РАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП" Князь Абрезков. Вы знаете его и его семьи строгие православные убеждения. Я не разделяю их. Я шире смотрю на вещи. Но уважаю их и понимаю. Понимаю, что для них и в особенности для матери немыслимо сближение с женщиной без церковного брака. Федя. Да, я знаю его туп... прямолинейность, консерватизм в этом отношении. Но что же им нужно? Развод? Я давно сказал им, что готов дать, но условия принятия вины на себя, всей лжи, связанной с этим, очень тяжелы. Князь Абрезков. Я понимаю вас и разделяю. Но как же быть? Я думаю, можно так устроить. Впрочем, вы правы. Это ужасно, и я понимаю вас. Федя (жмет руку) Благодарствуйте, милый князь. Я всегда знал вас за честного, доброго человека. Ну, скажите, как мне быть? Что мне делать? Войдите во все мое положение. Я не стараюсь сделаться лучше. Я негодяй. Но есть вещи, которые я не могу спокойно делать. Не могу спокойно лгать. Князь Абрезков. Так что же мне сказать? Федя. Скажите, что сделаю то, что они хотят. Ведь они хотят жениться - чтобы ничто не мешало им жениться? Князь Абрезков. Разумеется. Федя. Сделаю. Скажите, что наверное сделаю. - Как видишь, - сказал я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца, - все уперлось в характер Феди. Такому человеку, как Федя Протасов, легче покончить с собой, чем участвовать во всей той лживой церемонии, через которую необходимо было пройти, чтобы добиться развода. - Это верно, - сказал Тугодум. - Это я понимаю. - Теперь возьми историю его разоблачения. Муж Екатерины Гимер, как ты помнишь, стал хлопотать о получении нового паспорта. И тут-то все и вышло наружу. Щепетильный Федя так поступить, конечно, тоже не мог. Он ни за что не подверг бы свою бывшую жену риску такого разоблачения. И вот Толстой, чтобы сохранить верность правде - правде характера своего героя, - придумывает сцену в трактире, где Федя становится невольной жертвой подслушавшего его признание шантажиста-доносчика. - Вот видите, - обрадовался Тугодум. - Сами сказали: Толстой придумывает. - Ну да. Толстой. Но опять подчиняясь воле своего героя, логике его характера. Ну и наконец - финал. Тут-то уж и сомнений быть не может, что финал толстовской драмы целиком вытекает из характера главного ее героя. Такому человеку, как Федя, на самом деле легче умереть, чем снова связать себя с Лизой, - вернее, Лизу с собой. И тот приговор, который адвокату представляется наиболее благополучным - никакой ссылки, никакой тюрьмы, всего лишь церковное покаяние, но, разумеется, расторжение счастливого брака Лизы с Виктором, - для Феди этот "легкий" приговор оказался бы самым ужасным. - Да, я согласен, - сказал Тугодум. - Такой человек, как Федя Протасов, и в самом деле не мог поступить иначе. Но ведь это не кто-нибудь, а сам Толстой сделал его таким. Никто ведь не мешал Толстому сделать своего героя... ну... как бы это сказать... - Более покладистым? - подсказал я. - Да хоть бы обыкновенным пьянчужкой, как этот Гимер. Зачем ему понадобилось, чтобы вся эта история происходила именно вот с таким, не совсем обычным человеком, как Федя? - О, вот тут ты подошел к самой сути толстовского замысла. Как ты думаешь, почему Толстого так заинтересовала вся эта история? - Ну, это-то как раз понятно, - сказал Тугодум. - История сама по себе такая крутая, что прямо просится, что бы из нее сделали пьесу. Или даже роман. Я думаю, ни один писатель не прошел бы мимо такого детективного сюжета. - Значит, ты думаешь, что Льва Николаевича привлек только детективный характер этой фабулы? - Ну да! А что же еще? - Сюжет, забрезживший в его сознании, когда он столкнулся с делом супругов Гимер, вероятно, и в самом деле поразил воображение Толстого своей выразительностью, - согласился я. - Но история Гимеров, я думаю, привлекла его не только этим. - А чем же еще? - спросил Тугодум. - Необыкновенное решение Феди Протасова, - ответил я, - очень лично задело Толстого. Оно привлекло его как некий выход из тупиковой ситуации, в которой оказался он сам. - То есть как! - изумился Тугодум. - Уж не хотите ли вы сказать, что Толстой... - Нет-нет, - улыбнулся я - Толстой не был запойным пьяницей и не уходил в загул с цыганами. Но он, как и его герой, не в силах был жить так называемой нормальной жизнью. Как и его герой, он постоянно помышлял о разрыве с семьей, об уходе из дому. О формальном разводе для него тоже, как ты понимаешь, не могло быть и речи. И он мучился, страдал, не зная, как разрубить этот проклятый узел. - Да, я знаю, - сказал Тугодум. - Но ведь это с ним случилось потом, уже перед самой смертью. - Окончательно решился он на это только в тысяча девятьсот десятом году. Но еще задолго до своего ухода из дому он несколько раз был очень близок к такому решению. Собственно, даже не близок, а уже принимал такое решение. Но в те разы у него не хватало сил его осуществить. ИЗ ПИСЬМА С. А. ТОЛСТОЙ Т. А. КУЗМИНСКОЙ 20 декабря 1885 года Случилось то, что уже столько раз случалось! Левочка пришел в крайне нервное настроение. Сижу раз, пишу, входит. Я смотрю - лицо страшное. До сих пор жили прекрасно; ни одного слова неприятного не было сказано, ну ровно, ровно ничего. "Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку" - А в чем дело-то было? - спросил Тугодум, прочитав это письмо. - Дело было в том, что жизнь, которой он жил, тяготила его своим несоответствием тем представлениям, тем взглядам, которые он исповедовал и проповедовал. Жене эта его повседневная жизнь представлялась вполне нормальной, а ему - фальшивой, насквозь лживой. Мириться с этой ложью он не мог, а разрубить этот узел - не было сил. И он мучился, страдал. В тот раз, в 1885 году, все как-то уладилось, улеглось. Но двенадцать лет спустя повторилось снова. На этот раз он уже даже написал жене прощальное письмо, в котором объявлял о своем уходе. ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО С. А. ТОЛСТОЙ 8 июля 1897 года Дорогая Соня, Уж давно меня мучает несоответствие моей жизни с моими верованиями. Заставить вас изменить вашу жизнь, ваши привычки, к которым я же приучил вас, я не мог, уйти от вас до сих пор я тоже не мог, думая, что лишу детей, пока они были малы, хоть того малого влияния, которое я мог иметь на них, и огорчу вас, продолжать жить так, как я жил эти 16 лет, то борясь и раздражая вас, то сам подпадая под те соблазны, к которым я привык и которыми я окружен, я тоже не могу больше, и я решил теперь сделать то, что давно хотел сделать, - уйти... Если бы открыто сделал это, были бы просьбы, осуждения, споры, жалобы, и я бы ослабел, может быть, и не исполнил бы своего решения, а оно должно быть исполнено. И потому, пожалуйста, простите меня, если мой поступок сделает вам больно, и в душе своей, главное, ты, Соня, отпусти добровольно и не ищи меня, и не сетуй на меня, не осуждай меня. - И в этот раз тоже сил не хватило уйти? - сказал Тугодум. - Не хватило, - кивнул я. - Терзался, мучительно пытался найти выход. И так и не нашел. Но, не найдя его для себя, он нашел его для своего героя, для Феди Протасова. Потому-то и ухватился так за эту историю. В ней померещился ему тот самый выход из тупика, в котором они оба оказались. - Кто это - они оба? - не понял Тугодум. - Лев Николаевич Толстой и Федя Протасов. - Скажете тоже! - возмутился Тугодум. - Да что между ними общего! Про Толстого вы мне все объяснили! что его мучило и почему. А Федя этот чем мучился! Слабовольный человек, алкоголик... - Да, ты прав, - согласился я - Федя человек слабый. Но его тяга к алкоголю - не просто медицинский случай... ИЗ ДРАМЫ Л. Н. ТОЛСТОГО "ЖИВОЙ ТРУП. Федя. Я негодяй. Но есть вещи, которые я не могу спокойно делать. Не могу спокойно лгать. Князь Абрезков. Я вас тоже не понимаю. Вы, способный, умный человек, с такой чуткостью к добру, как это вы можете увлекаться, можете забывать то, что сами от себя требуете? Как вы дошли до этого, как вы погубили свою жизнь? Федя (пересиливает слезы волнения). Вот уже десять лет я живу своей беспутной жизнью. И в первый раз такой человек, как вы, пожалел меня. Спасибо вам. Как я дошел до своей гибели? Во-первых, вино. Вино ведь не то что вкусно. А что я ни делаю, я всегда чувствую, что не то, что надо, и мне стыдно. Я сейчас говорю с вами, и мне стыдно. А уж быть предводителем, сидеть в банке - так стыдно, так стыдно... И только, когда выпьешь, перестанет быть стыдно. - Как видишь, - сказал я, когда Тугодум прочел это признание Феди Протасова, - Федя тоже не так прост. И в чем-то он даже похож на Льва Николаевича: так же, как тот, мучается фальшью, ложью той жизни, которая его окружает. Оттого и пьет... Пойми, я вовсе не утверждаю, что Федя Протасов - двойник Льва Толстого. Но что-то от себя самого, от собственного душевного опыта Толстой в этого своего героя все-таки вложил... Ну, как? Понял теперь, почему Толстому понадобилось, чтобы вся эта история происходила в его пьесе не с обыкновенным пьянчужкой вроде Гимера, а с таким человеком, как Федя Протасов? - Понял, - сказал Тугодум. - Потому что так ему было легче выразить через эту историю свою главную мысль. Верно? - Не совсем. Правильнее было бы сказать, что он выяснял для себя эту свою главную мысль, доискивался, докапывался до нее, разворачивая в своем воображении историю Феди Протасова, вживаясь в его образ. Ты ведь слышал, наверно, такое выражение: "Искусство - это мышление в образах"? - Ну да. Конечно, слышал. - И как ты это понимаешь! - Ну, ученый, например, выражает свои мысли понятиями. А художник, писатель, драматург - образами. - В общем, верно, - согласился я. - Но такое определение не исключает, что писатель, - романист или драматург, - как бы воплощает в образы, иллюстрирует образами некую заранее известную ему мысль. - А разве это не так? - Нет конечно! В том-то вся и штука, что он мыслит образами, а не облекает готовую мысль в образную форму. - Какая разница? - сказал Тугодум. - Что в лоб, что по лбу. - Разница огромная, - сказал я. - Прочти-ка внимательно вот это письмо. Я думаю, оно многое тебе объяснит. ИЗ ПИСЬМА Л. Н. ТОЛСТОГО Н. Н. СТРАХОВУ 26 апреля 1876 года Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала. Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно - словами описывая образы, действия, положения. Одно из очевиднейших доказательств этого для меня было само убийство Вронского, которое вам понравилось. Этого никогда со мной так ясно не бывало. Глава о том, как Вронский принял свою роль после свидания с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять ее и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо. - Про Вронского вы мне это уже читали, - сказал Тугодум. - Верно. Но тогда я отметил только одну сторону дела: то, что самоубийство Вронского явилось для Толстого полной неожиданностью. А сейчас хочу обратить твое внимание на другое. Смотри: Толстой говорит, что лишь потом, много позже для него стало ясно, что самоубийство Вронского было, как он выразился, органически необходимо для дальнейшего. А в тот момент, когда он это самоубийство описывал, он сам этого еще и не предполагал... Вот и с "Живым трупом", я думаю, это было так же. Начиная претворять этот свой замысел в сюжет, Толстой еще и сам толком не знал, как он сложится - этот самый сюжет его пьесы. - И вот это и есть мышление образами? - спросил Тугодум. - Ну да, - сказал я. - Мыслить образами - это, собственно, и значит мыслить сюжетно. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ ХУДОЖНИК МЫСЛИТ... Вернемся к уже знакомой нам формуле: "Искусство - это мышление в образах". Это определение постоянно встречается в статьях Белинского. (Кстати, это именно он ввел в русскую литературу само понятие образа.) "Философ, - писал Белинский, - говорит силлогизмами, поэт - образами". Из этого определения как будто бы вытекает, что конечная цель у мыслителя (философа) и художника - одна: она состоит том, чтобы как можно лучше, убедительнее, доказательнее выразить некую идею. Разница - лишь в форме ее выражения. Многие писатели и поэты именно так и представляли смысл своей художественной работы. ИЗ СТАТЬИ В. В. МАЯКОВСКОГО "ЭТУ КНИГУ ДОЛЖЕН ПРОЧЕСТЬ КАЖДЫЙ" "Да здравствует социализм!" - под этим лозунгом строит новую жизнь политик. "Да здравствует социализм!" - этим возвышенный, идет под дула красноармеец. "Днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь" - говорит поэт. Если бы дело было в идее, в чувстве - всех троих пришлось бы назвать поэтами. Идея одна. Чувство одно. Разница только в способе выражения. Понятие "образ" является общим для всех - самых разных - видов искусства. Оно приложимо и к музыке, и к архитектуре. Но с наибольшей очевидностью, с наибольшей наглядностью образная природа искусства проявляется в живописи, в театре, в кино и, разумеется, в художественной литературе. Именно литература являет нам великое множество примеров, показывающих, что художественный образ - это не просто отражение или воссоздание средствами искусства некой жизненной реальности, но прежде всего - запечатленная, воплощенная в этом художественном отражении реальности авторская мысль. Особенно ясно это видно на примере тех художественных образов, имена которых стали нарицательными. Взять, скажем, таких литературных героев, как Гамлет, Дон-Кихот, Тартюф, Плюшкин, Собакевич, Манилов, Обломов... Совершенно очевидно, что в каждом из них выражена некая идея, определенный взгляд художника на изображаемую им действительность, а в иных случаях даже приговор его этой действительности или некоторым свойствам человеческой натуры. Недаром от имен таких литературных героев образовались даже понятия, которыми мы постоянно пользуемся для оценки или определения тех или иных жизненных явлений: "Маниловщина", "Обломовщина", "Гамлетизм", "Донкихотство". Однако из того, что художественный образ всегда выражает некую авторскую мысль, ни в коем случае не следует, что образ это - знак, иероглиф. Или, говоря проще, - иллюстрация, своего рода наглядное пособие, созданное и существующее исключительно для выражения той или иной - пусть даже важной и безусловно правильной мысли. А дело, к сожалению, очень часто представлялось и изображалось (да и сейчас еще порой изображается) именно вот таким образом. В 1934 году И. Ильф и Е. Петров сочинили и опубликовали юмористический рассказ "Разговоры за чайным столом". В сущности, это был даже не рассказ, а фельетон, в котором довольно зло высмеивались некоторые характерные черты преподавания разных предметов (географии, истории, литературы) в тогдашней советской школе. ИЗ РАССКАЗА И. ИЛЬФА И Е. ПЕТРОВА "РАЗГОВОРЫ ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ" Разговор обычно начинал папа. - Ну, что у вас нового в классе? - спрашивал он. - Не в классе, а в группе, - отвечал сын. - Сколько раз я тебе говорил, папа, что класс - это реакционно-феодальное понятие. - Хорошо, хорошо. Пусть группа. Что же учили в группе? - Не учили, а прорабатывали. Пора бы, кажется, знать. - Ладно, что же прорабатывали? - Мы прорабатывали вопросы влияния лассальянства на зарождения реформизма. - Вот как! Лассальянство?.. Ну, а по русскому языку что сейчас уч... то есть прорабатываете?.. Кто написал "Мертвые души"?.. Не знаешь? Гоголь написал. Гоголь. - Вконец разложившийся и реакционно настроенный мелкий мистик... - обрадованно забубнил мальчик. - Два с минусом! - мстительно сказал папа. - Читать надо Гоголя, учить надо Гоголя, а прорабатывать будешь в Комакадемии лет через десять. Ну-с, расскажите мне, Ситников Николай, про Нью-Йорк. - Тут наиболее резко, чем где бы то ни было, - запел Коля, выявляются капиталистические противоре... - Это я сам знаю. Ты мне скажи, на берегу какого океана стоит Нью-Йорк? Сын молчал. - Сколько там населения? - Не знаю. - Где протекает река Ориноко? - Не знаю. - Кто была Екатерина Вторая? - Продукт. - Как продукт? - Я сейчас вспомню. Мы прорабатывали... Ага! Продукт эпохи нарастающего влияния торгового капита... - Ты скажи, кем она была? Должность какую занимала? - Этого мы не прорабатывали. - Ах, так! А каковы признаки делимости на три? - Вы кушайте, - сказала сердобольная мама. - Вечно у них эти споры. - Нет, пусть он мне скажет, что такое полуостров? - кипятился папа. - Пусть скажет, что такое Куро-Сиво? Пусть скажет, что за продукт был Генрих Птицелов? Это, конечно, был шарж. Карикатура. И как во всякой карикатуре здесь имело место некоторое преувеличение. Преподавание географии, а тем более таких наук, как физика, химия, алгебра, геометрия, тригонометрия, и в 30-е годы в советских школах велось не так уж плохо: стране нужны были грамотные инженеры и техники. А какой же инженер без знания физики и тригонометрии! Хуже обстояло дело с историей. А с литературой - совсем плохо. Тут Ильф и Петров, пожалуй, даже и не сгустили краски. Тут у них никаким преувеличением даже и не пахло. Гоголь и в самом деле числился тогда "реакционно настроенным мистиком". Толстой - выразителем настроений патриархального крестьянства И Онегин был - "продукт". И Печорин - "продукт" И Обломов - "продукт". ИЗ ВОСЬМОГО ТОМА "ЛИТЕРАТУРНОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ", ВЫШЕДШЕГО В СВЕТ В 1934 ГОДУ ОБЛОМОВЩИНА - отображенное Гончаровым явление помещичьего строя эпохи распада крепостничества в России... Термин "ОБЛОМОВЩИНА" введен Гончаровым в романе "Обломов", главный персонаж которого, давший имя роману, является порождением старого патриархально-поместного уклада... Социальные корни ОБЛОМОВЩИНЫ уходят в крепостное, технически отсталое, почти натуральное дворянское хозяйство. Обломовцы глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов"... Хозяйство велось в условиях грубой эксплоатации крестьянина, средствами примитивной техники, в обстановке еще не растраченных природных богатств. Отсталая экономика обломовского хозяйства создавала почву для примитивных общественных и бытовых отношений, содержанием которых являлась крепостническая эксплоатация. Лень, развращавшая и дворовых, моральная и умственная косность - основные качества Обломова, выросшие на почве социально-экономической отсталости и классового паразитизма крепостничества. С того времени, как был написан процитированный выше фельетон Ильфа и Петрова и эта статья из "Литературной энциклопедии" (а написаны они были в одном и том же, 1934 году), утекло много воды. Множество перемен произошло за минувшие с той поры годы в жизни нашей школы. "Группы" стали опять называться "классами". Одно время ввели даже, как в старых русских гимназиях, раздельное обучение. Школьников и школьниц обрядили в форму, неотличимую от старой, дореволюционной, гимназической. Потом раздельное обучение и гимназическую форму отменили. Потом... Но не будем вспоминать все, что случилось в жизни нашей школы за прошедшие с той поры шесть десятков советских лет. Перенесемся сразу в нынешнее, наше время. Передо мною книга, вышедшая в свет в 1994 году "100 сочинений для школьников и абитуриентов" Цель авторов этой книги состояла в том, чтобы предложить старшекласснику, оканчивающему школу или уже окончившему ее и поступающему в ВУЗ, самую новую, самую современнную, сегодняшнюю трактовку старых (так сказать, "вечных", не стареющих) школьных тем. Посмотрим же, как изменилась за минувшие годы интерпретация образа ну хоть того же гончаровского Обломова: ИЗ КНИГИ "100 СОЧИНЕНИЙ ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ И АБИТУРИЕНТОВ" Иван Александрович Гончаров написал смелый антикрепостнический роман "Обломов", в котором видел путь освобождения России от крепостнического рабства не в крестьянской революции, а в правительственных реформах. Ненависть к крепостничеству и убеждение в том, что литература должна быть проникнута "глубоким взглядом на жизнь", помогали писателю сказать суровую правду о российской действительности. Царство крепостной России - вот истоки обломовской апатии, бездеятельности, страха перед жизнью. Привычка получать все даром, не прикладывая к этому труда, - основа всех поступков и образа действий Обломова. Да и не только его одного. Теперь попробуем на минуту представить себе, от чего отказался Обломов и в каком направлении могла бы пойти его жизнь. Вообразим себе иной ход сюжета романа. Ведь многие современники Обломова, выросшие в тех же условиях, преодолевают их пагубное влияние и поднимаются до служения народу, Родине. Представим себе: Ольге Ильинской удается спасти Обломова. Любовь их соединяется в браке. Любовь и семейная жизнь преображают нашего героя. Он становится вдруг деятельным и энергичным. Понимая, что крепостной труд не принесет ему больших выгод, он освобождает своих крестьян. Обломов выписывает из-за границы новейшую сельхозтехнику, нанимает сезонных рабочих и начинает вести свое хозяйство по-новому, по-капиталистически. За короткий срок 0бломову удается разбогатеть. К тому же умная жена помогает ему в предпринимательской деятельности. Представим себе другой вариант. Обломов "пробуждается" ото сна сам. Видит свое гнусное прозябание, бедность своих крестьян и "уходит в революцию". Быть может, он станет видным революционером. Его революционная организация поручит ему очень опасное задание, и он его успешно выполнит. 06 Обломове напишут в газетах, и имя его узнает вся Россия. Но это все фантазии. Изменить роман Гончарова нельзя. Он написан очевидцем тех событий, он отражал то время, в котором жил. А это было время накануне отмены крепостного права в России. Время ожидания перемен. В России готовилась реформа, которая должна была круто изменить ход событий. А пока тысячи помещиков эксплуатировали крестьян, полагая, что крепостное право будет существовать вечно. И в нынешней России все мы в ожидании перемен. Реформы должны привести страну к процветанию. Только деятельные и энергичные люди спасут Россию. А для этого надо учиться, трудиться, работать. Нельзя сказать, чтобы новые веяния, принесенные в нашу жизнь грандиозными историческими переменами, случившимися за минувшие семьдесят лет, а особенно в последнее десятилетие, так-таки уж совсем не отразились на этой "новой" трактовке старого гончаровского романа. В отличие от автора статьи из "Литературной энциклопедии" 1934 года, автор сегодняшнего "образцового" сочинения на эту тему весьма сочувственно относится к реформам Александра Второго. Похоже даже, что реформы представляются ему более разумным выходом из исторического тупика, в котором оказалась крепостническая Россия, нежели крестьянская революция. И воображаемый образ Обломова, вступившего на путь капиталистического предпринимательства, видится ему не менее, а может быть, даже и более привлекательным, чем столь же фантастический образ Обломова, который "уходит в революцию". Это все, конечно, результат тех новых веяний, той новой "реформистской" идеологии, которая (в отличие от революционной идеологии 30-х годов) господствует сейчас в нашем обществе. Но при всем при том Обломов в изображении автора этого "образцового" сочинения - такой же "продукт", каким он был 60 лет назад в изображении автора тогдашней "Литературной энциклопедии". Причем, самое смешное, что он остается продуктом во всех трех своих ипостасях: в первой, реальной, в какой изобразил его Гончаров, и в двух других, воображаемых, каким он стал бы, избрав начертанные им для него автором этого сочинения иные пути. Разница лишь в том, что в первом случае он видится автору как "продукт помещичьего строя эпохи распада крепостничества", во втором - как "продукт развития новых, капиталистических отношений", а в третьем - как "продукт нарастающего революционного движения". В некоторых отношениях книжка "100 сочинений для школьников и абитуриентов", из которой я выписал это сочинение про Обломова, прямо-таки разительно отличается от старых учебников, старых литературоведческих справочников и энциклопедий. Один только перечень тем поражает своей новизной. Рядом со старыми, традиционными, так сказать, "вечными" темами школьных сочинений