону, когда ищет во времени и против пространства, в улавливании внутреннего и немого, в безумной скачке к бессмертию условия, благодаря которым можно думать о живой индивидуальности. Биша веком раньше давал более суровый урок. Старый аристотелевский закон, запрещавший научные рассуждения об индивиде, был устранен, когда смерть обрела в языке место для своей концепции: таким образом пространство открыло для взгляда дифференцированную форму индивида. Это внедрение смерти в знание далеко распространяется в порядке исторического соответствия, конец XVIII века вновь _________________ 1 Cf. supra. 258 привлекает внимание к теме, которая начиная с Возрождения оставалась во тьме. Видеть в жизни смерть, в изменчивости -- неподвижность, в исходе своего века -- начало обращенного времени, кишащего бесчисленными жизнями, -- это игра опыта, новое появление которого через четыреста лет после фресок Campo Santo1 удостоверяет прошедший век. Не был ли, в целом, Биша современником того, кто разом ввел в наиболее дискурсивный из языков эротизм и его неизбежный момент -- смерть? Более чем однажды знание и эротизм объявляют в этом совпадении свое глубокое родство. Все последние годы XVIII века эта общность открывает языку смерть как цель и бесконечное возобновление. XIX век навязчиво будет говорить о смерти: дикая выхолощенная смерть у Гойи, видимая мышечная скульптурная смерть у Жерико, возбуждающая сладострастная смерть у Делакруа, ламартиновская смерть болотистых миазмов, смерть Бодлера. Познание жизни дается лишь как жестокое, сокращающееся и уже инфернальное знание, желающее лишь умертвить ее. Взгляд, который покрывает, ласкает, разделял, расчленял саму индивидуальную плоть и замечал ее жалящие секреты, этот неподвижный, внимательный и не очень радостный взгляд, который с высоты смерти уже обрек жизнь. Но восприятие смерти в жизни не обладало ток же самой функцией, что и в эпоху Возрождения. Оно несло сокращающееся означение: различия судьбы, удачи, условий были стерты ее всеобъемлющим жестом, она бесповоротно обращает каждого ко всем. Танцы скелетов изображают по отношению к жизни нечто вроде уравнивающих сатурналий; смерть неизбежно уравнивает рок. Теперь она является определяющей, в противоположность сингулярности; именно в ней индивид вос- ___________________ 1 Церковь в Пизе (Примеч. перев.). 259 соединяется, избегнув монотонной жизни и обезличивания в медленном, наполовину скрытом, но уже видимом приближении смерти, глухая обобщенная жизнь наконец достигает индивидуальности, черный контур изолирует ее и придает ей стиль ее истины. Отсюда значение Болезненного. Макабр содержит в себе гомогенное восприятие смерти, однажды преступившее свой порог. Болезненное допускает тонкое восприятие такого рода, в котором жизнь обнаруживает в смерти свой наиболее дифференцированный облик. Болезненное -- это разряженная форма жизни в том смысле, что существование исчерпывается, истощается в пустоте смерти; но равно и в другом смысле, придающем ей странный объем, несводимый к соответствию и привычкам, к принятой необходимости, определяющий ее абсолютную редкость. Привилегия чахоточного: когда-то и проказу размещали среди великих коллективных наказаний человека. Человек XIX века становится легочным, обретая в этой лихорадке, торопившей вещи и искажавшей их, свой невыразимый секрет. Вот почему грудные болезни принадлежали той же самой природе, что и болезни любви: они были страстью жизни, которой смерть предоставляет свой неизменный лик. Смерть покинула свои старые трагические пределы. Она стала лирическим ядром человека: его невидимой истиной, его видимой тайной. Глава Х Кризис лихорадок Глава, где будет рассмотрен последний процесс, с помощью которого анатомо-клиническое восприятие обретает свое равновесие. Глава, которая была бы длинной, если бы события можно было передать в деталях: на протяжении около 25 лет (с 1808 года, даты, когда появляется История хронических воспалений, до 1832 года, когда на смену ей приходят дискуссии о холере) теория летучих лихорадок и ее критика Бруссе занимают в медицинских исследованиях значительное место. Без сомнения, более значительное, чем дозволялось бы проблеме, достаточно быстро решаемой на уровне наблюдения. Но столь много полемики и такие трудности понимания при наличии согласия о фактах, столь обильное использование посторонних для области патологии аргументов -- все это свидетельствует о сущностном столкновении, крайней степени конфликта (жесточайшего и запутаннейшего) между двумя несовместимыми типами медицинского опыта. Метод, разработанный Биша и его первыми последователями, оставлял открытыми две группы проблем. Первые касались самого существа болезни и ее связи с патологическими феноменами. Когда констатируется серозный выпот, дегенерация печени, очаги в легком -- есть ли это сам плеврит, цирроз, туберкулез, которые наблюдаются как таковые вплоть до их патологического основания? Есть ли поражение истинная и трехмерная форма болезни, сущность которой должна быть образом пространственной природы, или же ее нужно скорее расположить по ту сторону -- ближай- 261 ших причин, или по эту -- как непосредственно первое видимое проявление остававшегося бы скрытым процесса? Ясно, но задним числом, какой ответ предписывает логика анатомо-клинического восприятия. Для тех же, кто практиковал это восприятие в истории медицины первый раз, дела обстояли не столь очевидно. М.