лоток образовались сугробы, но ничто не могло оторвать его от созерцания облезлой дамы в грязном вечернем платье. Странно было уже то, что он стоит неподвижно в такую погоду и любуется та- [234] кой витриной. Но праздное недоумение Сайма сменилось потрясением: он узнал в старике профессора де Вормса. Поистине, здесь нечего было делать столь старому и немощному существу. Сайм готов был поверить в какие угодно извращения обесчеловеченного братства, но даже и он не мог допустить, чтобы старый калека влюбился в восковую даму. Оставалось предположить, что немощи де Вормса сопровождаются приступами транса или столбняка. Это не вызвало у Сайма жалости; напротив, он обрадовался, что легко убежит от человека, который движется так осторожно и с таким трудом. Он хотел одного: подышать хотя бы час чистым воздухом, а не отравленным. Тогда он смог бы собраться с мыслями, выработать план действий и решить окончательно, держать или не держать слово. Сайм зашагал прочь под пляшущим снегом, прошел улицы две вверх, потом вниз, увидел маленький ресторанчик, которых так много в Сохо, и нырнул туда, чтобы пообедать. Он рассеянно съел четыре легких вкусных блюда, запил их красным вином и черным кофе, потом закурил сигару, не переставая думать. Сидел он наверху, вокруг звенели ножи, болтали иностранцы, и ему припомнилось, что когда-то давно эти безобидные, милые люди представлялись ему анархистами. Вспомнив об анархистах, он вздрогнул, но, как это ни стыдно, обрадовался, что от них сбежал. Вино, простая еда, знакомое место, обычные лица, привычная болтовня почти убедили его, что Совет Дней Недели - только тяжелый сон; и хотя он точно знал, что это явь, теперь она была далеко. Между ним и отелем, где он видел страшную седмицу, лежали шумные улицы и высокие дома. Он был свободен в свободном Лондоне и пил вино среди свободных. Успокоившись немного, он взял трость и шляпу и спустился вниз, в общий зал. Там он застыл на месте. За маленьким столиком у пустого окна, выходившего на белую от снега улицу, сидел над стаканом молока анархист-профессор, обратив к по- [235] толку мертвенное лицо и опустив веки. С минуту Сайм стоял неподвижно, как трость, на которую он опирался. Затем, проскочив мимо профессора, бросился к двери, захлопнул ее за собой и остановился под снегом. "Неужели этот труп меня выслеживает? - думал он, кусая светлый ус. - Нет, я слишком долго там сидел. Даже параличный старик успел сюда добраться. Одно хорошо: стоит мне прибавить шагу, и он окажется дальше Африки. А может, я просто мнителен? Точно ли он следит за мною? Воскресенье не так глуп, чтобы приставлять ко мне хромого старца". Он бодро направился к Ковент-Гардену, размахивая и вертя тростью. Пока он пересекал рынок, снег пошел гуще и все больше слепил, ибо уже смеркалось. Хлопья осаждали его серебряным роем. Они залепляли глаза, таяли в бороде, терзая и без того взвинченные нервы. Когда, широко шагая, он достиг Флит-стрит, терпение его истощилось. Увидев маленькое кафе, он юркнул туда, чтобы передохнуть, и заказал еще одну чашку кофе. Едва успел он это сделать, как профессор де Вормс, кряхтя, вошел в комнату, с трудом уселся и спросил молока. Трость выпала из руки Сайма, звякнув сталью, но профессор не оглянулся. Сайм, обычно владевший собой, разинул рот, словно деревенский простофиля, глядящий на фокусника. Кеб не ехал за ним, не подъехал и теперь - он бы услышал стук колес; следовательно, профессор пришел пешком. И все же двигался он не быстрее улитки, а Сайм несся как ветер. Теряя голову от этой чисто математической нелепицы, поэт порядка вскочил и вылетел за дверь, не притронувшись к кофе. Мимо с непривычной быстротой катил омнибус. Сайму пришлось пробежать ярдов сто, чтобы нагнать его, и он едва успел вскочить, уцепившись за подножку. На миг остановившись, чтобы перевести дух, он уселся на империале. Примерно через полминуты он услышал за собой тяжелое, хриплое дыхание. Резко обернувшись, он увидел, что по ступеням омнибуса медленно поднимается заметенная снегом шляпа, [236] из-под полей которой глядят подслеповатые глаза. Вскоре появились и дрожащие плечи. Со свойственной ему осторожностью профессор уселся и закутался по самую бороду в непромокаемый плащ. Каждое движение его, дрожанье рук, нетвердый жест, беспомощная поза - все убеждало в том, что он беспредельно дряхл, едва жив. Передвигался он мелкими шажками, садился с трудом, кряхтя и вздыхая. Между тем, если время и пространство хотя бы в какой-то степени реальны, он бежал за омнибусом и догнал его. Сайм вскочил, дико поглядел в холодное небо, темневшее с каждой минутой, и кинулся вниз, едва удержавшись, чтобы просто не спрыгнуть на мостовую. Уже не оглядываясь и не рассуждая, он бросился в какой-то переулок у Флит-стрит, словно кролик в норку. Ему казалось почему-то, что, если за ним и вправду гонятся, загадочного старика легче сбить со следа в лабиринте улочек. Он шмыгал туда и сюда по кривым проулкам, похожим скорее на трещины. Лишь обогнув множество углов и очертив тем самым немыслимый многоугольник, он остановился, прислушался, но ничего не услышал. Впрочем, особого шума быть и не могло, ибо переулки устлал гасящий звуки снег. За Ред-Лайон-Корт он подметил площадку ярдов в двадцать, расчищенную от снега каким-то рачительным лондонцем, сверкающий мокрый булыжник. Не обратив на нее особого внимания, он снова нырнул в хитросплетение переулков, но шагов на триста дальше остановился, прислушался, и сердце его тоже остановилось. По оголенным камням явственно стучала трость и шаркали шаги проклятого калеки. Небо обложили тяжелые снежные тучи, погружая Лондон в слишком ранний, наводящий отчаяние сумрак. По обеим сторонам тянулись слепые голые стены. Здесь не было ни единого окошка, ни единого взгляда. Сайму захотелось вырваться из этого улья на открытую, освещенную улицу, но он еще долго путал следы, пока на нее не вышел. Оказалось, что он зашел дальше, чем думал. [237] Перед ним открылось пустое пространство Ледгейт-Серкус, и он увидел на фоне туч собор святого Павла. Поначалу он удивился, что улицы пусты, словно над городом пронеслась чума. Потом решил, что удивляться нечему: во-первых, мело уже слишком сильно, во-вторых, было воскресенье. При этом слове он закусил губу - теперь оно звучало мерзко, как грязная шутка. В снежном тумане, поднявшемся до самых небес, лондонские сумерки стали очень странными, зеленоватыми, словно ты двигался в глубинах моря. Угрюмый закат за темным куполом собора отливал зловещими тонами - болезненно-зеленым, мертвенно-лиловым, тускло-бронзовым, достаточно яркими все же, чтобы оттенить плотную белизну снега. Над невеселым закатом вставала черная глыба, а на самом ее верху, словно на альпийской вершине, сверкало белое пятно. Снег падал как попало, но расположился так, что закрыл ровно половину купола, высветив чистым серебром и огромный шар, и крест наверху. Увидев это, Сайм внезапно выпрямился и, почти того не замечая, поднял трость, как поднимают меч. Он знал, что старик зловещей тенью медленно или быстро подкрадывается к нему, знал - и не боялся. Небеса темнели, но светлая вершина земли еще сверкала, и это показалось ему знамением веры и отваги человека. Быть может, бесы захватили небо, но распятие им не досталось. Ему снова захотелось вырвать тайну у пляшущего, скачущего, преследующего калеки, и, едва выйдя из переулка, он повернулся, сжимая трость, чтобы встретить его лицом к лицу. Профессор де Вормс медленно обогнул угол. Силуэт его в свете фонарей был странен, словно извилистые улочки исковеркали его тело, и Сайм вспомнил стихи о скрюченном человеке и скрюченной дорожке. Он подходил все ближе, лучи сверкали в обращенных к нему очках, освещали закинутое лицо. Сайм дожидался его, как дожидался дракона святой Георгий, как дожидается человек последнего откровения или смерти. Старый анархист [238] поравнялся с ним и равнодушно прошел мимо, даже не моргнув печальными веками. В этом неожиданном и тихом неведении было что-то такое, отчего Сайм разъярился. Бесцветное лицо и безучастный взгляд явственно утверждали, что погоня эта - просто несчастная случайность. Сайм ожил: в него вселилась сила, которая сродни и досаде, и мальчишеской лихости. Он взмахнул рукой, словно хотел сбить с профессора шляпу, несвязно вскрикнул: "А ну поймай!" - и бросился бегом через белую пустую площадь. Скрыться было невозможно; и, оглядываясь через плечо, он видел черный силуэт старика. Профессор гнался за ним широкими шагами, словно бегун на состязании. Но лицо над скачущим телом было бледным, ученым, важным, словно голову лектора приделали к туловищу клоуна. Пока невероятная пара мчалась через Ледгейт-Серкус, по Ледгейт-Хилл, вокруг собора, вдоль Чипсайда, Сайм вспоминал все кошмары, которые видел за свою жизнь. Наконец он свернул к реке и добежал почти до самых доков. Тут он заметил освещенное окно, ввалился в невысокий кабачок и спросил пива. Кабачок был самого низкого пошиба - такой, где пьют заморские матросы. Здесь могли бы курить опиум и драться на ножах. Профессор де Вормс вошел туда через минуту, осторожно уселся и спросил молока. Глава VIII РАССКАЗ ПРОФЕССОРА Когда Гэбриел Сайм прочно обосновался на стуле и увидел напротив себя печальные брови и свинцовые веки де Вормса, все страхи возвратились к нему. Не оставалось сомнений, что загадочный член свирепого Совета преследует его. По-видимому, старик раздваивался на паралитика и гончую, что делало его более занятным, но не более приятным. Если по прискорбной случайности про- [239] фессор разоблачит его, едва ли ему послужит утешением то, что он разгадал профессора. Сайм выпил большую кружку пива прежде, чем престарелый анархист притронулся к молоку. Оставалось еще одно соображение, внушавшее надежду, хотя и никак не помогавшее. Быть может, это не преследование, а условный знак. Быть может, дурацкие скачки - дружеский привет, ритуал, который надо понять. Быть может, это особая церемония. Быть может, нового Четверга принято гонять вдоль Чипсайда, как провожают по тому же пути нового лорд-мэра. Сайм придумывал, как бы поосторожней начать расспросы, но профессор внезапно предупредил его. Не дожидаясь первой дипломатической фразы, старый анархист спросил без всяких приготовлений: - Вы полицейский? Сайм был готов ко всему, но столь грубый и недвусмысленный вопрос его поразил. Он умел владеть собой, однако выдержки хватило лишь на неуклюжую шутливость. - Полицейский? - глуповато смеясь, переспросил он. - С чего вы взяли? - Очень просто, - отвечал терпеливый профессор. - Мне показалось, что вы полицейский. Мне и теперь так кажется. - Неужели я прихватил в ресторане полицейский шлем? - спросил Сайм, неестественно улыбаясь. - А может, на мне оказался номерок или у моих ботинок подозрительный вид? Почему я должен быть полицейским? Нельзя ли почтальоном? Старый профессор серьезно покачал головой, что не слишком обнадеживало, но Сайм продолжал с лихорадочной игривостью: - Может быть, я мало смыслю в тонкостях немецкой философии. Может быть, полицейский - понятие относительное. Если подойти с точки зрения эволюции, обезьяна так плавно превращается в полицейского, что я и сам [240] не замечу перехода. Да, обезьяна - полисмен в потенции. Старая дева из Клэпама - несостоявшийся полисмен. Что ж, на это согласен и я. Пусть немецкий философ называет меня как угодно. - Вы служите в полиции? - спросил старик, не замечая этих отчаянных импровизаций. - Вы сыщик? Сердце у Сайма стало тяжелым, как камень, но лицо его не изменилось. - Какая чепуха, - начал