тут присутствуют и такие, о которых еще совсем недавно нельзя было даже и помыслить. Тут и "Доктор Живаго" Бориса Пастернака, и "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова, и "Жизнь и творчество Александра Солженицына", и "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина" Владимира Войновича. Но в трактовке традиционных, "вечных" литературных тем и образов автор (или авторы) этих сочинений, как видите, недалеко ушли от того, что вдалбливали школьникам на уроках литературы более чем полвека тому назад. Из этого, однако, совсем не следует, что в оценке и трактовке этих классических образов в нашем общественном сознании так-таки уж совсем ничего не переменилось. Переменилось, и еще как! Вот, например, в статье, появившейся несколько лет назад в "Комсомольской правде", была предпринята попытка радикально пересмотреть традиционный взгляд на два классических образа классической русской литературы - Базарова и Обломова. В первом разделе этой статьи, озаглавленном "Базаров нашего времени", рассказывалось о некоем Саше Пленкине, которым владела страсть к естественным наукам. Он ловил зверушек и пташек и интересовался, как у них внутри все устроено. Комнату его украшали чучела изученных им животных. Ничто не предвещало никаких трагедий. Но однажды к Саше зашел одноклассник и неосторожно посмеялся над его увлечением. Кажется, даже назвал все это "чушью собачьей". О том, что произошло дальше, автор статьи рассказывает так: ИЗ СТАТЬИ И. ВИРАБОВА "ВСКРЫТИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО БАЗАРОВ ЖИВ" "Комсомольская правда", 25 июня 1991 года Саша незаметно подобрал увесистый дрын, зашел сзади и опустил его на голову одноклассника. Покончив с процедурой забивания крупного млекопитающего, продолжил свои исследования. Перед ним лежал не изученный еще экземпляр. Таких в коллекции не было. А наука - на первом месте. Пленкин взял скальпель и, вскрыв приятеля, приступил к изучению внутренностей. Заинтересовавшись этой жуткой историей, автор статьи отправился в колонию для несовершеннолетних, где отбывал свой срок юный естествоиспытатель. Но свидеться с Сашей Пленкиным ему не удалось: того тем временем уже переправили в другую колонию, "взрослую". Можно было, конечно, разыскать его и там. Но автор этого делать не стал, потому что ему и так вдруг все стало ясно. ИЗ СТАТЬИ И. ВИРАБОВА "ВСКРЫТИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО БАЗАРОВ ЖИВ" В который раз смотрю видеофильм, снятый местными комсомольцами. Пленкин глядит с экрана. Большие глаза посажены широко и смотрят цепко, скрывая явственно какую-то глубинную идею. Дикая история. Но что-то знакомое до жути в этом лице. Вот оно: "Я лягушку распластываю, да посмотрю, что у нее там внутри делается, а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что у нас внутри делается". Конечно - Базаров. Жив, курилка. Странный такой виток истории: через сотню лет - Базаров... С чего бы ему появляться теперь? Может, действительно все смутные времена - и наше нынешнее - имеют много сходства. Или мы движемся по замкнутому кругу? Так или иначе, это открытие показалось мне достойным внимания. Нетрудно догадаться, что "открытие", сделанное автором "Комсомольской правды", показалось ему достойным внимания, да и вообще осенило его, в сущности, только из-за одной - единственной - базаровской фразы: "Мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим". Если фразу эту толковать, как самую суть жизненной философии Базарова, как его символ веры, - тогда можно, пожалуй, сделать и такой вывод. Если человек, в сущности, ничем не отличается от лягушки - его тоже не грех распотрошить как лягушку. В особенности, если это пойдет на пользу науке или послужит еще какому-нибудь прогрессивному делу. Поделившись с читателем своим открытием по поводу Базарова, автор статьи на этом не остановился. Он далее развернул перед нами некую новую трактовку целого периода отечественной истории. Суть этой трактовки, вкратце, такова. В переломный момент истории, на великом распутье исторических дорог у русского интеллигента выбор был небольшой: Базаров - или Обломов. ИЗ СТАТЬИ И. ВИРАБОВА "ВСКРЫТИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО БАЗАРОВ ЖИВ" Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый человек - с топором или скальпелем. Он и пришел. Базаровых были единицы, но они стали идолом... Дав пинка Обломову - тунеядцу и идеалисту, они сказали: "Сапоги выше Шекспира" (Писарев), "Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта" (Базаров), "Червяк дышит подобно млекопитающему", значит, все равны и нужны только одинаковые условия для всех" (Чернышевский). Борьбу за всеобщее счастье поручили Базарову, человеку, подчиняющему все одной идее. Мысль автора ясна и проста. В переломный момент истории, на великом распутье исторических дорог у русского интеллигента выбор был небольшой: Базаров или Обломов. Русская интеллигенция - в этом и состоит ее роковая ошибка, - к стыду и несчастью своему, вслед за Писаревым, Чернышевским и Добролюбовым выбрала Базарова. А надо было ей выбрать - Обломова.! ИЗ СТАТЬИ И. ВИРАБОВА "ВСКРЫТИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО БАЗАРОВ ЖИВ" За что мы судим его? За то, что у марксистов, коммунистов, бомбометателей и прочих были другие представления о смысле жизни и счастье? И к этому смыслу должны были быть принуждены все поголовно? Да за что же, помилуйте? Чего не понял Добролюбов (и иже с ним), так это того, что роман ставит вопрос главный - для чего мы живем? В чем смысл жизни? В борьбе? В победе над соперниками по соцсоревнованию? В укреплении рядов своей партии?.. Возьмите любую цивилизованную страну. Обломовых там всюду большинство. Обывателей. Нормальных людей. Не "лишних". Право обывателя жить, не вписываясь в официальную идеологию, жить неподнадзорно - обычное гражданское право... Победа социализма, провозглашенная Сталиным и его верными коммунистическими последователями, и была победа над 06ломовым. Я уделил так много места статье, появившейся двенадцать лет тому назад в "Комсомольской правде", потому что на ее примере особенно ясно видно, как мало, в сущности, изменился сам подход к пониманию и восприятию художественного образа. В трактовке образа Базарова (или Обломова) автор "Комсомольской правды", казалось бы, ушел очень далеко от традиционного, школьного взгляда. Но на самом-то деле он - если вдуматься - ни на шаг от него не ушел. В трактовке его поменялись только знаки. Там, где раньше был плюс, у него минус. И - наоборот. Был (условно говоря) положительный Базаров и отрицательный Обломов. А теперь Базаров стал отрицательным, а Обломов - положительным. Базаров - объектом злобного разоблачения, а Обломов - чуть ли не идеальным героем, образцом для подражания. Вот, в сущности, и вся перемена. Если мы хотим понять природу того или иного художественного образа, нам прежде всего надо отказаться от всяких попыток подогнать этот образ под какую-то одну мысль, под какое-то одно определенное суждение. Отказаться от любых этикеток, ярлыков, любых готовых определений вроде того, что Плюшкин - это скупец, Тартюф - лицемер, а Обломов - лентяй. - Но позвольте! - предвижу я возражение. - Ведь вы же сами говорили, что имена этих, как, впрочем, и многих других литературных героев стали нарицательными. Что, желая назвать человека скупердяем, скопидомом, хранящим в своем хозяйстве всякий ненужный хлам, мы часто говорим: "Да ведь это Плюшкин!", а про какого-нибудь лежебоку, не желающего завязывать шнурки на ботинках и предпочитающего любой нормальной обуви разношенные домашние шлепанцы: "Ну прямо настоящий Обломов!" Да, это так. Но при этом и Плюшкин, и Обломов, и Хлестаков, и все прочие литературные герои, даже те, чьи имена стали нарицательными, - живые люди, характеры которых не укладываются ни в эти, ни в какие-либо другие жесткие определения. Чтобы понять, как и почему это происходит, я предлагаю вам отправиться со мной в небольшое путешествие (разумеется, воображаемое). Вместе со мной в это путешествие отправится уже знакомый вам мой постоянный (тоже воображаемый) спутник по прозвищу Тугодум. РАССЛЕДОВАНИЕ, в ходе которого ХЛЕСТАКОВА РАЗОБЛАЧАЮТ КАК САМОЗВАНЦА - Что это вы читаете? - нетерпеливо спросил Тугодум. Я молча протянул ему письмо, полученное мною с утренней почтой. Тугодум развернул его и прочел: Милостивый государь! Честь имею просить Вас пожаловать на экстренное заседание Президиума Всемирного Сообщества Плутов. В повестке дня: Прием в почетные члены Сообщества героя комедии Н. В. Гоголя "Ревизор" г-на И. А. Хлестакова. Ваше присутствие обязательно. Президент Всемирного Сообщества Плутов - Панург. Действительные члены: Дон Паблос, Ласарильо с Тормеса, Жиль Блаз и Сантильяны, Джек Уилтон. Почетные члены: Альфред Джингль, Джеф Питерс, Энди Таккер, Остап Бендер. - Что за чушь? - растерянно спросил Тугодум, дочитав это странное послание до конца. - По-моему, там все сказано достаточно ясно, - ответил я. - А что, собственно, тебя смущает? - Да это просто чушь какая-то! - повторил Тугодум. - Розыгрыш, наверное? - высказал он предположение. Но, поразмыслив, пришел к другому выводу. - Да нет, скорее это... Знаете что? Это, я думаю, какое-то жульничество. - Ты решил, - улыбнулся я, - что если авторы этого послания плуты, так уж в каждом их поступке непременно кроется жульничество? - Да нет, - отмахнулся Тугодум. - Вовсе не в том дело, что они плуты. Да и не верю я в эту дурацкую выдумку. Никакого Всемирного Сообщества Плутов, конечно, не существует. Но если это не глупый розыгрыш, то... Помните рассказ Конан Дойла "Союз рыжих"? - Помню, конечно. - Ну вот. И это, наверно, такое же жульничество. Помните, сам Шерлок Холмс тогда поверил, что этих рыжих там тьма-тьмущая. А их оказалось всего-навсего двое или трое. - Рассказ Конан Дойла, о котором ты говоришь, я прекрасно помню, - повторил я. - Но я, ей-Богу, не понимаю, почему тебе померещилось, что Всемирное Сообщество Плутов, от которого мы получили это приглашение, имеет что-то общее с пресловутым Союзом рыжих? - Ну сами подумайте! - сказал Тугодум. - Да ведь во всей мировой литературе, я думаю, не найдется столько плутов, сколько здесь подписей. И хоть бы один из них был мне знаком!.. Вы, конечно, скажете, что я человек невежественный, но все-таки... Будь они люди известные, уж хоть кого-нибудь из этой компании я бы вспомнил. - А ты, значит, так-таки никого и не вспомнил? - удивился я. - В том-то и дело, что никого, - сказал Тугодум. - Какой-то Дон Паблос... Жиль Блаз... Джек Уилтон. Ни про одного из них я даже и не слыхал. - А между тем, - улыбнулся я, - здесь перечислены далеко не все. На самом деле плутов в мировой литературе куда больше, чем подписей под этой бумажкой. Впрочем, друг мой, я уверен, что ты на себя клевещешь. Кое-кого из тех, кто подписал это приглашение, ты наверняка знаешь. Тугодум еще раз внимательно перечитал подписи под приглашением и не без удивления признался: - Да, верно. Альфред Джингль... Это ведь из "Записок Пиквикского клуба". Конечно, я его знаю. - Ну вот, - удовлетворенно кивнул я. - Один уже есть. Ну-ка, еще! Напряги еще немного свою память! - Имя Панурга мне тоже как будто знакомо, - неуверенно сказал Тугодум. - Еще бы! - поддержал его я. - Ведь быть того не может, чтобы такой образованный молодой человек, как ты, и вдруг не читал Рабле. - Ну конечно! - обрадовался Тугодум. - Панург! Конечно, я его помню! Панург, друг Пантагрюэля! "Гаргантюа и Пантагрюэль" - это ведь когда-то была самая моя любимая книга! - Ну вот, видишь. А ты говорил, что никого из них не знаешь. Пошевели-ка мозгами. Глядишь, может, еще кого-нибудь вспомнишь. - Нет, - грустно покачал головой Тугодум. - Больше я никого из них не знаю. - Ну, а вот Джефф Питерс и Энди Таккер? Неужели эти имена так-таки уж совсем ничего тебе не говорят? - спросил я. - Постойте! - обрадованно воскликнул Тугодум. - Да ведь это же... Ну конечно, я их