Алой и Белой Роз (1455-1485 гг.) была последней смертной схваткой мятежных феодальных сил. Это была борьба за корону и, вместе с тем, за создание нового абсолютного монархического режима. На полях сражений между сторонниками Йорков и Ланкастеров, вместе с гибелью почти всей старой феодальной знати, исходила кровью и умирала старая феодальная культура. Битвой при Босворте (1485 г.), когда Генрих Тюдор победил своего соперника Ричарда III, начинается новая эра английской истории. Молодая династия Тюдоров опиралась на новые социальные силы. Новое дворянство, захватившее наследственные земельные владения старых феодальных родов, уничтоженных в период междоусобных войн, находилось в непосредственной зависимости от королевской власти и поддерживало ее стремление к дальнейшему национально-государственному объединению страны. В течение всего XV столетия непрерывно растет влияние джентри, купечества, городов, заметное уже и в XIV в.; ширится промышленность и торговля, растет дух предпринимательства. Во весь этот период, несомненно, возрастала грамотность в более широких, чем прежде, кругах населения. Вместе с растущими потребностями окрепнувшего среднего класса увеличилась сеть школ в Лондоне и провинции, начиная от школ, учрежденных королем (в Итоне и Кембридже), и школ церковных или содержимых гильдиями вплоть до небольших частных заведений, в которых детям давались первые уроки грамоты. Характерно, что наибольшее количество школ относилось к разряду начальных, где учащиеся получали не научное образование, но лишь готовились к сугубо практической, чаще всего купеческой, деятельности. Развитие школьного образования повышало спрос на книгу, увеличивало производство рукописей как тогдашнюю форму издательской деятельности. На основании одного официального документа, относящегося к 1422 г., мы можем заключить, что в этом году из 112 лондонских гильдий четыре гильдии были специально заняты перепиской рукописных книг для продажи. К середине и особенно к концу XV столетия мы имеем ряд сведений о библиотеках таких рукописных книг, возникающих не только у земельных магнатов или представителей церкви, - но и у дворян и зажиточных горожан. Одним из наиболее знаменитых документов этого рода является опись частной библиотеки Джона Пастона, землевладельца, сделанная вскоре после 1475 г. Прочие искусства - живопись, скульптура, архитектура - в Англии XV столетия также не находились в упадке, напротив, получали новые и более прочные основания для своего развития. Английская живопись и скульптура этого времени, например, испытали на себе благотворные воздействия итальянской и бургундской школ и создали ряд замечательных произведений, рассчитанных не только на церковный обиход. Архитектура переживала один из периодов своего расцвета и также постепенно обмирщалась; наряду с великолепными зданиями церквей и монастырей в Англии воздвигались также замечательные светские постройки - университетские колледжи, дома зажиточных горожан (Crosby Hall в Лондоне, 1470 г.), здания для цеховых объединений (лондонский Guildhall, 1411-1425 гг.). Коммерческие связи привлекали в Лондон и английские портовые города значительно большее, чем прежде, количество иностранцев. Сами англичане еще более охотно стали выезжать за пределы своей родины, в Испанию, Италию. Усиление связей английских ученых с гуманистами континентальной Европы является одним из примечательнейших фактов XV столетия. Со времени восшествия на престол Генриха IV сношения Англии с Италией непрерывно возрастают; при папской курии в Риме находятся теперь постоянные прокураторы английского правительства; в Италию то и дело отправляются английские путешественники, не только любознательные туристы, но и ученые, вроде Адама Ускского (Adam Usk) в 1402 г. или некоего "Томаса из Британии" (Thomas Britannicus), о котором в 1408 г. упоминается в итальянской переписке. Гуманист, канцлер флорентийской республики и знаменитый историк Леонардо Бруни (умер в 1448 г.), пишет в этом году из Флоренции другому гуманисту, Никколо Никколи, что этот Томас отправляется во Флоренцию закупать произведения новых поэтов и кстати, характеризует его как "пламенного почитателя наших ученых занятий, насколько это доступно этому народу", т. е. англичанам. Тот же Бруни находился в сношении с другим англичанином, архиепископом Кертерберийским Томасом Арунделем (Arundel), ревностным приверженцем ланкастерского дома и не менее рьяным гонителем "еретиков-лоллардов", который, тем не менее, по-своему также интересовался классическими занятиями и латинской поэзией и был в переписке с флорентийским гуманистом. Колуччо Салутати. Изучению изящных искусств, классической древности, гуманистической литературы с интересом отдавался также сын Джона Гаунта, Генрих Бофор (Beaufort), епископ Винчестерский. Он отстроил и расширил соборную библиотеку в Кентербери, пополнив ее, между прочим, сочинениями классических авторов. Свою любовь к книгам он передал и своему племяннику Генриху V. На Констанцском соборе (1414-1418 гг.) Босфор, между прочим, познакомился с Поджо Браччолини, одним из главных итальянских книгоискателей того времени; по его приглашению Поджо осенью 1422 г. приезжал и в Англию, главным образом с целью поискать здесь античные кодексы. Впрочем ожидания его не оправдались; ни климат Британии, ни английское общество этому итальянцу не понравились. По возвращении на родину он постоянно смеялся над английскими "варварами", над их чрезмерной склонностью к еде и горячительным напиткам, над их неумными разговорами. Вскоре после открытия Базельского собора в Англию для той же цели, что и Поджо, приезжал другой видный итальянский гуманист, Эней Сильвий Пикколомини; в поисках древних рукописей он обшарил сакрарий (сокровищницу) собора св. Павла в Лондоне, но также не нашел для себя ничего особенно привлекательного. Эти ранние посещения Англии итальянскими гуманистами не оставили сколько-нибудь значительных следов. Наибольшее количество англичан, проявлявших в первой половине XV в. склонность к занятиям классической древностью и приверженность к новой науке, принадлежало к высшей клерикальной знати. На этом фоне резко выделяется фигура Гемфри, герцога Глостерского, брата Генриха V, который был первым гуманистом-меценатом, покровителем гуманистических интересов среди английских ученых и писателей его времени. Гемфри был большим любителем античности и пламенным поклонником итальянской учености. Он выписывал из Италии учителей для изучения античных авторов, тратил огромные средства на приобретение рукописей, состоял в переписке с рядом гуманистов, заказывал им переводы греческих авторов. Важнейшим результатом деятельности Гемфри было накопление замечательных книжных богатств, которыми полвека спустя смогли воспользоваться первые английские гуманисты. Библиотека Гемфри была завещана им Оксфордскому университету. Рядом с Гемфри можно назвать другого представителя английской аристократии XV в., стяжавшего значительную славу в самой Италии своими образцовыми латинскими ораторскими резами. Это был Джон Типтофт (John Tiptoft), граф Вустерский. Начиная с 1450-х гг., увеличивается число молодых англичан, которых влекла в Италию жажда знания. Не следует, конечно, преувеличивать значение указанных фактов, но все же они свидетельствуют о том, что гуманистические идеи медленно, но неуклонно врастали в английскую жизнь. Однако на первых порах английский гуманизм не порывал с церковью, с католической догматикой, с клерикальными установлениями; подлинное "обмирщение" науки, сбросившей с себя церковно-схоластические путы, смогло произойти в Англии лишь столетием позже. Огромное значение для всего рассматриваемого и для последующих периодов имели изменения в области языка. Сравнительно с XIV в. в Англии в это время несомненно уменьшилась распространенность французской речи, даже в кругах высшей знати. В течение всего столетия возрастало значение лондонского диалекта. Под его воздействием стушевывались диалектальные отличия в письменном языке других английских областей. Завершение централизации политической власти к моменту окончания войн Алой и Белой Роз способствовало и централизации в области языка, выработке на основе лондонского диалекта общеанглийской литературной речи. Большое значение в этом же отношении имело появление в Англии книгопечатания. Открытие в Англии первой типографий было делом Вильяма Кэкстона (William Caxton, 1421-1491 гг.), издателя и переводчика. Юношей Кэкстон поступил в качестве ученика к богатому лондонскому купцу Роберту Ларджу, который был шерифом, а затем и лорд-мэром столицы. После смерти Ларджа Кэкстон прожил около 30 лет в Брюгге; одном из важнейших торговых центров тогдашней северо-западной Европы. Там он достиг значительного положения и почета, являясь чем-то вроде консула, "управлявшего англичанами, живущими за границей". В Брюгге жило много писателей, переводчиков, переписчиков-каллиграфов, художников-миниатюристов и переплетчиков; здесь цвела литература и поэзия, правда, поздним осенним цветом средневековой культуры, уже обреченной на гибель; средневековые рыцарские романы и куртуазная лирика были еще здесь в большом ходу. Все это не могло не оказать влияния и на Кэкстона; еще около 1464 г. он начал переводить с французского собрание повествований о Трое. Этот перевод Кэкстон впоследствии издал в том же Брюгге (The Recuyell of the Historyes of Troye, 1474 г.). Это была первая печатная книга на английском языке, хотя и вышедшая еще за пределами Англии. В 1474-1475 гг. Кэкстон вошел в компанию с художником-миниатористом и каллиграфом Мансионом и начал печатать книги. Кроме "Собрания повествований о Трое", Кэкстоном совместно с Мансионом изданы были в Брюгге книга о шахматной игре (The Game And Playe of the Chesse) и одна книга на французском языке. В 1476 или 1477 г. Кэкстон вернулся к Англию; он поселился в окрестностях Вестминстерского аббатства и открыл здесь первую английскую типографию. Первой книгой, сошедшей с печатного станка, были "Изречения философов", (The Dictes or Sayengis of the philosophes, 1477 г.). С этого момента и началась кипучая издательская деятельность Кэкстона. Он переводил и печатал книги самого разнообразного содержания, стараясь удовлетворить запросы различных английских читателей, - и книги его находили покупателей, несмотря на свою дорогую цену. Производительность его типографии была столь велика, что уже за первое трехлетие своего существования она смогла выпустить около тридцати, притом весьма объемистых, сочинений. Среди них были, например, полное издание "Кентерберийских рассказов" Чосера, "История Язона и золотого руна", чосеровский перевод Боэция, "Новая риторика Лаврентия Саонского" и ряд других; к началу 1480 г. Кэкстон закончил перевод "Метаморфоз" Овидия (вероятно, по французским источникам), оставшийся в рукописи. Впоследствии он перевел и издал "Энеиду" - компиляцию из Вергилия и Боккаччо, "Жизнь Карла Великого" (1485 г.), рыцарские повести о "Париже и Вене" (1488 г.), о "Бланшарде и Эглантине" (около 1489 г.), "Смерть Артура" Мэлори (1485 г.), "Роман о Ренаре" (около 1481 г.), ряд исторических сочинений. Всего им было издано около 90 книг. Вскоре у Кэкстона нашлись подражатели. В 1480 г. Джон Леттоу открыл новую типографию в Лондоне, со многими техническими нововведениями; Кэкстон тотчас же воспользовался ими. В 1478 г. типография открыта была в Оксфорде, в 1480 г. - в Сент-Альбансе. За время с открытия Вестминстерской типографии и до конца XV столетия (до 1500 г.) в Англии было напечатано около 400 книг. Английская литература XV столетия носит переходный характер - от средневековья к Ренессансу. В ней еще очень сильны старые традиции; она все еще тяготеет к старым формам, но постепенно эти формы заполняются новым содержанием, которое видоизменяет и ломает их. Эпопея тяготеет к роману и хронике, место поэзии занимает проза. Тяготение к прозе получает свое подкрепление в широко развившейся переводческой деятельности. В XV в. в Англии переводят латинские трактаты, французские романы и разнообразнее сочинения, имеющие приложение к жизни. Литература получает специфически практическое назначение, которого