Людмила Томенчук. Высоцкий и его песни: приподнимем занавес за краешек Днепропетровск: Изд-во "СIЧ", 2003, 246 с. ISBN 966-511-199-х ОТ АВТОРА Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною... Может быть, загадка Владимира Высоцкого, его сказочной поэтической страны, навсегда останется загадкой, тайной. И не стоит льстить себя надеждой тайну разгадать. Да и хочется совсем не этого -- просто попасть в Страну Чудес Высоцкого... ... А там -- оказаться вверху, в глубине, внутри и снаружи, где все -- по-другому... Мало надежд раскрыть тайну таланта, загадку его поэтической притягательности -- найти один-единственный всеохватывающий ответ. Но мы можем поставить перед собой вопросы -- частные, отдельные. И поискать ответы на них. Был ли шофер МАЗа из "Дорожной истории" другом своего напарника? Вырвался ли за флажки герой знаменитой "Охоты на волков"? О чем тоскует персонаж "Кораблей"? Почему рвутся в горы альпинисты Высоцкого? ... Еще нужен камертон, ориентир. Пусть им станет фраза в частном письме: "Высоцкий откровенен и неуловим одновременно". Может быть, она убережет нас от поспешных выводов. Остальное приложится. 1. " ВСЕ ДОНИМАЛ ИХ СВОИМИ АККОРДАМИ..." (1) В основном тексте книги сноски обозначены арабскими цифрами (верхний индекс). Нумерация сносок -- сплошная. Звездочкой помечены сноски, содержащие только библиографические ссылки, без текстовых дополнений. К понятию "популярность Высоцкого" можно приложить разные эпитеты: громадная, невиданная... -- и все они будут верны. Скажу по-другому: популярность Высоцкого была оглушительной, она заглушила его собственное слово. В шквале наших собственных эмоций слова Высоцкого мы уже не могли расслышать. К этому примешивается одно противоречие, внутреннее для творчества ВВ. Песня как жанр затрагивает главным образом эмоциональную сферу слушателя1. А поэтическое слово, в том числе и слово Высоцкого, ориентировано не только на эмоциональный отклик, но и на размышление. Я хочу сказать, что Высоцкий был слишком поэт для песни. Его стихи -- не песенные тексты, и во всей полноте в сиюминутном течении песни они восприняты быть не могут. В первых "посмертных" публикациях о ВВ на этот счет были высказаны противоположные мнения. Как писал В.Тростников в статье "А у нас был Высоцкий", опубликованной вскоре после смерти поэта в самиздате, "язык песен Высоцкого по внешности выглядит как подлинная уличная речь <...> Профессионализм достигает у Высоцкого такого уровня, что неопытному глазу становится совершенно незаметен. Завершенность фабулы, внутренние ритмы и аллитерации спрятаны так искусно, что не отвлекают внимания слушателя <...> Высоцкий зачастую находит настолько метафорически точные выражения и настолько изысканные рифмы <...> Высоцкий всегда маскирует свои языковые жемчужины <...> Обманчива и манера изложения Высоцкого, которая кажется очень простецкой <...> внешняя простота и легкость текста, создающая иллюзию живой речи <...>"2*. Иная точка зрения была у Н.Крымовой: "Слово Высоцкого было вызвано к жизни чувством доверия к людям, непосредственно к ним было обращено и потому лишено какой бы то ни было усложненности или изысканности"3*. И та и другая позиции были лишь обозначены, но не обоснованы. Однако любой, кому доводилось работать со стихом Высоцкого, согласится с Тростниковым: простота поэтической речи ВВ обманчива (о чем мы еще не раз будем говорить на страницах этой книги). Вот что писал на ту же тему А.Эфрос: "<...> когда на Таганке родился "Добрый человек из Сезуана", <...> не все поняли, что это именно эстетика, то есть некое преломление "улицы" и всего "уличного" -- преломление, перевод в искусство. Не все поняли это и в Высоцком. Не поняли, с каким ощущением изящного он работал с "уличным" материалом. Оттого даже ранние его песни мы слушали с радостью, с чувством открытия, а не какой-то фиги в кармане"4* (выделено в публикации. -- Л.Т.). Любое художественное произведение множественно рифмуется со своим временем. За редким исключением, мы в свое время расслышали лишь одну такую "рифму" -- публицистическую, отклик на сиюминутное. Тем и ограничились, не восприняв других "рифмовок", более глубоких, общих. И в результате не просто суженно увидели песни, а не заметили самого интересного, неочевидного и важного. Очень точно такое массовое восприятие песен ВВ отражено в статье В.Попова "Песенные "айсберги" Владимира Высоцкого"5*. Он подробно останавливается на песне "Москва-Одесса". Почитаем и мы ее текст, в котором, вопреки утверждению автора статьи, нет противопоставления своего чужому, вообще Высоцкому несвойственного. В самом деле: Львов, Лондон, Дели, Харьков, Кишинев -- всюду ведь ясно и тепло. И хорошо. Но -- мне туда не надо. Эта песня не о патриотизме (да и он состоит не в восхвалении своего в пику чужому). И не о том, что поэт не рвался за рубежи, где "хорошо", на чем настаивает В.Попов. Ведь бывал Высоцкий в Париже, в Лондоне, и не силком же его туда тащили. Вот что пишет об этой песне Константин Рудницкий: "Известная песня "Москва-Одесса" может быть понята как своего рода поэтический манифест или как емкая метафора пожизненной миссии певца, который всегда -- вопреки запретам, наперекор ограждениям -- рвался туда, откуда доносятся сигналы бедствия. Дозволенное, разрешенное, одобренное в его глазах теряло всякий интерес. "Открыто все, но мне туда не надо". Достойная цель виделась в том, чтобы закрытое -- открыть и о запретном -- сказать, в полную мощь охрипшего баритона"6*. К.Рудницкий воспринимал Высоцкого человеком, поэтом, позиция которого "была героической", а облик "был обликом человека, шагающего в бой". Он писал в цитированной статье: "Обычно мы знали его <...> яростным, мучительно одиноким посреди социального хаоса и застоя"7*. Воспринимая Высоцкого так, наверное, так и будешь понимать "Москву-Одессу" -- сквозь призму нашего социального хаоса. Если перед тобой положат лист линованной бумаги -- пиши поперек, -- говорят о подобных людях. Именно так ощущали при жизни и после его смерти нерв поэзии Высоцкого ("Натура поперечная, из тех, кому дай разлинованную бумагу, они станут писать поперек. "Пусть у всех толчковая -- правая, а моя толчковая -- левая", -- так, из самых лучших побуждений, отождествил критик автора с героем8). Но на давление можно реагировать иначе: если перед тобой положат лист линованной бумаги, пиши как захочешь... По-моему, достойная цель виделась Высоцкому не в преодолении барьера безгласия, а в том, чтобы высказать, что рождается в душе, не замечая разрешительных или запретительных знаков. А что имел в виду, то написал...9 -- ни больше, ни меньше. Ей-богу, эта задача сложнее. Увидеть в "Москве-Одессе" поэтический манифест, как предлагает К.Рудницкий, мне мешает бытовая интонация песни. Ее со счетов не сбросишь. И еще -- сколько ни напрягаю слух, не удается мне услышать в тексте, в песне "сигналы бедствия", подаваемые из мест, где не принимают. Так о чем этот текст? Мне туда не надо! -- привередничает герой. Зададим наивный вопрос: а куда надо? Ну, ясно: в Одессу! "Где сугробы намело"? Как ни крути, а реальная Одесса с реальными сугробами не сочетается, особенно если в Тбилиси тепло. И еще: Мне надо -- где метели и туман... ... Открыты Лондон, Дели,.. ... Но мне туда не надо. И снова смысловой конфуз и откровенная ирония. Если ему в Лондон "не надо", то как же тогда мне надо -- где туман? И последнее, всеобъемлющее противоречие: вроде уже открыто все, но мне туда не надо. Нам бы не сочувствовать, а возмутиться взбалмошностью героя: да знает ли он, куда ему надо? Это неизбежный вопрос, и ответ один-единственный: не знает (для поклонников публицистики есть шанс услышать любимую мелодию: почему не знает? Например, потому, что сбит ориентир). Это очень важная деталь сюжета. Не знает герой, куда ему надо, и мается от этого ничуть не меньше, чем от того, что отсюда не пускают, а туда не принимают. Все эти метели, сугробы, Одесса, туман милы герою именно потому, что закрывают дорогу к цели, скрывая, что она ему самому неясна. Ну ладно, туман и сугробы -- препятствие, но при чем тут Одесса? Она в этом контексте не реальный город, пункт назначения, скажем, курорт, а город-миф, город из анекдотов, чем и является в нашем обыденном сознании. Речь ведь не столько об авиапутешествиях и не только о запретах, которыми мы были опутаны, но и о душевной смуте, маете человека (ее, в частности, символизируют логические неувязки в тексте). О душевной распутице. Вырваться из этого состояния, "отсюда", во что бы то ни стало, куда-нибудь -- вот импульс. Поэтому закономерно финальное И я лечу туда, где принимают. Но это же окончательно и фиксирует: прорыв "за флажки" не состоялся, "раздвинуть горизонты", вырваться из "чужой колеи" не удалось. Эти цитаты из "Охоты на волков", "Чужой колеи", "Горизонта"10 появились в применении к "Москве-Одессе" не случайно. Песня, о которой у нас речь, кажется, не числилась среди серьезных. Так, шутка, зарисовка с натуры. Между тем ее место как раз в ряду названных песен, с которыми она имеет много общего (прав К.Рудницкий, расслышавший в ней весьма серьезный смысл). Итак, герою "Москвы-Одессы" не удалось вырваться из рамок привычной и опостылевшей жизни. Но финал песни можно понять и по-другому: лучше принять навязываемые правила игры и хоть таким образом обрести "выход", чем длить "без-выходность", между-действие. Давайте зафиксируем очень важное. Во-первых, еще раз скажем, что "вопрекизм" Высоцкому свойствен не был. Как угодно, лишь бы не так, как все, -- это не его стихия. "Поперек" -- не его доминанта. Во что бы то ни стало действовать наперекор он не будет. Поэтому-то его герой и летит туда, где принимают, без особых терзаний, хотя, конечно, и без восторга. Во-вторых, невозможность действия в системе ценностей Высоцкого-поэта является более сильным раздражителем, чем внешнее давление. Совершить задуманное, завершить начатое -- В который раз лечу... -- к этому стремятся едва ли не все персонажи Высоцкого, в его поэтической системе это одна из важнейших положительных характеристик персонажей. Этим мотивом, но теперь уже от противного, "Москва-Одесса" напоминает еще одну песню -- "Кто-то высмотрел плод, что неспел...", которую, кстати, не стоит воспринимать в сугубо позитивном для ее героя ключе. Душевная смута, которая очень явственна в состоянии персонажа "Москвы-Одессы", может быть вызвана причинами отнюдь не только социальными, а и личными. Увы, мы в любой детали произведения искусства привыкли видеть прямую проекцию нашего общественного бытия и ничего другого. В.Попов пишет: надо расшифровывать песни Высоцкого, ибо "эзоповым языком изъяснялся. Потому как время было такое". Он видит поэзию Высоцкого отражением реальности, замаскированным, чтобы враги не распознали и не успели разбить "зеркало" до того, как мы в него глянем. Но есть и иной взгляд на эту проблему: поэзия Высоцкого -- "другая реальность", достаточно автономная от этой, первой. Вот В.