-А. Пети, обосновавший свою концепцию кишечно-брыжеечной лихорадки на патолого-анатомических наблюдениях, считает, что в кишечных расстройствах, сопровождающихся некоторыми лихорадками, называемыми адинамическими или атаксическими, нет открытия ни самой сущности болезни, ни ее непреходящей истины. Речь идет лишь о ее "местоположении", и это географическое уточнение менее важно для медицинского знания, чем "общая совокупность симптомов, которая разделяет одни симптомы от других, делая возможным опознание их истинного характера": здесь терапия заблуждается, когда она направлена на кишечные расстройства, вместо того, чтобы следовать указаниям симптоматологии, требующей тонизирующих препаратов1. "Местоположение" есть лишь пространственное прикрепление болезни, совсем другие болезненные проявления означают ее сущность. Последняя сохраняет важное предварительное условие, образующее связь между причинами и симптомами, вытесняя таким образом поражение в область случайного. Тканевое или анатомическое повреждение отмечает только точку столкновения с болезнью, зону, откуда она начинает свое завоевательное предприятие: "Между гепатизацией легкого и вызывающими его причинами происходит кое-что, что ускользает от нас. То же самое касается всех нарушений, которые встречаются при вскрытии тела: далекие от того, чтобы быть основной причиной всех наблюдаемых феноменов, они сами есть результат ___________________ 1 М.-А. Petit, Traite de la fievre entero-mesenterique (Paris, 1817), p. 523. 262 особого расстройства в интимном действии. Итак, это решающее действие ускользает от всех наших средств исследования"1. По мере того как патологическая анатомия лучше устанавливает местоположение, кажется, что болезнь глубже погружается в скрытость недоступных процессов. Есть другая группа вопросов: все ли болезни имеют свой патологический коррелят? Является ли возможность определить их местоположение общим принципом патологии, или она имеет отношение лишь к весьма специфической группе болезненных феноменов? И в этом случае можно ли начать изучение болезни с классификации нозографических типов (органические -- неорганические расстройства) до погружения в область патологической анатомии? Биша оставляет место для болезней без повреждений, но он трактует их лишь с помощью недомолвок: "Исключите некоторые виды лихорадок и нервных недугов -- и все или почти все относится к области этой науки" (патологической анатомии)2. Вступив в дискуссию, Лаеннек допускает деление болезней на "два больших класса: те, что сопровождаются очевидным поражением в одном или нескольких органах, описывавшиеся на протяжении многих лет под названием органических заболеваний; и те, что не оставляют ни в каких частях тела постоянных нарушений, которым можно было бы приписать их первопричину, обычно называемые нервными"3. В эпоху, когда Лаеннек излагает этот текст (1812), он не принял еще окончательно ничьей стороны по поводу лихорадок, он еще близок локализационистам, с которыми вскоре разойдется. Байль в это же время различает _______________ 1 A.-F. Cholomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817), p. 523. 2 Bichat, Anatomie generale t.I, p. XCVIII. 3 Laennec, статья "Anatomie pathologique" du Dictionnaire des Sciences medicales, t. II, p. 47. 263 органическое, не нервное, но витальное и противопоставляет органическим повреждениям, телесным порокам (например, опухолям) витальные нарушения, расстройства "витальных свойств и функций" (боль, жар, учащение пульса). Те и другие могут пересекаться, как, например, при туберкулезе1. Именно эту классификацию воспроизведет вскоре Крювелье в несколько более сложном виде: органические расстройства, простые и механические (переломы), нервно-органические и вторично-витальные (геморрагии), недуги, первично витальные, дублированные органическими расстройствами, либо глубокими (хронические воспаления), либо поверхностными (острое воспаление) и, наконец, витальные болезни без всяких повреждений (неврозы и лихорадки)2. Напрасно было бы утверждать, что вся целиком область нозологии пребывала под контролем патологической анатомии, и что витальная болезнь могла быть доказана как таковая только негативно и через неудачу в поисках нарушений. Тем не менее, лишь с помощью этой уловки находилась форма классификационного анализа. Ее тип -- не ее местоположение, не ее причина -- определял природу болезни, и сам факт обладания или не обладания локализуемым очагом был предписан предварительной формой этой детерминации. Повреждение -- не есть болезнь, но лишь первое из проявлений, через которые является ее родовой характер, противопоставляющий ее недугам без субстрата. Парадоксальным образом усилие патоанатомов придало энергию классификационной идее. Именно здесь произведения Пинеля приобретают свой смысл и свой забавный авторитет. Сформировавшееся в Монпелье и в Па- _______________ 1 Bayle, вторая статья "Anatomie pathologique" (ibid., p. 62). 2 J. Cruveilhier, Essai sur l'anatomie pathologique (Paris, 1816), I, p. 21-24. 