- Кто скажет, что это не так, пусть первый бросит в меня камень, -
решил подвести итоги Остап. - В связи с этим предлагаю принять господина
Чичикова не в почетные, а в действительные члены нашего славного Сообщества!
- Правильно!..
- Верно!
- Браво!..
- Гип-гип, ура! - радостно откликнулся на это предложение зал.
Тугодум ликовал вместе со всеми. И только я один не принимал участия в
этом общем ликовании. - А вы что? Не согласны? - спросил у меня Тугодум,
почуяв неладное.
- Ты, как всегда, поторопился, мой друг, - сказал я, и сбил с толку все
это почтенное собрание... Нет, господа! - повысил я голос - "Мертвые души"
не плутовской роман. Во-первых, потому, что Манилов, Плюшкин, Коробочка - не
просто деревенские простаки, ставшие жертвами плута. Они сами - мертвые
души. А во-вторых, что ни говори, Чичиков - не совсем обыкновенный плут.
Поэтому я бы все-таки советовал вам принять его не в действительные, а в
почетные члены вашего славного Сообщества... Этой высокой чести он
безусловно достоин.
- Хоть убейте, а я так и не понял, что вы имели в виду, когда сказали,
что Чичиков не совсем обыкновенный плут? - спросил меня Тугодум, когда мы с
ним наконец остались одни.
- Ты правильно сделал, что не стал спрашивать меня об этом там, -
сказал я. - Вопрос этот не такой уж простой, и нам с тобой лучше обсудить
его...
- Без них?
- Во всяком случае, не в этой густой и пестрой толпе... Скажи, я ведь
не ошибся? По-моему, ты был слегка обескуражен, когда Ноздрев, этот
вдохновенный лгун, вдруг сказал правду.
- Про то, что Чичиков скупал мертвые души? Ну да, конечно... Войдите в
мое положение: то я ору, что ни одному его слову нельзя верить, а то вдруг
сам же за него и заступаюсь. Хотя, знаете, как говорят в таких случаях: даже
часы, которые стоят, один раз в сутки показывают время правильно.
- Два раза, - поправил я.
- Да, часы два раза. А вот Ноздрева на два раза не хватило. Один раз не
соврал, и то спасибо.
- Ошибаешься. Он не только про мертвые души не соврал. Вспомни-ка его
реплику про Наполеона. "Они с Чичиковым, - сказал он, - одного поля ягоды".
- Ну, знаете! - возмутился Тугодум - И это, по-вашему, правда?
Наполеон, что ни говори, был человек не обыкновенный. А Чичиков... Это
только такой пустозвон, как Ноздрев, мог поставить Чичикова на одну доску с
Наполеоном.
- О нет! - возразил я - Сопоставление это вовсе не так глупо. И
принадлежит оно не Ноздреву...
- А кому же?
- Самому Гоголю.
- Хоть убейте, не понимаю, про что вы толкуете! - возмутился Тугодум. -
Неужели вы всерьез считаете, что между Наполеоном и Чичиковым и в самом деле
есть что-то общее? Да мало ли что там могло померещиться Ноздреву или дураку
полицмейстеру!
- Ладно, - сказал я. - Оставим Ноздрева. Оставим полицмейстера. Позволь
я напомню тебе знаменитые строки Пушкина: "Мы все глядим в Наполеоны.
Двуногих тварей миллионы для нас орудие оно..." Это ведь сказано именно про
таких людей, как Чичиков. Про тех, для кого люди всего лишь "двуногие
твари", которыми можно торговать напропалую, как торговал ими Чичиков. Нет,
друг мой! Что ни говори, а на этот раз, как это ни парадоксально,
вдохновенный врун Ноздрев сказал чистую правду. Чичиков действительно похож
на Наполеона. И не только внешне. Ты только вдумайся в глубинный смысл этого
сходства!
- Прямо уж глубинный, - насмешливо сказал Тугодум. - В конце концов,
мало ли кто на кого похож? В жизни всякое бывает.
- В жизни действительно бывает всякое. Но в литературе такие совпадения
всегда несут в себе определенный смысл. За этим сходством Чичикова с
Наполеоном стоит определенная авторская мысль. Если угодно - целая
философия... Кстати, сходство того или иного своего героя с Наполеоном
отмечал не только Гоголь. Вот, например, про главного героя одной из самых
знаменитых повестей Пушкина кто-то из персонажей этой повести говорит: "У
него профиль Наполеона..." Мысль одного из главных героев "Войны и мира",
как стрелка компаса к северу, постоянно обращается к Наполеону. Сперва этот
образ притягивает его, потом отталкивает, но отделаться от постоянно
преследующих его мыслей об этом великом человеке он не в состоянии... Герой
одного из самых знаменитых романов Достоевского идет на кровавое
преступление, отравленный преследующими его мыслями о Наполеоне. Он прямо
признается в этом девушке, которая его любит: "Я хотел Наполеоном сделаться,
оттого и убил... Не деньги мне были нужны. Мне надо было узнать тогда, вошь
ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь
или не осмелюсь? Тварь я дрожащая, или право имею?"
- Это вы про Раскольникова, - сказал Тугодум. - Это как раз понятно. А
вы объясните мне все-таки про Чичикова. Он-то чем похож на Наполеона? И
почему вы сказали, что Чичикова нельзя принять в действительные члены
Всемирного Сообщества Плутов, а только в почетные?
- Потому что Чичиков - не совсем обыкновенный плут. И его сходство с
Наполеоном как раз это и подтверждает Кропоткин, сказавший о Чичикове, что
он только принимает различные формы, сообразно условиям места и времени, а
по существу принадлежит всем странам и всем временам, был прав только
отчасти. На самом деле Чичиков - сын своего времени, своей эпохи. Так же,
впрочем, как Джингль и Остап Бендер.
- Но ведь вы же сами сказали, что Остап Бендер - ученик и чуть ли даже
не прямой потомок Чичикова, - напомнил мне Тугодум.
- Да, это так, - согласился я - Но с еще большим основанием его можно
назвать прямым потомком Джингля. Если угодно, его литературным внуком. Во
всяком случае, такая точка зрения однажды была высказана.
- Кем это?
- О, это разговор долгий. Но если тебе интересно...
- Конечно, интересно!
- Ну что ж, я готов. Боюсь только, что разговорами нам с тобой тут не
отделаться. Придется провести еще одно небольшое расследование.
ЕЩЕ ОДНО РАССЛЕДОВАНИЕ,
в ходе которого
ОСТАП БЕНДЕР
ЗНАКОМИТСЯ СО СВОИМ ДЕДУШКОЙ
- Что это за книжка у вас? - спросил Тугодум. - Интересная?
- Очень, - ответил я.
- А как называется?
- Называется она так: "Литература - Реальность - Литература". А написал
ее академик Лихачев.
- А-а, - протянул Тугодум.
- Ты, кажется, разочарован? - спросил я.
Тугодум промолчал, но по выражению его лица я понял, что угадал.
- Что же именно тебя разочаровало? Название? Или имя автора?
- Да нет, - смутился Тугодум - Я... Просто я сперва подумал, что эта
книжка и мне тоже интересна будет. Не только вам.
- По правде говоря, и я на это надеялся, - улыбнулся я.
- Ну вот... А оказалось, что книга специальная. Научная. Мне, значит,
она не по зубам. Вот я и...
- Огорчился?
- Ну да.
- И зря, - сказал я. - Книжка хотя и специальная, действительно
научная, но из этого еще вовсе не следует, что она так-таки уж совсем не для
тебя. Вот, например, как раз сейчас, перед тем как ты вошел, я читал статью
Дмитрия Сергеевича Лихачева на ту самую тему, которую мы с тобой в прошлый
раз затронули. Она называется - "Литературный дед Остапа Бендера".
На лице Тугодума отразилось изумление.
- Ты, кажется, удивлен?
- Еще бы!
- А что, собственно, тебя так поразило?
- Академик и вдруг про Остапа Бендера пишет, - пожал плечами Тугодум. -
Вот уж не думал, что академики такими делами занимаются.
- Ты, вероятно, предполагал, что академик должен заниматься чем-то
очень специальным и, следовательно, скучным? - спросил я. - Ведь так?
Признайся!
- Не обязательно скучным, - смутился Тугодум. - Но уж во всяком случае,
не Остапом Бендером.
- Я, кажется, понимаю, что ты имеешь в виду, - сказал я. - Тебя смущает
несколько сомнительный род занятий Остапа, да и вся его малопочтенная
фигура. Верно? Однако разве более почтенная личность Павел Иванович Чичиков?
Или Жиль Блаз, герой романа Лесажа? В плутовстве, как мы с тобой уже
выяснили, они не уступят великому комбинатору. Однако о каждом из них
написаны целые тома солиднейших научных исследований. Академик Лихачев,
правда, специалист по древней русской литературе.
- Вот видите! - обрадовался Тугодум.
- И тем не менее я не вижу ничего удивительного в том, что он написал
небольшое исследование об Остапе Бендере. Собственно, даже не об Остапе
Бендере, а о его литературных предках. В особенности об одном из них: о том,
которого он не без основания именует дедом Остапа.
- А-а, я помню, - сказал Тугодум. - Вы мне про это уже говорили. Так
это, значит, он высказал такую идею, что литературным предком Остапа Бендера
был Джингль?
- Он самый.
- Смотрите-ка! А я долго об этом думал и пришел к выводу, что, в
сущности, ничего между ними нет общего. Я имею в виду Джингля и Остапа. Но
просто ничегошеньки! Разве только, что оба они слегка как бы это сказать...
- Жуликоваты?
- Вот-вот... Но почему именно Джингль? А не, скажем, Джефф Питерс? Или
тот же Чичиков? Или этот ну, кого вы только что назвали... Жиль Блаз? Да
любой из членов действительных или почетных - этого самого Всемирного
Сообщества Плутов.
- Стало быть, ты с академиком не согласен?
Тугодум почесал в затылке.
- Прямо даже и не знаю, что ответить, - признался он. - Сказать, что не
согласен, так вы меня нахалом назовете. Кто, мол, ты такой, чтобы с
академиком спорить. Нет, не могу сказать, что не согласен. Боюсь. Но и что
согласен с ним, тоже сказать не могу. Врать не буду.
- Ишь ты, какой осторожный стал, - усмехнулся я. - Раньше-то, бывало,
все сплеча рубил. Ну ладно, не хочешь спорить с академиком, не надо. Однако,
поскольку у тебя есть сомнения в правильности его гипотезы, я предлагаю тебе
проверить ее на практике.
- Это как же? - спросил Тугодум.
- Очень просто. Сведем их обоих вместе: предполагаемого деда с
предполагаемым внуком. То бишь Джингля с Остапом Бендером. И поглядим,
имеются ли у них черты, так сказать, фамильного сходства.
- А как мы это сделаем?
- Все тем же, старым нашим, испытанным способом. С помощью
воображения...
Я включил свое воображение, и тотчас же Остап Бендер явился передо мною
и Тугодумом во всем своем великолепии. Он то ли не заметил нас, то ли
нарочно хотел проскочить мимо, оставаясь незамеченным. Но я не дал ему
улизнуть, крикнув ему вслед:
- Остап Ибрагимович! Куда же вы?
- Да, это я - обернулся он. - Кто меня узнал?.. А, это вы! И ваш верный
оруженосец, конечно, тоже с вами?
- Да, я тоже здесь. Здравствуйте, - приветствовал его Тугодум.
- Здравствуй, приятель! - облегченно вздохнул Остап. - При виде
знакомых лиц сразу отлегло от сердца, - пояснил он. - Не люблю, знаете ли,
когда меня неожиданно окликают, да еще по имени-отчеству. Предпочитаю
хранить инкогнито.
- Ну, нас-то вы можете не стесняться, - сказал Тугодум. - Мы про вас
знаем все.
- Все не все, но, во всяком случае, довольно много, - уточнил я. -
Знаем даже нечто такое, чего, быть может, вы и сами про себя не знаете.
- Не смешите меня, как говаривала, бывало, моя приятельница,
незабвенная Эллочка Щукина, - улыбнулся своей ослепительной улыбкой Остап. -
Что можете вы знать про меня такого, чего не знал бы я сам?
- Дело в том, - объяснил я, - что мы с моим юным другом решили заняться
расследованием вашей родословной.
- Расследованием? - нахмурился Остап - Это вам, право, не к лицу.
Расследованиями пусть занимается Уголовный розыск. А поскольку я, как вам
известно, свято чту Уголовный кодекс, Угрозыску заниматься моей особой тоже
ни к чему.
- Да нет, - успокоил его Тугодум. - Мы совсем про другое. Просто мы
случайно узнали, кто был ваш дедушка.
- Мой дедушка? - изумился Остап.