он. - Почему, собственно.... Профессор гневно ударил немощной рукой по шаткому столу и чуть не сломал его. - Вы слышите меня, трус? - высоким, странным голосом воскликнул он. - Я вас спрашиваю прямо, сыщик вы или нет? - Нет, - отвечал Сайм так, словно стоял под виселицей. - Честное слово? - спросил де Вормс, склонясь к нему, и мертвенное его лицо как-то гнусно оживилось. - Вы в этом клянетесь? Клянетесь? Ложная клятва губит душу. Вы не боитесь, что на ваших поминках будут плясать бесы? Вы уверены, что на вашей могиле не воссядет адский ужас? А что, если вы ошиблись? Вы точно анархист и динамитчик? Ни в коей мере не сыщик? Не служите в английской полиции? Он высунул в сторону острый локоть и приложил к уху, как заслонку, большую ладонь. - Я не служу в английской полиции, - с безумным спокойствием сказал Сайм. Профессор де Вормс откинулся на спинку стула так странно, словно ему нехорошо, но он ничуть не сердится. - Очень жаль, - сказал он. - А я вот в ней служу. Сайм вскочил, отшвырнув скамейку. - Что? - глухо спросил он. - Где вы служите? - В полиции, - ответил профессор, радостно улыбаясь, и глаза его впервые засияли сквозь очки. - Но поскольку вы считаете, что полицейский - понятие относительное, нам с вами говорить не о чем. Я служу в полиции, [241] вы не служите, встретились мы на сборище анархистов. Видимо, придется вас арестовать. - И он положил перед Саймом на стол голубую карточку - точно такой же, как у него самого, знак полицейской власти. Сайму показалось, что мир перевернулся вверх дном, деревья растут вершиной вниз, звезды сверкают под ногами. Затем им овладело другое, противоположное чувство: последние сутки мир стоял вверх ногами, а теперь, перекувырнувшись, встал как должно. Бес, от которого он так долго бежал, оказался членом его семьи, старшим братом, который сидел по ту сторону стола и смеялся над ним. Сайму ни о чем не хотелось спрашивать, он радовался глупому, блаженному факту: тень, так назойливо преследовавшая его, была тенью друга, и тот в нем нуждался. Он чувствовал себя и глупым, и свободным - нельзя излечиться от недоброго мрака, не пройдя через здравое унижение. Бывают минуты, когда нам остается одно из трех: упорствовать в сатанинской гордыне, расплакаться, рассмеяться. Несколько мгновений Сайм из самолюбия придерживался первого выхода, потом внезапно избрал третий. Выхватив из кармана голубую карточку, он швырнул ее на стол, закинул голову так, что светлый клин бородки устремился к потолку, и залился диким смехом. Даже здесь, в тесном кабачке, где вечно звенели ножи, тарелки, кружки, ругань и всякую минуту могла начаться драка, кое-кто из полупьяных мужчин оглянулся, услышав гомерический хохот. - Над кем смеетесь, хозяин? - спросил удивленный докер. - Над собой, - ответил Сайм, заходясь и содрогаясь от счастья. - Возьмите себя в руки, - сказал профессор. - С вами будет истерика. Выпейте еще пива. И я выпью. - Вы не допили молоко, - заметил Сайм. - Молоко! - с невыразимым презрением повторил профессор. - Ах, молоко! Стану я смотреть на эту дрянь, когда нет мерзких анархистов! Все мы здесь христиане, - [242] добавил он, оглядывая пьяный сброд, - хотя, быть может, и не очень строгие. Молоко? Да уж, я его прикончу, - и он смахнул стакан, отчего тот разлетелся, а серебристые брызги взметнулись вверх. Сайм глядел на него с радостным любопытством. - Понял! - воскликнул он. - Значит, вы не старик. - Сейчас я не могу разгримироваться, - сказал профессор де Вормс. - Грим довольно сложный. Не мне судить, старик ли я. Недавно мне исполнилось тридцать восемь. - Я имел в виду, - нетерпеливо проговорил Сайм, - что вы совсем здоровы. - Как сказать, - безмятежно ответил сыщик. - Я склонен к простуде. Сайм опять засмеялся, слабея от облегчения. Ему было очень смешно, что философ-паралитик оказался молодым загримированным актером. Но он смеялся бы не меньше, если бы опрокинулась перечница. Мнимый профессор выпил пива и отер фальшивую бороду. - Вы знали, - спросил он, - что этот Гоголь из наших? - Я? - переспросил Сайм. - Нет, не знал. А вы? - Куда там! - отвечал человек, называвший себя де Вормсом. - Я думал, он говорит обо мне, и трясся от страха. - А я думал, что обо мне, - радостно засмеялся Сайм. - Я все время держал на курке палец. - И я, - сказал сыщик. - И Гоголь, наверное, тоже. - Да нас было трое! - крикнул Сайм, ударив кулаком по столу. - Трое из семи, это немало. Если бы мы только знали, что нас трое! Лицо профессора омрачилось, и он не поднял глаз. - Нас было трое, - сказал он. - Если бы нас было триста, мы бы и тогда ничего не сделали. - Триста против четверых? - удивился Сайм. - Нет, - спокойно сказал профессор. - Триста против Воскресенья. [243] Самое это имя сковало холодом радость. Смех замер в душе поэта-полисмена прежде, чем на его устах. Лицо незабвенного Председателя встало в памяти четко, словно цветная фотография, и он заметил разницу между ним и всеми его приверженцами. Их лица, пусть зловещие, постепенно стирались, подобно всем человеческим лицам; черты Воскресенья становились еще реальней, как будто бы оживал портрет. Соратники помолчали; потом речь Сайма снова вскипела, как шампанское. - Профессор, - воскликнул он, - я больше не могу! Вы его боитесь? Профессор поднял тяжелые веки и посмотрел на Сайма широко открытыми голубыми глазами почти неземной чистоты. - Боюсь, - кротко сказал он. - И вы тоже. Сайм сперва онемел, потом встал так резко, словно его оскорбили, и отшвырнул скамью. - Да, - сказал он, - вы правы. Я его боюсь. И потому клянусь перед Богом, что разыщу его и ударю. Пусть небо будет ему престолом, а земля - подножьем, я клянусь, что его низвергну. - Постойте, - сказал оторопевший профессор. - Почему же? - Потому что я его боюсь, - отвечал Сайм. - Человек не должен терпеть того, чего он боится. Де Вормс часто мигал в тихом изумлении. Он хотел что-то сказать, но Сайм продолжал негромко, хотя и очень волнуясь: - Кто станет поражать тех, кого не боится? Кто унизится до пошлой отваги ярмарочного борца? Кто не презрит бездушное бесстрашие дерева? Бейся с тем, кого боишься. Помните старый рассказ об английском священнике, который исповедовал на смертном одре сицилийского разбойника? Умирая, великий злодей сказал: "Я не могу заплатить тебе, отец, но дам совет на всю жизнь - бей кверху!" Так и я говорю вам, бейте кверху, если хотите поразить звезды. [244] Де Вормс глядел в потолок, как ему и подобало по роли. - Воскресенье - большая звезда, - промолвил он. - Скоро он станет падучей звездой, - заметил Сайм, надевая шляпу с такой решительностью, что профессор неуверенно встал. - Вы хоть знаете, что намерены делать? - в кротком изумлении спросил он. - Да, - сказал Сайм. - Я помешаю бросить бомбу в Париже. - А как это сделать, вам известно? - спросил профессор. - Нет, - так же решительно отвечал Сайм. - Вы помните, конечно, - продолжал мнимый де Вормс, поглаживая бороду и глядя в окно, - что перед нашим несколько поспешным уходом он поручил это дело маркизу и доктору Буллю. Маркиз, должно быть, плывет сейчас через Ла-Манш. Куда он отправится и что сделает, едва ли знает сам Председатель. Мы, во всяком случае, не знаем. Но знает доктор Булль. - А, черт! - воскликнул Сайм. - И еще мы не знаем, где доктор. - Нет, - отрешенно проговорил профессор, - это я знаю. - Вы мне скажете? - жадно спросил Сайм. - Я отведу вас туда, - сказал профессор и снял с вешалки шляпу. Сайм глядел на него не двигаясь. - Неужели вы пойдете со мной? - спросил он. - Неужели решитесь? - Молодой человек, - мягко сказал профессор, - не смешно ли, что вы принимаете меня за труса? Отвечу коротко и в вашем духе. Вы думаете, что можно сразить Воскресенье. Я знаю, что это невозможно, но все-таки иду. - И, открыв дверь таверны (в залу ворвался свежий воздух), они вышли вместе на темную улицу, спускавшуюся к реке. [245] Почти весь снег растаял и смешался с грязью, но там и сям во мраке скорее серело, чем белело светлое пятно. Весь лабиринт проулков запрудили лужи, в которых прихотливо плясало пламя фонарей, словно внизу возникал и пропадал иной мир, тоже упавший с высот. Смешение света и мрака ошеломило Сайма, но спутник его бодро шагал к устью улочки, где огненной полосой пылала река. - Куда вы идете? - спросил Сайм. - Сейчас, - ответил профессор, - иду за угол. Хочу посмотреть, лег ли спать доктор Булль. Он бережет здоровье и рано ложится. - Доктор Булль! - воскликнул Сайм. - Разве он живет за углом? - Нет, - сказал профессор. - Он живет за рекой. Отсюда мы можем увидеть, лег ли он. С этими словами он свернул за угол, стал лицом к мрачной, окаймленной огнями реке и указал куда-то палкой. В тумане правого берега виднелись дома, усеянные точками окон и вздымавшиеся, словно фабричные трубы, на почти немыслимую высоту. Несколько домов стояли так, что походили все вместе на многоокую Вавилонскую башню. Сайм никогда не видел небоскреба и мог сравнить эти дома лишь с теми, которые являются нам во сне. Пока он смотрел, на самом верху испещренной огнями башни одно из окон погасло, словно черный Аргус подмигнул ему одним из своих бесчисленных глаз. Профессор де Вормс повернулся и ударил палкой о башмак. - Мы опоздали, - сказал он. - Аккуратный доктор лег. - Как так? - спросил Сайм. - Значит, он живет на самом верху? - Да, - сказал профессор. - Именно за тем окном, которого теперь не видно. Пойдемте ужинать. К нему мы отправимся с утра. Он повел своего спутника окольными путями и вывел на шумную светлую улицу. По-видимому, профессор [246] хорошо знал эти места, ибо сразу юркнул в закоулок, где освещенные витрины лавок резко сменялись тьмой и тишиной, а футах в двадцати от угла стояла белая харчевня, давно нуждавшаяся в ремонте. - Хорошие харчевни еще попадаются, как динозавры, - пояснил профессор. - Однажды я наткнулся на вполне приличный уголок в Вест-Энде. - Должно быть, - улыбнулся Сайм, - это соответствующий уголок в Ист-Энде? - Вот именно, - серьезно кивнул профессор и открыл дверь. Здесь они поужинали со знанием дела, здесь и заночевали. Бобы с ветчиной, которые тут стряпали очень вкусно, старое вино, неожиданно появившееся из здешних подвалов, окончательно утешили Сайма. Он знал, что теперь у него есть друг. Самым страшным за это время было для него одиночество, а на свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой. Быть может, математики правы, дважды два - четыре. Но два - не дважды один, а тысячу раз один. Вот почему, как это ни накладно, мир всегда будет возвращаться к единобрачию. Наконец Сайм смог поведать о своих немыслимых приключениях, начиная с той минуты, когда Грегори привел его в кабачок у реки. Он говорил не спеша, наслаждаясь речью, словно беседовал со старыми друзьями. Не менее словоохотлив был и тот, кто изображал профессора де Вормса; а история его была почти так же нелепа. - Грим у вас хороший, - заметил Сайм, попивая вино, - куда лучше, чем у Гоголя. Даже в самом начале он показался мне чересчур мохнатым. - Разные школы... - задумчиво сказал профессор. - Гоголь - идеалист. Он изобразил идеал, саму идею анархиста. Я - реалист; я - портретист. Впрочем, это неточно: я - портрет. - Не понимаю, - сказал Сайм. - Портрет, - повторил профессор. - Портрет знаменитого де Вормса. Если не ошибаюсь, сейчас он в Неаполе. [247] - Вы загримировались под него, - сказал Сайм. - Неужели он не знает, что вы используете всуе его внешность? - Знать-то он знает, - весело откликнулся новый друг. - Почему же он не обличит вас? - спросил Сайм, и профессор ответил: - Потому что я его обличил. - Объясните получше, - сказал