кону наследственности неизбежно приводят к вырождению. Может, поэтому род Дарнуэев и пришел в упадок. - Я бы не сказал, что слово "вырождение" уместно по отношению ко всем членам этой семьи, - сухо ответил Пейн. - Да, пожалуй, - согласился доктор. - Наследник не похож на выродка, хоть он и хромой. - Наследник! - воскликнул Пейн, вдруг рассердившись без всякой видимой причины. - Ну, знаете! Если, по-вашему, наследница похожа на выродка, то у вас у самого выродился вкус. Лицо доктора помрачнело. - Я полагаю, что на этот счет мне известно несколько больше, чем вам, - резко ответил он. Они расстались, не проронив больше ни слова: каждый чувствовал, что был бессмысленно груб и потому сам напоролся на бессмысленную грубость. Пейн был предоставлен теперь самому себе и своим мыслям, ибо его друг Вуд задержался в замке из-за каких-то дел, связанных с картинами. Пейн широко воспользовался приглашением немного перепуганного кузена из колоний. За последующие две-три недели он гораздо ближе познакомился с темными покоями замка Дарнуэев; впрочем, нужно сказать, что его старания развлечь обитателей замка были направлены не только на австралийского кузена. Печальная мисс Дарнуэй не меньше нуждалась в развлечении, и он готов был на все лады служить ей. Между тем совесть Пейна была не совсем спокойна, да и неопределенность положения несколько смущала его. Проходили недели, а из поведения нового Дарнуэя так и нельзя было понять, считает он себя связанным старым соглашением или нет. Он задумчиво бродил по темным галереям и часами простаивал перед зловещей картиной. Старые тени дома-тюрьмы уже начали сгущаться над ним, и от его австралийской жизнерадостности не осталось и следа. А Пейну все не удавалось выведать то, что было для него самым важным. Однажды он попытался открыть сердце Мартину Вуду, возившемуся, по своему обыкновению, с картинами, но разговор не принес ничего нового и обнадеживающего. - По-моему, вам нечего соваться, - отрезал Вуд, - они ведь помолвлены. - Я и не стану соваться, если они помолвлены. Но существует ли помолвка? С мисс Дарнуэй я об этом, конечно, не говорил, но я часто вижу ее, и мне ясно, что она не считает себя помолвленной, хотя, может, и допускает мысль, что какой-то уговор существовал. А кузен - тот вообще молчит и делает вид, будто ничего нет и не было. Такая неопределенность жестоко отзывается на всех. - И в первую очередь на вас, - резко сказал Вуд - Но если хотите знать, что я думаю об этом, извольте, я скажу: по-моему, он просто боится. - Боится, что ему откажут? - спросил Пейн. - Нет, что ответят согласием, - ответил Вуд. - Да не смотрите на меня такими страшными глазами! Я вовсе не хочу сказать, что он боится мисс Дарнуэй, - он боится картины. - Картины? - переспросил Пейн. - Проклятия, связанного с картиной. Разве вы не помните надпись, где говорится о роке Дарнуэев? - Помню, помню. Но согласитесь, даже рок Дарнуэев нельзя толковать двояко. Сначала вы говорили, что я не вправе на что-либо рассчитывать, потому что существует соглашение, а теперь вы говорите, что соглашение не может быть выполнено потому, что существует проклятие. Но если проклятие уничтожает соглашение, то почему она связана им? Если они боятся пожениться, значит, каждый из них свободен в своем выборе - и дело с концом. С какой стати я должен считаться с их семейными обычаями больше, чем они сами? Ваша позиция кажется мне шаткой. - Что и говорить, тут сам черт ногу сломит, - раздраженно сказал Вуд и снова застучал молотком по подрамнику. И вот однажды утром новый наследник нарушил свое долгое и непостижимое молчание. Сделал он это несколько неожиданно, со свойственной ему прямолинейностью, но явно из самых честных побуждений. Он открыто попросил совета, и не у кого-нибудь одного, как Пейн, а сразу у всех. Он обратился ко всему обществу, словно депутат парламента к избирателям, "раскрыл карты", как сказал он сам. К счастью, молодая хозяйка замка при этом не присутствовала, что очень порадовало Пейна. Впрочем, надо сказать, австралиец действовал чистосердечно; ему казалось вполне естественным обратиться за помощью. Он собрал нечто вроде семейного совета и положил, вернее, швырнул свои карты на стол с отчаянием человека, который дни и ночи напролет безуспешно бьется над неразрешимой задачей. С тех пор как он приехал сюда, прошло немного времени, но тени замка, низкие окна и темные галереи странным образом изменили его - увеличили сходство, мысль о котором не покидала всех. Пятеро мужчин, включая доктора, сидели вокруг стола, и Пейн рассеянно подумал, что единственное яркое пятно в комнате - его собственный полосатый пиджак и рыжие волосы, ибо священник и старый слуга были в черном, а Вуд и Дарнуэй всегда носили темно-серые, почти черные костюмы. Должно быть, именно этот контраст и имел в виду молодой Дарнуэй, назвав Пейна единственным в доме живым человеком. Но тут Дарнуэй круто повернулся в кресле, заговорил - и художник сразу понял, что речь идет о самом страшном и важном на свете. - Есть ли во всем этом хоть крупица истины? - говорил австралиец. - Вот вопрос, который я все время задаю себе, задаю до тех пор, пока мысли не начинают мешаться у меня в голове. Никогда я не предполагал, что смогу думать о подобных вещах, но я думаю о портрете, и о надписи, и о совпадении, или... называйте это как хотите - и весь холодею. Можно ли в это верить? Существует ли рок Дарнуэев, или все это дикая, нелепая случайность? Имею я право жениться, или я этим навлеку на себя и еще на одного человека что-то темное, страшное и неведомое? Его блуждающий взгляд скользнул по лицам и остановился на спокойном лице священника; казалось, он теперь обращался только к нему. Трезвого и здравого Пейна возмутило, что человек, восставший против суеверий, просит помощи у верного служителя суеверия. Художник сидел рядом с Дарнуэем и вмешался, прежде чем священник успел ответить. - Совпадения эти, правда, удивительны, - сказал Пейн с нарочитой небрежностью. - Но ведь все мы... - Он вдруг остановился, словно громом пораженный. Услышав слова художника, Дарнуэй резко обернулся, левая бровь у него вздернулась, и на мгновение Пейн увидел перед собой лицо портрета; зловещее сходство было так поразительно, что все невольно содрогнулись. У старого слуги вырвался глухой стон. - Нет, это безнадежно, - хрипло сказал он. - Мы столкнулись с чем-то слишком страшным. - Да, - тихо согласился священник. - Мы действительно столкнулись с чем-то страшным, с самым страшным из всего, что я знаю, - с глупостью. - Как вы сказали? - спросил Дарнуэй, не сводя с него глаз. - Я сказал - с глупостью, - повторил священник. - До сих пор я не вмешивался, потому что это не мое дело. Я тут человек посторонний, временно заменяю священника в здешнем приходе и в замке бывал как гость по приглашению мисс Дарнуэй. Но если вы хотите знать мое мнение, что ж, я вам охотно отвечу. Разумеется, никакого рока Дарнуэев нет и ничто не мешает вам жениться по собственному выбору. Ни одному человеку не может быть предопределено совершить даже самый ничтожный грех, не говоря уже о таком страшном, как убийство или самоубийство. Вас нельзя заставить поступать против совести только потому, что ваше имя Дарнуэй. Во всяком случае, не больше, чем меня, потому что мое - Браун. Рок Браунов, - добавил он не без иронии, - или еще лучше: "Зловещий рок Браунов" - И это вы, - изумленно воскликнул австралиец, - вы советуете мне так думать об этом? - Я советую вам думать о чем-нибудь другом, - весело отвечал священник. - Почему вы забросили молодое искусство фотографии? Куда девался ваш аппарат? Здесь внизу, конечно, слишком темно, но на верхнем этаже, под широкими сводами, можно устроить отличную фотостудию. Несколько рабочих в мгновение ока соорудят там стеклянную крышу. - Помилуйте, - запротестовал Вуд, - уж от вас-то я меньше всего ожидал такого кощунства по отношению к прекрасным готическим сводам? Они едва ли не лучшее из того, что ваша религия дала миру. Казалось бы, вы должны с почтением относиться к зодчеству. И я никак не пойму откуда у вас такое пристрастие к фотографии? - У меня пристрастие к дневному свету, - ответил отец Браун. - В особенности здесь, где его так мало. Фотография же связана со светом. А если вы не понимаете, что я готов сровнять с землей все готические своды в мире, чтобы сохранить покой даже одной человеческой душе, то вы знаете о моей религии еще меньше, чем вам кажется. Австралиец вскочил на ноги, словно почувствовал неожиданный прилив сил. - Вот это я понимаю! Вот это настоящие слова! - воскликнул он. - Хотя, признаться, я никак не ожидал услышать их от вас. Знаете что, дорогой патер, я вот возьму и сделаю одну штуку - докажу, что я еще не совсем потерял присутствие духа. Старый слуга не сводил с него испуганного, настороженного взгляда, словно в бунтарском порыве молодого человека таилась гибель. - Боже, - пробормотал он, - что вы хотите сделать? - Сфотографировать портрет, - отвечал Дарнуэй. Не прошло, однако, и недели, а грозовые тучи катастрофы снова нависли над замком и, затмив солнце здравомыслия, к которому тщетно взывал священник, вновь погрузили дом в черную тьму рока. Оборудовать студию оказалось очень нетрудно. Она ничем не отличалась от любой другой студии - пустая, просторная и полная дневного света. Но когда человек попадал в нее прямо из сумрака нижних комнат, ему начинало казаться, что он мгновенно перенесся из темного прошлого в блистательное будущее. По предложению Вуда, который хорошо знал замок и уже отказался от своих эстетических претензий, небольшую комнату, уцелевшую среди развалин второго этажа, превратили в темную лабораторию Дарнуэй, удалившись от дневного света, подолгу возился здесь при свете красной лампы Вуд однажды сказал, смеясь, что красный свет примирил его с вандализмом - теперь эта комната с кровавыми бликами на стенах стала не менее романтична, чем пещера алхимика. В день, избранный Дарнуэем для фотографирования таинственного портрета, он встал с восходом солнца и по единственной винтовой лестнице, соединявшей нижний этаж с верхним, перенес портрет из библиотеки в свою студию. Там он установил его на мольберте, а напротив водрузил штатив фотоаппарата. Он сказал, что хочет дать снимок с портрета одному известному антиквару, который писал когда-то о старинных вещах в замке Дарнуэй. Но всем было ясно, что антиквар - только предлог, за которым скрывается нечто более серьезное. Это был своего рода духовный поединок - если не между Дарнуэем и бесовской картиной, то, во всяком случае, между Дарнуэем и его сомнениями Он хотел столкнуть трезвую реальность фотографии с темной мистикой портрета и посмотреть, не рассеет ли солнечный свет нового искусства ночные тени старого. Может быть, именно потому Дарнуэй и предпочел делать все сам, без посторонней помощи, хотя из-за этого ему пришлось потратить гораздо больше времени. Во всяком случае, те, кто заходил к нему в комнату, встречали не очень приветливый прием: он суетился около своего аппарата и ни на кого не обращал внимания. Пейн принес ему обед, поскольку Дарнуэй отказался сойти вниз, некоторое время спустя слуга поднялся туда и нашел тарелки пустыми, но когда он их уносил, то вместо благодарности услышал лишь невнятное мычание. Пейн поднялся посмотреть, как идут дела, но вскоре ушел, так как фотограф был явно не расположен к беседе. Заглянул наверх и отец Браун, он хотел вручить Дарнуэю письмо от антиквара, которому предполагалось послать снимок с портрета. Но положил письмо в пустую ванночку для проявления пластинок, а сам спустился вниз, своими же мыслями о большой стеклянной комнате, полной дневного света и страстного упорства - о мире, который, в известном смысле, был создан им самим, - он не поделился ни с кем Впрочем, вскоре ему пришлось вспомнить, что он последним сошел по единственной в доме лестнице, соединяющей два этажа, оставив наверху пустую комнату и одинокого человека. Гости и домочадцы собрались в примыкавшей к библиотеке гостиной, у массивных часов черного дерева, похожих на гигантский гроб. - Ну как там Дарнуэй? - спросил Пейн немного погодя. - Вы ведь недавно были у него? Священник провел рукой по лбу. - Со мной творится что-то неладное, - с грустной