- Именно так, - подтвердил я. - И если вы не возражаете, мы могли бы
даже вас с ним познакомить.
- Знаете что? - сказал Остап. - Плюньте вы на это дело, дорогой
товарищ.
- Как плюнуть? - обиделся Тугодум.
- Слюной, - пояснил Остап. - Как плевали до эпохи исторического
материализма. Ничего у вас из этого не выйдет.
- Почему вы так думаете? - спросил я.
- Вам, как людям своим, я могу открыть эту маленькую семейную тайну. У
меня не было деда. Если говорить откровенно, у меня не было даже отца. Знаю,
знаю, вы сейчас спросите: а как же ваш знаменитый папа, турецко-подданный, о
котором вы прожужжали нам все уши. Увы, увы. И папы тоже не было. Вам, как
людям своим, могу признаться: я его выдумал. Вы знаете, чем я отличаюсь от
пустого портсигара? Не знаете? Сейчас объясню. Пустой портсигар - без
па-пи-рос. Верно? А я и без папи рос, и без мами рос. Так-то, братцы. Я -
круглый сирота.
- И папа, и мама, надо полагать, все-таки были, - улыбнулся я. - Вы,
вероятно, хотели сказать, что сами не знаете, кто были ваши родители?
- Вот именно, - кивнул Остап. - Не знаю и не думаю, чтобы кто-нибудь
другой мог узнать что-нибудь достоверное про моих папу и маму. А уж тем
более про моих дедушку и бабушку.
- Вы не совсем правильно нас поняли, Остап Ибрагимович, - сказал я. -
Речь идет о вашем дедушке гм... по другой линии.
- Ах, вот оно что! - усмехнулся Остап. - Вы, очевидно, намекаете на то,
что в минуту жизни трудную я некоторое время вынужден был выдавать себя за
сына лейтенанта Шмидта? Уж не с папой ли легендарного героя вы хотите меня
познакомить? Он разве жив? Это действительно было бы конгениально! Одна
беда, по самому скромному подсчету таких внуков, как я, у почтенного старца
оказалось бы по меньшей мере несколько сотен.
- Нет-нет, - живо возразил я. - Речь идет совсем не об этом. Мы хотим
познакомить вас с вашим, если можно так выразиться, литературным дедом. Дело
в том, что вашим происхождением заинтересовался один крупный ученый.
- Академик! - вставил Тугодум.
- Ай-яй-яй! - огорчился Остап. - Вот незадача!
- Вы, кажется, обеспокоены? - спросил я.
- Естественно! - ответил великий комбинатор - Не люблю привлекать
внимание к своей скромной персоне. Ни к чему мне это, ей-Богу! Сегодня мной
заинтересовалась Академия наук, а завтра, глядишь, заинтересуется милиция.
- Не бойтесь, Остап Ибрагимович, - поспешил я его успокоить. - С этой
стороны вам ничто не грозит. Ученый, о котором я говорю, выдвинул
предположение, что вы появились на свет не вполне... гм... самостоятельно.
- Само собой, - не стал возражать Остап. - Я этого никогда не отрицал.
Посильную помощь в этом деле мне оказали мои друзья Илья Арнольдович Ильф и
Евгений Петрович Петров.
- Есть основания предполагать, - осторожно начал я, - что и они тоже
действовали не вполне самостоятельно. А именно: создавая вас, они, в свою
очередь, вдохновлялись другим литературным персонажем...
- Понимаю! - сообразил Остап. - И он-то, стало быть, и есть мой
дедушка?
- Совершенно верно.
- Может быть, вы откроете мне его имя?
- Разумеется! Его зовут...
Но прежде чем я успел выговорить имя Джингля, обладатель этого громкого
имени, словно бы соткавшийся вдруг из воздуха, подмигнул мне и приложил
палец к губам.
- О нет, сэр! - заговорил он в свойственной ему отрывистой, лаконичной
манере. - Никаких имен! Инкогнито! Полнейшее инкогнито! У меня славное,
доброе имя, но широкой публике оно не должно быть известно. Джентльмен из
Лондона. Знатный путешественник. Вот и все. На первый раз этого вполне
достаточно.
- Как видите, Остап Ибрагимович, - повернулся я к Остапу, -
предположение, что мистер Джингль... Надеюсь, мне нет нужды представлять его
вам... Как видите, предположение, что этот господин состоит с вами в кровном
родстве, вовсе не лишено оснований. Как и вы, он не любит громкой огласки.
Как и вы, предпочитает хранить инкогнито.
- Ну, этого, пожалуй, еще недостаточно, чтобы я признал его своим
дедом, - возразил Остап.
- И я тоже, сэр, - запротестовал и Джингль. - Первого встречного
проходимца признать внуком! Слуга покорный, сэр! Как бы не так! К тому же я
холост. Никогда не имел детей. Тем более внуков. Не расположен. Весьма.
- Погодите, друзья мои, - поднял я ладони, утихомиривая петушившихся
родственников. - Не торопитесь. Как говорится, еще не вечер. Для начала хоть
приглядитесь друг к другу. Ваша внешность...
Остап надменно и даже слегка презрительно оглядел Джингля.
- Уж не хотите ли вы сказать, - усмехнулся он, - что своей внешностью я
напоминаю этого тщедушного субъекта?
- Остап Ибрагимович! - предостерегающе поднял я руку. - Не оскорбляйте
мистера Джингля. Не забывайте, что он ваш...
- Да, да, да, я это уже слышал, - прервал меня Остап. - Он мой дедушка.
Однако он на вид ничуть не старше меня. Если это и впрямь мой дед, для своих
лет он удивительно хорошо сохранился.
- Литературные герои не старятся, - объяснил я. - Они навсегда остаются
в том возрасте, в каком впервые предстали перед читателем. Мистеру Джинглю,
как и вам, ровно тридцать три года. Что же касается вашего внешнего сходства
с ним...
- Да, да, я хотел бы послушать, - иронически поклонился нам Остап. - В
чем именно вы углядели это мифическое сходство?
- Разумеется, не в чертах лица, - признался я. - И не в телосложении.
Ваш всемирно известный медальный профиль...
- Вот именно! - самодовольно усмехнулся Остап.
- Ваша фигура атлета, ваша мощная шея, - продолжал я умасливать
великого комбинатора, - все это и в самом деле не слишком напоминает облик
мистера Джингля, который, по правде говоря, и в самом деле весьма хрупкого
телосложения.
Тут настал черед обидеться Джинглю.
- На внешность не жалуюсь, - горделиво вскинулся он. - Изящен. Строен.
Красив. Тысячи побед. Француженки. Испанки. Итальянки. Не говоря о
соотечественницах. Прелестные создания. Волосы. Черные как смоль. Глаза.
Стройные фигуры. Красавицы. Все от меня без ума.
- Вы, стало быть, довольны своей внешностью, мистер Джингль? - уточнил
я.
- Весьма, - подтвердил он.
- Ну вот, Остап Ибрагимович, - повернулся я к Остапу. - Вот еще одна
черта, роднящая вас с вашим литературным дедом. Впрочем, мы условились, пока
не касаться ваших душевных качеств, а сосредоточить свое внимание лишь на
вашей внешности. Начнем с костюма. Взгляните на его костюм!
Остап внимательно оглядел непрезентабельный костюм Джингля.
-Да-а, - пренебрежительно протянул он. - Костюмчик этот знавал, я
думаю, лучшие дни. Грязный, выцветший, весь какой-то обтерханный. Впрочем,
даже если бы он был только что с иголочки, он все равно сидел бы на этом
франте весьма дурно, ибо, согласитесь, что сшит он был на паренька куда
более низкорослого, и даже еще более щуплого. Глядите, да ведь он вот-вот
лопнет у него на спине!
- Верно, - удовлетворенно кивнул я. - Но ведь совершенно то же самое
можно сказать и про ваш костюм. Ваш узкий, в талию, зеленый пиджак -
заметьте, Остап Ибрагимович, зеленый, точь-в-точь как и фрак мистера Джингля
- тоже трещит на ваших могучих плечах.
Остап не стал спорить против очевидности.
- Ну что ж, - легко согласился он. - Я, пожалуй, готов признать, что
зеленый фрак мистера Джингля - дедушка моего зеленого пиджака. Но от этого
еще довольно далеко до того, чтобы я признал самого мистера Джингля моим
предком по прямой линии.
- В самом деле, - поддержал его Тугодум. - Подумаешь, велика важность:
у этого зеленый костюм и у того то же. Просто совпадение, вот и все!
- Одно совпадение, конечно, еще ни о чем не говорит, согласился я. - Но
что-то уж больно много тут таких совпадений. Взгляни, - обратился я к
Тугодуму. - На мистере Джингле - зеленый фрак, желтые ботинки, голубой
жилет. И на Остапе Ибрагимовиче тоже: зеленый костюм, лаковые штиблеты
апельсинового цвета и голубой гарусный жилет.
- Пардон! - вмешался Остап. - Жилет я только что приобрел у своего
компаньона, предводителя команчей. Еще вчера этого жилета на мне не было.
- Однако сейчас, - сказал я, - он красуется на вашей великолепной
фигуре и своим ярко-голубым цветом лишь еще больше оттеняет ваше несомненное
фамильное сходство с мистером Джинглем. Впрочем, я готов допустить, что
жилет и штиблеты - это тоже всего лишь случайное совпадение. Пойдем
дальше... Мистер Джингль! Вы ведь едете из самого Лондона, не так ли? Где же
ваш чемодан?
- Что? - вздрогнул Джингль. - Чемодан?.. Со мною вот пакет в оберточной
бумаге, и только. Остальной багаж идет водой. Ящики заколоченные. Величиной
с дом. Тяжелые. Чертовски тяжелые.
- А ваш багаж, Остап Ибрагимович? - обернулся я к Остапу. - Без
сомнения, он тоже движется отдельно от вас, надо полагать, малой скоростью?
- О нет! - легко парировал Остап. - На этот раз я путешествую налегке.
Мне необходимо нынче же вечером быть в Москве. Спешу на заседание Малого
Совнарокома.
- Понимаю, понимаю, - улыбнулся я. - А чем вы объясните такую
интересную подробность вашего туалета: у вас шея несколько раз обернута
старым шерстяным шарфом. И у мистера Джингля... взгляните!.. у него тоже
фрак застегнут до самого подбородка, а шея обернута каким-то ветхим
галстуком. Что бы это могло значить?
- Только то, - быстро нашелся Остап, - что мистер Джингль, как и я,
большой модник. Вероятно, в его времена обертывать шею на этот манер тоже
считалось большим шиком. Не правда ли, старина? - обратился он к Джинглю.
Джингль тут же находчиво подыграл ему:
- Совершенно верно, сэр! Всегда был щеголем. Люблю хорошо одеться.
Большой оригинал!
- А может быть, дело объясняется проще? - подмигнул я Джинглю. - Может
быть, ваш галстук, так же как шарф гражданина Бендера, предназначен
исключительно для того, чтобы скрыть отсутствие рубашки? Кстати, Остап
Ибрагимович, - обернулся я к Остапу, - под вашими великолепными
апельсиновыми штиблетами я совсем не вижу носков. Это что, тоже веление
моды?
Что-что, а признавать поражение Остап умел.
- Ну что ж, - согласился он. - Не скрою. Вы меня прижали. В данный
исторический момент я действительно на мели. Но мы с моим компаньоном,
предводителем команчей, затеваем миллионное дело, и скоро я буду богат, как
крез. А пока... Пока у меня имеется одна недурная дебютная идея.
- Какая? - поинтересовался я.
- Выгодная женитьба, - сказал Остап. - На худой конец я даже мог бы
сделаться многоженцем и спокойно переезжать из города в город, таская за
собой новый чемодан с захваченными у дежурной жены ценными вещами.
При этих словах Джингль оживился.
- Блестящая мысль! - воскликнул он. - Недавно поступил таким же
образом. Пожилая леди. От меня без ума. Красивый молодой человек. Любовь с
первого взгляда. Сто фунтов отступного. Я свободен как ветер. Можно опять
начинать сначала.
- Сто фунтов это огромные деньги, - завистливо вздохнул Остап. - Мне, к
сожалению, не так повезло. У последней своей жены, мадам Грицацуевой, я
позаимствовал всего лишь золотую брошь со стекляшками, дутый золотой
браслет, полдюжины золоченых ложечек и чайное ситечко. Что и говорить, улов
небогатый. Но зато я тоже свободен как ветер. И тоже могу начать все
сначала. Послушай, дедушка! А что, если мне бросить своего предводителя
команчей на произвол судьбы - пусть сам возится со своими сомнительными
бриллиантами. А мы с тобой откроем акционерное общество по обольщению
пожилых невест. Будем работать на пару. Ты, я вижу, парень не промах.