Сайм. - С удовольствием, - согласился прославленный иноземный философ, - если вы готовы слушать мой рассказ. Я актер, фамилия моя Уилкс. Когда я еще играл, я встречался с богемным да и много худшим сбродом - с отбросами скачек, с отбросами сцены, а то и с политическими эмигрантами. В одном прибежище изгнанных сновидцев меня познакомили со знаменитым немецким нигилистом, профессором де Вормсом. Теорий его я толком не понял, но вид у него был гнусный, и я к нему присмотрелся. По-видимому, он как-то доказал, что Бог - начало разрушительное, и потому призывал неустанно и неумолимо разрушать все на свете. Он прославлял силу, сам же был хромым, подслеповатым и еле двигался. Когда мы встретились, я был в ударе и он так не понравился мне, что я решил его сыграть. Будь я художником, я бы нарисовал карикатуру, ноя актер и стал карикатурой сам. Гримируясь, я думал, что безбожно искажаю его мерзкую внешность. Входя в комнату, где сидели почитатели, я ожидал, что все расхохочутся, а если зашли далеко - разозлятся. К великому моему удивлению, меня встретила почтительная тишина, сменившаяся восхищенным ропотом, лишь только я заговорил. Да, я пал жертвой своего дарования. Я играл слишком тонко, слишком хорошо, и они поверили, что перед ними - сам проповедник нигилизма. В то время я был молод, мыслил здраво и, признаюсь, очень расстроился. Не успел я опомниться, как ко мне подбежали двое или трое из самых ярых поклонников и, пылая гневом, сказали, что в соседней комнате [248] меня тяжко оскорбляют. Я спросил, в чем дело, и обнаружил, что какой-то нахал загримировался под меня самым непотребным образом. Выпил я больше, чем следовало, и сдуру решил довести игру до конца. Когда настоящий профессор вошел в комнату, его встретили гневные крики и мой удивленный, леденящий взгляд. Надо ли говорить, что мы сцепились? Пессимисты, кишевшие вокруг, пытливо глядели то на меня, то на него, пытаясь определить, кто дряхлее. Выиграл, конечно, я. Больной старик не может быть такой развалиной, как молодой актер в расцвете сил. Что поделаешь, он и на самом деле еле двигался, куда уж тут играть калеку! Тогда он попробовал сразиться со мной на поприще мысли. Но я победил его простым приемом. Когда он изрекал что-нибудь такое, чего никто, кроме него, не мог понять, я отвечал то, чего не понимал и сам. "Навряд ли вы полагаете, - сказал он, - что эволюция есть чистое отрицание, ибо ей свойственны пробелы, без которых нет различия". Я с искренним презрением возразил: "Это вы вычитали у Пинквертса! Глюмпе давно опроверг предположение, что инволюция функционирует евгенически!" Незачем и говорить, что на свете никогда не было ни Пинквертса, ни Глюмпе. Как ни странно, окружающие превосходно их знали; профессор же, видя, что высокоумная загадочность отдает его во власть не слишком честного противника, прибегнул к более привычным видам юмора. "Что ж, - язвительно произнес он, - вы побеждаете, как мнимая свинья у Эзопа". - "А вы, - отвечал я, - погибаете, как еж у Монтеня". (Надо ли объяснять, что Монтень и не мыслил о еже?) "Ваши трюки фальшивы, - сказал он, - как ваша борода". Я не смог достойно ответить на это вполне резонное, даже меткое замечание, но громко рассмеялся, ответив наугад: "Нет, как башмаки пантеиста!" - а затем отвернулся, всем видом своим выражая триумф. Профессора выставили, впрочем, довольно мирно, хотя кто-то прилежно пытался оторвать ему нос. Теперь он слывет по [249] всей Европе забавнейшим шарлатаном. Серьезность и гнев только прибавляют ему забавности. - Я понимаю, - сказал Сайм, - ради шутки можно прилепить на один вечер грязную бороду. Но никак не пойму, почему вы ее не сняли. - Подождите, - ответил актер. - Меня проводили почтительными аплодисментами, и я заковылял по темной улице, собираясь, уйдя подальше, шагать нормально. Свернув за угол, я с удивлением ощутил, что кто-то положил мне руку на плечо. Оглянувшись, я увидел огромного полисмена. Он сказал, что меня ждут. Я принял мерзейшую позу и закричал с немецким акцентом: "Да, меня ждут угнетенные всего мира! Вы хватаете меня, ибо я - прославленный анархист де Вормс!" Полисмен невозмутимо заглянул в какую-то бумажку. "Нет, сэр, - сказал он, - не совсем так. Я задерживаю вас, ибо вы не анархист де Вормс". Такое преступление не очень тяжко, и я пошел за ним без особой тревоги, хотя и сильно удивился. Меня провели через несколько комнат к какому-то начальнику, который объяснил мне, что организуют крестовый поход против анархии и мой успешный маскарад может сильно помочь в этом деле. Он предложил мне хорошее жалованье и дал вот эту карточку. Беседовали мы недолго, но меня поразили его юмор и могучий разум, хотя я мало могу о нем сказать, потому что... Сайм положил нож и вилку. - Знаю, - сказал он. - Потому что вы говорили с ним в темной комнате. Профессор де Вормс кивнул и допил вино. Глава IX ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ - Славная штука бургундское, - горестно сказал профессор, ставя стакан. - Глядя на вас, этого не подумаешь, - сказал Сайм. - Вы пьете его как микстуру. [250] - Вы уж миритесь с моими особенностями, - попросил профессор. - Мне тоже нелегко. Меня просто распирает веселье, но я так удачно играю паралитика, что не могу остановиться. Даже среди своих, когда притворяться не надо, я мямлю и морщу лоб, словно это и правда мой лоб. Хочется радоваться и кричать, а выходит совсем другое. Вы бы послушали, как я говорю: "Веселей, старина!" Заплакать можно. - Да, можно, - сказал Сайм. - Но мне кажется, сейчас вы и впрямь немного озабочены. Профессор вздрогнул и пристально посмотрел на него. - Однако вы умны, - сказал он. - Приятно работать с таким человеком. Да, я озабочен. Надо разрешить нелегкую задачу. - И он опустил на ладони лысое чело. Немного погодя он тихо спросил: - Вы играете на рояле? - Да, - удивленно ответил Сайм. - Говорят, у меня хорошее туше. Профессор не отвечал, и он осведомился: - Как, легче вам? Профессор долго молчал и наконец изрек из темной пещеры ладоней: - Наверное, вы неплохо печатаете на машинке. - Спасибо, - сказал Сайм. - Вы мне льстите. - Слушайте меня, - сказал актер, - и запомните, с кем мы завтра увидимся. То, что мы намерены сделать, гораздо опасней, чем украсть королевские бриллианты. Мы попытаемся похитить тайну у очень хитрого, очень сильного и очень дурного человека. Я думаю, на свете нет - кроме Председателя, конечно, - такого страшного и непостижимого создания, как этот ухмыляющийся субъект в очках. Вероятно, он не знает той восторженной жажды смерти, того безумного мученичества ради анархии, которым терзается Секретарь. Но в фанатизме Понедельника есть что-то человеческое, трогательное, и это многое искупает. Доктор же груб и нормален, а это гораздо гнуснее, чем болезненная взвинченность. Заметили, какой он живучий [251] и крепкий? Он подскакивает, как мячик. Поверьте, Воскресенье не дремал (дремлет ли он вообще?), когда поместил все планы преступления в круглую черную голову доктора Булля. - И вы думаете, - вставил Сайм, - что это чудовище смягчится, если я сыграю ему на рояле? - Не валяйте дурака, - отозвался его наставник. - Я упомянул о пианистах, потому что у них ловкие, подвижные пальцы. Сайм, если вы хотите, чтобы мы остались живы после этой беседы, надо пользоваться сигналами, которых этот мерзавец не поймет. Я изобрел простенький шифр для пяти пальцев. Вот смотрите, - и он пробарабанил по столу "ПЛОХО". - Да, именно "плохо". Слово это понадобится нам не раз. Сайм налил себе еще вина и начал изучать шифр. Он был умен и ловок, легко решал загадки, легко делал фокусы и быстро научился передавать простые сообщения, как бы невзначай постукивая по столу или по колену. Вино и приятное общество всегда вдохновляли его, и профессору вскоре пришлось бороться с его неуемной фантазией. Проходя через разгоряченный мозг Сайма, новый язык неудержимо разрастался. - Нам нужны ключевые слова, - серьезно говорил Сайм. - И такие, заметьте, которые передают тончайшие оттенки смысла. Мое любимое слово "соименный", А ваше? - Перестаньте дурачиться, - молил профессор. - Вы поймите, это очень серьезно. - Или "разнотравье", - задумчиво продолжал Сайм. - Очень хорошее слово. - Вы думаете, - сердито спросил профессор, - что нам придется беседовать с ним о траве? - Можно подойти к предмету с разных сторон, - сказал Сайм, - и невзначай ввести это слово. Например: "Доктор Булль, вы мятежник и помните, конечно, что тиран когда-то посоветовал нам есть траву. И впрямь, многие из нас, глядя на буйное разнотравье..." [252] - Вы понимаете, - перебил профессор, - что все это очень страшно? - Прекрасно понимаю, - отвечал Сайм. - Если вам страшно, будьте смешным. Что же еще остается? Мне бы хотелось обогатить ваш язык. Нельзя ли изъясняться и пальцами ног? Правда, пришлось бы разуться во время беседы, а как ты скромно это ни делай... - Сайм, - просто и сурово сказал профессор, - ложитесь спать! Однако Сайм еще долго сидел на постели, осваивая новый шифр. Проснулся он, когда восток был еще затянут мраком, и увидел, что у изголовья, словно призрак, стоит его седобородый друг. Он присел на кровати, часто мигая; потом медленно собрался с мыслями и встал. Почему-то он ощутил, что радость и уют прошлого вечера безвозвратно исчезли и он снова погружается в холодный воздух опасности. Спутнику своему он был верен и доверял по-прежнему; но то была верность двух людей, идущих на эшафот. - Ну вот! - сказал он с напускной веселостью, надевая брюки. - Мне снилась ваша азбука. Долго вы ее составляли? Профессор молчал, глядя перед собой, и глаза его были такого же цвета, как зимнее море. - Вы долго над ней возились? - снова спросил Сайм. - Говорят, я способен к языкам, а пришлось зубрить битый час. Неужели вы ее сразу выдумали? Профессор не отвечал, глаза его были широко открыты, на губах застыла улыбка. - Как долго вы занимались? - еще раз спросил Сайм. Профессор не шелохнулся. - Черт вас побери, можете вы ответить? - крикнул Сайм, скрывая злостью страх. Неизвестно, мог профессор ответить или нет, но он не ответил. Сайм уставился на безжизненное, как пергамент, лицо и чистые светлые глаза. Сперва он решил, что спутник его [253] помешался; вторая мысль была еще ужасней. В конце концов, что он знает о странном человеке, которого принял за друга? Очень немного: человек этот завтракал с анархистами и рассказал ему нелепую басню. Вероятно ли, чтобы там, на балконе, оказался еще один из своих? Быть может, теперь профессор объявил войну? Быть может, неподвижно глядя вдаль, над ним глумится троекратный предатель, совершивший последнее предательство? Сайм стоял, прислушиваясь к неумолимой тишине, и ему казалось, что динамитчики тихо крадутся по коридору, чтобы схватить его. Тут он случайно взглянул вниз и расхохотался. Профессор стоял неподвижно, как статуя, но пять немых пальцев живо плясали на мертвом столе. Сайм проследил их мельканье и прочел слова: "Буду говорить только так. Надо тренироваться". "Ладно, - весело пробарабанил он. - Идемте завтракать". Они молча взяли шляпы и трости, но, когда Сайм брал свою трость, он стиснул ее в руке. Остановились на несколько минут, чтобы выпить кофе с толстыми сандвичами в уличной кофейне, и поспешили на другой берег реки, унылой, как Ахерон, в светлевшем сером рассвете. Дойдя до высокого дома, который они вчера видели через реку, они медленно пошли по голым бесконечным ступенькам, лишь изредка останавливаясь, чтобы перекинуться фразой-другой, барабаня по перилам. На пустых площадках были окна, и между этажами