264 риже в традиции Де Соважа и под более современным влиянием Куллена мышление Пинеля относится к классификационным структурам, но оно имело несчастье и в то же время шанс развиваться в эпоху, когда тема клиники, а затем клинико-анатомический метод, отказали нозологии в ее реальном содержании, но не без эффекта, впрочем временного, ее реципроктного усиления. Мы видели, как идея класса коррелировала с некоторым нейтральным наблюдением симптомов1, как клиническая расшифровка содержит в себе чтение сущности2. Сейчас мы увидим, как патологическая анатомия спонтанно согласуется с некоторыми формами нозографии. Итак, все творчество Пинеля обязано своей мощью каждому из этих усилений: его метод лишь вторично нуждается в клинике или анатомии повреждений. В основном речь идет об организации в соответствии с реальной, но абстрактной связью переходных структур, с помощью которых клинический взгляд или пато-анатомическое восприятие искали в уже существующей нозологии их обоснования или устойчивого равновесия. Никто среди врачей старой школы не был более чувствителен или более восприимчив к новым формам медицинского опыта, чем Пинель; охотно став профессором клиники, он без излишней нерешительности начал практиковать аутопсию. Но он не замечал, что эффект повторения вносит в рождение новых структур лишь опорные линии, взятые у древних3. Нозология подтверждалась, а новый опыт заранее осмеивался. Биша мо- _______________ 1 Cf. supra, chap. I, p. 13. 2 Cf. supra, chap. VII, р. 118. 3 П. А. Прост рассказывает, что он видел "при обучении у Корвизара и Пинеля воспаления и поражения внутренней мембраны брюшины, в которых они настолько мало сомневались, что трупы, на которых они демонстрировали эти поражения, выходили из их рук без того, чтобы они вскрывали брюшину". 265 жет быть единственный, кто понял несовместимость своего метода с нозографическим: "Мы раскроем, как сможем, действие природы... Не будем связаны преувеличенным значением той или иной классификации": никогда никакая из них не даст нам "точной таблицы развития природы"1. Лаеннек, напротив, без проблем допускал развитие клинико-анатомического опыта в пространстве нозологического распределения: вскрывать трупы, находить повреждения -- это значит освещать то, что "наиболее точно, наиболее достоверно и наименее изменяемо в локализуемых болезнях" и, таким образом, выделить "то, что должно их характеризовать или определять, что, в конце концов, служит основанием нозологии, предоставляя ей наиболее очевидные критерии"2. В этом духе "Общество соревнования", которое объединило молодое поколение и верно представляло новую школу, предложило на конкурсе 1809 года знаменитый вопрос: "Какие болезни должны специально рассматриваться в качестве органических?"3. Очевидно, то, что было вопросом, относится к понятию летучей лихорадки в ее неорганизменности, которого Пинель продолжал придерживаться, но в данном конкретном случае поставленная проблема была к тому же проблемой типов и классов. Пинель был оспорен, его медицина была до основания переосмыслена. Этот вопрос разрешит Бруссе только в 1816 году в Обсуждении общепринятой Доктрины, где он излагает радикальную критику, уже сформулированную в опубликованной восемью годами раньше Истории хронических вос- __________________ 1 X. Bichat, Anatomie descriptive, t.I, p. 19. 2 Laennec, Traite de l'auscultation, preface, p. XX. 3 В тексте, который был премирован. Мартен критикует слишком упрощенное применение термина болезнь, который он желал бы сохранить для недугов, возникающих вследствие пороков питания тканей, cf. Bulletin des Sciences medicales, t. 5 (1810), p. 167--188. 266 палении. Для того чтобы патологическая анатомия стала реально свободной от опеки нозографии, а проблематика болезненных сущностей перестала удваивать перцептивный анализ органических повреждений, совершенно неожиданно понадобится недвусмысленная физиологическая медицина, то есть сколь ясная, столь и свободная от симпатических отношений теория, обобщенное применение концепции раздражения и благодаря этому возвращение к своеобразному патологическому монизму, близкородственному монизму Брауна. Потом будет забыто, что структура клинико-анатомического опыта могла быть уравновешена только благодаря Бруссе. В памяти останутся лишь его бешеные атаки против Пинеля, неуловимый контроль которого Лаеннек, напротив, весьма поддерживал. Будут вспоминать только невоздержанного физиолога и его поспешные обобщения. И недавно славный Мондор обнаружил за благодушием своего пера резкость юношеских оскорблений, брошенных в сторону тени Бруссе1, неосторожно не прочтя его текстов, и не поняв как следует истинного положения вещей. А оно таково. С конца XVIII и до начала XIX веков неврозы и летучие лихорадки рассматривались, с относительно общего согласия, как болезни без органических повреждений. Болезни духа и нервов получили, фактически благодаря Пинелю, достаточно особый статус, так как на протяжении их истории, по крайней мере до открытия Байля, не прерывались дискуссии по поводу органических оснований болезни. _______________ 1 H.Mondor, Vie de Dupuytren (Paris, 1945), р. 176: "пьяный балаганный врач, суетный и неумный шарлатан... его плутни, его бесстыдство, его словесная воинственность, его напыщенные ошибки... его апломб иллюзиониста". 