Похоже, что мы с тобою и впрямь родственники!
- Так вы, значит, все-таки признаете его своим дедом? - спросил
Тугодум.
- Пожалуй, - согласился Остап. - Но при условии, что вы признаете, что
главными своими достижениями я все таки обязан не ему, а...
- Разумеется, мы это признаем, - прервал его я. - Всем лучшим, что в
вас есть, вы прежде всего, конечно, обязаны своим создателям - Илье Ильфу и
Евгению Петрову.
- Это уж само собой, - недовольно поморщился Остап. - Но я, по правде
говоря, имел в виду не их, а...
- Кого же! - не выдержал Тугодум.
- Себя, друг мой. Исключительно самого себя.
- Но ведь не станете же вы отрицать, - разгорячился Тугодум, - что это
именно они, Ильф и Петров, сделали вас таким, какой вы есть!
- Они-то они! - усмехнулся Остап. - Но если бы вы знали, чего мне это
стоило! Я действовал то хитростью, то напором. Я пускал в ход все свое
обаяние, добиваясь от них...
- Чего! - снова не выдержал Тугодум. - Чего вы от них добивались! Остап
улыбнулся:
- Того, чего добивался друг моего детства Коля Остен-Сакен от подруги
моего же детства Инги Зайонц. Он добивался любви. И я добивался любви. И
наконец, добился. Илья Арнольдович и Евгений Петрович полюбили меня. Хоть и
не сразу, но полюбили. И пошли мне навстречу. Вот и выходит, что всем
блеском своего нестерпимого обаяния я обязан не предку моему, мистеру
Джинглю, и не создателям своим - господам Ильфу и Петрову, а исключительно
самому себе. Как принято говорить в таких случаях, я сам кузнец своего
счастья! Вы, кажется, хотите оспорить этот несомненный факт? - обратился он
ко мне.
- Нет-нет, что вы! Даже и не думаю, - поспешно уверил его я.
- То-то! - самодовольно ухмыльнулся Остап. - Адье, господа! Оревуар!
Спешу на заседание Малого Совнаркома!
- Надо же! - сказал Тугодум, когда мы с ним остались одни. - Его
послушать, так выйдет, что это вовсе не Ильф с Петровым, а он сам написал и
"Двенадцать стульев", и "Золотой теленок"... А вы тоже хороши! - укорил он
меня. Сделали вид, что во всем с ним согласны...
- Что значит сделал вид? Я действительно во многом с ним согласен.
Кое-что он, конечно, слегка преувеличил...
- Ха-ха! "Кое-что", "слегка", - передразнил меня Тугодум. - Да вы что!
Шутите, что ли?
- И не думаю. Можешь мне поверить: роль Остапа Бендера в создании этих
двух знаменитых романов была действительно велика. Впрочем, если ты не
веришь мне, так, может быть, поверишь одному из создателей "Двенадцати
стульев" и "Золотого теленка"...
Я снял с полки пятый том собрания сочинений И. Ильфа и Е. Петрова,
раскрыл его на заранее заложенной странице и протянул Тугодуму:
- На-ка вот! Прочти!
ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬФЕ
Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что
эпизодическое лицо. Для него у нас была приготовлена фраза, которую мы
слышали от одного нашего знакомого бильярдиста: "Ключ от квартиры, где
деньги лежат". Но Бендер стал постепенно выпирать из приготовленных для него
рамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить. К концу романа мы обращались с
ним, как с живым человеком, и часто сердились на него за нахальство, с
которым он пролезал почти в каждую главу.
- Ну? И что вы этим хотите сказать? - недоверчиво спросил Тугодум,
дочитав до конца этот, отмеченный мною отрывок из воспоминаний Евгения
Петрова.
- Прежде всего, - начал я, - что Остап Бендер был задуман авторами как
второстепенная фигура, а стал фигурой центральной. Едва ли даже не главной.
И все это исключительно благодаря своей настойчивости, своему бешеному
напору. Или, если угодно, своему нахальству, как выразился Евгений Петрович
Петров.
- Но ведь это же он не всерьез! Это просто шутка! - возмутился Тугодум.
- Как тебе сказать. В каждой шутке, как известно, есть доля правды. А
здесь, уж поверь мне, эта доля очень велика... Итак, мы остановились на том,
что благодаря своему нахальству Остап Бендер из второстепенных персонажей
романа, каким он был задуман, вышел в главные. Но это еще не все. С большой
долей уверенности мы можем утверждать, что задуман он был сперва как фигура
не слишком привлекательная.
- То есть как герой отрицательный? - перевел это на понятный ему язык
Тугодум.
- Ну, если хочешь, можно сказать и так, - поморщился я. - Хотя, по
правде говоря, я не люблю этого деления литературных героев на отрицательных
и положительных.
- А почему?
- Это долгий разговор, - ответил я, - и мы к нему обязательно вернемся.
А сейчас не будем отвлекаться от нашего друга Остапа. Итак, задуман он был
как персонаж, пользуясь твоей терминологией, сугубо отрицательный.
- А вышел, по-вашему, положительный? - насмешливо осведомился Тугодум.
- Отбросим эти примитивные понятия: "положительный", "отрицательный".
Важно другое, - сказал я. - Вот небольшой отрывок, из которого ясно видно,
как представляли себе авторы "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" роль
и место Остапа Бендера в тогдашней советской действительности. Прочти эти
несколько строк!
Сняв с полки книгу, я быстро нашел нужное место и протянул ее Тугодуму.
ИЗ РОМАНА ИЛЬИ ИЛЬФА И ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВА
"ЗОЛОТОЙ ТЕЛЕНОК"
К Гряжскому шоссе "Антилопа" подошла под все усиливающийся рокот
невидимых пока автомобилей. Едва успели свернуть с проклятой магистрали и в
наступившей тишине убрать машину за пригорок, как раздались взрывы и пальба
моторов и в столбах света показалась головная машина. Жулики притаились в
траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на
проходящую колонну.
Полотнища ослепительного света плескались на дороге. Машины мягко
скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес.
Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все
исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик
последней машины.
Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми
крыльями.
Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго еще
сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.
- Ну как? - спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до конца. -
Соответствует эта картина твоему представлению о личности Остапа Бендера? О
его месте в жизни?
- Я не понимаю, про что вы спрашиваете, - признался Тугодум.
- А ты вдумайся в смысл этой зарисовки. Мелкие жулики робко прячутся в
канаве, а настоящая жизнь, радостно трубя, мчится мимо них, обдавая их
запахом бензина и дорожной грязью. Это ведь картина символическая! Так вот:
как, по-твоему, соответствует она реальной расстановке сил в романах Ильфа и
Петрова?
- Пожалуй, что нет. Не соответствует, - после минутного раздумья
ответил Тугодум.
- Вот и мне кажется, что не соответствует, - сказал я. - В этом
эпизоде, который мы с тобою сейчас вспомнили, Остап предстает перед нами как
предводитель компании мелких жуликов, путающихся на дороге и мешающих
движению светлой и прекрасной, полноценной, настоящей жизни, которой якобы
живет весь советский народ. Но если бы это было действительно так, мы,
читатели, должны были бы желать, чтобы все жульнические планы Остапа
провалились. Чтобы он, как сказано об этом в финале второго романа, и в
самом деле "переквалифицировался в управдомы", то есть нашел свое место в
этой "настоящей" жизни. Однако нам почему-то смертельно этого не хочется. И
такой исход, надо думать, тебя бы сильно разочаровал, ведь верно же?
- Еще бы! - сказал Тугодум.
- А почему? Подумай!
- Ну... - замялся Тугодум. - Я думаю, потому что управдом - это как-то
мелко для такого человека.
- Ну, не в управдомы, а... ну, я не знаю... допустим, если бы он стал
инженером вроде того молодого человека, за которого выходит замуж Зося
Синицкая...
- "Фемиди-Немезиди"? - засмеялся Тугодум.
- Вот-вот! Тогда бы Зося вышла не за него, а за Остапа, и они
образовали бы дружную, образцовую советскую семью, и были бы счастливы, и
вместе строили бы новую, прекрасную жизнь...
- И она покупала бы ему носки с двойной пяткой, - насмешливо сказал
Тугодум.
- А что в этом плохого? - спросил я.
- Не знаю. Скучно как-то, - сказал Тугодум. - Разве Остап для такой
жизни годится?
- Вот! - обрадовался я. - Вот сейчас ты, как говорится, золотое слово
молвил. В том-то вся и штука, что Остап для такой жизни не годится. И не
потому, что он хуже тех, кто готов ею довольствоваться...
- А потому, что лучше?
- Да нет! Просто потому, что он - другой. Обрати внимание. Содержанием
обоих романов Ильфа и Петрова стала погоня за деньгами. И в первом, и во
втором романе Остап Бендер предстает перед нами как человек, для которого
эта погоня - главная цель его существования. Может даже создаться
впечатление, что весь смысл своей жизни он видит только в обладании "золотым
тельцом". Это вроде бы даже подтверждается шутливой эпитафией, которую -
помнишь? - он сам себе сочиняет...
- "Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка", -
вспомнил и процитировал Тугодум.
- Вот-вот!.. Но на самом деле эта ироническая эпитафия неверна. На
самом деле Остап - не стяжатель. Он художник. Главное для него - не деньги,
не результат этой бешеной погони, а сам ее процесс. Не сам клад нужен ему, а
именно вот этот бешеный азарт добывания клада, вся эта увлекательная,
хитроумная игра, с ее с ходу импровизируемыми поворотами, вдохновенными
озарениями и экспромтами... На самом деле стяжатель не Остап, а - Корейко.
Он, может быть, для того и выведен в романе, чтобы читатель резче ощутил,
как разительно не похожи они - серый, тусклый стяжатель и ослепительный,
фонтанирующий искрометными идеями великий комбинатор.
- Ну, положим, - засомневался Тугодум. - Гонится то он все-таки за
миллионом.
- Да, гонится. Но сравни его с Александром ибн Ивановичем. Тот
наслаждается самим фактом обладания своими миллионами. А Остапу, когда цель
достигнута, когда миллион уже у него в руках, это обладание вожделенным
богатством не приносит счастья. Потому что оно не насыщает его душу. Не зря
- помнишь? - он даже порывается в какой-то момент отослать этот свой миллион
Председателю Государственного банка.
- Но ведь не отослал же! Тут же спохватился и кинулся назад за своим
чемоданчиком.
- Верно, - согласился я. - Но в тусклой душе Александра Ивановича
Корейко такой порыв не мог бы даже и возникнуть!
- Я понимаю, - задумался Тугодум. - Вы хотите сказать, что Остап по
своей природе не жулик. Что жуликом он стал случайно, потому что не нашел
своего настоящего места в жизни.
- Ты совершенно правильно меня понял, - сказал я.
- Хорошо. Допустим, вы правы! Остап не стяжатель, не приобретатель, как
Чичиков. Но кто же он тогда? "Великий комбинатор" - это ведь не профессия?
- Вот это интересный вопрос! Ответить на него не так то просто, поэтому
я начну издалека. Был в России такой замечательный писатель - Василий
Васильевич Розанов. Человек он был, мягко говоря, весьма консервативных
взглядов. Так называемых революционных демократов Чернышевского, Добролюбова
и прочих - терпеть не мог. Сочинения их считал величайшим злом для России.
Сравнивал этих писателей с гнойной мухой, сидящей на спине быка, везущего
тяжелый воз. И вот этот самый Розанов написал однажды про ненавистного ему
Чернышевского такое:
ИЗ КНИГИ В. В. РОЗАНОВА "УЕДИНЕННОЕ"
Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского,
для государственного строительства - было преступлением, граничащим со
злодеянием... Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти
"энергий" и "работников", государственный механизм не воспользовался этой
"паровой машиной" или, вернее" "электрическим двигателем" это не постижимо.
Такие лица рождаются веками и бросить в снег, в глушь, в ели и болото...
это... это черт знает что такое... Черт знает что: рок, судьба, и не столько
его, сколько России.
- Интересно! - сказал Тугодум, дочитав эту цитату до конца. - Но при
чем тут Остап Бендер?
- А при том, - сказал я, - что так же преступно было не использовать
для нужд общества и энергию Остапа Бендера. Не его одного, разумеется,
поскольку он - образ собирательный, а множества Остапов Бендеров.
Безусловно, это тоже было "преступление, граничащее со злодеянием". И вот об
этом, в сущности, и написаны оба романа Ильфа и Петрова.
- Вот уж не думал! - сказал Тугодум.
- Ты знаешь, - улыбнулся я, - скорее всего, и они сами об этом не
думали.
- То есть как?
