ЗАГОСКИНУ ОТ 31 МАЯ 1836 ГОДА Читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил плутней, подлостей, невежества!.. Это - клевета в пяти действиях. - Да, - признал Тугодум, прочитав и этот отрывок. - То же самое и городничий говорил. Прямо слово в слово... А кто он такой, этот Вигель? - Бывший арзамасец, то есть член того самого литературного кружка "Арзамас", в который входил и Пушкин. Не был он ни доносчиком, ни вором, ни взяточником. Правда, человек он был весьма умеренных, я бы даже сказал, консервативных взглядов... - Вот видите! - обрадовался Тугодум. - Да к тому же он ведь сам пишет, что комедию Гоголя не читал и не видел... - Верно. Но много о ней слышал. Стало быть, многие люди высказывались о ней примерно в том же духе. - Смотря какие люди, - возразил Тугодум. - Тоже, наверное, консервативных взглядов, как вы говорите. То есть верные царские холуи. Было бы даже странно, если бы таким зрителям "Ревизор" понравился. - Это верно, - признался я. - И тем не менее они бы ли не так уж далеки от истины, когда в один голос твердили, что во всей России не отыщется городок, в котором собралось бы такое чудовищное скопище монстров и уродов, какое собрал в своей комедии Гоголь. - Вы что же, хотите сказать, что Булгарин и этот... как его... Вигель. По-вашему, выходит, они правы? - изумился Тугодум. - А вот взгляни, что сказал по этому поводу сам Николай Васильевич Гоголь, - ответил я и протянул ему том Гоголя с заранее заложенной страницей. Н. В. ГОГОЛЬ ИЗ "АВТОРСКОЙ ИСПОВЕДИ" Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего. В "Ревизоре" я решил собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем. Прочитав это гоголевское признание, Тугодум растерянно сказал: - Точь-в-точь как этот Вигель... Тоже слово в слово... Что же это получается? Выходит, Гоголь и сам считал, что он описал не настоящую, а выдуманную Россию? - Нет, конечно, - улыбнулся я. - Гоголь так вовсе не считал. Он только дал понять, что его комедию не следует рассматривать как точное, зеркальное отражение действительности. - Так ведь и городничий то же самое говорил! - вспомнил Тугодум. - Помните, когда вы сказали, что на сцене он увидел себя, словно в зеркале, он заорал: "В кривом зеркале!" Неужели и вы тоже считаете, что Гоголь в "Ревизоре" написал неправду? - Он написал правду, - сказал я - Но эта правда предстала в его комедии в таком сгущенном, в таком сконцентрированном виде, что сравнение с зеркалом тут, пожалуй, и в самом деле не совсем уместно. Хоть сам Гоголь и поставил эпиграфом к "Ревизору" народную пословицу - "На зеркало неча пенять, коли рожа крива", - комедию его правильнее было бы уподобить не зеркалу, а увеличительному стеклу. Кстати, это место из гоголевской "Авторской исповеди", которое я отметил, ты не дочитал до конца. Прочти-ка, что он там пишет дальше. Совсем немножко. Буквально еще несколько строк. Тугодум снова раскрыл книгу в указанном мною месте и прочел: - "В "Ревизоре" я решился собрать в одну кучу все дурное в России... и за одним разом посмеяться над всем. Но это, как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех, который никогда еще во мне не появлялся в такой силе, читатель услышал грусть. Я сам почувствовал, что уже смех мой не тот, какой был прежде, что уже не могу быть в сочиненьях моих тем, чем был дотоле, и что самая потребность развлекать себя невинными, беззаботными сценами окончилась вместе с молодыми моими летами". Прочитав это, Тугодум надолго задумался. Выждав некоторое время, я спросил: - Что это тебя смутило? Если не понял, скажи, я объясню. - Да нет, вроде я все понял, - неуверенно сказал Тугодум. - Только как-то странно у него выходит. Получается, что он сам и не хотел, чтобы читателю было грустно. Что это вышло как бы против его желания. - Это ты очень метко заметил, - признал я. - Но разве так может быть, чтобы у писателя вышло совсем не то, что он хотел? - О, еще как! Это бывает гораздо чаще, чем ты можешь себе представить. Но это - особая тема, и мы к ней еще вернемся. А пока я хочу обратить твое внимание на совсем другую сторону дела. Чем, по-твоему, была вызвана эта грусть, которую неожиданно для Гоголя испытал по прочтении его комедии читатель? Ведь не потому же он грустил, что пожалел обманутого городничего, его жену и дочь, Ляпкина-Тяпкина, Землянику и всех прочих персонажей комедии, оставшихся с носом? - Да уж! Чего их жалеть, жуликов этих, - согласился Тугодум. - Может быть, ты слышал известную историю про то, как Гоголь читал Пушкину "Мертвые души"? - спросил я. - Что-то вроде слышал, - не слишком уверенно сказал Тугодум. - Во время чтения Пушкин смеялся от всей души, - напомнил я. - А когда чтение закончилось, помрачнел и тоскливо вздохнул: "Боже, как грустна наша Россия!" - Так ведь это же не про "Ревизор", а про "Мертвые души"? - Да, конечно, - подтвердил я. - Но та грусть, которую, по словам Гоголя, испытали, отсмеявшись, первые читатели "Ревизора", была, я думаю, сродни тому тоскливому чувству, которое испытал во время чтения "Мертвых душ" Пушкин. - Не понимаю, к чему вы это вспомнили. Что вы этим хотите сказать? - спросил Тугодум. - Только одно, - ответил я. - Что сюжет гоголевского "Ревизора" несет в себе не правду частного случая, анекдота, забавного происшествия, случившегося в маленьком уездном городе, а совсем другую, неизмеримо более глубокую и горькую правду: правду о том, что происходило в гоголевские времена по всей России. НЕОБХОДИМОСТЬ В ОДЕЖДЕ СЛУЧАЙНОСТИ Оставим на время Тугодума: пусть он как следует усвоит и переварит эту мысль. А мы с вами вернемся к сравнению сюжета гоголевского "Ревизора" с сюжетом повести Вельтмана "Неистовый Роланд". Почему же все-таки Гоголь не пошел по пути Вельтмана, не стал, чтобы сделать свою историю как можно более правдоподобной, рядить своего Хлестакова в генеральский мундир с орденами и вообще даже не попытался сделать фигуру своего мнимого ревизора более вальяжной, придать ей хоть какие-то черты сходства с высокопоставленным государственным чиновником? Продолжая сравнение гоголевской комедии с повестью Вельтмана, хочу сперва обратить ваше внимание на одну маленькую деталь. В одном из первых, черновых вариантов "Ревизора" сообщалось, что унтер-офицерская жена (там она еще не называлась вдовой) была высечена за то, что она, как сваха, отвела жениха от Марьи Антоновны. В окончательном, беловом варианте эта подробность отсутствует. Там вообще не говорится, за что эта женщина была высечена. Приводится только идиотское оправдание городничего, что вдова, мол, "сама себя высекла". Я думаю, что указание на причину, из-за которой унтер-офицерская вдова была высечена, Гоголь вычеркнул не зря. Ведь если бы городничий приказал ее высечь за то, что она расстроила свадьбу его дочери, - это был бы частный, а главное, отнюдь не ординарный случай. Варварский поступок городничего таким образом был бы если и не оправдан, так по крайней мере объяснен: им двигала личная злоба, личная месть. Если же нам даже и не сообщают, за что бедная женщина была подвергнута порке, - это значит, что такие дела там в порядке вещей, что это самый обычный, не заслуживающий никакого особого объяснения случай. И даже не случай, а просто быт, будничная деталь повседневного тамошнего бытия: вчера высекли вдову, завтра высекут еще кого-нибудь... Вот такими же соображениями руководствовался Гоголь, когда решительно отказался от всех реалистических мотивировок, призванных подтвердить правдоподобность происходящего, которыми так обдуманно, так старательно обставил фантастический сюжет своего повествования Вельтман. У Вельтмана, например, так и не пришедший в сознание актер, повторяя в бреду отрывки и реплики из разных своих ролей, упоминает имя какой-то Софьи, в которую он якобы влюблен. А дочку приютившего его казначея тоже зовут Софьей. И казначей, естественно, приходит в восторг, решив, что "генерал-губернатор" влюбился в его дочь. Жена же казначея очень этим недовольна, потому что Софья ей не дочь, а - падчерица. А у нее есть своя, родная дочь. И она, понятное дело, предпочла бы, чтобы "генерал-губернатор" влюбился в нее. Между супругами происходит такая сцена. ИЗ ПОВЕСТИ АЛЕКСАНДРА ВЕЛЬТМАНА "НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД" В спальне казначея был ужасный спор между ним и его женою. - Полно, сударь! ты думаешь только о своей дочери, а мою ты готов на кухню отправить, сбыть с рук, выдать замуж хоть за хожалого. Я своими ушами слышала, как он произносил имя Ангелики. - Помилуй, душенька, я могу тебе представить в свидетели Осипа Ивановича. Как теперь слышу слова его высокопревосходительства: "Это дом моей Софии, моей дражайшей Софии!" - Ах ты этакой! Так ты и последний домишко хочешь отдать в приданое своей возлюбленной Софии!.. Нет, сударь, этому не бывать!.. - Прямая ты мачеха! Бог с тобой! По мне все равно! и Ангелика моя дочь; впрочем, кто тебя знает... С сердцем казначей вышел из комнаты, не кончив речи. Гоголю все эти подпорки, все эти хитросплетения не нужны. У него родная мать (Анна Андреевна) и родная дочь (Марья Антоновна) соперничают друг с другом, ревнуют друг друга. И эта коллизия представляется нам не только совершенно правдоподобной, но и предельно достоверной. В нее веришь, потому что она помогает проявиться характерам действующих лиц. Только в ней, в этой необычной ситуации эти характеры и раскрываются по-настоящему, во всей своей, так сказать, красе. Ну, а кроме того, в эту необыкновенную ситуацию мы верим еще и потому, что успели уже постичь удивительный характер Хлестакова, у которого "легкость в мыслях необыкновенная" толкает его на объяснения в любви, обращенные попеременно то к матери, то к дочери. По этой же самой причине не нужны Гоголю и такие "приспособления", как театральный мундир с орденами и высокопарные речи из театральных ролей, произносимые в бреду. Чем меньше Хлестаков похож на ревизора, тем тверже становится уверенность городничего в том, что перед ним именно ревизор: его ведь предупредили, что важный чиновник из Петербурга прибудет в их город с секретным предписанием, инкогнито, то есть будет прикидываться частным лицом. Городничий у Гоголя обманывается, принимая "свистульку" за ревизора, вовсе не потому, что он глуп. Да он совсем и не глуп. В перечне действующих лиц Гоголь характеризует его так: "...уже постаревший на службе и очень неглупый по-своему человек". Возникает вопрос: как же мог этот "очень неглупый по-своему человек" так обмишулиться? Так глупо обмануться? А вот потому-то как раз и обмишулился, что был не глуп, а умен. Можно даже сказать, слишком умен. Не сомневался, что Хлестаков дурачит его, притворяясь не тем, кем кажется. И изо всех сил старался его перехитрить. Ну, а плюс к тому, конечно, еще и - страх разоблачения. Городничий ведь все свои грехи помнит. Боится, что кто-то уже успел "ревизору" про них донести, и в страхе сам выбалтывает ему все свои тайны, все самые постыдные свои секреты. ИЗ КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР" Городничий (в сторону) Все узнал, все рассказали проклятые купцы! (Вслух) По неопытности, ей-Богу по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару белья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-Богу, клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься. Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них... Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь... Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет! Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки. Городничий (в сторону) О тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с какой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! что будет, то будет. Попробовать на авось. (Вслух.) Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим. Хлестаков Дайте, дайте мне взаймы, я сейчас же расплачусь с трактирщиком. Мне бы только рублей двести, или хоть даже и меньше. Городничий (поднося бумажки). Ровно двести рублей, хоть и не трудитесь считать. Хлестаков (принимая деньги). Покорнейше благодарю. Я вам тотчас пришлю их из деревни, у меня это вдруг... я вижу, вы благородный человек, теперь другое дело. Городничий (в сторону). Ну слава Богу! деньги взял. Дело, кажется, пойдет теперь на лад. Я таки ему, вместо двухсот, четыреста ввернул. Отказавшись от всех примет внешней достоверности, Гоголь создал ситуацию предельной психологической достоверности. Его герои ведут себя так, как они только и могут себя вести, исходя из логики своих характеров. И тут сильнее всего проявилось различие в разработке одной и той же фабулы у Вельтмана и у Гоголя. Вельтман, как я уже говорил, хотел придать анекдоту, положенному им в основу его повести, как можно большую достоверность. Этого он вроде бы достиг. Но в результате всеми этими, введенными для правдоподобия мотивировками и подробностями он только укрепил своего читателя в мысли, что рассказанная в "Неистовом Роланде" история представляет собой некий казус. То есть - редкий, внешне занимательный, но единственный в своем роде случай. В основе всего происшедшего в повести Вельтмана - не просто случайное, а редчайшее, поистине необыкновенное стечение обстоятельств. Иное дело - у Гоголя. То, что происходит в "Ревизоре", только кажется случайным. На самом деле в основе всего случившегося там лежит необходимость, одетая в одежду случайности. В "Ревизоре" чиновники неизбежно должны были принять какого-нибудь случайного проезжего за ревизора, потому что правят они своим городом так, как это описано у Гоголя. Иными словами, ситуация, описанная Гоголем, предстает в его комедии не как случайная, а как типическая. Все происшедшее в "Ревизоре" должно было произойти. Более того: оно не могло не произойти. СЮЖЕТ И ХАРАКТЕР Однажды в руках знаменитого французского писателя Александра Дюма оказалась книга некоего Жана Пеше, скромно озаглавленная - "Записки". Но под этим скромным заглавием стоял куда более многообещающий подзаголовок: "Из архивов парижской полиции" Автор книги сам служил ранее в полицейской префектуре и у него был доступ к ее архивам. Историями, собранными в этой книге, Дюма не слишком заинтересовался. Но одну главу он заложил закладкой - так, на всякий случай: авось пригодится! "История сама по себе была попросту глупой", - так отозвался он потом о деле Франсуа Пико, суть которого излагалась в этой главе. Он, видимо, тогда еще не подозревал, что эта "глупая история" натолкнет его на создание одного из лучших своих романов. Случилось все это в городе Париже, в 1807 году, то есть во времена, когда на французском троне сидел император Наполеон Бонапарт. Молодой сапожник Пико, переселившийся в Париж из Нима, часто захаживал в кабачок, хозяином которого был его земляк по имени Лупиан. Однажды он появился там в необычно франтоватом и, по его достатку, как показалось завсегдатаям кабачка, непомерно богатом наряде. Они стали подшучивать над ним. Но все их насмешки увяли, когда Пико объявил, что в следующий вторник у него свадьба. Невеста его - красавица, а к тому же за ней дают в приданое кругленькую сумму: сто тысяч франков золотом. Насмешники прикусили языки. А Лупиан, которого Франсуа Пико числил среди самых близких своих друзей, просто побелел от зависти. Когда счастливый жених покинул кабачок, он мрачно объявил своим собутыльникам, что найдет способ расстроить свадьбу этого красавчика Пико, чтобы тот не слишком задирал нос перед земляками. "Нынче вечером, - сказал он, - ко мне обещал заглянуть комиссар полиции. Я намекну ему, что Пико - английский шпион. Его арестуют. Начнутся допросы, следствие. Свадьба отложится. В конце концов, конечно, выяснят, что никакой он не шпион. Но пока суд да дело, наш счастливчик узнает, почем фунт лиха". Один из земляков - Антуан Аллю - попытался отговорить Лупиана. Но остальным "шутка" пришлась по душе. В тот же день Лупиан выполнил задуманное. Комиссар полиции сразу дал делу "законный" ход. Да и как иначе: возможность разоблачить английского агента в военное время (тогда между Францией и Англией шла война) - это ведь такая удача для человека, желающего продвинуться по службе. Донос комиссара лег на стол министра полиции герцога Ровиго. Он был пуст и бессодержателен, в нем не было и намека на какие-либо доказательства вины бедняги Пико. Но герцог не стал во всем этом разбираться. Без вся кого суда и следствия "английский шпион" Франсуа Пико был брошен в тюрьму. Тщетно его родители и невеста обивали пороги высоких государственных инстанций: несчастный Пико исчез без следа. Вышел он на волю спустя долгих семь лет. Наполеон к тому времени уже пал. В стране царствовали Бурбоны. Изможденный, измученный долгим тюремным заключением, Пико вряд ли мог бы легко вписаться в новую, незнакомую ему жизнь. Но помог счастливый случай. В тюрьме он свел дружбу с одним своим товарищем по несчастью - смертельно больным итальянским прелатом, арестованным за участие в какой-то тайной политической организации. Пико отнесся к нему с искренним сочувствием, ухаживал за ним. И тот, чувствуя, что долго не проживет, завещал ему все свое состояние: клад, тайно зарытый где-то в Италии. Клад был нешуточный: драгоценные камни, золотые монеты - дукаты, флорины, гинеи, луидоры. Добыв этот клад, Пико под чужим именем вернулся в Париж. Не опасаясь быть узнанным, наведался в тот дом, где некогда жил, и стал расспрашивать новых жильцов, не помнят ли они молодого сапожника Франсуа Пико. "Да, жил здесь такой, - отвечали ему. - Но семь лет назад его арестовали. Говорят, что на него взвел напраслину кабатчик Лупиан. Пико, как видно, погиб. Невеста два года его оплакивала, а потом - делать нечего! - вышла замуж за Лупиана. Да, да, того самого, что погубил ее жениха". Пико стал расспрашивать про других доносчиков: Лупиан ведь был не один. Но про них ему выведать ничего не удалось. Он узнал только, что Антуан Аллю живет теперь на родине, в Ниме. Переодевшись итальянским патером, Пико отправился в Ним, разыскал Антуана. Подарил ему драгоценный алмаз. Аллю очень охотно сообщил ему имена остальных "шутников". Это бьыи земляки Лупиана и завсегдатаи его кабачка - Шамбор и Солари. Вскоре в кабачке Лупиана появился новый официант некий Просперо. Худой, изможденный, понурый. Само собой, никто не узнал в нем цветущего красавца Франсуа Пико. Не узнал его и Шамбор, вскоре посетивший кабачок своего друга Лупиана. Спустя несколько дней тело Шамбора нашли на мосту. В боку покойника торчал кинжал, к которому была приколота записка: "Номер первый". За номером первым вскоре последовал номер второй. На сей раз месть Пико была более изощренной. За шестнадцатилетней дочерью Лупиана вдруг стал ухаживать молодой человек, как вскоре выяснилось, маркиз и миллионер. Без особого труда он добился взаимности у юной, неопытной девушки. Она забеременела. Скандал в благородном семействе. Но юный маркиз согласен жениться. Родители девушки счастливы. Готовится пышная свадьба Лупиан с гостями готовятся уже сесть за свадебный ужин. Все в сборе, не хватает только жениха. Он - как сквозь землю провалился И вдруг выясняется, что маркиз - никакой не маркиз, а бывший каторжник. Позор, неслыханный позор пал на голову Лупиана и его семейства. Все друзья от него отвернулись. Все - кроме Солари, единственного, кто остался верен старой дружбе. Но вскоре и Солари умирает в страшных мучениях, как видно, от яда. К гробу приколота записка: "Номер второй". А несчастья Лупиана на скандале с мнимым маркизом не кончились. Спустя неделю после несостоявшейся свадьбы кто-то поджег его дом. И квартира, и кабачок - все сгорело дотла. Сын кабатчика связался с воровской шайкой, попался на краже со взломом и приговорен к двадцати годам каторги. Жена его, не выдержав этой лавины обрушившихся на семью несчастий, умирает. Лупиан близок к помешательству. И вот однажды, поздним вечером, в темной аллее Тюильри его останавливает человек в маске: - Лупиан! Помнишь ли ты тысяча восемьсот седьмой год? Помнишь, как, позавидовав своем другу, ты упрятал его в тюрьму, а потом женился на его невесте? - Да, Бог покарал меня за это... Жестоко покарал, - бормочет в ответ Лупиан. - Не Бог покарал тебя, а я! - возвышает голос незнакомец и снимает маску. - Просперо? - не верит своим глазам тот. - Нет, я не Просперо. Я - Франсуа Пико, которого ты хотел погубить. Это я сжег твой дом. Я подстроил знакомство твоей дочери с мнимым маркизом. Я подговорил банду грабителей вовлечь в преступную шайку твоего сына. Я заколол Шамбора и отравил Солари, твоих сообщников. А теперь настал твой черед! "Номер третий" падает, сраженный кинжалом. Я мог бы оборвать эту историю гораздо раньше. Ведь вы наверняка уже давно узнали в ней все основные сюжетные перипетии романа Александра Дюма "Граф Монте-Кристо". Но я нарочно решил досказать ее до конца, чтобы вы могли сравнить, сопоставить то, что Дюма прочел в "Записках" Жана Пеше, с тем, во что эта полицейская хроника превратилась в его романе. Чем же руководствовался писатель, внося все изменения в свой роман? На этот вопрос (а я задавал его самым разным людям) чаще всего отвечают так: - Хотя история, которую Александр Дюма заимствовал из "Архивов парижской префектуры", и сама по себе поражает нагромождением удивительных событий и остротой поворотов детективного сюжета, но Дюма, по-видимому, хотел сделать ее еще увлекательнее. Ведь он был мастером сложной и запутанной сюжетной интриги. Это отличительная черта едва ли не всех его знаменитых романов, а "Граф Монте-Кристо" безусловно принадлежит к числу самых захватывающих из них, более всего поражающих воображение читателя именно своим сюжетом. Да, конечно, стремление увлечь, захватить читателя играло в работе писателя над этим его романом далеко не последнюю роль. Но главная цель тех изменений, которые Дюма внес в фабулу, заимствованную им из полицейской хроники, была все-таки другая. В сущности, в этом своем романе Дюма рассказал нам совсем не ту историю, которую он извлек из "Записок" Жана Пеше. Там была история про то, как человек, ставший жертвой клеветнического доноса, отомстил доносчикам, виновникам всех постигших его бед и страданий. А "Граф Монте Кристо"... Тут я предвижу вопрос. И даже не вопрос, а возражение: но разве в "Графе Монте-Кристо" рассказывается не о том же? Да, на первый взгляд о том же. Эдмона Дантеса, как и сапожника Франсуа Пико, предали его коварные друзья. И тем же самым способом: написав на него клеветнический донос. И Эдмон Дантес, чудом спасшийся и превратившийся в графа Монте-Кристо, совершенно так же, как вышедший на свободу и разбогатевший Франсуа Пико, мстит своим обидчикам: ни один из них не уходит от кары. Разница, однако, тут есть. И в ней - самая суть, весь смысл, весь, как говорят иногда в таких случаях, пафос знаменитого романа Дюма. Разница эта состоит в том, что Франсуа Пико мстит своим обидчикам сам. Мстит за себя. И самыми простыми, примитивными способами. Граф Монте-Кристо не то чтобы не унижается до такой простой и вульгарной мести. Он вообще не мстит. Он - судит. Собственно, он даже и не судит. Он лишь - если воспользоваться его собственной формулировкой - осуществляет волю провидения. А если еще точнее - помогает ей осуществиться. На протяжении всего романа герой Дюма действует, исходя из убеждения, что