улыбкой сказал он. - А может быть, меня ослепил яркий свет и я не все видел как следует. Но, честное слово, в фигуре у аппарата мне на мгновение почудилось что-то очень странное. - Так ведь это его хромая нога, - поспешно ответил Барнет. - Совершенно ясно. - Что ясно? - спросил Пейн резко, но в то же время понизив голос. - Мне лично далеко не все ясно. Что нам известно? Что у него с ногой? И что было с ногой у его предка? - Как раз об этом-то и говорится в книге, которую я нашел в семейных архивах, - сказал Вуд. - Подождите, я вам сейчас ее принесу. - И он скрылся в библиотеке. - Мистер Пейн, думается мне, неспроста задал этот вопрос, - спокойно заметил отец Браун. - Сейчас я вам все выложу, - проговорил Пейн еще более тихим голосом. - В конце концов ведь нет ничего на свете, чему нельзя было бы подыскать вполне разумное объяснение, любой человек может загримироваться под портрет. А что мы знаем об этом Дарнуэе! Ведет он себя как-то необычно... Все изумленно посмотрели на него, и только священник, казалось, был невозмутим. - Дело в том, что портрет никогда не фотографировали, - сказал он. - Вот Дарнуэй и хочет это сделать. Я не вижу тут ничего необычного. - Все объясняется очень просто, - сказал Вуд с улыбкой; он только что вернулся и держал в руках книгу. Но не успел художник договорить, как в больших черных часах что-то щелкнуло - один за другим последовало семь мерных ударов. Одновременно с последним наверху раздался грохот, потрясший дом, точно раскат грома. Отец Браун бросился к винтовой лестнице и взбежал на первые две ступеньки, прежде чем стих этот шум. - Боже мой! - невольно вырвалось у Пейна. - Он там совсем один! - Да, мы найдем его там одного, - не оборачиваясь сказал отец Браун и скрылся наверху. Все остальные, опомнившись после первого потрясения, сломя голову устремились вверх по лестнице и действительно нашли Дарнуэя одного. Он был распростерт на полу среди обломков рухнувшего аппарата; три длинные ноги штатива смешно и жутко торчали в разные стороны, а черная искривленная нога самого Дарнуэя беспомощно вытянулась на полу. На мгновение эта темная груда показалась им чудовищным пауком, стиснувшим в своих объятиях человека. Достаточно было одного прикосновения, чтобы убедиться: Дарнуэй был мертв. Только портрет стоял невредимый на своем месте, и глаза его светились зловещей улыбкой. Час спустя отец Браун, пытавшийся водворить порядок в доме, наткнулся на слугу, что-то бормотавшего себе под нос так же монотонно, как отстукивали время часы, пробившие страшный час. Слов священник не расслышал, но он и так знал, что повторяет старик: В седьмом наследнике возникну вновь И в семь часов исчезну без следа. Он хотел было сказать что-нибудь утешительное, но старый слуга вдруг опамятовался, лицо его исказилось гневом, бормотание перешло в крик. - Это все вы! - закричал он. - Вы и ваш дневной свет! Может, вы и теперь скажете, что нет никакого рока Дарнуэев? - Я скажу то же, что и раньше, - мягко ответил отец Браун. И, помолчав, добавил: - Надеюсь, вы исполните последнее желание бедного Дарнуэя и проследите за тем, чтобы фотография все-таки была отправлена по назначению. - Фотография! - воскликнул доктор. - А что от нее проку? Да, кстати, как ни странно, а никакой фотографии нет. По-видимому, он так и не сделал ее, хотя целый день провозился с аппаратом. Отец Браун резко обернулся. - Тогда сделайте ее сами, - сказал он. - Бедный Дарнуэй был абсолютно прав: портрет необходимо сфотографировать. Это крайне важно. Когда доктор, священник и оба художника покинули дом и мрачной процессией медленно шли через коричнево-желтые пески, поначалу все хранили молчание, словно оглушенные ударом. И правда, было что-то подобное грому среди ясного неба в том, что странное пророчество свершилось именно в тот момент, когда о нем меньше всего думали; когда доктор и священник были преисполнены здравомыслия, а комната фотографа наполнена дневным светом. Они могли сколько угодно здраво мыслить и рассуждать, но седьмой наследник вернулся средь бела дня и в семь часов средь бела дня погиб. - Теперь, пожалуй, никто уже не будет сомневаться в существовании рока Дарнуэев, - сказал Мартин Вуд. - Я знаю одного человека, который будет, - резко ответил доктор. - С какой стати я должен поддаваться предрассудкам, если кому-то пришло в голову покончить с собой? - Так вы считаете, что Дарнуэй совершил самоубийство? - спросил священник. - Я уверен в этом, - ответил доктор. - Возможно, что и так. - Он был один наверху, а рядом в темной комнате имелся целый набор ядов. Вдобавок это свойственно Дарнуэям. - Значит, вы не верите в семейное проклятие? - Я верю только в одно семейное проклятие, - сказал доктор, - в их наследственность. Я вам уже говорил. Они все какие-то сумасшедшие. Иначе и быть не может: когда у вас от бесконечных браков внутри одного семейства кровь застаивается в жилах, как вода в болоте, вы неизбежно обречены на вырождение, нравится вам это или нет. Законы наследственности неумолимы, научно доказанные истины не могут быть опровергнуты. Рассудок Дарнуэев распадается, как распадается их родовой замок, изъеденный морем и соленым воздухом. Самоубийство... Разумеется, он покончил с собой. Более того: все в этом роду рано или поздно кончат так же. И это еще лучшее из всего, что они могут сделать. Пока доктор рассуждал, в памяти Пейна с удивительной ясностью возникло лицо дочери Дарнуэев, - выступившая из непроницаемой тьмы маска, бледная, трагическая, но исполненная слепящей, почти бессмертной красоты. Пейн открыл рот, хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может произнести ни слова. - Понятно, - сказал отец Браун доктору. - Так вы, значит, все-таки верите в предопределение? - То есть как это "верите в предопределение"? Я верю только в то, что самоубийство в данном случае было неизбежно - оно обусловлено научными факторами. - Признаться, я не вижу, чем ваше научное суеверие лучше суеверия мистического, - отвечал священник. - Оба они превращают человека в паралитика, неспособного пошевельнуть пальцем, чтобы позаботиться о своей жизни и душе. Надпись гласила, что Дарнуэй обречены на гибель, а ваш научный гороскоп утверждает, что они обречены на самоубийство. И в том и в другом случае они оказываются рабами. - Помнится, вы говорили, что придерживаетесь рационального взгляда на эти вещи, - сказал доктор Барнет. - Разве вы не верите в наследственность? - Я говорил, что верю в дневной свет, - ответил священник громко и отчетливо. - И я не намерен выбирать между двумя подземными ходами суеверия - оба они ведут во мрак. Вот вам доказательство: вы все даже не догадываетесь о том, что действительно произошло в доме. - Вы имеете в виду самоубийство? - спросил Пейн. - Я имею в виду убийство, - ответил отец Браун. И хотя он сказал это только чуть-чуть громче, голос его, казалось, прокатился по всему берегу. - Да, это было убийство. Но убийство, совершенное человеческой волей, которую господь бог сделал свободной. Что на это ответили другие, Пейн так никогда и не узнал, потому что слово, произнесенное священником, очень странно подействовало на него: оно его взбудоражило, точно призывный звук фанфар, и пригвоздило к месту. Спутники Пейна ушли далеко вперед, а он все стоял неподвижно - один среди песчаной равнины; кровь забурлила в его жилах, и волосы, что называется, шевелились на голове. В то же время его охватило необъяснимое счастье. Психологический процесс, слишком сложный, чтобы в нем разобраться, привел его к решению, которое еще не поддавалось анализу. Но оно несло с собой освобождение. Постояв еще немного, он повернулся и медленно пошел обратно, через пески, к дому Дарнуэев. Решительными шагами, от которых задрожал старый мост, он пересек ров, спустился по лестнице, прошел через всю анфиладу темных покоев и наконец достиг той комнаты, где Аделаида Дарнуэй сидела в ореоле бледного света, падавшего из овального окна, словно святая, всеми забытая и покинутая в долине смерти. Она подняла на него глаза, и удивление, засветившееся на ее лице, сделало это лицо еще более удивительным. - Что случилось? - спросила она. - Почему вы вернулись? - Я вернулся за спящей красавицей, - ответил он, и в голосе его послышался смех. - Этот старый замок погрузился в сон много лет тому назад, как говорит доктор, но вам не следует притворяться старой. Пойдемте наверх, к свету, и вам откроется правда. Я знаю одно слово, страшное слово, которое разрушит злые чары. Она ничего не поняла из того, что он сказал. Однако встала, последовала за ним через длинный зал, поднялась по лестнице и вышла из дома под вечернее небо. Заброшенный, опустелый парк спускался к морю, старый фонтан с фигурой тритона еще стоял на своем месте, но весь позеленел от времени, и из высохшего рога в пустой бассейн давно уже не лилась вода Пейн много раз видел этот печальный силуэт на фоне вечернего неба, и он всегда казался ему воплощением погибшего Счастья. Пройдет еще немного времени, думал Пейн, и бассейн снова наполнится водой, но это будет мутно-зеленая горькая вода моря, цветы захлебнутся в ней и погибнут среди густых цепких водорослей. И дочь Дарнуэев обручится - обручится со смертью и роком, глухим и безжалостным, как море. Однако теперь Пейн смело положил большую руку на бронзового тритона и потряс его так, словно хотел сбросить с пьедестала злое божество мертвого парка. - О чем вы? - спокойно спросила она. - Что это за слово, которое освободит нас? - Это слово - "убийство", - отвечал он, - и оно несет с собой освобождение, чистое, как весенние цветы. Нет, нет, не подумайте, что я убил кого-то. Но после страшных снов, мучивших вас, весть, что кто-то может быть убит, уже сама по себе - освобождение. Не понимаете? Весь этот кошмар, в котором вы жили, исходил от вас самих Рок Дарнуэев был в самих Дарнуэях, он распускался, как страшный ядовитый цветок. Ничто не могло избавить от него, даже счастливая случайность. Он был неотвратим, будь то старые предания Уэйна или новомодные теории Барнета Но человек, который погиб сегодня, не был жертвой мистического проклятия или наследственного безумия. Его убили. Конечно, это - большое несчастье, requiescat in pace (3), но это и счастье, потому что пришло оно извне, как луч дневного света. Вдруг она улыбнулась. - Кажется, я поняла, хотя говорите вы как безумец. Кто же убил его? - Я не знаю, - ответил он спокойно. - Но отец Браун знает. И он сказал, что убийство совершила воля, свободная, как этот морской ветер. - Отец Браун - удивительный человек, - промолвила она не сразу. - Только он один как-то скрашивал мою жизнь, до тех пор пока. - Пока что? - переспросил Пейн, порывисто наклонился к ней и так толкнул бронзовое чудовище, что оно качнулось на своем пьедестале. - Пока не появились вы, - сказала она и снова улыбнулась. Так пробудился старый замок. В нашем рассказе мы не собираемся описывать все стадии этого пробуждения, хотя многое произошло еще до того, как на берег спустилась ночь. Когда Гарри Пейн наконец снова отправился домой, он был полон такого счастья, какое только возможно в этом бренном мире. Он шел через темные пески - те самые, по которым часто бродил в столь тяжелой тоске, но теперь в нем все ликовало, как море в час полного прилива. Он представлял себе, что замок снова утопает в цветах, бронзовый тритон сверкает, как золотой божок, а бассейн наполнен прозрачной водой или вином. И весь этот блеск, все это цветение раскрылись перед ним благодаря слову "убийство", смысла которого он все еще не понимал. Он просто принял его на веру и поступил мудро - ведь он был одним из тех, кто чуток к голосу правды. Прошло больше месяца, и Пейн наконец вернулся в свой лондонский дом, где у него была назначена встреча с отцом Брауном: художник привез с собой фотографию портрета. Его сердечные дела подвигались успешно, насколько позволяла тень недавней трагедии, - потому она и не слишком омрачала его душу, впрочем, он все же помнил, что это - тень семейной катастрофы. Последнее время ему пришлось заниматься слишком многими делами, и лишь после того как жизнь в доме Дарнуэев вошла в свою колею, а роковой портрет был водворен на прежнее место в библиотеке, ему удалось сфотографировать его при вспышке