в каждое окно глядела бледная, скорбная заря, медленно и мучительно поднимавшаяся над Лондоном. Виднелись шиферные крыши, подобные свинцовым валам серого моря, встревоженного дождем. Сайм ощущал все сильнее, что в его новую жизнь входит дух холодной рассудительности, куда более страшной, чем былые безумные приключения. Вчера вечером, например, высокий дом показался ему башней из страшного сна. Теперь, когда он устало поднимался по нескончаемой лестнице, его смущало [254] и подавляло, что ей нет конца, но то был не ужас сна или заблуждения. Лестница напоминала скорее о математической бесконечности, невообразимой, но необходимой, или о пугающих расстояниях между звездами, известных нам от астрономов. Он поднимался в обиталище рассудка, который безобразней безумия. Когда они достигли площадки, на которой жил доктор Булль, в последнее окно глядел ярко-белый рассвет, обрамленный багровыми тучами, больше похожими на красную глину, чем на алые облака. Когда же они вошли в пустую мансарду, она была залита солнцем. Сайм пытался вспомнить что-то из истории, связанное с этими голыми стенами и суровым рассветом. Когда он увидел мансарду и доктора Булля у стола, он понял, что ему мерещится французская революция. На белом и красном фоне мрачного утра могла бы чернеть гильотина. Доктор в белой рубахе и черных брюках, со стрижеными черными волосами мог сойти за Марата или за небрежного Робеспьера, еще не надевшего парик. Однако стоило вглядеться в него, как эти образы исчезали. Якобинцы были идеалистами; доктора отличал какой-то убийственный материализм. В резком утреннем свете, падавшем сбоку, он был и бледнее, и угловатей, чем на балконе гостиницы. Черные очки, прикрывавшие его глаза, еще сильнее походили на черные глазницы черепа. Если смерти доводилось сидеть за письменным столом, это была она. Доктор поднял глаза и весело улыбнулся, потом вскочил с той упругой прытью, о которой говорил профессор. Придвинув им стулья, он подошел к вешалке, надел жилет и темный сюртук, аккуратно застегнулся и возвратился к столу. Спокойное добродушие его действий обезоружило противников, и профессору не сразу удалось нарушить молчание. - Сожалею, что пришлось так рано вас побеспокоить, - начал он, тщательно подражая манерам и слогу де [255] Вормса. - Несомненно, вы уже распорядились насчет парижского покушения? - И прибавил с невыносимой медлительностью: - Мы получили сведения, которые требуют немедленных и неотложных действий. Доктор Булль улыбался и молча глядел на них. - Пожалуйста, - продолжал профессор, останавливаясь перед каждым словом, - не сочтите меня чрезмерно торопливым, но я советую вам изменить планы или же, если мы опоздали, немедленно следовать за товарищем Средою. С нами обоими случились некоторые происшествия, рассказывать о которых неуместно, если мы с вами не пожелаем воспользоваться... э-э... обретенным опытом. Тем не менее я готов изложить их, рискуя потерять время, ибо это поистине необходимо для уразумения задачи, которую нам предстоит разрешить. Он сплетал словеса все медленней и нуднее, надеясь, что Булль выйдет из себя, а значит - хоть как-то себя выдаст. Но маленький доктор сидел и улыбался, никак не откликаясь на эту речь. Сайм страдал все сильнее. Улыбка и молчание доктора нимало не походили на застывший взгляд и страшное безмолвие, которым полчаса назад его испугал профессор. Сайм вспоминал о былых страхах, как о детском ужасе перед чудищем. Грим и повадки де Вормса были нелепы, как пугало. Теперь же, при дневном свете, перед ними сидел здоровый, крепкий человек, ничуть не странный, если не считать безобразных очков, благодушно улыбался и не говорил ни слова. Вынести это было невозможно. Свет становился все ярче, и разные мелочи - скажем, покрой костюма или румяные щеки - обретали ту преувеличенную важность, какая выпадает на их долю в реалистическом романе. Между тем улыбка была приятна, голова любезно клонилась набок, только молчание казалось поистине жутким. - Как я уже сказал, - снова начал профессор, словно продвигаясь сквозь зыбучие пески, - случай, приведший нас сюда, чтобы осведомиться о маркизе, может показаться вам недостойным подробного изложения. Но так как [256] непосредственно в нем замешан не я, а товарищ Сайм, мне представляется... Слова его тянулись, как литания, но длинные пальцы отбивали быструю дробь по деревянному столу. "Продолжайте, - разобрал Сайм, - этот бес высосал меня досуха". - Да, это было со мной, - начал Сайм, импровизируя вдохновенно, как всегда в минуту опасности. - Мне удалось разговориться с сыщиком, из-за шляпы он принял меня за порядочного человека. Я пригласил его в ресторан и напоил. Напившись, он размяк и прямо сказал мне, что дня через два они собираются арестовать маркиза в Париже. Если ни вам, ни мне не удастся его перехватить... Доктор дружелюбно улыбался, его скрытые глаза были по-прежнему непроницаемы. Профессор пробарабанил, что может продолжать, и начал с таким же натужным спокойствием: - Сайм немедленно явился ко мне, и мы поспешили к вам, чтобы узнать, не склонны ли вы воспользоваться нашими сведениями. Мне представляется, что необходимо как можно скорее... Все это время Сайм глядел на доктора так же пристально, как доктор на профессора, но не улыбался. Соратники едва держались под гнетом недвижного дружелюбия, как вдруг поэт порядка небрежно пробарабанил по краю стола: "А у меня мысль!" Профессор, не умолкая, ответил: "Дело ваше". "Поразительная", - уточнил Сайм. "Могу себе представить", - ответил профессор. "Заметьте, - напомнил Сайм, - я поэт". "Точнее, мертвец", - парировал профессор. Лицо у Сайма стало алым, ярче волос, глаза сверкали. Как он и сказал, на него снизошло вдохновение, возвышенное и легкое. Он снова пробарабанил другу: "Вы и не представляете, как прекрасна моя догадка! Что-то такое бывает в начале весны..." - и принялся изучать ответ. [257] "Идите к черту", - отвечал профессор и окончательно погрузился в медленное плетение словес. "Скажу иначе, - барабанил Сайм. - Догадка моя подобна дуновению моря средь раннего разнотравья". Профессор не отвечал. "Нет, все не то, - сообщил Сайм, - она хороша и надежна, как пламенные кудри прекрасной женщины". Профессор продолжал свою речь, когда его прервал странный возглас. Сайм склонился над столом и крикнул: - Доктор Булль! Тот все так же улыбался, голова его не дрогнула, но глаза под очками несомненно метнулись к Сайму. - Доктор Булль, - четко и вежливо сказал Сайм, - не окажете ли мне небольшую услугу? Не будете ли вы любезны снять очки? Профессор быстро обернулся и воззрился на друга, застыв от яростного изумления. Сайм перегнулся вперед, словно бросил все на карту; лицо его пылало. Доктор не шевельнулся. Несколько секунд царило мертвое молчание, только гудок гудел где-то на Темзе. Потом доктор Булль, улыбаясь, медленно встал и снял очки. Сайм вскочил с места и отступил на шаг, как читающий лекцию химик при удачном взрыве. Глаза его сияли, словно звезды, палец указывал на Булля. Говорить он не мог. Вскочил и профессор, забыв о параличе, и смотрел на доктора так, словно тот внезапно превратился в жабу. Надо сказать, превращение его было ничуть не менее удивительно. Перед сыщиками сидел молодой человек, почти мальчик, с бесхитростными карими глазами и веселым открытым лицом, просто дышавший добродетелью, едва ли не мещанской. Костюм его был прост и безвкусен, как у лондонского клерка. Он улыбался, но то была первая улыбка младенца. - Вот видите, я поэт! - воскликнул Сайм в неподдельном волнении. - Я знал, что чутье мое непогреши- [258] мо, как папа римский. Все дело в очках! Из-за этих мерзких черных дисков и здоровье, и бодрость, и улыбка просто пугали, словно доктор - живой бес среди бесов мертвых. - Несомненно, перемена разительна, - проговорил профессор, - но что до планов доктора Булля... - К черту планы! - кричал Сайм. - Да посмотрите вы на него! Смотрите па его лицо, на его воротничок, на его благословенные ботинки! И это, по-вашему, анархист? - Сайм! - возопил профессор. - А, Богом клянусь! - сказал Сайм. - Возьму риск на себя. Доктор Булль, я полицейский. Прошу, - и он швырнул на письменный стол голубую карточку. Профессор боялся, что все погибло, но остался верным дружбе: он вынул карточку и, дрожа, положил ее рядом. Тогда третий из собравшихся засмеялся, и впервые за это утро они услышали его голос. - Вот это славно, что вы так рано пришли! - живо, как школьник, сказал он. - Теперь мы поедем во Францию. Конечно, я служу в полиции, - и он небрежно щелкнул карточкой, как бы для проформы. Лихо нахлобучив котелок и снова надев бесовские очки, доктор так быстро двинулся к двери, что гости послушно пошли за ним. Сайм был немного рассеян; переступив через порог, он звонко стукнул палкой по каменному полу. - Господи милостивый! - крикнул он. - Значит, в этом проклятом Совете больше сыщиков, чем злодеев! - Да, мы могли схватиться с ними, - сказал доктор Булль. - Нас было четверо против троих. Профессор, уже спускавшийся по лестнице, отозвался снизу: - Нет, нас было не четверо против троих, далеко нам до такого счастья. Нас было четверо против одного. И они молча дошли до низа. Молодой человек по фамилии Булль с присущей ему простодушной учтивостью настоял на том, чтобы пропус- [259] тить гостей вперед, но, выйдя на улицу, тут же опередил их и бодро поспешил к справочной вокзала, переговариваясь со спутниками через плечо. - А хорошо, когда есть приятели, - говорил он. - Я чуть не умер со страха, пока был один. Честное слово, еще немного, и я бы бросился на шею Гоголю, и зря, конечно. Надеюсь, вы не презираете меня за то, что я струсил? - Трусил и я, - сказал Сайм, - словно за мной гнались все бесы, какие только есть. Но худшим из них были вы в этих очках... Молодой человек залился радостным смехом. - А правда, ловкая штука? - сказал он. - Какая простая мысль - впрочем, не моя, куда мне! Понимаете, я мечтал служить в полиции и как раз в этом отделе, против динамитчиков. Значит, надо было притвориться анархистом, а все ручались, что это у меня не выйдет. Все твердили, что даже походка у меня честная и сзади я похож на свод законов. Как меня только не называли в Скотланд-Ярде! И я слишком здоровый, и я слишком веселый, и приветливый, и достойный... В общем, будь я злодеем, я бы сделал блестящую карьеру, так я приличен с виду, но раз уж я, на свою беду, человек приличный, за злодея мне никак не сойти, полиции не помочь. Наконец привели меня к какому-то старому тузу, он у них занимал большой пост. Умный был человек! Другие болтали Бог знает что. Кто советовал отрастить бороду, чтобы скрыть улыбку, кто - вычернить лицо, чтобы сойти за негра, но тот старикан дал самый неожиданный совет. "Наденьте ему черные очки, и все. Сейчас он похож то ли на клерка, то ли на ангела. Наденьте очки, и дети будут визжать от страха". Честное слово, так и вышло. Когда я скрыл глаза, все прочее - улыбка, широкие плечи, короткие волосы - стало страшным, как у беса. Да, штука простая, все чудеса просты, но не это главное чудо. Когда я вспоминаю о самом удивительном, у меня голова кружится. - Что же это такое? - спросил Сайм. [260] - А вот что, - отвечал доктор. - Тот полицейский, который про меня все знал и придумал эти очки, никогда меня не видел! Сайм взглянул на него, глаза его сверкнули. - Как же так? - сказал поэт. - Кажется, вы с ним говорили? - Говорил, - весело откликнулся врач, - но комната была темная, как погреб. Что, не угадали бы? - Никогда бы и в голову не пришло, - сказал Сайм. - И впрямь оригинальная