- Ты ведь помнишь признание Евгения Петрова, что Остап был задуман им и
Ильфом как фигура вспомогательная, но, помимо их воли и даже как бы вопреки
их авторской воле, выбился в главные герои? Так вот, это признание
свидетельствует, что создатели "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка"
были настоящими художниками. Ведь с Остапом у них, в сущности, произошел тот
же казус, что у Пушкина с Татьяной, которая - помнишь? - "удрала штуку", как
выразился Пушкин" неожиданно для него и даже против его воли вышла замуж за
генерала.
- При чем тут Пушкин и Татьяна? - удивился Тугодум. - Пушкин, может, и
не шутил. А уж Петров-то точно говорил это про Остапа не всерьез, а в шутку.
- Как тебе сказать! Конечно, он сделал это свое признание в
свойственной ему юмористической форме. Но самую суть дела он изложил
довольно точно. Обрати внимание: даже убить Остапа Ильф и Петров не смогли.
С присущим этому персонажу нахальством он заставил их воскресить себя и -
тоже против их воли - выбился в главные герои и следующего их романа. Как ты
думаешь, почему это произошло?
- Ясно почему, - пожал плечами Тугодум. - Просто им жалко было с ним
расставаться.
- Верно. Но в этом нежелании расставаться с полюбившимся им персонажем
проявился безошибочный художественный инстинкт, подсказавший им, что этот
поначалу эпизодический персонаж, ставший так нахально "выпирать из
приготовленных для него рамок", являет собой главное их художественное
открытие.
- Прямо уж открытие! - усомнился Тугодум.
- Представь себе, - сказал я. - Фигура Остапа - независимо от желаний и
намерений авторов - это гимн, настоящий гимн духу предпринимательства. И
главное ощущение, пусть даже неосознанное, возникающее у читателя дилогии,
лучше всего может быть выражено как раз вот теми словами Розанова, которые я
приводил. Разве только слегка перефразированными. Настоящим преступлением
было не использовать этот могучий творческий дар, загнать на обочину жизни,
превратить в мелкого жулика человека, предназначенного для совсем иного,
неизмеримо более важного поприща.
- А для какого? - вновь охладил меня Тугодум. - Я ведь вас уже
спрашивал, кто он, Остап Бендер, по профессии? Вернее: кем бы он мог стать,
если бы его не загнали, как вы говорите, на обочину?
- Я тебе уже ответил: предпринимателем. Создав своего Остапа, Ильф и
Петров отчасти искупили давний грех великой русской литературы, где фигура
предпринимателя являлась перед нами либо в образе жулика Чичикова, либо в
худосочном, художественно убогом облике гончаровского Штольца. В отличие от
Штольца, Остап - художественно полнокровен. А в отличие от Чичикова, он -
жулик не по призванию, а по несчастью.
- По какому такому несчастью? Что его заставило-то стать жуликом? -
снова прервал мой пылкий монолог Тугодум.
- Жуликом, - сказал я, - его сделали обстоятельства, имя которым -
социализм. Может быть, тебе это сравнение покажется слишком смелым или даже
кощунственным, но я бы осмелился уподобить Остапа художнику или поэту,
которому, как Тарасу Шевченко - помнишь? - запретили рисовать и сочинять
стихи. Разница только в том, что Шевченко было запрещено прикасаться к
холсту и бумаге высочайшим повелением, относящимся к нему персонально, а
Остапу и таким, как он, не позволило заниматься любимым делом само
устройство того общества, в котором ему выпало жить.
- Это вы серьезно? - удивился Тугодум.
- Совершенно серьезно, - кивнул я. - Предпринимательство - это ведь
тоже своего рода творчество. Замечательный наш поэт Николай Заболоцкий
сказал однажды: "Я только поэт, и только о поэзии могу судить. Я не знаю,
может быть, социализм и в самом деле полезен для техники. Но искусству он
несет смерть". Так вот, романы Ильфа и Петрова - опять-таки, независимо от
того, сознавали или не сознавали это они сами, - наглядно и неопровержимо
показывают нам, что социализм несет смерть не только искусству, но и всем
видам и формам творчества.
- Опять! - возмущенно воскликнул Тугодум. - Опять вы говорите:
независимо от того, сознавали или не сознавали это они сами. Что же,
по-вашему, они выразили своими романами совсем не то, что хотели? Хотели
высказать одну мысль, а высказали совсем другую? И даже противоположную?
- Да, пожалуй, что так. Потому что мысль эта выкристаллизовывалась у
них в самом процессе написания романа. Сочиняя свой роман, они, как я уже не
раз тебе говорил, не просто облекали свою мысль в образную форму, а мыслили.
И - мало того! - не просто мыслили, а мыслили образами.
ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ - МЫСЛИТЬ ОБРАЗАМИ?
Вдумываясь в определение художника, который мыслит не понятиями, не
силлогизмами, а образами, я сперва сделал упор на слове мыслит. Но не менее
важна и вторая часть этой формулы: не просто мыслит, а мыслит образами.
Что же это значит?
Прежде всего, что ни в коем случае не следует представлять себе это
дело таким образом, будто художник, имея в виду выразить некую, уже заранее
известную ему мысль, как бы подбирает или рисует для выражения этой мысли
определенный образ, который с наибольшей наглядностью ее - эту мысль -
выражал бы.
На самом деле все это происходит совершенно иначе.
Жил в позапрошлом веке во Франции замечательный художник - Поль
Гаварни. Прославился он сериями литографий. Каждая серия имела свое
название: "Парижские студенты", "Женские плутни", "Сорванцы", "Актрисы",
"Актеры", "Кулисы", "Литераторы и литераторши". Уже из этих названий видно,
что в своих картинках он стремился запечатлеть быт и нравы своей эпохи.
Немудрено поэтому, что каждая такая картинка изображала какую-то жизненную
коллизию: иногда драматическую, иногда забавную. Суть изображенной коллизии
всякий раз раскрывала или помогала понять подпись под рисунком. И подпись
эта, надо сказать, играла в его работе такую важную роль, что многим даже
казалось, что она важнее самого рисунка.
ИЗ СТАТЬИ ШАРЛЯ БОДЛЕРА
"О НЕКОТОРЫХ ФРАНЦУЗСКИХ КАРИКАТУРИСТАХ.
Гаварни не только карикатурист и даже не только художник, но также и
литератор... Приведу хотя бы один пример из целой тысячи: стройная красотка
с презрительной миной смотрит на юношу, с мольбой протягивающего к ней руки.
"Подарите мне поцелуй, сударыня, ну хоть один, из милосердия!" - "Приходите
вечером, сегодняшнее утро уже обещано вашему отцу". Изображение дамы - почти
портрет. Заметьте, кстати, что самое интересное - подпись, рисунок сам по
себе не мог бы передать все, что задумал художник.
И вот однажды друзья этого художника - братья Гонкуры, Эдмон и Жюль,
знаменитые писатели, книги которых Гаварни часто иллюстрировал, - спросили у
него: что в его сознании является раньше - лица и позы изображаемых им людей
или подпись под будущей картинкой?
Гаварни ответил:
- Я стараюсь изображать на своих литографиях людей, которые мне что-то
подсказывают. Да, они подсказывают мне подпись. Именно поэтому расположение
фигур кажется таким удачным, а позы такими верными. Они со мною говорят,
диктуют мне слова. Иногда я допрашиваю их очень долго и в конце концов
докапываюсь до самой лучшей, самой забавной своей подписи. Когда подпись
придумана заранее, рисовать бывает очень трудно, я быстро устаю, и рисунок
получается хуже. Мне не надо исходить из подписей, иметь их в виду - они
сами вырастают из карандашного наброска. Можно предположить, что в этом
признании знаменитого французского графика отразился только его личный опыт.
У него это бывало так. А у другого художника, быть может, совсем по-другому.
Но на самом деле в этом искреннем и простодушном признании Поля Гаварни
выразился некий общий закон художественного творчества.
Очень ясно это показал Л. Н. Толстой в своем романе "Анна Каренина".
Путешествуя по Италии, Анна и Вронский посещают живущего там русского
художника Михайлова. Этого своего нового героя Толстой выводит на сцену,
захватив его внезапно, в момент творческого вдохновения, что и позволило ему
с присущей Льву Николаевичу наглядностью и художественной силой изобразить
самый процесс творчества.
ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО "АННА КАРЕНИНА"
Утро он работал в студии над большой картиной. Придя к себе, он
рассердился на жену за то, что она не умела обойтись с хозяйкой, требовавшею
денег...
- Оставь меня в покое, ради Бога! - воскликнул со слезами в голосе
Михайлов и, заткнув уши, ушел в свою рабочую комнату за перегородкой и запер
за собою дверь. "Бестолковая!" - сказал он себе, сел за стол и, раскрыв
папку, тотчас с особенным жаром принялся за начатый рисунок.
Никогда он с таким жаром и успехом не работал, как когда его жизнь шла
плохо и в особенности когда он ссорился с женой. "Ах, провалиться бы
куда-нибудь!" - думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры
человека, находящегося в припадке гнева. Рисунок был сделан прежде; но он
был недоволен им. "Нет, тот был лучше. Где он?" Он пошел к жене и,
насупившись, не глядя на нее, спросил у старшей девочки, где та бумага,
которую он дал им. Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и
закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол и,
отдалившись и прищурившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыбнулся и
радостно взмахнул руками.
- Так, так! - проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, начал быстро
рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу.
Он рисовал эту новую позу, и вдруг ему вспомнилось с выдающимся
подбородком энергичное лицо купца, у которого он брал сигары, и он это самое
лицо, этот подбородок нарисовал человеку. Он засмеялся от радости, фигура
вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой нельзя уже было
изменить. Фигура эта жила и была ясно и несомненно определена. Можно было
поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже
было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть
волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигуры, а только откидывал то,
что скрывало фигуру. Он как бы снимал с нее те покровы, из-за которых она не
вся была видна, каждая новая черта только больше выказывала всю фигуру во
всей ее энергической силе, такою, какою она явилась ему вдруг от
произведенного стеарином пятна.
Из этого отрывка очень ясно видно - гораздо яснее, чем из мимолетного и
лаконичного признания Поля Гаварни, как сложен, интуитивен и в основе своей
непредсказуем процесс художественного мышления. Из каких случайных, даже для
самого художника неожиданных вспышек его художественного сознания рождается
и складывается создаваемый им образ.
Но может быть, все это имеет отношение только к художнику, имеющему
дело с карандашом и бумагой или с кистью, холстом и красками?
На первый взгляд ни о каком сходстве с литератором-писателем или поэтом
- тут не может быть и речи.
Взять хотя бы это пятно стеарина, которое случайно попало на рисунок
художника Михайлова и придало изображенному на этом рисунке человеку новую
позу. Ведь именно с этого случайно капнувшего на бумагу стеарина, в
сущности, и началось у него истинное рождение образа. Именно благодаря этому
пятну "фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая и такая, которой
нельзя уже было изменить".
А теперь представьте себе, что такое же пятно стеарина капнуло не на
рисунок, а на рукопись писателя. Могло это стать толчком для его
воображения? Изменило бы что-нибудь в его отношении к создаваемому им
образу?
Нет, конечно!
И все же сходство работы художника-живописца или рисовальщика с работой
писателя несомненно. В сущности, это даже не сходство, а - тождество.
О работе толстовского художника Михайлова мы сперва узнаем, что он
"делая рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева". Замысел
довольно туманный. Вернее - пока еще абстрактный. Речь идет не о каком-то
конкретном человеке с индивидуальным, только ему присущим выражением позы и
лица, а о человеке вообще, о котором нам (да и самому художнику) известно
только то, что он на что-то или на кого-то гневается.
Но вот благодаря какой-то случайности (в данном случае - пятну
стеарина, а могла это быть и какая-нибудь другая случайность, скажем, иначе
падающий свет) фигура в воображении художника "из мертвой, выдуманной стала
живая". И почему-то тут же ему вдруг "вспомнилось с выдающимся подбородком
энергическое лицо купца, у которого он брал сигары". И тотчас же вот это
самое лицо, этот самый подбородок он нарисовал человеку, которого старался
изобразить.
А теперь вспомни, как рождался у Ильфа и Петрова образ Остапа Бендера.
Началось с того, что авторам понадобилось ввести в свой роман фигуру
молодого, разбитного жулика. Сперва они знали о своем будущем герое очень
мало. Чем-то он напоминал им диккенсовского Джингля. Но это был еще очень
туманный, очень неясный и в конечном счете такой же абстрактный образ, как у
художника Михайлова первоначальная его фигура некоего человека в припадке
гнева. Правда, у них была припасена для этого будущего своего героя фраза,
которую они слышали от какого-то своего знакомого: "Может быть, тебе дать
еще ключ от квартиры, где деньги лежат?" Реплика эта, которую они вложили в
уста Остапа, сыграла примерно ту же роль, какую для художника Михайлова
сыграл выдающийся энергический подбородок знакомого купца, у которого он
обычно покупал сигары. Именно благодаря этой - ставшей впоследствии
классической фразе туманный еще образ Остапа стал наливаться соками живой
жизни. А потом...