магния. Но перед тем как отослать снимок антиквару, как и было договорено, он привез показать его священнику, который настоятельно просил об этом. - Никак не пойму вас, отец Браун, - сказал Пейн. - У вас такой вид, словно вы давно разгадали эту загадку. Священник удрученно покачал головой. - В том-то и дело, что нет, - ответил он. - Должно быть, я непроходимо глуп, так как не понимаю, совершенно не понимаю одной элементарнейшей детали в этой истории. Все ясно до определенного момента, но потом. Дайте-ка мне взглянуть на фотографию. - Он поднес ее к глазам и близоруко прищурился. - Нет ли у вас лупы? - спросил он мгновение спустя. Пейн дал ему лупу, и священник стал пристально разглядывать фотографию, затем он сказал: - Посмотрите, вот тут книга, на полке, возле самой рамы портрета. Читайте название "Жизнь папессы Иоанны" Гм, интересно. Стоп! А вон и другая над ней, что-то про Исландию. Так и есть! Господи! И обнаружить это таким странным образом! Какой же я осел, что не заметил их раньше, еще там! - Да что вы такое обнаружили? - нетерпеливо спросил Пейн. - Последнее звено, - сказал отец Браун - Теперь мне все ясно, теперь я понял, как развертывалась вся эта печальная история с самого начала и до самого конца. - Но как вы это узнали? - настойчиво спросил Пейн. - Очень просто, - с улыбкой отвечал священник. - В библиотеке Дарнуэев есть книги о папессе Иоанне и об Исландии и еще одна, название которой, как я вижу, начинается словами: "Религия Фридриха..." - а как оно кончается - не так уж трудно догадаться - Затем, заметив нетерпение своего собеседника, священник заговорил уже более серьезно, и улыбка исчезла с его лица: - Собственно говоря, эта подробность не так уж существенна, хотя она и оказалась последним звеном. В этом деле есть детали куда более странные. Начнем с того, что, конечно, очень удивит вас. Дарнуэй умер не в семь часов вечера. Он был мертв с самого утра. - Удивит - знаете ли, слишком мягко сказано, - мрачно ответил Пейн, - ведь и вы и я видели, как он целый день расхаживал по комнате. - Нет, этого мы не видели, - спокойно возразил отец Браун. - Мы оба видели или, вернее, предполагали, что видим, как он весь день возился со своим аппаратом. Но разве на голове у него не было темного покрывала, когда вы заходили в комнату? Когда я туда зашел, это было так. И, недаром мне показалось что-то странное в его фигуре. Дело тут не в том, что он был хромой, а скорее в том, что он хромым не был. Он был одет в такой же темный костюм. Но если вы увидите человека, который пытается принять позу, свойственную другому, то вам обязательно бросится в глаза некоторая напряженность и неестественность всей фигуры. - Вы хотите сказать, - воскликнул Пейн, содрогнувшись, - что это был не Дарнуэй. - Это был убийца, - сказал отец Браун. - Он убил Дарнуэя еще на рассвете и спрятал труп в темной комнате, а она - идеальный тайник, потому что туда обычно никто не заглядывает, а если и заглянет, то все равно немного увидит. Но в семь часов вечера убийца бросил труп на пол, чтобы можно было все объяснить проклятием Дарнуэев. - Но позвольте, - воскликнул Пейн, - какой ему был смысл целый день стеречь мертвое тело? Почему он не убил его в семь часов вечера? - Разрешите мне, в свою очередь, задать вам вопрос, - ответил священник. - Почему портрет так и не был сфотографирован? Да потому, что преступник поспешил убить Дарнуэя до того, как тот успел это сделать. Ему, очевидно, было важно, чтобы фотография не попала к антиквару, хорошо знавшему реликвии дома Дарнуэев. Наступило молчание; затем священник продолжал более тихим голосом: - Разве вы не видите, как все это просто? Вы сами в свое время сделали одно предположение, но действительность оказалась еще проще. Вы сказали, что любой человек может придать себе сходство с портретом. Но ведь еще легче придать портрету сходство с человеком... Короче говоря, никакого рока Дарнуэев не было. Не было стариной картины, не было старинной надписи, не было предания о человеке, лишившем жизни свою жену, но был другой человек, очень жестокий и очень умный, который хотел лишить жизни своего соперника, чтобы похитить его невесту. - Священник грустно улыбнулся Пейну, словно успокаивая его. - Вы, наверно, сейчас подумали, что я имею в виду вас, - сказал он. - Не только вы посещали этот дом из романтических побуждений. Вы знаете этого человека или, вернее, думаете, что знаете. Но есть темные бездны в душе Мартина Вуда, художника и любителя старины, о которых никто из его знакомых даже не догадывается. Помните, его пригласили в замок, чтобы реставрировать картины? На языке обветшалых аристократов это значит, что он должен был узнать и доложить Дарнуэям, какими сокровищами они располагают. Они ничуть бы не удивились, если бы в замке обнаружился портрет, которого раньше никто не замечал. Но тут требовалось большое искусство, и Вуд его проявил. Пожалуй, он был прав, когда говорил, что если это не Гольбейн, то мастер, не уступающий ему в гениальности. - Я потрясен, - сказал Пейн, - но очень многое мне еще непонятно. Откуда он узнал, как выглядит Дарнуэй? Каким образом он убил его? Врачи так и не разобрались в причине смерти. - У мисс Дарнуэй была фотография австралийца, которую он прислал ей еще до своего приезда, - сказал священник. - Ну, а когда стало известно, как выглядит новый наследник, Вуду нетрудно было узнать и все остальное. Мы не знаем многих деталей, но о них можно догадаться. Помните, он часто помогал Дарнуэю в темной комнате, а ведь там легче легкого, скажем, уколоть человека отравленной иглой, когда к тому же под рукой всевозможные яды. Нет, трудность не в этом. Меня мучило другое - как Вуд умудрился быть одновременно в двух местах? Каким образом он сумел вытащить труп из темной комнаты и так прислонить его к аппарату, чтобы он упал через несколько секунд, и в это же самое время разыскивать в библиотеке книгу? И я, старый дурак, не догадался взглянуть повнимательнее на книжные полки! Только сейчас, благодаря счастливой случайности, я обнаружил вот на этой фотографии простейший факт - книгу о папессе Иоанне. - Вы приберегли под конец самую таинственную из своих загадок, - сказал Пейн. - Какое отношение к этой истории может иметь папесса Иоанна? - Не забудьте и про книгу об Исландии, а также о религии какого-то Фридриха. Теперь весь вопрос только в том, что за человек был покойный лорд Дарнуэй. - И только-то? - растерянно спросил Пейн. - Он был большой оригинал, широко образованный и с чувством юмора. Как человек образованный, он, конечно, знал, что никакой папессы Иоанны никогда не существовало. Как человек с чувством юмора, он вполне мог придумать заглавие: "Змеи Исландии", - их ведь нет в природе. Я осмелюсь восстановить третье заглавие: "Религия Фридриха Великого", которой тоже никогда не было. Так вот, не кажется ли вам, что все эти названия как нельзя лучше подходят к книгам, которые не книги, или, вернее, к книжным полкам, которые не книжные полки. - Стойте! - воскликнул Пейн. - Я понял. Это потайная лестница ведущая наверх, в ту комнату, которую Вуд сам выбрал для лабораторий, - сказал священник. - Да, именно потайная лестница - и ничего тут не поделаешь. Все оказалось весьма банальным и глупым, а глупее всего, что я не разгадал этого сразу. Мы все попались на удочку старинной романтики - были тут и приходящие в упадок дворянские семейства, и разрушающиеся фамильные замки. Так разве могло обойтись дело без потайного хода? Это был тайник католических священников, и, честное слово, я заслужил, чтобы меня туда запрятали. ---------------------------------------------------------- 1) - Вместо отца (лат.) 2) - Гольбейн Ганс Младший (1497-1543) - немецкий живописец и график 3) - Мир праху его (лат.) Г.К. Честертон Тайна отца Брауна Перевод В. Стенича Фламбо - один из самых знаменитых преступников Франции, а впоследствии частный сыщик в Англии, давно уже бросил обе эти профессии. Говорили, что преступное прошлое не позволяло ему стать строгим к преступнику. Так или иначе, покинув стезю романтических побегов и сногсшибательных приключений, он поселился, как ему и подобало, в Испании, в собственном замке. Замок, однако, был весьма основателен, хотя и невелик, а на буром холме чернел квадрат виноградника и зеленели полосы грядок. Несмотря на свои бурные похождения, Фламбо обладал свойством, присущим многим латинянам и незнакомым, например, американцам он умел уйти от суеты. Так владелец крупного отеля мечтает завести на старости маленькую ферму, а лавочник из французского местечка останавливается в тот самый миг, когда мог бы стать мерзавцем-миллионером и скупить все лавки до единой, и проводит остаток дней дома за домино. Случайно и почти внезапно Фламбо влюбился в испанку, женился на ней, приобрел поместье и зажил семейной жизнью, не обнаруживая ни малейшего желания вновь пуститься в странствия. Но в одно прекрасное утро семья его заметила, что он сильно возбужден и встревожен. Он вышел погулять с мальчиками, но вскоре обогнал их и бросился вниз с холма навстречу какому-то человеку, пересекавшему долину, хотя человек этот казался не больше черной точки. Точка постепенно увеличивалась, почти не меняя очертаний, - попросту говоря, она оставалась все такой же черной и круглой. Черная сутана не была тут в диковинку, но сутана приезжего выглядела как-то особенно буднично и в то же время приветливо по сравнению с одеждами местного духовенства, изобличая в новоприбывшем жителя британских островов. В руках он держал короткий пухлый зонтик с тяжелым круглым набалдашником, при виде которого Фламбо чуть не расплакался от умиления, ибо этот зонтик фигурировал во многих их совместных приключениях былых времен. Священник был английским другом Фламбо, отцом Брауном, который давно собирался приехать - и все никак не мог Они постоянно переписывались, но не видались несколько лет. Вскоре отец Браун очутился в центре семейства, которое было так велико, что казалось целым племенем. Его познакомили с деревянными позолоченными волхвами, которых дарят детям на рождество, познакомили с собакой, кошкой и обитателями скотного двора; познакомили с соседом, который, как и сам Браун, отличался от здешних жителей и манерами и одеждой. На третий день пребывания гостя в маленьком замке туда явился посетитель и принялся отвешивать испанскому семейству поклоны, которым позавидовал бы испанский гранд. То был высокий, седовласый, очень красивый джентльмен с ослепительно сверкающими ногтями, манжетами и запонками. Однако в его длинном лице не было и следа той томности, которую наши карикатуристы связывают с белоснежными манжетами и маникюром. Лицо у него было удивительно живое и подвижное, а глаза смотрели зорко и прямо, что весьма редко сочетается с седыми волосами. Это одно могло бы уже определить национальность посетителя, равно как и некоторая гнусавость, портившая его изысканную речь, и слишком близкое знакомство с европейскими достопримечательностями. Да, это был сам Грэндисон Чейс из Бостона, американский путешественник, отдыхающий от путешествий в точно таком же замке на точно таком же холме. Здесь, в своем поместье, он наслаждался жизнью и считал своего радушного соседа одной из местных древностей. Ибо Фламбо, как мы уже говорили, удалось глубоко пустить в землю корни, и казалось, что он провел века среди своих виноградников и смоковниц. Он вновь назывался своим настоящим именем - Дюрок, ибо "Фламбо", то есть "факел", было только псевдонимом, под которым такие, как он, ведут войну с обществом. Он обожал жену и детей, из дому уходил только на охоту и казался американскому путешественнику воплощением той респектабельной жизнерадостности, той разумной любви к достатку, которую американцы признают и почитают в средиземноморских народах Камень, прикатившийся с Запада, был рад отдохнуть возле южного камня, который успел обрасти таким пышным мхом. Мистеру Чейсу довелось слышать о Брауне, и он заговорил с ним особым тоном, к которому прибегал при встрече со знаменитостями. Инстинкт интервьюера - сдержанный, но неукротимый - проснулся в нем. Он вцепился в Брауна, как щипцы в зуб, - надо признать, абсолютно без боли и со всей ловкостью, свойственной американским дантистам. Они сидели