мысль, - поддержал его профессор. Новый союзник оказался на удивление деловитым. Быстро и ловко узнав в справочной, какие поезда идут в Дувр, он запихал спутников в кеб, а потом сел с ними в вагон, прежде чем они уразумели, что происходит. Беседа толком возобновилась лишь на палубе, по пути в Кале. - Я знал, что буду обедать во Франции, - пояснил доктор. - Но я так рад, что со мною будете вы. Понимаете, мне пришлось снарядить эту скотину с бомбой. Председатель следил за мной, хотя Бог его знает, как он ухитрялся. Когда-нибудь я вам все расскажу. Просто ужас какой-то! Только я попытаюсь увильнуть, откуда ни возьмись является он. Идешь мимо клуба, а он улыбается из окошка. Переходишь улицу - раскланивается с империала. Нет, честное слово, он продался черту. Он может быть сразу в шести местах. - Значит, вы снарядили маркиза в путь, - сказал профессор. - Давно это было? Успеем мы его перехватить? - Да, - отвечал Булль. - Я все рассчитал. Мы застанем его в Кале. - Хорошо, перехватим, - сказал профессор. - Но что мы с ним будем делать? Доктор Булль впервые растерялся, но подумал немного и сказал: - Должно быть, нам надо позвать полицию. - Только не мне, - сказал Сайм. - Лучше сразу утопиться. Я обещал одному бедняге, настоящему пессимис- [261] ту, дал ему честное слово. Не хочу заниматься казуистикой, но нынешнего пессимиста я обмануть не могу. Это все равно что обмануть ребенка. - Вот так же и я, - сказал профессор. - Я хотел пойти в полицию и не мог, я ведь тоже дал глупый обет. В бытность актером я много грешил, но одного все же не делал - не изменял, не предавал. Если я это сделаю, я перестану различать добро и зло. - Я это все понимаю, - сказал доктор Булль. - Я тоже не могу, мне жаль Секретаря. Ну, этого, с кривой улыбкой. Друзья мои, он страшно страдает. Желудок ли виной, или нервы, или совесть, или взгляд на вещи, только он проклят, он живет в аду. Я не могу выдать и ловить такого человека. Разве можно сечь прокаженного? Наверное, я рехнулся, но не могу, и все тут. - Не думаю, чтобы вы рехнулись, - сказал Сайм. - Я знал, что вы именно такой, с тех пор... - Да? - спросил доктор. - С тех пор, - закончил Сайм, - как вы сняли очки. Доктор улыбнулся и прошел по палубе посмотреть на залитое солнцем море. Потом он вернулся, беззаботно притоптывая, и трое спутников помолчали, сочувствуя друг другу. - Что же, - сказал Сайм, - по-видимому, мы одинаково понимаем нравственность, а если хотите - безнравственность. Значит, надо принять то, что из этого следует. - Да, - согласился профессор, - вы совершенно правы. Поторопимся же, я вижу мыс на берегу Франции. - Следует же из этого, - сказал Сайм, - что мы одиноки на земле. Гоголь исчез Бог знает куда; быть может, Воскресенье раздавил его, как муху. В Совете нас трое против троих: мы - как римляне на мосту. Но нам хуже, чем им, потому что они могли позвать своих, а мы не можем, и еще потому... - ...потому, - закончил профессор, - что один из троих не человек. Сайм кивнул, помолчал и начал снова: [262] - Мысль у меня такая. Надо задержать маркиза в Кале до завтрашнего полудня. Я перебрал проектов двадцать. Донести на него мы не можем; не можем и подвести под арест под пустым предлогом, потому что нам пришлось бы выступать в суде, а он знает нас и поймет, что дело нечисто. Можно задержать его как бы по делам Совета, он поверит многому в этом роде, но не тому, что надо сидеть в Кале, когда царь спокойно ходит по Парижу. Можно похитить его и запереть, но это вряд ли удастся, его здесь знают. У него много верных друзей, да и сам он храбр и силен... Что же, воспользуемся этими самыми качествами. Воспользуемся тем, что он храбр, и тем, что он дворянин, и тем, что у него много друзей в высшем обществе. - Что вы несете? - спросил профессор. - Саймы впервые упоминаются в четырнадцатом веке, - продолжал поэт порядка, - по преданию, один из них сражался при Беннокберне, рядом с Брюсом. Начиная с тысяча триста пятидесятого года генеалогическое древо неоспоримо. - Он помешался, - сказал доктор, в изумлении глядя на него. - Наш герб, - невозмутимо продолжал Сайм, - серебряная перевязь в червленом поле и три андреевских креста. Девиз меняется. Профессор схватил его за лацканы. - Мы причаливаем, - сказал он. - Что это с вами? Морская болезнь или неуместная шутливость? - Замечания мои до неприличия практичны, - неспешно отвечал Сайм. - Род Сент-Эсташ тоже древний. Маркиз не может отрицать, что он дворянин; не может отрицать, что и я дворянин. А чтобы подчеркнуть мой социальный статус, я при первом же случае собью с него шляпу. Вот мы и у пристани. В некотором изумлении они сошли на опаленный солнцем берег. Сайм, перенявший теперь у Булля роль вожака, повел их вдоль набережной к осененным зеленью, глядя- [263] щим на море кофейням. Шагал он дерзко и тростью размахивал, как шпагой. По-видимому, он направлялся к последней кофейне, но вдруг остановился и резким мановением затянутой в перчатку руки оборвал беседу, указывая на столик среди цветущих кустов. За столиком сидел Сент-Эсташ. На лиловом фоне моря сверкали ослепительные зубы, темнело смелое лицо, затененное светло-желтой соломенной шляпой. Глава X ПОЕДИНОК Сайм с друзьями сел за другой столик (его голубые глаза сверкали, как море неподалеку) и с радостным нетерпением заказал бутылку вина. Он и раньше был неестественно оживлен, и настроение его все поднималось по мере того, как опускалось вино в бутылке. Через полчаса он порол немыслимую чепуху. Собственно, он составлял план предстоящей беседы со зловещим маркизом, поспешно записывая карандашом вопросы и ответы. План этот был построен наподобие катехизиса. - Я подхожу, - с невероятной быстротой сообщал Сайм. - Пока он не снял шляпы, снимаю свою. Я говорю: "Маркиз де Сент-Эсташ, если не ошибаюсь?" Он говорит: "Полагаю, прославленный мистер Сайм?" Я говорю: "О да, самый Сайм!" Он говорит на безупречном французском языке: "Как поживаете?" Я отвечаю на безупречном лондонском... - Ой, хватит! - воскликнул человек в очках. - Придите в себя и бросьте эту бумажку. Что вы собираетесь делать? - Такой был хороший разговорник... - жалобно сказал Сайм. - Дайте мне его дочитать. В нем всего сорок три вопроса и ответа. Некоторые ответы маркиза поразительно остроумны. Я справедлив к врагу. - Какой во всем этом толк? - спросил изнемогающий доктор. [264] - Я подвожу маркиза к дуэли, - радостно пояснил Сайм. - После тридцать девятого ответа, гласящего... - А вы не подумали, - весомо и просто спросил профессор, - что маркиз может все сорок три раза ответить иначе? Тогда, мне кажется, ваши реплики будут несколько натянутыми. Сайм ударил кулаком по столу, лицо его сияло. - И верно! - согласился он. - Ах, в голову не пришло! Вы удивительно умны, профессор. Непременно прославитесь! - А вы совсем пьяны, - сказал доктор Булль. - Что ж, - невозмутимо продолжал Сайм, - придется иначе разбить лед, разрешите мне так выразиться, между мною и человеком, которого я хочу прикончить. Если, как вы проницательно заметили, один из участников беседы не может предсказать ее, придется этому участнику взять всю беседу на себя. Так я и сделаю! - И он внезапно встал, а ветер взметнул его светлые волосы. Где-то за деревьями на открытой сцене играл оркестр, и певица только что кончила свою арию. Звон меди показался взволнованному Сайму звоном и звяканьем шарманки на Лестер-сквер, под музыку которой он однажды встал, чтобы встретить смерть. Он взглянул на столик, за которым сидел маркиз. Сидели там и двое степенных французов в сюртуках и цилиндрах, а один из них - и с красной ленточкой Почетного легиона. Очевидно, то были люди солидные и почтенные. Рядом с корректными трубами цилиндров маркиз в вольнодумной панаме и светлой весенней паре казался богемным и даже пошловатым, но все же глядел маркизом. Мало того - он глядел монархом; что-то царственное было и в звериной его небрежности, и в пламенном взоре, и в гордой голове, темневшей на светлом пурпуре волн. Однако то был не христианский король, а смуглолицый деспот, то ли греческий, то ли азиатский, из тех, что в прошлые дни, когда рабство казалось естественным, смотрели сверху на Средиземное море, на галеры и на стонущих рабов. Точно таким, думал [265] Сайм, было бронзово-золотое лицо тирана рядом с темной зеленью олив и пылающей синевой. - Ну, - сердито спросил профессор, глядя на неподвижного Сайма, - намерены вы обратиться к собранию? Сайм осушил последний стакан искрящегося вина. - Намерен, - сказал он, указывая на маркиза и его приятелей. - Это собрание мне не нравится. Я сейчас дерну собрание за его большой медно-красный нос. И он быстро, хотя и не вполне твердо, подошел к маркизу. Увидев его, маркиз удивленно поднял черные ассирийские брови, но вежливо улыбнулся. - Мистер Сайм, если не ошибаюсь? - сказал он. Сайм поклонился. - А вы маркиз де Сент-Эсташ, - произнес он с немалым изяществом. - Разрешите дернуть вас за нос? Чтобы сделать это, он наклонился, но маркиз отскочил, опрокинул кресло, а люди в цилиндрах схватили Сайма за плечи. - Он меня оскорбил! - крикнул Сайм, красноречиво взмахнув рукой. - Оскорбил вас? - удивился господин с красной ленточкой. - Когда же? - Да вот сейчас, - бестрепетно ответил Сайм. - Он оскорбил мою матушку. - Вашу матушку? - недоверчиво переспросил француз. - Ну, тетушку, - уступил Сайм. - Каким образом мог маркиз ее оскорбить? - спросил второй француз с понятным удивлением. - Он все время сидел здесь. - Но что он говорил? - туманно изрек Сайм. - Я ничего не говорил, - сказал маркиз. - Разве что насчет оркестра. Я люблю, когда хорошо играют Вагнера. - Это намек, - твердо сказал Сайм. - Моя тетя плохо играла Вагнера. Нас вечно этим попрекают. - Все это очень странно, - заметил господин с ленточкой, в недоумении глядя на маркиза. [266] - Уверяю вас, - настаивал Сайм, - ваш разговор кишел намеками на слабости моей тетушки. - Вздор! - воскликнул маркиз. - Я за полчаса только и сказал, что эта брюнетка хорошо поет. - То-то и оно! - гневно отозвался Сайм. - Моя тетушка была рыжей. - Мне кажется, - сказал француз без ордена, - вы просто хотите оскорбить маркиза. - Честное слово, - обрадовался Сайм, круто повернувшись к нему, - вы неглупый человек! Маркиз вскочил. Глаза его горели, как у тигра. - Со мной ищут ссоры! - вскричал он. - Со мной ищут поединка! За чем же дело? Долго его искать не приходилось никому. Господа, не согласитесь ли вы быть моими секундантами? До вечера еще часа четыре. Можем драться сегодня. Сайм отвесил вполне изящный поклон. - Маркиз, - сказал он, - ваш поступок достоин вашей славы и вашего рода. Позвольте мне посовещаться с теми, в чьи руки я предаю свою судьбу. Он в три шага вернулся к спутникам, и те, видевшие его вдохновленный шампанским вызов и слышавшие идиотские реплики, сильно удивились. Теперь он был трезв, хотя и слегка бледен, и речь его дышала пылкой деловитостью. - Ну вот, - тихо и хрипло сказал он. - Я навязал этой скотине дуэль. Слушайте внимательно, времени у нас мало. Вы мои секунданты, и все должно исходить от вас. Стойте на том, чтобы дуэль состоялась завтра, после семи утра. Только тогда я помешаю ему поспеть к парижскому поезду, который проходит здесь в семь сорок пять. Если он пропустит поезд, он пропустит и убийство. В такой пустячной просьбе он вам отказать не сможет. Но вот что он сделает: он выберет поляну поближе к станции, чтобы все же вскочить в вагон. Фехтует он хорошо и понадеется на то, что успеет убить меня. Однако и я недурно фехтую и постараюсь задержать его, пока не пройдет поезд. Тогда, [267] наверное, он