Прочли они как-то в газете фразу, традиционно заключающую
предпраздничный приказ войскам, готовящимся к первомайскому параду:
"Командовать парадом буду я". Фраза показалась им комичной. И тут же они
вложили ее в уста Остапу. И фраза засверкала в его устах, придав его облику
еще одну неповторимую, только ему присущую черту: способность в ничем,
казалось бы, не примечательных подробностях окружающего мира видеть повод
для иронии, для легкой веселой насмешки. Прочли в книге об уходе Толстого из
Ясной Поляны текст газетной телеграммы: "Графиня изменившимся лицом бежит
пруду", - и тотчас пустили и его в дело, заставив Остапа дать такую же
телеграмму Александру Ивановичу Корейко. Все эти, мгновенно прилепившиеся к
Остапу и сросшиеся с его обликом подробности и детали сделали его фигуру не
только живой, но и такой, как говорит Толстой о фигуре на рисунке Михайлова,
"которой нельзя уже было изменить":
"Фигура эта жила и была ясно и несомненно определена. Можно было
поправить рисунок сообразно с требованиями этой фигуры, можно и должно даже
было иначе расставить ноги, совсем переменить положение левой руки, откинуть
волосы. Но, делая эти поправки, он не изменял фигуры, а только откидывал то,
что скрывало фигуру".
Вот так же было и с Остапом. Когда фигура его ожила и стала "такая,
которой нельзя уже было изменить", оказалось, что фигура эта - ярче,
крупнее, чем она была задумана. И действовать она уже должна была в
соответствии с этим прояснившимся своим обликом и новым значением.
Так же было и у Пушкина с его Татьяной, когда вдруг, неожиданно для
него, она "удрала штуку" - вышла замуж за генерала. Внести это кардинальное
изменение в свой первоначальный замысел Пушкина заставило именно вот это
стремление, как говорит Толстой, "не изменить фигуру, а только откинуть то,
что скрывало фигуру".
Не случайно Толстой говорит, что поправить рисунок сообразно с
требованиями фигуры, "иначе расставить ноги, совсем переменить положение
левой руки, откинуть волосы" было не только можно, но и - должно. Это
необходимо было сделать, чтобы снять с нее "те покровы, из-за которых она не
вся была видна".
Каждая такая перемена в позе, "каждая новая черта только больше
выказывала всю фигуру во всей ее энергической силе".
Вот так же и внезапная перемена в судьбе Татьяны Лариной ("удрала
штуку") не меняла, не искажала, не деформировала ее характер, а только
"больше выказывала", как говорит Толстой, то есть обнажала, проявляла все
своеобразие и незаурядность этого характера.
И уже в соответствии с этим своеобразием и с этой не заурядностью
Пушкин должен был - не мог иначе! - вносить и другие, иногда мелкие, а
иногда и не такие уж мелкие, изменения в свой первоначальный замысел.
Чтобы как можно конкретнее представить себе, как и почему это
происходило, мне придется провести еще одно небольшое расследование.
Разумеется, вместе с моим постоянным спутником Тугодумом.
РАССЛЕДОВАНИЕ,
в ходе которого
ТАТЬЯНЕ ЛАРИНОЙ СНИТСЯ СОН ОБЛОМОВА
Тугодум, как это уже у нас повелось, начал разговор со своего обычного:
"Я не понимаю".
- Я все-таки не понимаю, - сказал он, - почему вы считаете, что Татьяна
вышла замуж неожиданно?
- Это не я так считаю, - поправил его я. - Это сам Пушкин говорил.
- Ну да, я знаю, что Пушкин. Но почему он так говорил, вот хоть убейте
- не понимаю! Сам же написал, что повезли ее в Москву, на ярмарку невест.
Стало быть, для того и повезли, чтобы замуж вышла. Какая же тут
неожиданность?
- Неожиданность в том, что не просто вышла замуж, а именно за генерала.
За князя. Из скромной сельской девушки вдруг чудесным образом преобразилась
в светскую даму, - объяснил я.
Но Тугодума это мое объяснение не удовлетворило.
- И в этом, по-моему, нет ничего удивительного. Она же ведь не
крестьянка, и не мещанка. Дочь помещика. У нее там, наверно, гувернантка
какая-нибудь была, которая обучала ее хорошим манерам. А может, Пушкин
удивился, потому что думал, что она так всю жизнь и будет сохнуть по
Онегину.
- Может быть, и такая возможность тоже им рассматривалась, - улыбнулся
я. - Но этот вариант мы с тобой разбирать не будем, поскольку никаких
указаний на этот счет ни в пушкинских черновиках, и ни в устных его
высказываниях обнаружено не было. А вот насчет того, что ты сказал о
Татьяниной семье... Скажи! - вдруг круто переменил я тему. - Ты умеешь
разгадывать сны?
- А вы что, верите в сны? - изумился Тугодум. И насмешливо спросил: -
Может, вы еще спросите, умею ли я гадать на картах?
- Нет, - сказал я. - Не спрошу. А вопрос мой, представь, имеет самое
прямое отношение к той проблеме, которую мы с тобой обсуждаем. Ты ведь
заметил, наверно, что писатели очень любят описывать сны своих героев.
Вспомни сон Гринева в пушкинской "Капитанской дочке". Сон Обломова у
Гончарова. Целых четыре сна Веры Павловны в романе Чернышевского "Что
делать?". Наконец, сон Татьяны в "Евгении Онегине"... Все это ведь не зря!
- Вы думаете, что каждый такой сон имеет какой-то особый смысл? -
задумался Тугодум.
- Ну конечно! И, разгадав этот смысл, мы с тобой можем глубже
проникнуть в замысел писателя, лучше понять его произведение. Вот я и
предлагаю: давай-ка отправимся в сон Татьяны. Наверняка этот сон многое нам
с тобой разъяснит.
- Что значит отправимся? Как это, интересно, мы с вами туда попадем?
- С помощью воображения, друг мой! Исключительно с помощью воображения.
Никакого другого способа тут нет и быть не может... Итак, я включаю свое
воображение, а ты... Поскольку ты тоже плод моего воображения, тебе не
остается ничего другого, как следовать за мной!
Оглядевшись. Тугодум обнаружил, что мы с ним находимся в довольно
ветхой горнице старинной барской усадьбы.
Хозяин дома в домашних туфлях и халате сидел у окна и внимательно
наблюдал за всем, что творится на дворе. При этом он время от времени
смачно, сладострастно зевал:
- А-а-а... 0-о-у-у-у... Охо-хо, грехи наши тяжкие!
- Простите великодушно, - обратился к нему я. - Мы, кажется,
потревожили ваш сладкий сон?
- Господь с вами, сударь мой! - оскорбился тот. - Какой сон? Нешто мне
до сна? Весь день глаз не смыкаю... От зари до зари тружусь как проклятый,
не покладая рук.
Произнеся эту реплику, он вновь сладко зевнул.
- И в чем же, позвольте спросить, состоят ваши труды? - поинтересовался
я, стараясь по мере возможности пригасить звучавшую в этом вопросе иронию.
Хозяин усадьбы отвечал, не замечая насмешки:
- Да ведь дворовые мужики мои, это такой народ... Тут нужен глаз да
глаз. За каждым надобно присмотреть, каждого окликнуть. Ни минуты покоя...
И словно в подтверждение своих слов он высунулся из окна и закричал:
- Эй! Игнашка! Что несешь, дурак?
Со двора донесся голос Игнашки:
- Ножи несу точить в людскую.
- Ну, неси, неси. Да хорошенько, смотри, наточи! - откликнулся барин.
И, обернувшись ко мне, заметил: - Вот так целый день сижу да приглядываю за
ними, чтобы совсем от рук не отбились.
Вновь выглянув в окно, он увидал бабу, неторопливо бредущую по каким-то
своим делам, и тотчас бдительно ее окликнул:
- Эй, баба! Баба! Стой! Стой, говорю!.. Куда ходила?
- В погреб, батюшка, - донесся со двора голос остановленной бабы. -
Молока к столу достать.
- Ну, иди, иди! - великодушно разрешил барин. - Что стала?.. Ступай,
говорю! Да смотри, не пролей молоко-то!.. А ты, Захарка, постреленок, куда
опять бежишь? Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз
бежишь. Пошел назад, в прихожую!
Утомившись от непосильных трудов, он вновь сладко зевнул:
- Уа-а-ха-ха-а!
И тут вдруг на лице его изобразился испуг.
- Господи, твоя воля! - растерянно молвил он. - К чему бы это?.. Не
иначе быть покойнику!
- Что с тобой, отец мой? - откликнулась со своего места матушка-барыня.
- Аль привиделось что?
- Не иначе, говорю, быть покойнику. У меня кончик носа чешется, -
испуганно отозвался барин.
- Ах ты. Господи! Да какой же это покойник, коли кончик носа чешется? -
успокоила она его. - Покойник, это когда переносье чешется. Ну и бестолков
же ты! И беспамятен! И не стыдно тебе говорить такое, да еще при гостях! Ну
что, право, об тебе подумают? Срам, да и только.
Выслушав эту отповедь, барин слегка сконфузился.
- А что ж это значит, ежели кончик-то чешется? - не уверенно спросил
он.
- Это в рюмку смотреть, - веско разъяснила барыня. - А то, как это
можно: покойник!
- Все путаю, - сокрушенно объяснил мне барин. - И то сказать: где тут
упомнить? То сбоку чешется, то с конца, то брови...
Барыня обстоятельно разъяснила:
- Сбоку означает вести. Брови чешутся - слезы. Лоб - кланяться. С
правой стороны чешется - мужчине кланяться, с левой - женщине. Уши чешутся -
значит, к дождю. Губы - целоваться, усы - гостинцы есть, локоть - на новом
месте спать, подошвы - дорога.
- Типун тебе на язык! - испугался барин. - На что нам этакие страсти...
Чтобы дорога, да на новом месте спать это не приведи Господь! Нам, слава
тебе, Господи, и у себя хорошо. И никакого нового места нам ненадобно.
Содержательный разговор этот был вдруг прерван каким-то странным
сипением. Тугодуму показалось, что раздалось как будто ворчание собаки или
шипение кошки, когда они собираются броситься друг на друга. Это загудели и
стали бить часы. Когда пробили они девятый раз, барин возгласил с радостным
изумлением:
- Э!.. Да уж девять часов! Смотри-ка, пожалуй! И не видать, как время
прошло!
- Вот день-то и прошел, слава Богу! - так же радостно откликнулась
барыня.
- Прожили благополучно, дай Бог, и завтра так! - сладко зевая, молвил
барин. - Слава тебе, Господи!
- Слушайте! - шепнул мне Тугодум. - Куда это мы с вами попали? Ведь вы
сказали, что мы отправимся в сон Татьяны! А это... Это что-то совсем
другое...
- Почему ты так решил? - спросил я.
- То есть как это - почему? - возмутился Тугодум. - Да хотя бы потому,
что у Пушкина ничего такого нету и в помине. Во-первых, у Пушкина - роман в
стихах. У него все герои стихами разговаривают. Но это в конце концов даже и
не так важно. Если бы это был сон Татьяны, то здесь и она сама где-то должна
быть. А где она? Где тут Татьяна, я вас спрашиваю?
- Как это где? Вон сидит, сказки нянины слушает, показал я. - Смотри,
какие глаза у нее огромные, испуганные. Не иначе какую-то уж очень страшную
сказку ей нянька сейчас рассказывает.
- Вы хотите сказать, что вот эта кроха - Татьяна? - изумился Тугодум. -
Да ведь ей лет шесть, не больше!
- Ну да. - кивнул я. - А что, собственно, тебя удивляет? Это ведь не
явь, а сон. Татьяне снится ее детство. А мы с тобой, оказавшись в этом сне,
получили завидную возможность, так сказать, воочию увидеть, как протекали
детские годы Татьяны Лариной, каковы были самые ранние, самые первые ее
жизненные впечатления.
Тут нашу беседу прервал голос маленькой Тани:
- Пойдем, няня, гулять!
- Что ты, дитя мое. Бог с тобой! - испуганно откликнулась нянька. - В
эту пору гулять! Сыро, ножки простудишь. И страшно. В лесу теперь леший
ходит, он уносит маленьких детей...
Нянькины слова услыхала барыня. И тотчас отозвалась:
- Ты что плетешь, старая хрычовка? Глянь! Дитя совсем сомлело со
страху. Нешто можно барское дитя лешим путать?