267 Лихорадки в течение более чем пятнадцати лет находились в самом центре проблемы. Наметим сначала некоторые основные линии концепции лихорадки в XVIII веке. Вначале под этим словом подразумевалась конечная реакция организма, защищающегося против приступов или патогенной субстанции. Лихорадка, проявлявшаяся в течение болезни, двигалась в противоположном направлении и пыталась восстановить пошатнувшееся положение. Она есть не знак болезни, но знак сопротивления ей, "недуг жизни, которая пытается оттолкнуть смерть"1. Она обладает, таким образом, и в самом прямом смысле, целительной ценностью: она показывает, что организм "morbiferam aliquam materiam sive praeuccupare sive removere intindit"2. Лихорадка есть развитие выделения ради очищения, и Сталь напоминает его этимологию: februare, то есть ритуально отгонять от дома тени умерших3. На таком конечном основании развитие лихорадки и ее механизм легко анализируются. Последовательность симптомов указывает ее различные фазы: дрожь и начальное чувство холода означает периферический спазм и разжижение крови в близких к коже капиллярах. Учащение пульса указывает, что сердце реагирует и направляет возможно больше крови к членам, жар показывает, что в результате кровь циркулирует быстрее, и что все функции также ускорились; пропорционально убывает моторная сила, отсюда впечатление слабости и атонии мышц. Наконец, пот указывает на успех этой лихорадочной реакции, достигающей из- ___________________ 1 Boerhaave,Aphorisme. 2 "некую приносящую болезнь материю старается или излечить или удалить" (лат. -- Примеч. перев.). --Stahl, cite in Dagoumer, Precis historlque de la fievre (Paris, 1831), p. 9. 3 Cite ibid. 268 гнания болезненной субстанции; но когда она достигает этого лишь на определенное время, развивается перемежающаяся лихорадка1. Эта простая интерпретация, с очевидностью связывая симптомы, проявляющиеся в соответствии с органическими коррелятами, имела в истории медицины тройное значение. С одной стороны, анализ лихорадки в ее общей форме точно раскрывал механизм местных воспалений. И здесь, и там существуют сгущения крови, контрактура, провоцирующая более или менее продолжительный стаз, затем усилие системы для возобновления циркуляции, и в результате этого усилия -- резкое движение крови. Будет видно, как "красные кровяные тельца попадают в лимфоток", что провоцирует в виде локальной формы их внедрение в соединительные ткани, а в генерализованном виде -- жар и возбуждение всего организма. Если процесс ускоряется, части, более насыщенные кровью, отделяются от более тяжелых, располагающихся в капиллярах, где "лимфа превратится в нечто вроде желе". Отсюда нагноение, образующееся в дыхательной или кишечной системах в случае генерализованного воспаления, или в форме абсцесса, когда речь идет о локализованной лихорадке2. Но если существует функциональная идентичность между воспалением и лихорадкой, то потому, что кровеносная система есть главный элемент этого процесса. Речь идет о двойном смещении нормальной функции: сначала замедлении, затем увеличении; сначала с феноменами возбуждающими, затем фено- _______________ 1 В нескольких сходных вариантах эта схема обнаруживается у Boerhaave (Aphorisme, 563,570,581), у Hoffman (Foudamenta Medica), у Stoll (Aphorisme sur la connaissance et la curation des fievre), у Huxham (Essai sur les fievre), у Boissierde Sauvages (Nosologie methodique, t. II). 2 Huxham, Essai sur les fievres (trad. fr., 1752), p. 339. 269 менами возбуждения. "Все эти феномены должны быть выведены из возбуждения сердца, увеличенных и стимулированных артерии, наконец, из действия какого-либо стимула и сопротивления жизни, возбужденной таким вредным стимулом"1. Так лихорадка, механизм которой может быть в той же мере и генерализованным и локальным, обретает в крови органическую и изолируемую почву, которая может сделать ее локальной или генерализованной, либо вновь генерализованной, после того, как она была локальной. Через это рассеянное раздражение в кровеносной системе лихорадка всегда может стать основным симптомом болезни, остающимся локальным в течение всего своего развития: без того, чтобы ничто не было изменено в своем образе действия, она может быть скорее летучей, чем симпатической. В данной схеме проблема существования летучих лихорадок без точно определенных поражений не могла быть поставлена: какой бы ни была ее форма, исходный момент, или поверхность проявления, лихорадка обладает всегда одним и тем же типом органического обоснования. Наконец, феномен жара далек от установления сущности лихорадочных явлений. Он формирует лишь самую поверхностную и транзиторную форму их завершения, тогда как ток крови, заражение, которое он вызывает, заражение, которое он очищает, заторы или выпоты указывают на то, что такое лихорадка в своей глубинной природе. Гримо предостерегает против использования физических инструментов, которые "позволяют надежно информировать лишь о степени выраженности жара, а эти различия наименее важны для практики; ... врач должен особенно постараться различить _______________ 1 Stoll, Aphorisme sur la connaissance et la curation des fievres (in Encyclopedie des Sciences medicales, 7 division, t. 5, p. 347). 270 в лихорадочном жаре качества, которые могут быть установлены только с помощью очень развитого чутья, и которые ускользают и укрываются от всех средств, которыми может снабдить физика. Такие, например, качества, как едкость и раздражающие свойства лихорадочного жара", дающие такое же ощущение, как "дым в глазах", указывают на гнилостную лихорадку1. Под однородным феноменом жара, лихорадки, таким образом, существуют подлинные свойства, нечто вроде субстанционального и дифференцированного основания, которое позволяет распределить ее по специфическим формам. Так, естественно и не проблематично переходят от лихорадки к лихорадкам. Перемещение смысла и концептуального уровня между обозначением общего симптома и определением специфических болезней, которое нам бросается в глаза2, не может быть замечено медициной XVIII века, занятой формой анализа, с помощью которого она расшифровывала механизм лихорадки. Таким образом, XVIII век объединит, благодаря очень однородной и связной концепции "лихорадки", значительное число "лихорадок". Столл различает двенадцать типов, к которым он прибавляет "новые и неизвестные". Они определяются то по механизму кровообращения, который их объясняет (воспалительная лихорадка, проанализированная Франком и описываемая как synoque), то по наиболее важному не лихорадочному симптому, который их сопровождает (желтушная лихорадка Сталя, Селла и Столла), то по органам, на которые переходит воспаление (брыжеечная лихорадка Багливи), то по свойствам выделений, которые она вызывает (гнилостная лихорадка Галлера, Тиссо и Столла), то, ________________ 1 Grimaud, Traite de fievres (Montpellier, 1791), t.I, p. 89. 