знаю! Это ведь те самые ловкие ребята, которых описал О. Генри. - Совершенно верно, - подтвердил я. - Герои едва ли не самой очаровательной его книги - "Благородный жулик". Ну, а что касается Остапа Бендера... - Да уж. Его-то я, конечно, знаю хорошо. "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" - это ведь тоже самые любимые мои книги... Смотрите-ка! В самом деле, оказалось, что многих из них я знаю. Просто меня сбили с толку все эти... Дон Паблос... Ласарильо... Жиль Блаз... Джек Уилтон... Про них я действительно никогда не слыхал. Но знаете, о чем я сейчас подумал? - О чем? - Прочел еще раз все подписи и вдруг заметил одну странную закономерность. - Да? Какую же? - Обратите внимание! Все, кого я вспомнил, принадлежат к числу почетных членов этого странного сообщества. А те, про кого я не слыхал, - действительные члены. - Молодец! - искренне похвалил я Тугодума. - Это ты очень точно отметил. - Вы думаете, это не простая случайность? За этим действительно что-то кроется?.. Да, кстати... Объясните, пожалуйста, какая между ними разница? Кто из них важнее действительные члены или почетные? - Да нет, - улыбнулся я. - Тут дело совсем не в том, кто из них важнее... Я чувствую, мне сейчас придется все-таки прочесть тебе небольшую лекцию, а то ты совсем запутаешься. Так вот, друг мой, да будет тебе известно: было время, когда плут был одним из самых популярных литературных героев. Чуть было не все знаменитые литературные герои той эпохи были плуты. - Не может быть! - изумился Тугодум. - Представь себе. У литературоведов есть даже такой специальный термин: "плутовской роман". - Плутовской роман? - удивленно повторил Тугодум - А что это значит? - Это роман, - объяснил я, - в центре которого похождения ловкого пройдохи, мошенника, авантюриста, большей частью выходца из низов общества. На протяжении целого столетия плутовской роман был, пожалуй, самым распространенным жанром в европейской литературе. - Когда же это было? - заинтересовался Тугодум. - В шестнадцатом и семнадцатом веках. Вообще-то говоря, образ плута в мировой литературе появился гораздо раньше. Образ предприимчивого и аморального пройдохи можно встретить и в античной литературе. В комедиях древнеримского сатирика Плавта, в "Сатириконе" древнеримского писателя Петрония. Ну, а кроме того, некоторые литературоведы склонны причислять к жанру плутовского романа также и знаменитые романы восемнадцатого столетия: "Молль Флендерс" Даниэля Деффо, "История Тома Джонса, найденыша" Филдинга, "Приключения Перигрина Пикля" Смоллетта... - Ну и ну? - прервал эту мою маленькую лекцию Тугодум. - Кто бы мог подумать, что этих плутов в мировой литературе окажется такая чертова пропасть! - Да, - согласился я. - Если собрать их всех вместе, выйдет огромная толпа народа. Лично я, правда, склонен согласиться с той частью литературоведов, которые считают, что понятие "плутовской роман" следует строго ограничить рамками определенной эпохи. - Вот это верно! - с неожиданной горячностью поддержал меня Тугодум. - Обязательно надо ограничить! Эта неожиданная бурная реакция Тугодума сильно меня удивила. - Вот как? - не без иронии откликнулся я. - У тебя, значит, тоже есть своя точка зрения на эту проблему? - Да нет, - смутился Тугодум. - Просто я подумал, что, если количество всех этих плутов не ограничить, я совсем запутаюсь. - Ну что ж, - сказал я. - Рад, что наши мнения по этому вопросу сходятся. Так вот, классическими примерами жанра плутовского романа принято считать следующие произведения: во-первых, знаменитый испанский роман шестнадцатого века "Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения". - Погодите, - сказал Тугодум. - Так я ничего не запомню. Можно я буду записывать? - Сделай милость, - кивнул я. - Следующим запиши роман испанского писателя Франциско де Кеведо-и-Вильегас "История жизни пройдохи по имени Дон Паблос". Ну, и чтобы не ограничиваться рамками одной только испанской литературы, можно добавить к этому списку еще роман англичанина Томаса Нэша "Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона". Герои этих романов по праву могут считать себя действительными членами Всемирного Сообщества Плутов. А литературные герои других исторических эпох - почетными членами. - А-а, - сказал Тугодум. - Теперь понял... А скажите, - после минутного колебания решился он задать мне новый вопрос, - они все там будут? - Где? - удивился я. - Ну, вот на этом заседании, куда они нас приглашают. - А это разве тебя смущает? - Еще бы! Конечно, смущает. Ведь я же никого из них не знаю... Вы не могли бы устроить так, чтобы там были одни только почетные члены?.. Ведь Хлестакова они, как я понял из этого приглашения, собираются принимать в почетные, а не в действительные... Я ободряюще потрепал Тугодума по плечу. - Вот уж не думал, что ты так боишься новых знакомств. Впрочем, я догадываюсь, в чем тут дело. Тебя, наверно, испугало, что все они плуты, притом первостатейные. Того и гляди, обжулят, обдурят, обманут. Я угадал! Признайся! - Да нет, - сказал Тугодум - Этого-то я как раз не боюсь. - Так что же в таком случае тебя беспокоит? - Просто я не хочу все время спрашивать вас: а кто это такой? А вот это? А вон тот? Поэтому, если можно, постарайтесь, пожалуйста, чтобы их там было как можно меньше. Ладно? - Ладно, - кивнул я. - Постараюсь. Судя по выражению лица Тугодума, выполнить это мое обещание мне не удалось. Я старался как только мог, но вопреки всем моим стараниям, толпа плутов собралась довольно большая. Во всяком случае, зал заседания был полон. За тремя столами, образующими гигантскую букву "П", уместилось по меньшей мере человек семьдесят. За коротким столом, представляющим собой перекладину "П", восседали члены президиума. Среди них Тугодум сразу узнал Джингля, Джеффа Питерса и Остапа Бендера. Еще несколько физиономий показались ему знакомыми. Но что касается тех, кто сидел за двумя длинными столами, так это были уже сплошь незнакомцы. Первое, что бросилось Тугодуму в глаза, - это предельная пестрота и причудливость одежд. Были тут и оборванцы в живописных лохмотьях. Но были люди, одетые весьма щеголевато и даже роскошно. Специалист по истории костюма мог бы, демонстрируя эту толпу, прочесть довольно содержательную лекцию по истории одежды чуть ли не всех времен и народов. Чего тут только не было: и римские тоги, и брыжи, и камзолы, украшенные брюссельскими кружевами, и турецкие фески, и фраки, и сюртуки, и даже военные мундиры. Взглянув на эту пеструю толпу, можно было тотчас же сделать безошибочный вывод, что сословие плутов процветало всегда, во все времена, среди всех народов и всех классов общества. В зале было шумно. Сперва Тугодум услышал лишь неразборчивый гул множества голосов, но вскоре он стал различать отдельные реплики: - Сеньоры! Нам надо избрать председателя! - Панург президент, пусть он и председательствует!.. - Панурга! Панурга в председатели!.. - А я предлагаю достопочтенного сеньора Ласаро!. Но все эти возгласы покрыл мощный баритон Остапа Бендера: - Тихо! Командовать парадом буду я! Тотчас со всех сторон раздались одобрительные выкрики. - Верно! - Правильно!.. - Пусть председательствует сеньор Бендер!.. - Лучшего председателя нам не найти!.. Остап сделал выразительный жест, который можно было истолковать и как попытку утихомирить аудиторию, и как отказ от предлагаемой чести. - Вы меня неправильно поняли, господа! - сказал он, как только шум в зале несколько поутих. - Я не общественный деятель. Я свободный художник и холодный философ. Именно поэтому я всегда старался держаться в тени. При нашей профессии оно как-то спокойнее. - Не скромничайте, сэр! - крикнул со своего места Джингль. - Клянусь Меркурием, из вас получится преотличный председатель! - Нет, нет, друзья, и не уговаривайте! - решительно возразил Остап. - Даже в золотую пору моей административной карьеры, когда я управлял конторой "Рога и копыта" в Черноморске, даже и тогда председателем, вернее, зицпредседателем был не я, а почтенный господин Фунт. Он, кстати сказать, и сел в тюрьму, когда наша контора приказала долго жить. - Неглупо. Весьма. Но кого же тогда в председатели? - сказал Джингль, обводя глазами сидящих в президиуме и словно выбирая, кого из них он охотнее всего принес бы в жертву в случае, если бы всю эту честную компанию здесь вдруг застукали констебли, альгвазилы, жандармы, полицейские или другие блюстители общественного порядка. И тут взгляд его остановился на мне. - А почему бы нам, - радостно поделился он с присутствующими мгновенно осенившей его идеей, - не сделать председателем сегодняшнего собрания нашего уважаемого гостя! Мысль, по-моему, недурная! А?.. Весьма! - Мысль и в самом деле отличная! - поддержал его Остап. - Ведь именно с этой целью мы и пригласили вас, - обернулся он ко мне, - принять участие в нашем сборище. Не скрою, идея принадлежала мне... - Иными словами, - улыбнулся я, - вы заранее приготовили мне роль зиц-председателя Фунта? - Ах, что вы, маэстро, - возмутился Остап. - Вам роль председателя нашего собрания решительно ничем не грозит. Вы ведь не принадлежите к почтенному сословию плутов. Ни действительных, ни даже почетных. - Вот как?! - запальчиво выкрикнул кто-то в дальнем конце зала. - Если он не плут, то кто же он? - Он литературовед, - ответил Остап, полагая, как видно, что этим все сказано. Но, убедившись, что название моей профессии мало что сказало присутствующим, счел нужным пояснить. - Занятие литературоведа, господа, сродни тому, чем я занимался, составляя свое досье на господина Корейко. Надеюсь, вы помните: я изучил всю его подноготную, раскопал все его темные дела. Собрание фактов и документов, разысканных мною, образовало довольно увесистую папку, за которую Александр ибн Иванович вынужден был отвалить мне миллион рублей чистоганом. - Уж не хотите ли вы сказать, сударь, - гневно воскликнул видный мужичина в густых бакенбардах, в котором я тотчас узнал Михаила Васильевича Кречинского. - Уж не хотите ли вы сказать, что этот господин, - обвиняющим жестом Кречинский указал на меня, - сыщик? - Пусть он сам вам ответит, - пожал плечами Остап. - В известном смысле это действительно так, - признался я. - Профессия литературоведа в чем-то действительно сродни ремеслу следователя. Вот, например, Александр Сергеевич Пушкин в свое время так тщательно и остроумно зашифровал строфы из десятой главы своего "Евгения Онегина", что их чуть ли не сто лет не могли расшифровать. Только в тысяча девятьсот десятом году эту задачу сумел решить литературовед Морозов. Так что профессия литературоведа в некотором смысле действительно близка профессии криминалиста. - То есть сыщика? - выкрикнул голос из зала. И тут же его поддержали другие голоса. - Сыщик! - Вы слышали? Он сыщик!.. - Сам признался! - Нас предали, господа! - Какая наглость! Кто посмел предложить сыщика в председатели самого представительного собрания самых выдающихся плутов всех времен и народов?! - Лед тронулся, господа присяжные заседатели! - насмешливо прервал этот шквал обвинений Остап Бендер. - Я ведь уже сказал вам, что предложение это исходило от меня. Неужели моей рекомендации вам недостаточно? В таком случае еще раз напоминаю, что решение составить подробное досье на господина Корейко - а это, согласитесь, была недурная идея, - так вот, идея эта была внушена мне представителями той самой профессии, к которой принадлежит наш уважаемый гость. Полагаю, что уже только поэтому он заслужил право председательствовать на нашем собрании. - Хорошо сказано, сэр! Внушительно. Впечатляет. Весьма, - отозвался Джингль. - Возражений нет? Принято единогласно, - сказал Остап. - Итак, - обернулся он ко мне, - вот вам председательский колокольчик, и - начнем! Настроение толпы плутов, как и всякой другой толпы, быстро переменилось. Со всех сторон раздались одобрительные возгласы: - Просим!.. - Брависсимо!.. - Гип-гип, ура!.. Я не стал ломаться, взял из рук Остапа председательский колокольчик