- Полно тебе, матушка, - добродушно вмешался барин. - Сказка - она и
есть сказка. И нам с тобой, когда мы малыми детьми были, небось такие же
сказки сказывали: про Жар-птицу, да про Милитрису Кирбитьевну, да про злых
разбойников...
- Истинно так, матушка-барыня, - робко вставила нянька. - Чем и
потешить дитя, ежели не сказкою.
- Вот, сударь! - гневно обернулась барыня к мужу. - Вот до чего я
дожила с твоим потворством. Моя холопка меня же и поучать изволит. Ты
погляди на дитя! На дочь свою ненаглядную! Какова она, на твой взгляд?
- Бле... бледновата немного, - ответствовал супруг, запинаясь от
робости.
- Сам ты бледноват, умная твоя голова!
- Да я думал, матушка, что тебе так кажется, - объяснил супруг.
- А сам-то ты разве ослеп? - негодовала супруга. - Не видишь разве, что
дитя так и горит? так и пылает?
- При твоих глазах мои ничего не видят, - вздохнул муж.
- Вот каким муженьком наградил меня Господь! - сокрушенно воскликнула
барыня. - Не смыслит сам разобрать, побледнела дочь или покраснела с испугу.
Что с тобой, Танюшенька? - склонилась она над дочкой, - С чего это ты вдруг
на коленки стала?
- Уронила, - ответила маленькая Таня.
- Куклу уронила? Так для чего же самой нагибаться-то? А нянька на что?
А Машка? А Глашка? А Васька? А Захарка?.. Эй! Машка! Глашка! Васька!
Захарка! Где вы там?
Вслед за матушкой-барыней в эту суматоху незамедлительно включился и
сам барин.
- Машка! - что было сил заорал он. - Глашка! Васька! Захарка!.. Чего
смотрите, разини?!. Вот я вас!
- Это вы нарочно? - спросил у меня Тугодум, когда мы остались одни. -
Или у вас нечаянно так получилось?
Я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь:
- Что ты имеешь в виду?
- Да ведь это же был не сон Татьяны, а сон Обломова! Думаете, я такой
уж болван, что не догадался? Как только они завопили: "Захарка!" - тут меня
сразу и осенило. Не ужели вы нечаянно их перепутали?
- Нет, друг мой, - сказал я. - Ничего я не перепутал.
- То есть как это так - не перепутали? - возмутился Тугодум. -
Собирались-то мы к Лариным в гости. А попали в Обломовку... Это еще хорошо,
если в Обломовку, - добавил он, подумав, - А может быть, еще куда и похуже.
- Куда уж хуже, - усмехнулся я. - Хуже вроде и не куда.
- Ну почему же некуда? - не согласился со мной Тугодум. - А "Недоросль"
Фонвизина? Обломовка - это просто сонное царство. Там спят, едят да зевают.
Но по крайней мере, никого не мордуют, ни над кем не издеваются... А
здесь... Вы знаете, там были моменты, когда я был почти уверен, что перед
нами не то что не мать Татьяны Лариной, но даже и не мать Илюши Обломова, а
сама госпожа Простакова.
- А-а... Ты и это заметил? - улыбнулся я. - Молодец! Это делает честь
твоей памяти.
- При чем тут память? - не понял Тугодум. - Я говорю, что просто похожа
она очень на Простакову.
- То-то и оно, что не просто похожа, а временами говорила - ну прямо
слово в слово! - как фонвизинская госпожа Простакова. Да и муж ее отвечал ей
тоже - слово в слово! - как запуганный отец Митрофанушки.
- Вот видите! - оживился Тугодум. - Сами признаете! Значит, я был прав,
когда сказал, что вы все на свете перепутали. Мало того что вместо сна
Татьяны угодили в сон Обломова, так еще и родителей Илюши Обломова подменили
родителями Митрофанушки.
- Это ты очень точно заметил, - улыбнулся я. - Именно так: сон Татьяны
я заменил сном Обломова, а родителей Обломова - родителями Митрофанушки. Но
в одном ты ошибся. Ничегошеньки я не напутал. Совершил я эту подмену вполне
сознательно.
- Я же говорил: нарочно! Разыграть меня хотели, да?
- Да нет, что ты! Даже и не думал. Просто когда ты сказал, что Татьяна
была дочь помещика и поэтому ее, наверное, воспитывала и учила светским
манерам какая-нибудь гувернантка, я захотел как можно нагляднее
продемонстрировать тебе ту реальную обстановку, в которой она родилась и
росла.
- Вы что, всерьез считаете, что родители Татьяны были в чем-то похожи
на родителей Обломова? - недоверчиво спросил Тугодум.
- Не в чем-то, а во многом, - ответил я. - Собственно говоря, почти во
всем. Возьми-ка у меня со стола томик "Онегина"... Так... А теперь раскрой
вторую главу и найди то место, где говорится об отце Татьяны.
Раскрыв книгу, Тугодум быстро нашел то место, о котором я говорил, и
прочел вслух:
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
"Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир
Под камнем сим вкушает мир".
Захлопнув книгу, он победно взглянул на меня:
- Ну?.. И по-вашему, у него есть что-то общее с отцом Обломова? Да ведь
тот - просто дурачок! И скупердяй к тому же. А этот...
- Ты прав, - согласился я. - Здесь Пушкин про Таниного отца говорит с
искренним сочувствием, даже с симпатией: "Он был простой и добрый барин".
Однако, если мы с тобой заглянем в пушкинские черновики, выяснится, что там
портрет отца Татьяны был набросан несколько иначе.
- При чем тут черновики? - возмутился Тугодум. - Ведь черновики - это
то, от чего Пушкин отказался. Разве не так?
- Так, - согласился я. - Но черновики крайне важны для каждого, кто
хочет глубже проникнуть в замысел автора. Вот, прочти-ка, как Пушкин сперва
характеризовал отца своей любимой героини.
Достав с полки том полного, академического собрания сочинений Пушкина,
я полистал его и, найдя нужное место, протянул книгу Тугодуму. Тот прочел:
Супруг - он звался Дмитрий Ларин,
Невежда, толстый хлебосол,
Был настоящий русский барин...
- Не такая уж большая разница, - сказал Тугодум. - Одно только
словечко, которого там не было: "Невежда" Вот и все.
- А ты дальше, дальше прочти! - сказал я. - Вот отсюда... Ну?.. Видишь?
Тут прямо сказано, что он был...
- "... Довольно скуп, отменно добр и очень глуп", - прочел Тугодум.
- А спустя еще несколько строк, - сказал я, - коротко охарактеризовав
супругу этого простого и доброго русского барина, Пушкин так дорисовывает
его портрет.
Взяв из рук Тугодума книгу, я прочел:
Но он любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил.
И тихо жизнь его катилась -
Под вечер у него сходилась
Соседей милая семья:
Исправник, поп и попадья -
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время между тем -
Прикажут Ольге чай готовить.
Потом - прощайте - спать пора.
И гости едут со двора.
- Да-а, - протянул Тугодум.
- Ну как? Убедился? - спросил я. - Все точь-в-точь, как в Обломовке.
День прошел - и слава Богу. И завтра то же, что вчера. Как видишь, друг мой,
портрет Дмитрия Ларина, отца Татьяны, даже в деталях совпадает с портретом
Ильи Ивановича Обломова, отца Илюши... А теперь перейдем к его супруге.
Сперва прочти, что про нее говорится в основном тексте романа.
Тугодум взял из моих рук книгу и прочел:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.
- Ну? Что скажешь? - спросил я, когда Тугодум дочитал этот отрывок до
конца.
- Скажу, что вы сильно преувеличили, - сказал Тугодум. - Весь сыр-бор
из-за одной строчки: "Служанок била осердясь". Это, конечно, ее не украшает.
Но нельзя же все таки из-за одной-единственной строчки сделать вывод, что
мать Татьяны ничем не отличается от госпожи Простаковой.
- Почему же нельзя? - возразил я. - Даже сам Пушкин не удержался от
такого уподобления. В первом издании "Онегина" было сказано:
Она меж делом и досугом
Узнала тайну, как супругом,
Как Простакова, управлять.
- Так ведь то супругом! - находчиво возразил Тугодум. - А Простакова не
только супругом управляет, а всеми. И довольно круто.
- Ну, знаешь, - сказал я. - Матушка Татьяны тоже мягкостью нрава не
отличалась. Даже в основном тексте романа она ведет себя, как Простакова.
"Брила лбы..." Это ведь значит - сдавала в солдаты. А ты знаешь, какой
каторгой в ту пору была солдатчина?.. Это в беловом варианте. А уж в
черновиках... Взгляни! Вот первоначальный набросок этих строк.
Тугодум послушно прочел:
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Секала...
Тут он запнулся:
- Не разберу, какое слово тут дальше. Кого секала?
- Да не все ли тебе равно, кого она секала? - сказал я. - Важно, что
секала! Но и это еще не все. В конце концов дело не столько даже в сходстве
родителей Татьяны с родителями Обломова, сколько в поразительном сходстве их
быта, всего уклада их повседневной жизни с тем стоячим болотом, которое мы с
тобой только что наблюдали в Обломовке. Давай сперва опять прочтем основной
текст.
Я вновь протянул Тугодуму томик "Онегина", раскрыв его на заранее
заложенной странице.
Тугодум прочел отмеченную мною строфу:
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
- Ну? Чем тебе не Обломовка? - спросил я.
- Сходство есть, - нехотя согласился Тугодум. - Но и разница тоже
большая. И даже огромная.
- В самом деле?
- Будто сами не видите. Пушкин все это без всякой злости описывает. Не
то что Гончаров. И без насмешки. Если хотите, даже с любовью.
- Ты прав, - согласился я. - У Пушкина в изображении этой картины
гораздо больше добродушия, чем у Гончарова. Но это в основном тексте. А в
черновике... Взгляни!
Я снова протянул Тугодуму раскрытый том полного собрания сочинений
Пушкина. И Тугодум опять послушно прочел отмеченные мною строки:
Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать...
- Ну как? Что ты теперь скажешь? - спросил я.
- Да, - вынужден был признать Тугодум. - Это уж настоящая Обломовка.
- Вот именно! - подтвердил я. - В самом, что называется, неприкрашенном
виде.
- И все-таки я не понимаю, - упрямо наморщил лоб Тугодум. - Что вы
хотели всем этим вашим розыгрышем доказать?
- Тем, что нарочно перепутал сны?
- Ну да... Я, конечно, понимаю; вы хотели показать, как похожа была
жизнь родителей Татьяны на жизнь родителей Обломова. И это, спорить не буду,
вам удалось. Но какой смысл в этом сходстве? И уж совсем непонятно, какой
смысл в сходстве матери Тани с госпожой Простаковой? За чем оно понадобилось
Пушкину, это сходство?
- Пушкин был верен натуре, - ответил я. - Он рисовал то, что видели его
глаза.
Однако этот мой ответ Тугодума не удовлетворил.
- Это-то я понимаю, - протянул он. - Но ведь я совсем про другое вас
спрашиваю. Сон Обломова, я думаю, понадобился Гончарову, чтобы показать нам
детство Ильи Ильича. Чтобы ясно было, откуда он взялся, этот тип, почему он
вырос именно таким. То же и с Митрофанушкой... А Татьяна!.. Она же совсем
другая! Тут только удивляться можно, что в такой вот Обломовке и вдруг
этакое чудо выросло...
- Это ты очень тонко подметил, - признался я. - Вот именно: только
удивляться можно. И не исключено, что Пушкин как раз для того-то и описал
так натурально всю обстановку Татьяниного детства, ее родителей, ее среду,
чтобы как можно резче оттенить необыкновенность Татьяны! Вспомни!
Я прочел:
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
- Так я же и говорю! - обрадовался Тугодум. - Даже непонятно, откуда
она там такая взялась. Знаете, какая мысль мне сейчас в голову пришла? -
вдруг спросил он.
- Ну, ну? - подбодрил его я.
- Может быть, Пушкин потому и подправил свое описание семьи Лариных в
сравнении с черновыми вариантами, чтобы появление Татьяны в этом медвежьем
углу, в этом стоячем болоте, не казалось таким уж чудом.
- Чтобы ее своеобразие, ее особенность не казались такими уж
неправдоподобными? - уточнил я.
- Вот-вот!
- Ну что ж, - согласился я. - В этом есть известный резон. И тем не
менее Пушкин все-таки считает нужным несколько раз подчеркнуть, что Татьяна
с самого раннего детства резко отличалась и от сестры, и от подруг...
Тут мне даже и не пришлось напоминать Тугодуму эти пушкинские строки.
Он сам их вспомнил и процитировал:
Она ласкаться не умела
К отцу и матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
- Ну, а кроме того, - сказал Тугодум, - какой бы там ни был, как вы
говорите, медвежий угол, но книги-то там у них были! Я точно помню, что
Татьяна с детства любила читать... Там, кажется, у Пушкина даже прямо
сказано, какие книги ей особенно нравились.