убьет меня, чтобы утешиться. Поняли? Превосходно. А теперь позвольте мне представить вас моим достойнейшим друзьям, - и, быстро подведя их к столику маркиза, он назвал две чрезвычайно аристократические фамилии, которых ни доктор, ни профессор в жизни своей не слыхали. Время от времени у Сайма бывали приступы здравого смысла, отнюдь не присущего ему. Как сказал он (когда речь шла об очках), его охватило вдохновение, а оно доходило порой до высот пророчества. В данном случае он угадал тактику противника. Когда секунданты уведомили маркиза, что Сайм может встретиться с ним только утром, тот сообразил, конечно, что между ним и его смертоносной миссией встало неожиданное препятствие. Объяснить он этого не мог и сделал именно то, что предсказал Сайм. Он велел секундантам найти небольшую лужайку почти у самого пути и положился на роковой исход первых своих выпадов. Когда он с полным хладнокровием явился на поле чести, никто бы не понял, что он торопится. Руки он держал в карманах, шляпу сдвинул на затылок, красивое лицо нагло золотилось на солнце. Но постороннему человеку могло бы показаться странным, что кроме секундантов, несущих шпаги, его сопровождало и двое слуг, несущих саквояж и корзину с едой. Несмотря на ранний час, все купалось в теплых лучах солнца, и Сайм удивился, заметив, как много весенних цветов горят серебром и золотом в высокой траве, доходившей почти до колен. Кроме маркиза, все были одеты мрачно и торжественно; цилиндры напоминали трубы, а маленький доктор в темных очках казался гробовщиком из фарса. Сайм поневоле ощущал, как смешно и нелепо это похоронное шествие на светлой лужайке, усеянной полевыми цветами. Но, конечно, комический контраст между светлыми цветами и черной шляпой был лишь символом трагического контраста между светлыми цветами и черным [268] делом. Справа виднелся лесок; далеко налево уходил изгиб железной дороги, которую Сайм охранял от маркиза, норовившего туда сбежать. Впереди, за черными силуэтами противников, над смутной линией моря, он мог различить миндальный куст в цвету, похожий на яркое облачко. Кавалер Почетного легиона, который звался полковником Дюкруа, с величайшей учтивостью приблизился к профессору и Буллю и предложил драться лишь до первой крови. Однако доктор Булль, хорошо подготовленный Саймом, с большим достоинством, хотя и с отвратительным акцентом ответил, что сражение должно продолжаться до тех пор, пока один из дуэлянтов не будет выведен из строя. Сайм рассчитал, что не изувечит маркиза и не даст маркизу изувечить себя в продолжение двадцати минут. За двадцать минут парижский поезд успеет уйти. - Для такого искусного и мужественного фехтовальщика, как маркиз, - важно сказал профессор, - подобные мелочи должны быть безразличны, а наш доверитель имеет веские причины требовать более продолжительного поединка. Щекотливость этих причин не дозволяет мне открыть их, но за справедливость их и благородство я... - Черт! - воскликнул маркиз, и лицо его омрачилось. - Хватит болтать, начнем... - И он снес тростью головку высокого цветка. Сайм понял его неучтивое нетерпение и глянул через плечо, нет ли поезда. Но на горизонте еще не было дыма. Полковник Дюкруа опустился на колени, открыл футляр и достал две одинаковые шпаги, клинки которых сверкнули на солнце лучами белого огня. Одну он подал маркизу, без церемоний схватившему ее, другую Сайму, который бережно ее принял, согнул и взвесил на руке со всей медлительностью, какую допускала честь. Затем полковник достал еще две шпаги, для себя и для доктора Булля, и начал размещать противников. [269] Дуэлянты сбросили сюртуки и жилеты и встали на места со шпагами в руках. Секунданты застыли по сторонам, тоже со шпагами, все такие же мрачные, в черных сюртуках и шляпах. Маркиз и Сайм салютовали друг другу, полковник спокойно сказал: "Engage!" (Начнем! (фр.) - Прим. перев.), и клинки со звоном скрестились. Когда трепет скрестившихся шпаг пробежал по руке Сайма, все странные страхи, о которых мы поведали, покинули его, как покидают сны по пробуждении. Теперь он видел в каждом из них лишь игру нервов: страх перед профессором был страхом перед своеволием кошмара, страх перед доктором - страхом перед безвоздушной пустотой науки. Сперва он отдался древнему страху перед чудом, потом - безнадежному нынешнему страху перед тем, что чудес не бывает. Но когда возник реальный страх смерти во всей его грубой, беспощадной простоте, Сайм понял, что прежние страхи были пустыми фантазиями. Он чувствовал себя как человек, которому снилось, что он падает в пропасть, а поутру, проснувшись, он понял, что его ждет виселица. Едва он увидел отблеск солнца на неприятельской шпаге, едва ощутил, что скрестились стальные клинки, трепетавшие словно живые, он понял, что противник его - грозный боец, а для него, должно быть, пришел смертный час. Он ощутил беспредельную ценность земли и травы под ногами, преисполнился любовью к жизни и ко всему живому. Казалось, он слышал, как растет трава; ощущал, как растут и раскрываются цветы, алые, синие, ярко-золотые, словно весенний праздник. И всякий раз, когда его взор отрывался на миг от спокойных, уверенных, властных глаз маркиза, он видел миндальный куст на горизонте. Если он каким-то чудом спасется, думал он, хорошо бы всю жизнь просидеть у этого куста, ни о чем не помышляя. Земля и небо являли ему живую красоту утраты, но другая половина его сознания была ясна, как стекло, [270] и он парировал удары с механически точным блеском, на который едва ли счел бы себя способным. Однажды острие шпаги скользнуло по его запястью, оставив полоску крови, но он не заметил или не пожелал заметить ее. Иногда нападал и он, и раза два ему показалось, что шпага попала в цель, но, не видя крови ни на клинке, ни на рубахе маркиза, он решил, что ошибся. Потом все изменилось. Рискуя все потерять в единый миг, маркиз оторвал упорный взгляд от Сайма и быстро взглянул через правое плечо на железную дорогу. Когда он повернулся к противнику, лицо его было лицом беса, и биться он стал так, словно в руке у него оказалось двадцать клинков. Выпады следовали один за другим с такой быстротой и яростью, что шпага обратилась в дождь сверкающих стрел. Сайм не мог взглянуть на железную дорогу; но и не хотел. Причина боевого исступления была ему ясна - показался парижский поезд. Между тем маркиз превзошел самого себя. Сайм дважды отбил его удары, а в третий раз сделал выпад так быстро, что не сомневался в успехе. Шпага согнулась под упором тяжелого тела, и поэт был уверен, что вонзил клинок в неприятеля, как уверен садовник, что воткнул в землю лопату. Тем не менее маркиз отскочил назад не пошатнувшись, а Сайм как дурак воззрился на свою шпагу. Крови на ней не было. На миг наступила тяжкая тишина, и Сайм, пожираемый любопытством, перешел в атаку. Маркиз, вероятно, фехтовал лучше, чем он, но сейчас почему-то растерялся и утратил свое превосходство. Он дрался рассеянно и даже слабо, то и дело оглядываясь на железную дорогу, словно боялся поезда больше, чем клинка. Сайм же сражался свирепо, но хладнокровно, страстно стремясь понять, почему на шпаге нет крови. Теперь он целился не столько в туловище, сколько в шею и в голову. Минуты полторы спустя он ощутил, что лезвие вонзилось прямо под челюстью - и вышло обратно чистым. Почти теряя рассудок, он снова нанес удар, который должен был оста- [271] вить хотя бы след, хотя бы царапину на щеке; но следа не оказалось. На миг небо снова заволокли сверхъестественные ужасы. Сайм понял, что противник его заколдован. Новый, суеверный страх был много ужаснее простой нелепицы, чьим символом был быстроногий паралитик. Профессор казался гномом, маркиз - бесом, быть может - самим Сатаною. Как бы то ни было, человеческое оружие трижды вонзилось в него, не оставив следа. Когда Сайм подумал об этом, все лучшее, что было в нем, громко запело, как ветер поет в деревьях. Он вспомнил об истинно человеческом в своей эпопее - о китайских фонариках Шафранного парка, о рыжей девушке в саду, о честных, налитых пивом матросах в портовом кабаке, о верных товарищах, стоящих рядом с ним. "Что ж, - сказал он себе, - я выше беса, я человек. Я могу умереть", - и в тот же миг, как это слово прозвучало в его сознании, раздался слабый, отдаленный гудок, которому предстояло стать ревом парижского поезда. Сайм снова бросился на врага со сверхъестественной беспечностью, словно мусульманин, жаждущий рая. По мере того как поезд подходил все ближе и ближе, ему чудилось, что там, в Париже, воздвигают цветочные арки и сам он сливается со звоном и блеском великой республики, врата которой оборонял от ада. Мысли его воспаряли все выше, поезд грохотал все громче, пока грохот не сменился гордым и пронзительным свистом. Поезд остановился. Внезапно, ко всеобщему удивлению, маркиз отпрянул назад и отбросил шпагу. Скачок был тем более поразителен, что Сайм как раз перед тем вонзил клинок ему в бедро. - Остановитесь! - властно сказал аристократ. - Я должен вам кое-что сообщить. - В чем дело? - удивленно спросил полковник Дюк-руа. - Что-нибудь не так? - Еще бы! - сказал заметно побледневший доктор Булль. - Наш доверитель ранил маркиза по крайней мере четыре раза, а тот невредим. [272] Маркиз поднял руку с каким-то грозным терпением. - Позвольте мне сказать, - вымолвил он. - Это довольно важно. Мистер Сайм, - и он повернулся к противнику, - если память мне не изменяет, мы сражаемся из-за того, что вы пожелали дернуть меня за нос, а я счел это неразумным. Сделайте одолжение, дергайте как можно скорее. Я очень спешу. - Это против правил, - с негодованием сказал доктор Булль. - Действительно, так нельзя, - согласился полковник, с тревогой поглядывая на маркиза. - Был, правда, случай (капитан Бельгар и барон Цумпт), когда противники во время поединка обменялись шпагами. Но едва ли можно назвать нос оружием... - Будете вы дергать меня за нос? - в отчаянии воскликнул маркиз. - Ну, мистер Сайм! Давайте дергайте! Вы и не знаете, как это для меня важно. Не будьте эгоистом, тащите, когда вас просят! - И он наклонился вперед, любезно улыбаясь. Парижский поезд, пыхтя и хрипя, подошел к полустанку за ближним холмом. Саймом овладело чувство, не раз посещавшее его во время этих приключений, - ему показалось, что грозная волна, взметнувшись до самого неба, ринулась вниз. Почти не понимая, что делает, он шагнул вперед и ухватил римский нос загадочного вельможи. Когда он дернул, нос остался у него в руке. Он постоял, с дурацкой торжественностью держа картонный хобот. Солнце, облака и лесистые холмы глядели сверху на эту глупейшую сцену. Молчание нарушил маркиз. - Кому нужна моя левая бровь? - громко и бодро сказал он. - Пожалуйста, прошу. Полковник Дюкруа, не желаете ли? Хорошая вещь, всегда может пригодиться. - И, степенно оторвав одну из ассирийских бровей вместе с частью смуглого лба, он вежливо преподнес ее онемевшему и побагровевшему полковнику. [273] - Если бы я знал, - забормотал тот, - что помогаю трусу, который подкладывает вату перед дуэлью... - Ладно, ладно! - сказал маркиз, бесшабашно разбрасывая по лужайке части своего тела. - Вы заблуждаетесь, но я не могу сейчас объяснять. Понимаете, поезд подошел к станции. - Да, - гневно вымолвил доктор Булль, - и он отойдет от станции. Он уйдет без вас. Мы знаем, какое адское дело-Таинственный маркиз в отчаянии воздел руки. На ярком солнце, с содранной половиной лица, он казался истинным пугалом. - Я из-за вас с ума сойду! - крикнул он. - Поезд... - Вы не уедете этим поездом, - твердо сказал Сайм и сжал