Попов считает: "Эзоповым языком изъяснялся". А Высоцкий утверждал прямо противоположное: Во мне Эзоп не воскресал. Вроде бы в его интервью американскому телевидению была фраза: "Я художник, а не политик". Что это -- дипломатичная увертливость, чтобы не отвечать на скользкие вопросы? Нет. Это все о том же -- о характере отношений автора, вернее, его творчества с жизнью. У художника они опосредованные; у политика, публициста -- прямые. Художественные и публицистические сочинения рождаются и живут по разным законам. Художник работает словом образным, публицист -- прямым, а в наших недавних общественных условиях он изъяснялся эзоповым языком, ибо прямо сказать, что думает, не мог. Почему Высоцкий настаивал, что он художник? Во-первых, потому, что ощущал себя таковым, а мы воспринимали его как публициста. Вот и приходилось пытаться настроить публику на иное отношение к своей поэзии. По-моему, взаимопонимания в этом не было, а Высоцкому оно было чрезвычайно важно. Не здесь ли одна из причин его трагического мироощущения? Есть масса косвенных свидетельств того, что поэт не был удовлетворен своими отношениями с аудиторией, их качественной стороной. На художественной, а не "эзоповой" природе своей поэтической речи Высоцкий настаивал, во-вторых, еще и потому, что остро ощущал "эзопов язык" рабским, языком несвободы. Поэт чувствовал себя внутренне, творчески свободным, и свое песенное слово -- свободным словом художника. (Помните: А что имел в виду, то написал). Это для него имело особое значение, ведь в системе ценностей Высоцкого понятия естественности, природности, а с ними (и за ними, но не наоборот) -- свободы занимают ключевое место. Он чувствовал свою поэзию не зарифмованной скрытой публицистикой, но искусством. В искусстве же, в отличие от грамматики, нет времени прошедшего, настоящего и будущего, а есть время вечное. Но сиюминутность, "публицистику" оно, конечно, тоже включает. Вот все та же "Москва-Одесса". Имена городов появляются в тексте отнюдь не хаотично, а в строгой, красивой последовательности: Мурманск, Ашхабад -- крайние точки территории страны; затем "маятник" утихает -- заполняется середина карты -- Киев, Харьков, Кишинев, Львов, Ленинград, Ростов (смысл пока не выходит за рамки конкретно-географического). И снова энергичные взмахи маятника -- открыт закрытый порт Владивосток, Париж открыт -- выход не только за госграницу, но и во второй план (едкая ирония: открыты они вовсе не в том смысле, что туда может лететь любой, а только в метеорологическом). В этом логичном перечне есть лишь одно исключение: после Парижа, Лондона, Дели/Праги ждешь чего-то вроде Тегерана. Но совершенно неожиданно, то есть несообразно логике построения этого ряда городов (несколько отечественных названий сменяются несколькими зарубежными, но ни разу не перемежаются ими), появляется на вершине этой пирамиды Магадан. Как некий предел, край земли. Раз открыт Магадан, значит, открыто все! Это не в ладу с обычной, нормальной логикой. Но наше сознание, психика -- не только тех, кто побывал в ГУЛАГе, -- искривлены. В каком-то смысле мы все прошли через лагерь, он и поныне сидит в нас, и проявляется это совсем неожиданно, как вот у героя "Москвы-Одессы". В статье В.Попова упоминается и песня "Четыре года рыскал в море наш корсар...". Автор считает, что без ключа, каковым является посвящение песни четырехлетию Театра на Таганке, текст не понять. Именно этот ключ отпирает смысл строки "Ведь океан-то с нами заодно!" По мнению автора статьи, океан -- это мы, народ, заодно с Высоцким и театром. Ну что ж, "значит, в песне было что-то", -- как сказал сам поэт. Но ведь не только это, -- добавим мы. И чтобы понять "океан" как народ, по-моему, вообще никакой ключ не нужен -- этот уровень метафорического слоя текста лежит на самой поверхности. По-моему, гораздо продуктивнее попытаться ответить на вопрос, почему Высоцкий увидел свой театр именно корсаром, т.е. морским разбойником, пиратом, причем обратился к далекому слою материальной культуры, давним временам. Не разбойниками же, в самом деле, ощущал он себя и своих товарищей. Или "Братские могилы" -- кажется, в этой песне, запетой, затиражированной, все известно. А вот прислушаемся: На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают... ... Здесь нет ни одной персональной судьбы... ... Налево, направо моя улыбалась шалава... Это одна и та же мелодия -- что в "Братских могилах", что в ранней жанровой "Я женщин не бил до семнадцати лет...". Точнее, два варианта одной мелодии -- маршевый и вальсовый. Кстати, известно одно из ранних исполнений "Братских могил" -- в ритме не марша, как мы привыкли слышать, а вальса, -- тут сходство просто разительное (этот ранний вальсовый вариант серьезной песни говорит о том, что музыкальная трехдольность не сразу приобрела в творчестве Высоцкого устойчивую ироническую окраску, столь характерную для его более поздних песен). Между прочим, та же мелодия и у первых двух строк песни "В далеком созвездии Тау-Кита...". Статья "Песенные "айсберги" Владимира Высоцкого" была посвящена выходившей на рубеже 80-90-х годов серии дисков "На концертах Владимира Высоцкого". В.Попов сетует на дубляж песен, съедающий место на диске, которое могла бы занять другая песня. Этот пассаж интересен тем, что "дублями" именуются разные исполнения одной песни, которые в принципе не могут быть идентичны11. В данном же случае они вообще мало похожи. Послушаем один из упомянутых в статье "дублей". Диски 1 и 3, "Звезды" и "Братские могилы". Обе песни на первом диске звучат элегичнее, на третьем -- жестче, резче. Вот пример того, как это достигается. В двустрочии -- Здесь нет ни одной персональной судьбы -- Все судьбы в единую слиты -- на первом диске выделено слово "единую", на третьем -- "персональной". В одном случае акцент совпадает с плавным движением мелодии и приходится на третью, относительно сильную долю четырехдольного такта -- это смягчает акцент. Во втором случае смысловой акцент приходится на резкие скачки в мелодии (октава вверх, малая септима вниз -- кстати, очень характерный для ВВ мелодический ход) и на первую, сильную долю такта -- это, конечно, усиливает акцент. Что до песни "Звезды", то в ее исполнении на третьем диске явственны иронические интонации (это достигается, в частности, подчеркиванием ее вальсовости), а в манере произнесения слов (удалось отвертеться, не жалеть патроны), да и вообще в характере исполнения отчетливо слышны отголоски ранних, "блатных" песен Высоцкого. Естественно, герой песни представляется совсем иным, а с ним -- и вся эмоционально-психологическая окраска сюжета. В заметках В.Попова налицо явное пренебрежение исполнением, звучащим обликом песни. Это распространенный подход к песне Высоцкого -- когда, говоря о ней, фактически имеют в виду лишь ее текст. Но самое любопытное, что в названных В.Поповым "дублях" и тексты не тождественны. Так, на дисках 3 и 5 соответственно "Москва-Одесса" имеет варианты: несправедливо, муторно -- ... грустно мне, стюардесса приглашает, похожая -- ... надежная, я уже не верю ничему -- ... ни во что, открыли все -- открыто все. Такие детали кажутся несущественными и остаются вне поля зрения и слышания. Это все -- от направленности внимания, его фокус -- за пределами текста, в живой реальности, отражением которой, чуть ли не прямым, текст и воспринимается. Что в определенный период, наверное, было неизбежно. Мы слышали в песнях Высоцкого публицистику, может, и потому, что время было такое: раньше скрыто-, а потом открыто публицистическое. Существует некая очередность тем: сначала надо получить возможность и привыкнуть говорить правду -- не Истину, а просто то, что думаешь. Только после этого и может прийти черед несуетного внимания к непрямому, образному слову. x x x В начале этой главы упоминались отдельные черты исполнительского стиля Высоцкого, которые важно осознать уже потому, что воздействие ВВ на современников было главным образом обязано не Высоцкому-поэту, а Высоцкому-исполнителю. Признаки этого очевидны. Первый: авторы сотен статей о ВВ, описывая впечатление от его песен, поминали прежде всего манеру исполнения, реже -- внешний облик поэта-певца и почти никогда не делились впечатлениями от текста. Признак второй: исполнительскую манеру ВВ мы описывали, а значит, и воспринимали вполне адекватно (любой музыкант-профессионал это подтвердит). Чего никак не скажешь о текстах. Сплошь и рядом в них оставалось незамеченным даже то, о чем говорится открыто. Поэтому если тексты и оказывали воздействие на слушателя, то уж никак не авторским смыслом. Кстати, неудачная фраза Н.Крымовой, что "песни Высоцкого, по-видимому, не рассчитаны на рассудочное восприятие", невольно захватила край правды: песни действительно на это не рассчитаны. Только не песни ВВ, а песня вообще -- как жанр. Отклик песне, тем более сиюминутный, неизбежно эмоционален. Нужно время, и немалое, чтобы развернулась мысль. Эмоция же, как и песня, -- сиюминутна, мгновенна. Заметим, например, всегда запоздалую реакцию зала даже и на публицистически острые фрагменты текста, которые взывают к животрепещущему, а потому, казалось бы, должны легко осознаваться. Так, ВВ поет: А там на четверть бывший наш народ. Он успевает еще сделать небольшой проигрыш, спеть начало следующего куплета -- "Следите за...", -- и только тут вынужден сделать паузу, так как зал покатывается со смеху. Эта задержка произошла потому, что понимание движется медленнее, чем текст в песне. Мы говорим об объективной данности, ни о какой вине аудитории или недостатках поэзии Высоцкого речи нет. Эта тема имеет интересный поворот. Очевидно, что у песенной поэзии ВВ фольклорные истоки. Вообще в творчестве поющих поэтов поэзия вернулась к своему изначальному слиянию с музыкой. Нельзя только упускать из поля зрения, что слиянием стиха и мелодии, точнее, их рождением как единого целого и таким же поэтому бытованием -- в голосе и голосом автора, -- эта фольклорная основа и ограничивается. И музыка, и тем более стих ВВ (даже самые внешне фольклоризованные его образцы) были прямыми наследниками не фольклорной, так сказать, природной традиции, а наоборот -- традиции профессиональной, "культурной". Ни музыкальная, ни поэтическая системы песен ВВ отнюдь не просты, а как раз сложны, иногда же и просто изощренны. И уже одним этим не подходят для сиюминутного восприятия во всей или хотя бы относительной полноте. Мне приходилось писать, что песня ВВ -- гармоничное художественное целое, и связи составляющих ее компонентов естественны и оптимальны12*. Уточню эту мысль. Художественное содержание песен шире, богаче, избыточнее возможностей мгновенного восприятия жанра песни. В этом смысле многочисленные песенные подражания Высоцкому гораздо более песне как жанру соответствуют. Кстати, вспомним сетования самого ВВ на убогость смысла текстов современных ему эстрадных песен, таких как "Яблони в цвету -- какое чудо..." или "На тебе сошелся клином белый свет...". А ведь он был неправ вдвойне. Не только тем, что прилагал мерки, естественные для АП, к другому жанру -- эстрадной песне. Но и потому, что любая песня "не вытягивает" подобного смыслового груза, часть его оседает, невоспринятая, невостребованная аудиторией -- как сплошь и рядом происходит с песнями самого Высоцкого. x x x Четверть века в нашем столетии -- с середины 60-х до конца 80-х -- были эпохой Высоцкого. Время гудело его голосом и откликалось ему. Время влияло на него -- влиял ли он на свое время? "Ну разумеется!" -- не ответ. Общих фраз о Высоцком сказано более чем достаточно. Высоцкий был голосом своего века, но фигура ВВ в контексте его времени неоднозначна, его диалог с веком противоречив. При неслыханном и невиданном отклике Высоцкому, как поэт, он оказался не ко двору времени, в котором жил. Он был так очевидно классичен, наследовал пушкинскую линию в поэзии -- мы слышали его романтиком лермонтовского склада13, он созидал и гармонизировал создаваемый им мир14 -- мы обнаруживали в его стихе бунтарскую разрушительную силу. В его поэзии мы ставили свои акценты, нимало не интересуясь авторскими. Как пишет Л.Долгополов, "конфликт, пережитый Высоцким, приведший его к подлинно трагическому финалу, был по-настоящему глубок и значителен <...> конфликт с пустотой, с отзвучавшим и опустевшим временем. Ведь он <...