- Верно, - подтвердил я. И прочел:
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все.
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона, и Руссо.
- Вот видите! - обрадовался Тугодум. - Шутка сказать! Руссо!..
Начитанная, культурная, образованная девушка. Вот поэтому-то я и говорил,
что нет ничего удивительного в том, что она так легко вошла в свою новую
роль.
- Иными словами, тебя ничуть не поражает, что Татьяна, выросшая в глуши
сельского уединения, эта, как говорит Пушкин, "лесная лань", вдруг, словно
по мановению волшебного жезла, превратилась в великолепную светскую даму?
- Ничуть! - подтвердил Тугодум. - Я даже не понимаю, почему это вас так
поражает.
- На этот вопрос я не могу ответить тебе коротко. Если это тебя и
впрямь интересует, придется нам провести еще одно небольшое расследование. А
пока вот тебе задание: перечитай внимательно соответствующие главы "Евгения
Онегина". Чем лучше мы с тобой подготовимся к предстоящему расследованию,
тем вернее достигнем цели.
НОВОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ,
в ходе которого
ЗАГОРЕЦКИЙ И МОЛЧАЛИН
СУДАЧАТ О ТАТЬЯНЕ ЛАРИНОЙ
- Ну как? - обратился я к Тугодуму. - Выполнил мое задание?
- Выполнил, - хмуро ответил Тугодум.
- И все еще держишься своего прежнего мнения?
Тугодум потупился. Мой вопрос его явно смутил.
- Ну, что же ты? - подбодрил его я. - Если ты переменил свое мнение,
так и скажи. Ничего стыдного в этом нет. Лев Николаевич Толстой заметил
однажды, что вовсе не стыдно менять свои убеждения. Напротив, - сказал он, -
стыдно их не менять.
- Это вы серьезно? - удивился Тугодум.
- Совершенно серьезно.
- Ну что ж, - вздохнул он. - Тогда скажу. Перечитал я внимательно, как
вы сказали, седьмую и восьмую главу "Онегина". И пришел к выводу, что
Пушкин... как бы это сказать...
- Ну, ну? Смелее! - снова подбодрил его я. - Ошибся, что ли?
- Во всяком случае, чего-то он тут недодумал.
- Значит, ты согласился с тем, что неправдоподобно быстро у него
Татьяна из скромной провинциальной барышни превратилась в знатную даму,
сразу затмившую всех своей красотой?
- Ну, красота - это еще туда-сюда, - сказал Тугодум. - Красота, она,
как говорится, от Бога. Но то-то и дело, что Татьяна вовсе даже и не
красотой всех поражает. Погодите, я вам сейчас прочту...
Раскрыв томик "Онегина", Тугодум прочел:
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать...
Многозначительно подняв кверху указательный палец, он спросил:
- Слышите?!. И несмотря на это...
Уткнувшись в книгу, он продолжал читать:
К ней дамы придвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале...
- Ну, и так далее, - сказал Тугодум, захлопнув книгу. - Вы чувствуете?
Как будто королева вошла!
- И это теперь тебе кажется неправдоподобным? - уточнил я.
- Ну да! Прямо как превращение Золушки в принцессу. Но то - сказка. А
"Евгений Онегин" это ведь не сказка!
- Да уж, конечно, - подтвердил я.
- Издеваетесь? - поднял на меня глаза Тугодум.
- И не думаю. Ты совершенно прав. "Евгений Онегин" действительно не
сказка, а роман. Хоть и в стихах. А в романе такое внезапное преображение
героини должно быть как-то подготовлено. Во всяком случае, мотивировано,
объяснено.
- А у Пушкина оно, выходит, не мотивировано! Вы правда так считаете? -
спросил Тугодум.
- Прежде чем ответить на этот твой вопрос, - сказал я, - давай-ка
сперва припомним, какое впечатление произвела Татьяна в свете, когда матушка
привезла ее из сельской глуши в столицу. У тебя получается, что она чуть ли
не сразу поразила всех своей внешностью. Чуть ли не при первом же ее
появлении на нее сразу обратились все взоры...
- А разве это не так? - обиженно вскинулся Тугодум.
- По-моему, это было не совсем так. Впрочем, может быть, я ошибаюсь.
Давай проверим. Ты помнишь, каков был первый ее выход в свет? Куда они
отправились?
- Кажется, в театр, - неуверенно сказал Тугодум.
- Ну, положим, не сразу в театр. Сперва Татьяну возили по родственным
обедам, чтобы, как говорит Пушкин, "представить бабушкам и дедам ее
рассеянную лень". Но потом дело действительно дошло и до театра. Так что,
если ты хочешь, чтобы мы начали с театра, - изволь!
И в тот же миг мы с Тугодумом очутились в шумной театральной толпе,
среди разодетых декольтированных дам и сверкающих белыми фрачными манишками
мужчин.
- Какие люстры! - восторженно вымолвил Тугодум.
- Ты восторгаешься так, словно никогда не бывал в театре.
- Да нет, - смутился Тугодум. - Просто я не думал, что без
электричества, при одних только свечах можно добиться такого потрясающего
освещения.
- Как видишь... А-а, вот и они!
- Кто? - спросил Тугодум, ослепленный великолепными люстрами и
успевший, как видно, уже забыть о цели нашего приезда в оперу.
- Татьяна со своей маменькой, с тетушкой, княжной Еленой, да с
кузинами, - ответил я. - Вон, справа, в четвертой ложе.
- Верно! - обрадовался Тугодум. - Так мы сейчас к ним?
- Нет, мы пройдем в четвертую ложу слева. Чтобы лучше видеть Татьяну,
нам лучше занять место прямо напротив нее. А кроме того, там, в четвертой
ложе слева, если не ошибаюсь, сидят люди, хорошо нам знакомые.
- Кто такие?
- Я думал, ты их сразу узнаешь. Это же Антон Антоныч Загорецкий!
Помнишь такого? А с ним Молчалин.
- Смотрите-ка! - удивился Тугодум. - И в самом деле Молчалин!
- А почему это тебя удивило?
- Да ведь он такой тихоня. Всегда тише воды, ниже травы. А тут... Вы
только поглядите на него!
- Ну, это как раз понятно, - улыбнулся я. - Здесь ведь нет ни Фамусова,
ни Софьи, ни Хлестовой... Он здесь в компании сверстников, таких же молодых
людей, как он сам. Лебезить особенно не перед кем. Вот он и держится не так,
как обычно. Не вполне по-молчалински. Улыбается, острит... Совсем как Онегин
в свои юные годы - "двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам".
- Точно! - обрадовался Тугодум. - Вон он как раз и навел его на ту
ложу, где сидит Татьяна.
- Прекрасно! - сказал я - Это нам с тобой очень кстати. Давай-ка
послушаем, как они с Загорецким будут судачить на ее счет.
Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, мы с Тугодумом скромно
пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и
Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно
громко перемывали косточки бедной Татьяне.
Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий.
Молчалин же сперва только подыгрывал.
Загорецкий
Кто это с правой стороны
В четвертой ложе?
Молчалин
Незнакомка.
Загорецкий
Вы оценить ее должны
Обычно судите вы тонко
И очень метко.
Молчалин
Недурна.
Загорецкий
По мне, так несколько бледна.
Вы не находите?
Молчалин
Конечно.
Загорецкий
И сложена не безупречно.
Но отчего умолкли вы?
Зачем так скоро замолчали?
Ужель боитесь суетной молвы?
Молю вас, продолжайте дале!
Я мненье ваше знать хочу.
Молчалин
Уж лучше я, пожалуй, промолчу...
А впрочем, для чего таиться?
Извольте, так и быть, я правду вам скажу
Унылые вот эдакие лица
Отвратными я нахожу.
По мне уж лучше уксус и горчица...
Вы правы: словно смерть она бледна,
Как ночь безлунная печальна,
И, верно уж, как льдышка холодна...
Загорецкий
К тому же так провинциальна!
Молчалин
Банальна и ненатуральна!
Пряма как палка, словно жердь худа.
В ней женственности нету и следа!
Да и одета как-то странно, -
Претенциозно и жеманно...
К тому ж...
Загорецкий
Довольно, друг мой! Тсс! Молчок!
Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.
Одно могу сказать: избави, Боже,
Попасться к вам на язычок!
- Вот подлец! - сказал Тугодум, когда мы с ним остались одни.
- Ты это про кого? - невинно спросил я.
- Ну, конечно, про Загорецкого!.. Хорош гусь! Сам же подбил Молчалина
на этот разговор, а потом ему еще и мораль стал читать!
- Как это - подбил? - спросил я.
- Неужели вы ничего не поняли? - кипятился Тугодум. - Да ведь если бы
Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, может быть, совсем и не так о
Татьяне отозвался бы.
- Ты думаешь, он был не вполне искренен?
- Да вы что! - возмутился Тугодум. - "Не вполне искренен", -
передразнил он меня. - Когда это Молчалин был искренен! Неужели вы не
поняли, что все это было сплошное лицемерие? Нет, уж если вы хотели узнать,
какое впечатление произвела Татьяна, когда первый раз появилась в театре,
вам надо было кого угодно послушать, но только не Молчалина!
- Ну, нет, - возразил я. - Как раз в этом случае у меня нет никаких
оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что
он сейчас говорил о Татьяне, в общем-то, довольно точно совпадает с тем, что
сказано по этому поводу у Пушкина.
- Не может быть! - возмутился Тугодум.
- Представь себе, - сказал я. - Позволь, я напомню тебе соответствующие
пушкинские строки.
Взяв со стола томик "Онегина", я быстро отыскал нужное место:
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной.
- Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны, - пояснил я.
- А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете
московские франты, представители так называемой золотой молодежи.
Перелистнув страницу, я прочел:
Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
- Значит, сперва Татьяна им не понравилась? - сказал Тугодум.
- Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.
- Так, может, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? - предположил
Тугодум. - Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой...
- Ты думаешь, в этом случае ее последующее появление в облике знатной
дамы выглядело бы более правдоподобно? - спросил я.
- Ну конечно! - обрадовался Тугодум.
- Что ж, - сказал я. - Это мы с тобой легко можем проверить. Давай
вернемся туда и сами расспросим Молчалина. Поскольку ты высказал
предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на
этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей.
И вот мы с Тугодумом снова в той же ложе. На сей раз здесь один
Молчалин: Загорецкий куда-то пропал.
- Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, церемонно обратился я к
Молчалину. - Однажды мы с вами уже встречались. Быть может, эта мимолетная
встреча и не отложилась в вашей памяти...
Молчалин возмутился:
- Как можно-с! Вас забыть? Готов я по пятам
Из вас за каждым следовать - за тем иль этим.
Ведь сплошь и рядом так случается, что там
Мы покровительство находим, где не метим.
- Ну, на наше-то покровительство пусть не рассчитывает, - неприязненно
пробурчал Тугодум. - Не дождется.
- Прошу тебя, - шепнул я ему, - не показывай ему своих чувств. Иначе из
нашей затеи ничего не выйдет.
Сделав это предостережение, я вновь любезно обратился к Молчалину:
- Мне и моему юному другу хотелось бы, чтобы вы высказали свое
откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе
справа. Прямо напротив вас,
Молчалин отвечал на этот вопрос по-молчалински:
- Ах, что вы! Мне не должно сметь
Свое суждение иметь.
- Полноте, Алексей Степанович, - улыбнулся я. - Мы прекрасно знаем, что
в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные
суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и
благовоспитанной Софье.
От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:
- Тс-с! Умоляю, сударь, тише!
Коль Загорецкий нас услышит,
Вмиг по гостиным разнесет.
Ничто тогда меня уж не спасет!
- Не бойтесь, он не услышит, - успокоил его я. - Я принял на этот счет
свои меры. А мы вас не выдадим. Разумеется, при условии, что вы будете с
нами вполне откровенны. Итак? Как показалась вам эта милая барышня?
Успокоенный моим обещание не выдавать его, Молчалин оставил свой
подобострастный тон и заговорил более свободно.
Молчалин
Откроюсь вам: едва ее заметил:
Едва лишь взор ее невольно взглядом встретил,
Как что-то дрогнуло тотчас в душе моей.
Тугодум
Вы говорите правду?
Молчалин
Ей-же-ей!
А для чего, скажите, мне таиться?
Как на духу всю правду вам скажу.
Такие томные, задумчивые лица
Прелестными я нахожу.
Заметьте, как тонка она!
Как упоительно печальна!
Я
Быть может, несколько бледна?
Молчалин
Ах нет! Напротив: идеальна!
И держится так натурально.