она не имела раньше, и начинает в гораздо более широких размерах обслуживать многочисленные потребности населения. Каталоги английских рукописей XV столетия пестрят трактатами об охоте и рыбной ловле, военном искусстве и фортификационном деле, в разведении плодовых садов, сельском хозяйстве и домоустройстве. Медицина и воспитание, поваренные книги и правила этикета встречаются здесь чаще, чем теологические сочинения или произведения художественной литературы в собственном смысле слова. Особенно многочисленны книги, связанные с торговой деятельностью: коммерческие справочники и путеводители для странствующих купцов, сочинений географического или экономического характера. В первой половине XV в. все подобные произведения, включая и учебные книги, пишутся преимущественно стихами; второй половине столетия стихи заменяет проза, техника которой уже приобретает некоторую устойчивость, вырабатывая общие литературно-грамматические нормы. Типичным примером стихотворного произведения чисто практического назначения может служить весьма любопытная "Книжица английской политики" (Lybelle of Englishe Polycye, 1486 г.), написанная неизвестным лицом в целях поучения английского купечества. Она выдвигает широкую программу правительственных мероприятий, необходимых, по мнению автора, для дальнейшего процветания страны, в тот период, когда Англия, действительно, все очевиднее переходит к активной торговой деятельности, к завоеванию новых рынков. Истинный путь обогащения английского государства автор видит в том, чтобы всеми силами защищать торговлю и с помощью флота и вооружения господствовать "над узким морем", т. е. Ламаншем, между обоими, английскими в то время, портами - Дувром и Кале. "Прежде всего будем господами моря, - говорит он, - и пусть защитит оно нас, как стена защищает окруженный ею город". "Книжица" подробно перечисляет хозяйственные продукты Пруссии, Фландрии, Франции, Испании, Португалии и хвалится тем, что "без английской шерсти не могут существовать ни Испания, ни Фландрия". Правительственное покровительство торговле есть необходимое условие успеха. До тех пор, пока купцы в Англии будут, пользоваться благоволением и покровительством, "мы ни в чем не будем знать нужды. Если они богаты, тогда будет благоденствовать наша страна..." При Тюдорах подобные мысли становятся руководящими принципами английской политики. Новые тенденции английской литературы в особенности ясно проявляют себя в сочинениях теологического и историко-публицистического содержания. Среди наук в Англии XV столетия теология доминировала попрежнему. Догматические проблемы все еще стояли на первом плане, но рядом с ними нарождались уже и новые этические интересы, которые выдвигала сама жизнь, помимо богословия и в стороне от него. Апологеты католической ортодоксии в это время пользовались латинским языком для своих полемических сочинений. Исключение составляют лишь богословские работы Реджинальда Пикока, бывшего одним из важнейших английских прозаиков XV столетия. Реджинальд Пикок (Reginald Pecock, 1395?-1460? гг.) был замечательной, но парадоксальной и глубоко трагической фигурой своего времени. Его английские сочинения имели для XV в. такое же языковое и литературное значение, как сомнения Виклифа для XIV в. Будучи строгим приверженцем католицизма, Пикок писал многочисленные догматические и апологетические сочинения, но рано втянулся в богословскую полемику с "извратителями" католического учения. Он, естественно, видел их не среди ученых-теологов своего времени, но в рядах низшего духовенства и в народной массе, окончательно совращенной, по его мнению, с истинного пути лоллардами; поэтому его полемические сочинения написаны не по-латыни, как его прочие работы, а, главным образом, по-английски. Еще в начале 40-х гг. он написал своего "Доната" - изложение основ, христианской веры в форме диалога между отцом и сыном, - за которым последовали его продолжения в том же роде. С конца 40-х гг. он работал над другим большим сочинением, которое закончено было к 1455 г. Это была его "Отповедь тем, кто чрезмерно поносит духовенство" (The Represser of overmuch blaming of the Clergie). Задача этой книга состояла в оправдании тех институтов католической церкви, которые подвергались особым нареканиям со стороны "еретиков-лоллардов". Но в то же время "Отповедь" Пикока содержала в себе многие поразительные для того времени истины, делающие его прямым предшественником рационалистов XVI-XVII вв. Он знал о подложности так называемого "Константинова дара", утверждал апокрифичность некоторых священных книг, боролся, наконец, с тем фанатическим культом библии, который был свойственен виклифитам и который Пикоку казался слишком ограниченным и формальным. Виклиф хотел все найти в библии и, например, отрицал паломничества на том основании, что библия о них не говорит. "Но в таком случае, - рассуждает Пикок, - мы будем в затруднении, смеем ли мы носить сапоги, о которых библия тоже ничего не говорит! Как сможем мы оправдать употребление часов для того, чтобы знать время?.. Где в библии найдешь, что ее следует переводить на английский язык?" Ортодоксальные католические богословы, естественно, были не только скандализованы столь неожиданной защитой своей веры, но прямо напуганы доводами этого ее апологета. В 1457 г. Пикок был призван к ответу духовными властями. После церковного суда над ним, в воскресенье 4 декабря 1457 г., в Лондоне состоялась церемония его осуждения. При огромном стечении народа, в присутствии высшего епископата, во главе с епископом Кентерберийским Пикок принужден был принести всенародное покаяние, а затем передать свои сочинения палачу, который тут же сжег их на костре. Но месть правоверных католиков этим не ограничилась, Пикок был заточен в монастырскую тюрьму и умер здесь от голода и истощения. В исторической и публицистической литературе XV в., так же как и в других областях письменности, латинский язык постепенно уступает место, английскому. Примером исторических трудов переходного периода могут служить сочинения Джона Кэпгрева (John Capgrave, 1393-1464 гг.), августинского монаха и плодовитейшего писателя. Кэпгрев, подобно многим своим современникам-писателям, также находился в сношениях с герцогом Гемфри Глостерским и посвящал ему свои труды. В них, однако, не чувствуется еще веяний гуманистической мысли. Сочинения его писаны по-латыни и по-английски; среди них находятся и сочинения по догматическому богословию, и комментарии к библии, и жития святых (в том числе написанное английскими стихами житие св. Екатерины) и, наконец, исторические труды. Сочинение Кэпгрева "Книга о сиятельных Генрихах", несмотря на свой странный план (здесь говорится о шести императорах Генрихах, затем об английских королях вплоть до Генриха VI, наконец, о двенадцати принцах и высокопоставленных лицах, носивших это имя), заключает в себе некоторые интересные данные; их еще больше в его "Хронике Англии" (Chronicle of England) - важнейшем из английских исторических трудов первой половины XV в. Значение "Хроники" увеличивается по мере того, как автор приближается к своему времени; в особенности интересно повествование Кэпгрева о событиях английской истории от вступления на трон Генриха III (1216 г.) и до 1417 г., на котором его хроника обрывается. Английская публицистика XV в, рождалась не в стенах монастыря, но в водовороте политических страстей и кровавых междоусобий. Первый крупный политический писатель Англии, Джон Фортескью (John Fortescue, около 1395-1476 гг.), стоял в самом центре династической борьбы за престол и литературную деятельность свою начал как автор злободневных политических памфлетов. Важнейшее из его латинских сочинений, написанное им для принца Эдуарда Ланкастерского, - трактат "О природе естественного закона" (De natura legis naturae), первая часть которого говорит о различных формах государственного строя; неограниченной монархии (dominium regale), республике (dominium politicum) и конституционной монархии (dominium politicum et regale). Фортескью написал также для принца Ланкастерского латинский трактат "Похвала английским законам" (De laudibus legum Angliae, 1470 г.). Это сочинение замечательно во многих отношениях. Исходя из различия абсолютной и ограниченной монархии, примером которых служит для нега Франция Людовика XI и Англия его времени, Фортескью всячески старается доказать преимущества второй над первой. Английская действительность при этом представляется ему в явно идеализированном виде. Спокойную жизнь и хозяйственное благосостояние английских йоменов Фортескью противопоставляет бедствиям крестьянству Франции, где народ "едва живет" питаясь ржаным хлебом, не зная мяса, кроме требухи, и иной одежды, кроме сермяги; он превозносит английское законодательство, которое получает юридическую силу лишь с согласия всего "королевства", и т. д. Важнейшее из его сочинений - написанный на английском языке трактат об "Английском правлении" (The Governance of England) - считается одним из ранних обоснований конституционно-монархического строя. Исторической заслугой Фортескью является то, что в своем трактате он сумел свести "науку политики" с небес на землю, открыв этим новую эру в истории английской политической мысли, а также возвыситься до понимания задач общенациональной политики, которая сделается лозунгом следующего XVI столетия. Фортескью дает замечательный анализ исторических основ английского государственного порядка, намечает "договорную теорию" происхождения государства и подробно обсуждает "болезни" английского государственною организма, к числу которых, между прочим, отнесены слишком большой политический авторитет представителей аристократии и недостаточное внимание королей к нуждам среднего класса. Правда, Фортескью не является защитником "народа" в целом; одним из доводов, который он приводит в пользу политики поддержания народного благосостояния, является та легкость, с которой, по его мнению, неимущие устраивают мятежи: "Зажиточный люд неохотно идет на это из страна потерять свой достаток. Однако часто и ему приходится подниматься вследствие угроз грабежа со стороны бедноты в случае отказа". Обнищание народа привело бы к тому, что случилось в Чехии, где народ из-за бедности поднялся против знати и сделал их имущество общим". В XV в. в Англии получает широкое распространение частная переписка и даже расцветает эпистолярный прозаический жанр. От этого времени до нас дошел ряд интереснейших семейных архивов. Таковы письма семьи Пастон (Paston, 1421-1509 гг.), письма и бумаги семьи Сели (Cely, 1475-1488 гг.), письма семьи Стонор (Stonor, 1420-1482 гг., изданы в 1919 г.), частная переписка Джона Шиллингфорда (Shillingford), мэра города Эксетера в Девоншире (написаны в 1447-1450 гг.). Особенно интересны среди них первые - письма семьи Пастон, принадлежащие сельскому помещику Джону Пастону (1421-1466 гг.), его жене Маргарет и некоторым другим членам той же семьи. Пастон много жил в Лондоне; во время его частых отлучек в столицу жена его подробно описывала ему в письмах жизнь в их норфолькском имении, дела семейные и общественные, а супруг, в свою очередь, сообщал лондонские новости. События четырех царствований (Генриха VI, Эдуарда IV, Ричарда III и Генриха VII) отражены в этом громадном собрании семейных документов и переписки, представляющем, прежде всего, конечно, ценнейший историко-бытовой источник. Но письма Пастонов, как и аналогичные им собрания семейных бумаг XV в., имеют немалый интерес и для истории английского языка, и для истории английского просвещения. С лингвистической точки зрения они интересны как свидетельство утверждения лондонского диалекта, некоей языковой нормы, постепенно вытесняющей диалектальные формы провинций. В качестве бытового документа эти письма интересны как свидетельство пробуждавшихся в широкой массе умственных запросов и стремления к образованию. Деревенские помещики научились рассуждать о книгах, собирать библиотеки, излагать свои мысли хорошим повествовательным слогом и даже при случае (ср. письмо Джона Пастона от 21 сентября 1465 г.) сообщать в своих письмах сочиненные экспромптом шуточные стихи. Художественная литература в собственном смысле слова, однако, значительно более скудна в Англии XV в., чем в предшествующем столетии. Поэты подражают Чосеру и долго не могут найти, собственные творческие пути; прозаики немногочисленны: рядом с Кэкстоном-переводчиком стоит лишь им же изданный Томас Мэлори с его единственной книгой повествований о рыцарях "Круглого Стола". Но в XV столетии в Англии, как бы в противовес сравнительно бедной книжной поэзии, расцветает народная поэзия. Баллады Англии и Шотландии - наиболее оригинальный и жизнеспособный вид поэзии этого времени - оказывают сильнейшее влияние и на последующее литературное развитие. Со всей полнотой жизни цветет в эту пору также народная драма, которая окажет могущественное воздействие на английский театр эпохи Возрождения. Глава 1 ЭПИГОНЫ ЧОСЕРА Смерть Чосера в 1400 г: была непоправимым ударом для английской поэзии. Место, которое он в ней занимал, осталось незаполненным. Он настолько опередил, свое время, что никто из считавших себя его учениками не был в состоянии продолжить те пути, по которым он шел; младшим современникам великого поэта выпала на долю лишь задача усвоения и популяризации его наследия. Важнейшими из английских поэтов-"чосерианцев" ближайшего к нему поколения являются Томас Окклив и Джон Лидгейт, оба считавшие Чосера своим учителем. Из них первый ближе к Чосеру, если не хронологически, то, по крайней мере, по некоторым особенностям своего творчества. Жизнь Томаса Окклива (Thomas Hocclive, или Occleve, 1368?