и, быстро водворив с его помощью тишину, начал: - Благодарю вас за честь, господа!.. Итак, в повестке дня у вас... виноват, у нас только один вопрос: прием в почетные члены Всемирного Сообщества Плутов Ивана Александровича Хлестакова. Сперва я хотел бы узнать, кому принадлежит эта замечательная идея. Вероятно, вам, Остап? Вы ведь у нас главный поставщик всех оригинальных идей? Остап отозвался без ложной скромности: - Бензин ваш, идеи наши. Так было всегда. Но на этот раз вы угадали только наполовину. Вернее, даже на треть. У господина Хлестакова целых три рекомендации. И только одна из них принадлежит мне. - А кому остальные две? - спросил я. - Джеффу Питерсу и Альфреду Джинглю. - Прекрасно. Итак, сперва заслушаем рекомендации. Слово имеет Джефф Питерс, герой рассказов О. Генри из сборника "Благородный жулик". Прошу вас, Джефф! Джефф Питерс, сидевший за столом президиума неподалеку от Остапа, встал и некоторое время озирался по сторонам, словно не мог решить, к кому ему надлежит обращаться: к председателю или к залу. Наконец, решив этот сложный вопрос, он заговорил: - По-моему, тут дело ясное, мистер председатель. Много я видывал жуликов на своем веку. Сам тоже не из последних в своем деле. Но где мне или даже такому талантливому мошеннику, как мой напарник Энди Таккер, где уж нам тягаться с мистером Хлестаковым. Тут мой друг Тугодум не выдержал и, склонившись к моему уху, зашептал: - Чего это он оскорбляет Хлестакова? Хлестаков, уж какой он ни есть, все-таки не жулик. И не мошенник. - Неужели ты не понял, - тихо ответил я ему, - что в этой компании слово "жулик" - вовсе не оскорбление, а, наоборот, комплимент... Продолжайте, друг мой! - громко обратился я к Джеффу Питерсу. - Чем же так поразил ваше воображение Хлестаков? - Судите сами, сэр! - развел руками Джефф. - Я то же не новичок в плутовском деле. За кого только не приходилось себя выдавать. Вот, например, в поселке Рыбачья Гора, в Арканзасе, я был доктор Воф-Ху, знаменитый индейский целитель. А Энди Таккер, мой напарник, выдавал себя за сыщика, состоящего на службе в Медицинском обществе штата. С помощью этой ловкой выдумки мы вытянули из мэра этого паршивого города двести пятьдесят долларов. - Браво! - послышалось со всех сторон. - Брависсимо! - Ловкая штука, что и говорить! Поощренный одобрением аудитории, Джефф слега увлекся воспоминаниями о своих былых подвигах. - В другой раз мы с Энди организовали брачную контору, - начал он. - Выдали себя за маклеров... - Простите, Джефф, - прервал его я. - Я думаю, вам нет нужды так подробно рассказывать о ваших ловких проделках. Их знают все, кто читал рассказы О. Генри. Держитесь, пожалуйста, ближе к теме нашего заседания. Нас интересует ваше мнение о господине Хлестакове. - Так я как раз к тому и клоню, - сказал Джефф. - За кого только, говорю, не приходилось себя выдавать... Но чтобы объявить себя ревизором, прибывшим из столицы с секретным предписанием! Чтобы так ловко обвести вокруг пальца не одного только мэра, а всех чиновников... Нет, сэр, что ни говори, а до этого ни я, ни Энди, ни кто другой из нашей братии еще не додумался. Аудитория шумно поддержала оратора: - Верно!.. - Что и говорить!.. - Такого ловкача не часто встретишь!.. Ободренный поддержкой, Джефф уверенно закончил: - Вот я и говорю: тут даже и обсужлать-то нечего. Мистер Хлестаков, безусловно, украсит своей персоной всю нашу честную... виноват, я хотел сказать, всю нашу плутовскую компанию. - Благодарю вас, Джефф. Ваша точка зрения нам ясна, - сказал я. - Неужели вы с ним согласны? - снова не выдержал Тугодум. - Погоди, друг мой, не торопись, - снова остановил его я. - Прения потом. Сперва послушаем всех рекомендателей. Водворив с помощью председательского колокольчика тишину, я громко объявил: - Слово предоставляется мистеру Альфреду Джинглю, герою романа Чарльза Диккенса "Записки Пиквикского клуба". Джингль вскочил и, слегка одернув фалды своего видавшего виды зеленого фрака, раскланялся на все стороны: - Честь имею. Джингль. Альфред Джингль. Эсквайр. Из поместья "Голое место". - Я полагаю, что все присутствующие достаточно хорошо вас знают, Джингль, - прервал его я. - Поэтому вам нет нужды представляться. Лучше расскажите нам, что вы думаете об Иване Александровиче Хлестакове. Джингль заговорил в своей обычной манере - короткими, отрывистыми фразами: - Ловкий мошенник. Весьма. Я тоже малый не промах. Особенно по женской части. Прекрасная Рэйчел. Любовь с первого взгляда. Смешная старуха. Хочет замуж. Увез. Но брат любвеобильной леди, мистер Уордль, догнал. Пригрозил разоблачением. Потребовал компенсации. Дорогое предприятие... почтовые лошади девять фунтов... лицензия три... уже двенадцать. Отступных - сто. Сто двенадцать. Задета честь. Потеряна леди... Тут я вновь был вынужден прибегнуть к помощи председательского колокольчика. - Эту историю вашего наглого вымогательства знают все, кто читал "Записки Пиквикского клуба", - сказал я, когда шум в зале слегка утих. - Не стоит рассказывать нам здесь всю свою биографию, Джингль. Вас просят сообщить только то, что имеет отношение к Хлестакову. Джингль отвесил поклон мне, затем - такой же почтительный поклон всему собранию. - Хорошо вас понял, сэр! Смею заверить вас, джентльмены, больше ни на йоту не уклонюсь в сторону. Вынужден, однако, немного сказать о себе. Коротко. Весьма... Тысячи побед. Но ни разу - верите ли, джентльмены! - ни разу Альфред Джингль не пытался одновременно ухаживать за матерью и дочерью. Притом с таким успехом. Сперва на коленях перед матерью. Конфуз. Но... Мгновенье - и выход найден! "Сударыня, я прошу руки вашей дочери!" Ловко. Находчиво. Остроумно. Весьма. Я бы так не смог, сэр! По этому от души рекомендую мистера Хлестакова. Он по праву займет среди нас самое почетное место. Это будет только справедливо, джентльмены! Весьма! Аудитория снова выразила шумное одобрение: - Верно!.. - Он прав, черт возьми!.. - Тысячу раз прав!.. Мне вновь пришлось прибегнуть к помощи председательского колокольчика. Водворив тишину, я сказал: - Спасибо, Джингль. Вы высказались, как всегда, коротко и ясно. Ну, а теперь слово за вами, дорогой Остап! Вы то же за то, чтобы сделать Хлестакова почетным членом Сообщества Плутов? Как это было принято в его любимом Черноморске, Остап на вопрос ответил вопросом: - А вас это удивляет? - Конечно, удивляет! - вмешался Тугодум - Вы ведь не простой плут, - решил он польстить Остапу. - Вы великий комбинатор. Неужели и вам тоже Хлестаков кажется таким уж ловкачом? - Молодой человек, вы мне льстите, - парировал Остап. - Но я не падок на лесть. Надеюсь, вы помните мою скромную аферу в Васюках? - обратился он к аудитории. - Ну да, когда я выдал себя за гроссмейстера. Жалкая выдумка, по правде говоря. Во всяком случае, в сравнении с блистательной аферой месье Хлестакова. Что ни говори, а ревизор - это вам не гроссмейстер. Перед гроссмейстером робеют, и то - лишь до первого его проигрыша. А перед ревизором все трепещут... - Но ведь Хлестаков, - снова не выдержал Тугодум, - даже и не думал выдавать себя за ревизора. Они сами... - Пардон! - оборвал его Остап. - Не будем отвлекаться. Известно ли вам, молодой человек, какую прибыль я извлек из своей шахматной аферы? - Ну, я не помню, - растерялся Тугодум. - Кажется, рублей тридцать... - Тридцать семь рублей с копейками, - уточнил Остап. - Шестнадцать за билеты и двадцать один рубль из кассы шахматного клуба. А Хлестаков... - Так ведь он... - попытался снова вмешаться Тугодум. Но не такой человек был Остап Бендер, чтобы можно было так просто прервать его речь. - Пардон! - снова остановил он Тугодума. - Я не кончил, господа присяжные заседатели! Надеюсь, вы не забыли, как мы с Кисой Воробьяниновым удирали из Васюков. Сперва я мчался по пыльным улочкам этого жалкого поселка городского типа, как принято нынче называть такие захолустные населенные пункты, а за мною неслась орава шахматных любителей, грозя меня растерзать. А потом мы с Кисой чуть не утонули, и только счастливая случайность... Тут я счел нужным прервать эти воспоминания Остапа. - Напоминаю вам, дорогой Остап Ибрагимович, - сказал я, - что все эти подробности хорошо известны читателям Ильфа и Петрова... - Еще пардон! - снова не дал себя прервать Остап. - А теперь вспомните, как комфортабельно покидал уездный город N. мой подзащитный месье Хлестаков. На тройке! С бубенцами! Одураченный городничий ему еще ковер персидский в коляску подстелил! - Ну, вам тоже особенно прибедняться не стоит, - улыбнулся я. - Бывали ведь и у вас такие удачи. Вспомните Кислярского, у которого вы в Тифлисе так талантливо выманили... - Какие-то жалкие триста рублей! - на лету подхватил мяч Остап. - А мой подзащитный у одного только почтмейстера схватил триста! Да триста у смотрителя народных училищ! А у Земляники - целых четыреста! Про шестьдесят пять рублей, взятых у Добчинского и Бобчинского, я уж и не говорю... Да, пардон!.. Я совсем забыл про Ляпкина-Тяпкина! Видите? Это уже за тысячу перевалило. Нет, дорогой председатель! И вы, господа присяжные заседатели! Признайтесь, что по сравнению с деяниями моего подзащитного, мои скромные подвиги, даже те из них, которые предусмотрены Уголовным кодексом, имеют невинный вид детской игры в крысу. Скромное уподобление блистательных авантюр великого комбинатора детской игре в крысу искренне меня позабавило. Впрочем, мне всегда нравилась его своеобразная манера выражать свои мысли. Я ценю хорошую шутку. Однако шутки шутками, а дело - делом. - Как вы полагаете, дорогой Остап... - начал я. Но тут меня снова прервал Тугодум. - Да объясните вы ему наконец, - почти закричал он, - что Хлестаков никаких денег ни у кого не выманивал! Они сами совали ему эти деньги. А он, может быть, даже и не догадывался, что его принимают за ревизора! - Так я в это и поверю! - пожал плечами Остап. - Как говорила в таких случаях моя приятельница, Эллочка Щукина, - шутите, парниша! - Не будем спорить, друзья, - сказал я. - У меня есть предложение. Давайте пригласим сюда Хлестакова, и пусть он сам честно и правдиво расскажет нам, как было дело. Это предложение было встречено с энтузиазмом. - Прекрасно!.. - послышалось со всех сторон. - Отличная мысль!.. - А вот и он... - Нет, господа, вы только поглядите на его лицо! Ну прямо ангел небесный!.. - Невинный ягненок!.. - Даже я не мог бы притворяться с таким искусством... На этот раз мне пришлось довольно долго действовать моим председательским колокольчиком, чтобы утихомирить этот взрыв чувств, вызванный появлением Хлестакова. - Иван Александрович! - обратился я к вновь прибывшему, когда страсти улеглись. - Я прошу вас откровенно ответить почтенному собранию на несколько вопросов. Хлестаков не без изящества поклонился: - Извольте, господа! Я готов! - Ваши рекомендатели изобразили здесь дело таким образом, что вы якобы с умыслом выдали себя за ревизора... - Само собой, с умыслом, - легко согласился Хлестаков. - Ведь на то и живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Признание это вызвало бурю восторга. Вдохновленный успехом, который имели его слова, Хлестаков продолжал все с большим воодушевлением: - Слава Богу, мне не впервой выдавать себя за высокопоставленных особ. Однажды я даже выдал себя за главнокомандующего. Солдаты выскочили из гауптвахты и сделали мне ружьем. А один офицер, который мне очень знаком, после мне говорит: "Ну, братец, ну и ловок же ты! Представь, даже я и то совершенно принял тебя за главнокомандующего..." - И после этого вы станете меня уверять, что этот человек не выдающийся мошенник? - подал реплику Джефф Питерс. - Натурально, выдающийся, - мгновенно обернулся к нему Хлестаков. - Со многими знаменитыми жуликами знаком. С Лжедмитрием на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: <Ну что, брат Лжедмитрий?" - "Да так, брат", - отвечает. Большой оригинал. "Полно уж тебе, говорит, - на мелочи размениваться, за всякую мелкую сошку себя выдавать. Учись, - говорит, - у