во дворике, под навесом, - в Испании часто входят в дом через наполовину крытые внутренние дворики. Смеркалось. После заката в горах сразу становится холодно, и потому здесь стояла небольшая печка, мигая красным глазом, словно гном, и рисуя на плоских плитах рдеющие узоры. Но ни один отсвет огня не достигал даже нижних кирпичей высокой голой стены, уходившей над ними в темно-синее небо. В полумраке смутно вырисовывались широкие плечи и большие, как сабли, усы Фламбо, который то и дело поднимался, цедил из бочки темное вино и разливал его в бокалы. Священник, склонившийся над печкой, казался совсем маленьким в его тени. Американец ловко нагнулся вперед, опершись локтем о колено; его тонкое, острое лицо было освещено, глаза по-прежнему сверкали умом и любопытством. - Смею заверить вас, сэр, - говорил он, - что ваше участие в расследовании убийства человека о двух бородах - одно из величайших достижений научного сыска. Отец Браун пробормотал что-то невнятное, а может быть, застонал. - Мы знакомы, - продолжал американец, - с достижениями Дюпена, Лекока, Шерлока Холмса, Ника Картера и прочих вымышленных сыщиков. Но мы видим, что ваш метод очень отличается от методов других детективов - как вымышленных, так и настоящих. Кое-кто даже высказывал предположение, что у вас просто нет метода. Отец Браун помолчал, потом слегка шевельнулся - или просто подвинулся к печке - и сказал: - Простите... Да... Нет метода... Боюсь, что у них нет разума... - Я имел в виду строго научный метод, - продолжал его собеседник. - Эдгар По в превосходных диалогах пояснил метод Дюпена, всю прелесть его железной логики. Доктору Уотсону приходилось выслушивать от Холмса весьма точные разъяснения с упоминанием мельчайших деталей. Но вы, отец Браун, кажется, никому не открыли вашей тайны. Мне говорили, что вы отказались читать в Америке лекции на эту тему. - Да, - ответил священник, хмуро глядя на печку, - отказался. - Ваш отказ вызвал массу толков! - подхватил Чейс. - Кое-кто у нас говорил, что ваш метод нельзя объяснить, потому что он больше, чем метод. Говорили, что вашу тайну нельзя раскрыть, так как она - оккультная. - Какая она? - переспросил отец Браун довольно хмуро. - Ну, непонятна для непосвященных, - пояснил Чейс. - Надо вам сказать, у нас в Штатах как следует поломали голову над убийством Галлупа и Штейна, и над убийством старика Мертона, и над двойным преступлением Дэлмона. А вы всегда попадали в самую гущу и раскрывали тайну, но никому не говорили, откуда вам все известно. Естественно, многие решили, что вы, так сказать, все знаете не глядя. Карлотта Браунсон иллюстрировала эпизодами из вашей деятельности свою лекцию о формах мышления. А "Общество сестер-духовидиц" в Индианополисе... Отец Браун все еще глядел на печку, наконец он сказал громко, но так, словно его никто не слышал: - Ох! К чему это?! - Этому горю не поможешь! - добродушно улыбнулся мистер Чейс. - У наших духовидиц хватка железная. По-моему, хотите покончить с болтовней - откройте вашу тайну. Отец Браун шумно вздохнул. Он уронил голову на руки, словно ему стало трудно думать. Потом подняв голову и глухо сказал: - Хорошо! Я открою тайну. Он обвел потемневшими глазами темнеющий дворик - от багровых глаз печки до древней стены, над которой все ярче блистали ослепительные южные звезды. - Тайна... - начал он и замолчал, точно не мог продолжать. Потом собрался с силами и сказал: - Понимаете, всех этих людей убил я сам. - Что? - сдавленным голосом спросил Чейс. - Я сам убил всех этих людей, - кротко повторил отец Браун. - Вот я и знал, как все было. Грэндисон Чейс выпрямился во весь свой огромный рост, словно подброшенный медленным взрывом. Не сводя глаз с собеседника, он еще раз спросил недоверчиво: - Что? - Я тщательно подготовил каждое преступление, - продолжал отец Браун. - Я упорно думал над тем, как можно совершить его, - в каком состоянии должен быть человек, чтобы его совершить. И когда я знал, что чувствую точно так же, как чувствовал убийца, мне становилось ясно, кто он. Чейс прерывисто вздохнул. - Ну и напугали вы меня! - сказал он. - Я на минуту поверил, что вы действительно их поубивали. Я так и увидел жирные заголовки во всех наших газетах: <Сыщик в сутане - убийца. Сотни жертв отца Брауна". Что ж, это хороший образ... Вы хотите сказать, что каждый раз пытались восстановить психологию... Отец Браун сильно ударил по печке своей короткой трубкой, которую только что собирался набить. Лицо его искривилось, а это бывало с ним очень редко. - Нет, нет, нет! - сказал он чуть ли не гневно. - Никакой это не образ. Вот что получается, когда заговоришь о серьезных вещах... Просто хоть не говори! Стоит завести речь о какой-нибудь нравственной истине, и вам сейчас же скажут, что вы выражаетесь образно. Один человек - настоящий, двуногий - сказал мне как-то: "Я верю в святого духа лишь в духовном смысле". Я его, конечно, спросил: "А как же еще в него верить?" - а он решил, что я сказал ему, будто надо верить только в эволюцию, или в этическое единомыслие, или еще в какую-то чушь. Еще раз повторяю - я видел, как я сам, как мое "я" совершало все эти убийства. Разумеется, я не убивал моих жертв физически - но ведь дело не в том, их мог убить и кирпич. Я думал и думал, как человек доходит до такого состояния, пока не начинал чувствовать, что сам дошел до него, не хватает последнего толчка. Это мне посоветовал один друг - хорошее духовное упражнение. Кажется, он его нашел у Льва Тринадцатого, которого я всегда почитал. - Боюсь, - недоверчиво сказал американец, глядя на священника, как на дикого зверя, - что вам придется еще многое объяснить мне, прежде чем я пойму, о чем вы говорите. Наука сыска... Отец Браун нетерпеливо щелкнул пальцами. - Вот оно! - воскликнул он. - Вот где наши пути расходятся. Наука - великая вещь, если это наука. Настоящая наука - одна из величайших вещей в мире. Но какой смысл придают этому слову в девяти случаях из десяти, когда говорят, что сыск - наука, криминология - наука? Они хотят сказать, что человека можно изучать снаружи, как огромное насекомое. По их мнению, это беспристрастно, а это просто бесчеловечно Они глядят на человека издали, как на ископаемое, они разглядывают "преступный череп", как рог у носорога. Когда такой ученый говорит о "типе", он имеет в виду не себя, а своего соседа - обычно бедного Конечно, иногда полезно взглянуть со стороны, но это - не наука, для этого как раз нужно забыть то немногое, что мы знаем. В друге нужно увидеть незнакомца и подивиться хорошо знакомым вещам. Можно сказать, что у людей - короткий выступ посреди лица или что мы впадаем в беспамятство раз в сутки. Но то, что вы назвали моей тайной, - совсем, совсем другое. Я не изучаю человека снаружи. Я пытаюсь проникнуть внутрь. Это гораздо больше, правда? - Я - внутри человека. Я поселяюсь в нем, у меня его руки, его ноги, но я жду до тех пор, покуда я не начну думать его думы, терзаться его страстями, пылать его ненавистью, покуда не взгляну на мир его налитыми кровью глазами и не найду, как он, самого короткого и прямого пути к луже крови. Я жду, пока не стану убийцей. - О! - произнес мистер Чейс, мрачно глядя на него. - И это вы называете духовным упражнением? - Да, - ответил Браун. - Именно это. - Он помолчал, потом заговорил снова. - Это такое упражнение, что лучше бы мне о нем не рассказывать. Но, понимаете, не могу же я вас так отпустить. Вы еще скажете там, у себя, что я умею колдовать или занимаюсь телепатией. Я плохо объяснил, но все это сущая правда. Человек никогда не будет хорошим, пока не поймет, какой он плохой или каким плохим он мог бы стать, пока он не поймет, как мало права у него ухмыляться и толковать о "преступниках", словно это обезьяны где-нибудь в дальнем лесу, пока он не перестанет так гнусно обманывать себя, так глупо болтать о "низшем типе" и "порочном черепе"; пока он не выжмет из своей души последней капли фарисейского елея, пока надеется загнать преступника и накрыть его сачком, как насекомое. Фламбо подошел ближе, наполнил большой бокал испанским вином и поставил его перед своим другом; точно такой же бокал стоял перед американцем. Потом Фламбо заговорил - впервые за весь вечер: - Отец Браун, кажется, привез с собой много новых тайн. Мы вчера как раз говорили о них. За то время, что мы с ним не встречались, ему пришлось столкнуться с занятными людьми. - Да, я слышал об этих историях! - сказал Чейс, задумчиво поднимая бокал. - Но у меня нет к ним ключа. Может быть, вы мне кое-что разъясните? Может быть, вы расскажете, как вы проникали в душу преступника? Отец Браун тоже поднял бокал, и в мерцании огня вино стало прозрачным, как кроваво-алый витраж с изображением мученика. Алое пламя приковало его взор: он не мог отвести от него глаз, словно в чаше плескалась, как море, кровь всех людей на свете, а его душа, как пловец, смиренно углублялась во тьму чудовищных помыслов, глубже самых страшных чудищ, на самое илистое дно. В этой чаше, как в алом зеркале, он увидел много событий. Преступления последних лет промелькнули перед ним пурпурными тенями; то, о чем его просили рассказать, заплясало перед ним; он снова видел все, о чем рассказано в этой книге. Вот алое вино обернулось алым закатом над красно-бурыми песками, над бурыми фигурками людей, один человек лежал, другой спешил к нему. Вот закат раскололся, и алые фонарики повисли на деревьях сада, алые блики заплясали в пруду. Вот свет фонариков слился в огромный прозрачный рубин, освещающий все вокруг, словно алое солнце, кроме тени высокого человека в высокой древней митре. Вот блеск угас, и только пламя рыжей бороды плескалось на ветру, над серой бесприютностью болот. Все это можно было увидеть и понять иначе, но сейчас, отвечая на вызов, он вспомнил это так - и образы стали складываться в доводы и сюжеты. - Да, - сказал он, медленно поднося бокал к губам, - я как сейчас помню. Г.К. Честертон Зеркало судьи Перевод В. Хинкиса Джеймс Бэгшоу и Уилфред Андерхилл были старыми друзьями и очень любили совершать ночные прогулки, во время которых мирно беседовали, бродя по лабиринту тихих, словно вымерших улиц большого городского предместья, где оба они жили. Первый из них - рослый, темноволосый, добродушный мужчина с узкой полоской усов на верхней губе - служил профессиональным сыщиком в полиции, второй, невысокий блондин с проницательным, резко очерченным лицом, был любитель, который горячо увлекался розыском преступников Читатели этого рассказа, написанного с подлинно научной точностью, будут поражены, узнав, что говорил профессиональный полисмен, любитель же слушал его с глубокой почтительностью. - Наша работа, пожалуй, единственная на свете, - говорил Бэгшоу, - в том смысле, что действия профессионала люди заведомо считают ошибочными. Воля ваша, но никто не станет писать рассказ о парикмахере, который не умеет стричь, и клиент вынужден прийти к нему на помощь, или об извозчике, который не в состоянии править лошадью до тех пор, пока седок не разъяснит ему извозчичью премудрость в свете новейшей философии. Но при всем том я отнюдь не намерен отрицать, что мы часто склонны избирать наиболее проторенный путь или, иными словами, безуспешно действуем в соответствии с общепринятыми правилами. Но ошибка писателей заключается в том, что они упорно не дают нам возможности успешно действовать в согласии с общепринятыми правилами. - Без сомнения, - заметил Андерхилл, - Шерлок Холмс, будь он сейчас здесь, сказал бы, что действует в согласии с правилами и по законам логики. - Возможно, он был бы недалек от истины, подтвердил полисмен, - но я имел в виду правила, которым следует многочисленная группа людей. Нечто вроде работы в армейском штабе. Мы собираем и накапливаем информацию. - А вам не кажется, что и в детективных романах это не исключено? - осведомился его друг. - Что ж, давайте возьмем в виде примера любое из вымышленных дел, раскрытых Шерлоком Холмсом и Лестрадом, профессиональным сыщиком. Предположим, Шерлок Холмс может догадаться, что совершенно незнакомый ему человек, который переходит улицу, - иностранец, просто-напросто потому, что тот, опасаясь попасть под автомобиль, смотрит направо, а не налево, хотя в Англии движение левостороннее. Право, я