-1450? гг.) нам плохо известна; важнейшее из того, что мы знаем о нем, сообщил он сам в своих произведениях. Он родился в Лондоне и, повидимому, получил довольно тщательное образование. Восемнадцати лет он поступил писцом в одну из Лондонских правительственных канцелярий. Здесь он прослужил почти четверть века, все это время не переставая грезить о лучшей жизни и утешая себя тем, что его скромная должность чиновника - лишь случайная ступень к более счастливому будущему. С полной искренностью Окклив рассказывает о своей молодости в поэме "Дурное поведение" (La Male Regle, около 1406 г.) Пока он был молод и полон сил, веселое общество собутыльников в лондонских тавернах влекло его к себе сильней, чем утомительное сидение в канцелярии. Оккливо свойственна склонность к исповеданию перед читателями. Он сообщает, что он был желанным гостем во всех известнейших лондонских кабаках, что часы, свободные от попоек и кутежей, он проводил на набережной Темзы у новоприбывших кораблей, что в своих любовных приключениях он терпел неудачи, так как был робок и боязлив от природы, что он делал долги, которые был не в состоянии погасить, и т. д. Житейское неустройство и материальные неурядицы с годами возросли, здоровье ухудшилось, круг друзей поредел. "Дурное поведение" - не исповедь раскаявшегося грешника, а рассказ неудачника. Последняя строфа поэмы обращена к лорду Фернивалю, тогдашнему лорду-казначею; поэт убеждает казначея выплатить ему его скромное жалованье, задержанное больше чем на полгода. Отчаявшись получить церковный приход, Окклив женился. Из случайных документов известно, что в 1424 г. он получил пожизненную должность пребендария в Сазувикском приорстве. Дошедшее до нас стихотворное обращение Окклива к герцогу Йоркскому свидетельствует, что около 1448 г. он еще был жив. Окклив называл себя учеником Чосера. Из посвященных Чосеру строф, включенных им в различные части его поэмы "Об обычаях государей", можно заключить, что Окклив знал Чосера лично, давал ему на просмотр свои рукописи, пользовался его наставлениями. Несомненно, что Окклив стоял к Чосеру значительно ближе, чем Лидгейт, но и он сумел перенять у Чосера лишь немногое. В поэме "Об обычаях государей" Окклив сам простодушно признается, что он в те времена "был влюблен и воспринял немного". С другой стороны, все дошедшие до нас произведения Окклива написаны в XV в., и о влиянии на них Чосера можно говорить лишь с большими ограничениями. С Чосером Окклива связывают прежде всего метрические особенности; он охотно пользуется чосеровской восьмистрочной строфой, но в его поэмах она лишена чосеровской чистоты и изящества; его стихи, напротив, нередко наивны, неуклюжи и грешат против правил стихосложения. Помимо метрической структуры его произведений, Окклива до известной степени связывает с Чосером присущий ему в некоторых случаях добродушный юмор, далекий, однако, от чосеровской проникновенности. Поэма Окклива "Письмо Купидона" (Letter of Cupid, около 1402 г.) имеет в качестве основного источника французскую поэму Христины Пизанской, но обнаруживает, кроме того, знакомство с "Легендой о славных женщинах" Чосера и отмечена также некоторыми чертами оригинальности. "Послание бога любви" Христины Пизанской, которому подражал Окклив, обратило на себя внимание во Франции в первые годы XV столетия. Христина возымела смелость напасть в своем произведении на превозносимого всеми Жана де Мэна, чтобы взять под свою защиту оскорбленный его суровым морализмом женский пол. Произведение Христины вызвало полемику. Споры еще не были окончены, когда произведением их вызвавшим, воспользовался для своих целей Томас Окклив. В "Письме Купидона" Окклив стоит на стороне Христины, большей частью просто пересказывая ее произведение английскими стихами; но его защита женщин не безусловна: правдивых, хороших, добродетельных женщин он ставит очень высоко, но заурядных он не хочет оправдывать до конца. В этом ограничении чувствуется еще средневековая аскетическая закваска. Окклив и другие ранние "чосерианцы" допускали культ женщины не столько по своей склонности к традициям французской куртуазной поэзии, сколько исходя из культа "пресвятой девы Марии" и посвященной ей религиозной лирики. Поэтому в творчестве Окклива рядом с "Письмом Купидона" много ортодоксально-религиозных стихотворений, славящих "матерь божию". О поэме Окклива "Дурное поведение" мы уже говорили в связи с содержащимися в ней данными для биографии поэта. Это подробное исповедание юношеских заблуждений интересно правдивыми картинками лондонского быта конца XIV и начала XV столетия. Знание света и житейский опыт, однако, покидали Окклива, когда, вместо того, чтобы описывать лично пережитое, он сочинял свои стихотворные истории или старался преподать читателям какой-нибудь нравственный урок. Чосер мог вдохнуть жизнь в старый средневековый сюжет и насытить его большой психологической правдой, основанной на глубоком и тонком понимании человеческих характеров; Оккливу это было недоступно. Создавая свои стихотворные повествования, форма которых, вероятно, была внушена ему "Кентерберийскими рассказами", он предлагал своим читателям лишь бледные, однотонные произведения, которым недоставало именно жизненных красок. Таковы несколько небольших поэм Окклива, сюжеты которых взяты из "Римских деяний". История добродетельной жены легендарного короля Джерелауса близка по своей основной тенденции к "Письму Купидона", так как прославляет целомудрие и терпеливую верность женщин; в сюжетном отношении это стихотворение имеет некоторое сходство с чосеровским рассказом законника о добродетельной Констанции. Другое стихотворное повествование Окклива - о принце Джонатане (Jonathas) - показывает женскую природу в отрицательном свете; здесь рассказывается о некоей Феликуле, которая похищает у принца три драгоценных дара: кольцо, доставляющее его обладателю всеобщую любовь, кошель, обеспечивающий ему вечное богатство, и плащ, который на манер "ковра-самолета" переносит в любое место. Но принцу все же удается возвратить себе все эти драгоценности и наказать похитительницу. Этот сюжет также был взят Оккливом из "Римских деяний". Самым крупным поэтическим произведением Окклива был его стихотворный трактат, написанный чосеровской стрОфой, "Об управлении государей" (The Regement of Princes, 1411-1412 гг., 5463 стиха). Одним из его важнейших источников был одноименный латинский моралистический трактат XIII в. Гвидо делле Колонне. Помимо этого, источниками Оккливу служили "Тайная тайных" Псевдо-Аристотеля - один из наиболее распространенных средневековых трактатов восточного происхождения, а также аллегорическое руководство к шахматной игре доминиканца Якова де Сесоли (de Cessolis), впоследствии напечатанное в Англии Кэкстоном. Все эти произведения учили искусству властвовать, воспитанию хорошего правителя, наставляли в добродетелях и отвращали от пороков. Свой трактат Окклив предназначал для принца Уэльского, вскоре ставшего королем Генрихом V. В целях придания своему произведению большей занимательности Окклив уснастил его различными "примерами", назидательными историями и анекдотами, заимствуя их из библии, из отцов церкви, из классических писателей и из английской истории. В поэме встречаются постоянные намеки на современность, длинные отступления, в которых подробно анализируется состояние Англии, ее государственные дела и общественный быт и, наконец, длинные автобиографические вставки. Теоретическая часть книги Окклива, в общем, мало оригинальна: здесь говорится об обязанностях короля по отношению к самому себе и к своим подданным, превозносится, в качестве основных добродетелей государя, кротость, целомудрие и послушание церкви. Но там, где Окклив не может удержаться от личных впечатлений или воспоминаний, он дает действительно ценные культурно-исторические подробности: например, длинный пролог, составляющий почти треть произведения. Следует также упомянуть, и о более мелких стихотворных откликах Окклива на различные исторические события его времени. В произведениях Окклива его век встает перед нами отраженным в сознании боязливого, порой даже недальновидного человека, плывущего по общему течению и не умеющего разобраться в противоречиях действительности. Ему свойственны гуманные чувства и стремление к всеобщему миру, он чувствует нечто вроде шалости даже к бедствиям Франции, своего национального врага, но он занимает непримиримую позицию по отношению к "еретикам", "лоллардам" и последователям Виклифа. Примечательно в этом отношении стихотворение Окклива "Сэр Джон Олдкастль" (Sir John Oldcastle, 1415 г.), в котором он имеет в виду знаменитого вельможу своего времени, сэра Джона Олдкастла, лорда Кобхема, обвиненного в еретической приверженности к виклифитам накануне знаменитого французского похода Генриха V. В этом стихотворении Окклив всячески убеждает Олдкастля отказаться от его гибельных заблуждений. Поэт делает это с жаром фанатика-католика, стараясь исчерпать все доводы как теологического, так и чисто житейского свойства. В особом стихотворении 1416 г. Окклив просит, у короля и у рыцарей Ордена Подвязки искоренить "ересь" в Англии со всею строгостью и без всякого милосердия. В поэтическом отношении во всех этих поздних стихотворениях Окклива уже явственно ощущается значительное ослабление его творческих сил; поэтическая техника их слаба, стиль вял и бесцветен. Одним из его последних крупных произведений была поэма "Искусство умирать" (Ars moriendi), представляющая собою диалог между умирающим и его учеником (discipulus). Оккливу Принадлежит также ряд "баллад", адресованных различныv влиятельным или высокопоставленным людям, но они лишены художественных достоинств. 2 Джон Лидгейт был натурой более даровитой, чем Окклив. В ранний период его деятельности ему было свойственно более острое чувство жизни, более сильный поэтический темперамент" большая широта литературного горизонта. Из всех "чосерианцев" Лидгейт был, во всяком случае, наиболее значительной и ценимой его современниками фигурой. Это один из плодовитейших английских поэтов всего средневекового периода. Им написано свыше ста сорока тысяч стихов, составляющих такое внушительное литературное наследие, что разобраться в нем, произвести его тщательное исследование, оказалось не под силу ни одному поколению его читателей и критиков. Значительная часть его произведений осталась в рукописях до наших дней и не могла быть издана даже в научных целях. Перечень его произведений все еще не окончательный, обнимает свыше 160 названий, а хронология их и связанные с ними многочисленные текстологические вопросы и поныне еще во многих случаях являются спорными или вовсе невыясненными. Джон Лидгейт (John Lydgate, 1370?