меня! Пора уж тебе выдавать себя за государя императора!" Ну, я тотчас взял да и выдал себя за государя. Всех изумил. Пораженный нахальством Хлестакова, я не удержался от насмешки. - Скажите, Иван Александрович, - вкрадчиво спросил я, - а знаменитая княжна Тараканова, которая выдавала себя за законную претендентку на российский престал, это случайно, были не вы? Но моя ирония разбилась вдребезги о непробиваемую стену хлестаковского легкомыслия. - Натурально, это был я! - тотчас согласился Хлестаков. - Да ведь она же была женщина! - не выдержал Тугодум. - Ах да, правда, она точно была женщина, - легко подхватил Хлестаков. - Но была еще другая княжна Тараканова, так то уж был я! - Лед тронулся! Лед тронулся, господа присяжные заседатели! - радостно повторил свою любимую реплику Остап. - Теперь, я надеюсь, вы все убедились, что в лице месье Хлестакова мы столкнулись с мошенником высочайшего класса. Поистине ему нет среди нас равных. Я предлагаю избрать его президентом нашего славного Сообщества. Надеюсь, Панург не станет возражать и добро вольно сложит с себя полномочия в пользу моего подзащитного. Аудитория шумно поддержала предложение Остапа: - Правильно!.. - Верно!.. - Долой Панурга!.. - Да здравствует Хлестаков!.. Хлестаков приосанился. Лицо его приняло важное, надменное выражение. В эту минуту его и впрямь можно было принять за высокопоставленную особу. - Извольте, господа! - величественно сказал он. - Я принимаю ваше предложение. Так и быть, я принимаю... Только у меня чтоб - ни-ни!.. Уж у меня ухо востро!.. - Да что же это такое! - окончательно вышел из себя Тугодум. - Что это с ними? С ума они все посходили, что ли? Неужели не понимают, что все это ложь! Ложь от начала и до конца! Все ведь было совсем не так. Эти чиновники сами по глупости приняли его за ревизора... - По глупости? - усомнился Джефф Питерс. - Ну, нет! Так не бывает. Один дурак, еще куда ни шло. Но чтоб все чиновники в городе вдруг оказались дураками... - Что верно, то верно, - подтвердил его коллега Энди Таккер. - К сожалению, так не бывает. - Да, так не бывает... - горестным вздохом прошелестело по залу. Видно было, что все собравшиеся здесь плуты были бы счастливы, если бы мир состоял из одних только дурачков и простофиль. Но, увы... О таком счастье можно было разве только мечтать. - Господа! - воспользовался я общим замешательством - Позвольте, я внесу некоторую ясность. Вы совершенно правы: одной только глупостью чиновников тут ни чего не объяснишь. И тем не менее мой друг Тугодум сказал вам чистую правду. Хлестаков действительно обманул вас! он вовсе не выдавал себя за ревизора. - Как не выдавал?.. - Вот так штука!.. - Не может быть! - посыпалось со всех сторон. - Если почтенное собрание не возражает, - сказал я, - мы сейчас пригласим сюда главного виновника всей этой истории, и он сам вам все объяснит. В тот же миг перед изумленными плутами предстал гоголевский городничий. - Честь имею представить вам, господа! - объявил я. - Антон Антонович Сквозник-Дмухановский! Городничий... Милостивый государь, - обратился я к Антону Антоновичу, который, мало чего соображая, стоял, вытянувшись в струнку, держа в полусогнутой левой руке свою форменную треуголку, а правой придерживая шпагу. - Милостивый государь! Благоволите объяснить почтенному собранию, как вышло, что вы господина Хлестакова, персону, по правде говоря, не слишком внушительную, приняли за важную особу? Это он, что ли, так ловко пустил вам пыль в глаза? - То-то и горе, что не он, - прохрипел городничий. Я... Я сам во всем виноват. Сам приехал к нему в нумер, сам намекнул: понимаю, дескать, что ты за птица. Можно сказать, почти насильно уговорил принять титло вельможи. - Что же побудило вас совершить такой странный поступок? - спросил я. - Разве уж так он был похож на государственного человека? - Он?! Похож!! - взъярился городничий. - Да ничего в этом вертопрахе не было похожего на ревизора! Вот просто ни на полмизинца не было похожего! - Как же вы так обмишурились? Из груди городничего вырвался горестный вздох. - То-то и обидно! Тридцать лет на службе. Ни один купец, ни один подрядчик не мог провести. Мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! - Он махнул рукой. - Нечего и говорить про губернаторов... - Так что же все-таки произошло? - настаивал я. - Что могло заставить вас, человека опытного и совсем неглупого, так чудовищно промахнуться? - Эх, ваше превосходительство! - в сердцах воскликнул городничий, приняв, как видно, на сей раз уже меня за ревизора. - Будто вы сами не знаете... Страх заставил, вот что! - А откуда он взялся, этот страх? - продолжал я наступать на городничего. - Почему, собственно, вы так испугались?.. Говорите, не бойтесь, здесь все свои. - Да как же было не испугаться-то? - удивился городничий. - Кто из нас Богу не грешен, царю не виноват? Рыло-то в пуху! А тут - как гром среди ясного неба - едет, мол, ревизор. Да с секретным предписанием. Да инкогнито!.. Ну, у меня вся душа от страха так в пятки и ушла. А с нею вместе и последние остатки разума. - Благодарю, - удовлетворенно кивнул я. - Благодарю вас, Антон Антонович. Я вполне удовлетворен вашим объяснением. Вы можете быть свободны. Городничий исчез, словно растворился в воздухе. - Ну, друзья мои! - обратился я к собранию - Теперь, я надеюсь, вам ясно, что главный плут в комедии Гоголя "Ревизор" вовсе не Хлестаков, а... - Городничий! - радостно выкрикнул Тугодум. - Собственно, не один городничий, - поправил его я, - а все чиновники. Все до одного. Все они плуты, мошенники, взяточники, у всех у них рыльце в пушку. Потому-то все они и перепугались смертельно, узнав, что к ним в город едет ревизор. - И все-таки, что ни говорите, - сказал Остап, - а этот Хлестаков тоже плут порядочный. Вы только вспомните, как ловко он тут нас всех охмурил. Почище, чем ксендзы Адама Козлевича. Даже я и то ему поверил. Может быть, мы все-таки примем его в нашу теплую компанию? - обратился он к собранию. - Нет! - обрушилось на него со всех сторон. - Ни за что! - Он самозванец!.. - Гнать прочь этого нахала! - Уж лучше примем в почетные члены всю компанию этих плутов-чиновников во главе с городничим! - Я могу предложить вам нечто лучшее, - сказал я, когда страсти улеглись. - В другом знаменитом сочинении Николая Васильевича Гоголя выведен настоящий плут. Настоящий мошенник. Настоящий авантюрист. - Ой! - воскликнул Тугодум. - Я знаю, про кого вы подумали. Это идея! Тут уж никто не подкопается... - За чем же дело стало? - обрадовался Джингль. - Назовите имя! Сразу и проголосуем. Лично я - за! Обеими руками! Ваша рекомендация, дорогой сэр, ценится дорого. Весьма. - Э, нет, - возразил я. - Серьезные дела так не делаются. Не исключено, что кто-нибудь даст отвод моему кандидату. Или выяснятся еще какие-нибудь новые, неожиданные обстоятельства. Ничего не поделаешь, придется нам с вами посвятить этому вопросу еще одно, специальное заседание. До новой встречи в этом же зале, господа! ВТОРОЕ ЗАСЕДАНИЕ ПРЕЗИДИУМА ВСЕМИРНОГО СООБЩЕСТВА ПЛУТОВ, в ходе которого выясняется, что НОЗДРЕВ ЗА ОДИН ВЕЧЕР ДВАЖДЫ СКАЗАЛ ПРАВДУ Председательское место, как и в прошлый раз, самочинно захватил Остап Бендер. - Заседание продолжается! - провозгласил он. - Позвольте от имени собравшихся приветствовать нашего дорогого гостя! Это гигант мысли, отец... - Ну, ну, Остап, не увлекайтесь, - прервал я его излияния. - Вы, кажется, перепутали меня с Ипполитом Матвеевичем Воробьяниновым, а наше сегодняшнее заседание - с собранием тайного Союза Меча и Орала. - О нет, что вы. Я прекрасно помню, что мы на заседании Всемирного Сообщества Плутов, которому вы в прошлую нашу встречу оказали огромную услугу. - Колоссальную услугу, сэр! - вмешался Джингль. - Если бы не вы - потрясающий конфуз! Крепко обмишурились! Весьма! - Да уж, - подтвердил Джефф Питерс. - Если бы не вы, приняли бы в почетные члены нашего Сообщества этого самозванца Хлестакова. - Который на самом деле не плут, сэр, а просто пшют! - снова вмешался Джингль. - Ни то ни се. Пустышка. Премного благодарны за ваше участие, сэр. Весьма. - Подведем итоги! - громко провозгласил Остап. - Как выяснилось, милейший Хлестаков болен бледной немочью и организационным бессилием. Благодаря нашему гостю, - он отвесил поклон в мою сторону, - он разоблачен и отвергнут. Но взамен наш уважаемый гость, - снова поклон в мою сторону, - предложил нам принять в почетные члены нашего благородного собрания другого героя Гоголя. И хотя он не пожелал назвать нам его почтенное имя, я сразу догадался, кого он имеет в виду. - Кого же? - Не томите!.. - Назовите его имя! - раздались нетерпеливые голоса. - Павел Иванович Чичиков! - торжественно объявил Остап. - Король мошенников! Чемпион авантюристов! Гигант жульнической мысли и отец всех комбинаторов! Прошу занести этот факт в протокол. Итак, друзья, я ставлю кандидатуру месье Чичикова на голосование. Кто за то, что бы избрать его... - Погодите, Остап, - прервал я поток красноречия великого комбинатора. - Я вижу, давешняя ваша ошибка с Хлестаковым ничему вас не научила... Остап вскочил со своего места и, прижав руку к груди, склонился передо мной в почтительном поклоне. - Пардон! Готов опять уступить вам председательское кресло. Согласно законам гостеприимства, как говорил некий работник кулинарного сектора. - Я вовсе не рвусь в председатели, дорогой Остап, - ответил я. - Хотя, если вы настаиваете, я, как и в прошлый раз, не откажусь от этой чести. Успокоив аудиторию звоном председательского колокольчика, я обратился к собравшимся: - Господа! Я согласился снова взять на себя обязанности председателя, поскольку вопрос, который стоит у нас сегодня в повестке дня, далеко не так прост и ясен, как это может показаться. Нас ожидают кое-какие сложности. Пожалуй, даже не меньшие, чем те, которые возникли, когда мы обсуждали кандидатуру господина Хлестакова. - В таком случае, - ввернул Остап, - продолжим наши игры, как говорил редактор юмористического журнала, открывая очередное заседание и строго глядя на своих сотрудников. - Какие еще игры? - сказал Тугодум, бросив недовольный взгляд на великого комбинатора. - А вас, - обернулся он ко мне, - я, честно говоря, тоже не понимаю. Какие тут могут быть сложности? Чичиков - это ведь не Хлестаков! Он-то уж никак не самозванец. Кому еще быть почетным членом Сообщества Плутов, если не Чичикову? К тому же ведь вы сами его и рекомендовали... - Верно, рекомендовал, - сказал я. - Но одной моей рекомендации тут недостаточно. Хлестакова рекомендовали три почетных члена Сообщества. И то его кандидатуру пришлось снять. - Вы ищете поручителей? - встрепенулся Остап. - Что ж, я готов! Графа Калиостро из меня не вышло, но кое-какой авторитет у меня все же имеется. - Ваш авторитет в сфере жульничества, дорогой Остап, неоспорим, - улыбнулся я. - Но сперва я хотел бы, чтобы мы выслушали не поручителей, а свидетелей. Поэтому я предлагаю пригласить в это высокое собрание кого-нибудь из тех, кто знает о подвигах Павла Ивановича Чичикова не понаслышке. Кого-нибудь из тех, кто уж по крайней мере лично с ним знаком... - Хотелось бы, чтобы этот человек тоже был плут. Как никак мы здесь все плуты. Разумеется, за исключением вас, сэр! И привыкли, не в обиду вам будет сказано, доверять только своему брату, мошеннику, - заметил Джефф Питерс. - Будь по-вашему, - согласился я. - Пригласим сюда Ноздрева. Настоящим мошенником я бы, пожалуй, его не назвал. Но сплутовать при случае он умеет. Особенно если дело дойдет до карт или шашек... - Ноздрева?! - удивился Тугодум. - Хорош свидетель! Да ведь он же враль, каких мало!.. Хотя вам виднее. Делайте как хотите. Ноздрева, так Ноздрева. И в тот же миг прямо перед столом президиума появился Ноздрев - румяный, белозубый, со своими знаменитыми курчавыми бакенбардами, из которых одна была заметно короче другой. - Ба! Ба! Ба! - загремел он сочным бархатным баритоном. - Какое общество! И ты, брат, тут? - обратился он ко мне. - А мы, как