2 Bouillard ясно это анализирует в Traite des fievres dites essentielles (Paris, 1826), p. 8. 271 наконец, по многообразию принимаемых ею форм и развитию, которое она за собой влечет (злокачественная лихорадка и токсическая лихорадка Столла). Это, на наш взгляд, запутанное сплетение стало туманным лишь тогда, когда медицинский взгляд сменил эпистемологическое основание. Первая встреча между анатомией и симптоматическим анализом лихорадок произошла задолго до Биша и весьма задолго до первых наблюдений Проста. Встреча негативная, так как анатомический метод упустил свои права и отказался определить локализацию некоторых лихорадочных заболеваний. В 49 письме своего Трактата Моргани говорил, что не обнаружил при вскрытии больных, умерших от жестоких лихорадок, "vix quidquam... quod earum gravitati aut impetui responeret; usque adeo id saepe latet per quod faber interfichmt"1. Анализ лихорадок только по их симптомам и без стремления локализовать был возможен и даже необходим: чтобы придать структуру различным формам лихорадки, нужно было заместить органический объем пространством распределения, куда бы входили лишь знаки и то, что они означают. Восстановление порядка, произведенное Пинелем, произошло не только по линии его собственного метода нозологической расшифровки, оно точно совпало с распределением, заданным этой первичной формой патологической анатомии: лихорадки без органического поражения относились к летучим; лихорадки с локальным поражением -- к симпатическим. Эти идио-патические формы, характеризующиеся их внешней _____________ 1 "чего-нибудь, что может соответствовать их тяжести; до такой степени это часто бывает скрыто, чтобы быть обнаруженным..." (лат. -- Примеч. перев.). -- Morgagni, De sedibus et causis moborum, Epist. 49, art. 5. 272 манифестацией, позволяли проявиться таким "общим свойствам как нарушения аппетита и пищеварения, ухудшение кровообращения, прерывание некоторых видов секреции, затруднения сна, возбуждение или снижение активности разума, нанесение ущерба некоторым функциям чувствительности или прерывание их, стеснение, каждого в своей манере, движения мышц"1. Но разнообразие симптомов позволяет также вычитывать различные типы: воспалительная или ангиотоническая форма, "отмеченная снаружи знаками раздражения или напряжения кровеносных сосудов" (она часто встречается в пубертате, на начальных этапах беременности, после алкогольных эксцессов); "менинго-желудочная" форма с особыми более примитивными нервными симптомами, которые кажутся "корреспондирующими с эпигастральной областью" и во всех случаях следуют за расстройствами желудка; адено-менингиальная форма, "симптомы которой указывают на раздражение мукозных мембран кишечной трубки", она встречается в особенности у субъектов лимфатического темперамента, у женщин и стариков; адинамическая форма, "проявляющаяся особенно извне знаками крайней слабости и общей атонии мышц", она вероятно вызывается сыростью, нечистотой, частым пребыванием в больницах, тюрьмах, операционных, от плохого питания и злоупотреблений удовольствиями Венеры; наконец, атаксическая или злокачественная лихорадка, характеризуемая "попеременным возбуждением и расслаблением с совершенно особой нервной аномалией", обнаруживает почти те же самые предшествующие события, как и адинамическая лихорадка2. Именно в самом принципе этой спецификации содержится парадокс. В своем общем виде лихорадка характеризуется ______________ 1 Ph. Pinel, Nosographie philisophique (1813), I, p. 320. 2 Ibid., p. 9--10, р. 323--324. 273 лишь ее следствиями; в ней совершенно отсутствует органический субстрат, и Пинель не упоминает жар как существенный или главный симптом класса лихорадок, но коль речь идет о том, чтобы разделить эту сущность, функция распределения обеспечивается принципом, который подчеркивает не логическую конфигурацию типов, но органическую пространственность тела: кровеносные сосуды, желудок, слизистая кишечника, мышечная или нервная система призываются поочередно, чтобы послужить связующим звеном в бесформенном разнообразии симптомов. Если они могут организоваться настолько, чтобы сформировать классы, то это не потому, что они есть сущностное выражение, а потому, что они являются локальными знаками. Принцип сущности лихорадок располагает в качестве конкретного и специфического содержания лишь возможностью их локализации. От Нозологии де Соважа к Нозографии Пинеля конфигурация была перевернута: в первой -- локальные проявления всегда несли возможную общность; во второй -- общая структура покрывала необходимость локализации. Понятно, что в этих условиях Пинель верил в возможность интеграции в своем симптоматологическом анализе лихорадок открытия Редерера и Ваглера: в 1783 году они показали, что слизистая лихорадка всегда сопровождается следами внутреннего и внешнего воспаления в пищеварительном канале1. Понятно также, что он воспринял результаты аутопсии Проста, показавшие очевидные кишечные поражения. Но понятно и то, почему он не видел их сам2: патологическая локализация появляется для него хотя и сама по себе, но в качестве вторичного феномена внутри симптоматологии, где локальные знаки отсы- _____________ 1 Roederer et Wagler, De morbo mucoso (Gottingen, 1783). 