> был одинок и чувствовал это всегда"15*. Я думаю, время откликнулось не стиху, но голосу Высоцкого. Оно и понятно: раздумий ("слов") хватало -- голоса не было16. Что же в звуках песен Высоцкого нас манило? Мощный энергетический заряд. Это очевидно. Было еще одно качество Высоцкого-исполнителя, импонировавшее слушателю. Очень многое в нем позволяло принимать Высоцкого "одним из нас" -- и вроде бы простецкий внешний вид, и необработанный, как бы непрофессиональный голос, и безыскусный, словно с улицы, язык его песен -- "нашим словом слагал о нас песни", и вроде непритязательный перебор струн вечно расстроенной гитары (кстати, поразительно: при таком "расстроенном" аккомпанементе ВВ неизменно интонировал блистательно точно). И в то же время он так выразительно талантлив! Как не отождествить себя с таким человеком... Но он и был: один из всех и -- один для всех. Чуть не все персонажи его песен -- из "толпы", они как бы выхвачены из толщи будней неожиданно для них самих. Мы в песнях часто слышим не только диалоги, а и неизвестно чьи реплики, что способно иногда с толку сбить (ей-Богу, внезапное "Терпенье, психопаты и кликуши!" и смыслом и особенно тоном, которым спето, не вяжется ни с предыдущим монологом персонажа, ни с последующим монологом "поэта". И если уж числить эту реплику за последним, я бы сказала, что из-за нее именно этот персонаж на психопата и похож). Влияние ВВ-исполнителя на коллег по жанру по ряду объективных причин вряд ли могло иметь место. Прежде всего потому, что в исполнительском почерке ВВ едва ли не определяющую роль играли названные выше чисто физические особенности: феноменальная точность интонирования и ритма вкупе с мощным энергетическим посылом. Добавлю, что если энергетика иногда и подводила ВВ -- бывало, он пел тускло, -- то интонирование и ритм служили ему безотказно. Кстати, все это чувствовал и сам ВВ: Ему плевать, что не в ударе я, Но пусть я верно выпеваю ноты! Эти качества воздействовали у него не простым наличием, а степенью cовершенства, которая не воспитывается, а дается от природы. Какое уж тут влияние... И еще. Влияние -- это не когда подражают или "учатся". А когда путем художника могут идти другие. Я думаю, что не только в исполнительском, а и в жанровом отношении ВВ просто не мог "влиять". Потому что в его творчестве жанр авторской песни завершил данный этап своего развития. Лучшие его песни ("Кони привередливые", "Охота на волков", "Штормит весь вечер...", "Купола", "Я был и слаб, и уязвим...", диптих о матче за шахматную корону) -- совершенны, гармоничны в уравновешенности составляющих их частей. Отсюда некуда двигаться, это эстетическая точка. Мы ощущали Высоцкого более новатором, чем традиционалистом. На самом деле все наоборот. О том, что он завершил некий этап развития русской поэзии, исполнительства, впервые было сказано Ан.Македоновым в книге "Свершения и кануны"17*. Конечно, такое громадное художественное явление, как Высоцкий (не только его поэтическое творчество или исполнительство, но сама его творческая личность), не могло не оказать влияния на современное ему искусство, литературу. Но влияние это не было прямым. Вспомним знаменитые слова Шкловского о наследовании при смене литературных школ. Творчество Высоцкого -- канонизированный гребень не только авторской песни, но целого периода развития русской культуры. Кому-то показалось, что время Высоцкого ушло безвозвратно. Но миф его не угас. Он устал. Ушел в тень. И в точном соответствии с той самой формулой Шкловского новое время унаследовало от песен ВВ хоть и яркие, совсем не главные их черты. И играют они нынче вполне служебную же -- по Шкловскому -- роль. Наше время растащило его по строчкам и жестам -- в рекламные тексты и кинофильмы, газетные заголовки и интервью18. На этот высокий индекс цитирования мода на Высоцкого никак не повлияла -- она к тому времени, когда началось повальное цитатничество (конец 80-х годов, закат перестройки), была уже на излете. Главную роль в неутихающем пристрастии наших средств массовой информации к текстам Высоцкого играют сами тексты -- афористичность языка ВВ и эстетическая завершенность, автономность едва ли не каждой его стихотворной строки, даже и проходной: Сгорели мы по недоразумению... ... Мой язык, как шнурок, развязался... ... Мелодии мои попроще гамм... ... Я иллюзий не строю -- я старый ездок... На грамматическом уровне это выражается в том, что у Высоцкого обычно окончание стихотворной строки совпадает с окончанием синтагмы -- группы слов в составе предложения, объединенных в смысловом и ритмомелодическом отношениях. "У песен Высоцкого есть два достоинства, которые поддерживают процесс закрепления их фрагментов в языке: они мерны, протяженны и построены, как правило, по сюжетному принципу. "Генетическая память" о таких источниках объемнее и сохраняется гораздо дольше"19*. Цитат из Высоцкого в газетных и журнальных заголовках и статьях столько, что они во многом формируют образ современной публицистики, влияют на ее стиль, являясь неким стилевым эталоном. В этом я вижу главное воздействие творчества Высоцкого на сегодняшнюю письменную реальность. К чему я клоню? При том суженном, я бы сказала, неадекватном восприятии песен ВВ, какое было20, вопрос о прямом влиянии песенного творчества Высоцкого на слушателей и на его собратьев по искусству теряет смысл. В лучшем случае его песенная поэзия была воспринята нами только тематически. Десяткам людей за последние пятнадцать лет я задавала вопрос, вырвался ли за флажки герой знаменитой "Охоты на волков", и всегда слышала в ответ твердое "да". Но ведь финал песни можно понять двояко, а точнее все-таки -- как неудачу героя. Прочтите этот текст от начала до конца, обращая внимание не только на сюжет, а и на композицию, и вы убедитесь в этом. Что же говорить о менее "заслушанных" песнях! Мне кажется, самое интересное сейчас -- попытаться услышать в текстах песен Высоцкого его собственный голос, то, что он сам хотел нам сказать. Конечно, влияние было, но, по-моему, не самого песенного массива ВВ, а того, что мы в нем расслышали: на нас влиял нами же созданный образ. Почему он был именно таким -- необыкновенно интересная, но другая тема. x x x До всех этих проблем массовой аудитории дела нет. Они ее не касаются. Эпоха Высоцкого расслышала в его песнях то, в чем сама нуждалась, расставив в них свои акценты. Другое время услышит в них другие голоса. Есть, однако, небольшая часть аудитории Высоцкого, к которой названный комплекс проблем имеет самое прямое касательство, -- те, кто изучает его творчество, В 90-е гг. были написаны и опубликованы десятки исследовательских работ, посвященных Высоцкому, -- начало складываться высоцковедение. Эти работы очевидно делятся на две группы: посвященные специальной, конкретной теме и рассматривающие поэтическое творчество ВВ в целом. Так случилось, что публикации общего характера появились в основном раньше, и многие положения, выдвинутые в них, опирались не на результаты анализа, а на собственные слушательские представления авторов (не называю имен, так как дело не в персоналиях, а в общей тенденции). Это видно хотя бы из формы подачи материала: тезис -- цитата, тезис -- цитата и т.д., без обоснований, доказательств, анализа текста. Когда же начали публиковать работы, посвященные конкретным темам или песням, -- трактовки, вытекающие из анализа текстов, часто оказывались радикально иными, чем основанные на непосредственных слушательских впечатлениях. Но дело не просто в отсутствии предваряющих исследований. У поэтического творчества Высоцкого есть одна особенность, как мне кажется, могущая стать ловушкой именно для изучающих его творчество, -- я имею в виду не раз отмечавшуюся в печати законченность, "автономность" его стихотворных строк. Вкупе с яркой афористичностью она так и провоцирует изъять строку из контекста. Высоцкого очень -- я бы даже сказала слишком удобно цитировать. И если использование его стихов как цитат в художественной литературе, заголовках публикаций, устной повседневной речи -- дело вполне естественное, то вряд ли стоит исследователям игнорировать контекст. Тем более если учесть такую очевидную особенность поэтического мира Высоцкого, как высокий уровень его системности. Не сомневаюсь, например, что предложенная мной в главе 11 трактовка строки Я, конечно, вернусь, весь в друзьях... и всего текста "Кораблей" не единственно возможна. Но любой толкователь должен учитывать оба смысла (а может, и три? четыре?) слова "преданный". Или -- обязательно -- доказать, что в этом тексте оно употребляется только в одном смысле. Обязательно -- потому что для поэтической речи Высоцкого характерна одновременная актуализация нескольких смыслов одного слова. Как мы уже не раз видели, многое в поэтическом мире ВВ парадоксально. Вот и системность его, с одной стороны, хорошо ощущаема, что вроде бы должно облегчать труд исследователя. Но, с другой стороны, системообразующие элементы ("скелет") именно в самых характерных, "высоцких", текстах очень трудно вычленить (таковы "Кони привередливые", "Охота на волков", из ранних -- "Бодайбо", в отличие от "головных", рассудочных "Райских яблок", "Моего Гамлета"). Именно поэтому все критические набеги на творчество Высоцкого ("пришел, увидел, написал") неизменно заканчиваются конфузом. Один из относительно свежих примеров -- глава о ВВ в книге Л.Аннинского "Барды"21*. И, по-моему, ясно читаемое раздражение знаменитого автора предметом его критических штудий отсюда исходит. Такой чуткий критик, как Лев Аннинский, конечно же, уловил, что объект не дается в руки, ускользает, -- вот он и бранится. Ну не предположить же, в самом деле, что Аннинский, вслед за упомянутым им Ст.Куняевым и сонмом не помянутых хулителей, просто-напросто перепутал автора и его героев. Разве поэтический мир ВВ исчерпывается его персонажами и их поступками? И разве это главное в нем? Мы ведь имеем дело с поэзией, а не байками какими-нибудь. Ну а если не с поэзией -- так чего огород городить, так и надо сказать. Честно и прямо. Затронем еще одну проблему в связи с интерпретацией текстов ВВ. К сожалению, тезис о том, что его песни мы восприняли чисто тематически, иногда касается исследователей творчества поэта. И я имею в виду даже не особенности исполнения Высоцким своих песен. Кстати, неверно бытующее мнение о том, что привлечение их в сферу анализа требует специального музыкального образования: заметить, например, исполнительские акценты, игру тембрами и -- шире -- тембровую партитуру песни может любой внимательный слушатель, а это при попытке интерпретации очень желательно. В толковании текстов, в том числе и самых главных, мы не учитываем иногда даже такую явную, хорошо видимую их особенность, как композиция. Много лет я собираю данные о восприятии "Охоты на волков". Любопытно, например, что на вопрос "Чем заканчивается песня?" все т.н. "рядовые" слушатели отвечают одинаково и одинаково же уверенно: "... Но остались ни с чем егеря!" и бывают весьма удивлены, когда напоминаешь о следующем за этим припеве. Конечно, изучающие творчество ВВ об этом и сами помнят, но в восприятии по крайней мере некоторых из них этот последний припев "отсутствует"! Так, в ходе обсуждения одного из сообщений на международной научной конференции "Владимир Высоцкий и русская культура 60-70-х годов" в апреле 1998 г., проходившей в "Доме Высоцкого", я задала докладчику вопрос, вырвался ли за флажки волк из "Охоты". "Да" выступавшего едва не потонуло в хоре реплик присутствующих: "Да, конечно!", "Как же еще?!" А ведь заканчивается-то песня припевом: ... Но остались ни с чем егеря! Идет охота на волков, идет охота... ... Кричат загонщики и лают псы до рвоты -- Кровь на снегу и пятна красные флажков! -- и припев замыкает сюжет в кольцо. Здесь не место делать подробный анализ этой удивительной песни, предложу лишь короткое толкование ее основной коллизии22. Впечатление такое, что именно о герое "Охоты" сказал Станислав Ежи Лец: "Ну пробьешь ты лбом стену, а что станешь делать в соседней камере?" Волк, вырвавшись за флажки, попадет в новое кольцо, в очередное окружение, и так -- до бесконечности. О чем это? О том, что несвобода прежде всего и главным образом внутри человека, и борьба исключительно с ее внешними проявлениями -- это борьба с ветряными мельницами. Но как бы ни толковать сюжет той самой "Охоты", заключающий рефрен не дает нам возможности без раздумий увенчивать героя лаврами победителя. 1993, 1998. Публикуется впервые 2. " ИДЕТ ОХОТА НА ВОЛКОВ, ИДЕТ ОХОТА!" Текст и песня... В начале 80-х годов вышел первый сборник стихов Высоцкого "Нерв" -- тогда впервые и заговорили о том, что его песенные тексты неотделимы от авторского голоса: слова песен ВВ "так органично слиты с исполнением, что отделить одно от другого тут очень трудно -- в обыденной жизни попросту и не нужно"23*. Едва ли не общепринятым стало также мнение, что тексты песен вне исполнения их автором много теряют. За двадцать лет, прошедшие с тех пор, мало что изменилось: мнения остались мнениями, исследований не появилось. По-моему, самым интересным примером размышлений на тему "текст и песня Высоцкого" и по сей день остается давняя статья Д.