рукоять шпаги. Немыслимая физиономия повернулась к нему. По-видимому, маркиз собрал последние силы. - Кретин, дурак, оболтус, остолоп, идиот, безмозглая репа, - быстро сказал он. - Сытая морда, белобрысая образина, недо... - Вы не уедете этим поездом, - повторил Сайм. - А какого черта, - взревел маркиз, - ехать мне этим поездом? - Мы все знаем, - строго сказал профессор. - Вы едете в Париж, чтобы бросить бомбу. - Нет, я не могу! - закричал маркиз, без труда вырывая клочьями волосы. - Что вы все, слабоумные? Неужели не поняли, кто я? Неужели вы серьезно думаете, что я хотел попасть на этот поезд? Да пускай в Париж проедет хоть двадцать поездов! Ну их к черту! - Чего же вы хотите? - спросил профессор. - Чего хочу? - переспросил маркиз. - Да сбежать от поезда! А теперь, Богом клянусь, он меня поймал! - К сожалению, - смущенно сказал Сайм, - я ничего не понимаю. Если бы вы удалили остатки вашего первого лба и подбородка, я бы понял лучше. Многое может прояснить разум... Что вы имеете в виду? Как так поймал? [274] Быть может, это лишь поэтическая фантазия - все же я поэт, - но мне кажется, что ваши слова что-то значат. - Они немало значат, - сказал маркиз. - Но что там, все кончено! Теперь мы в руках Воскресенья. - Мы!.. - повторил ошеломленный профессор. - Что вы имеете в виду? - Полицию, разумеется, - ответил маркиз, срывая скальп и пол-лица. Вынырнувшая наружу голова оказалась русой и прилизанной, что весьма распространено среди английских полисменов; лицо было очень бледно. - Я инспектор Рэтклиф, - до грубости поспешно сказал бывший маркиз. - Мое имя достаточно известно в полиции, к которой, полагаю, принадлежите и вы. Но если кто-нибудь сомневается... - и он стал извлекать из кармана голубую карточку. Профессор утомленно махнул рукой. - Ах, не показывайте! - сказал он. - У нас их столько, хоть разыгрывай в лотерею... Человек, именуемый Буллем, как и многие люди, отличающиеся с виду бойкой вульгарностью, нередко проявлял истинный такт. Сейчас он спас положение. Прервав необычную сцену, он выступил вперед со всей степенностью секунданта. - Господа, - обратился он к секундантам недавнего противника, - мы приносим вам серьезные извинения. Могу вас заверить, что вы не сделались жертвами низкопробной шутки и ничем не запятнали свою честь. Ваше время не пропало даром: вы помогали спасать мир. Мы не шуты. Мы почти без надежды сражаемся со страшным заговором. Тайное общество анархистов травит нас, как зайцев. Я говорю не о несчастных безумцах, бросающих бомбу с голоду или от немецкой философии, а о богатой, могущественной и фанатической церкви, исповедующей восточное отчаяние. Она считает своей святой обязанностью истребить людей, как гадов. О том, как она теснит нас, вы можете заключить хотя бы из того, что мы пуска- [275] емся на нелепейшие переодевания и выходки, подобные той, от которой вы сейчас пострадали. Младший секундант, невысокий толстяк с черными усами, вежливо поклонился и сказал: - Разумеется, я принимаю ваши извинения, но и вы извините меня, если я не стану вникать в ваши дела и откланяюсь. Не каждый день увидишь, как твой почтенный соотечественник разбирается на части, и с меня вполне достаточно. Полковник, я не вправе влиять на ваши поступки, но если и вы полагаете, что окружающее нас общество не совсем нормально, едемте обратно в город. Полковник Дюкруа машинально шагнул вслед за ним, яростно дернул себя за белый ус и воскликнул: - Нет, я останусь! Если эти господа и впрямь скрестили шпаги с такими негодяями, я буду с ними до конца. Я сражался за Францию. Сражусь и за цивилизацию. Доктор Булль снял котелок и замахал им, как на митинге. - Не шумите, - остановил его инспектор Рэтклиф, - вас услышит Воскресенье. - Воскресенье! - воскликнул Булль, и котелок его упал в траву. - Да, - кивнул Рэтклиф. - Наверное, он с ними. - С кем? - спросил Сайм. - С пассажирами этого поезда, - ответил инспектор. - Какая чушь!.. - начал Сайм. - Да прежде всего... Боже мой, - воскликнул он, словно увидел взрыв вдалеке. - Боже мой! Если это правда, все наше сборище было против анархии. Все как один - сыщики, кроме Председателя и его личного Секретаря. Что же это такое? - Что это такое? - повторил Рэтклиф с неожиданной силой. - Это конец. Разве вы не знаете Воскресенья? Шутки его так чудовищны и так просты, что никогда никому не придут в голову. Вот уж поистине в его духе всунуть всех своих главных врагов в Совет анархистов! Да он подкупил каждый трест, каждый телеграф, каждую железнодорожную линию, особенно эту! - и он указал дро- [276] жащим пальцем на маленькую станцию. - Все движение направлял он, полмира готово идти за ним. Осталось, быть может, ровно пять человек, способных ему противиться, и он, мерзавец, ткнул их в Совет, чтобы они ловили не его, а друг друга. Ах мы идиоты! Он сам и замыслил наши идиотства. Он знал, что профессор будет гнаться за Саймом в Лондоне, а Сайм будет драться со мной во Франции. Он сосредоточивал капиталы, захватывал телеграфные линии, пока пятеро дураков гонялись друг за другом, как дети, играющие в жмурки. - И что же? - не утратив упорства, спросил Сайм. - А то, - с внезапным спокойствием ответил бывший маркиз, - что он изловил нас, пока мы играли в жмурки на этой прекрасной, простой, пустынной поляне. Должно быть, он завладел всем светом, кроме нее и собравшихся на ней олухов. И если вы хотите знать, чем плох этот поезд, я вам скажу. Поезд плох тем, что из него в эту самую минуту вышел Воскресенье или его Секретарь. Сайм невольно вскрикнул, и все повернулись к станции. Несомненно, к ним двигалось довольно много народу, но разглядеть лица было еще нелегко. - Покойный маркиз де Сент-Эсташ, - сказал полицейский, доставая кожаный футляр, - всегда носил при себе бинокль. Либо Председатель, либо Секретарь идет на нас с этой толпой. Они настигли нас в укромном месте, где мы при всем желании не сможем нарушить наши клятвы и обратиться к полиции. Доктор Булль, я подозреваю, что бинокль поможет вам больше, чем ваши убедительные окуляры. Он вручил бинокль доктору, который тут же снял очки. - Не будем заранее бить тревогу, - сказал профессор. - Правда, народу там немало, но это, наверное, простые туристы. - Носят ли простые туристы черные полумаски? - спросил доктор Булль, глядя в бинокль. Сайм вырвал у него бинокль и посмотрел на пассажиров парижского поезда. Большинство из них выглядело [277] вполне заурядно, но двое или трое впереди были в черных масках, спускавшихся почти до самых губ. Это сильно меняло лицо, особенно на расстоянии, и Сайм никого не узнавал, видя только выбритые подбородки. Но вот, разговаривая, все улыбнулись, и один улыбнулся наискосок. Глава XI ПРЕСТУПНИКИ ГОНЯТСЯ ЗА ПОЛИЦИЕЙ Сайм опустил бинокль. Ему стало много легче. - Что ж, хоть Председателя с ними нет, - сказал он, отирая лоб. - Они еще далеко, - сказал полковник, не вполне пришедший в себя после поспешных, хотя и учтивых объяснений доктора Булля. - Как же вы различите своего Председателя в такой толпе? - Как бы я различил белого слона? - не без раздражения сказал Сайм. - Да, они далеко, но если бы он был с ними... Господи, земля бы тряслась! Помолчав немного, инспектор Рэтклиф сказал с мрачной решимостью: - Конечно, его нет. Лучше бы он с ними был. Наверное, он с триумфом въезжает в Париж или сидит на соборе святого Павла, точнее - на его развалинах. - Это нелепо! - сказал Сайм. - Не спорю, что-нибудь да случилось, пока нас не было, но не мог же он единым махом покорить мир. Действительно, - добавил он, хмуро глядя на поля у маленькой станции, - действительно, сюда идет толпа, но не такая уж большая, не войско. - О, эти! - пренебрежительно отмахнулся новоявленный сыщик. - Да, их не очень много. Стоит ли тратиться на них? Скажу откровенно, мы не так уж важны, мой друг, в мире Воскресенья. Телеграф и железные дороги он захватил сам. А перебить Центральный Совет - просто пустяк, как опустить открытку. Это сделает и Секре- [278] тарь. - И он плюнул в траву. Потом, повернувшись к спутникам, не без суровости добавил: - Можно многое сказать в защиту смерти. Но если вы предпочитаете другой вариант, искренне советую, идите за мной. С этими словами он повернулся и молча зашагал к лесу. Остальные оглянулись и увидели, что темная туча, отделившись от станции, в поразительном порядке идет через луг. Уже и без бинокля можно было различить на лицах черные пятна полумасок. Недолго думая, они тоже повернулись и последовали за своим вожаком, исчезнувшим в мерцании леса. На лугу пекло и пылало солнце, и, нырнув в лес, они радостно удивились прохладе, словно пловцы, нырнувшие в пруд. Свет дробился, тени дрожали, лес казался трепещущей завесой, как экран в кино. Узоры светотени плясали, и Сайм едва различал своих спутников. То чья-нибудь голова загоралась рембрандтовским светом, то возникали ярко-белые руки и темный, как у негра, нос. Бывший маркиз низко нахлобучил шляпу, и тень полей разделяла его лицо черной полумаской. Недоумение, томившее Сайма, становилось все тяжелее. В маске ли он? В маске ли кто-нибудь вообще? Кто из них кто? Волшебный лес, где лица становились то черными, то белыми, где очертания расплывались в свете и таяли во тьме, этот хаос светотени, сменивший четкую яркость солнечного дня, представлялся Сайму символом того мира, в котором он жил последние трое суток, - мира, в котором люди снимали бороды, очки и носы, превращаясь в кого-то другого. Трагическая вера, горевшая в его сердце, когда он счел маркиза бесом, почему-то исчезла, когда он увидел в нем друга. После всех этих превращений он плохо понимал, что такое друг, что - недруг. Существует ли вообще что-нибудь, кроме того, что кажется? Маркиз снял нос и стал сыщиком. А вдруг он снимет голову и станет лешим? Быть может, жизнь подобна неверному лесному миру, пляске света и тени? Все мелькает, все внезапно меняется, все исчезает. В сбрызнутом солнцем лесу Гэбриел Сайм нашел то, что нередко находили там нынешние художники. Он [279] нашел импрессионизм - так называют теперь предельное сомнение, когда мир уже не стоит ни на чем. Как человек, видящий дурной сон, старается крикнуть и проснуться, Сайм постарался отогнать последнюю, худшую из своих фантазий. Нетерпеливо нагнав того, кого научился звать Рэтклифом, он громко и бодро нарушил бездонное молчание. - Скажите, - спросил он, - куда же мы идем? Сомнения его были так сильны, что он обрадовался, услышав обычный человеческий голос. - Нам надо добраться до моря, - ответил Рэтклиф, - через городок Ланей. Мне кажется, в этой местности навряд ли перейдут на их сторону. - Ну что вы! - воскликнул Сайм. - Не мог он поработить весь мир. Я уверен, что среди рабочих не так уж много анархистов, а если бы и много, простая толпа не может разбить полицию и солдат. - Толпа! - повторил инспектор и гневно фыркнул. - При чем тут простой народ, при чем тут рабочие? Вечно эта идиотская идея! Неужели вы считаете, что анархия придет от бедных? Откуда вы это взяли? Бедные бывают мятежниками, но не бывают анархистами. Кому-кому, а им нужна мало-мальски приличная власть. Они вросли корнями в свою страну. А богатые - нет. Богач может уплыть на яхте в Новую Гвинею. Бедные иногда бунтовали против плохих властей, богатые всегда бунтовали против всяких. Аристократы издавна были анархистами, вспомните мятежных баронов. - Прекрасная лекция для малолетних, - сказал Сайм, - но я не пойму, к чему вы клоните. - Клоню я к тому, - отвечал Рэтклиф, - что помогают Воскресенью миллионеры из Южной Африки и Северной Америки. Вот почему он завладел дорогами и