2 Cf. supra, p. 180,n.3. 274 лают не к местоположению болезни, но к их сущности. Наконец понятно, почему апологеты Пинеля смогли увидеть в нем первого из локализационистов: "Он совершенно не ограничивался классификацией объектов: материализуя некоторым образом науку, до этого слишком метафизическую, он пытался локализовать, если можно так выразиться, каждую болезнь или приписать ей особое местоположение, то есть определить место ее основного существования. Эта идея очевидно демонстрируется в новых наименованиях, предложенных для лихорадок, которые он продолжал называть летучими как бы для того, чтобы выразить последнее почтение доминировавшим до этого идеям, но определяя каждой особое местоположение, требуя включать, например, желтушные и слизистые лихорадки в особое раздражение некоторых отделов кишечной трубки"1. На самом деле то, что Пинель локализовал, было совсем не болезнями, а знаками,-и локальное значение, которое они имели, не указывало на исходную область, первичное место, в котором болезнь получает сразу и свое рождение и форму. Оно позволяло только опознать болезнь, посылающую этот сигнал как характерный симптом своей сущности. В этих условиях установление каузальной и временной цепи шло не от патологии к болезни, но от болезни к патологии как ее следствию и, может быть, привилегированному положению. Шомель в 1820 году еще останется верным Нозографии, поскольку будет анализировать кишечные изъязвления, отмеченные Бруссе "как следствие, но не причину лихорадочного недуга": не образуются ли они относительно поздно (лишь на второй день болезни, когда метеоризм, чувствительность правой абдоминальной области и сукровичные выделения указывают на их существование)? Не появля- _________________ 1 Richebrand, Histoire de la chirurgie (Paris, 1820), p. 10--12. 275 ются ли они в этой части кишечной трубки, где ткани, уже раздраженные болезнью, наиболее долго застаиваются (окончание подвздошной кишки, слепая кишка, восходящий отдел прямой кишки) и в наклонных сегментах кишечника чаще, чем в вертикальных и восходящих1? Таким образом, болезнь гнездится в организме, закрепляя в нем локальные знаки, сама располагаясь во вторичном телесном пространстве, но ее сущностная структура остается предваряющей. Органическое пространство снабжено ссылкой на эту структуру; оно ее отмечает, но не управляет ею. Обследование 1816 года до самого основания принадлежащее доктрине Пинеля, с удивительной теоретической ясностью демонстрирует ее постулаты. Но начиная с Истории воспалений обнаруживается в форме дилеммы то, что до этого предполагалось совместимым: или лихорадка идиопатична или она локализуема, и любая успешная локализация лишает лихорадку ее статуса летучести. Без сомнения, эта несовместимость, логически вписанная внутрь клинико-анатомического опыта, была без излишнего шума сформулирована или, по крайней мере, заподозрена Простом, когда он демонстрировал лихорадки, отличающиеся друг от друга в соответствии с "органом, патология которого локализует их" или в соответствии с "типом повреждения" тканей2, а также Рекамье и его учениками, случайно исследовавшими эти болезни -- менингиты, отмечая, что "лихорадки этого класса очень редко бывают летучими болезнями, и они, может быть __________________ 1 A.-F. Chomel, De l'existence des fievres essentielles (Paris, 1820), p. 10--12. 2 Prost, La medecine des corpseclairee par I 'ouverture et l'observation (Paris, an XII), t. I, p. XXII, XXIII. 276 всегда, зависят от такого поражения мозга как воспаление серозного типа1 . Но то, что позволило Бруссе трансформировать эти первые попытки в систематическую форму интерпретации всех лихорадок -- это, без сомнения, разнообразие и, в то же самое время, связность областей медицинского опыта, которые он прошел. Получив образование непосредственно перед Революцией в традиции медицины XVIII века, знавший в качестве морского военного врача проблемы, характерные для госпитальной медицины и хирургической практики, последовательно ученик Пинеля и клиницистов новой Школы здоровья, посещавший курсы Биша и клиники Корвизара, приобщившие его к патологической анатомии, он вернулся к военному ремеслу. Следуя за войсками из Утрехта в Майнц и из Богемии в Далмацию, он практиковался, как и его учитель Деженетт, в сравнительной медицинской нозографии, с большим успехом используя метод аутопсии. Все формы медицинского опыта, пересекавшиеся в конце XVIII века, были ему знакомы. Неудивительно, что он смог из их совокупности и сопоставления извлечь радикальный урок, который должен был придать каждой из них смысл и обобщить их. Бруссе был всего лишь точкой конвергенции всего этого опыта, индивидуально вылепленной формой его совокупной конфигурации. Он, впрочем, знал об этом, если говорил: "тот врач -- наблюдатель, который не пренебрежет опытом других, но захочет удостоверить его собственным... Наши медицинские школы, которые не сумели сбросить иго старых систем и предохраниться от заражения новыми, сформировали за несколько лет субъектов, способных укрепить пока еще неустойчивое искусство врачевания. Широко известные _________________ 1 Р.