Кастреля "Прислушайтесь!.."24*. Поэтому я и рискую предложить читателю свою давнюю же полемику с одним из ее фрагментов. Автор статьи справедливо отмечает, что в песне Высоцкого его голос и исполнение "является не просто инструментом и способом донесения содержания до слушателя.., но и существенной частью самого содержания" (здесь и далее в цитатах из этой публикации выделено автором статьи. -- Л.Т.). И именно поэтому "исчерпывающий анализ большинства его песен невозможен без учета авторского исполнения"25*. Но затем Д.Кастрель разделяет функции текста и исполнения: "Часто, очень часто у Высоцкого события и внешние проявления их фиксируются в тексте, а мотивировки и оценки добавляются отдельно -- в голосе"26*. Что привело автора к такому обобщению? "Напомню знаменитый рефрен этой песни: Идет охота на волков. Идет охота На серых хищников -- матерых и щенков. Кричат загонщики, и лают псы до рвоты. Кровь на снегу, и пятна красные флажков. Кстати, это единственные слова автора в песне; сюжет разворачивается в строфах, являющихся монологом Волка. Так вот, вы будете крайне удивлены, когда обнаружите (как я однажды), что этот рефрен информативен и только. Прочтите! Его можно прочесть с любой, даже с отрешенной интонацией. Это поразительно потому, что слова рефрена у нас накрепко срослись с отвратительной картиной акульего упоения кровью и безнаказанностью. Но весь этот идейный пласт -- в голосе! В тексте этого нет..."27*. Мы попробуем проанализировать рефрен "Охоты" и посмотреть, что же все-таки заложено в тексте. Но прежде отметим следующее. Ясно, что любой стихотворный текст, который "информативен и только", никакого отношения к поэзии не имеет. А поскольку речь идет о рефрене -- той части текста, в которой традиционно должно быть в концентрированном виде выражено содержание поэтического текста (а отнюдь не только его сюжетный пласт); причем о рефрене песни -- общепризнанного шедевра Высоцкого, то из названного тезиса Д.Кастреля (независимо от того, как считает сам автор) объективно следует вывод, что Высоцкий -- не поэт. Но попробуем прочесть сам рефрен. Уже в первой строке: Идет охота на волков, идет охота... -- мы видим: волки зажаты, как тисками, этим неумолимо-неотвратимым идет охота, сдавливающим, поглощающим строку. Не на равных играют с волками... Ощущение усугубляется тем, что движение направлено только внутрь кольца, на волков, ответного движения-отпора с их стороны нет (ср.: "Вокруг меня сжимается кольцо..."). Запомним это. Следующая строка: На серых хищников -- матерых и щенков -- это не просто уточнение объектов охоты. Контекст таков, что оказывается значимым даже, казалось бы, до основания стертое определение серых (которое к тому же поначалу может показаться лишним: что волки серы, общеизвестно): ему откликаются из последней строки рефрена кровь, пятна красные флажков, снег. Все вместе они окрашивают сцену бойни в жесткие, режущие глаз серо-бело-кровавые тона. Эти цветовые пятна привлекают особое внимание прежде всего потому, что в песенной поэзии Высоцкого слова, обозначающие цвет, очень редки. Тем сильнее, резче оказывается их воздействие, тем значимее их присутствие. И мгновенно расширяет смысловую емкость сцены второе уточнение -- матерых и щенков. Тут уже не травлей пахнет -- истреблением целого вида инакодумающих, инакочувствующих, вообще -- иных, других, непохожих. А в конечном счете -- истреблением будущего. Это очень важный мотив -- не случайно потом, через годы, он отзовется и разовьется в песне "Конец "Охоты на волков"": К лесу -- там хоть немногих из вас сберегу! К лесу, волки, -- труднее убить на бегу! Уносите же ноги, спасайте щенков! Я мечусь на глазах полупьяных стрелков И скликаю заблудшие души волков. Третья строка из всего рефрена: Кричат загонщики, и лают псы до рвоты -- казалось бы, самая явная, в ней поэт как будто ничего не припрятывает от беглого взгляда: упоминание о загонщиках, псах (да еще лающих до рвоты -- деталь, вызывающая почти физиологическое отвращение28) вроде бы лишь подтверждает показанное, оцененное -- борьба неравная, схватка изначально нечестная. Но вот что важно. Действующие лица в этой строке -- из тех, кто противостоит волкам. И в них подчеркнута одна общая для этого ряда образов особенность: все они звучащие (хлопочут двустволки, егеря бьют уверенно, удивленные крики людей). Волки в рефрене, как и в песне, немы, безгласны. Лишь однажды раздается одинокий и тем подчеркивающий безгласие стаи (символ покорности судьбе) голос героя: Почему же, вожак, дай ответ, Мы затравленно мчимся на выстрел..? Характерно, что ту же волчью немоту мы обнаруживаем и в написанном почти десятилетием позже "Конце "Охоты"". Но в обоих случаях "звучание" охотников уравновешивается тем, что эта история озвучивается одним из гонимых -- волком. Он дарит сюжету свой голос. Тут самое время вспомнить первую строку рефрена -- пассивность волков, точнее, отсутствие движения на прорыв кольца (не случайно, конечно, их сравнение с мишенью в начале песни). "... и не пробуем через запрет" -- не в этом ли один из корней охотничьего "упоения безнаказанностью", которое есть в песне и на которое указал Д.Кастрель? Последняя строка рефрена: Кровь на снегу и пятна красные флажков -- словно ставит кровавую точку в этой бойне. Вновь, как и в первой строке, здесь -- кольцо, только на этот раз цветовое: белизна снега "стиснута" пятнами крови и флажков, тут не просто имеющих один с кровью цвет, но -- контекстуально -- кровоточащих, окровавленных (не случайно ведь сказано: пятна красные флажков -- явный намек на "пятна крови"). Еще одно соображение возникает по поводу функции цвета в рефрене "Охоты": может быть, "серость" тех, кто затравленно мчится на выстрел, означает невыявленность личностного начала, неродившуюся личность? Так, вчитываясь в лишенный поддержки голоса и гитары текст рефрена "Охоты", мы убеждаемся, что он несет не только информационную, но и эмоционально-оценочную нагрузку. Впрочем, как и любой другой полноценный поэтический текст. Попутно я попыталась показать, что и традиционную для рефрена функцию рефрен "Охоты" блестяще выполняет: в нем весь текст песни словно стягивается в невероятный по плотности, напряжению смысловой сгусток. И еще. В этом великолепном четверостишии отчетливо проявилась отзывчивость поэтического слова Высоцкого голосам не только других сочинений поэта, но и других поэтов: диалог с Мандельштамом и Пастернаком очевиден, откликается рефрен "Охоты" и гудзенковскому "... За мной одним идет охота". 1988. Публикуется впервые 3. " НАБЕРУ БЛЕДНО-РОЗОВЫХ ЯБЛОК..." Одна из ранних песен Высоцкого начинается перечислением цветов -- "Красное, зеленое, желтое, лиловое...". Строка как строка, вполне банальная. А между тем она уникальна в поэзии ВВ. Что показывает Высоцкий в своих текстах? Возьмите любой текст или эпизод, который просто-таки напрашивается, чтобы его расцветить. Например, "Торопись: тощий гриф над полями кружит...", "Охота на волков", "Правда и Ложь", "В сон мне...", "Баллада о Любви", "Райские яблоки". В самом деле, такую картину можно нарисовать: весенний лес, морской берег, дамочка в красивых одеждах, луг, берег реки, наконец, райские сады. Благодатные объекты? Для кого как. Этот поэт назвал их -- и достаточно. Но самое замечательное -- что цвет все-таки появляется в таких историях (кроме "Баллады о Любви"), причем там, где его совсем не ждешь, -- в необязательной детали, на обочине сюжета: "рыжие пятна в реке", "выплела ловко из кос золотистые ленты", "даже если сулят золотую парчу", "идет охота на серых хищников", "где же ты, желтоглазое племя мое?", "наберу бледно-розовых яблок"... До сих пор помню, как зазвучала для меня эта тема -- цвет в поэзии Высоцкого. Среди мыслей совсем о другом вдруг возникла строка: В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок -- и повисла. Через мгновение ей отозвалась еще одна: Был развеселый розовый восход. Еще через секунду: да у ВВ больше нет цвета в стихах! Нет, и все. Конечно, тут же вспомнились синее небо, колокольнями проколотое, с медным колоколом, изумрудный лед, черный человек в костюме сером, и еще, еще. Но мысль упрямо твердила свое: нет больше цвета в стихах ВВ, кроме этих бледно-розовых да развесело-розового. В чем же причина такого упорства памяти наперекор очевидным фактам? x x x На что обращать внимание, ища в текстах цвет? На слова, его обозначающие. Затем -- на образы с постоянным или хотя бы слабым цветовым признаком. Вот что показали первые сто сорок текстов "Поэзии и прозы"29*. Всего в списке слов, несущих, на мой взгляд, цветовой признак, 350 позиций (930 словоупотреблений). Слов, прямо называющих цвет, 12. Встречаются они 51 раз. Четыре слова, одно из значений которых -- цвет, появляются 14 раз. Эти две группы можно объединить -- получится 16 слов30 (65 словоупотреблений). Образов с постоянным цветовым признаком (как море, кровь) 48, они встречаются 166 раз, -- это вторая группа. И третья группа образов, со слабо проявленным цветовым признаком, -- 286 слов (699 словоупотреблений). О преобладании этой группы можно говорить даже с учетом спорности включения в нее многих слов. Соотношение названных цифр так выразительно, что, надо думать, сходные результаты будут получены и при изучении большего количества текстов. (В начале главы не случайно были выбраны тексты ВВ, кроме "Охоты на волков", написанные в 70-х годах: даже беглый их просмотр дал ту же картину, что и в отношении ранних текстов). Эти цифры говорят, во-первых, о том, что в стихах Высоцкого четко видна обратная зависимость между силой цветового признака слов и частотой их употребления в текстах. Цвет для Высоцкого, видимо, не играет большой роли, его стихи нецвЕтные31. И в создании впечатления яркости, броскости, которое производит поэзия ВВ, цвет не принимает заметного участия. В этом смысле строка Красное, зеленое, желтое, лиловое действительно уникальна. Не то что в отдельных строках -- даже в целых текстах ВВ, часто протяженных, нет и половины той цветовой энергии, которая сконцентрирована в этой строке. Напротив, у ВВ часто встречаются стихи, в которых цвет -- тематически, ситуативно вполне вероятный -- даже в виде еле заметного следа отсутствует. Можно сделать и несколько частных наблюдений. Например, нецвЕтность поэзии Высоцкого сказывается и в том, что из названий цветов в его стихах чаще всего появляются черный (14 раз) и белый (8 раз). К тому же абсолютное большинство обозначений цвета у ВВ обыденны, за исключением изумрудного льда. Кстати, среди определений-носителей цвета у него немало постоянных эпитетов, вроде алых роз и траурных лент32, а это тоже не расцвечивает текст и не особенно воздействует на воображение публики33. Вот потому, наверное, и врезаются в память развеселый розовый восход и бледно-розовые яблоки, да так четко, что чуть ли не отменяют в памяти все остальные цветовые пятна34. Эти наблюдения небесполезны. Все же ради них не стоило бы говорить о цвете в поэзии Высоцкого. Почитаем несколько текстов. "Сыт я по горло, до подбородка..." Слово водка начинает звучать еще до своего появления в тексте: во-первых, подбородка, подводная лодка невольно провоцируют ожидание рифмы водка; во-вторых, в сочетании подводная лодка (или подводная лодка) это слово отчетливо прослушивается, тем более что и ударение совпадает. А это значит, что резкий контраст прозрачности (воды, водки) с тьмой водных глубин ("дном")35 прострачивает весь текст. "Вот главный вход..." Отметим строки, несущие цвет: Вхожу я через черный ход А выходить стараюсь в окна... ... Я вышел прямо сквозь стекло... ... И меня, окровавленного... ... Проснулся я -- еще темно... ... Встаю и, как всегда, -- в