-1450? гг.) был почти ровесником Окклива; точные даты его рождения и смерти не могут быть установлены. Он был родом из одноименного местечка неподалеку от Ньюмаркета в Суффольке и с ранней юности был монахом бенедиктинской обители св. Эдмунда в Сент-Эдмундсбери; монастырь этот имел некоторые сношения с королевским двором, и благодаря этому литературные труды Лидгейта могли получить известность в придворных кругах. Монахом Лидгейт оставался всю свою жизнь, впрочем поднимаясь все выше по иерархической лестнице, пройдя длинный путь от простого послушника вплоть до дьякона и священника (1397 г.). Далее о Лидгейте нет никаких сведений до 1415 г. Вероятно, он бывал в Лондоне, но не часто, наездами, однако с 1426 г. он, несомненно, был в Париже, о чем мы знаем из его собственных признаний. Пробыв некоторое время приором в одном эссекском местечке, он возвратился затем в родной монастырь, где, вероятно, жил до самой смерти. Последнее документальное известие о нем относится к 1446 г. Лидгейт обладал большой ученостью, приобретенной в монастыре, знал, кроме латинского, также французский язык, прочел много сочинений на этих языках, например, произведения Петрарки и Боккаччо, и не гнушался переводами. Ранние произведения Лидгейта отличаются б_о_льшей живостью, занимательностью, непосредственностью, чем позднейшие. Это объясняется, повидимому, не только б_о_льшей свежестью его жизненных впечатлений, притупившихся, в конце-концов, в обстановке монастырской кельи и библиотеки, но и б_о_льшей легкостью и разнообразием мелких поэтических форм, которые он в то время охотнее всего разрабатывал. Впоследствии место лирических стихотворений, басен, сатир, посланий и т. д. заняли объемистые эпические произведения, для которых характерны назидательный, моралистический склад и сугубо книжная сюжетная основа. Кругозор поэта суживался, а живое поэтическое чувство превращалось в педантизм. Долгая жизнь, проведенная им в монастыре, оказалась роковой для его творческого развития, главным образом потому, что он не сожалел о своем отрыве от действительности, но, напротив, как многие его современники, считал его для себя спасительном как в нравственном, так, вероятно, и в литературном смысле. В старости Лидгейт сделался суровым ригористом. В стихотворении "Завещание Джона Лидгейта" (The Testament of dan John Lydgate) автор сожалеет о своей греховной юности, но его признаниям нельзя придавать значения вполне достоверных свидетельств, каковыми они являются, например, у Окклива. Главный "грех" Лидгейта, вероятно, не до конца побежденный, - склонность к вину, которая ни одному из членов обители, наверное, не доставляла серьезных укоров совести. Легенда о личной дружеской близости Лидгейта к Чосеру в настоящее время отвергнута. Можно считать установленным, что лично с Чосером он знаком не был и ни разу с ним не встретился. Но несомненно, что одним из покровителей Лидгейта был Томас Чосер, предполагаемый сын поэта: в его честь Лидгейт сочинил, между прочим, "балладу", относящуюся к тому времени, когда Томас Чосер отправился послом во Францию (1417 г.). Знал Лидгейт, вероятно, и других членов чосеровской семьи. Значительно важнее то, что Лидгейт хорошо знал большинство произведений Чосера и любил вспоминать их. В своих произведениях он называет Чосера около пятнадцати раз. Эти упоминания свидетельствуют о том, что произведения Чосера произвели на него сильное впечатление и что он сразу же понял превосходство своего учителя над другими поэтами его времени. Постоянный и внимательный читатель Чосера - Лидгейт, однако, не смог понять его до конца и свое "ученичество" у него понимал, вероятно, не в полном смысле, а с некоторыми ограничениями; возвысится до своего образца он, во всяком случае, никогда не был в состоянии. Секрета стихотворной, мелодической обаятельности Чосера Лидгейт не постиг: как поэт он тяжеловат, склонен к метрическим ошибкам, перебоям ритмам чосеровские обороты речи или даже его целые отдельные стихи, попадающиеся в произведениях Лидгейта, чужеродны своему окружению и блестят там значительно ярче. Свободная непринужденность изложения Чосера превращается у Лидгейта в чрезмерное многословие, простота - в притворную жеманность или плоскость, рефлексия - в педантический дидактизм. Лидгейт писал во всевозможных жанрах; из-под его пера вышло большое количество "баллад" (в том французском смысле этого слова, в котором оно чаще всего употреблялось в Англии в эту пору), басен, "жалоб", небольших сатирических стихотворений, религиозных гимнов, стихотворных посланий, легенд, рассказов и т. д. То он писал набожную молитву, то сочинял сатиру на модные дамские прически, то воспевал некое знатное лицо, то излагал житие какого-нибудь святого или трудился над английской "пляской смерти"; разнообразие жанров, в которых он пробовал свои силы, позволило приписывать ему разнообразные анонимные поэтические произведения первой половины XV в. Группа стихотворных сатир, относящихся к раннему периоду творчества Лидгейта, содержит особенно много произведений, которые не всегда могут быть достоверно приписаны его авторству. К таким спорным произведениям принадлежат даже наиболее популярные из них. Так, например, можно считать доказанным, что Лидгейту не принадлежат до последнего времени печатавшийся с его именем "Рассказ о госпоже настоятельнице и ее трех поклонниках" (The Tale of the Prioress and her three Suitors), восходящий к французскому фаблио, а также известная сатира "Лондон, поглощающий деньги" (London Lyckpenny), существующая и в русском переводе. В своих сатирах Лидгейт предает осмеянию общественные пороки своего времени. В одной из таких стихотворных сатир (The deserts of theevish millers and bakers) он издевается над ворами и обманщиками - мельниками и булочниками, заслужившими выставление у позорного столба, в другой - "Балладе о Джеке Зайце" (The Ballad of Jack Hare) подробно описывает некоего рослого детину, лентяя, обжору и пьяницу, который обкрадывает своего хозяина на каждом шагу, кутит в трактире и играет в кости на деньги, вырученные им от продажи корма для лошадей, и спит, храпя во всю мочь, целыми днями вместо того, чтобы работать. Лидгейт пользуется также излюбленной в средние века формой сатиры - описанием воображаемого "ордена", "братства" или "монастыря" глупцов (A Ballad wherin the Author enumerateth many sorts of fools, and feigneth a couvent of Fraternity of 63 such). Основателем такого воображаемого им братства он называет Марколя, т. e. "демона" Маркольфа, Морольфа (иногда Сатурна) средневековых произведений из цикла сказаний о Соломоне; следует несколько утомительная характеристика глупцов 63 видов, причем каждая заканчивается варьирующимся рефреном - проклятием по их адресу. Его "Пляска смерти" (1425 г., ст. в 84 октавы) является переводом аналогичного французского стихотворения. Особую группу ранних сатир Лидгейта составляют его сатиры против женщин. "Баллада о рогатых женских головных уборах" (Ballad on the forked head-dresses of ladies) направлена против вошедших в XV в. в моду во Франции и Англии высоких головных уборов. Рога, по мнению Лидгейта, более пристало носить диким зверям, чем нежным созданиям. Еще более резкий характер носит "Сатирическое описание возлюбленной" (A Satirical description of his lady), в котором с головы до пят описана некая дородная красавица, причем в сопровождающей это описание подробной характеристике ее совершенств автор сознательно выбирает и самые нелестные для нее, и самые нескромные сравнения. Моралистом монашеского склада, начитанным в средневековых аскетических трактатах о "злобе женской", Лидгейт выступает также в своем "Совете старому джентльмену, желавшему посвататься к молодой женщине" (Advice to an old Gentleman who wished for a young Wife); это стихотворение интересно своими прямыми и косвенными указаниями на чосеровские "Кентерберийские рассказы". Лидгейт всецело стоит на стороне хулителя женского пола и в этом смысле гораздо архаичнее Чосера. Влиянием Чосера проникнуто также аллегорически-мифологическое стихотворение Лидгейта "Жалоба Черного рыцаря" (The Complaint of the Black Knight); таково его название в старинных изданиях; более правильным, впрочем, является, повидимому, то заглавие, которое встречается в рукописях: (Complaynte of a Loveres Lyfe). Здесь отчетливо видны реминисценции из "Романа о Розе" и таких поэм Чосера, как "Книга герцогини" и "Птичий парламент". К числу наиболее известных стихотворений Лидгейта относятся "Крестьянин и птица" (The Chorle and the Bird, 1430-е гг.) и "Лошадь, гусь и овца" (Horse, Goose and Sheep, после 1436 г.). В первом автор смеется над доверчивым и глуповатым крестьянином, выпустившим из силков пойманную им птицу, которая и произносит ему соответствующее житейское наставление. Это стихотворение посвящено Чосеру и действительно напоминает его своим юмором, легкостью, житейской наблюдательностью; однако, как и почти всегда у Лидгейта, оно не самостоятельно и восходит, вероятно, к французскому источнику (фаблио Le lais de l'oiselet) или, через его посредство, к Петру Альфонсу (Disciplina clericalis). Стихотворение "Лошадь, гусь и овца" восходит к средневековым "спорам". Оно начинается длинным монологом лошади, которая считает себя самым полезным для человека животным, вспоминает о своих знаменитых предках - конях Александра, Гектора и Персея - и о современном применении лошадей как на войне, так и в мирном труде. Вслед за лошадью гусь также утверждает, что он всего нужнее для человека: он - лучший предсказатель погоды, жир его - целебное средство, без его перьев нельзя было бы писать, а тело его - вкусное жаркое; не обходится дело и без ученых и мифологических подробностей: ведь именно гуси спасли Рим. Овца, в свою очередь, вспоминает и Язона с золотым руном, и христианский символ агнца, которым столь часто пользуются отцы церкви, и то широкое практическое употребление, которое имеет в жизни овечья шерсть. Судьи спорящих животных, в конце-концов, находят, что все они одинаково нужны и ценны и не имеют друг перед другом никаких особых преимуществ. Многочисленны у Лидгейта и стихотворения религиозного содержания. Среди них находятся гимны, стихотворные молитвы, и пересказы легенд и житий святых. Образцами служили Винцент из Бовэ, монастырские хроники и опять-таки - произведения Чосера. "Легенда о св. Маргарите" носит на себе следы воздействия рассказа старой монахини о св. Цицилии у Чосера, с тем, однако, отличием, что у Лидгейта клерикальная тенденция стоит на первом плане. Одно из последних произведений Лидгейта в назидательно-аллегорическом жанре - перевод трактата Псевдо-Аристотеля "Тайная тайных" (Secreta secretorum): В одной из рукописей этого стихотворного перевода Лидгейта стоит пометка: "Тут скончался наш, переводчик и благородный поэт; его юный продолжатель начал так...". Этим юным учеником, закончившим труд своего учителя, был Бенедикт Бург (Benedict Burgh, около 1413-1483 гг.), которому, возможно, принадлежат и некоторые произведения, дошедшие до нас с именем Лидгейта. Наиболее важными с исторической точки зрения и наиболее ценившимися как современниками Лидгейта, так и ближайшими к нему поколениями его читателей были три больших поэмы: "Книга о Трое", "Осада Фив" и "Падение государей", в которых отчетливее всего сказались все характерные особенности его творчества. Написанная между 1412-1420 гг. по заказу "достойного принца Уэльского", будущего короля Генриха V, "Книга о Трое" (Troy-Book, 30170 стихов) является в значительной степени переводом написанной около 1287 г. на латинском языке "Троянской истории" итальянца Гвидо делле Колонне, в свою очередь восходящей к еще более раннему французскому "Роману о Трое" Бенуа де Сен-Мора (около 1160 г.). Показательно, что Лидгейт не воспользовался ни Боккаччо ("Филострато"), ни чосеровской поэмой "Троил и Хризеида", а предпочел обратиться к их средневековым первоисточникам. "Книга о Трое" Лидгейта, конечно, представляет собой перевод, но в особом, средневековом, смысле этого термина. Как показывает пролог к "Осаде Фив", Лидгейт понимал задачу переводчика не как дословное воспроизведение