-А. Dan de la Vautrie, Dissertation sur I 'apoplexie consideree specialement comme I'effet d'une phlegmasie de la substance cerebrals (Paris, 1807). 277 среди своих сограждан или далеко рассеянные по нашим армиям, они наблюдают, они размышляют... Однажды, без сомнения, они заставят услышать свои голос"1. Вернувшись в 1808 году из Далмации, Бруссе публикует свою Историю хронических воспалений. Это неожиданное возвращение к доклинической идее о том, что лихорадка и воспаление восходят к одному и тому же патологическому процессу. Но в то время как в XVIII веке эта идентичность делала вторичным различение общего и локального, у Бруссе она выступает естественным следствием тканевого принципа Биша, то есть необходимости нахождения поверхности органического поражения. Каждая ткань будет иметь собственный тип нарушений: таким образом, именно с помощью анализа частных форм воспаления на уровне частей организма необходимо начинать изучение того, что называется лихорадками. В тканях, пронизанных кровеносными капиллярами (таких, как мягкая мозговая оболочка или легочные доли), будет обнаружено воспаление, провоцирующее сильный температурный скачок, нарушение нервного функционирования, расстройство секреции и, возможно, мышечные расстройства (возбуждение, напряжение). Ткани, слабо пронизанные кровеносными капиллярами (тонкие мембраны), приводят к сходным, но более слабым расстройствам. Наконец, воспаление лимфатических сосудов вызывает нарушение питания и серозной секреции2. В глубине этой совершенно глобальной детализации, стиль которой очень близок Биша, мир лихорадок в крайней степени упрощается. В легких будут обнаруживаться лишь воспале- _____________ 1 F.-J.-V. Broussais, Histoire des phlegmasies croniques. t. II, p. 3-5. 2 Ibid, t.I, p. 55--56. 278 ния, соответствующие первому типу (катар и перипневмония), воспаления, образующие второй тип (плеврит), и наконец те, источником которых является воспаление лимфатических сосудов (туберкулез легких). В пищеварительной системе слизистая мембрана может быть поражена либо на уровне желудка (гастрит), либо кишечника (энтерит, перитонит). Что касается их эволюции, она направлена в одну сторону, следуя логике тканевого развития: воспаление в кровяном русле, когда оно очень сильно, всегда затрагивает лимфатические сосуды. Вот почему плевриты дыхательной системы "приводят к легочному туберкулезу"1. Что касается кишечных воспалений, они постоянно тяготеют к язвенному перитониту. Гомогенные по своему происхождению и конвергентные в своей терминальной форме, воспаления разворачиваются в множественные симптомы лишь в этом промежутке. Они захватывают по симпатическим путям новые ткани и области: либо это развитие по ходу основных узлов органической жизни (так, воспаление слизистой кишечника может нарушать желчную и почечную секрецию, приводить к появлению пятен на коже и налетов во рту), либо оно последовательно поражает функцию связи (головная боль, мышечная боль, головокружение, оглушенность, делирий). Таким образом, все симптоматологические варианты могут быть выведены из этого обобщения. Здесь располагается великий концептуальный поворот, который основывался на методе Биша, но еще не был ясен: локальная болезнь, генерализуясь, порождает специфические симптомы каждого типа; но лихорадка, взятая в своей первичной географической форме, есть не что иное, как локально индивидуализированный феномен в структуре общей патологии. Иначе говоря, отдельный симптом (нервный или печеноч- _________ 1 Ibid., t. I, preface, p. XIV. 279 ный) не является локальным знаком; напротив, это -- указание на генерализацию. Только генерализованный симптом воспаления придает ему требование точно локализованного места поражения. Биша был озабочен задачей организменно обосновать генерализованные болезни: отсюда его поиски органической универсальности. Бруссе расщепляет дуплеты: отдельный симптом -- локальное поражение, общий симптом -- множественное расстройство, перекрещивая их элементы и показывая множественное расстройство за отдельным симптомом и локализованное поражение за общим симптомом. Отныне органическое пространство локализации реально не зависит от пространства нозологической конфигурации: последнее скользит по первому, смещая по отношению к нему свое значение и отражаясь в нем лишь за счет обращенной проекции. Но что такое воспаление, процесс, имеющий генерализованную структуру, но всегда локализованный в определенной точке поражения? Старый симптоматологический анализ характеризует его через отечность, покраснение, жар, боль -- через то, что не соотносится с формами, принимаемыми им в тканях: воспаление мембраны не представляет собой ни боли, ни жара, ни, тем более, покраснения. Воспаление не является сочетанием знаков, оно есть процесс, который разворачивается внутри тканей: "Любое локальное возбуждение органического явления, достаточное, чтобы нарушить гармонию функций и дезорганизовать ткань, с которой оно связано, должно рассматриваться как воспаление"1. Таким образом, речь идет о феномене, включающем два различных патологических пласта уровня и хронологии: сначала функциональное расстройство, а затем расстройство текстуры. Воспаление есть физиологическая реальность, опережающая анатомическую дезорганизацию, делающую его воспринимаемым для глаза. Отсю- ______________ 1 Ibid.. t.I, p. 6. 