нарочно, все утро только о тебе и говорили. Ну дай, брат, я тебя поцелую. Прижав меня к груди, он влепил мне в щеку сочный поцелуй. Затем другой, третий. Оторвавшись, наконец, от меня, он обратился к Тугодуму: - И ты здесь, душа моя? Где ж ты пропадал? Ну что тебе, право, стоило раньше повидать меня, свинтус ты за это, скотовод эдакий! Ну, поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя. Он чуть не задушил растерявшегося Тугодума в своих объятиях. Троекратно с ним облобызавшись, он подставил ему свою укороченную бакенбарду, и Тугодум, чтобы не обижать, тоже чмокнул его в полную румяную щеку. - Спасибо, брат, что вспомнил про меня, - снова обернулся он ко мне. - Другого я от тебя и не ждал. Ты хоть и порядочная ракалия, а этот твой дружок, - он кивнул в сторону Тугодума, - препорядочный фетюк... - Какой еще фетюк? - оскорбился Тугодум. - Фетюк, фетюк! Не спорь со мной. Доподлинный фетюк. Да и мошенник. Уж позволь мне сказать это тебе по дружбе. Ежели бы я был твоим начальником, я бы повесил тебя на первом дереве. - Ну, знаете!.. - возмутился Тугодум. - Ради Бога, не перечь ему, - шепнул я. - Не забывай, что мы вызвали его сюда по делу, а не для того, чтобы препираться с ним. К тому же я, я ведь уже говорил, что в этой компании слова "плут" и "мошенник" вовсе не являются обидными. - Об чем это вы там шушукаетесь? - с присущей ему бесцеремонностью прервал нашу беседу Ноздрев. - Небось банчишку хотите состроить? Изволь, брат! Я хоть сейчас. Я ведь знаю твой характер. Признайся, - подмигнул он мне, - не иначе ты уже наметился отыграть у меня каурую кобылу, которую я, помнишь, выменял у Хвостырева... - Что он несет? Какую кобылу? По-моему, он просто сумасшедший! - шепнул мне Тугодум. - Да нет, что ты, - успокоил я его. - Он, как говорится, в своем репертуаре. Однако ты прав. Пора уже прекратить эту пустую болтовню и приступить к делу... Господин Ноздрев! - окликнул я Ноздрева тоном, который живо напомнил ему визит капитана-исправника. - Мы пригласили вас сюда, чтобы порасспросить о вашем приятеле Павле Ивановиче Чичикове. Напуганный моим официальным обращением, Ноздрев слегка струхнул. Но, услыхав, что речь пойдет не о его собственных грехах и провинностях, а о проделках другого лица, он вновь оживился. - Об Чичикове? - радостно переспросил он. - Изволь, брат, спрашивай. Все скажу. Ничего не утаю. Душу готов прозакласть. В лепешку расшибусь... - В лепешку вам расшибаться не придется, - прервал я поток этой отчаянной божбы. - Нас всех тут интересует только одно: достоин ли Павел Иванович Чичиков быть принятым почетным членом в славное Сообщество Плутов. - Достоин ли? Он?! - изумился Ноздрев - Да он вас всех тут за пояс заткнет. Он ведь даже ассигнации печатает. Да так, что сам министр финансов не отличит, где фальшивая, а где настоящая. Однажды узнали, что у него в доме скопилось на два миллиона фальшивых ассигнаций. Ну, натурально, опечатали дом, приставили караул, на каждую дверь по два солдата. Так он, можете себе представить, в одну ночь переменил все фальшивые ассигнации на настоящие. - Поразительно!.. - Великолепно! - Вот это артист! - раздались восхищенные голоса. - А где ж он их взял, настоящие-то? - спросил Джефф Питерс с чисто профессиональным интересом. - Это уж вы у него спросите, где он их взял, - отмахнулся от вопроса Ноздрев. - А только на другой день, как пошли в дом, сняли печати, глядят, все ассигнации настоящие. - Что ж, у него, значит, не счесть алмазов пламенных в лабазах каменных? - иронически осведомился Остап. Но Ноздрев иронии не уловил. - Вот именно, что не счесть! - убежденно ответил он. - Полны подвалы алмазов, бриллиантов, изумрудов, сапфиров, а уж про жемчуга я и не говорю. Бывало, только ступишь к нему на порог, жемчужины так и хрустят под ногами... - Да что вы его слушаете! - не выдержал Тугодум. - Ведь это все вранье! Ни одному его слову нельзя верить! Ноздрев повернулся в его сторону, и Тугодум невольно втянул голову в плечи, словно ожидая, что сейчас раздастся оглушительное, азартное ноздревское: "Бейте его!" Однако перепады настроения Ноздрева были поистине непредсказуемы. - Ну, брат, вот этого я от тебя не ожидал, - укоризненно покачал он головой. - Это ты, брат, просто поддедюлил меня. Но я уж таков, черт меня подери, никак не могу сердиться. В особенности на тебя, - обернулся он ко мне. Ну, стало быть, и на дружка твоего. - Я рад, что вы на нас не сердитесь, - сказал я. - Итак, мы вас слушаем. Что еще вы можете сообщить о вашем приятеле Чичикове? - Только тебе, по секрету. Дай, брат, ухо... Ноздрев наклонился к самому моему уху и понизил голос, как ему, вероятно, казалось, до шепота. - Он затеял увезти губернаторскую дочку, - "прошептал" он. "Шепот" этот, однако, был услышан всеми. - Да вранье все это! - снова выкрикнул Тугодум. - То есть как это вранье, ежели я сам вызвался ему помогать, - возразил Ноздрев. - Да не думал вовсе Чичиков ее увозить, - горячился Тугодум. - Вы сами все это выдумали! Но Ноздрев даже не обратил внимания на этот новый его выпад. - Все уже было сговорено, - как ни в чем не бывало продолжал он. - Да я как в первый раз увидал их вместе на бале, так сразу все и смекнул. Ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром... Хотя, ей-Богу, напрасно он сделал такой выбор, я-то ничего хорошего в ней не нахожу. А есть одна, родственница Бигусова, сестры его дочь, так вот уж девушка! Можно сказать: чудо-коленкор! Хочешь познакомлю? - обернулся он к Тугодуму. - Коли понравится, так сразу и увезем. Изволь, брат, так и быть, подержу тебе венец. Коляска и переменные лошади будут мои. Только с уговором: ты должен дать мне взаймы три тысячи. Тугодум даже и не подумал отвечать на это великодушное предложение. Не обращая больше внимания на Ноздрева, он обернулся ко мне: - И долго еще вы будете выслушивать этот бред? - Еще два-три вопроса, и все! - ответил ему я и снова обратился к Ноздреву: - Скажите, господин Ноздрев, а кроме тех сведений, которые вы нам сообщили, вам что-нибудь известно про Чичикова? - Еще бы, не известно. Доподлинно известно! И представь, сам своим собственным умом дошел... Этот самый Чичиков... слышишь?.. На самом деле вовсе и не Чичиков! - А кто же? - На-по-ле-он! - торжественно ответствовал Ноздрев. - Наполеон Бонопарт? - уточнил я. - Он самый, - уверенно отвечал Ноздрев. - Ну, разумеется, переодетый. Что, не веришь? - Поверить трудно, - признался я. - Ведь Наполеон в это время был уже на острове Святой Едены. Каким же образом он мог бы оказаться в России? - Изволь, я тебе объясню, ежели сам смекнуть не можешь. Англичанин, слышь, издавна завидует, что Россия так целика и обширна. Несколько раз даже карикатуры выходили, где русский изображен с англичанином. Англичанин стоит сзади и держит на веревке собаку. А под собакой кто разумеется? А? - обернулся он к Тугодуму. - Кто? - растерялся Тугодум. - На-по-ле-он!.. Смотри, мол, говорит англичанин, вот только что-нибудь не так, дак я на тебя сейчас выпущу эту собаку. И вот теперь, стало быть, они и выпустили его с острова Елены. И он пробрался в Россию, представляя вид, будто бы он Чичиков. А на самом деле он вовсе не Чичиков, а На-по-ле-он! - Тьфу! - В сердцах Тугодум даже плюнул. - Это знаете, уж такая ерунда!.. - А вот и не ерунда, - парировал Ноздрев. - Мы даже нарочно портрет глядели. И все нашли, что лицо Чичикова, ежели он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона. А наш полицмейстер, который служил и кампании двенадцатого года и лично видел Наполеона, тоже подтвердил, что просто он никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок. Тугодум хотел ринуться в очередную атаку, но я жестом остановил его. - А не кажется ли вам, господин Ноздрев, - дипломатично начал я, - что этими подозрениями вы невольно унижаете низложенного императора Франции. Что ни говори, а он все-таки великий полководец, гений. Как говорится, властитель дум. Недавний кумир всей Европы. А Чичиков... Ну что, в сущности, такое этот ваш Чичиков? Обыкновенный мошенник. - Вот верное слово: мошенник! - обрадовался Ноздрев. - И шулер к тому же. Да и вообще дрянь человек. Что об нем говорить! Такой шильник, печник гадкой! Я его в миг раскусил. Порфирий, говорю, поди скажи конюху, что бы не давал его лошадям овса! Пускай их едят одно сено!.. Но только уж поверь, дружище, - доверительно положил он руку мне на плечо, - этот твой Наполеонишка ничуть не лучше. Такая же ракалия. Ей-Богу, они с Чичиковым одного поля ягоды. Тут уж не выдержал Остап Бендер. - Пар-рдон! - пророкотал он, с особенным смаком напирая на букву "р". - Я не ангел. У меня есть недочеты. На предыдущем нашем заседании я ошибся, рекомендуя принять в почетные члены нашего Сообщества месье Хлестакова. Но вторично этот номер не пройдет. Господа! Вы слышите? Нас хотят уверить, что Чичиков - это второй Хлестаков! - Не совсем так, - возразил я. - Если подвести итог свидетельским показаниям господина Ноздрева, получается, что Чичиков сильно перещеголял Хлестакова. Обратите внимание: Хлестаков хотел жениться на дочери городничего. А Чичиков собирается увезти дочь губернатора. Хлестакова приняли за главнокомандующего, а Чичикова - берите выше! - за самого Наполеона! - Как говорил один мой знакомый, бывший камергер Митрич, мы гимназиев не кончали, - вздохнул Остап. - Однако кое-что из уроков российской словесности я все же помню. Насколько мне известно, никто никогда не брал на себя смелость утверждать, будто Чичиков хоть отдаленно напоминает Хлестакова. - Ошибаетесь, друг мой, - возразил я. - Один из первых рецензентов "Мертвых душ", весьма известный в ту пору русский литератор Николай Иванович Греч, прямо писал в своем отзыве о гоголевской поэме "Чичиков жестоко смахивает на Хлестакова". - Пардон. Вам виднее, - сказал Остап. - Но я с этим господином решительно не согласен. - Однако, господа, - возвысил я голос, - мы с вами не дослушали показания господина Ноздрева. Если позволите, я хотел бы задать ему еще один вопрос. - Да зачем это? - сказал Тугодум. - Ведь ясно же, что он все врет. Сколько ни старайтесь, вы все равно не услышите от него ни словечка правды. - А вот это мы сейчас увидим... Господин Ноздрев! - продолжил я допрос свидетеля. - Скажите, не приходилось ли вам слышать что-нибудь насчет того, что Чичиков будто бы покупал крестьян на вывод в Херсонскую губернию? В ответ раздался сочный жизнерадостный хохот. - Ха-ха-ха!.. Он? На вывод?.. Крестьян?!. Херсонский помещик?!. И вы поверили?.. Да он скупал мертвых! - Как мертвых? - ошеломленно спросил Джингль. - А вот так! Приехал ко мне, да и говорит: "Продай мертвых душ!" Я так и лопнул от смеха. Приезжаю в город, а мне говорят: Чичиков, мол, накупил три миллиона крестьян на вывод. Каких на вывод! Да он торговал у меня мертвых! Истинную правду вам говорю: он торгует мертвыми душами. Клянусь, нет у меня лучшего друга, чем он. Вот я тут стою, и, ежели бы вы мне сказали: "Ноздрев! Скажи по совести, кто тебе дороже, отец родной или Чичиков?" - скажу: "Чичиков". Ей-Богу... Но за такую штуку я бы его повесил! Ей-Богу, повесил!.. Джингль в растерянности покачал головой. - Много слышал вранья, сэр. Сам не дурак сплести историю. Воображение работает. Язык подвешен недурно. Весьма. Но такой чепухи отродясь не слыхивал. - А между прочим, как раз сейчас он сказал чистую правду, - вмешался Тугодум. - Не смешите меня, сэр! - распалился Джингль. - Печатал фальшивые ассигнации, говорите вы? Верю! Хотел увести дочь губернатора? Безусловно верю. Сам не раз был замешан в таких делишках. Дон Болеро Фицгиг. Гранд. Единственная дочь Донна Христина. Прелестное создание. Любила меня до безумия. Ревнивый отец. Великодушная дочь. Романтическая история. Весьма... - Эту романтическую историю знает каждый, кто читал "Записки Пиквикского клуба", - прервал я его воспоминания. - Если вы хотите сказать что-нибудь по существу дела, Джингль, держитесь ближе к теме. - Извольте, сэр! Я хочу сказать, что ни на грош