А лик ее пленительный исторг
Из сердца моего столь пламенный восторг,
Что я элегией едва не разразился...
Тугодум
Вот как? Я и не знал, что вы поэт.
Молчалин
Свои законы нам диктует свет.
Пришлось, и рифмовать я научился.
Я
Таланты ваши делают вам честь.
Но коль уж речь зашла о мненье света,
Вас не страшит, что ваш восторг сочтут за лесть?
Молчалин
Ах, злые языки страшнее пистолета!
Идти противу всех опасно и грешно.
Нет, сударь, коль уж я ее восславил,
Коль свой лорнет на ложу к ней направил,
Так, значит, я со светом заодно!
- Ну, что ты теперь скажешь? - спросил я у Тугодума, когда мы с ним
снова остались одни. - Такой вариант тебе больше нравится?
- Нет, конечно, - не задумываясь, ответил Тугодум. - Он так же
неправдоподобен, как и тот. Я и тогда не поверил ни одному слову Молчалина,
а теперь-то уж и подавно.
- Почему же это теперь и подавно? - удивился я. - Ведь Молчалин как
был, так и остался Молчалиным. Выходит, дело не в нем?
- Выходит, не в нем, - согласился Тугодум.
- Вот то-то и оно, - сказал я. - Нет, брат, вся штука в том, что
привезенная "из глуши степей" в столицу, Татьяна едва ли могла вызвать
всеобщий восторг. Поэтому-то Пушкин и отверг этот вариант. Сразу от него
отказался.
- Погодите! - удивился Тугодум. - А разве у Пушкина такой вариант был?
Я был уверен, что это вы сами только что сочинили.
- Нет-нет, что ты! Сочинил его не кто иной, как сам Пушкин. Вот,
взгляни, как он сперва описал первое появление Татьяны в московском свете.
Взяв томик "Онегина", я нашел нужное место и протянул его Тугодуму. Тот
прочел:
Архивны юноши толпою
На Таню издали глядят,
О милой деве меж собою
Они с восторгом говорят.
Московских дам поэт печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей...
- Вот оно что! - протянул Тугодум. - Теперь понятно, почему это вдруг
Молчалина на сочинение элегий потянуло.
- Ну конечно, - живо откликнулся я. - Молчалин и на этот раз был верен
себе. Как и во всех других случаях, в разговоре с нами он высказал не свое
личное, а всеобщее мнение. Мнение света.
- Я понял! - обрадовался Тугодум. - Сперва я, честно скажу, очень
удивился, что вы именно Молчалина выбрали на роль судьи. А теперь понял:
Молчалин потому-то как раз вам и понадобился, что он всегда повторяет то,
что говорят все. Верно?
- Ты прав, - кивнул я. - Отчасти я остановил свой выбор на нем именно
поэтому. Но только отчасти.
- Значит, была еще и другая причина?
- Была. И довольно важная. Ведь Молчалин - как раз один из тех, кого
Пушкин называет "архивными юношами". Ты разве не помнишь, как Молчалин
говорит о себе Чацкому:
По мере я трудов и сил
С тех пор, как числюсь по Архивам,
Три награжденья получил.
- Припоминаю, - сказал Тугодум. - Но я, по правде говоря, никогда не
придавал этим строчкам никакого значения. Не все ли равно, где он там
числился? А с другой стороны, где еще такому человеку числиться, как не в
каких-нибудь там тухлых архивах...
- О нет, брат! Строчки эти весьма многозначительны. Они несут весьма
важную информацию. Видишь ли, какая штука: лет за двадцать до описываемых
Пушкиным и Грибоедовым времен русский император Павел Первый отменил все
привилегии, связанные с несением военной службы. И тогда дворяне, в том
числе и самые родовитые, стали гораздо охотнее поступать на штатские
должности. Желающих служить по штатским ведомствам оказалось так много, что
Павел запретил принимать туда дворян, сделав исключение лишь для ведомства
Иностранных дел и Московских архивов. Поэтому служба в Архивах стала
считаться весьма почетной. Состоять в "архивных юношах" для молодого
человека того времени значило принадлежать к "золотой молодежи", быть
принятым в лучших домах. Сообщая Чацкому, что он "числится по Архивам",
Молчалин дает ему понять, что он сильно преуспел, сделал поистине блестящую
карьеру.
Тугодум не мог прийти в себя от удивления.
- Вот уж не думал, - сказал он, - что Молчалина можно причислить к
"золотой молодежи". У меня было совсем другое представление... Роль его
всегда казалась мне какой то жалкой... Особенно в сравнении с Чацким... А
выходит...
- О, Молчали вообще не так прост, как кажется. Я думаю, мы с тобой еще
вернемся к его особе. Но прежде давай все-таки закончим наше расследование о
пушкинской Татьяне. Итак, мы выяснили, что сперва Пушкин изобразил появление
Татьяны в светских гостиных Москвы как полный ее триумф.
- А в театре? - напомнил педантичный Тугодум.
- И в театре тоже. Вот, взгляни!
Перелистав томик "Онегина", я нашел нужное место:
И обратились на нее
И дам ревнивые лорнеты,
И трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
- Ишь ты! - не удержался от восклицания Тугодум.
- Однако потом, - продолжал я, - Пушкин решил отказаться от этого
варианта и заменил его другим.
- Как - другим?
- А вот так. Прямо противоположным. Взгляни!
И я вновь раскрыл перед ним томик "Онегина":
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.
- Поворот на сто восемьдесят градусов, - ухмыльнулся Тугодум.
- Вот именно, - кивнул я. - Пушкин почувствовал, что тут - фальшь.
Только что приехавшая из глуши в столицу, Татьяна едва ли могла сразу
вызвать такое всеобщее внимание, такой всеобщий восторг. Это было бы
неправдоподобно.
- А так ли уж важно это мелочное правдоподобие? - задумался Тугодум.
- К мелочному правдоподобию Пушкин как раз не очень-то стремился, -
сказал я. - То есть стремился, конечно, но забота о нем отходила всякий раз
на второй план, отступала перед более важными соображениями. Взять хотя бы
вот эту некоторую неправдоподобность внезапного превращения Татьяны в
знатную даму. Ведь первоначально Пушкин предполагал, что у него в "Евгении
Онегине" будет не восемь, а десять глав. Между седьмой главой, где Татьяна
появляется в Москве в облике провинциальной барышни, и нынешней восьмой, где
она является перед читателем уже знатной дамой, по его замыслу должна была
быть еще одна целая глава.
- Почему же тогда он ее не написал?
- В том-то и дело, что написал. Но в последний момент, перед тем, как
отдать свой роман в печать, он решил эту главу из него исключить.
- И так потом и не включил?
- Включил в виде приложения к роману. И не полностью, а в отрывках. С
тех пор она так и печатается во всех изданиях пушкинского романа под
названием "Отрывки из путешествия Онегина".
- А-а, помню! - сказал Тугодум. - Когда я читал "Онегина", то очень
жалел, что из этой главы напечатаны только отрывки. Но я думал, что Пушкин
ее просто не дописал.
- Да нет, дописал. Но целиком ее печатать не стал. Однако вернемся к
нашей теме. В маленьком предисловии, предпосланном этим "Отрывкам из
путешествия Онегина", Пушкин привел отзыв своего друга поэта Катенина. Тот
считал, что Пушкин напрасно исключил эту главу из романа. Вот, прочти-ка!
Я протянул Тугодуму томик "Онегина", придерживая пальцем отмеченное
место.
А. С. ПУШКИН. ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ
К "ОТРЫВКАМ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА"
Катенин, коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким
критиком, заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для
читателей, вредит однако ж плану целого сочинения; ибо через то переход
Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком
неожиданным и необьясненным. Замечание, обличающее опытного художника. Автор
сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по
причинам, важным для него, а не для публики.
- Какие же это у него были такие особые причины? - загорелся
любопытством Тугодум. - Вы знаете?
- Знаю, конечно, - улыбнулся я. - Но речь не об этом. Мы ведь говорили
с тобой о том, так ли уж важно было для Пушкина вот это самое, как ты
изволил выразиться, мелочное правдоподобие. Как видишь, он не всегда о нем
заботился.
- Но все-таки заботился?
- Да, конечно. Чтобы не было фальши. Главным для него было, чтобы
Татьяна вела себя в соответствии со своим характером. Чтобы читатель верил в
достоверность ее поведения, каждого ее поступка. И в особенности, конечно,
чтобы он поверил в оправданность, я бы даже сказал, в глубокую внутреннюю
необходимость самого важного поступка всей ее жизни.
- Это что она за генерала вышла, что ли?
- Не то, что за генерала вышла, а то, что сказала Онегину при последнем
их свидании:
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить...
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
- А я, если хотите знать, - сказал Тугодум, - вовсе не считаю, что этот
ее поступок был уж такой замечательный. Если она любит Онегина, значит, мужа
не любит. Верно? А остается с ним, с нелюбимым. Во имя чего, спрашивается? Я
знаю, вы сейчас начнете меня ругать, доказывать, что самого главного в
Татьяне, всего величия ее души я так и не понял...
- Даже и не подумаю, - сказал я. - Твоя точка зрения не хуже всякой
другой. Тем более что ты тут не одинок. Мало того: высказав такое суждение,
ты оказался в очень не дурной компании.
- Да? - удивился Тугодум. - А кто еще это высказал?
- Ну вот, например, прочти, что писал об этом поступке пушкинской
Татьяны Виссарион Григорьевич Белинский.
В. Г. БЕЛИНСКИЙ. "СОЧИНЕНИЯ АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА".
СТАТЬЯ ДЕВЯТАЯ
Татьяна не любит света и за счастие почла бы навсегда оставить его для
деревни; но пока она в свете - его мнение всегда будет ее идолом и страх его
суда всегда будет ее добродетелью... Но я другому отдана, - именно отдана, а
не отдалась! Вечная верность - кому и в чем? Верность таким отношениям,
которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что
некоторые отношения, не освящаемые любовью, в высшей степени
безнравственны... Но у нас как-то все это клеится вместе: поэзия - и жизнь,
любовь - и брак по расчету, жизнь сердцем - и строгое исполнение внешних
обязанностей, внутренне ежечасно нарушаемых... Жизнь женщины по преимуществу
сосредоточена в жизни сердца; любить - значит для нее жить; а жертвовать -
значит любить. Для этой роли создала природа Татьяну; но общество
пересоздало ее... Татьяна невольно напоминала нам Веру в "Герое нашего
времени", женщину, слабую по чувству, всегда уступающую ему, и прекрасную,
высокую в своей слабости... Татьяна выше ее по своей натуре и по
характеру... И, несмотря на то, Вера - больше женщина... но зато и больше
исключение, тогда как Татьяна - тип русской женщины.
- Ничего не понимаю! - сказал Тугодум, прочитав этот отрывок. - Так
хвалит он ее или ругает?
- Разве не ясно? - спросил я.
- Конечно, не ясно. Вера вроде, на его взгляд, поступила правильнее,
чем Татьяна. И в то же время Татьяна выше ее по натуре и по характеру. Как
это понять?
- Да очень просто. Татьяна не такая слабая женщина, как Вера. Это
Белинский признает. Она умеет совладать со своим чувством, принести его в
жертву долгу. Но Белинскому это совсем не нравится. Больше того: это его
просто в ярость приводит: "Отдана!" - негодует он. - "Что это значит -
отдана?.. Что она - вещь, что ли?" Его возмущает в Татьяне то, что она
считается не с чувством своим, а с мнением света, перед которым она
трепещет. Кстати, в жизни самого Белинского из-за этого чуть было не
разразилась такая же драма.
- Из-за чего - из-за этого? Из-за Татьяны, что ли?
- Ну, не совсем из-за Татьяны, но и из-за Татьяны то же. Он чуть было
не рассорился смертельно со своей невестой.
- Да? - заинтересовался Тугодум. - Из-за чего?
- Невеста Виссариона Григорьевича, Марья Васильевна Орлова, хотела,
чтобы все у них было, "как у людей", чтобы были соблюдены все обычаи, все
полагающиеся в подобном случае обряды, родственные и всякие иные церемонии.
- А ему что, жалко было их соблюсти?
- Не жалко. Но ему это было не под силу. Он был замотан до предела,
связан делами, обязательствами. Да и денег не хватало. И он умолял ее
поступиться хоть некоторыми из необходимых церемоний. А она - ни в какую! И
это привело его просто в неистовство...
- Ну да, - улыбнулся Тугодум. - Не зря же его звали "неистовый
Виссарион"...
- Вот-вот!.. Он не только в статьях своих, он и в жизни был неистовый.
Дело чуть не дошло до самого настоящего разрыва.
- А откуда, - спросил Тугодум, - вы все это знаете?
- Сохранилась их переписка. Бели