охотно допускаю, что Холмс вполне способен сделать подобную догадку. И я глубоко убежден, что Лестраду подобная догадка никогда и в голову не придет. Но при этом не следует упускать из виду тот факт, что полисмен хоть и не может порой догадаться, зато вполне может заведомо знать наверняка. Лестрад мог точно знать, что этот прохожий - иностранец, хотя бы уже потому, что полиция, в которой он служит, обязана следить за иностранцами. Мне могут возразить, что полиция следит за всеми без различия. Поскольку я полисмен, меня радует, что полиция знает так много: ведь всякий стремится работать на совесть. Но я к тому же гражданин своей страны и порой задаюсь вопросом - а не слишком ли много знает полиция? - Да неужели вы можете всерьез утверждать, - воскликнул Андерхилл с недоверием, - что знаете все о любом встречном, который попадается вам на любой улице? Допустим, вон из того дома сейчас выйдет человек, - разве вы и про него все знаете? - Безусловно, если он хозяин дома, - отвечал Бэгшоу. - Этот дом арендует литератор, румын по национальности, английский подданный, обычно он живет в Париже, но сейчас временно переселился сюда, чтобы поработать над какой-то пьесой в стихах. Его имя и фамилия - Озрик Орм, он принадлежит к новой поэтической школе, и стихи его неудобочитаемы, - разумеется, насколько я лично могу об этом судить. - Но я имел в виду всех людей, которых встречаешь на улице, - возразил его собеседник. - Я думал о том, до чего все кажется странным, новым, безликим: эти высокие, глухие стены, эти дома, которые утопают в садах, их обитатели. Право же, вы не можете знать их всех. - Я знаю некоторых, - отозвался Бэгшоу. - Вот за этой оградой, вдоль которой мы сейчас идем, находится сад, принадлежащий сэру Хэмфри Гвинну, хотя обыкновенно его называют просто судья Гвинн: он - тот самый старый судья, который поднял такой шум по поводу шпионажа во время мировой войны. Соседним домом владеет богатый торговец сигарами. Родом он из Латинской Америки, смуглый такой, сразу видна испанская кровь, но фамилия у него чисто английская - Буллер. А вон тот дом, следующий по порядку... постойте, вы слышали шум? - Я слышал какие-то звуки, - ответил Андерхилл, - но, право, понятия не имею, что это было. - Я знаю, что это было, - сказал сыщик. - Это были два выстрела из крупнокалиберного револьвера, а потом - крик о помощи. И донеслись эти звуки из сада за домом, который принадлежит судье Гвинну, из этого рая, где всегда царят мир и законность. - Он зорко оглядел улицу и добавил: - А в ограде одни единственные ворота, и, чтобы до них добраться, надо сделать крюк в добрых полмили. Право же, будь эта ограда чуть пониже или я чуть полегче, тогда дело другое, но все равно я попытаюсь. - Вон место, где ограда и впрямь пониже, - сказал Андерхилл, - и рядом дерево, оно там как нельзя более кстати. Они пустились бежать вдоль ограды и действительно увидели место, где ограда круто понижалась, словно уходя в землю до половины, а дерево в саду, усеянное ярчайшими цветами, простирало наружу ветви, золотистые при свете одинокого уличного фонаря. Бэгшоу ухватился за кривой сук и перебросил ногу через невысокую ограду; мгновение спустя друзья уже стояли в саду, до колен утопая в ковре из цепких, стелющихся трав. В этот ночной час сад судьи Гвинна выглядел весьма своеобразно. Он был обширен и тянулся по незастроенной окраине города, прилегая к высокому темному дому, который стоял последним, в конце улицы. Дом этот можно назвать темным в самом прямом смысле слова, потому что ставни были закрыты наглухо и ни один луч света не проникал наружу сквозь их щели, по крайней мере, со стороны палисадника. Зато в самом саду, который прилегал к дому и, казалось, тем более должен бы быть окутан тьмой, кое-где мерцали, догорая, искры, как будто после фейерверка: словно гигантская огненная ракета упала и рассыпалась меж деревьев. Продвигаясь вперед, друзья обнаружили, что это светились гирлянды цветных лампочек, которыми были унизаны деревья, подобно драгоценным плодам Аладдина, но в особенности свет изливался из круглого озерца или пруда, в воде которого блестели и переливались бледные, разноцветные огоньки, будто и там тоже горели лампочки. - Может быть, у него торжественный прием? - спросил Андерхилл. - Похоже, что сад иллюминирован. - Нет, - возразил Бэгшоу. - Просто у него такая прихоть, и, думается мне, он предпочитает наслаждаться этим зрелищем в одиночестве. Обожает забавляться своей собственной маленькой электрической сетью, а щит с переключателями находится вон в той отдельной пристройке или флигеле, где он работает и хранит свои бумаги. Буллер, близкий его приятель, утверждает, что, когда горят цветные лампочки, обычно это верный признак того, что его лучше не беспокоить. - Нечто вроде красного сигнала, предупреждающего об опасности, - заметил Андерхилл. - Боже правый! Боюсь, что это и есть именно такой сигнал! Тут сыщик пустился бежать во весь дух. А еще через мгновение Андерхилл сам увидел то, что видел его друг. Мерцающее световое кольцо, похожее на нимб, иногда окружающий луну, а здесь окаймлявшее круглый пруд, прерывали две черные черты, или полосы, - как оказалось, то были две длинные черные ноги человека, который лежал ничком у пруда, уронив голову в воду. - Скорей! - отрывисто вскрикнул сыщик. - Кажется мне... Голос его смолк в отдалении, потому что он уже мчался во весь дух через широкую лужайку, едва различимую при слабом электрическом освещении, и дальше напрямик через весь сад к пруду, у которого лежал неизвестный человек Андерхилл рысцой последовал по его стопам, но вдруг испугался, потому что произошла неожиданность Бэгшоу, который по прямой линии, как стрела, летел к незнакомцу, распростертому подле светящегося пруда, круто свернул в сторону и, еще прибавив прыти, помчался к дому Андерхилл никак не мог сообразить, почему его друг так резко и внезапно переменил направление. Но еще через секунду, когда сыщик нырнул в тень дома, оттуда, из мрака, послышалась возня, сопровождаемая ругательствами, а потом Бэгшоу вновь вынырнул оттуда, волоча за собою упирающегося человека, щуплого и рыжеволосого Пойманный, видимо, хотел скрыться за домом, но острый слух сыщика уловил шорох его шагов, едва слышный, словно трепыхание птички в кустах. - Андерхилл, сделайте милость, - сказал сыщик, - бегите к пруду и посмотрите, что и как. Ну, а вы кто такой будете? - спросил он, резко останавливаясь. - Имя, фамилия? - Майкл Флуд, - отвечал незнакомец вызывающим тоном. Был он маленький, тщедушный, с непомерно длинным крючковатым носом на узком и сухом, словно пергаментном личике, бледность которого была особенно заметна, оттененная огненно-рыжей шевелюрой. - Я тут, смею заверить, ни при чем. Когда я пришел, он уже лежал мертвый, и мне стало страшно. Я из газеты, хотел взять у него интервью. - Когда вы, газетчики, берете интервью у знаменитостей, - заметил Бэгшоу, - разве принято у вас перелезать для этого через садовую ограду? И он сурово указал на двойную цепочку следов, тянувшихся по аллее к цветочной клумбе. Человечек, назвавшийся Флудом, тоже напустил на себя суровое выражение. - Газетному репортеру порой приходится перелезать через ограды, чтобы взять интервью, - сказал он. - Я долго стучал в парадную дверь, но так и не достучался. Дело в том, что лакей отлучился куда-то. - А почему вы знаете, что он отлучился? - спросил сыщик, глядя на него с подозрением. - Да потому, - отвечал Флуд с явно напускным хладнокровием, - что не я один лазаю через садовые ограды. Весьма вероятно, что и вы сделали то же самое. Во всяком случае, и лакей это сделал, я только минуту назад видел, как он спрыгнул с ограды возле самой калитки, по ту сторону сада. - Но отчего же он не воспользовался калиткой? - продолжал допрос Бэгшоу. - А я почем знаю? - огрызнулся Флуд. - Вероятно, оттого, что она заперта. Но спрашивайте у него, а не у меня, вон он как раз возвращается. И в самом деле, близ дома показалась еще чья-то смутная тень, едва различимая в полутьме, пронизанной слабым электрическим светом, а потом стал виден широкоплечий человек в красной жилетке, надетой поверх заношенной до невероятия Ливреи. Он торопливо, но спокойно и уверенно приближался к боковой дверке дома, когда окрик Бэгшоу заставил его остановиться. Он неохотно подошел, и можно было теперь разглядеть желтоватое лицо с азиатскими чертами, которым вполне соответствовали прилизанные иссиня-черные волосы. Бэгшоу резко повернулся к человеку, назвавшему себя Флудом. - Может ли кто-нибудь в этой округе удостоверить вашу личность? - Таких и по всей стране немного отыщется, - недовольно буркнул Флуд. - Я только недавно переехал сюда из Ирландии. Единственный, кого я знаю в здешних краях, это священник церкви святого Доминика отец Браун. - Вы оба извольте оставаться здесь, - сказал Бэгшоу. И добавил, обращаясь к лакею: - Но вас я прошу пойти в дом, позвонить по телефону в церковь святого Доминика и попросить отца Брауна приехать сюда как можно скорее. Да смотрите, без фокусов. Пока энергичный сыщик принимал меры на случай возможного бегства задержанных, его друг, как ему и было сказано, поспешил на место, где разыгралась трагедия. Место это выглядело довольно странно: поистине, не будь трагедия столь ужасна, она представлялась бы в высшей степени фантастической. Мертвый человек (при самом беглом осмотре сразу же стало ясно, что он действительно мертв) лежал, уронив голову в пруд, и мерцающее искусственное освещение окружало его голову каким-то подобием святотатственного нимба. Лицо у него было изможденное и неприятное, голова почти облысела, только по бокам еще курчавились редкие пряди: седоватые, со стальным отливом, они завивались колечками, хотя висок размозжила пуля, Андерхилл сразу узнал черты, которые видел на многочисленных портретах сэра Хэмфри Гвинна. На покойном был фрак, и его длинные, тонкие, как у паука, ноги чернели, раскинутые в разные стороны на крутом берегу, с которого он упал. Словно по роковой, поистине дьявольской прихоти, кровь медленно сочилась в светящуюся воду, и струйка змеилась, прозрачно-алая, как предзакатное облако. Андерхилл сам не мог бы сказать, сколько времени он простоял, глядя на зловещий труп, а потом поднял голову и увидел, что над ним, у края обрывистого берега, появились четверо незнакомцев. Он ожидал прихода Бэгшоу и пойманного ирландца и легко догадался, кто человек в красной жилетке. Но в четвертом из них была какая-то странная и смешная торжественность, непостижимым образом совмещавшая несовместимое. Он был приземист, круглолиц и носил шляпу, напоминавшую черный нимб. Андерхилл догадался, что перед ним священник; но при этом ему почему-то вспомнилась старая, почерневшая от времени гравюра, на которой была изображена "Пляска смерти". Потом он услыхал, как Бэгшоу сказал священнику: - Я очень рад, что вы можете удостоверить личность этого человека, но все же прошу иметь в виду, что он, тем не менее, остается под некоторым подозрением. Конечно, вполне может статься, что он невиновен: но как бы то ни было, а в сад он проник необычным способом. - Я и сам считаю его невиновным, - сказал священник бесстрастным голосом. - Но, разумеется, я могу и ошибаться. - А почему, собственно, вы считаете его невиновным? - Именно потому, что он проник в сад столь необычным способом, - отвечал церковнослужитель. - Понимаете ли, сам я проник сюда способом вполне обычным. Но очень похоже, что я чуть ли не единственный попал сюда так, как это принято. В наши дни самые достойные люди перелезают в сад через ограду. - А что вы называете обычным способом? - осведомился сыщик. - Ну, как вам сказать, - отвечал отец Браун с самой истовой откровенностью. - Я вошел через парадную дверь. Обычно я вхожу в дома именно таким путем. - Прошу прощения, - заметил Бэгшоу, - но не так уж важно, каким путем вошли сюда вы, если только у вас нет желания сознаться в убийстве. - А по-моему, это очень важно, - мягко возразил священник. - Дело в том, что, когда я входил в парадную дверь, мне бросилось в глаза нечто такое, чего остальные, по всей вероятности, не могли видеть. - Что же это было? - Совершеннейший разгром, - все так же мягко объяснил отец Браун. - Большое зеркало в конце