окно, Но на окне -- стальные прутья! Необычайно интересный пример. Мы видим, во-первых, что выписаны строки, несущие основную сюжетную нагрузку (кроме в объятья милиционера, хотя и эту строку можно было бы включить в список, раз милицейская форма имеет постоянный цвет). Далее. Из семи строк в шести цветовые пятна располагаются в конце строки, совпадая с рифмующимся словом, то есть дополнительно акцентируются. В оставшейся строке цветовое пятно (черный ход) тоже тяготеет к ее концу. Хорошо видно также, что в кульминационных строках, итожащих две попытки "выхода" героя, цветовые пятна наиболее велики и распространяются почти на всю строку: и меня, окровавленного, но на окне -- стальные прутья. Четвертое: как и следовало ожидать, "выход", освобождение символизируют образы с признаком прозрачности (окна, стекло, окно, окно), неволю -- темные слова (черный, темно). Но не только они, а и отсвечивающие холодным блеском стальные прутья (негативная окраска "стальных" образов характерна для ВВ). И наконец отметим контрастность, жесткость цветовой одежды этого текста: черный -- кроваво-красный -- прозрачно-бесцветный. И последний пример, "У нее все свое..." Перекличка контрастных цветов очевидна: У нее на окошке герань... -- ... У меня на окне... ... Только пыль, только толстая пыль... -- прозрачный -- ярко-зеленый, прозрачный -- пыльно-серый, тусклый. Первый образ, "ее окно", еще и светится: У нее каждый вечер не гаснет окно... (Еще конфликтная цветовая пара -- "вечер" -- "светящееся окно". Здесь ясно различим отзвук идиомы "свет в окне": не только окно незнакомки светится, а и сама она для героя -- свет в окне). Общая особенность всех этих песен -- глубокий драматизм. И цветовая палитра их контрастна, конфликтна, то есть подчеркивает драматичность. Но... Вспомним, как поет Высоцкий "Сыт я по горло...", "Вот главный вход...", песню о вологодском приключении. Всюду сдержанность, даже отрешенность. Я клоню к тому, что ВВ часто, описывая события экстремальные, не пользуется экстремальными средствами выразительности одновременно на нескольких уровнях. "Охота на волков", может быть, совсем не случайно имеет 3-дольный стихотворный размер: накладываясь на жесткую 2-дольность маршевой музыкальной основы, плавная закругленность стихотворной строки смягчает ее, так же как и уравновешенность конструкции ключевой строки текста -- Идет охота на волков, идет охота, -- имеющей форму тричлена с точным повтором крайних частей36. Разумеется, такие сочетания не просчитываются, а интуитивно складываются в процессе рождения песни. Высоцкий не нагнетает напряженность, а распределяет энергию, всякий раз перемещая акценты из одной сферы в другую, от одних средств выразительности к другим37. Им движет некое чувство меры, соразмерности. Принцип распределения играет, на мой взгляд, совершенно особую роль в формировании облика песен ВВ, даря им уравновешенность, гармоничность38. 1990. Публикуется впервые 4. "И, включив седьмую скорость..." Кажется, все ясно: Высоцкий был заворожен скоростями -- жил на пределе, пел на пределе, машину гнал так, что дух захватывало. Скорость звала, манила его, и было в этой тяге что-то запредельное, стороннему свидетелю непонятное и жутковатое. Об этом вспоминает, например, Б.Диодоров: "Мы поехали куда-то. Володя вцепился в руль -- он недавно начал водить -- и говорит: "Вот сейчас бы мчаться по хорошему шоссе, почти лететь... И чтобы кто-нибудь ехал навстречу -- лоб в лоб! Интересно, свернул бы тот, другой, или нет?"39*. Таких воспоминаний масса. Но мы говорим о скоростях не в жизни Высоцкого, а в его поэзии. У этой темы несколько уровней. Сначала -- о самом простом. В каких темпах поэт исполнял свои песни? Проще всего проверить по метроному: покажет до 60 ударов в минуту -- медленный темп, до 90 -- умеренный, выше -- быстрый. Но прежде всего зададим этот вопрос себе. Наши ощущения зафиксированы в публикациях о Высоцком, которые принимались с восторгом потому, что выражали наши чувства и мысли. "Высоцкий -- художник силового, агрессивного стиля. Самые исповеди его зачастую наступательны, категоричны <...> Высоцкий доказывает, убеждает, молит, твердит, диктует и кричит одно: будь человеком!"40* "<...> правда, бесстрашие, которые отличали именно Высоцкого <...> гражданским нервом его творчества была его правдивость <...> жизнь нашу воплощал он с беспримерной правдивостью, <...> стараясь в меру сил своих -- богатырских, в меру темперамента своего -- неистового помочь нам <...> утверждением добра, низвержением зла -- вот пафос его песен <...>"41*. "<...> в искренности и истовости исполнения с ним мало кто сравнится <...> Высоцкого, как некогда Есенина, любили не только за удаль <...> опишу образ, который сложился у меня, и при этом надеюсь, что сходный образ <...> сложился у большинства почитателей его таланта. Буйство? Да! Но буйство в песнях <...> Неповторимость Высоцкого в накале романтизма и истовости исповеди..."42*. Вынесем за скобки нравственность и неповторимость. Что останется? Стиль -- силовой, агрессивный; исповеди -- наступательны, категоричны, истовы; правдивость -- беспримерная, силы -- богатырские, темперамент -- неистовый; а еще -- удаль, буйство. Конечно, бывал Высоцкий-исполнитель и тишайшим, и нежнейшим. И об этом тоже писали, хотя редко. Потому что доминирующими чертами образа поэта и певца ощущались энергичность, волевая напористость, динамизм43. Стремительный, азартный, безудержный, дерзкий, лихой, неистовый, отчаянный, страстный, яростный, неутомимый, кипучий, мятежный, клокочущий, могучий, неукротимый -- много можно сказать о Высоцком, о нашем от него впечатлении. Во всех этих словах выделяется общий знаменатель -- скорость. Темп большинства его песен мы слышим оживленным или быстрым. Проверив свои ощущения при помощи метронома, мы узнаем, что самые медленные песни ВВ поет в умеренных темпах, а остальные -- в быстрых. Высоцкий-исполнитель действительно любил скорость, мы не ошиблись. А Высоцкий-поэт? На первый взгляд, этот вопрос кажется излишним, ведь исполнительский и поэтический дар Высоцкого -- грани единой личности художника. Однако не будем спешить с ответом. Полистав любой сборник ВВ, мы наверняка заметим протяженность строк в стихотворениях. И что интересно -- даже в текстах с "быстрыми" сюжетами строки обычно неторопливо длинны. "Чемпион" тут, конечно, "Кони привередливые" -- по 16 слогов в каждом стихе. Есть и "куцые" строки, как у "Паруса", но такие попадаются реже. Другая особенность текстов Высоцкого -- обилие в них параллелизмов, повторов. Вот примеры из двух "быстрых" сюжетов: Я скачу, но я скачу иначе, -- По камням, по лужам, по росе... ... По-другому, то есть -- не как все. ... Засбою, отстану на скаку! ... Что со мной, что делаю, как смею -- Потакаю... ... Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте. ... Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут И где через дорогу трос натянут... Эти и масса других повторов замедляют поток стихотворной речи. Если герои Высоцкого и летят куда-то (действительно ли летят? и куда?), -- сам он по сюжетному полю вперед, то есть к концу, явно не торопится. Что еще бросается в глаза? Очень длинные предложения. От точки до точки подчас несколько длинных строк. Скажут: это воля публикатора, ведь даже в рукописях ВВ мало знаков препинания, а если тексты печатаются с фонограмм, то вся пунктуация неавторская. Да, в публикациях Высоцкого немало спорных знаков препинания. Но даже если мы разделим поток поэтического текста по самому короткому из возможных вариантов, предложения все равно окажутся длинными. Так, в 48-строчной "Охоте на волков" по крайней мере три четырехстрочных предложения-строфы: Рвусь из сил и из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера: Обложили меня, обложили, Гонят весело на номера!.. ... Не на равных играют с волками Егеря, но не дрогнет рука: Оградив нам свободу флажками, Бьют уверенно, наверняка! И еще раз первая строфа повторяется в конце текста. Кроме них, в "Охоте" три трехстрочных и восемь двустрочных предложений. Предложения-строфы совсем не редкость у ВВ -- они есть в "Песне певца у микрофона", "Горизонте" (я называю лишь длиннострокие песни, которые он поет в подвижных темпах). И это тоже не ускоряет стихотворную речь. Как и то, что нередко тексты песен написаны трехсложными стихотворными размерами ("Братские могилы" -- амфибрахием, строфы "Охоты на волков", "Натянутый канат", "Капитана в тот день называли на ты...", баллады о времени и о борьбе -- анапестом). То есть стихотворный размер тоже не подгонял поющего поэта. Можно привести еще массу особенностей стиха ВВ, показывающих, что, в отличие от Высоцкого-исполнителя, Высоцкий-поэт отнюдь не был скор. Ограничусь одним примером: с огромным наслаждением поэт работал с мельчайшими элементами стиха, обыгрывал оттенки смыслов одного слова, близких по звучанию слов (вместо "за тех, кто в море" -- за тех, кто в МУРе, трусИл и трУсил), а это взывает к неспешности восприятия и провоцирует ее. Динамичность Высоцкого-исполнителя и неторопливость Высоцкого-поэта не конфликтовали. Они друг друга уравновешивали. Примерам подобных отношений частей целого, которое зовется "песней Высоцкого", несть числа. Мы еще не раз будем говорить о них. Но вот что любопытно: даже и в песне ВВ не вычерпывал всех ресурсов скорости, не гнал на пределе. Остановимся на этом. x x x Песни Высоцкого вызывают ощущение динамичности не только своим физическим темпом. В них есть и то, что можно назвать ассоциативными синонимами скорости. У ВВ была не просто четкая дикция, но яркая манера артикуляции -- это создает гораздо более отчетливый, чем обычно, резко очерченный звуковой ряд песен. Плюс жесткая манера звукоизвлечения на гитаре. Плюс знаменитый тембр его неповторимого голоса44, в "маршевых", динамичных песнях особенно ощутимый. И еще -- концентрация всех элементов песни, стягивание их к слову, смыслу. Ну и сюжеты песен, вернее, их темы -- скАчки, охота, морское сражение (не станем сейчас говорить о том, насколько в действительности быстры "быстрые" сюжеты у Высоцкого). Эффект динамичности создает и краткость песен: на первом диске серии "На концертах Владимира Высоцкого" они длятся от одной до двух с половиной минут каждая45. Вот в этой краткости и таится любопытная деталь. С одной стороны, песни ВВ -- короче некуда. А с другой -- есть куда "укорачивать". Даже неспециалисту ясно, что длина музыкальной фразы-строки в песне связана с длиной соответствующей ей строки стихотворной. Правда, связь эта нежесткая: длительность звуков можно варьировать -- растягивать или сокращать, так что одной строке текста могут соответствовать музыкальные "строки" разной длины. Как широк возможный диапазон растяжений-сжатий? Он имеет минимальный предел, обусловленный предельной скоростью речи (скороговорка), и не имеет максимального -- ведь отдельный слог-звук можно распевать как угодно долго. Но есть еще и некий "оптимальный минимум", когда сумма долей в музыкальной фразе-строке равна сумме стоп в стихотворной46. Самый простой пример -- куплет песни о сентиментальном боксере (которую ВВ, между прочим, называл своей самой быстрой песней). Вспомните, как поет Высоцкий, -- с равномерной длиной слогов, без пауз между словами. Это и есть то, что мы условно назвали "оптимальным минимумом": У-дар-у-дар-е-ще-у-дар-о-пять-у-дар-и-вот... Но это нечасто встречается у Высоцкого. Обычно же музыкальные "строки" его песен длиннее "оптимального минимума". Даже в названной песне ему соответствует только куплет, припев устроен по-другому. Для наглядности сопоставим реальную длину песенной строки -- то, как пел ВВ (верхняя строка), с оптимальной -- равномерным, без пауз, произнесением (нижняя строка): И ду мал Бут ке ев мне реб ра кру ша И ду мал Бут ке ев мне реб ра кру ша ВВ не поет строку целиком, а делит ее на отрезки (и думал -- Буткеев -- мне ребра -- круша), с паузами между ними47. Этим он выделяет, акцентирует слова в потоке речи, избегает монотонности ритма. Но этим же он и удлиняет