чужеземного оригинала, но лишь как следование "сюжету", "сущности" и "суждению" переводимого текста; готовую сюжетную схему он расцвечивал риторически, уснащая собственными мыслями. Прежние исследователи подчеркивали отклонения Лидгейта от гуманистической трактовки троянских событий и героев у Боккаччо и Чосера и его близость к средневековому освещению этих событий: новейшие, напротив, пытаются найти в "Книге о Трое" новые элементы складывающегося буржуазного мировоззрения и морали, равно как и отрицание многих сторон куртуазной любви или рыцарского нравственного кодекса. Лидгейт критикует рыцарство (например, в эпизоде о Гекторе и Аяксе), слишком легкое отношение правящих классов к жизненным вопросам, приверженность к этикету, внешней форме, беззаботное, веселое существование, суетное и бессодержательное. Характерно, что в своем произведении Лидгейт уделяет много внимания техническим вопросам ведения вода, стратегии и дипломатии; хороший, храбрый солдат, тонкий и осторожный посредник между воюющими сторонами значат для Лидгейта больше, чем рыцарь, сражающийся во имя абстрактных идеалов церкви или ради прекрасной дамы. В "Книге о Трое" рассеяно много рассуждений, отступлений, замечаний, которые превращали ее в довольно злободневное в XV столетии произведение, чем и можно объяснить ее широкую и продолжительную популярность. "Книга о Трое" написана "героическими двустишиями", не всегда построенными по чосеровским правилам; однако Лидгейта не покидает здесь, как в его более поздних произведениях, чувство ритмической мелодии, и его стихи довольно красивы. Если "Книга о Трое" косвенно связана с чосеровской поэмой о "Троиле", то замысел "Осады Фив" прямо восходит к "Кентерберийским рассказам", в особенности к "Рассказу рыцаря". Эту поэму (объемом в 4716 героических двустиший) Лидгейт задумал как своего рода продолжение "Кентерберийских рассказов". В прологе Лидгейт рассказывает, что он встретил чосеровских паломников в Кентербери. Его приветствовал хозяин саутваркской гостиницы Гарри Бэйли и предложил ему присоединиться к паломникам, а на следующее утро, когда все поедут в обратный путь, рассказать какую-нибудь историю; таким образом, рассказ об осаде Фив должен был сопровождать возвращение паломников в Лондон, подобно тому, как рассказ рыцаря (из которого сделаны некоторые заимствования) открывал собой серию повествований на пути в Кентербери. Сюжет "Осады Фив" заимствован из "Фиваиды" Стация через посредство французских прозаических переработок и пересказов XIII столетия; наряду с этим у Лидгейта местами чувствуется влияние латинских произведений Боккаччо (например, "Генеалогии богов"); в технике повествования Лидгейт явно подражает "Кентерберийским рассказам", в особенности же "Рассказу рыцаря". В его стихотворном пересказе история фиванской осады оказалась слишком растянутой, суховатой и монотонной; к недостаткам построения прибавились промахи стихосложения: перебои ритма, однообразие стиля и т. п. Лидгейт не умеет придавать индивидуальные черты обликам своих героев и героинь; они чрезвычайно похожи друг на друга. Он весьма склонен к повторениям. У него очень часты синтаксические параллелизмы, употребляющиеся не столько как стилистическое средство, сколько вследствие присущей ему многословности. Эти особенности присущи также и самому последнему, наиболее крупному по объему стихотворному произведению Лидгейта, его "Падению государей" (The Falls of Princes, 36316 стихов), над которым он трудился по заказу герцога Гемфри Глостерского между 1430-1438 гг. В основу "Падения государей" положено позднее латинское сочинение Боккаччо "О несчастиях славных мужей" (De Casibus virorum illustrium, 1355-1360 гг.); задача Лидгейта состояла в том, чтобы изложить его английскими стихами. Он знал, однако, и переводил не столько латинский подлинник трактата Боккаччо, сколько его французский прозаический перевод, выполненный между 1405-1409 гг. клириком из Труа, Лораном де Премьефэ. Здесь Лидгейт вновь воспользовался стихотворной формой Чосера (семистрочная строфа, местами заменяемая восьмистрочной). Произведение это полно глубокого пафоса. Вопрос о непрочности счастья, о бедах, которые навлекают на себя властители своей неправедной жизнью, о жестокой переменчивости судьбы был не только отвлеченной морально-философской темой, выраставшей из учений христианской этики, но вопросом прямо злободневным в период начавшегося распада феодальной системы, менее чем за двадцатилетие до начала междоусобных войн Алой и Белой Роз. Переняв у Боккаччо в его французского переводчика, вместе с большей частью содержания, учение о добродетели как единственном мериле счастья, назидательность, стремление обратить сильных мира сего к нравственной, добропорядочной жизни, Лидгейт, тем не менее, нередко дает иную оценку героям и событиям, о которых повествуют его источники. Такие герои древности, как Леонид, Алкивиад или Юба, получают у него более положительную, а Ганнибал или Цезарь - менее положительную оценку, чем у Боккаччо. Философов Лидгейт считает более великими людьми, чем завоевателей; его сочувствие вызывают к себе все, кто отличался действительной любовью к отечеству и твердостью духа; он строит как бы целую теорию общественного блага, и характерно, что средневековые черты уживаются в ней с гуманистическими. "Падение государей" - одно из первых произведений английской литературы XV столетия, в котором можно усмотреть некоторые ростки гуманистической мысли; в нем есть следы подлинного увлечения античным миром, античной героикой, вне зависимости от теологической точки зрения; последнее подтверждается, например, явно сочувственными характеристиками многих самоубийц древности: Иокасты, Лукреции, Дидоны, жены карфагенского царя Газдрубала, Митридата, Катона и др. Все они подлежали бы бесповоротному осуждению, если бы вместо общего нравственного критерия Лидгейт руководствовался исключительно церковной этикой. Популярность "Падения государей" в XV и XVI вв. поэтому не должна казаться нам удивительной. Именно благодаря этому произведению в сознании читателей этих веков Лидгейт стал рядом с Чосером. Влияние "Падения государей" продолжалось вплоть до "Зерцала правителей" - аналогичного по теме обширного стихотворного сборника середины XVI в. 3 В первой половине XV столетия, помимо Окклива и Лидгейта, существовал еще ряд мелких поэтов-"чосерианцев". Мы, однако, не знаем их имен. До нас дошло, частью в рукописях, частью в ранних изданиях, довольно значительное число произведений, представляющих собою явные подражания преимущественно куртуазным мотивам поэзии Чосера; большинство их возникло, очевидно, в придворных кругах. Одним из наиболее ранних произведений этого типа является небольшая поэма в форме стихотворного "спора" - "Кукушка и соловей" (The Cuckow and the Nightingale, около 1403 г., 290 стихов), известная также под другим заглавием "Книга Купидона" (The Boke of Cupide). Как по внешней форме, так и по содержанию эта поэма явно примыкает к "Птичьему парламенту" Чосера; мы находим здесь также воздействие его "Легенды о славных женщинах". Поэма, начинается с описания весеннего пейзажа; в эту пору, когда всего могущественнее веления любви, поэт засыпает на усеянном цветами лужке, невдалеке от звонкого ручья. В дремоте ему видятся соловей и кукушка, которые спорят между собой о любви; поэт вмешивается в этот спор, и с его помощью "певец любви", соловей, прогоняет хулительницу любви, вечно грустящую кукушку; бранясь, она улетает; соловей благодарит своего защитника и обещает ему "быть его певцом в течение всего мая месяца". Тогда появляется хор птиц и постановляет перенести решение спора на ближайший "Валентинов день". Стихотворение это долго приписывалось Чосеру. Оно пользовалось известностью и в позднейшей английской поэзии, оказав, например, некоторое влияние на стихотворение Мильтона "К соловью" (То a Nightingale) и еще более отдаленное - на одноименное стихотворение Вордсворта. Из тех же кругов придворных любителей поэзии вышло анонимное произведение "Двор любви" (Court of Love), даже в сравнительно недавнее время причислявшееся к произведениям Чосера. Здесь рассказано о том, как некая дама ведет поэта в храм Венеры, где он открывается в своих чувствах обаятельной Розиале; та ничего не хочет и слышать о столь поспешном признании, но не оставляет его в полной безнадежности и, утешает тем, что приближается май месяц. В конце стихотворения описан майский праздник, на котором прекрасная дама принимает поклонение поэта и оказывает ему благосклонное внимание. Здесь чувствуются отзвуки "Романа о Розе" и таких поэм Чосера как "Дом славы", "Птичий парламент" и "Легенда о славных женщинах"; иные черты выдают также знакомство автора с "Исповедью влюбленного" Джона Гауэра. К середине XV столетия относится поэма "Цветок и лист" (The Flower and the Leaf, 595 стихов), написанная неизвестной поэтессой, также, несомненно, принадлежавшей к аристократическому кругу. Это одно из лучших подражаний куртуазным мотивам имеющимся в творчестве Чосера. Перед нами вновь возникают картины, солнечного, ясного майского утра: птицы поют в зеленой листве, веет прохладный ветерок, солнце золотит лесные полянки. Поэтесса грезит наяву. Из соседнего леска появляются хороводы девушек в белых одеждах, с зелеными венками на головах; во главе их - женщина неописуемой красоты. Слышится звук охотничьих рогов, появляются рыцари в белых одеждах, которые начинают свои военные игры. Выходит кортеж рыцарей и дам, сопровождаемых многочисленными менестрелями и предводительствуемых самой королевой. Венки дам, выступающих рука об руку с рыцарями, - белые и красные. Следует описание внезапно налетевшей непогоды, которую чувствуют лишь те, кто украшен белыми и красными цветами; "белые" и "зеленые" не чувствуют ее под защитой лавровых деревьев. Всю эту аллегорию, в конце-концов, разъясняют соловей и воробышек-вюрок: она основана на символике чосеровской "Легенды о славных женщинах", где говорится, что одна чисть людей предпочитает цветок, другая - листья, одни ценят внешнюю красоту, другие - внутреннюю. Ко времени своего появления эта поэма была уже архаична. Она возвращала к поре оживленных куртуазных споров на темы о метафизике любви; вместе со всем феодальным укладом эта тема уже уходила в прошлое. Споры, подобные тем, которые возникли вокруг "Послания бога любви" Христины Пизанской и на которые откликался еще Окклив, были уже далеко позади и больше не волновали. Жизнь ставила перед писателями новые, более острые, более современные темы. Близка была гуманистическая пора, заря которой уже занималась. Глава 2 ШОТЛАНДСКАЯ ПОЭЗИЯ XV в. После смерти Барбара шотландская поэзия до середины XV столетия не выдвинула ни одного сколько-нибудь примечательного деятеля. Первым крупным шотландским поэтом XV в. был Гарри Слепой, фигура которого поныне остается загадочной. Жизнь Гарри Слепого, называвшегося также Гарри или Генри Менестрелем (Harry the Minstrel), нам совершенно не известна: одни считали его духовным лицом, другие полагали, что он был странствующим певцом. У одного шотландского хрониста (John Mair) мы узнаем, что Гарри был слепцом. Однако сам поэт о своей слепоте нигде не упоминает. Легенде о его слепоте противоречит также значительная по тому времени начитанность Гарри, которую трудно было бы объяснить только лишь обширностью и точностью его памяти. Он знает истории Гектора, Александра Македонского, романы о Карле Великом и короле Артуре. Кроме того, любопытно, что поэма его написана большей частью так называемым "героическим куплетом", пользование которым, прямо или косвенно, восходит к влиянию Чосера в шотландской поэзии. Единственным произведением Гарри является поэма "Уоллес" (Wallace). Герой поэмы - историческое лицо: Вильям Уоллес - предшественник Роберта Брюса в борьбе за шотландскую независимость. Он одержал победу над английскими войсками, был провозглашен регентом шотландского королевства, но затем, несмотря на всю свою личную храбрость, был разбит англичанами в битве при Фалькирке в июле 1299 г. Позднее он был предательски выдан Англии и 23 августа 1305 г. казнен в лондонском Тауэре. В поэме Гарри Слепого