коридора разбито, пальма опрокинута, пол усеян черепками глиняного горшка. И я сразу понял, что случилось неладное. - Вы правы, - согласился Бэгшоу, помолчав немного. - Если вы все это видели, тут налицо прямая связь с преступлением. - А если тут налицо связь с преступлением, - продолжал священник вкрадчиво, - то вполне можно предположить, что некий человек никак с этим преступлением не связан. И человек этот - мистер Майкл Флуд, который проник в сад через стену, а потом пытался выбраться отсюда столь же необычным способом. Именно необычность поведения убеждает меня в его невиновности. - Войдемте в дом, - сказал Бэгшоу отрывисто. Когда они переступили порог боковой двери, пропустив лакея вперед, Бэгшоу отстал на несколько шагов и тихо заговорил со своим другом. - Этот лакей ведет себя как-то странно, - сказал он. - Утверждает, что его фамилия Грин, но я сомневаюсь в его правдивости: несомненно лишь одно - он действительно служил у Гвинна, и, по всей видимости, другой постоянной прислуги здесь не было. Но, к величайшему моему удивлению, он клянется, что его хозяин вообще не был в саду, ни живой, ни мертвый. Говорит, будто старый судья уехал на званый обед в Юридическую коллегию и должен был вернуться лишь через несколько часов, потому-то, мол, сам он и позволил себе ненадолго отлучиться из дома. - А объяснил ли он, - спросил Андерхилл, - что побудило его отлучиться столь странным образом? - Нет, во всяком случае, сколько-нибудь вразумительного объяснения из него так и не удалось вытянуть, - отвечал сыщик. - Право же, я его не понимаю. Он чего-то смертельно боится. За боковой дверью начиналась длинная, тянувшаяся через все здание, прихожая, куда вела со стороны фасада парадная дверь, над которой было старомодное, полукруглое оконце, одним своим видом нагонявшее тоску. Сероватые проблески рассвета уже мерцали среди темноты, словно блики какого-то унылого, тусклого восхода, а прихожую слабо освещала одна-единственная лампа под абажуром, тоже весьма старомодным, которая стояла на полке в дальнем углу. При неверном ее свете Бэгшоу увидел тот полнейший разгром, о котором говорил Браун. Высокая пальма с длинными веерообразными листьями была опрокинута, от горшка из темнокрасной глины остались одни черепки. Черепки эти усеивали ковер вперемешку со слабо поблескивающими осколками разбитого зеркала, а пустая рама так и осталась висеть тут же, на стене. Перпендикулярно этой стене, от боковой дверки, в которую они вошли, тянулся в глубь дома широкий коридор. В дальнем его конце виднелся телефон, по которому лакей и вызвал сюда священника; еще дальше через приотворенную дверь виднелись тесно сомкнутые ряды толстенных книг в кожаных переплетах, и ясно было, что дверь эта ведет в кабинет судьи. Бэгшоу стоял, глядя себе под ноги, на глиняные черепки, смешанные с осколками зеркального стекла. - Вы совершенно правы, - сказал он священнику. - Здесь была настоящая схватка. По всей видимости - схватка между Гвинном и его убийцей. - Мне в самом деле кажется, - скромно заметил священник, - что здесь имело место некое происшествие. - Да, происшествие действительно имело место, и ясно, какое именно, - подтвердил сыщик. - Убийца вошел через парадную дверь и застал Гвинна в доме. Вероятно, сам Гвинн его и впустил, завязалась смертельная борьба, и, по-видимому, был сделан случайный выстрел, который вдребезги разнес зеркало, хотя его могли разбить и ударом ноги или как-нибудь еще. Гвинну удалось вырваться, и он ринулся в сад, где преследователь настиг его у пруда и пристрелил. Я полагаю, что картина преступления уже восстановлена, но, разумеется, мне необходимо тщательно осмотреть все остальные комнаты. В остальных комнатах не удалось, однако, обнаружить ничего интересного, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный автоматический пистолет, который он отыскал в библиотеке, обшаривая ящики письменного стола. - Похоже, что судья ожидал покушения, - сказал сыщик, - но странно, что он не взял с собой оружия, когда вышел к дверям. Наконец они вернулись в прихожую и направились к парадной двери, причем отец Браун рассеянно скользил взглядом вокруг себя. Два коридора, оклеенных одинаковыми выцветшими обоями с невзрачным серым рисунком, словно подчеркивали пышность пыльных и грязных безделушек викторианских времен, а также позеленевшей от времени старинной бронзовой лампы и тусклой позолоченной рамы, в которую было вставлено разбитое зеркало. - Есть примета, что разбитое зеркало предвещает несчастье, - сказал он. - Но тут весь дом - словно предвестие беды. Удивительно, что даже сама мебель... - Как странно, - перебил его Бэгшоу. - Я думал, парадная дверь заперта, а она только на щеколде. Ему никто не ответил: все вышли за дверь и очутились во втором саду, перед домом, сад этот был поменьше и попроще, здесь пестрели цветы, а в одном конце рос забавно подстриженный кустарник с круглой аркой, похожей на зеленую пещеру, куда вели полуобрушенные ступеньки. Отец Браун подошел к арке и заглянул внутрь. Потом он вдруг исчез из виду, а через несколько мгновений остальные услышали у себя над головами его голос, спокойный и ровный, словно он беседовал с кем-то на верхушке дерева. Сыщик направился следом и обнаружил, что скрытая лестница поднималась к некоему подобию обветшавшего мостика, повисшего над темным и пустынным уголком сада. Мостик огибал дом, и оттуда открывался вид на цветные огоньки, мерцавшие наверху и внизу. Возможно, мостик этот был плодом какой то странной фантазии архитектора, которому вздумалось построить над лужайкой нечто вроде аркады с галереей поверху. Бэгшоу подумал, что в этом тупике прелюбопытно застать человека в столь ранний час, перед рассветом, но не стал тратить время на дальнейшие раздумья. Он рассматривал человека, которого они со священником здесь застигли. Человек этот стоял к ним спиной, низкорослый, в сером костюме, и единственное, что выделялось в его внешности, была густая шевелюра, ярко-желтая, как головка огромного расцветающего лютика Она действительно выделялась, словно гигантский нимб, и, когда он медленно и угрюмо повернулся к ним лицом, это сходство произвело какое-то ошеломляющее и неожиданное впечатление. Такой нимб мог бы окружать удлиненное, кроткое, как у ангела, лицо, но у этого человека лицо было злобное и морщинистое, с мощными челюстями и коротким носом, какие бывают у боксеров после перелома. - Насколько я понимаю, это мистер Орм, знаменитый поэт, - произнес отец Браун невозмутимо, словно представлял их друг другу в светской гостиной. - Кто бы он ни был, - сказал Бэгшоу, - я вынужден обеспокоить его и пригласить вниз, где ему придется ответить на несколько вопросов. Там, в углу старого сада, ранним утром, когда серые сумерки обволакивают густые кусты, скрывавшие вход на полуобрушенную галерею, и позже, при самых различных обстоятельствах и на различных стадиях официального следствия, которое приобретало все более серьезный оборот, обвиняемый отрицал решительно все, утверждая, что лишь намеревался зайти к сэру Хэмфри Гвинну, но это ему не удалось, потому что, сколько он ни звонил у двери, никто не открыл на его звонки. Когда ему указали, что дверь, собственно, не была заперта, он насмешливо хмыкнул. Когда ему намекнули, что час для такого посещения был выбран необычайно поздний, он презрительно фыркнул. То немногое, что удалось из него вытянуть, звучало крайне туманно либо потому, что он действительно почти не умел говорить по-английски, либо же потому, что он ловко притворялся, будто крайне плохо знает этот язык. Убеждения его носили нигилистический и разрушительный характер, и такую же направленность усматривали в его стихах те читатели, которые способны были их понять; представлялось вполне вероятным, что дела, которые он имел с судьей, равно как и ссора между ним и упомянутым судьей, были связаны с анархическими идеями. Всякий знал, что Гвинна преследовала навязчивая идея, - ему с недавних пор всюду чудились большевистские шпионы, как некогда чудились германские. И все же одно совпадение, замеченное почти сразу же после поимки его соседа, укрепило в Бэгшоу мысль, что к делу следует отнестись серьезно. Когда они вышли через ворота на улицу, им случайно попался навстречу другой сосед убитого судьи, торговец сигарами Буллер, которого нетрудно было узнать по смуглому сварливому лицу и неизменной орхидее в петлице - он был известным знатоком по части выращивания этих цветов. Ко всеобщему удивлению он приветствовал поэта, тоже своего соседа, как ни в чем не бывало, словно заведомо ожидал его здесь встретить. - Привет, а вот и я, - вскричал он. - Видно, ваш разговор со стариком Гвинном изрядно затянулся? - Сэр Хэмфри Гвинн мертв, - сказал Бэгшоу. - Я веду следствие и вынужден просить у вас объяснений. Буллер застыл на месте, словно окаменев, видимо, изумленный до глубины души. Кончик его раскуренной сигары мерно вспыхивал и тускнел, но смуглое лицо скрывалось в тени, наконец он заговорил, резко переменив тон. - Я хотел только сказать, - выдавил он из себя, - что два часа назад, когда я шел мимо, мистер Орм входил вот в эти ворота, вероятно, намереваясь повидаться с сэром Хэмфри. - Но он утверждает, что так и не повидался с ним, - заметил Бэгшоу. - Даже в дом не входил. - Долгонько же ему пришлось проторчать под дверью, - сказал Буллер. - Да, - согласился отец Браун, - и вам долгонько пришлось проторчать на улице. - Я ушел к себе, - сказал торговец сигарами. - Написал несколько писем, а потом снова вышел их отослать. - Придется вам дать показания несколько позже, - сказал Бэгшоу. - Доброй ночи, или, вернее, доброго утра. Процесс Озрика Орма, обвиняемого в убийстве Хэмфри Гвинна, вызвал газетную шумиху, которая не утихала много недель подряд. Все пути обрывались на загадке: что же было в течение двух часов, с той минуты, когда Буллер видел, как Орм входил в ворота, и до того, как отец Браун застал его в саду, где он, по- видимому, и провел целых два часа. Времени этого было вполне достаточно, чтобы совершить добрых полдюжины убийств, и обвиняемый вполне мог бы совершить их просто от нечего делать, ибо он не сумел сколько-нибудь вразумительно объяснить, что же он все-таки делал. Прокурор доказывал, что он имел полную возможность убить судью, так как парадная дверь была на щеколде, а боковая, ведущая в большой сад, и вовсе открыта. Суд с напряженным интересом выслушал Бэгшоу, который восстановил картину схватки в прихожей, после чего остались столь явные следы; к тому же впоследствии полиция нашла пулю, которая попала в зеркало. И, наконец, зеленая арка, благодаря которой обнаружили подсудимого, была очень похожа на тайное укрытие. С другой стороны, сэр Мэттью Блейк, талантливый и опытный адвокат, вывернул этот довод буквально наизнанку, он осведомился, для чего, спрашивается, человеку самому лезть в ловушку, откуда заведомо нет выхода, хотя не в пример благоразумней было бы попросту выскользнуть на улицу. Сэр Мэттью Блейк также очень искусно воспользовался тайной, которая по-прежнему окутывала причину убийства. Воистину поединок по этому вопросу между сэром Мэттью Блейком и сэром Артуром Трейверсом, столь же блестящим юристом, выступавшим в роли обвинителя, окончился в пользу подсудимого. Сэр Артур мог лишь выдвинуть предположение о большевистском заговоре, но предположение это представлялось довольно шатким. Зато когда перешли к рассмотрению загадочных действий, которые Орм совершил в ночь убийства, обвинитель сумел выступить с гораздо большим эффектом. Подсудимый был вызван для дачи свидетельских показаний, в сущности, лишь поскольку его проницательный адвокат полагал, что отсутствие таковых произведет неблагоприятное впечатление, - однако Орм отмалчивался, когда его допрашивал защитник, так же упорно, как и в ответ на вопросы прокурора. Сэр Артур Трейверс постарался извлечь из этого непоколебимого молчания возможно больше выгод, но заставить Орма заговорить так и не удалось. Сэр Артур был высок ростом, худощав, с длинным, мертвенно-бледным лицом и казался прямой противоположностью сэру Мэттью Блейку, этому здоровяку с блестящими птичьими глазами. Но если сэр Мэттью держался уверенно и задиристо, как петух, то сэра Артура скорее можно было сравнить