музыкальную строку (в нашем примере -- больше чем на четверть ее "оптимальной" длины: в стихотворной строке 11 слогов-долей, а в спетой -- 14, с прибавлением трех пауз). Вообще делить строку текста песни на отрезки паузами можно и не удлиняя ее звучание -- если соответственно длине пауз укорачивать длительность звуков-слогов. У ВВ встречаются эти варианты. Но подобные случаи нечасты. Обычно же "пунктирность" пропевания текста сопровождается удлинением музыкальной фразы, то есть паузы как бы прибавляются к "оптимальному минимуму" ее длины. Велико ли временнОе растяжение? Каждые два куплета "Иноходца" (8 строк) вкупе длиннее своего "оптимума" почти на полторы музыкальных "строки", каждый куплет "Охоты на волков" (4 строки) -- больше чем на одну. О чем это говорит? Вспомнив классический школьный сюжет, можно сказать, что из пункта А (начало песни) в пункт Б (конец песни) Высоцкий движется хоть и на хорошей скорости, но чаще всего не самым коротким путем. Вот парадокс, ведь зачем гнать, если выбираешь не кратчайший путь. ВВ "удлиняет" песни и за счет регулярных повторений припева -- кстати, песни с припевом встречаются у Высоцкого гораздо чаще, чем без него. Причем происходит не только физическое, а и психологическое удлинение песни, ибо рефрен-припев -- это повторение уже сказанного (правда, у Высоцкого чаще вариативное), как бы топтание на месте48. Припев припевом, но как не заметить, что более поздние варианты песен часто короче ранних. Можно даже ощутить, как внутри песни преобладают силы на ее расширение (припевы, параллелизмы, удлинение реального музыкального ряда по сравнению с "оптимальным"), а взросление песни, ее "внешняя" жизнь, обычно песню укорачивает (еще один пример уравновешивающей пары сил?). Для общих выводов собранной информации не хватает, нужен доступ к источникам -- рукописям текстов песен и надежно датированным фонограммам, но для обозначения тенденции достаточно, например, комментариев к двухтомнику Высоцкого49*. В первом томе опубликованы 314 текстов песен. Комментарии А.Крылова к 65 из них свидетельствуют, что со временем при исполнении тексты песен сокращались. И лишь 11 текстов в процессе исполнения увеличивались в объеме. Понятно, что цифры эти не окончательны -- возможно, не ко всем песням даны соответствующие пояснения. Причины изменения объема текстов (в некоторых случаях это видно в опубликованном комментарии) могли быть также и нетворческими. Но тенденция к сжатию текстов со временем ощутима вполне четко. "В скоростях, на которых он жил, то есть пил, то есть пел, пробегая, проскакивая километровые длинноты своего репертуара, -- в них разгадка нашей любви, в них-то все и дело. Не увлечься скоростью, не соблазниться "гибельным восторгом", не отдаться ему во власть, пока звучит этот голос, -- невозможно"50*. Не знаю, как насчет скоростей, на которых Высоцкий жил и пил. А вот пел он, оказывается, совсем не быстро. Так, может, и разгадка нашей любви к поэту не в этих самых скоростях, не в соблазнительности "гибельного восторга" (который, как при неспешном рассмотрении заметно, отнюдь не приводит к гибели героя "Коней"), а в чем-то совсем другом? 1989. Публикуется впервые 5. "Я СКАЧУ, НО Я СКАЧУ ИНАЧЕ..." Популярность Высоцкого была феноменальной. Она выражалась даже не в том, что его любили десятки миллионов, а в том, что слушали его все. Буквально: ловили каждое его песенное слово. Вот и поинтересуемся, о чем говорил со своей аудиторией этот любимец масс, этот баловень успеха, к чьему слову прислушивалось все общество, "от академика до плотника". О том, что ранние, так называемые "блатные" песни рождены потребностью "в нормальном, не упрощенном разговоре со слушателями"51*. Еще -- о том, что для него, Высоцкого "самое главное в авторской песне -- текст, информация, поэзия"52*. "<...> где я беру темы для своих песен? <...> вообще это все придумано, обрастает материалом. Я же имею право на авторскую фантазию, на какие-то допуски <...> некоторые привыкли отождествлять актера на сцене или экране с тем, кого он изображает <...> И если даже по песне кажется, что это действительно натуральная история <...> нет, почти все это вымысел"53*. "Мне часто присылают письма, в которых спрашивают: "Что вы имели в виду в той или иной песне?" <...> что я имел в виду, то и написал. А как меня люди поняли, зависит, конечно, от многих вещей: от меры образованности, от опыта жизненного и так далее. Некоторые иногда попадают в точку, иногда -- рядом <...>"54*. Так о чем говорит Высоцкий со своей аудиторией? Он на все лады разъясняет, что ранние песни -- это не воспевание уголовщины. Пытается убедить слушателей, что "песня -- это серьезно". Отстаивает право писателя на выдумку, фантазирование, объясняет, что автор и герой не одно и то же лицо, даже если автор поет "от первого лица". Заметили? -- поэт из концерта в концерт говорит об элементарнейших вещах: о своем серьезном отношении к творчеству, о том, что литература не равняется жизни, даже если очень на нее похожа. Значит, в своих отношениях с аудиторией Высоцкий ощущает неладное. -- Как же так? -- может возразить читатель. -- Ведь говорил же он: "Я получаю много писем, в которых люди благодарят меня за песни <...> Для меня авторская песня -- это возможность беседовать, разговаривать с людьми на темы, которые меня волнуют и беспокоят <...> И если у меня есть собеседник и возможность об этом рассказать, особенно такому большому количеству людей, -- это самая большая для меня награда <...>"55*. Эти слова поэта свидетельствуют об атмосфере доверия, дружелюбия, которую и он, и его аудитория так ценили. Но устраивало ли Высоцкого то, как публика понимала его песни? "Я спою вам сегодня несколько песен, которые, наверное, вам известны, поэтому мне трудно будет петь <...> я так их разбил по сегодняшней программе... несколько песен, которые знаете, а потом -- которые не знаете, так что вы все время будете получать <...> сюрпризы <...> Я буду петь так, сериями, для того, чтобы легче воспринимать было. Песни сложные <...>"56*. А далее следуют "Братские могилы". Многие ли из нас с вами согласятся с тем, что эта песня -- сложная? А ведь Высоцкий был прав: даже в его, казалось бы, заигранных, запетых песнях таится еще масса неожиданностей. Самое яркое и весомое свидетельство неудовлетворенности Высоцкого слушательским восприятием его песен -- текст "Иноходца". Мы попробуем следить не за сюжетом -- за движением смысла в развертывающемся перед нами тексте. Но прежде чем перейти к анализу "Иноходца", скажем о темпах, о скорости. Ключевой глагол текста -- "скакать", глагол "быстрый", да и вообще этот сюжет формируют "быстрые" события, но... Текст -- словесный ряд даже не в звучащем, а в письменном виде -- имеет свой, вполне реальный темп (точнее, его особенности задают явственно ощутимый темп чтения), и движется этот текст медленно. Что тормозит читателя? Во-первых, постоянные, резкие и неожиданные смены движения смысла (за чем, собственно, мы и будем наблюдать далее). Во-вторых, то, что сюжетные события располагаются далеко друг от друга, на каждом из них герой либо подробно останавливается, либо отвлекается в сторону. Например, "я скачу" -- и далее вокруг этого накручивается целое четверостишие. Новая информация, двигающая сюжет, появляется лишь в третьей строфе -- Мне сегодня предстоит бороться. Приведу все отрывки, имеющие отношение, хотя бы и косвенное (эти фрагменты -- в скобках), к движению сюжета, а также количество строк между ними. "Я скачу...3,5... (Мне набили раны на спине)...3...Мне сегодня предстоит бороться -- скачки, я сегодня фаворит...1...жокей на мне хрипит. Он вонзает шпоры в ребра мне, зубоскалят первые ряды...3...я последним цель пересеку...1...засбою, отстану на скаку. Колокол! Жокей мой на коне...4... (потакаю своему врагу)57...3...(вышвырнуть жокея моего)58...2...Я пришел, а он в хвосте плетется...3 (то есть из 36 строк только треть несут сюжетную нагрузку). Темповое напряжение текста ослабляется параллелизмами: по-другому, то есть не как все, засбою, отстану на скаку, что со мной, что делаю, как смею, по камням, по лужам, по росе59. Кстати, и музыкально-исполнительские особенности песни ведут к тому же: средний темп исполнения и постоянные паузы в мелодии, которая состоит из отдельных, весьма коротких фрагментов длиною в основном от одной до трех четвертей. Например, первые две строки звучат с паузами так: Я...скачу...но я скачу иначе...по камням...по лужам, по росе, -- что, кстати, имитирует прерывистое, неплавное скаковое движение и такое же дыхание. Итак, текст провоцирует медленное чтение. Теперь о диспозиции. Рабочая гипотеза: текст "Иноходца" -- это реплики героя в споре со слушателем (назовем его "собеседником"), точнее, его восприятием. Герой произносит фразу, собеседник понимает ее смысл определенным образом. С этим-то пониманием и спорит следующая реплика героя, как бы говоря: "Да вы не так меня поняли, я совсем не это имел в виду" -- и далее в том же духе (особенно отчетливо это заметно в начале "беседы"). На присутствие в ближайшем окружении этого текста фигуры "собеседника" указывает первая же строка. Герой, не успев начать, уже возражает. Чему? кому? И раз текст -- монолог героя, значит, он возражает тому, что/кто вне текста. Иноходец ведет диалог с обыденным сознанием. Но прежде чем перейти к анализу текста, надо сказать еще вот о чем. x x x В 1992 -- 1994 годах на страницах журнала "Вагант" развернулась дискуссия о том, правомерно ли понимать сюжеты песен ВВ, в частности "Иноходца", буквально, а не метафорически. В зачине полемики была заметка "Бег иноходца"60*Л.Осиповой, указавшей на множество фактических неточностей в тексте этой песни. Тема сосуществования в произведении прямого и метафорического смысловых пластов очень интересна, а для поэтического мира Высоцкого ее разработка крайне важна и нуждается, как мы уже говорили, в отдельном основательном исследовании. Вот лишь несколько замечаний по поводу, необходимых для нашей темы. В одном из писем Высоцкий признавался, что может писать, когда или "не знает" фактуру, или знает так, "чтобы это стало обыденным". Поэт "ничего не знал" о верховой езде -- и написал "Иноходца". Боюсь, если бы "знал все", как Л.Осипова, песня вряд ли бы появилась на свет. (Между прочим, симптоматично, что ничего значительного о театре ВВ не написал). Л.Осиповой ее профессиональные знания мешают воспринимать песню, и я ее понимаю: так мне, по первой профессии музыканту, нелегко было отстраниться от буквального понимания строки "Мелодии мои попроще гамм" (в этой фразе прямой смысл не работает, т.к. "проще гамм" может быть, пожалуй, лишь повторение одного и того же звука, а значит, мелодии ВВ все-таки посложнее гамм, хотя надо сказать, что термин "мелодия" в его традиционном значении вообще неправомерно употреблять в отношении песен Высоцкого). Буквалистски читать текст "Иноходца" -- дело действительно зряшное. Потому что поэт, создавая этот сюжет, эти образы, опирался не на реалии скачек, верховой езды, а на реалии другого плана -- на общераспространенные представления о скачках и т.п. Вот -- основа, на которой он взращивал свои "иноходные" метафоры. И, повторюсь, основа эта вообще для ВВ очень важна: в его текстах громадное значение имеет именно диалог прямого и переносного смыслов. Блистательный пример тому -- "Охота на волков", с ее гармоничным созвучием прямого и метафорического пластов. Хотя, конечно, хорошо заметно, что в "Иноходце" метафора берет верх. А все-таки не до полного усыхания реальной основы образов и сюжетных положений. Посмотреть хоть раз на жизнеподобные образы как на реальные нужно, не стоит только этим ограничиваться. Ну а теперь обратимся к тексту "Иноходца". x x x Я скачу... -- максимально сжатая экспозиция, короче некуда: субъект и его действие. Предельно энергичное, динамичное начало. Ожидаешь столь же стремительного движения сюжета, однако ожидания, спровоцированные зачином, не сбываются: ... но я скачу иначе... -- Да, скачу, но не так, как вы подумали61. Самое важное, что дает нам это полустрочие: реакция "собеседника" опережает сообщение героя, ибо он сказал только что делает, но еще не сказал, как (а "иначе" -- это именно как). То есть "собеседник" мгновенно додумывает за героя (ибо сказано всего два слова, и возражение следует прямо за ними). Только эта догадка оказывается неверной, что и подчеркивает слово "иначе". Подтверждение тому, что "собеседник" не угадал, -- дальнейшее движение смысла в совсем другом направлении: ... По камням, по лужам, по росе... Вторая строка совершает резкий и неожиданный смысловой поворот. В конце первой обещано сказать, как герой совершает действие, т.