образ Уоллеса мало походит на исторический; там выступает легендарный герой народных сказаний, обобщенный, идеализированный, наделенный фантастическими свойствами. Исторические признаки растворяются в сказочной обстановке событий, вереница приключений главного действующего лица необычайна и запутана, чудесные явления встречаются на каждом шагу. В конце своей поэмы, несколько неожиданно, автор объявляет, что поэма его переведена с латинского, и в качестве своих главных источников называет сочинения Джона Блэра (Maistre John Blair) и Томаса Грея, которые до нас не дошли. Джон Блэр фигурирует и в самой поэме в качестве близкого друга и школьного товарища Уоллеса. Мы не можем судить, чем именно Гарри обязан этим названным им самим произведениям, если они действительно существовали, но все же чувствуем большую близость его не к книжным, а к устным преданиям. Поэма Гарри не отличается достоинствами поэтического стиля; ее интерес зиждется, главным образом, на занимательности рассказанных в ней происшествий. Сражения, убийства, побеги, таинственные исчезновения следуют здесь одно за другим. Юношей Уоллес убивает оскорбившего его английского чиновника; за это англичане убивают его жену, а его самого сбрасывают со стены башни; старая кормилица Уоллеса находит его полумертвое тело; дочь ее, кормящая мать, оживляет его молоком своей груди. Уоллес бежит в горы, собирает недовольных и вскоре одерживает знаменитую победу над англичанами на Стирлингском мосту; затем следует его поражение, плен, путешествие в Лондон, суд над ним и ужасный приговор: кишки его будут вырваны, голова отрублена и повешена на Лондонском мосту, а обрубки четвертованного тела рассеяны на четыре стороны. Но дух отважного бойца не сломлен. Несмотря на свои недостатки, эта поэма оказала значительное влияние на ряд писателей вплоть до Бернса и Скотта. Для распространения ее в XVIII в. особое значение имело издание ее, сделанное в 1729 г. Вильямом Гамильтоном из Гильбертфильда; он сократил ее, модернизировал ее язык и выпустил в виде народной книги; эта редакция много раз переиздавалась и, по словам одного из издателей, "после библии, вероятно, ни одна книга так часто не встречалась в домах шотландцев, как эта поэма". 2 Слепой Гарри с его "Уоллесом" примыкает к литературной традиции Барбора; но еще ранее, с творчеством короля Якова I, иные веяния проникли в шотландскую поэзию; эти веяния шли из Англии. Король Яков I Шотландский (1394-1437 гг.) еще ребенком был захвачен в плен англичанами и провел здесь свыше восемнадцати лет в различных замках. Лишь Генрих V отпустил его на родину. До своего отъезда Яков женился, на девушке, которую он однажды весенним утром увидел в саду из окна башни Виндзорского замка и прославил в своей первой поэме; это была Джен де Бофор, дочь графа Сомерсета и принцесса королевской крови. В 1423 г. он возвратился вместе с нею в Шотландию и был коронован в Сконе. Страну свою он нашел в состоянии полного запустения и энергично принялся за борьбу с самовластием феодального дворянства. Кипучая деятельность Якова продолжалась пятнадцать лет. Дворяне нашли, что он проводил свои реформы слишком круто, слишком "по-английски", и решили освободиться от его железной руки, которая сковала их независимость. Возник заговор, который и привел к убийству короля в 1437 г. Яков I был крупным лирическим поэтом и первым в шотландской поэзии "учеником Чосера", творчество которого он узнал и полюбил в юности, томясь в английском плену. Якову I приписывалось несколько поэтических произведений, но в действительности ему принадлежит лишь одно, называемое "Книгой короля" (The Kingis Quair). Оно создано в 1423 г. и состоит из 197 семистрочных строф, форма которых в XV в., возможно, в честь Якова, получила название "королевской строфы" (rime royale). Несмотря на обилие литературных заимствований, эта поэма насквозь автобиографична. Как и большинство чосеровских поэм, "Книга короля" представляет собой поэму-видение. Автор рассказывает в ней, как однажды майской душной ночью он томился без сна. Чтобы рассеять свои мысли, он, читал до утра "Утешение философией" Боэция, быть может, в чосеровском переводе. Настал день. Утомленный горькими раздумьями о переменчивости счастья, он подошел к окну своей темницы и видит внизу, в саду, полном солнечного света и пения птиц, посреди ветвей цветущего боярышника, юную девушку. В мечтаниях он совершает троекратное паломничество к трем богиням - Венере, Минерве и Фортуне. Минерва убеждается в искренности и чистоте его чувств и обещает ему свою помощь, Фортуна приглашает смело довериться ее колесу. Чтобы вполне рассеять его сомнения, белый голубь опускается к нему на ладонь: в клюве его цветущая ветвь, а на стебле и листьях ее поэт читает надпись золотыми буквами: "Пробудись, влюбленный, так как небо решило тебя исцелить!" Счастливый и благодарный даже за свою темницу, поэт славит "юную любовь, которая всегда обновляется". В последней строфе Яков вспоминает "моих любимых учителей, Гауэра и Чосера", и памяти их посвящает свою поэму. Влияние Чосера чувствуется в каждой строфе. Сцена, в которой пленник впервые видит под своим окном молодую девушку и влюбляется в нее, создана в подражание "Рассказу рыцаря" из "Кентерберийских рассказов" и подражает ему даже в мелочах; заимствования сделаны Яковом также из рассказов сквайра, законника и даже из тех произведений, которые Чосеру не принадлежат, но носят на себе следы его влияния и, может быть, приписывались ему уже в 30-х годах XV в. ("Двор любви", "Цветок и лист", "Кукушка и соловей"). Помимо Чосера, Яков обязан также Гауэру ("Исповедь влюбленного"). Влияние английской поэзии чувствуется и в метрике, и в системе образов, и в поэтическом языке "Книги короля". 3 Ко второй половине XV столетия относится творческая деятельность одного из наиболее даровитых шотландских "чосерианцев" - Генрисола, отличавшегося значительным и ярко выраженным поэтическим своеобразием. Жизнь его известна так же плохо, как и биография большинства шотландских писателей этих времен. Роберт Генрисон (Robert Henryson - в некоторых ранних источниках он называется также Henderson) родился, повидимому, между 1420 и 1430 гг. Он принадлежал к ученой корпорации университета в Глазго и имел звание магистра. Позднейшие документы (1477 и 1478 гг.) называют его, однако, нотариусом: то обстоятельство, что должность эту в то время занимали обычно духовные лица, давало повод заключить, что он также принадлежал к духовному званию, но на титульном листе лучшей рукописи "его "Басен" (Harleian Ms., 1570 г.) он именуется "школьным учителем"; повидимому, преподавательская деятельность его связана со школой при Бенедиктинском аббатстве в Думфермлине. Время его смерти также не известно нам в точности; В 1507 г. Дунбар, быть может, знавший его лично, упоминает его среди умерших поэтов Шотландии. Генрисон является автором ряда произведений, занимающих видное место не только в шотландской, но и в английской поэзии; некоторые из них обнаруживают его начитанность в поэзии Чосера; в других он идет вполне самостоятельными путями и вводит в шотландскую и английскую поэзию совершенно новые для них поэтические жанры. Первый в Шотландии лирический поэт в полном смысле этого слова, Генрисон был также автором первой пасторали, а его "Басни" считаются одним из лучших образцов этого жанра в шотландской и английской поэзии. Тем не менее и в жанровом, и в стилистическом отношениях Генрисон еще всецело связан со средневековой литературой; античные мотивы проникают к нему через посредство средневековых источников, в монастырско-христианском обличии и со всей наивной прелестью свойственных им анахронизмов; средневековая традиция чувствуется у Генрисона и в его приемах пользования аллегориями, и в его дидактических тенденциях, философских отступлениях и концовках. Близость Генрисона к народной поэзии, однако, опосредствованной для него некоторыми книжными воздействиями, чувствуется в его стихотворной пасторали "Робин и Макейн" (Robene and Makyne), сделавшейся первым и в то же время одним из удачнейших образцов пасторали в шотландской и английской поэзии. "Робин и Макейн" восходит к пасторалям старофранцузской поэзии, хотя ее непосредственный французский источник доныне не найден. Французские пасторали обычно повествуют о любовном приключении рыцаря (или пастуха) и пастушки, причем герою принадлежит инициатива в любви. У Генрисона влюбленной оказывается пастушка, и именно ей принадлежит инициатива первого признания. Его Робин и Макейн - шотландские пастушок и пастушка, которые ведут свою любовную беседу на фоне типичного шотландского пейзажа. Однажды пастуху Робину пастушка Макейн объясняется в любви, но Робин объявляет ей, что ему некогда думать о нежностях, так как у него много дела с овцами, и Макейн удаляется с глазами, полными слез. Но с вечерним покоем и прохладой в сердце самого Робина вкрадывается любовная тоска; он сожалеет о своем грубом отказе и отправляется на поиски пастушки. Но Макейн слишком оскорблена; теперь она не хочет о нем и слышать и прогоняет его обратно к стадам, словами старой песни: "Кто не хочет, когда может получить, не получает ничего, когда хочет". В поэме Генрисона об Орфее и Эвридике (Orpheus and Eurydice) впервые отчетливо чувствуется влияние Чосера. Сюжет заимствован из столь любимого Чосером Боэция. У Генрисона Орфей, царь фракийский, ищет утраченную Эвридику на небесах, на солнце и планетах, на земле и, наконец, в преисподней, где, как и в дантовском аду, он встречает не только Цезаря и Нерона, но и многих пап и кардиналов. Жалобы тоскующего Орфея полны высокого лиризма. В "Робине и Макейн" Генрисон употребляет октаву. Поэма об Орфее написана семистрочной строфой. Эту излюбленную строфическую форму Чосера Генрисон удерживает также в одной из своих лучших и наиболее зрелых поэм - "Завещание Крессиды", которая и тематически примыкает к знаменитому произведению Чосера. "Завещание Крессиды" (The Testament of Cresseid, 616 стихов) написано Генрисоном в поздние годы его жизни. В прологе автор рассказывает, как однажды зимней ночью он, сидя у камина, читал книгу "достославного Чосера" о Троиле и прекрасной Крессиде и ему представилось, что великий поэт был неправ, оставив безнаказанной неверную красавицу. Поэма Генрисона представляет нам Крессиду после того, как она брошена ее новым любовником Диомедом. Мы видим ее, обезображенную проказой, с трещеткой в руках, которой она предупреждает всех встречных о своем приближении. Однажды она встречает Троила, возвращающегося после победы. Они не узнают друг друга; однако Троил случайно взглянул в лицо прокаженной, и черты ее искаженного лица внезапно и мимолетно пробудили в нем воспоминание о той неверной красавице, которую он когда-то так сильно любил. Повинуясь безотчетному влечению сердца, он бросает ей кошелек, полный золота, и с тяжелым сердцем скачет дальше. - Крессида берет этот дар, не зная имени великодушного и щедрого рыцаря; услышав имя Троила, она падает без чувств. Потрясение оказалось слишком сильным: Крессида умирает от горя и угрызений совести, произнося свою последнюю жалобу (эта "Жалоба" представляет собою как бы отдельное лирическое стихотворение, вправленное в поэму, что подчеркнуто и изменением характера ее строф - девятистрочных, в отличие от семистрочных строф всей поэмы). Кольцо, которое Крессида некогда получила от Троила, отослано ему обратно с известием о ее смерти. Троил велит воздвигнуть на ее могиле памятник и написать на нем золотыми буквами: "Под этим камнем лежит троянка Крессида. После высшей славы узнала она горькую нужду. Проказа сразила ее - а вот она мертва". Античный сюжет окрашивается у Генрисона шотландским колоритом; несмотря на упоминания о Венере и Купидоне, можно подумать, что действие происходит на одной из проезжих дорог Шотландии. В этой поэме Генрисона много пафоса и сурового величия, которого не ослабляют и рассеянные в ней моралистические отступления и обобщения. К поздней поре творчества Генрисона относятся также его "Басни". Исследователи нередко называют Англию родиной средневековой басни; здесь с ранних времен нормандского завоевания обращалось много