с журавлем или аистом: когда он подавался вперед, осыпая поэта вопросами, длинный его нос удивительно походил на клюв. - Итак, вы утверждаете перед присяжными, - вопросил он тоном, в котором проскрипнуло явное недоверие, - что даже не входили в дом покойного судьи? - Нет! - коротко отвечал Орм. - Однако, насколько я понимаю, вы собирались с ним повидаться. Вероятно, вам нужно было повидаться с ним безотлагательно. Ведь недаром вы прождали два долгих часа у парадной двери? - Да, - последовал ответ. - И при этом вы даже не заметили, что дверь не заперта? - Нет, - сказал Орм. - Но что же, объясните на милость, делали вы битых два часа в чужом саду? - настойчиво допытывался обвинитель. - Ведь делали же вы там что-нибудь, позвольте полюбопытствовать? - Да. - Быть может, это тайна? - осведомился сэр Артур со злорадством. - Это тайна для вас, - отвечал поэт. За эту мнимую тайну и ухватился сэр Артур, соответственно построив свою обвинительную речь. Со смелостью, которую многие из присутствующих сочли поистине наглой, он самую таинственность поступка Орма, этот главный и наиболее убедительный довод защитника, использовал в своих целях. Он преподнес этот поступок как первый, еще смутный признак некоего обширного, тщательно подготовленного заговора, жертвой которого пал пламенный патриот, задушенный, так сказать, щупальцами гигантского спрута. - Да! - воскликнул обвинитель прерывающимся от негодования голосом. - Мой уважаемый и высокоученый коллега совершенно прав! Мы не знаем в точности причины убийства верного сына нашего отечества. Равно не узнаем мы причины убийства следующего патриота. Возможно, мой высокоученый коллега сам падет жертвой своих заслуг перед государством и той ненависти, которую разрушительные силы ада питают к законоблюстителям, тогда он будет убит и тоже никогда не узнает причины убийства. Добрую половину почтеннейшей публики, присутствующей здесь, в этом зале, зарежут ночью, во сне, и мы опять-таки не узнаем причины. Мы никогда не узнаем причины и не арестуем бандитов, а страна наша превратится в пустыню, поскольку адвокатам позволено прекращать судебные разбирательства, используя давным-давно отживший свой век довод о невыясненной "причине", хотя все прочие факты, относящиеся к делу, все вопиющие несообразности, все очевидные умолчания свидетельствуют, что перед нами Каин собственной персоной. - Никогда еще не видал, чтобы сэр Артур так волновался, - рассказывал позднее Бэгшоу в узком кругу друзей. - Некоторые утверждают, что он впервые преступил все и всяческие границы, и полагают, что прокурору не пристала подобная мстительность. Но должен признать, в этом жалком дьяволе с желтой шевелюрой поистине было нечто омерзительное, и впечатление это невольно повлияло на обвинительную речь. Мне все время смутно вспоминалось то, что Де Куинси (1) написал о мистере Уильямсе, этом гнусном убийце, который умертвил целых два семейства. Помнится, Де Куинси писал, что у этого самого Уильямса волосы были неестественно яркого желтого цвета, потому что он выкрасил их каким-то хитрым составом, рецепт которого вывез из Индии, где даже лошадей умеют красить хоть в зеленый, хоть в синий цвет. А потом воцарилось невероятное гробовое молчание, как в доисторической пещере; не скрою, это на меня сильно подействовало, и в скором времени я почуял, что на скамье подсудимых сидит настоящее чудовище. Если такое чувство появилось лишь под воздействием красноречия сэра Артура, вся ответственность за то, что он вложил в свою речь столько страсти, падала исключительно на него. - Не забывайте, ведь он был другом покойного Гвинна, - ввернул Андерхилл, стараясь объяснить пылкость прокурора. - Один мой знакомый видел, как они недавно пьянствовали вдвоем после какого-то званого обеда. Смею полагать, что именно поэтому он вел себя столь несдержанно при разборе дела. Но мне представляется сомнительным, вправе ли кто-нибудь руководствоваться при подобных обстоятельствах личными чувствами. - На это он не пошел бы ни в коем случае, - возразил Бэгшоу. - Готов биться об заклад, что сэр Артур Трейверс никогда не стал бы руководствоваться только личными чувствами, сколь бы сильны они ни были. Он слишком дорожит своим общественным положением. Ведь он из числа тех людей, которых не удовлетворяет даже удовлетворенное честолюбие. Право, я не знаю другого подобного человека, который прилагал бы столько усилий, лишь бы сохранить достигнутое. Нет, поверьте, вы извлекли ложную мораль из его страстной проповеди. Если он упорно продолжал в том же духе, стало быть, он совершенно убежден в своей правоте и надеется возглавить какое-то политическое движение против заговора, о котором шла речь. У него непременно были веские причины требовать осуждения Орма и не менее веские причины полагать, что требование это будет удовлетворено. Ведь факты говорят в его пользу. И такая самоуверенность не сулит обвиняемому ничего доброго. Тут он увидел среди собравшихся тихого, незаметного человечка. - Ну-с, отец Браун, - сказал он с улыбкой, - каково ваше мнение относительно того, как ведется у нас судебный процесс? - Ну-с, - отвечал ему в тон отец Браун, - пожалуй, меня более всего поражает прелюбопытное обстоятельство: оказывается, парик может преобразить человека до неузнаваемости. Вот вы удивлялись, что обвинитель метал громы и молнии. А мне доводилось видеть, как он на минутку снимал свой парик, и, право же, передо мной оказывался совершенно другой человек. Начнем с того, что он совсем лысый. - Боюсь, что это никак не могло помешать ему метать громы и молнии, - возразил Бэгшоу. - Едва ли мыслимо построить защиту на том факте, что обвинитель лыс, ведь верно? - Верно, но лишь отчасти, - добродушно отозвался отец Браун. - Говоря откровенно, я размышлял о том, как, в сущности, мало люди одного круга знают о людях, принадлежащих к совершенно иному кругу. Допустим, я оказался бы среди людей, слыхом не слыхавших про Англию. Допустим, я рассказал бы им, что у меня на родине живет человек, который даже под страхом смерти не задаст ни одного вопроса, покуда не водрузит на голову сооружение из конского волоса с мелкими косичками на затылке и седоватыми кудряшками по бокам, как у пожилой матроны викторианских времен Они сочли бы это нелепой прихотью. А ведь прокурор отнюдь не склонен к прихотям, он всего-навсего привержен к светским условностям. Но те люди сочли бы это прихотью, поскольку понятия не имеют об английских юристах и вообще не знают даже, что такое юрист. Ну а юрист, в свою очередь, не знает, что такое поэт. Он не понимает, что прихоть одного поэта вовсе не представляется другим поэтам прихотью. Ему кажется нелепым, что Орм гулял по изумительно красивому саду два часа, предаваясь полнейшему безделью. Боже правый! Да ведь поэт примет как должное, если узнает, что некто бродил по этому саду целых десять часов подряд, сочиняя стихотворение. Даже защитник Орма решительно ничего тут не понял. Ему и в голову не пришло задать обвиняемому вопрос, который напрашивается сам собой. - Что же это за вопрос? - осведомился Бэгшоу. - Помилуйте, разумеется, надо было спросить, какое стихотворение он сочинял в ту ночь, - ответил отец Браун, начиная терять терпение, - какая именно строчка ему не удавалась, какого эпитета он искал, какого совершенства стремился достичь. Будь в суде люди с образованием, способные понять, что такое литература, они сообразили бы без малейшего труда, что Орм занимался там настоящей работой. Фабриканта вы непременно спросили бы, как идут дела у него на фабрике. Но никого не интересуют обстоятельства, при которых создаются стихи. Ведь сочинять стихи - все равно, что предаваться безделью. - Ваши доводы превосходны, - сказал сыщик, - но зачем же тогда он скрывался? Зачем залез по винтовой лесенке наверх и торчал там - ведь лесенка эта никуда не вела? - Помилосердствуйте, да именно затем, что она никуда не вела, это яснее ясного! - воскликнул отец Браун, приходя в волнение. - Ведь всякий, кто хоть мельком видел галерею над садом, уводящую в полуночную тьму, легко может понять, что творческую душу неудержимо повлечет туда, как малого ребенка. Он умолк и стоял, помаргивая, в полнейшем молчании, а потом сказал извиняющимся тоном: - Простите великодушно, хотя мне кажется странным, что ни один из присутствовавших не принял во внимание столь простых обстоятельств дела. Но было еще одно немаловажное обстоятельство. Разве вы не знаете, что поэт, как и художник, находит один-единственный ракурс. Всякое дерево, или, скажем, пасущаяся корова, или проплывающее над головой облачко в известном отношении исполнены глубокого смысла, точно так же буквы составляют слово, только лишь если их поставить в строго определенном порядке. Ну вот, исключительно с той высокой галереи можно было увидеть сад в нужном ракурсе Вид, который открывался оттуда, так же невообразим, как четвертое измерение. Это было нечто вроде колдовской перспективы: вроде взгляда на небо сверху вниз, когда звезды словно растут на деревьях, а светящийся пруд подобен луне, упавшей на землю, как в волшебной сказке из тех, что рассказывают детям на сон грядущий. Орм мог бы созерцать все это до бесконечности. Скажите вы ему, что путь этот никуда не ведет, поэт ответил бы, что он уже привел его на самый край света. Но неужели вы полагаете, что он мог бы вымолвить такое, когда давал свидетельские показания? И если бы даже у него язык повернулся это вымолвить, что сказали бы вы сами? Вот вы рассуждаете о том, что человека должны судить равные ему. Так почему же среди присяжных не было поэтов? - Вы говорите так, будто вы сами поэт, - сказал Бэгшоу. - Благодарение господу, это не так, - ответствовал отец Браун. - Благодарение всемилостивому господу, священник оказался милосердней поэта. Избави вас бог узнать, какое испепеляющее, какое жесточайшее презрение испытывает этот поэт ко всем вам, - лучше уж броситься в Ниагарский водопад. - Возможно, вы глубже меня знаете творческую душу, - сказал Бэгшоу после продолжительного молчания. - Но в конечном счете мой ответ проще простого. Вы способны лишь утверждать, что он мог бы сделать то, что сделал, и при этом не совершить преступления. Но в равной мере можно принять за истину, что он, однако же, преступление совершил. И позвольте спросить, кто, кроме него, мог совершить это преступление? - А вы не подозреваете лакея по фамилии Грин? - спросил отец Браун задумчиво - Ведь он дал довольно путаные показания. - Вон что, - перебил его Бэгшоу. - По-вашему, стало быть, выходит, что преступление совершил Грин. - Я глубоко убежден в обратном, - возразил священник - Я только спросил ваше мнение относительно этого странного происшествия. Ведь отлучался он по пустячной причине, просто-напросто захотел выпить, или пошел на свидание, или что-нибудь в этом роде. Но вышел он в калитку, а обратно перелез через садовую изгородь. Иными словами, это значит, что дверь он оставил открытой, а когда вернулся, она была уже заперта. Почему? Да потому - что Некий Незнакомец уже вышел через нее - Убийца, - неуверенно пробормотал сыщик. - Вы знаете, кто он? - Я знаю, как он выглядит, - отвечал отец Браун невозмутимо. - Только это одно я и знаю наверняка. Он, так сказать, у меня на глазах входит в парадную дверь при свете лампы, тускло горящей в прихожей: я вижу его, вижу, как он одет, вижу даже черты его лица! - Как прикажете вас понимать? - Он очень похож на сэра Хэмфри Гвинна, - отвечал священник. - Что за чертовщина, в самом-то деле? - вопросил Бэгшоу. - Ведь я же видел, Гвинн лежал мертвый, уронив голову в пруд. - Ну да, это само собой, - ответствовал отец Браун. Помолчав, он продолжал неторопливо: - Вернемся к вашей гипотезе, превосходной во всех отношениях, хотя я лично не вполне с вами согласен. Вы полагаете, что убийца вошел через парадную дверь, застал судью в прихожей, затеял с ним борьбу и разбил вдребезги зеркало, после чего судья бежал в сад, где его и пристрелили. Однако же мне все это кажется мало правдоподобным. Допустим, судья и в самом деле пятился через всю прихожую, а затем через коридор, но все равно у него была возможность избрать один из двух путей к отступлению: он мог направиться либо в сад, либо же - во внутренние комнаты. Вероятнее