е. расшифровать слово "иначе". А во второй строке речь идет не о том, как, а о том, где62 (разумеется, отсюда мы можем получить и кое-какую информацию о характере бега, но только косвенную). Следующий раунд: ... Бег мой назван иноходью... -- На роль смыслового центра строки претендуют назван и иноходь. У первого слова оснований больше. Именно на него приходится музыкальный акцент: ударный слог падает на первую, самую сильную, а соответствующий слог слова иноходью -- лишь на третью, относительно сильную долю такта. Кроме того, длительность звучания обоих слов одинакова -- четверть, но ведь в одном из них два слога, а в другом -- четыре. В итоге двусложное назван оказывается как бы растянутым и успевает отзвучать, а четырехсложное иноходью, наоборот, произносится почти скороговоркой. Но в пользу назван говорит прежде всего то, что оно несет в себе наибольшую смысловую новизну. Ведь иноходь подготавливалась словом иначе, даже прослушивается в нем. А назван сообщает смыслу совершенно новый поворот: мы узнаем, что иноходь -- это не самооценка, а оценка извне, кем-то, конкретно -- публикой. ... значит, / По-другому... Раз герой не возражает, а намерен лишь пояснить смысл слова иноходь, можно предположить, что в этом моменте диалога у него полное единодушие с "собеседником". Ведь, действительно, "ино-" и значит "другой". Но эта иллюзия длится ровно полстроки: ... то есть не как все... -- вот где слово иноходец приобретает наконец нетрадиционный, контекстный смысл, превращаясь из непохожего на других, многих, в непохожего на всех. Заявлено это открыто -- и "собеседнику" ничего не остается, как принять такое толкование. Запомним: герой не уточняет, согласен ли с внешней оценкой (о том, что и он воспринимает себя так же, мы узнаем только из предпоследней строки текста -- Я впервые не был иноходцем, -- но там будет совсем другой смысловой поворот). Далее следует небольшой антракт в скАчках смысла: ... Мне набили раны на спине, Я дрожу боками у воды... -- первая строка углубляет отделенность от всех, ибо кто-то же из них и "набил раны" герою. Вторая отмечена необычной, красивой и психологически острой деталью, которая дает целую гамму ассоциаций, причем очень точно настроенных на сюжет: тяжело дышит от быстрого бега, дрожит от гнева, ненависти, бессилья, трепещет от возбуждения перед стартом. Но антракт закончен: ... Я согласен бегать в табуне... -- вроде бы развивает импульсы предыдущей строки: в воображении возникают грациозные животные, несущиеся по камням, по лужам, по росе (эти "влажные" образы в воображаемой слушателем картине -- след предшествующего у воды). Но очередной перебой смыслового движения очевиден: ведь герой ощущает себя не как все, а это с табуном, что ни говори, несовместимо. ... Но не под седлом и без узды. Мне сегодня предстоит бороться63 -- Скачки! -- я сегодня фаворит... -- послышался было в начале этого фрагмента отказ подчиняться, играть по правилам. Но вот в следующей строке -- хоть явно ощущаешь привкус долженствования (предстоит), несвободного выбора, однако и азарт предстоящей борьбы, веселящей кровь героя, его горячечное нетерпение в ожидании старта -- тоже ведь налицо. А роль фаворита явно ему навязана, как и скАчки, не зря он все по табуну тоскует. Но и это впечатление, рожденное текстом и многократно поддержанное рефреном, через строфы, почти в самом конце, будет опрокинуто: ... Я прийти не первым не могу -- выходит, ему фаворитство не навязано, как казалось. Оно -- естественное следствие того, что герой постоянно побеждает. ... Знаю -- ставят все на иноходца, Но не я -- жокей на мне хрипит!64 Он вонзает шпоры в ребра мне -- Зубоскалят первые ряды... Каким мы ощущаем настрой героя в этом отрезке текста? Напряжение нарастает, отделенность иноходца от жокея, от первых, от всех ощущается остро, между ним и остальными -- пропасть. Уйти от жокея, зубоскалящей публики, в отрыв от соперников -- таким должно быть продолжение сюжета. Но -- ... Я согласен бегать в табуне... -- и это в последнее мгновение перед стартом! ... Нет, не будут золотыми горы... -- в текст перед самой кульминацией врывается абсолютно новый мотив -- вознаграждения за победу -- и повисает в воздухе, ибо он как не подготавливался, так и не развивается: далее, как и прежде, речь идет о насилии над героем и мести за это. ... Колокол! Жокей мой на коне65...-- тут уж ждешь бесперебойного изложения событий, но нет: смысловое движение вновь делает зигзаг, и вдруг снова появляется мелькнувший ранее как будто случайно мотив вознаграждения -- ... Он смеется в предвкушенье мзды... -- "Собеседник", зная о противостоянии героя и "седока", готов воспринять эту реплику как еще один знак конфликта: иноходца манят состязание, победа, а жокея -- награда, плата за успех. Но такое толкование строки -- очередная иллюзия. Противопоставления на самом деле нет -- потому что о жажде быть первым, порыве героя к победе еще не сказано (Я прийти не первым не могу, Я стремился выиграть -- появятся в тексте позднее). Но для нашего разговора важнее другое: и эта строка перебивает наладившееся было движение мысли. Отметим, что мотив вознаграждения четко оформляется в кульминационный момент сюжета (Колокол! -- долгожданное -- в пять строф! -- начало скачек), совпадающий с точкой "пространственной кульминации" текста, местом его золотого сечения. Это выделяет данную строку из стихотворного ряда и провоцирует ощущение, что именно здесь главный пункт несовпадения позиций скакуна и седока, узел конфликта. Это впечатление будет опрокинуто тут же -- когда рефрен в очередной раз напомнит нам о главном -- ненавистных иноходцу узде и седле. ... Что же делать? Остается мне Вышвырнуть жокея моего...66 -- любопытно, что этот поворот сюжета с точки зрения реальной ситуации в общем-то невероятен, и на уровне прямого смысла сюжета он так и воспринимается -- как фантастический элемент в целом вполне реальной истории. Но на уровне метафорическом он как раз абсолютно предсказуем, ничего неожиданного в нем нет. (Интересно заметить, что неожиданности, буквально разбросанные по всему тексту, отсутствуют как раз в момент разрешения конфликта). В самом деле, иноходец не раз заявлял, что готов мириться с чем угодно, лишь бы "без жокея". Вот он и вышвырнул его, но дальше -- ... И бежать как будто в табуне... -- Да как же в табуне (пусть и как будто), если Я прийти не первым не могу? Тут впору засомневаться, выиграл он забег или нет. О том, что выиграл, мы можем предположить по косвенным признакам. Во-первых, глагол прийти, появляющийся сначала в строке Я прийти не первым не могу, повторяется затем в прошедшем времени и в начале заключительной строфы -- Я пришел (намек на то, что скакун таки достиг цели). Во-вторых, в последней строфе жокей не просто отстал, а в хвосте плетется, т.е. последним, поэтому можно предположить, что его антипод иноходец пришел первым. Но это -- опять подчеркну -- только предположение. Неопределенность подчеркивается и полустрочием как будто в табуне, и призраком самого табуна -- словами как все, последними в тексте (что делает их особо весомыми). Да и конкретно о победе говорится лишь, что герой стремился выиграть. Что опять-таки очень сомнительно: тот, кто стремится к первенству, тем более -- на финишной прямой, ни о каком табуне ни под каким соусом не вспомнит. Неопределенность финала сюжета акцентируется еще и тем, что последняя строка допускает двоякое толкование, причем текст так построен, что оба варианта равноценны. Я стремился выиграть, как все можно понять, во-первых, так, что у всех участников скачек одинаковой была цель, иноходец, как и все, хотел выиграть. А во-вторых, что у всех у них был одинаковым способ достижения цели67. И уже в самом конце наше внимание в последний раз рассредоточивается появлением новой темы, причем не имеющей прямого отношения к сюжету: Я впервые не был иноходцем. Мы узнаем, что не только публика, но, оказывается, и сам герой считает себя "иноходцем". Однако в этой строке припрятана еще одна неожиданность: если публика называла его иноходцем из-за характера бега -- так, во всяком случае, считает герой, -- то сам он назвал себя таковым либо потому, что раньше выигрывать не стремился, либо потому, что избирал для выигрыша другие, нетрадиционные пути (смотря какой из двух равноценных вариантов толкования последней строки мы выберем). Я думаю, что такой неопределенный конец для этого текста не только не случаен, а даже и закономерен. Попробуем суммировать тезисы. Движение смысла в тексте сопровождается систематическими резкими поворотами, причем неожиданными, то есть заранее не подготовленными. Они таковы, что опровергают догадки, возникшие ранее. Автор так эти повороты расставляет на пути нашего общего с ним движения, что даже читатель, а уж тем более слушатель их поначалу пропускает, двигаясь в намеченном ранее направлении. Иными словами, движение смысла в тексте, начинаясь вполне традиционно, затем резко сворачивает в сторону. Если вспомнить, что первая строка текста ясно указывает на наличие внетекстовой фигуры воспринимающего, то такие особенности "Иноходца" позволяют утверждать, что в нем ведется диалог с восприятием этого внетекстового персонажа, который и назван в начале этой главы "собеседником". Задача поэта в том, чтобы "сбить" его восприятие со стандартных, тореных путей. Иноходцем в этом тексте является не только герой, но и смысл. Я не знаю, насколько правомерно видеть в сюжете песни "Я скачу, но я скачу иначе..." отголоски реальных отношений Высоцкого с Любимовым и труппой Таганки. Но думаю, мы имеем достаточные основания видеть в этом тексте отражение взаимоотношений Высоцкого со своей аудиторией, какими их ощущал поэт. Кажется, текст изо всех своих сил, из отдушин взывает: "Друг! Не гони картину!.." Естественный вопрос в итоге: но вот мы не спешили, пытались расслышать хитросплетения смыслов в этом тексте -- и что? Что нового услышали в знакомом, любимом, сотни раз слышанном и читанном? Знали ведь и без того, что это тот же порыв из неволи, ненавистной, навязанной, -- на простор, без границ, без узды. А дослышали к этому -- о сложности, многогранности житья, которое не делится на черную и белую половины, в котором нехоженые тропы могут обернуться бездорожьем, а в ненавистном фаворитстве вдруг проглянут слава, сладостный миг победы, и "бегать в табуне" -- это не только на воле, но и в тесноте (о том же -- "туда, куда толпа", "и доеду туда, куда все"). Множится, прирастает оттенками смысл, обогащается не то что ощущение текста -- восприятие жизни. Уходит от простых, примитивных схем. Это ли не благо? 