не верю в эту историю про мертвецов. Мистер Чичиков торговал мертвецами, говорите вы? - обернулся он к Ноздреву. - Чепуха, сэр! На что могут понадобиться мертвецы? Какая от них польза? - Он не мертвецов покупал, а только списки, - попытался объяснить ему Тугодум. - В списках они числились как живые. И поэтому он мог получить за них кучу денег. - Куча денег? За мертвецов? Сказка, сэр! И прескверная сказка. Весьма. - Да объясните же им! - обернулся ко мне Тугодум. - Они все тут наверняка не читали "Мертвые души". А я, хоть и читал, честно говоря, тоже не очень-то понимаю, в чем состоял смысл всех этих махинаций Чичикова. Убедившись, что никто из собравшихся толком не понимает, да и не может понять, в чем состоял смысл задуманной Чичиковым аферы, я попытался как можно проще им это растолковать. - Существовал опекунский совет, - начал я. - Каждый помещик мог заложить туда принадлежавших ему крепостных И получить под этот залог определенную, причем немалую, сумму денег. Сделка, разумеется, совершалась только на бумаге. Закладываемых крестьян никто и в глаза не видел. Вот Чичиков и придумал: скупить по дешевке умерших крестьян, которые по документам значились как живые. А потом... - Понимаю, сэр! - радостно прервал меня Джефф Питерс. - Знал я одного такого мерзавца. Альфред Э. Рикс звали эту жабу. Он разделил на участки те области штата Флорида, которые находятся глубоко под водой, и продавал эти участки простодушным людям в своей роскошно обставленной конторе в Чикаго. - Да нет же! - закричал Тугодум. - При чем тут этот ваш Альфред Э. Рикс? Второго такого ловкача, как Чичиков, вам не найти! - Боюсь, друг мой, что ты слишком уж категоричен, - улыбнулся я. - В каком-то смысле Чичиков, конечно, не повторим. - Но... Позвольте, друзья, я прочту вам, что писал о Чичикове знаменитый русский революционер Петр Кропоткин. Достав из кармана пиджака блокнот с заранее заготовленными выписками, я полистал его, нашел нужную цитату и прочел: - "Чичиков может покупать мертвые души или железнодорожные акции, он может собирать пожертвования для благотворительных учреждений..." - Как я для беспризорных детей? - вмешался Остап. - Совершенно верно, - кивнул я. - Вы, Остап, в известном смысле тоже ведь ученик Чичикова. Весьма способный ученик, не спорю, но... Впрочем, позвольте, я дочитаю до конца рассуждение господина Кропоткина. "... Он может собирать пожертвования для благотворительных учреждений. Это безразлично. Он остается бессмертным типом: вы встретитесь с ним везде. Он принадлежит всем странам и временам: он только принимает различные формы, сообразно условиям места и времени". - Вот это верно! - восторженно выкрикнул Джефф Питерс. - Ну прямо точка в точку про эту жабу Альфреда Э. Рикса, с которым я встретился, шагая по шпалам железной дороги Арканзас-Техас. - Чтобы уж совсем покончить с такой трактовкой образа Павла Ивановича Чичикова, - сказал я, - позвольте, я прочту вам несколько слов из статьи о "Мертвых душах", написанной одним из современников Гоголя. Вот как автор этой статьи характеризует милейшего Павла Ивановича... Перелистнув несколько страниц в своем блокноте, я нашел нужную выписку и прочел: - "Это человек с сильною натурою, сжатою в одно чувство. Чувство почти животное, но которому он подчинил все прочие человеческие чувства: дружбу, и любовь, и благодарность... И это чувство - корыстолюбие". - Вы хотите сказать, - задумчиво спросил Остап, - что Павел Иванович Чичиков, как и я, идейный борец за денежные знаки? - Пожалуй, - улыбнулся я. - Или, как назвал его сам Гоголь, приобретатель. На лице Остапа отразилось сомнение, которое он тут же выразил своим любимым словечком, выражавшим у него, по мере надобности, любые оттенки чувств. - Пар-рдон! - сказал он. - Один вопрос. Если я правильно понял ситуацию, эти сделки по приобретению мертвых душ, которые заключал Чичиков, были не вполне... как бы это сказать... одним словом, они были незаконные? - Конечно, незаконные! - опередил меня Тугодум. - А с каких пор вы стали таким строгим законником, дорогой Остап? - насмешливо спросил я. - Вам должно быть известно, что я всегда свято чтил Уголовный кодекс, - оскорбился великий комбинатор. - Но дело не в этом. Если сделки были незаконные, вся эта история, описанная Гоголем, выглядит... пардон... как бы это выразиться поделикатнее... не совсем правдоподобной. - Как это неправдоподобной? Почему? - удивился Тугодум. - Говорю это вам как юридическое лицо юридическому лицу, - хладнокровно объявил Остап. - Надеюсь, вам известно, что у меня в этой области имеется кое-какой опыт. Чтобы заключить незаконную сделку, надо найти партнера. Партнер же должен быть отъявленным негодяем. Увы, тут уж ничего не поделаешь: жизнь диктует нам свои суровые законы. Полагаю, вы не забыли, чего мне стоило разыскать всего лишь одного негодяя - почтеннейшего Александра ибн Ивановича Корейко. А этому вашему Чичикову негодяи попадаются буквально на каждом шагу. Что ни встреча, то новый негодяй. - Это кого же вы называете негодяями? - спросил Тугодум. - Да все они... Все, кто соглашается продать Чичикову мертвые души, то есть вступить с ним в незаконную сделку, - любезно пояснил Остап. - Плюшкин, Манилов, Коробочка... Порядочный человек на такое темное дело не пойдет. Вот я и спрашиваю вас: откуда там набралось такое количество жуликов? - Вы просто не читали "Мертвые души"! - засмеялся Тугодум. - Манилов... Коробочка... Да какие же они жулики? - Погоди, друг мой, - оборвал я его. - Не горячись. Точка зрения, которую сейчас так убедительно изложил Остап Ибрагимович, была уже высказана однажды. И высказана человеком весьма компетентным. - Это кем же? - спросил Тугодум. - Знаменитым французским писателем Проспером Мериме... Позвольте, господа, - обратился я к публике, - я прочту вам несколько слов из его статьи, которая называется "Николай Гоголь". - Просим! - С удовольствием! - раздалось со всех сторон. И только один мрачный голос недовольно буркнул: - А зачем нам это? - Затем, что это имеет самое прямое отношение к обсуждаемому нами вопросу, - ответил я. - Итак, господа, прошу внимания! Достав из другого кармана своего пиджака книжечку Мериме, я раскрыл ее на заранее заложенной странице и прочел: - "Основной недостаток романа господина Гоголя неправдоподобие..." - Слушайте! Слушайте! - крикнул Остап. - "Я знаю, мне скажут, что автор не выдумал своего Чичикова, - продолжал я читать, - что в России еще недавно спекулировали мертвыми душами... Но мне кажется неправдоподобной не сама спекуляция, а способ, которым она была проделана. Сделка такого рода могла быть заключена лишь между негодяями..." - Я всегда говорил, что Мериме - это голова! - снова не смог сдержать своих чувств Остап. - "Какое мнение можно составить о человеке, желающем купить мертвые души? - продолжал я зачитывать цитату из Мериме. - Что он: сумасшедший или мошенник? Можно быть провинциалом, можно колебаться между двумя мнениями, но нужно быть все же негодяем, чтобы заключить подобную сделку". - Золотые слова! - воскликнул Джингль. - Так оно и есть, сэр! Уж поверьте моему опыту. Среди так называемых порядочных людей полно негодяев. И среди героев господина Гоголя их так же много, как и в любом уголке Вселенной. Крайне много. Весьма. - А я вам говорю, что найти настоящего негодяя не так то просто! - продолжал стоять на своем Остап. - Не спорьте, господа, - остановил их я. - Ведь это так легко проверить. Давайте позовем сюда кого-нибудь из персонажей "Мертвых душ" и попросим его охарактеризовать всех своих друзей и знакомых. Всех вместе и каждого в отдельности. - Отличная мысль. Великолепная идея. Блистательный эксперимент. Весьма! - обрадовался Джингль. - Итак, кого из персонажей "Мертвых душ" мы вызываем? - спросил я. - Кого хотите, - великодушно махнул рукой Остап. - Только, чур, не Манилова, - сказал Тугодум. - В самом деле, Манилову верить нельзя, - согласился я - Он их всех словно патокой обмажет. Уж лучше давайте позовем Собакевича. - Да... Этот патокой обмазывать не станет! - засмеялся Тугодум. Собакевич, который тем временем уже оказался перед столом президиума, как видно, услыхал эту реплику Тугодума и тотчас на нее отреагировал. - Это верно, - пробурчал он. - Мне лягушку, хоть сахаром ее облепи, не возьму ее в рот. - Это нам известно, - улыбнулся я. - Скажите, господин Собакевич, какого вы мнения о вашем соседе господине Манилове? - Мошенник, - убежденно ответил Собакевич. - Это Манилов мошенник? - изумился Тугодум. - В самом деле, - поддержал его я. - Мне казалось, что он, скорее, сам может стать жертвой мошенничества. Но Собакевич стоял на своем. - Мошенник, мошенник, - хладнокровно подтвердил он. - Продаст, обманет, да еще и пообедает с вами. Я их всех знаю: это все мошенники. Весь город такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. - Ну а Плюшкин? - спросил я. Собакевич отреагировал незамедлительно: - Это такой дурак, какого свет не производил. - Гм... Дурак? - не смог я скрыть своего удивления. - Мне, признаться, казалось, что у него совсем другие недостатки. - Дурак и мошенник, - повторил Собакевич. - И вор к тому же, - добавил он, подумав. - А Ноздрев? - спросил Тугодум - Интересно, что он скажет о Ноздреве, - шепнул он мне. - Он только что масон, а такой же негодяй, как они все, - не задумываясь отвечал Собакевич. - И скряга. Такой скряга, какого вообразить трудно. В тюрьме колодники живут лучше, чем он. - Какой же он скряга! - попытался поспорить с ним Тугодум - Вы, наверно, его с Плюшкиным спутали. Собакевич на это отвечал: - Все они одинаковы. Все христопродавцы. Разве только Коробочка... Да и та, если правду сказать, свинья. - Как? И она, по-вашему, тоже мошенница? - разинул рот Тугодум. - Сказал бы другое слово, - мрачно пробурчал Собакевич, - да только что в такой благородной компании неприлично. Она, да еще этот бандит Манилов - это Гога и Магога! - Ну что, господа? Что я вам говорил? - ликовал Джингль. - Теперь вы сами убедились: я был прав. Все негодяи. Все подлецы. Все жулики. Все до одного люди замаранные. Весьма. - Если верить Собакевичу, это действительно так, - согласился я - Однако ведь Собакевич... Впрочем, сейчас вы сами все поймете... Скажите, друг мой, - обратился я к Собакевичу. - Знаете ли вы мистера Пиквика? - Как не знать, - отвечал Собакевич. - Его тут у нас каждая собака знает. - И какого вы мнения о нем? - Первый разбойник в мире. Этот свой приговор Пиквику Собакевич произнес с такой же твердой убежденностью, с какой он отпускал все прежние свои нелестные характеристики. - Пиквик разбойник?! - еле смог выговорить Джингль. - И лицо разбойничье, - с тою же мрачной убежденностью продолжал Собакевич. - Дайте ему только нож, да выпустите его на большую дорогу, зарежет, за копейку зарежет. Тут к Джинглю вернулся дар речи. - Клевета, сэр! - завопил он. - Наглая, постыдная ложь! Пиквик - золотое сердце! Добряк из добряков! Сам убедился. Был виноват перед ним. Весьма. Но раскаялся... Нет, сэр! Пиквика я вам в обиду не дам. Всякий, кто посмеет сказать что-нибудь плохое про Пиквика, будет иметь дело со мной! Сейчас же, сэр, возьмите назад свои позорные слова, или я вырву их у вас из глотки вместе с языком! - Успокойтесь, Джингль, - умиротворяюще сказал я. - Репутации мистера Пиквика ничто не угрожает... Про Пиквика я спросил его нарочно, ради вас. Чтобы вы, так сказать, на собственном опыте убедились, как можно доверять отзывам Собакевича. Нет, дорогие друзья! В том-то и дело, что партнеры Чичикова по его жульническим сделкам вовсе не негодяи! Джингль сокрушенно потупился: - Сам вижу. Обмишурился. Дал маху. Ошибся. Весьма. Какие там негодяи! Смешные провинциалы. Простаки вроде мистера Уордля. - Вот это верно! - сказал Тугодум. - И выходит, что "Мертвые души" тоже плутовской роман. - Это почему же? - поинтересовался я. - Ну как же! Ведь вы сами мне объяснили, что там всегда в центре ловкий плут, который разъезжает по свету и всех кругом дурачит.