всего, он избрал бы путь, который ведет внутрь дома, не так ли? Ведь там, в кабинете, лежал заряженный пистолет, там же у него и телефонный аппарат стоит. Да и лакей его был там, или, по крайней мере, он имел основания так думать. Более того, даже к своим соседям он оказался бы тогда ближе. Так почему он отворил дверь, которая ведет в сад, теряя драгоценные секунды, и выбежал на зады, где не от кого было ждать помощи? - Но ведь нам точно известно, что он вышел из дома в сад, - нерешительно промолвил его собеседник. - Это известно нам совершенно точно, ведь там его и нашли. - Нет, он не выходил из дома по той простой причине, что его в доме не было, - возразил отец Браун. - С вашего позволения, я имею в виду ночь убийства. Он был тогда во флигеле. Уж это я, словно астролог, сразу прочитал в темноте по звездам, да, по тем красным и золотым звездочкам, которые мерцали в саду. Ведь щит включения находится во флигеле: лампочки не светились бы вообще, не будь сэра Хэмфри во флигеле. Потом он пытался укрыться в доме, вызвать по телефону полицию, но убийца застрелил его на крутом берегу пруда. - А как же тогда разбитый цветочный горшок, и опрокинутая пальма, и осколки зеркала? - вскричал Бэгшоу - Да ведь вы сами все это обнаружили! Вы сами сказали, что в прихожей была жестокая схватка. Священник смущенно моргнул. - Да неужели? - произнес он едва слышно. - Право, не может быть, чтобы я такое сказал. Во всяком случае, у меня и в мыслях этого не было. Насколько мне помнится, я сказал только, что в прихожей нечто произошло. И там действительно нечто произошло, но это была не схватка. - В таком случае, почему же разбито зеркало? - резко спросил Бэгшоу. - Потому что в него попала пуля, - внушительно отвечал отец Браун. - Пулю эту выпустил преступник. А пальму, вероятно, опрокинули разлетевшиеся куски зеркала. - Ну и куда еще мог он палить, кроме как в Гвинна? - спросил сыщик. - Право, это уже принадлежит к области метафизики, - произнес церковнослужитель скучающим голосом. - Разумеется, в известном смысле он метил в Гвинна. Но дело в том, что Гвинна там не было, и, значит, выстрелить в него убийца никак не мог. Он был в прихожей один. Священник умолк на мгновение, потом продолжал невозмутимо: - Вот у меня перед глазами зеркало, то самое, что висело тогда в углу, еще целехонькое, а над ним длиннолистная пальма. Вокруг полумрак, в зеркале отражаются серые, однообразные стены, и вполне может почудиться, что там коридор. И еще может почудиться, будто человек, отраженный в зеркале, идет из внутренних комнат. Вполне может также почудиться, будто это хозяин дома - если только отражение имело с ним хотя бы самое отдаленное сходство. - Подождите! - вскричал Бэгшоу. - Я, кажется, начинаю... - Вы начинаете все понимать сами, - сказал отец Браун. - Вы начинаете понимать, отчего все, подозреваемые в этом убийстве, заведомо невиновны. Ни один из них ни при каких обстоятельствах не мог принять свое отражение за Гвинна. Орм сразу узнал бы свою шапку желтых волос, которую никак не спутаешь с лысиной. Флуд увидел бы рыжую шевелюру, а Грин - красную жилетку. К тому же все трое низкого роста и одеты скромно, а потому ни один из них не счел бы свое отражение за высокого, худощавого, пожилого человека во фраке. Тут нужно искать кого-то другого, такого же высокого и худощавого. Поэтому я и сказал, что знаю внешность убийцы. - И что же вы хотите этим доказать? - спросил Бэгшоу, пристально глядя на него. Священник издал отрывистый, хрипловатый смешок, который резко отличался от его обычного мягкого голоса. - Я хочу доказать, что ваше предположение смехотворно и попросту немыслимо, - отвечал он. - Как вас понимать? - Я намерен построить защиту обвиняемых, - сказал отец Браун, - на том факте, что прокурор лыс. - Господи боже! - тихо промолвил сыщик и встал, озираясь по сторонам. А отец Браун возобновил свою речь и произнес невозмутимым тоном: - Вы проследили действия многих людей, причастных к этому делу: вы, полисмены, очень интересовались поступками поэта, лакея и журналиста из Ирландии. Но вы совершенно забыли о поступках самого убитого. Между тем его лакей был искренне удивлен, когда узнал, что хозяин возвратился так неожиданно. Ведь судья уехал на званый обед, который не мог быстро кончиться, поскольку там присутствовали все светила юриспруденции, а Гвинн вдруг уехал оттуда домой. Он не захворал, потому что не просил вызвать врача можно сказать почти с уверенностью, что он поссорился с кем-то из выдающихся юристов. Среди этих юристов нам и следовало в самую первую очередь искать его недруга. Итак, судья вернулся домой и ушел в свой флигель, где хранил все личные бумаги, касавшиеся государственной измены. Но выдающийся юрист, который знал, что в этих бумагах содержатся какие-то улики против него, сообразил последовать за судьей, намеревавшимся его уличить. Он тоже был во фраке, только в кармане этого фрака лежал револьвер. Вот и вся история: никто даже не заподозрил бы истины, если б не зеркало. Мгновение он задумчиво вглядывался в даль, а потом заключил: - Странная это штука - зеркало - рама, как у обыкновенной картины, а между тем в ней можно увидеть сотни различных картин, причем очень живых и мгновенно исчезающих навеки. Да, было нечто странное в зеркале, что висело в конце этого коридора с серыми стенами, под зеленой пальмой. Можно сказать, это было волшебное зеркало, ведь у него совсем особая судьба, потому что отражения, которые в нем появлялись, пережили его и витали в воздухе среди сумерек, наполнявших дом, словно призраки, или, по крайней мере, остались, словно некая отвлеченная схема, словно основа доказательства. По крайней мере, мы могли, будто с помощью заклинания, вызвать из небытия то, что увидел сэр Артур Трейверс. Кстати, в словах, которые вы сказали о нем, была доля истины. - Рад это слышать, - отозвался Бэгшоу несколько угрюмо, но добродушно - Какие же это слова? - Вы сказали, - объяснил священник, - что у сэра Артура, вероятно, есть веские причины постараться отправить Орма на виселицу. Неделю спустя священник снова встретился с сыщиком и узнал, что соответствующие власти уже начали новое дознание, но оно было прервано сенсационным событием. - Сэр Артур Трейверс... - начал отец Браун. - Сэр Артур Трейверс мертв, - коротко сказал Бэгшоу. - Вот как! - произнес священник прерывающимся голосом. - Стало быть, он... - Да, - подтвердил Бэгшоу, - он снова выстрелил в того же самого человека, только уже не отраженного в зеркале. ------------------------------------------------------------- 1) - Де Куинси Томас (1785-1859) английский писатель, автор очерков "Убийство как одно из изящных искусств" Г.К. Честертон Тайна Фламбо Перевод В. Стенича - ...Те убийства, в которых я играл роль убийцы... - сказал отец Браун, ставя бокал с вином на стол. Красные тени преступлений вереницей пронеслись перед ним. - Правда, - продолжал он, помолчав, - другие люди совершали преступление раньше и освобождали меня от физического участия. Я был, так сказать, на положении дублера. В любой момент я был готов сыграть роль преступника. По крайней мере, я вменил себе в обязанность знать эту роль назубок. Сейчас я вам поясню: когда я пытался представить себе то душевное состояние, в котором крадут или убивают, я всегда чувствовал, что я сам способен украсть или убить только в определенных психологических условиях - именно таких, а не иных, и притом не всегда наиболее очевидных. Тогда мне, конечно, становилось ясно, кто преступник, и это не всегда был тот, на кого падало подозрение. Например, легко было решить, что мятежный поэт убил старого судью, который терпеть не мог мятежников. Но мятежный поэт не станет убивать за это, вы поймете почему, если влезете в его шкуру. Вот я и влез, сознательно стал пессимистом, поборником анархии, одним из тех, для кого мятеж - не торжество справедливости, а разрушение. Я постарался избавиться от крох трезвого здравомыслия, которые мне посчастливилось унаследовать или собрать. Я закрыл и завесил все окошки, через которые светит сверху добрый дневной свет. Я представил себе ум, куда проникает только багровый свет снизу, раскалывающий скалы и разверзающий пропасти в небе. Но самые дикие, жуткие видения не помогли мне понять, зачем тому, кто так видит, губить себя, вступать в конфликт с презренной полицией, убивая одного из тех, кого сам он считает старыми дураками. Он не станет это делать, хотя и призывает к насилию в своих стихах Он потому и не станет, что пишет стихи и песни. Тому, кто может выразить себя в песне, незачем выражать себя в убийстве. Стихи для него - истинные события, они нужны ему, еще и еще. Потом я подумал о другом пессимисте: о том, кто охраняет этот мир, потому что полностью от него зависит Я подумал, что, если бы не благодать, я сам бы стал, быть может, человеком, для которого реален только блеск электрических ламп, мирским светским человеком, который живет только для этого мира и не верит в другой, тем, кто может вырвать из тьмы кромешной только успех и удовольствия. Вот кто пойдет на все, если встанет под угрозу его единственный мир! Не мятежник, а мещанин способен на любое преступление, чтобы власти свою мещанскую честь. Представьте себе, что значит разоблачение для преуспевающего судьи. Ведь вышло бы наружу то, чего его мир, его круг действительно не терпит - государственная измена. Если б я оказался на его месте и у меня была бы под рукой только его философия, один бог знает, что бы я натворил. - Многие скажут, что ваше упражнение мрачновато, - сказал Чейс. - Многие думают, - серьезно ответил Браун, - что милосердие и смирение мрачны. Не будем об этом спорить. Я ведь просто отвечаю вам, рассказываю о своей работе. Ваши соотечественники оказали мне честь: им интересно, как мне удалось предотвратить ошибки правосудия. Что ж, скажите им, что мне помогла мрачность. Все ж лучше, чем магия! Чейс задумчиво хмурился и не спускал глаз со священника. Он был достаточно умен, чтобы понять его, и в то же время слишком разумен, чтобы все это принять. Ему казалось, что он говорит с одним человеком - и с сотней убийц. Было что-то жуткое в маленькой фигурке, скрючившейся, как гном, над крошечной печкой. Страшно было подумать, что в этой круглой голове кроется такая бездна безумия и потенциальных преступлений. Казалось, густой мрак за его спиной населен темными тенями, духами зловещих преступников, не смеющих перешагнуть через магический круг раскаленной печки, но готовых ежеминутно растерзать своего властелина. - Мрачно, ничего не поделаешь, - признался Чейс. - Может, это не лучше магии. Одно скажу: вам, наверное, было интересно. - Он помолчал - Не знаю, какой из вас преступник, но писатель из вас вышел бы очень хороший. - Я имею дело только с истинными происшествиями, - ответил Браун. - Правда, иногда труднее вообразить истинное происшествие, чем вымышленное. - В особенности когда это сенсационное преступление, - сказал Чейс. - Мелкое преступление гораздо труднее вообразить, чем крупное, - ответил священник. - Не понимаю, - промолвил Чейс. - Я имею в виду заурядные преступления, вроде кражи драгоценностей, - сказал отец Браун. - Например, изумрудного ожерелья, или рубина, или искусственных золотых рыбок. Трудность тут в том, что нужно ограничить, принизить свой разум. Вдохновенные, искренние шарлатаны, спекулирующие высшими понятиями, не способны на такой простой поступок. Я был уверен, что пророк не крал рубина, а граф не крал золотых рыбок. А вот человек вроде Бэнкса мог украсть ожерелье. Для тех, других, драгоценность - кусок стекла, а они умеют смотреть сквозь стекло. Для пошлого же, мелкого человека драгоценный камень - это рыночная ценность. Стало быть, вам нужно обкорнать свой разум, стать ограниченным. Это ужасно трудно. Но иногда вам приходят на помощь какие-нибудь мелочи и проливают свет на тайну. Так, например, человек, который хвастает, что он "вывел на чистую воду" профессора черной и белой магии или еще какого-нибудь жалкого фокусника, всегда ограничен. Он из того сорта людей, которые "видят насквозь" несчастного бродягу и, рассказывая про него небылицы, окончательно губят его. Иногда очень тяжело влезать в такую шкуру. И вот когда я понял, что такое ограниче