1994. Публикуется впервые 6. "РЕАЛЬНЕЙ СНОВИДЕНИЯ И БРЕДА..." ВВ стремится привлечь внимание публики экстравагантным сюжетом, яркой деталью. В этом смысле очень характерен для него текст "Реальней сновидения и бреда..." Какие импульсы настраивают воображение читателя/слушателя? В тексте два эмоциональных посыла. С одной стороны, его заполняют сниженные образы: стоптанные сапоги, косолапая походка; масса просторечных выражений -- протопаю по тропочке, кружки блестящие... сцарапаю, а хошь, и на кольцо... Другой ряд -- сказочных, "блестящих" образов: озеро с омутом, ожерелия, какие у цариц, звезды на небе и в золоченом блюде. Эти два смысло-эмоциональных ряда, символизирующие "низ" и "верх", обыденное и необычное, постоянно переплетаются и как бы уравновешивают друг друга. А все-таки в общей картине доминирует сказочность (неудивительно, ведь это, в сущности, сказка о заморской царевне и Иванушке, который оказался ей ровней)68. Блеск накапливается настойчиво. Волшебный ряд открывается озером. Оно загорается и светится в нашем воображении холодным голубым блеском не только по ассоциации с реальными озерами, виденными вживе или в кино, но и оттого, что соседствует с тьмой омута. Озеро же и завершает ряд, который, таким образом, предстает замкнутым кольцом. Мы словно видим все это великолепие драгоценностей, вглядываясь в его волшебные воды. В начале и конце ряда тоже и ракушки, заветная цель героя. Прежде всего они мерцающие -- то есть светящиеся, но и загадочные, таинственные. Редкий, а потому энергичный эпитет с появлением более обыденного волшебные распространяет свою энергию и на него. Ракушки, пожалуй, самый любопытный образ в тексте, постепенно приоткрывающий нам свой истинный смысл. Вначале это реалистичная деталь пейзажа -- ракушки, приклеенные ко дну. Затем -- в первом рефрене -- кружки блестящие, и это уже странно. Ведь они покоятся на дне омута, т.е., по словарю, "глубокой ямы на дне реки/озера". Позже мы узнаем, что это синий омут, таким образом, о прозрачности водной толщи до самого дна говорить не приходится. Если еще вспомнить, что зарницы -- это отблески далекой грозы на горизонте темного неба, а это значит, что, всматриваясь во дно озерное при отблеске зарниц, ничего увидеть невозможно, то вопросы -- откуда блеск? где источник света? -- станут неизбежны. На них отвечает третий рефрен: Не взять волшебных рАкушек -- звезду с небес сцарапаю... Как не догадаться, что за блеск ракушек герой принимает отражение звезд на водной глади. Другими словами, алмазные звезды и мерцающие ракушки -- один и тот же, но раздвоившийся образ (ср. в другом тексте -- Звезд этих в небе -- как рыбы в прудах. И еще: Отражается небо в лесу, как в воде). Обратим внимание на очень важный момент: по первому впечатлению, в этой строке сопоставляются верх (небо) и низ (дно озера), а на самом деле -- верх и середина (водная поверхность). Это не единичный случай замены низа -- серединой, он несет важный смысл в поэтической системе Высоцкого. Ракушки -- теперь уже волшебные -- появятся в тексте снова, на этот раз в паре со звездой в небе. И вновь это раздвоенный единый образ. Не ракушки светят со дна синего омута, но волшебный блеск звезды, алмазной да крупной, отражается в воде, являя нам объединяющую суть полюсов единого мира (один и тот же образ у ВВ постоянно соединяет небесную и водную стихию. К вышеприведенным добавлю еще один пример: И небо поделилось с океаном синевой -- / Две синевы... Кстати, и в этом примере объединены верх и середина). Ощущение экзотичности картины поддерживается и местом действия (озеро на сопке, омут в сто локтей, гольцы, страна Муравия). И уж, конечно, таким загадочным персонажем, как бог Сангия-мама. А еще -- звуковым обликом слов: ВВ отыскивает редкие звукосочетания -- гольцы, удэгейский, -- создающие терпкое ощущение. Текст переполнен свистяще-шипящими звуками, и среди них верховодит "ц": гольцов -- сцарапаю -- кольцо -- зарниц -- мерцающие -- сцапаю -- цариц -- границ. Вообще в нем правят бал обочинные, редкие согласные -- х, ц, ч, ш, ж, з: чуднее старой сказки... кружки блестящие... сцарапаю... дно озерное при отблеске зарниц... мерцающие ракушки... топаю по жиже... спускаюсь по ножу... качусь все ниже... уровень держу... Или странное имя бога -- Сангия. Слышите: Санги, сангина, Сандино, Сангели, -- все это для нашего уха звучит экзотично (ВВ любит такие слова, вспомним хотя бы фиорд Мильфорсаун или мезон-шанте). Есть в тексте и звуковая игра: ракушка -- рубашка69. Любопытная деталь: в описательных эпизодах этого текста нет описаний, ВВ лишь называет самые общие приметы места действия. Озеро на сопке, холодный омут, ракушки, приклеенные ко дну, каменные гольцы... Любопытно это потому, что в тексте, кроме ряда образов хорошо известных, которые нетрудно представить, есть и экзотические, то есть непредставимые. Принцип называния, а не описания-показа применен Высоцким к обоим рядам образов. И это должно привести к провалам изображения. Ведь мало кто из нас видел сопки, гольцы, вряд ли кто представляет облик удэгейского бога Сангия-мама. Реплика про ожерелия, какие у цариц, тоже должна бы повиснуть в воздухе, не став зримым образом, ведь откуда нам знать, как они выглядят. На самом деле этого и не надо точно знать. Телепутешествий по Дальнему Востоку, киносказок и репродукций музейных экспонатов достаточно, чтобы представить вещественный мир текста "Реальней сновидения и бреда...". Главное: именно на такое знание рассчитывал автор, большего ему от аудитории не нужно. Поэтому ВВ и набрасывает лишь самый поверхностный эскиз зримого ряда образов, не позаботившись даже о минимальной детализации, разукрашивании картины эпитетами. Высоцкий потому так скуп на эпитеты-подробности, что визуальный ряд текста должен не поддерживать сюжет, а создавать эмоциональный настрой, для чего хватило ощущения яркости, необычности, которое он оставляет в памяти. В этом случае подробности ни к чему. На примере "Реальней сновидения и бреда..." можно отчасти понять, как тексты ВВ взаимодействуют с аудиторией (каким образом поэт ориентирует публику, чего от нее ждет), увидеть, как проявляется так называемый демократизм поэзии Высоцкого. В этом тексте экзотические понятия, находящиеся за пределами непосредственного опыта читателя/слушателя, указывают не на конкретные предметы и явления, а служат знаками чего-то необычного, сказочного. Они принадлежат не столько вещно-предметному слою текста, сколько эмоциональной его сфере. Это особенность и других текстов, содержащих подобные образы (остров Таити, азалия в Австралии и т.п.), что приводит к нейтрализации экзотического элемента в сюжетном, вещно-предметном слоях текстов ВВ. На этих уровнях -- а именно они воспринимаются и осознаются массовой аудиторией -- Высоцкий работает исключительно с неэкзотическим материалом, тем, что привычно, знакомо, понятно всегда и всем (как работает и как понятно -- другой вопрос). В этом -- один из истоков доступности его поэзии разным слоям публики. Собственно, "демократизм" -- это и есть доступность любой аудитории определенных слоев произведения. Ошибка только считать, что произведение общедоступным и исчерпывается. Именно так произошло с текстами песен ВВ. А между тем в его стихах есть пласты, восприятие которых требует художественной чуткости, стиховой образованности, тонкого поэтического слуха, да и просто внимания к стиху -- того, что отличает так называемую элитарную аудиторию. Высоцкий, на мой слух, относится к поэтам, в равной степени демократичным и элитарным70. Иное дело, что общественная ситуация его времени, а также особенности жанра, в котором он работал и представал перед своей аудиторией, не располагали публику к восприятию или даже просто ощущению элитарной сферы его стиха, но это действительно уже "иное дело". x x x В "Реальней сновидения и бреда..." Высоцкий сначала бегло пересказывает красивую восточную легенду, а в третьей строфе выводит на сцену героя. Мы пытаемся вглядеться в его лицо, но не тут-то было: о том, как он выглядит, остается только гадать. В эскизный набросок легенды про озеро на сопке и про омут в сто локтей вклинивается "реальная жизнь": ...Эх, сапоги-то стоптаны -- походкой косолапою Протопаю по тропочке до каменных гольцов... А потом быль и сказка перемешиваются : ...Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю Тебе на ожерелие, какое у цариц... Есть сильное искушение воспринять основную часть текста как автобиографическую. К этому подвигают по крайней мере две его особенности. Во-первых, то, что герой говорит о себе, хорошо рифмуется с известными всем деталями биографии автора, а сама эта биография -- со сказкой: серьги, кольцо, ожерелия, какие у цариц -- ну конечно же, для нее, кинозвезды, "заморской царевны", необыкновенной Марины; и роду поэт не княжеского; и бит бывал, и гоним, так что отстирывать от крови -- про кого ж, как не про него; слыхали -- бывало, катился все ниже, да и вхож куда угодно, в терема и закрома; по странам по Муравиям поездил -- даже стихи написал, "Ожидание длилось, а проводы были недолги...". Вот это и есть вторая особенность текста, подвигающая к автобиографическому его прочтению, -- масса перекличек с действительно автобиографичными стихотворениями ВВ. Очень, например, заметно чисто формальное сходство финала -- галечку... денечки... денюжку... с "Ах, черная икорочка..." (махорочка... челочка... венгерочка и т.п.). Кроме того, у каждой третьей строфы "легенды" и всего текста "Черной икорочки" одинаковый стихотворный размер. Есть и другие откровенные параллели у этих текстов. Кстати, и созданы в одно время. Другие параллели: топаю по жиже -- грязью чавкая жирной да ржавою (песня "Купола", как и предыдущие тексты, имеет посвящение реальному лицу); я иногда спускаюсь по ножу -- поэты ходят пятками по лезвию ножа (посвящение этого текста тоже прямо выводит в реальную биографию автора -- "моим друзьям, поэтам"); жизнь впереди, один отрезок прожит -- жил я славно в первой трети, и особенно мне меньше полувека -- сорок с лишним, я жив...; я вхож куда угодно -- в терема и закрома -- меня к себе зовут большие люди (автобиографичность последних двух отрывков слишком хорошо известна, как и текста "Из дорожного дневника", с которого мы начали перечень параллелей). Я не призываю читать "Реальней сновидения и бреда..." как зарифмованную страницу из дневника реального человека. Все мы знаем, что литературный герой не равен автору. Но не стоит впадать и в другую крайность -- делать вид, будто любая параллель поэтической строки с фактом жизни автора недопустима (тем более, что совершенно очевидно: Высоцкий сознательно провоцировал такие параллели)71. Послушаем еще переклички "Реальней сновидения и бреда..." с другими текстами Высоцкого. И кто нырнет в холодный этот омут -- Упрямо я стремлюсь ко дну. Это один из постоянных мотивов ВВ. Эпизод любопытен проявлением еще одной постоянной черты поэтического стиля Высоцкого. Посмотрим: И кто нырнет в холодный этот омут, Насобирает ракушек... ... а кто потонет -- обретет покой... Явна вроде бы параллель двучленов: нырнет -- насобирает, потонет -- обретет. Вроде бы противопоставлены нырнет и потонет? На самом деле здесь не дву-, а тричлены, скрытая купюра в смысловой цепочке и -- никакого противопоставления. Восстановим недостающие звенья: нырнет -- (достигнет дна) -- насобирает, (нырнет) -- потонет (в общем, тоже достигнет дна, т.е. края, конца) -- обретет. Фактически полное тождество, цели только разные: одна -- на дне, другая... (в этом фрагменте смерть ассоциируется с движением вниз, достижением дна -- потонет, а не вверх, в небо. У ВВ это совсем не случайно). Такое формальное соответствие при несоответствии смысловом, особенно в параллельных конструкциях, очень характерно для Высоцкого. В этом тексте есть еще один излюбленный мотив поэта, тянущийся через всю его любовную лирику, начиная с самых ранних, так называемых блатных песен72, -- мотив одаривания любимой. Я б для тебя украл весь небосвод И две звезды кремлевские в придачу... На тебя, отраву, деньги словно с неба сыпались... ... звезду с небес сцарапаю... ... Нанес бы звезд я в золоченом блюде... ... Да вот беда -- заботливые люди Сказали: "Звезды с неба не хватать! Вот так, через годы, завершается эта сияющая линия -- звезды с неба не хватать... И завершается характерно для ВВ -- актуализацией прямого смысла идиомы. В этом мотиве важно расслышать два подголоска: во-первых, упорное стремление к цели. Упорное, но не тупое. Если цель вдруг оказывается недостижимой -- меняется цель: Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял. (Ср.: И я лечу туда, где принимают). Вторая важнейшая особенность мотива одаривания любимой -- готовность героя положить к ее ногам весь мир. Что ж, разве не это -- одно из вернейших доказательств подлинности