басенных и родственных им сборникоов на трех языках, - французском, латинском и английском. Начиная с XII в., ходило по рукам много латинских басен, которыми охотно пользовались проповедники и сочинители назидательных повествований - "примеров" (exempla). Однако древнейшие дошедшие до нас тексты басен, писанные в Англии и Шотландии, исключительно латинские и французские; о существования басенных сборников на английском языке мы можем только догадываться. Самыми, ранними из сохранившихся являются семь басен Лидгейта, возникшие в начале XV в., и басни Генрисона, относящиеся к последней четверти этого века. Генрисон может быть назван создателем литературной басни в новой английской литературе. Собрание его басен (Morall Fables of Esope the Phrygian) открывается типичным средневековым видением. Летом, в саду, среди зелени и цветников, является поэту, сам Эзоп, конечно, в средневековом наряде, - на голове его "пурпуровый капюшон, отделанный шелком", - и рассказывает свои басни, числом тринадцать. Это - известные эзоповские басни, заимствованные из различных средневековых источников, - из Лидгейта, из анонимных латинских прозаических басен и др.; чувствуются также и иные влияния, прежде всего Чосера: у него не только заимствован сюжет третьей басни Генрисона (The Taill of Chantecleir and the Foxe), но и все басни вообще написаны чосеровской семистрочной строфой, как и "Завещание Крессиды". Многие из басен напоминают автора "Кентерберийских рассказов" своим теплым юмором и иронической усмешкой. Наиболее популярной стала вторая басня Генрисона - о деревенской и городской мыши (The Taill of the uponlandis Mous and the burges Mous), полная тонкой наблюдательности, юмора и живописных подробностей. Деревенская и городская мыши - сестры; сколь, однако, различен образ их жизни! Деревенская живет в своей скромной норке под изгородью и терновым кустом, в то время как сестрица ее обитает в городе, в знатном доме, словно какой-нибудь член гильдии и полноправный гражданин. Однажды, прискучив городской обстановкой и затосковав о приволье полей, городская мышь решает навестить свою сестрицу; переодевшись паломником и взяв посох в руки, отправляется она ночью по пустынным тропинкам, сквозь мхи, кустарники, пустоши и болота Шотландии. Сестра принимает ее со слезами радости, объятиями и поцелуями; но жилище ее - жалкая трущоба, "без согревающего огня и приличного освещения", а ужин, предложенный радушной деревенской хозяйкой, пробуждает лишь отвращение и тошноту в избалованной городской жительнице. "Прости меня, - говорит она сестрице, - но можно сломать зубы, грызя этот сухой горох и орехи. Брось эту дыру, переберись, ко мне; ты увидишь, какую жизнь я веду; моя страстная пятница лучше твоей пасхи!" И вот они отправляются. Великолепно сервированный ужин - сыр, масло, солод, рыба, блюда без конца, с шутками, песнями и танцами, - вводит деревенскую жительницу в новую, неведомую для нее жизнь, полную очарований и соблазнов; но вскоре обнаруживаются и теневые стороны такого существования. В самый разгар веселья, в кладовой богатого городского дома, где происходит пиршество, внезапно появляется эконом. Городская мышь, нисколько не заботясь о сестре, мгновенно скрывается в известное ей убежище; деревенская, не зная куда спрятаться, от страха падает в обморок; эконом спешит и быстро уходит, не заметав ее и громыхая ключами; опасность миновала, но деревенская мышь все еще без чувств. "Где ты, дорогая сестра? Крикни "пип!", и я найду тебя!" - кричит ей городская, и, наконец, находит ее, все еще рыдающую и дрожащую; не без труда удается ее успокоить. Ужин возобновляется, но едва они принимаются за еду, как в комнату входит кот Гильберт. С быстротой молнии городская мышь вновь исчезает; ее сестре, израненной, полумертвой, с трудом удается спрятаться в щель, куда не достигают острые кошачьи когти. Деревенская мышь в безопасности, но теперь она приходит к выводу, что ее бедное деревенское существование куда лучше, чем великолепная, но тревожная жизнь в городе, и спешит в свои поля, в свою жалкую, но надежную норку. Заключающая басню мораль прославляет бедность как источник всех добродетелей и отсутствие чрезмерных требований как главное условие счастья и довольства. Эта басня Генрисона всегда нравилась читателям своей наглядностью и живописными подробностями повествования. Первая сатира Уайета начинается также изложением басни о городской и полевой мыши. В конце XVIII в. Роберт Бернс в стихотворении "К полевой мыши, разоренной моим плугом", описал этого "пугливого, серенького зверька" с нежностью и лиризмом, но первым в шотландской поэзии это сделал Генрисон в своей второй басне. Многочисленные шотландские поэты - современники Генрисона - в большинстве своем известны нам теперь лишь по имени. Непрестанные кровавые войны с Англией, а впоследствии борьба внутри страны в период реформации оказались гибельными для многих шотландских книгохранилищ и уничтожили большую часть памятников шотландской поэзии. Помимо ряда анонимных произведений, написанных в Шотландии в конце XV и начале XVI вв., до нас дошли лишь произведения двух поэтов, пользовавшихся особенно громкой славой. Это были Вильям Дунбар и Гевин Дуглас. 4 Вальтер Скотт назвал Дунбара величайшим из шотландских поэтов, не имевшим соперников в шотландской литературе. Никто из его шотландских предшественников, современников или последователей не мог сравниться с ним ни богатством творческой фантазии, ни той поистине виртуозной легкостью, с какой Дунбар подчинял неподатливый и литературно еще недостаточно обработанный язык своей родины исключительному разнообразию ритмов и богатству впервые примененных им на шотландской почве поэтических форм. В стихотворном новаторстве и мастерстве Дунбар может быть сравним с Чосером. Повышенное чувство реальной жизни никогда не покидало Дунбара, писал ли он изысканные поэмы придворно-аллегорического стиля или создавал фантастические гротески своих сатир. Благодаря сочности, реалистической убедительности, жизненному правдоподобию созданных им картин творчество его всегда оставалось живым, нестареющим памятником жизни и быта его времени, несмотря на архаический языковый покров, в который оно облечено. Это и дало повод одному из критиков заметить, что Дунбар "имел больше общего с Чосером, чем асе чосерианцы, вместе взятые". В самом деле, большинство подражателей Чосера в XV в. как в Англии, так и в Шотландии видели в авторе "Книги герцогини" и "Птичьего парламента" прежде всего утонченного придворного художника, в совершенстве владевшего искусством аллегории и артистического "преображения" действительности. Дунбар также не пренебрег этой стороной его поэзии; но вопреки всем "чосерианцам" он, подобно своему великому английскому, предшественнику, мог делаться также лукавым, насмешливым, жизнерадостным изобразителем окружающей его жизни и именно в этой сфере, наиболее отвечавшей его дарованию, обрел самого себя. Близость Дунбара к Чосеру, впрочем, не следует преувеличивать. Они были не только людьми разных эпох, - их отделяло друг от друга больше столетия, - это были поэты различных стран, обязанные в своем развитии совершенно иным бытовым, культурно-историческим и литературным традициям. Вильям Дунбар (William Dunbar, 1460?-1517? гг.) происходил из старинного, но обедневшего дворянского рода, генеалогия которого восходит ко временам нормандского завоевания. Он родился и провел детские годы в графстве Лотиан, учился в Сент-Эндрьюском университете и получил здесь степени баккалавра и магистра. Далее мы на целые двадцать лет почти вовсе теряем его из виду; единственными источниками наших догадок являются его стихотворения - "Спор Дунбара с Кеннеди" и, в особенности, небольшое сатирическое "Посещение святого Франциска", из которого обычно делают вывод, что около 1480 г. Дунбар вступил послушником в монастырь эдинбургских францисканцев. На самом деле, для такого заключения у нас слишком мало данных. Более вероятно, что он попросту воспользовался привилегиями монашеской одежды, чтобы возможно приятнее и без затрат совершить путешествие в Англию и во Францию. Ряд путешествий по Европе он предпринял уже в составе посольства короля Якова IV, но остается загадкой, когда именно на Дунбара обратили внимание при дворе и что сыграло при этом главную роль, - известность ли его как поэта или же желание приобщить к посольствам действительно бывалого путешественника, хорошо знавшего языки и обычаи многих европейских городов. Достоверно лишь, что в 1500 г. Дунбар получил от короля первую пенсию и что к этому времени он уже был известен при дворе как поэт. Ранний период творчества Дунбара, продолжавшийся вплоть до 1501 г., представлен, главным образом, рядом его острых и веселых сатирических стихотворений; все они относятся, повидимому, к тому времени, когда Дунбар уже находился при дворе и имел возможность наблюдать придворные нравы. Он выступает здесь как зрелый, сложившийся художник, как бытописатель-сатирик. Веселые, а то и нескромные стихотворения Дунбара обычно не заключали в себе в этот период его деятельности какой-нибудь навязчивой морали или преднамеренного поучения; их отмечала замечательная сочность красок и резкость очертаний в бытовых зарисовках. То Дунбар пишет забавное "Новогоднее пожелание" королю, то сочиняет ему нежные любовные песенки, то создает веселые стихотворные новеллы или пародически осмысленные басни. К последним относится, например, "Лис и ягненок" (The Tod and the Lamb), где повествуется об одном из любовных приключений короля, имевшем комический конец. Король выведен здесь в образе Лиса, героиня приключения - в образе бедной овечки, а под видом разъяренного волка, от которого, в конце-концов, Лису приходится скрыться, изображен обманутый муж. Солидной наставительности басен Генрисона у Дунбара противостоит веселый, светски непринужденный тон нескромного рассказа, не заключающий в себе никакого морального урока. Еще более нескромной по своему сюжету является сатира Дунбара "Две замужних женщины и вдова" (The Two Mariit Wemen and the Wedo) - самое большое по объему из всех его поэтических произведений (530 стихов), занимающее обособленное положение в его творчестве также и по своим метрическим особенностям: это единственное стихотворение Дунбара, написанное аллитеративным стихом. За бокалом вина беседуют между собой три женщины. Они не подозревают, что их разговор подслушивает поэт, и поэтому говорят без всякого стеснения: не стесняется, впрочем, и сам поэт, укладывая в стихи все их более чем нескромные признания о тайнах любви и брака, о качествах их мужей и секретах их семейной жизни. В конце поэт, словно выйдя из-за кулис, обращается к читателю с вопросом, на который, повидимому, не последует положительного ответа, - кого из трех изображенных перед ним красавиц он пожелал бы иметь своей женой? Наблюдения Дунбара не ограничивались придворной сферой; он знал жизнь гораздо глубже и шире. В том же духе, что и названная сатира, но с сюжетом из городской мещанской среды, написано Дунбаром стихотворение "Две кумушки" (The Twa Cummeris) - жанровая картинка в совершенно фламандском вкусе; полны чудесной живости и самых колоритных бытовых подробностей такие сатиры как "Известия из залы суда" (Туdlngis Ira the Session), в которой судебное заседание юмористически описано с точки зрения простого шотландского горца, или "Допрос дьявола" (The Devlll's Inquest), где Дунбар остро смеется над виртуозным искусством жителей Эдинбурга всех сословий божиться и клясться на всевозможные лады. Но подлинным сатирическим шедевром раннего периода является знаменитое стихотворение Дунбара "К купцам Эдинбурга" (То the Merchantis of Edinburgh). Здесь дана оживленная картина эдинбургской городской жизни конца XV в. Дунбар обрушивается в своей сатире на купеческое сословие, от которого он хотел бы ожидать соблюдения не личной выгоды, а "общей пользы". Но в Эдинбурге до этого никому нет никакого дела; каждый живет своими интересами и печется лишь о своих прибылях. В 1501 г. Дунбар был отправлен в Лондон в составе шотландского посольства, ехавшего сватать за короля Якова IV английскую принцессу Маргариту, дочь