человек, совершивший однажды гнусное предательство, этим одним разом не ограничится. За первым предательством последует другое, за старой подлостью - новая, за давним, не узнанным, нераскрытым преступлением - следующее, может быть, даже еще более отвратительное. Потому-то Эдмон Дантес, превратившийся в графа Монте-Кристо, и не поднимает руку на своих обидчиков, чтобы отомстить каждому из них за перенесенные им страдания. Он поступает иначе: вытаскивает наружу, на свет Божий все их темные тайны. Вызывает к жизни призраки их давних, даже ими самими забытых подлостей и преступлений. Призраки эти обретают плоть, свидетельствуют против них, призывают к ответу. И в результате получается, что не Эдмон Дантес им мстит за свои обиды: им мстит их собственное прошлое. Сопернику Эдмона Дантеса Фернану, сочинившему на него донос и женившемуся потом на его невесте, зовущемуся теперь графом де Морсером, является дочь паши Янины Али-Тебелина, на службе у которого тот состоял и которого предал. А ее, маленькую Гайде (ей было тогда пять лет) он продал в рабство. Она делает всю эту историю достоянием гласности, и опозоренный граф де Морсер кончает жизнь самоубийством. Королевскому прокурору Вильфору является его незаконный сын, которого он младенцем закопал у себя в саду и, разумеется, считал мертвым. Но тот чудом остался жив, стал вором и убийцей, беглым каторжником, и вот теперь предстал перед королевским прокурором - формально в роли обвиняемого, а по существу в роли судьи. И Вильфор, опозоренный, почти обезумевший, публично признается, что он, королевский прокурор, известный своей суровой неподкупностью, на самом деле - преступник. Разумеется, все это подстроил не кто иной, как граф Монте-Кристо, - беспощадно карающий своих врагов Эдмон Дантес. Но смог он все это подстроить - вернее, раскрыть, размотать все эти их давние преступления - только потому, что они их действительно совершили. Впрочем, в одном случае граф Монте-Кристо имеет дело не с прошлыми преступлениями, а с будущими. С преступлениями, которые преступнику (точнее - преступнице) только еще предстоит совершить. ИЗ РОМАНА АЛЕКСАНДРА ДЮМА "ГРАФ МОНТЕ-КРИСТО" - Я вас спрашивала, действуют ли яды одинаково на северян и южан, и вы мне даже ответили, что холодный и лимфатический темперамент северян меньше подвержен действию яда, чем пылкая и энергичная природа южан. - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - мне случалось видеть, как русские поглощали без всякого вреда для здоровья растительные вещества, которые неминуемо убили бы неаполитанца или араба. - И вы считаете, что у нас в этом смысле можно еще вернее добиться результатов, чем на Востоке, и что человек легче привыкнет поглощать яды, живя среди туманов и дождей, чем в более жарком климате? - Безусловно... Предположите, что вам заранее известно, какой яд вам собираются дать, предположите, что этим ядом будет, например, бруцин... - Бруцин, кажется, добывается из лжеангустовой коры, - сказала госпожа де Вильфор. - Совершенно верно, - отвечал Монте-Кристо, - но я вижу, мне нечему вас учить; позвольте мне вас поздравить: женщины редко обладают такими познаниями... - Это правда, граф; в юности я больше всего интересовалась ботаникой и минералогией; а когда я узнала, что изучение способов употребления лекарственных трав нередко дает ключ к пониманию всей истории восточных народов и всей жизни восточных людей, подобно тому как различные цветы служат выражением их понятий о любви, я пожалела, что не родилась мужчиной, чтобы сделаться каким-нибудь Фламалем, Фоитаной или Кабанисом. - Тем более, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - что на Востоке люди делают себе из яда не только броню, как Митридат, они делают из него также и кинжал; наука становится в их руках не только оборонительным оружием, но и наступательным... Нет ни одной египтянки, турчанки или гречанки из тех, кого вы здесь зовете добрыми старушками, которые своими познаниями в химии не повергли бы в изумление любого врача, а своими сведениями в области психологии не привели бы в ужас любого духовника. - Вот как! - сказала госпожа де Вильфор, глаза которой горели странным огнем во время этого разговора. - Да, - продолжал граф Монте-Кристо, - все тайные драмы Востока обретают завязку в любовном зелье и развязку - в смертоносной отраве... Скажу больше, искусство этих химиков умеет прекрасно сочетать болезни и лекарства со своими любовными вожделениями и жаждой мщения. - Но, граф, - возразила молодая женщина, - это восточное общество, среди которого вы провели часть своей жизни, по-видимому, столь же фантастично, как и сказки этих чудесных стран. И там можно безнаказанно уничтожить человека?.. - Нет, сударыня, время необычайного миновало даже на Востоке; и там, под другими названиями и в другой одежде, тоже существуют полицейские комиссары, следователи, королевские прокуроры и эксперты. Там превосходно умеют вешать, обезглавливать и сажать на кол преступников; но эти последние, ловкие обманщики, умеют уйти от людского правосудия и обеспечить успех своим хитроумным планам. Госпожа де Вильфор - жена королевского прокурора - становится отравительницей. С помощью искусно использовавшегося ею яда она отправила на тот свет тещу и тестя Вильфора, старого слугу его отца, пыталась отравить свою падчерицу Валентину - и все это для того, чтобы ее сын Эдуард остался единственным наследником всех фамильных богатств Вильфоров. Приведенный выше ее разговор с графом Монте-Кристо (а она не раз заводила с ним разговоры на эту тему) сыграл, как можно догадаться, в зарождении этих ее дьявольских планов далеко не последнюю роль. Так что же, выходит, граф Монте-Кристо нарочно заронил в ее сознание мысль о преступлении? Можно даже сказать, подтолкнул ее к совершению всех этих злодейских поступков? Да, Эдмону Дантесу, ставшему графом Монте-Кристо, безусловно хотелось разоблачить королевского прокурора, славящегося тем, что он всегда стоял на страже законности. Опозорить его, всему миру, а прежде всего ему самому доказав, что самые жуткие преступные замыслы зародились и были осуществлены в его собственном доме, в его собственной семье. Но на преступление жену королевского прокурора он не толкал. Мысль о преступлении зародилась в ее мозгу задолго до встречи с графом Монте-Кристо. И граф со свойственной ему проницательностью это понял. Не мог же он не заметить, что "глаза ее горели каким-то странным огнем во время этого разговора". Если в чем тут и повинен граф Монте-Кристо, так разве только в том, что чуть-чуть подлил масла в огонь. Но огонь, сжигающий душу госпожи де Вильфор, уже пылал. И пылал, судя по всему, давно. Но дело в конце концов не в том, какова мера ответственности графа Монте-Кристо за преступления, совершенные женой королевского прокурора. Обратить ваше внимание на этот сюжетный мотив романа Александра Дюма я решил совсем с другой целью: чтобы подчеркнуть, что в основе движения сюжета этого романа лежат характеры его героев, столкновение, взаимодействие этих характеров. К характеру каждого из своих врагов граф Монте-Кристо подбирает свой ключ, свою отмычку, благодаря которой тот раскрывается и обнаруживает свою уязвимость. И уязвим каждый из этих характеров по-своему, у каждого - своя, только ему присущая, ахиллесова пята. Проявляется в этих столкновениях и характер самого графа. И не только проявляется, не только раскрывается, но и - меняется, закаляется, формируется, вырастает из пылкого, полного надежд и веры в добро Эдмона Дантеса герой романа превращается в холодного, окруженного ореолом тайны графа Монте-Кристо, разочаровавшегося в любви и дружбе, но сохранившего веру в конечное торжество справедливости. Выходит, даже к "остросюжетному", увлекательному, а отчасти даже и развлекательному роману Александра Дюма тоже применима приводившаяся мною формула Горького, определившего сюжет как "связи, противоречия, симпатии, антипатии и вообще взаимоотношения людей", историю "роста и организации того или иного характера, типа". Отталкиваясь от этого горьковского определения, можно сказать, что сюжет - это способ раскрытия характера. Характер, который сложился, а иногда даже еще и не сложился, а только складывается в жизни, писатель выясняет, "исследует" посредством сюжета произведения. Чтобы понять, как это происходит, я проведу еще одно небольшое расследование. Разумеется, и на этот раз вместе с моим воображаемым собеседником - Тугодумом. КАК СКЛАДЫВАЛСЯ ХАРАКТЕР ГЕРОЯ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" ПЕТРА АНДРЕЕВИЧА ГРИНЕВА Расследование ведут Автор и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум - Ты давно читал "Капитанскую дочку"? - спросил я у Тугодума. - Да нет, не очень, - сказал он. - А почему вы спрашиваете? - Я хотел узнать, - пояснил я. - Тебя не удивляло, что Петруша Гринев, который в начале повести - шалопай, гоняющий голубей и мастерящий змея из географической карты, - этакий великовозрастный балбес, недоросль вроде фонвизинского Митрофанушки, - как-то очень быстро превратился в мужественного, зрелого, я бы даже сказал, незаурядного человека? - А что в нем такого уж незаурядного? - удивился Тугодум. - По-моему, он как раз самый что ни на есть заурядный. Вот Швабрин, тот действительно незаурядный. Гад, конечно. Но - незаурядный. Чтобы дворянин перешел на сторону Пугачева! Таких случаев, я думаю, не так уж много было. - Да нет, не скажи. Не так уж и мало. Кстати, фамилия одного из дворян, переметнувшихся к Пугачеву, была Шванвич. - О, так это, значит, его Пушкин вывел в своей "Капитанской дочке" под именем Швабрина? - Да, есть и такая точка зрения. - Что значит - "и такая"? Значит, есть еще и другая? - Ну да. Литература ведь не математика. Здесь всегда найдется место для разных точек зрения, разных предположений, разных гипотез. Как бы то ни было, но история Шванвича, дворянина, офицера, перешедшего на сторону Пугачева, была для Пушкина первым толчком, с которого зародился у него замысел "Капитанской дочки". Первоначально эта повесть - или роман, как чаще ее называют, - мыслилась им именно как история Шванвича. Вот, взгляни! Это один из самых первых, сделанных рукою Пушкина, набросков плана будущей повести. ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ПЛАН ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА, ПОЛУЧИВШЕЙ ВПОСЛЕДСТВИИ НАЗВАНИЕ "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Шванвич за буйство сослан в гарнизон. Степная крепость - подступает Пуг. - Шв. предает ему крепость - взятие крепости. - Шв. делается сообщником Пуг. - Ведет свое отделение в Нижний. - Спасает соседа отца своего. - Чика между тем чуть было не повесил старого Шванвича. Шванвич привозит сына в Петербург. Орлов выпрашивает его прощение. - Ничего не понимаю! - сказал Тугодум, прочитав этот план. - Кто такой старый Шванвич? И при чем тут какой-то Орлов? Одно только совершенно ясно: Шванвич - это, конечно, Швабрин. Тут ведь прямо сказано: Шванвич делается сообщником Пугачева". А в "Капитанской дочке" сообщником Пугачева становится только Швабрин. - Да, пока это вроде так. Но вот, взгляни! Это другой план той же повести. БОЛЕЕ ПОЗДНИЙ ВАРИАНТ ПЛАНА "КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ", СОХРАНИВШИЙСЯ В БУМАГАХ А. С. ПУШКИНА Крестьянский бунт - помещик пристань держит, сын его. Метель - кабак - разбойник вожатый - Шванвич старый. Молодой человек едет к соседу, бывшему воеводой, - Марья Ал. сосватана за племянника, которого не любит. Молодой Шванвич встречает разбойника вожатого. - Вступает к Пугачеву. Он предводительствует шайкой - является к Марье Ал. - спасает семейство и всех. Последняя сцена - мужики отца его бунтуют, он идет на помощь - уезжает - Пугачев разбит - молодой Шванвич взят - отец едет просить. Орлов. Екатерина... Казнь Пугачева. - Совсем вы меня запутали! - разозлился Тугодум. - Теперь ну просто совсем уже ничего не понять! - А что тут тебе непонятно? - спросил я у Тугодума. - Да все непонятно! - сердито ответил он. - Кто такая эта Марья Александровна? Да еще какой-то племянник... И опять этот, неизвестно откуда взявшийся Орлов... - Погоди, погоди, не все сразу, - остановил я его. - Пока отметим только те сюжетные ходы и повороты, которые вошли в окончательную редакцию "Капитанской дочки". Метель, разбойник - вожатый. Встреча с ним героя повести, их, так сказать, первое знакомство... - Но ведь в "Капитанской дочке" с Пугачевым во время метели встречается Гринев. А тут - Швабрин. - Не Швабрин, а Шванвич, - поправил я. - И последняя сцена, о которой говорится в этом плане, тоже скорее относится к Гриневу, а не к Швабрину: "Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь..." Помнишь? Это - так называемая "Пропущенная глава". В ней, правда, Гринев носит другую фамилию - "Буланин". Но нет никаких сомнений в том, что это именно Гринев, а не Швабрин. - Выходит, этот Шванвич на самом деле был прототипом Гринева, а не Швабрина? - Не совсем так. Здесь ведь про него прямо сказано: "Вступает к Пугачеву". А Гринев, как мы знаем, на сторону Пугачева не перешел. Стало быть, Шванвич в этом наброске как бы несет в себе еще черты их обоих - и Гринева и Швабрина. Характер у него скорее Гриневский. А биография - Швабрина: гвардейский офицер, за какие-то провинности сосланный из гвардии в дальний гарнизон и ставший прямым сподвижником Пугачева. Но дворянин, перешедший на сторону Пугачева, не мог по тогдашним условиям быть главным героем повести, вызывающим к тому же полное сочувствие и автора и читателей. И тогда Пушкин - отчасти, я думаю, по каким-то своим собственным соображениям, а отчасти, предвидя цензурные трудности, - как бы расщепил, разделил, раздвоил фигуру Шванвича: сделал из него двоих - очень разных - персонажей: условно говоря, "отрицательного" Швабрина и "положительного" Гринева. - А на самом деле этот Шванвич какой был? Отрицательный или положительный? - заинтересовался Тугодум. - О настоящем Шванвиче Пушкин знал не слишком много. Так что тут он мог дать полную волю своему воображению. Но кое-что о нем он все-таки знал. Начать вот хоть с этого - официального документа. ИЗ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО СООБЩЕНИЯ ОТ 10 ЯНВАРЯ 1775 ГОДА "О НАКАЗАНИИ СМЕРТНОЮ КАЗНИЮ ИЗМЕННИКА, БУНТОВЩИКА И САМОЗВАНЦА ПУГАЧЕВА И ЕГО СООБЩНИКОВ" Подпоручика Михаила Швановича за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцевым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти, - лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу. - Ну, это мало что нам дает, - сказал Тугодум. - Да, немного, - согласился я. - Но вот еще один любопытный документ. Это запись, сделанная рукой самого Пушкина. ЗАМЕТКА О ШВАНВИЧАХ, СОХРАНИВШАЯСЯ В БУМАГАХ А. С. ПУШКИНА Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича. Отец его, Александр Мартынович, был маиором и кронштадтским комендантом - после переведен в Новгород. Он был высокий и сильный мужчина. Им разрублен был Алексей Орлов в трактирной ссоре. Играя со Свечиным в ломбр, он имел привычку закуривать свою пенковую трубочку, а между тем заглядывать в карты. Женат был на немке. Сын его старший недавно умер. Слышано от Н. Свечина - Опять Орлов! - разозлился Тугодум. - Вы скажете мне наконец, кто такой этот Орлов? И какие такие немецкие указы Пугачева? - Шванвич у Пугачева был переводчиком. Переводил пугачевские указы на немецкий язык. - А отец тут при чем? Не все ли равно было Пушкину, кто был его отец, какую трубку он курил и как в карты заглядывал? - Как видишь, не все равно. Пушкина сперва заинтересовали оба Шванвича - и отец, и сын. Делая эту запись, он, очевидно, уже знал, что драматической истории Шванвича сына предшествовала какая-то - не менее драматическая - история Шванвича-отца. - Что же это была за история? - А вот... Прочти еще вот эту запись. Она тоже сделана рукою Пушкина. А. С. ПУШКИН. ИЗ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ЗАМЕЧАНИЙ К "ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА" Показание некоторых историков, утверждавших, что ни один дворянин не был замешан в пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему. Из хороших фамилий, был Шванвич; он был сыном кронштадтского коменданта, разрубившего палашом щеку гр. А. Орлова... Анекдот о разрубленной щеке слишком любопытен. Четыре брата Орловы... были до 1762 году бедные гвардейские офицеры, известные буйною и беспутною жизнью. Народ их знал за силачей - и никто в Петербурге с ними не осмеливался спорить, кроме Шванвича, такого же повесы и силача, как и они. Порознь он бы мог сладить с каждым из них - но вдвоем Орловы брали над ним верх. После многих драк они между собою положили, во избежание напрасных побоев, следующее правило: один Орлов уступает Шванвичу и, где бы его ни встретил, повинуется ему беспрекословно. - Двое же Орловых, встретя Шванвича, берут перед ним перед, и Шванвич им повинуется. - Такое перемирие не могло долго существовать. - Шванвич встретился однажды с Федором Орловым в трактире, и пользуясь своим правом, овладел бильярдом... Он торжествовал, как вдруг, откуда ни возьмись, является тут же Алексей Орлов, и оба брата по силе договора отымают у Шванвича вино, бильярд... Шванвич уже хмельной хотел воспротивиться. - Тогда Орловы вытолкали его из дверей. Шванвич в бешенстве стал дожидаться их выхода, притаясь за воротами. - Через несколько минут вышел Алексей Орлов, Шванвич обнажил палаш, разрубил ему щеку и ушел, удар пьяной руки не был смертелен. Однако ж Орлов упал - Шванвич долго скрывался, - боясь встретиться с Орловыми. Через несколько времени произошел переворот, возведший Екатерину на престол, а Орловых на первую ступень государства. Шванвич почитал себя погибшим. Орлов пришел к нему, обнял его и остался с ним приятелем. Сын Шванвича, находившийся в Команде Чернышева, имел малодушие пристать к Пугачеву и глупость служить ему со всеусердием. - Г. А. Орлов выпросил у государыни смягчение приговора. - Ну как? - спросил я у Тугодума, когда тот дочитал этот документ до конца. - Опять чего-то не понял? - Во-первых, - сказал Тугодум, - я не понял: что, Пушкин в самом деле считал, что Шванвич перешел на сторону Пугачева по глупости? - Не думаю, - сказал я. - Ведь эти "Дополнительные замечания" имели официальное назначение - они направлялись царю. В документе такого рода Пушкин не мог выразиться иначе. Но я спрашивал тебя о другом. Теперь, я надеюсь, ты наконец понял, кто такой Орлов и какова была его роль в истории младшего Шванвича? - По правде говоря, не очень, - признался Тугодум. - Почему вдруг этот Орлов был возведен, как говорит Пушкин, на первую ступень государства? - Ну как же! Он ведь был одной из главных фигур переворота тысяча семьсот шестьдесят второго года. Именно он, Алексей Орлов, помог Екатерине свергнуть с престола ее мужа, Петра Третьего, - того самого, за которого себя выдавал Пугачев, - а самую Екатерину возвести на трон. - А-а... И он, значит, заступился перед нею за сына этого... который ему щеку разрубил? - Не он, а брат его, Григорий. Но дело не в этом, а в самой истории... История, согласись, замечательная. Великолепно рисующая тогдашние нравы. И немудрено, что она привлекла к себе внимание Пушкина. - Ну да, - сказал Тугодум. - Но в "Капитанскую дочку" она так и не вошла. - Сама история не вошла, - согласился я. - Но Пушкина, я думаю, привлекла даже не так сама история, как характеры всех ее героев. - Но у героев "Капитанской дочки" характеры-то совсем другие, - сказал Тугодум. - Швабрин - это вообще мразь какая-то... - А при чем тут Швабрин? Мы ведь с тобой уже выяснили, что молодой Шванвич был скорее прототипом Гринева, чем Швабрина. Как я тебе уже говорил, Швабрин для Пушкина был своего рода громоотводом. Осудив и разоблачив перебежчика-Швабрина, Пушкин спасал от цензорских придирок главного, любимого своего героя - Гринева. - Вот поэтому этот ваш Гринев и вышел такой, - мрачно сказал Тугодум. - Какой - такой? - не понял я. - Ни рыба, ни мясо. От своих отстал, а к Пугачеву не пристал. А вы говорите - незаурядный. Что, интересно, вы в нем нашли незаурядного? - О! - сказал я. - Об этом я много чего мог бы тебе порассказать. Но, как известно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Поэтому давай-ка проделаем такой эксперимент. Представим себе, что не Маша Миронова разговаривала с императрицей о судьбе своего жениха, а сам Петр Андреевич Гринев лично объяснялся с ее императорским величеством. Интересно ведь, как он повел бы себя в этом случае? - Интересно, конечно, - согласился Тугодум. - Но как это сделать? Разве это в наших силах? - Вполне, - сказал я. - Чтобы осуществить этот эксперимент, нужно только одно: немного воображения. В тот же миг воображение перенесло меня (вместе с Тугодумом, конечно, - не забывайте, он ведь тоже плод моего воображения) в Санкт-Петербург 1774 года, в императорский дворец, где толпа придворных кавалеров и дам ожидает торжественного выхода императрицы. - Не знаете ли, кто сей мрачный господин, ожидающий аудиенции у государыни? - спрашивает один придворный у другого. - Он не мрачен, а скорее печален, - отвечает тот. - Судя по всему, он пребывает в самых жалостных обстоятельствах. - Это прапорщик Гринев, - пояснил третий. - Тот самый, что изменил присяге и соединился со злодеями. Примерная казнь должна была его постигнуть, но государыня из уважения к заслугам и преклонным летам родителя его решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение. - Но ежели приговор уже произнесен, зачем он здесь, во дворце? - спросил первый придворный. - Объявились новые обстоятельства, - понизив голос, сообщила слушавшая этот разговор придворная дама. - Невеста несчастного подала ея величеству челобитную. И государыня всемилостивейше соизволила самолично разобраться в сем запутанном деле. - Бедный молодой человек, - добавила другая дама, - только что прибыл с фельдъегерем из Казани. - Какова переменчивость судьбы! Три дни тому назад он томился в темнице, закованный в цели, а сейчас ожидает приема у самой государыни... Распахнулась дверь, и ступивший в залу камер-лакей прервал этот разговор. Воцарилась мертвая тишина. Остановившись перед Гриневым, камер-лакей молча указал ему на распахнутую дверь. Гринев встал и последовал за ним. Они прошли длинный ряд пустых великолепных комнат. Камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подойдя к запертым дверям, он объявил, что сейчас об нем доложит, и оставил его одного. Через минуту двери отворились, и Гринев вошел в уборную императрицы. Та сидела за своим туалетом. Несколько придворных, окружавших ее, почтительно его пропустили. - Прошу вас оставить меня с прапорщиком Гриневым наедине, - обратилась к ним Екатерина. - Мне надобно переговорить с ним с глазу на глаз. Придворные вышли. Гринев и Екатерина остались одни. - Ничего не бойся, - обратилась к нему императрица - Отвечай мне прямо и откровенно. По какому случаю и в какое время вошел ты в службу к Пугачеву и по каким поручениям был им употреблен? - Ваше величество! - отвечал Гринев. - Как офицер и дворянин я ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог. - Каким же образом дворянин и офицер один был пощажен самозванцем, между тем как все товарищи его злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки? Отчего произошла сия странная дружба и на чем она основана, ежели не на измене или, по крайней мере, на гнусном и преступном малодушии? - Белогорскую крепость, - твердо отвечал на эти обвинения Гринев, - защищал я противу злодея до последней крайности. Известно также мое усердие во время бедственной оренбургской осады. - Генерал, под началом коего ты служил в Оренбурге, подтверждает твое усердие, - признала императрица. - Однако же на запрос наш он к тому присовокупляет. Она взяла со стола бумагу, развернула ее и прочла: - "Оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость". Что по сему пункту скажешь ты в свое оправдание? Услышав это новое обвинение, Гринев смутился. Императрица между тем требовательно ждала ответа. - Ваше величество, - наконец решился он отвечать. - Для меня не составило бы труда оправдаться пред вами и по сему пункту. Но я не хочу впутывать сюда третье лицо, которое... - Довольно, - прервала его Екатерина. - Я вижу, что ты не лукавишь. Сие третье лицо мне известно. Не далее как неделю тому назад я имела беседу с твоею невестою... - Ваше величество! - пылко воскликнул Гринев. - Подозрение в измене с тебя снято, - объявила императрица. - Ныне я убеждена в твоей невинности. Вот письмо, которое ты свезешь от меня отцу... Не благодари. Это не милость, но лишь восстановление попранной справедливости. - Ваше величество! - вновь не нашел других слов для и изъявления своих чувств Петр Андреевич. - Однако же, - продолжала Екатерина, - прежде чем мы расстанемся, я хочу задать тебе один вопрос... Мне известно, что ты отказался перейти на службу к Пугачеву, сказавши ему, что не веришь, будто он - твой законный государь Петр Федорович... - Вы превосходно осведомлены, ваше величество, - поклонился Гринев. - Я хочу знать, - властно сказала императрица. - А как бы ты отвечал на сие предложение, ежели бы перед тобою был не вор и самозванец, а и впрямь государь Петр Федорович? - Но, - растерянно начал Гринев, - ведь государь, августейший супруг вашего величества, скончался двенадцать лет тому назад... - И все же? - настаивала Екатерина. - Ежели бы случилось такое чудо и оказалось, что он жив? Ежели бы в государстве началась смута и ты должен был решать, кому служить - мне ли, которой ты присягал, или тому, кто нежданно явился из небытия и вдруг предъявил свои права на престол? - Мне очень жаль, ваше величество, - не задумываясь ответил Гринев, - но ежели бы случилось невозможное, я счел бы долгом служить законному своему государю Петру Федоровичу. - Ну, как тебе мой эксперимент? - спросил я Тугодума, когда мы с ним остались одни. - Убедился, что я был прав? Что Гринев и в самом деле человек незаурядный? Ты только вдумайся в смысл этого его последнего ответа императрице. Ведь такое признание было для него смертельно опасным. А он даже и на секунду не поколебался. - Но ведь все это только ваш домысел, - уличил меня Тугодум. - У Пушкина-то такой сцены нет. Это вы ее придумали. - Не совсем, - возразил я. - Я только довел ситуацию, в которой оказался пушкинский Гринев, до ее логического конца. Поверь, у меня были очень серьезные основания полагать, что Гринев именно так ответит на этот испытующий вопрос императрицы. - А какие основания? - Ну, для начала вспомни, как начинается пушкинская "Капитанская дочка". - Начинается с того, что отец Петруши решил отправить его служить в армию. Сказал, что хватит ему голубей гонять, и... - Да нет, я тебя не про это спрашиваю, а про самое начало. Про самую первую страницу. Как начинается первая глава? Вернее, даже так: что предшествует началу этой главы, самым первым ее строчкам? - Кажется, эпиграф, - вспомнил Тугодум. - Правильно, эпиграф. А что там, в этом эпиграфе? - Ну, это уж вы слишком много от меня хотите, - сказал Тугодум. - Эпиграфы я никогда не запоминаю. А если честно, я их даже и не читаю. Просто пропускаю. - Ну что ж, - сказал я Тугодуму, достав с полки том Пушкина. - Раскрой в таком случае "Капитанскую дочку" и внимательно прочти эпиграф к первой ее главе. Тугодум послушно выполнил эту мою просьбу. А. С. ПУШКИН "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Глава первая СЕРЖАНТ ГВАРДИИ - Был бы гвардии он завтра ж капитан. - Того не надобно; пусть в армии послужит. - Изрядно сказано! Пускай его потужит... ........................................ Да кто его отец? Княжнин - Ну? И что вы этим хотите сказать? - скептически спросил Тугодум, внимательно изучив этот эпиграф. - Только то, - ответил я, - что для Пушкина, очевидно, очень важно было заострить внимание читателей на том, кто был отцом его героя. Задав в эпиграфе этот вопрос, он первыми же строчками, за этим эпиграфом следующими, сразу же на него ответил. НАЧАЛО ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПУШКИНСКОЙ "КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ" Отец мои Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17... году. - Как ты думаешь, какие цифры скрываются за этими двумя точками, обозначающими точную дату выхода в отставку Андрея Петровича Гринева? - спросил я. - Откуда мне знать? - пожал плечами Тугодум. - Да и не все ли равно, когда он вышел в отставку? Годом позже, годом раньше... - Нет, брат, совсем не все равно. Кстати, в одном из рукописных вариантов "Капитанской дочки" у Пушкина ни каких точек не было. Было сказано прямо: "И вышел в отставку в 1762 году". В окончательном варианте Пушкин поставил точки, быть может, потому, что не хотел дразнить цензуру. А вернее всего, потому, что его современникам и так было ясно, о каком годе идет речь. - Почему это им было ясно? - недоверчиво спросил Тугодум. - Потому что тут достаточно было одного только упоминания графа Миниха. Прочитав это имя, современник Пушкина сразу понимал, что речь идет о тысяча семьсот шестьдесят втором годе. Ведь именно в этом году, как я тебе уже говорил, произошел государственный переворот: Екатерина свергла с престола своего мужа Петра Третьего и стала самодержавной государыней. А граф Миних, под началом которого служил отец Петра Андреевича Гринева, сохранил верность свергнутому монарху. Так что Андрей Петрович, отец Петруши, не случайно вышел в отставку и поселился в своей симбирской деревушке. И не случайно, читая Придворный календарь, ворчал... ИЗ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Батюшка у окна читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генерал-поручик!.. Он у меня в роте был сержантом!.. Обоих российских орденов кавалер!.. А давно ли мы..." - Смотрите, - удивился Тугодум, прочитав эти строки. - А я никогда не придавал этой его воркотне никакого значения. - И зря, - сказал я. - Потому что воркотня эта весьма многозначительна. Она означает, что все бывшие сослуживцы Петрушиного отца и даже бывшие его подчиненные сделали блестящую карьеру, потому что стали верой и правдой служить взошедшей на престол Екатерине. А Андрей Петрович, как видно, сохранил верность прежнему государю, за что и поплатился. - Так вы, что же, считаете, что Петр Андреевич Гринев ответил императрице, что считал бы своим долгом служить ее мужу, если б тот был жив... вернее, должен был ей так ответить... что это все потому, что таких взглядов держался его отец? - недоверчиво спросил Тугодум. - Да нет, - возразил я. - Дело тут не во взглядах, а в семейных традициях. В унаследованных им от отца понятиях о чести, о долге, о верности присяге... Ну, а кроме того, эта удивительная для его юных лет независимость души, постоянно проявляемая им независимость характера - она, как видно, была у него в крови. Так же, впрочем, как и у самого Пушкина. Только к Пушкину эта независимость нрава перешла не от отца, а от деда. Вспомни! Я протянул Тугодуму том Пушкина, раскрытый на стихотворении "Моя родословная". ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ А. С. ПУШКИНА "МОЯ РОДОСЛОВНАЯ" Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый, И я родился мещанин. - Дед Пушкина тоже, что ли, служил под началом этого Миниха? - спросил Тугодум, прочитав эти строки. - Служил или не служил он под его начальством, но, как видишь, Пушкин считал, что, как и отец Петруши Гринева, его дед тоже - вместе с Минихом - сохранил верность свергнутому императору. За что и поплатился. - Этак вы, пожалуй, еще договоритесь до того, что в Петруше Гриневе Пушкин изобразил самого себя, - усмехнулся Тугодум. - А что ты думаешь? Характеру Петра Андреевича Пушкин и в самом деле придал некоторые черты, свойственные ему самому. Взять вот хоть этот его ответ императрице. Он разве не напоминает тебе известный ответ Пушкина царю? - Какой ответ? - А вот этот... РАССКАЗ А. С. ПУШКИНА О ЕГО РАЗГОВОРЕ С ЦАРЕМ ПОСЛЕ РАЗГРОМА ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ Всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора, который сказал мне : "Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?" Я отвечал, как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: "Пушкин, принял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?" - "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем..." В передаче А. Г. Хомутовой. Рус. Арх., 1867. РАССКАЗ ИМПЕРАТОРА О ЕГО РАЗГОВОРЕ С ПУШКИНЫМ ПОСЛЕ РАЗГРОМА ВОССТАНИЯ ДЕКАБРИСТОВ Однажды за небольшим обедом у государя, при котором и я находился, было говорено о Пушкине. "Я, - говорил государь, - впервые увидел Пушкина, после моей коронации, когда его привезли из заключения ко мне в Москву совсем больного и покрытого ранами... Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? - спросил я его между прочим. - Стал бы в ряды мятежников, - отвечал он. Граф М. А. КОРФ. Записки. Рус. Стар., 1990. - Ведь верно, похоже? - сказал я Тугодуму, когда он прочел оба эти свидетельства. - На что похоже? - переспросил Тугодум. - На ответ Петра Андреевича Гринева императрице. - Так ведь этот ответ вы сами выдумали! - возмутился Тугодум. - У Пушкина-то ничего подобного нету! - Так-таки уж и нету? - усмехнулся я. Раскрыв "Капитанскую дочку" на восьмой главе, я молча протянул книгу Тугодуму: - Перечитай-ка, будь добр, вот этот место. ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Гости выпили еще по стакану, встали из стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать; но Пугачев сказал мне: "Сиди, я хочу с тобою переговорить". Мы остались с глаз на глаз. Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся. И с такой непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему. - Что, ваше благородие? - сказал он мне. - Струсил ты, признайся, когда молодцы мои накинули тебе веревку на шею? Я чаю, небо с овчинку показалось... А покачался бы на перекладине, если б не твой слуга. Я тотчас узнал старого хрыча. Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь? (Тут он взял на себя вид важный и таинственный.) Ты крепко предо мною виноват, - продолжал он, - но я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли еще тебя пожалую, когда получу свое государство! Обещаешься ли служить мне с усердием? Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться. - Чему ты усмехаешься? - спросил он меня нахмурясь. - Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо. Я смутился. Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком - было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался. Пугачев мрачно ждал моего ответа. Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: "Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую". - Кто же я таков, по твоему разумению? - Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку. Пугачев взглянул на меня быстро. "Так ты не веришь, - сказал он, - чтоб я бы государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай, какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?" - Нет, - отвечал я с твердостию. - Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург. Пугачев задумался. "А коли отпущу, - сказал он, - так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?" - Как могу тебе в этом обещаться? - отвечал я. - Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя - пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня - спасибо; казнишь - Бог тебе судья; а я сказал тебе правду. - Ну как? - спросил я Тугодума, когда он дочитал этот отрывок до конца. - Убедился, что Гринев вел себя с Пугачевым совершенно так же, как Пушкин с царем? - Сравнили тоже, - возразил он. - Пушкин-то с настоящим царем разговаривал. А этот с самозванцем. - Ну, знаешь... Повесить его этот самозванец мог не хуже, чем настоящий царь. И даже с большей легкостью. - Да нет, - смутился Тугодум. - Отвечал он, конечно, смело. В этом ему не откажешь. - Дело не только в смелости, - возразил я. - Возьми хоть того же Швабрина. Он ведь тоже не трус. Игра, которую он затеял, тоже весьма опасна. Но Швабрин зависим. Он лакействует перед Пугачевым, как наверняка раньше лакействовал перед своим гвардейским начальством. А Гринев независим. Он держится как свободный человек. - Хорош свободный человек! - усмехнулся Тугодум. - Вы вспомните, что он говорит: "Я присягал государыне императрице: тебе служить не могу". Холуй, вот он кто! Обыкновенный царский холуй. А вы говорите - свободный человек. Да еще с Пушкиным его сравниваете. - С Пушкиным я его сравниваю не потому, что он верен присяге, а потому, что он не побоялся открыто сказать это Пугачеву, от которого в ту минуту зависела его жизнь. Не стал юлить, уклоняться от прямого и ясного ответа. И даже отказался пообещать, что, если Пугачев его отпустит, не будет больше против него воевать. Ведь мог бы выразиться как-нибудь осторожнее: постараюсь, мол... И Пушкин тоже мог бы в разговоре с царем выразиться как-нибудь... более дипломатично, что ли... Но ему противно было юлить, дипломатничать. Он предпочел прямой и откровенный ответ. И даже не предпочел! он не выбирал, не обдумывал свой ответ, а просто сказал правду. Вот и Гринев тоже... Впрочем, если ты заметил, была минута, когда Гринев слегка заколебался. Вспомни! Я раскрыл "Капитанскую дочку" и прочел: - "Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным. Назвать его в глаза обманщиком - было подвергнуть себя погибели; и то, на что был я готов под виселицею в глазах всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию. Я колебался". - Вот видите! - обрадовался Тугодум. - Да, на секунду он заколебался. Но поступил все-таки так, как только и мог, и должен был поступить. Тут Пушкин как бы устраивает своему герою первое серьезное сюжетное испытание. Он испытывает его характер на прочность. И дворянский недоросль, еще вчера гонявший голубей и мастеривший змея, с честью это испытание выдерживает. - Да, я помню, - сказал Тугодум. - С этого мы как раз и начали наше расследование. Вы спросили, не удивляет ли меня, как быстро Петруша Гринев из этакого великовозрастного шалопая превратился в мужественного и даже незаурядного человека. - Ну, скажем, так: в человека с очень высоким сознанием своего долга. Человека, в самых трудных и даже смертельно опасных ситуациях сохраняющего верность своим понятиям о чести. - Да, - сказал Тугодум. - Теперь я понял, о чем вы тогда говорили. Это и в самом деле удивительно. Даже и непонятно: откуда это у него? - А вот откуда, - сказал я. И протянул Тугодуму том Пушкина с заранее заложенной и отмеченной мною страницей. ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец с чайным прибором и узел с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: "Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников, за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду". - Вы что же, считаете, что вот это вот отцовское напутствие так на него подействовало? - недоверчиво спросил Тугодум, прочитав эти строки. - Да, и оно тоже, - сказал я. - Но разумеется, не только оно. Сам облик Гринева-отца, нравственный, человеческий его облик, вся его жизнь и судьба безусловно сыграли свою роль в формировании характера, а следовательно, и судьбы Гринева-сына. Недаром же - помнишь, я просил тебя обратить особое внимание на эпиграф к первой главе "Капитанской дочки"? - недаром так важен был для Пушкина этот многозначительный вопрос: "А кто его отец?" Кстати, об этом эпиграфе. Прочти, пожалуйста, его еще раз! Тугодум послушно прочел: - Был бы гвардии он завтра ж капитан. - Того не надобно; пусть в армии послужит. - Изрядно сказано! Пускай его потужит... ........................................ Да кто его отец? - Этот эпиграф, - сказал я, убедившись, что Тугодум внимательно прочел отмеченные мною строки, - Пушкин взял из комедии Якова Княжнина "Хвастун". Но у Княжнина эти строки выглядят несколько иначе. Реплика, приведенная Пушкиным, принадлежит персонажу комедии (его зовут Верхолет), который выдает себя за графа. А отвечает ему - положительный герой. Вся сцена у Княжнина выглядит так: из комедии ЯКОВА КНЯЖНИНА "ХВАСТУН" Верхолет (к Честону) Когда бы не таков он был и груб и рьян, То был бы гвардии он завтра Капитан. Честон Тово не надобно, пусть в армии послужит. Верхолет Изрядно сказано; пускай ево потужит, Пускай научится, как графов почитать, И лутче бы отец ево не мог сказать. - Но кто ево отец? - Сравни эту подлинную сцену из комедии Княжнина с тем видоизмененным вариантом, который придал этой сцене Пушкин, - предложил я Тугодуму. - Ничего особенного, - сказал Тугодум, сравнив оба отрывка. - Пушкин просто вычеркнул три строки. Вот и все. - Ну, положим, не все. Он внес в текст Княжнина и не которые другие изменения, - не согласился я. - Но остановимся пока на этих трех вычеркнутых строчках. Как ты думаешь, почему Пушкин их вычеркнул? - Потому что они ему тут были ни к чему. "Пускай научится, как графов почитать..." Каких еще графов? Никаких графов в "Капитанской дочке" нету. - Верно, - подтвердил я. - А первая строчка? - Первая: "Когда бы не таков он был и груб и рьян" к Гриневу тоже не подходила. - Вот именно! - сказал я. - Но если цитата из комедии Княжнина тут не годилась, почему Пушкин все-таки остановился именно на ней? Не проще ли ему было подыскать какой-нибудь другой эпиграф, более подходящий к ситуации первой главы "Капитанской дочки", а главное к характеру ее героя? - Ну, наверное, это было не так легко. Проще было взять этот, чуть-чуть его подправив, - предположил Тугодум. - Нет, друг мой, - покачал я головой. - В том-то вся и штука, что поначалу этот эпиграф Пушкину очень даже годился. Он как нельзя лучше подходил к его замыслу. И намек на ложного графа тут тоже был очень к месту. Вспомни! Ведь в первоначальном пушкинском замысле немалую роль играл приятель отца героя повести, кутила и бражник Орлов, ставший впоследствии графом. Да и сам герой, видимо, по этому первоначальному замыслу был уволен из гвардии и сослан в дальний армейский гарнизон в наказание за то, что "был груб и рьян", как сказано у Княжнина. Но потом Пушкин от этого сюжетного мотива отказался. Вернее, не совсем отказался, он приберег его для Швабрина. ИЗ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. "Смею спросить, - сказал он, - вы в каком полку изволили служить?" Я удовлетворил его любопытству. "А смею спросить, продолжал он, - зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?" Я отвечал, что такова была воля начальства. "Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки", - продолжал неутомимый вопрошатель. "Полно врать пустяки, - сказала ему капитанша, - ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя... А ты, мой батюшка, - продолжала она, обращаясь ко мне, - не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин, Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет". - Я думаю, ты догадался, - сказал я Тугодуму, когда он дочитал этот отрывок до конца, - что Василиса Егоровна велела старичку замолчать вовсе не потому, что он "врал пустяки". Он говорил дело. И рассказ Василисы Егоровны про Швабрина это как раз полностью подтверждает. Молодого дворянина, записанного в гвардейский полк, просто так перевести из гвардии в армию не могли. Такой перевод, как правило, был наказанием за какую-то провинность, "за неприличные гвардии офицеру поступки", как предположил проницательный Иван Игнатьич. Отказавшись от этого сюжетного мотива и заменив его другим, Пушкин, по мнению некоторых его современников, слегка даже нарушил правдоподобие сюжетной завязки своей повести. ИЗ ПИСЬМА П. А. ВЯЗЕМСКОГО А. С. ПУШКИНУ Можно ли было молодого человека записанного в гвардию прямо по своему произволу определить в армию? А отец Петра Андреевича так поступил, - написал письмо к Генералу и только. Если уже есть письмо, то, кажется, в письме нужно просить Генерала о содействии его переводу в армию. А то письмо не правдоподобно. Не будь письма на лице, можно предполагать, что эти побочные обстоятельства выпущены автором, - но в письме отца они необходимы. - А Пушкин, значит, Вяземского не послушался? - спросил Тугодум, прочитав это письмо. - Не послушался, - подтвердил я. - Придуманный им новый сюжетный мотив был для него важнее этого мелкого правдоподобия. - А почему? - Потому что в этой сюжетной мотивировке очень определенно выразился характер отца Петруши. Вот так вот, одним махом, взял да и перечеркнул блестящую карьеру сына, записанного сержантом в Семеновский полк еще до своего рождения, и загнал его в какое-то чертово захолустье. Согласись, далеко не каждый родитель так поступил бы на его месте. Тут проявилась и властность его крутого нрава, но прежде всего те нравственные понятия о чести и долге дворянина, которые он высказал Петруше в своем напутствии. Сын такого отца не мог проявить позорное малодушие и изменить присяге. Это про Шванвича - помнишь? - Пушкин написал, что он "по малодушию примкнул к Пугачеву". А Гринев с Пугачевым сошелся совсем по другой причине. И тут Пушкину понадобилось в корне переменить все сюжетные мотивировки, все сюжетные обстоятельства, в которых сложились непростые, основанные на странной взаимной симпатии отношения героя его повести - дворянина - с "вором и самозванцем" Пугачевым. - Значит, вы считаете, что эпиграф из Княжнина у Пушкина остался от того, старого его замысла, где героями были Шванвичи и Орловы? - спросил Тугодум. - Безусловно, - подтвердил я. - След этого старого замысла остался и в эпиграфе к следующей, второй главе "Капитанской дочки". А. С. ПУШКИН "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА" Глава вторая ВОЖАТЫЙ Сторона ль моя, сторонушка, Сторона незнакомая! Что не сам ли я на тебя зашел, Что не добрый ли да меня конь завез: Завезла меня, доброго молодца, Прытость, бодрость молодецкая И хмелинушка кабацкая. Старинная песня - Да, - согласился Тугодум, прочитав этот эпиграф. - "Прытость, бодрость молодецкая и хмелинушка кабацкая" к Гриневу не подходит. - А к Шванвичу это подходило самым наилучшим образом. - Но почему же тогда, изменив сюжет и поставив в центр повести совсем другого героя, Пушкин не подобрал к этим главам другие эпиграфы? - Отчасти, я думаю, потому, что старый замысел изменился у него не сразу. Он менялся постепенно, по мере того как менялся его герой. Эпиграф ко второй главе Пушкин, вероятно, решил сохранить, потому что он отчасти отражал кабацкий загул Петруши с встреченным им по дороге в Белогорскую крепость Зуриным. Так что этот мотив тут не слишком мешал. Он не приходил в противоречие с содержанием второй главы. А эпиграф из Княжнина, я думаю, Пушкин решил сохранить, слегка его видоизменив и приспособив для своих целей, потому что, как я тебе уже говорил, ему очень важен был последний вопрос, прозвучавший в реплике героя княжнинской комедии: "Да кто его отец?" - Я не понял, - сказал Тугодум, - что вы имели в виду, когда сказали, что замысел у Пушкина менялся не сразу, а постепенно? - Я имел в виду, - пояснил я, - что пока что мы с тобой исследовали только одну сторону дела. На примере пушкинской "Капитанской дочки" я пытался показать тебе, как сюжет взаимодействует с характерами героев произведения, помогает этим характерам выясниться, проявиться. Другая же сторона сложного процесса построения, создания сюжета литературного произведения состоит в том, что не только сюжет проявляет характер, но и характер, проявляясь, все отчетливее вырисовываясь в сознании художника, видоизменяет, ломает, а иногда так даже и взрывает первоначально придуманный писателем или взятый им прямо из жизни сюжет. ХАРАКТЕР И СЮЖЕТ Я, по-моему, однажды уже рассказывал, как какая-то знакомая Льва Николаевича Толстого упрекнула его в том, что он очень жестоко поступил с Анной Карениной, заставив ее броситься под поезд. А Толстой в ответ рассказал, как Пушкин удивил одного из своих друзей. - Представь, - сказал он ему, - какую штуку удрала со мной Татьяна! Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее. Рассказав своей собеседнице эту историю про Пушкина, Толстой заключил: - То же самое и я могу сказать про Анну Каренину. И добавил: - Вообще, герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы. Легче всего предположить, что, отвечая так своей читательнице, Толстой просто пошутил. Вернее - отшутился, чтобы не вдаваться в долгие объяснения насчет того, почему он кинул свою героиню под паровоз. Такой же шуткой могли быть и знаменитые слова Пушкина про Татьяну, которая вопреки его авторским намерениям вдруг выскочила замуж за генерала. На самом деле, однако, ни Пушкин, ни Толстой даже и не думали шутить. Они говорили чистую правду. В 1930 году в Ленинграде вышла небольшая книжечка. Она называлась: "Как мы пишем". Составлена она была из рассказов самых разных писателей о своей работе. В числе ее авторов были Горький, Зощенко, Алексей Толстой, Тынянов, Константин Федин, Ольга Форш, Вячеслав Шишков и многие другие из самых крупных тогдашних наших писателей. Собственно, это были даже не рассказы, а - ответы на анкету. Люди, задумавшие эту книжку, разослали разным писателям анкету, состоявшую из шестнадцати вопросов. Вопросы там были самые разные. Например, такие: "Каким материалом преимущественно пользуетесь (автобиографическим, книжным, наблюдениями и записями)?.. Когда работаете: утром, вечером, ночью? Сколько часов в день?.. Техника письма: карандаш, перо или пишущая машинка?.. Много ли вычеркиваете в окончательной редакции?.. Примерная производительность - в листах в месяц?.." Каждый из опрашиваемых на все эти вопросы отвечал, естественно, по-своему. И ответы были получены самые разные. Выяснилось, что у одних писателей производительность высокая, а у других, наоборот, крайне низкая. Одни любят работать ночью, другие, наоборот, садятся за письменный стол с утра пораньше. Одни пользуются пишущей машинкой, другие предпочитают огрызок карандаша... Но был в этой анкете один вопрос, на который самые разные писатели ответили на удивление одинаково. Вопрос этот был такой: "Составляете ли предварительный план и как он меняется?" Вот некоторые из ответов на этот вопрос. ОТВЕТ А. М. ГОРЬКОГО Плана никогда не делаю, план создается сам собою в процессе работы, его вырабатывают сами герои. Нахожу, что действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны вести себя. У каждого из них есть своя биологическая воля. ОТВЕТ АЛЕКСЕЯ ТОЛСТОГО. Я никогда не составляю плана. Если составлю, то с первых страниц начну писать не то, что в плане. План для меня лишь руководящая идея, вехи, по которым двигаются действующие лица. План, как заранее проработанное архитектоническое сооружение, разбитый на части, главы, детали и пр., - бессмысленная затея, и я не верю тем, кто утверждает, что работает по плану... Писать роман, повесть (крупное произведение) - значит жить вместе с вашими персонажами. Их выдумываешь, но они должны ожить, и, оживая, они часто желают поступать не так, как вам хотелось бы. ОТВЕТ ЕВГЕНИЯ ЗАМЯТИНА Нарезаны четвертушки бумаги, очинен химический карандаш, приготовлены папиросы, я сажусь за стол. Я знаю только развязку, или только одну какую-то сцену, или только одно из действующих лиц, а мне нужно их пять, десять. И вот на первом листке обычно происходит воплощение нужных мне людей, делаются эскизы к их портретам, пока мне не станет ясно, как каждый из них ходит, улыбается, ест, говорит. Как только они для меня оживут - они уже сами начнут действовать безошибочно, вернее - начнут ошибаться, но так, как может и должен ошибаться каждый из них. Я пробую перевоспитать их, я пробую построить их жизнь по плану, но если люди живые - они непременно опрокинут выдуманные для них планы И часто до самой последней страницы я не знаю, чем у меня (у них, у моих людей) все кончится. Бывает, что я не знаю развязки даже тогда, когда я ее знаю -- когда с развязки начинается вся работа. Так было, например, с повестью "Островитяне". Знакомый англичанин рассказал мне, что в Лондоне есть люди, живущие очень странной профессией: ловлей любовников в парках. Сцена такой ловли увиделась мне, как очень подходящая развязка, к ней приросла вся сложная фабула повести, а потом -- к моему удивлению -- оказалось, что повесть кончается совершенно иначе, чем было по плану. Герой повести -- Кембл -- отказался быть негодяем, каким я хотел его сделать. ОТВЕТ ВЯЧЕСЛАВА ШИШКОВА Писать-то начинаешь, конечно, по плану. Но когда примерно четверть работы сделана, возникают сначала недомолвки, потом и жестокие ссоры автора с героями. Автор сует в нос героя план: -- "Полезай сюда, вот в это место", -- а герой упирается, не лезет. Еще один-то ничего, с одним-то героем не считаешься, упрячешь его в план, он и сидит, как за решеткой. Однако мало по малу начинают заявлять свой протест и прочие действующие лица. Они так пристают, так с тобою спорят, утверждая свое право на независимое существование, что по ночам не спишь, теряешь аппетит, надолго запираешь рукопись в рабочий стол. А все-таки этот спор на большую пользу. Из спора, из столкновения автора с героями летят искры, озаряющие дальнейший путь творимой жизни, родится истина. Всем вышесказанным я в самых грубых чертах хочу установить, что в процессе работы возможны (вернее -- неизбежны) конфликты между холодным математическим рассудком автора и сферой истинного творчества. При таких конфликтах внезапно вспыхнувшее умственное озарение указывает автору иной путь, часто в корне отличающийся от преднамеренно составленного плана. Все эти ответы говорят -- чуть ли не слово в слово -- то же, что говорил про своих героев Л. Н. Толстой. То же, что сказал однажды про свою Татьяну Пушкин. Стало быть, это не было личным, индивидуальным свойством Толстого и Пушкина. Стало быть (я уже говорил об этом в предисловии), мы тут столкнулись с неким общим, постоянно действующим законом художественного творчества. И все-таки, что ни говори, все это звучит как-то странно. Какие конфликты могут быть с персонажем у автора, который сам его, этого персонажа создал, выдумал? Как может не слушать писателя им самим выдуманным герой? Как самоубийство Вронского могло быть для Толстого "совершенно неожиданным", если он сам же это его самоубийство и придумал? И "штука", которую "удрала" Татьяна, выйдя замуж за генерала, тоже ведь была придумана не кем-нибудь, а самим Пушкиным. Как же она в таком случае могла быть для него неожиданной? Герой литературного произведения - это ведь плод авторской фантазии, чистейший продукт писательского воображения. Какая же в таком случае может у него быть "биологическая воля"? Горький, вероятно, предвидел, что эти его слова (насчет биологической воли, которой якобы обладает литературный герой) покажутся удивительными. Поэтому он счел нужным объяснить их. ИЗ КНИГИ "КАК МЫ ПИШЕМ". ОТВЕТ А. М. ГОРЬКОГО Действующим лицам нельзя подсказывать, как они должны вести себя. У каждого из них есть своя биологическая воля. С этими качествами автор берет их из действительности, как свой материал, но как "полуфабрикат". Далее он "разрабатываете их, шлифуя силою своего личного опыта, своих знаний, договаривая за них не сказанные ими слова, довершая поступки, которых они не совершили, но должны были совершить по силе своих "природных" и "благоприобретенных" качеств. Чтобы понять, как все это происходит, нам придется проделать еще одно небольшое расследование. КАК РОЖДАЛСЯ И СКЛАДЫВАЛСЯ СЮЖЕТ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" Расследование ведут Автор и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум - Ты читал пьесу Толстого "Живой труп"? - спросил я у Тугодума. - Ага, - ответил он. Но как-то неуверенно. - Скажи честно: читал? - настойчиво повторил я свой вопрос. - В театре видел, - нехотя признался Тугодум. - Ну что ж, это уже кое-что, - кивнул я. - Но лучше все-таки прочти. - Пьеса интересная, - похвалил Тугодум. - Здорово закручена. Прямо настоящий детектив. Я только не понял: неужели такое могло быть? Или Толстой все это выдумал? - Кое-что выдумал, конечно, - ответил я. - Но в основу сюжета этой толстовской драмы легла подлинная история. Лев Николаевич был довольно коротко знаком с председателем Московского окружного суда Давыдовым. И тот однажды пересказал ему весьма необычное дело, которое слушалось у них в суде. Содержание этого дела произвело на Льва Николаевича сильное впечатление. - Расскажите! - попросил Тугодум. - Изволь, - согласился я. - Впрочем, прочти-ка лучше сам, собственными глазамм. И я раскрыл перед ним книгу, в которой история, рассказанная Н. В. Давыдовым Л. Н. Толстому, была изложена наиболее обстоятельно и подробно. ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ Н. В. ДАВЫДОВЫМ Л. Н. ТОЛСТОМУ Екатерина Павловна Гимер, представшая перед судом по обвинению в двоебрачии, семнадцати лет от роду вышла замуж за некоего Николая Гимера, служившего по министерству юстиции... Этот Николай Гимер страдал запоями, все больше опускался и чем дальше, тем реже показывался дома, став обитателем ночлежек и притонов. Он потерял должность и лишился средств к существованию. Чем дальше, тем больше жизнь с мужем становилась для Екатерины Павловны непереносимой. Промучившись так два года, взяв с собою только что родившегося сына, она оставила мужа и поселилась с ребенком в каком-то подвале, почти без средств к жизни, имея лишь случайные заработки. Позже она окончила акушерские курсы и получила должность акушерки при мануфактуре Рабенек в Щелкове. Там, в Щелкове, она познакомилась с будущим своим вторым мужем - Чистовым. Крестьянин по происхождению, он был сперва служащим в конторе той же фабрики, где работала Екатерина Гимер, впоследствии же стал владельцем небольшого мыловаренного завода. Чистов полюбил Екатерину Гимер и сделал ей предложение. Пьяница-супруг не только дал согласие на развод, но и согласился принять вину на себя. Все могло бы уладиться. Однако же консистория в разводе отказала. И вот тогда-то и был придуман тот выход из создавшегося положения, который привел всех троих на скамью подсудимых. Она уговорила мужа написать письмо, в котором он заявлял, что, безуспешно пытаясь победить свой порок, был доведен до крайности голодом и холодом и, потеряв всякую надежду снова стать человеком, решился навсегда распроститься с жизнью. Письмо, написаное Гимером, Екатерина Павловна доставила в полицию. Гимер оставил на льду замерзшей Москвы-реки свое пальто с документами в кармане. Три дня спустя из Москвы-реки был извлечен - еще живым - неизвестный человек в форме инженера путей сообщения. Он умер, не приходя в сознание, через десять минут после того, как был доставлен в полицейский участок. Городовые, естественно, сразу предположили, что это и есть несчастный самоубийца Николай Гимер. Екатерина Павловна была вызвана в полицейский участок для опознания тела своего мужа. Яко бы опознанный ею труп был ей выдан. Она похоронила его на Дорогомиловском кладбище, и, спустя некоторое время, получив от полиции "вдовий вид", обвенчалась в сельской церкви, неподалеку от Щелкова, с Чистовым. Екатерина Павловна от души надеялась, что все останется в тайне, и она будет счастлива с новым мужем. Однако в начале того же года Гимер попытался получить новый паспорт и тут же был опознан. Все открылось, и против супругов Гимер создалось обвинение - "жены в двоебрачии и в необходимом пособничестве для этого со стороны мужа". Екатерина и Николай Гимер были приговорены к лишению всех особенных прав и преимуществ и к ссылке на житье в Енисейскую губернию. По ходатайству перед министром юстиции ссылка в Сибирь была им заменена тюремным заключением на один год, но благодаря заступничеству тронутых их судьбой влиятельных лиц приговор приведен в исполнение не был. - С интересом выслушав давыдовский рассказ, - сказал я, когда Тугодум дочитал эту историю до конца, - Толстой попросил Давыдова дать ему на время "Обвинительный акт по делу супругов Гимер" и прочие документы "Дела". - Понятно, - сказал Тугодум. - И он взял оттуда этот сюжет и сделал из него пьесу. - Фабулу, - поправил я. - Фабулу, а не сюжет. Сюжет у Толстого сложился совсем другой. - То есть как это другой? - возмутился Тугодум. - Я эту пьесу совсем недавно смотрел. И очень хорошо ее помню. Сюжет тот же самый. - Нет, - возразил я Тугодуму. - Сюжет совсем не тот же самый. Сейчас ты в этом убедишься. Начать с того, что у Толстого вся эта история случилась с людьми совершенно иного социального круга. Это различие проявилось уже в самом первом варианте его пьесы. Вот, взгляни! ИЗ ПЕРВОГО ВАРИАНТА ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Лиза - изящно скромная в приемах и одежде 30-летняя женщина, слабая, нежная, впечатлительная и наивная. Виктор Иванович Каренин - сильный, красивый, свежий лицом, корректный 30-летний человек, говорящий нескоро и вдумчиво. Действие происходит в столице. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Уютная богатая гостиная - Вот видишь, - сказал я, - "Уютная богатая гостиная".. А Екатерина Гимер, уйдя от мужа, ютилась в каком-то жалком подвале, бедствовала, прозябала чуть ли не в нищете. Да и потом, уже выходя за Чистова, венчалась с ним в какой-то сельской церкви. А тут прямо сказано: "Действие происходит в столице". - Какая разница! - сказал Тугодум. - Сюжет-то все равно тот же самый. - Фабула, - снова поправил я его. - Фабула, а не сюжет... Однако пойдем дальше. Екатерина Павловна Гимер легко получила согласие мужа на развод. И они бы прекраснейшим образом развелись. Но консистория им в разводе отказала. - А что это такое - консистория? - Это орган церковного управления при епархиальном архиерее. Расторгнуть брак в то время могла только церковь, поскольку только церковные браки и признавались государством. Муж Екатерины Павловны, как я уже сказал, против расторжения брака не возражал. А у Толстого... ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" Лиза (хватает письмо). Читай. Каренин (читает). "Лиза и Виктор, обращаюсь к вам обоим. Не буду лгать, называя вас милыми или дорогими. Не могу совладать с чувством горечи и упрека - упрека себе, но все-таки мучительного, когда думаю о вас, о вашей любви, о вашем счастии. Все знаю. Знаю, что, несмотря на то, что я муж, я рядом случайностей помешал вам... Но все-таки не могу удержаться от чувства горечи и холодности к вам... Но к делу. Это самое раздваивающее меня чувство и заставляет меня иначе, чем как вы хотели, исполнить ваше желание. Лгать, играть гнусную комедию, давая взятки в консистории, и вся эта гадость невыносима, противна мне. Как я ни гадок, но гадок в другом роде, а в этой гадости не могу принять участия, просто не могу. Другой выход, к которому я прихожу - самый простой: вам надо быть счастливыми. Я мешаю этому, следовательно, я должен уничтожиться..." Лиза (хватая за руку Каренина) Виктор! Каренин (читает) "Должен уничтожиться. Я и уничтожаюсь. Когда вы получите это письмо, меня не будет". - Да, - признал Тугодум. - Это изменение уже посерьезнее. - Тут не одно изменение, а два, - поправил его я. - И оба они очень существенны. - Почему это два? - не понял Тугодум. - Даже три, - сказал я. - Первое, как мы с тобой уже отметили, состоит в том, что герой драмы Толстого, Федя Протасов, в отличие от господина Гимера, отказался дать свое согласие на развод. В истории Гимеров идею мнимого самоубийства мужа придумала Екатерина Павловна. А у Толстого идея эта исходит от самого Феди. Это два. - А третье отличие? - Третье отличие самое важное, - сказал я. - Супруги Гимер знали, что настоящий муж Екатерины Павловны жив. То есть они на самом деле были соучастниками преступного сговора. А герои драмы Толстого - Лиза и ее будущий муж Виктор Каренин - искренне верили, что Федя покончил с собой. - Да, - признал Тугодум. - Для суда это действительно важно. Тут ничего не скажешь. - Не только для суда, - заметил я. - Но к этому мы еще вернемся. А сейчас пойдем дальше. В подлинной истории Гимеров, как ты знаешь, правда вышла наружу, когда мнимый покойник попытался получить новый паспорт. - Ну да. - А у Толстого... ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" Грязная комната трактира. Стол с пьющими чай и водку. На первом плане столик, у которого сидит опустившийся, оборванный Федя и с ним Петушков, внимательный, нежный человек, с длинными волосами, духовного вида. Оба слегка выпивши. Петушков. Я понимаю, понимаю... Вот это настоящая любовь... Ну, а как же вы разошлись с вашей женой? Федя. Ах! (Задумывается.) Это удивительная история. Жена моя замужем. Петушков. Как же? Развод? Федя. Нет. (Улыбается.) Она от меня осталась вдовой. Петушков. То есть как же? Федя. А так же: вдовой. Меня ведь нет. Петушков. Как нет? Федя. Нет. Я труп. Да. (Артемьев перегибается, прислушивается.) Видите ли... Вам я могу сказать. Да это давно, и фамилию мою настоящую вы не знаете. Дело было так. Когда я уже совсем измучил жену, прокутил все, что мог, и стал невыносим, явился покровитель ей. Не думайте, что что-нибудь грязное, нехорошее - нет - мой же приятель и хороший, хороший человек... Он знал жену с детства, любил ее и потом, когда она вышла за меня, примирился с своей участью. Но потом, когда я стал гадок, стал мучить ее, он стал чаще бывать у нас. Я сам желал этого. И они полюбили друг друга, а я к этому времени совсем свихнулся и сам бросил жену... Я сам предложил им жениться. Они не хотели... Он, религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять на себя вину. Надо было всю эту ложь... И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я послал, а на другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма. Плавать я не умею. Петушков. Ну, а как же тело-то не нашли же? Федя Нашли. Представьте. Через неделю нашли тело какое-то. Позвали жену смотреть. Разложившееся тело. Она взглянула. Он? - Он. Так и осталось. Меня похоронили, а они женились и живут здесь и благоденствуют. А я - вот он. И живу и пью. Вчера ходил мимо их дома. Свет в окнах, чья-то тень прошла по сторе. И иногда скверно, а иногда ничего. Скверно, когда денег нет... (Пьет.) Артемьев (подходит). Ну, уж простите, слышал вашу историю. История очень хороша и, главное, полезная. Вы говорите скверно, когда денег нет. Это нет сквернее. А вам в вашем положении надо всегда иметь деньги. Ведь вы труп. Хорошо. Федя. Позвольте. Я не вам рассказывал и не желаю ваших советов. Артемьев. А я желаю их вам подать. Вы труп, а если оживете, то что они-то - ваша супруга с господином, которые благоденствуют, - они двоеженцы и в лучшем случае проследуют в не столь отдаленные. Так зачем же вам без денег быть? Федя. Прошу вас оставить меня. Артемьев. Просто пишите письмо. Хотите я напишу, только дайте адрес, а вы меня поблагодарите. Федя. Убирайтесь. Я вам говорю. Я вам ничего не говорил. Артемьев. Нет, говорили. Вот он свидетель. Половой слышал, что вы говорили, что труп. Половой. Мы ничего не знаем. Федя. Негодяй. Артемьев. Я негодяй? Ей, городовой. Акт составить. - Ну как? - спросил я. - Есть разница? - Да, - нехотя признал Тугодум. - Но самая-то суть истории от этого все-таки не изменилась. - Ты думаешь?.. Ну что ж, если, на твой взгляд, все эти подробности мало что изменили в истории супругов Гимеров, обратимся к финалу толстовской драмы. В жизни, как ты, надеюсь, помнишь, Гимеры были приговорены к ссылке, которая была им заменена годом тюремного заключения. Но и этот приговор приведен в исполнение не был. А у Толстого... ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" Коридор в здании Окружного суда. К Феде подходит Петрушин, адвокат, толстый, румяный, оживленный. Петрушин. Ну, батюшка, дела наши хороши, только вы в последней речи не напортите мне. Федя. Да я не буду говорить. Что им говорить? Я не буду... Я ничего не скажу. Петрушин. Отчего? Федя. Не хочу и не скажу. Вы только мне скажите, в худшем случае что может быть? Петрушин. Я уже говорил вам в худшем случае ссылка в Сибирь. Федя. То есть кого ссылка? Петрушин. И вас и вашей жены. Федя. А в лучшем? Петрушин. Церковное покаяние и, разумеется, расторжение второго брака. Федя. То есть они опять меня свяжут с ней, то есть ее со мной? Петрушин. Да, уж это как должно быть... (Замечая, что их окружили и слушают) Я устал, пойду посижу, и вы отдохните, пока присяжные совещаются... Федя. И другого не может быть решения? Петрушин. (уходя). Никакого другого... Судейский. Проходите, проходите, нечего в коридоре стоять. Федя. Сейчас. (Вынимает пистолет и стреляет себе в сердце. Падает. Все бросаются к нему) Ничего, кажется, хорошо. Лизу... Выбегают из всех дверей зрители, судьи, подсудимые, свидетели. Впереди всех Лиза... Лиза. Что ты сделал, Федя? Зачем? Федя. Прости меня, что не мог... иначе распутать тебя... Не для тебя... мне этак лучше. Ведь я уж давно... готов... Как хорошо... Как хорошо... (Кончается) Занавес - Да-а, - задумчиво протянул Тугодум. - Это действительно... Это Толстой и в самом деле круто повернул... - Ты думаешь, это Толстой? - спросил я. - А то кто же? - То-то и дело, что не сам Толстой внес все эти сюжетные изменения в историю, рассказанную ему председателем Московского окружного суда. - Он не один писал эту пьесу, что ли? - спросил Тугодум. - У него был соавтор? - Да нет, - сказал я - Писал-то он ее один. Но изменить чуть ли не все наиважнейшие сюжетные обстоятельства его заставил... - Да кто же? Кто? - не выдержал Тугодум. - Главный герой всей этой драмы: Федя Протасов. - Вы шутите? - Ну хорошо, - уступил я. - Если такое объяснение кажется тебе неправдоподобным, сформулирую это иначе. Все эти сюжетные перемены в фабулу пьесы внес, конечно, сам Толстой. Но не собственным своим волеизъявлением, а подчиняясь воле своего героя. - Как это? Я не понимаю. - Сейчас поймешь, - сказал я. - Начнем с самого первого сюжетного изменения, внесенного Толстым в фабулу своей пьесы. ИЗ Д