280 да необходимость физиологической медицины, "наблюдающей жизнь, но жизнь не абстрактную, а жизнь органов и жизнь в органах в связи с любыми агентами, которые могут как-либо на них повлиять"1; патологическая анатомия, задуманная как простое обследование безжизненных тел, есть сама по себе собственный предел, покуда "роль и симпатическое влияние всех органов далеки от того, чтобы быть известными"2. Чтобы определить первичное и основное функциональное расстройство, взгляд должен уметь выделять область поражения, ибо она не введена в действие, хотя болезнь в своем исходном укоренении всегда локализуема, и благодаря функциональным расстройствам и их симптомам эти органические корни должны быть точно определены до самого поражения. Именно здесь симптоматология приобретает свою роль, но роль, целиком основанную на локальном характере патологического поражения: восходя по пути симпатических связей и органических влияний, она должна за бесконечно обширной сетью симптомов "свести" или "вывести" (Бруссе употребляет два слова в одном и том же смысле) исходную точку физиологических расстройств. "Изучать пораженные органы без упоминания симптомов болезни -- это то же, что рассматривать желудок независимо от пищеварения"3. Так, вместо того, чтобы восхвалять, как это обычно делается, "без меры в дежурных писаниях преимущества описи", совершенно обесценивая "индукцию под именем генетической теории, априорной системы напрасных предположений"4, следует заставить говорить о наблюдении симптомов языком патологической анатомии. ________________ 1 Broussais, Sur l'influence que les travaux des medecins phisiologistes ont exercee sur l'etat de la medecine (Paris, 1832), p. 19--20. 2 Broussais, Examen des doctrines (Paris, 1821), t. II, p. 647. 3 Ibid., p. 671. 4 Broussais, Memoir sur la phllisophie de la medecine (Paris, 1832), p. 14--15. 281 Новая, по сравнению с Биша, организация медицинского взгляда: начиная с Трактата о мембранах, принцип наблюдаемости был абсолютным правилом, а локализация представляла лишь его следствие. Начиная с Бруссе, порядок изменился. Именно потому, что болезнь по своей природе локальна, она, с другой стороны, и наблюдаема. Бруссе, особенно в Истории воспалений, допускает (и именно в этом он идет дальше Биша, для которого витальные болезни могли не оставлять следов), что любой "патологический недуг" включает особые "изменения феномена, который восстанавливает наши тела по законам неорганической материи". Как следствие -- "если трупы иногда кажутся нам немыми, то это потому, что мы не умеем их спрашивать"1. Но эти расстройства, в особенности когда они имеют в основном физиологическую форму, могут быть едва видимыми, либо к тому же, как пятна на коже при кишечной лихорадке, исчезать со смертью. В любом случае, они могут быть несоразмерными по своей интенсивности и воспринимаемому значению тем нарушениям, которые они вызывают: то, что важно на самом деле, это совсем не то, что в этих расстройствах явлено зрению, но то, что в них определяется местом, где они развиваются. Разрушая нозологическую перегородку, возведенную Биша между витальным или функциональным нарушением и органическим расстройством, Бруссе, в силу очевидной структурной необходимости, поставил аксиому локализации выше принципа наблюдаемости. Болезнь принадлежит пространству до того, как она стала принадлежать взгляду. Исчезновение двух последних классов a priori нозологии открыло медицине поле полностью пространственных исследований, детерминированное от начала до конца этим локальным значением. Забавно кон- _____________ 1 Broussais, Histoire des phlegmasies. I, preface, p. V. 282 статировать, что это абсолютное опространствливание медицинского опыта возникает не вследствие окончательного объединения нормальной и патологической анатомии, но прежде всего лишь для того, чтобы определить физиологию болезненного феномена. Но необходимо продвинуться еще дальше к образующим элементам новой медицины и поставить вопрос об истоках воспаления. Последнее, будучи локальным возбуждением органических событий, предполагает в тканях некоторую "способность двигаться", а в контакте с этими тканями существование агента, запускающего и усиливающего механизмы. В качестве таковой выступает раздражимость -- "свойство приходить в движение при контакте с инородным телом, которым обладают ткани... Галлер приписывал это свойство только мышцам, но сегодня все согласны с тем, что оно присуще всем тканям"1. Его не следует смешивать с чувствительностью, которая является "осознанием изменений, вызванных инородными телами, образующим лишь дополнительный и вторичный феномен по сравнению с раздражимостью: эмбрион еще, а апоплектик уже не обладают чувствительностью, но и тот, и другой сохраняют раздражимость. Приращение раздражимости провоцируется "телами или объектами, живыми или безжизненными"2, которые вступают в контакт с тканями. Это могут быть внутренние или внешние агенты, но в любом случае -- инородные функционированию органов. Серозная жидкость, выделяющаяся из тканей, может стать раздражающей для другой ткани или для себя самой, если она слишком избыточна. Но в той же мере это может быть изменение климата или режима питания. Организм болен лишь в связи с вмешательством внешнего мира ________________ 1 Broussais, De l'irritation et de la folie (Paris, 1839), I, p. 3. 2 Ibid., p. 1, n. 1. 283 или расстройством его функционирования, или анатомии. "После многочисленных колебаний в своем движении медицина, наконец, последовала по единственно