Генриха VII. Написанное Дунбаром в английской столице стихотворение "В честь города Лондона" (In Honour of the City of London), представляет собою разительный контраст его сатире на Эдинбург и подтверждает чрезвычайную гибкость и разнообразие его стиля. Эта хвалебная, ода открывает в его творчестве период увлечения "золотыми словесами" (aureate terms), рассчитанными на изысканный придворный вкус. Средневековый Лондон едва ли заслуживал прозвания "яшмы блаженств", "драгоценного камня наслаждений", "карбункула всяческой радости", сияющего "солнцем справедливости", как его вычурно и манерно именует поэт. В августе 1503 г. тринадцатилетняя английская принцесса Маргарита отправилась в Эдинбург, но еще в мае того же года Дунфар окончил свою поэму в честь готовившегося бракосочетания под заглавием "Чертополох и роза" (The Thrissil and the Rois). По своему замыслу эта геральдическая фантазия близка к "Птичьему парламенту" Чосера; поэт воспользовался здесь даже "чосеровой строфой". Начальная картина поэмы блистает знакомыми нам красками условного весеннего пейзажа. Майским утром, когда поэт спит еще на своем ложе, является ему "королева мая" и ведет его в роскошный сад, полный солнца, радости и благоуханий, где царствует "Госпожа Природа", созывающая к весеннему празднику всех зверей и птиц, все цветы и травы. Венком из лилий венчает она льва на царство среди зверей, затем обращается к растениям, венчает розу с чертополохом, и все птицы поют во славу этих цветов, краше которых нет на земле. Хвала птичьего хора становится, в конце-концов, столь звонкой, что поэт просыпается. Аллегорический смысл этого видения разгадать нетрудно: лев, увенчанный лилиями, а также чертополох находились в шотландском государственном гербе, а роза - в английском; стихотворение прославляет свадьбу Якова и Маргариты, связывающих своим браком Шотландию с Англией. Поэма написана весьма цветистым языком и, конечно, полна условности, но ее все же отмечает тонкое чувство меры и реалистическая характерность многих деталей - качества, позволившие Дунбару сохранить своеобразие даже и здесь, где он шел по давно проторенной дороге. Еще изысканнее другая поэма Дунбара в том же "придворном" стиле, возникшая, повидимому, вскоре после "Чертополоха и розы", - "Золотой щит" (The Qoldyn Targe). Перед нами и на этот раз утонченнейшая аллегорическая поэма, эротическая тема которой искусно скрыта под покровом мифологических уподоблений и "золотых словес". Золото, пурпур и драгоценные камни в изобилии сверкают в каждой строке. В нарядное стилистическое убранство облечена нехитрая мысль о всемогуществе любви, побеждающей разум. Поэту представилось всего более удобным развернуть ее в традиционной форме аллегорического видения. В обычное в такого рода поэмах "майское утро" поэт видит себя у реки, к берегам которой причалил фантастический корабль. С палубы его сходят Природа, Флора, Диана, Венера, Минерва со своей пышной свитой; навстречу им появляется мужская группа. Поэт хочет ближе разглядеть начавшиеся на лугу пляски и хороводы. Его замечают Венера и ее меткие стрелки; однако в защиту поэта выступает Разум, заслоняющий его своим золотым щитом, от которого и произошло название поэмы. Стрелы амуров отскакивают от этого щита до тех пор, пока странный образ "Настоящего" не слепит Разуму глаза своим порошком. Поэт остается беззащитным, пронзен стрелой - и оказывается во власти Красоты. Но Эол трубит в рог, прекрасные богини вступают на корабль, который, отъезжая, дает салют, пробуждающий поэта. Обе поэмы несомненно понравились при дворе. С 1503 г. Дунбар становится придворным поэтом, состоящим в свите молодой шотландской королевы, и сочиняет много стихотворений в ее честь и в прославление ее придворных дам. Жизнь при дворе, однако, тяготила Дунбара. Его старались удержать денежными подарками и пожалованием новых должностей. В 1504 г. он был сделан придворным капелланом. Пенсия его повышалась в 1507 и 1510 гг. Но повторяющиеся просьбы в стихотворных обращениях к королю дать ему новое назначение показывают, что придворная обстановка временами становилась для него прямо невыносимой, в нем закипала желчь, и на бумагу ложились гневные строфы, полные инвектив и убийственной иронии. Дунбар-сатирик вновь обретал себя; он отказался от "золотых словес" и снова заговорил сочным бытовым языком в целой серий памфлетов, язвительных посланий, юмористических петиций к королевской чете и воображаемых "споров" со своими действительными и мнимыми врагами. В сравнении с сатирами первого периода эти сатиры отличаются большей страстностью и злостью, а их бытовые образы все чаще принимают гротескные черты. От мелких происшествий придворной жизни и чисто личных инвектив Дунбар постепенно поднимается до обобщений значительной идейной и художественной силы. То издевается он над "сэром" Томасом Норреем, одним из многочисленных придворных шутов Якова IV (Of Sir Thomas Norray), то с тонким юмором описывает соблазнительную прелесть некоей появившейся при дворе "арапки" (Of ane Blackmoir), то пишет королеве длинный пасквиль на хранителя ее гардероба, пародически пользуясь при этом его именем: беднягу зовут James Doig, и это имя столь соблазнительно близко к слову "dog" - "пес", что поэт не может удержаться от оскорбительной игры этим сходством в рефрене к каждой строфе. Сатирическая "Надгробная надпись для Дональда Оура" (Owre), осуждающая измену родине, также направлена против конкретного лица, незаконного сына графа Ангуса. Наиболее сильной из всех сатир Дунбара этого периода является его "Танец семи смертных грехов" (The Dance of the Seven Deidly Synnis, около 1507 г.) - зловещая сюита гротескных сцен. Это - также сон, приснившийся поэту в одну из ночей на масленице, видимо, шумно отпразднованной при дворе, но в этом видении не осталось ничего от искусственных красот его аллегорического стиля, и место танцующих нимф заняли теперь мрачные и уродливые фигуры "грехов", пляшущие в адском огне перед самим дьяволом, олицетворенном в образе столь обычного для средневековых мистерий "Магуна" (Маhoun, искаженное имя Магомета). Это одна из тех "плясок смерти", которые приковали к себе воображение средневековых художников, обрамили страницы часословов, расцветили оконницы церквей, вышли на сценические подмостки, длинными фресками развернулись по монастырским стенам, те "пляски смерти", цикл которых последний раз на пороге нового времени, в начале XVI в., гениально резюмировал в своих рисунках Ганс Гольбейн - художник уже новой эпохи. В гротескных видениях Дунбара угловатые, острые "готические" контуры рисунка отзываются еще средневековым искусством; они либо внушены поэту живописными изображениями "плясок смерти", либо запечатлели пантомиму из какого-нибудь виденного им религиозного действа. В то же время горькая ирония поэта получает здесь некую символическую обобщенность, а личные инвективы - более отвлеченный, дидактический смысл; это - начало новой и последней творческой манеры Дунбара. Как реальных лиц, он будет громить теперь Алчность и Корысть, свивших себе гнездо при дворе (Of Covetyce, после 1510 г.), и горько сетовать на то, что Откровенность и Прямодушие покинули двор; а Честь и Заслуга находятся в пренебрежении. Схоластическая премудрость средневековья своими дидактическими формулами и привычным к аллегориям языком увлекает дряхлеющего поэта. Он все чаще думает о смерти; его преследуют образы тлена и разрушения. Насмешки, фривольность и цинизм, некогда свойственные его поэзии, исчезают из нее вовсе, отступая перед глубоким и даже трагическим восприятием жизни. Пережитая Дунбаром в 1507 г. тяжелая болезнь вызвала у него продолжительную моральную депрессию и настроила его музу на элегический лад. В это время возникает его "Жалоба" или "Плач о поэтах" (Lament for the Makaris) на тему о бренности всего земного, с мрачным церковно-латинским рефреном "Timor mortis conturbat me" ("Страх смерти смущает меня"). Он жалуется на недомогания, изнуряющие его некогда здоровое тело: "плоть немощна, а дьявол упрям". Все подвержено смерти: она настигает рыцарей на поле, едущих на конях, с опущенными забралами; от груди матерей она отрывает младенцев; прекрасных женщин застает в их покоях, она не щадит ни богатых, ни бедных, ни волшебников, ни врачей, ни ученых, ни поэтов. Она унесла Чосера, Гауэра и Лидгейта. Где ныне шотландские поэты? Следует длинное перечисление умерших шотландских поэтов; большинство их имен теперь - пустой звук; все они похищены смертью... И снова уста шепчут: "Страх смерти смущает меня..." По своему лиризму эта "Жалоба" Дунбара близко напоминает знаменитые "баллады" французского современника Дунбара - Франсуа Вийона. От этих мрачных дум Дунбар спасал себя сочинением религиозных стихов, в которых писал о божественной благодати и противопоставлял "любовь земную" "любви небесной" (Of Luve erdly and divine). От последних стихотворений Дунбара веет глубоким средневековьем. Между тем Возрождение было близко. Современник Дунбара, Гевин Дуглас, переводил уже "Энеиду" Вергилия. В 1508 г. в Эдинбурге основана была первая типография, и уже в этом году Дунбар увидел ряд своих произведений, в первый раз оттиснутых типографским станком (напечатаны были "Золотой щит", "Две замужних женщины и вдова" и несколько других сатир). Последнее из стихотворений Дунбара, допускающее правдоподобную датировку, относится к 1517 или 1518 г. Вскоре после этого он умер. 5 Среди шотландских поэтов начала XVI в. видное место занимает Гевин Дуглас. Он оставался еще верным "чосерианцем" и писал поэмы, отзывавшиеся XIV в. и проникнутые средневековыми английским и французским влияниями. Вместе с тем он стал одним аз ранних гуманистических поэтов Британии. Ждойь Гевйна Дугласа (Gawin Douglas, 1475-1522 гг.) была сравнительно недолгой и тревожной, в особенности с тех пор, как он тесно связал ее с династической и политической борьбой в одну из "смутных" эпох исторического существования Шотландии. Дуглас происходил из родовитой шотландской семьи. По окончании Сент-Эндрьюского университета он сделался духовным лицом. Шотландский король Яков IV, которому Дуглас посвятил свою первую поэму "Дворец чести", назначил его настоятелем церкви св. Эгидия в Эдинбурге; в этой должности Дуглас и провел большую часть своей жизни. "Дворец чести" (The Palice of Honour, 2166 стихов, около 1501 г.) представляет собой большую поэму-видение, многим обязанную Чосеру, которого Дуглас особенно любил и о котором всегда отзывался восторженно. Поэма начинается совершенно так же, как многие произведения Чосера. Дуглас рассказывает, как однажды прекрасным майским утром гулял он по саду и, заснув, оказался во дворце чести. Поэт дает в аллегорических обобщениях картину своей личной неудовлетворенности и своих сомнений в постоянстве счастья. Венера слышит горькие упреки поэта, велит ему приблизиться к себе и в наказание за жалобы присуждает его к смерти или к превращению в дикого зверя. Музы спасают поэта от гнева богини; его главная спасительница, Каллиопа, по замыслу Дугласа, очевидно должна была олицетворять эпическую поэзию; поднимая его выше земной любовной страсти, поэзия в то же время должна была примирить его с судьбой и привести на путь чести и славы. Поэтическая привлекательность "Дворца чести" Дугласа для шотландских и английских читателей последующих столетий заключилась не в идее этого произведения и не в его аллегориях, автобиографический смысл которых долгое время оставался достаточно темным, но, главным образом, в его описаниях природы. Включенные в поэму горные ландшафты, описание дикой пустынной местности, где поэт встретил греческих богинь, суровый пейзаж, на фоне которого живописно расположился дворец, напоминают природу Шотландии и вносят черты реализма в условный аллегорический жанр. Во "Дворце чести" Дуглас обещал Венере перевести "Энеиду" Вергилия. Однако план этот мог быть выполнен им только через десятилетие; как свидетельствует пометка в рукописи, перевод "Энеиды" (Eneados) был закончен в 1513 г. Перевод сделан рифмованными "героическими двустишиями" и заключает в себе много мест, удачно и точно воспроизводящих подлинник; блестящая стихотворная техника Дугл