телеграфом. Вот почему последние воины из полиции, вставшей против анархии, бегают по лесу, как зайцы. - Миллионеры, это понятно, - задумчиво сказал Сайм. - Они почти все спятили. Но одно дело совратить [280] нескольких скверных стариков, совсем другое - совратить великие христианские нации. Я нос дам на отсечение (не сочтите за намек), что Председатель не сможет совратить обычного, здравомыслящего человека. - Смотря какого, - сказал инспектор. - Хотя бы этого! - воскликнул Сайм, указывая прямо перед собой. - Такого не совратишь, - и он указал куда-то пальцем. Они уже вышли на залитую солнцем просеку, знаменовавшую для Сайма возвращение здравого смысла. Посреди нее стоял человек, с почти пугающей полнотой воплощавший этот здравый смысл. Грузный крестьянин, пропеченный солнцем, рубил дерево. Рубаха его пропотела, лицо и вся фигура дышали той беспредельной важностью, которую обретают люди, выполняющие день за днем сотни мелких и необходимых дел. Повозка, наполовину нагруженная дровами, стояла в нескольких шагах; лошадь, щипавшая траву, была отважна, но не отчаянна, как и ее хозяин; она была, как и хозяин, благополучна и невесела. Дровосек, нормандец - немного повыше, чем обычный француз, и почти квадратный - темнел в прямоугольнике света, словно аллегория труда на золотом фоне. - Сайм говорит, - крикнул Рэтклиф полковнику, - что вот этот человек никогда не станет анархистом. - На сей раз мсье Сайм совершенно прав, - смеясь, ответил полковник, - ведь этому человеку есть что отстаивать. Я забыл, что у себя на родине вы не привыкли встречать крестьян с достатком. - Вид у него бедный, - заметил доктор Булль. - Вот именно, - ответил полковник. - Потому он и богат. - У меня мысль! - внезапно воскликнул доктор. - Сколько он возьмет за то, чтобы нас подвезти? Эти мерзавцы движутся пешком, мы живо бы от них ушли. - Ах, дайте ему сколько запросит! - нетерпеливо подхватил Сайм. - У меня уйма денег. [281] - Так не годится, - возразил полковник. - Он не станет уважать вас, если вы не поторгуетесь. - Нам некогда торговаться... - с досадой сказал Булль. - Он торгуется, потому что он свободен, - сказал француз. - Поймите, он не оценит вашей щедрости. Ему не нужны чаевые. Пришлось топтаться на месте, пока французский полковник обменивался с французским крестьянином неторопливыми шутками базарного дня. Однако всего минут через пять они убедились, что полковник прав, ибо дровосек принял их предложение не с равнодушной угодливостью хорошо оплаченного наемника, а с серьезностью адвоката, получившего должный гонорар. Он сказал, что лучше всего пробраться к маленькой харчевне в холмах над Ланей, хозяин которой, старый солдат, ударившийся на старости лет в благочестие, поможет им и даже не пожалеет ради них жизни. Беглецы влезли на груду дров, и тряская повозка двинулась вниз по другому, крутому склону. Как ни тяжела и громоздка она была, двигалась она быстро, и вскоре всех воодушевила отрадная вера, что им удастся уйти от таинственных преследователей. Никто так и не знал, откуда анархисты раздобыли столько сторонников; по-видимому, люди срывались с места при одном взгляде на кривую улыбку Секретаря. Сайм время от времени глядел через плечо на преследующую их армию. По мере того как лес, отдаляясь, становился реже и ниже, Сайм видел сзади над собой залитый солнцем склон, по которому, словно гигантский жук, ползла темная толпа. Солнце светило ярко, видел Сайм прекрасно и различал отдельные фигуры, но все больше удивлялся тому, что движутся они как один человек. Одеты все были обычно, по-городскому - в темных костюмах и шляпах; но в отличие от уличных толп эта толпа не расплывалась, не рассыпалась, не распадалась на отдельные группы. Она двигалась грозно и неумолимо, словно армия зрячих автоматов. [282] Сайм сказал об этом Рэтклифу. - Да, - кивнул инспектор, - это дисциплина, это Воскресенье. Быть может, он за пятьсот миль, но страх перед ним - всегда с ними, как страх Божий. Маршируют они по правилам, и говорят по правилам, и думают. Но, что много важнее для нас, по всем правилам оптики исчезают вдали. Кивнул и Сайм. Черная толпа и впрямь становилась все меньше по мере того, как крестьянин погонял лошадь. Залитая солнцем земля была здесь плоской, но за лесом, уступами, круто спускалась к морю, напоминая холмы Сассекса. Разница лишь в том, что сассекская дорога извилиста и прихотлива, как ручей, а белая французская дорога водопадом срывалась вниз. Повозка загромыхала на крутизне, и через несколько минут, когда склон стал еще круче, беглецам открылись маленькая бухта и синяя дуга моря. Туча преследователей меж тем исчезла за холмами. Лошадь лихо свернула за купу вязов, едва не задев мордой старика, сидевшего на скамье под вывеской "Le Soleil d'Or" ("Золотое солнце" (фр.). - Прим. Перев.). Возница что-то пробурчал, видимо прося прощения, и слез на землю. Путники тоже слезли один за другим и поздоровались со стариком, судя по радушию его - хозяином харчевни. Он был седовлас, седоус и румян, как яблоко; такие простодушные люди с несколько сонным взором нередко встречаются во Франции, еще чаще - в южной Германии. И трубка его, и кружка пива, и цветы, и пчельник дышали покоем былых времен, но, войдя в дом, путники увидели на стене саблю. Полковник поздоровался с трактирщиком, как со старым приятелем, прошел в дом, сел за стол и - вероятно, как всегда - что-то заказал. Воинская точность его действий заинтересовала Сайма; когда трактирщик вышел, он решил удовлетворить свое любопытство. - Простите, полковник, - тихо спросил он, - почему мы зашли сюда? [283] Полковник Дюкруа усмехнулся, и усмешка пропала в его седых усах. - По двум причинам, мсье, - отвечал он. - Первой я назову менее важную, но более практичную. Мы зашли сюда потому, что только здесь имеются лошади. - Лошади? - повторил Сайм. - Да, - сказал француз. - Если вы хотите уйти от врага, вам нужны лошади. Насколько я понимаю, вы не припасли ни велосипедов, ни мотора. - Куда вы советуете ехать? - нерешительно спросил Сайм. - В жандармерию, куда ж еще, - сказал полковник. - Она по ту сторону Ланей. Мой друг, чьим секундантом я был при довольно странных обстоятельствах, преувеличивает опасность, всеобщего восстания быть не может, но даже он, полагаю, согласится, что среди жандармов вам спокойнее. Сайм серьезно кивнул, потом спросил: - А вторая причина? - Вторая причина та, - степенно отвечал полковник, - что недурно повидать хорошего человека, когда стоишь перед лицом смерти. Сайм взглянул на стену и увидел грубую и трогательную религиозную гравюру. - Да, - сказал он. - Вы правы. - И почти сразу добавил: - Распорядился кто-нибудь насчет лошадей? - Не беспокойтесь, - сказал полковник. - Я распорядился, как только вошел. Ваши враги не особенно торопливы, но двигались они быстро, как настоящая армия. Я и не думал, что у анархистов такая дисциплина. Нельзя терять ни минуты. Почти в тот же миг вошел синеглазый седой трактирщик и доложил, что пять коней оседланы. По совету полковника все захватили вина и еды, не забыли и шпаги - другого оружия не было, и понеслись по крутой белой дороге. Слуг, которые несли багаж инспектора в бытность его маркизом, решили оста- [284] вить в харчевне, чему они не противились, намереваясь выпить вина. Послеполуденное солнце уже светило наискось, и в его лучах Сайм видел трактирщика, становившегося все меньше, но упорно глядевшего им вслед. Серебряные волосы сверкали на солнце, и Сайм никак не мог отделаться от суеверной мысли, что это и впрямь последний хороший человек, которого он встретил на земле. Он еще видел серый силуэт, осененный белым светом, когда на зелени крутого склона появилось черное пятно. Полчище черных людей, словно туча саранчи, нависло над добрым старцем и его домом. Коней оседлали вовремя. Глава XII ЗЕМЛЯ В АНАРХИИ Дорога была неровной, но, пустив коней галопом, всадники вырвались далеко вперед, и вскоре первые здания предместья заслонили от них врага. Однако скакать до города пришлось еще довольно долго, и, когда они его достигли, запад уже сиял теплыми красками заката. Пока они ехали через город, полковник предложил по дороге в жандармерию приобрести еще одного небесполезного союзника. - Из пяти здешних богачей, - сказал он, - четверо просто мошенники. Думаю, именно такой процент повсюду. Пятый же - мой добрый знакомый и превосходный человек; а что еще важнее для нас, у него есть автомобиль. - Боюсь, - с незлобивой насмешкой сказал профессор, оглядываясь на белую дорогу, где каждый миг могло появиться черное ползучее пятно, - боюсь, что сейчас не время для визитов. - Доктор Ренар живет в трех минутах отсюда, - ответил полковник. - Опасность - меньше чем в двух, - сказал доктор Булль. [285] - У него есть автомобиль, - повторил полковник. - Он может его не дать, - сказал Булль. - Непременно даст, - сказал полковник. - Он поймет нас. - Мы можем не застать его, - настаивал доктор. - Молчите! - крикнул Сайм. - Что это? Они замерли на миг, словно конные статуи, - и на два, на три, на четыре мига замерли небо и земля. Потом, мучительно вслушиваясь, различили вдали на дороге тот неописуемый топот и трепет, который означает лишь одно - скачут кони. Лицо полковника резко изменилось, словно молния поразила его и оставила живым. - Ну что ж! - сказал он насмешливо и коротко, как истинный воин. - Готовьтесь встретить кавалерию. - Где они достали коней? - спросил Сайм. Полковник помолчал и глухо ответил: - Я выражался точно, когда сказал, что, кроме той таверны, лошадей нет на двадцать миль в округе. - Не верю! - упрямо сказал Сайм. - Не может быть. Вспомните его серебристые волосы! - Должно быть, его принудили, - мягко сказал полковник. - Их не меньше ста. Они сильны. Потому и нужно заехать к моему другу Ренару. С этими словами он свернул за угол и помчался так быстро, что и на полном скаку все едва поспевали за развевающимся хвостом его лошади. Доктор Ренар обитал в высоком удобном доме, на самом верху крутой улочки, и когда всадники спешились у его дверей, им снова открылись зеленая гряда холмов и белая дорога над городскими крышами. Увидев, что дорога пуста, они перевели дух и позвонили в дверь. Русобородый хозяин оказался приветливым и радушным. Он был образцом того молчаливого, но чрезвычайно делового сословия, которое сохранилось во Франции даже лучше, чем в Англии. Когда ему объяснили суть дела, он посмеялся над бывшим маркизом, утверждая с весо- [286] мым французским скепсисом, что общее восстание анархистов совершенно немыслимо. - Анархия! - сказал он, пожимая плечами. - Что за ребячество... - Et са (А это? (фр.)- Прим. перев.), - крикнул полковник, - et ca, по-вашему, ребячество? Беглецы оглянулись и увидели изогнутое пятно. Кавалерия неслась по круче стремительно, как войско Аттилы. При всей своей быстроте ряды двигались строго, и маски на лицах первых всадников чернели ровной полосой. Да, черное пятно не изменилось, хотя и двигалось быстрее, но все же одно различие было, и различие поразительное. На склоне холма, как на карте, положенной наклонно, всадники держались вместе; но один из них мчался впереди так быстро, словно убегал от погони. Он размахивал руками, понукая коня, и вид его был настолько дик, что даже издали в нем признали Понедельника. - Жалею, что придется прервать такую глубокую беседу, - сказал полковник. - Не можете ли вы одолжить мне свой автомобиль? - Должно быть, вы не в себе, - заметил доктор Ренар, добродушно улыбаясь. - Но безумие дружбе не помеха. Идемте в гараж. Доктор Ренар был тихого нрава, но неимоверно богат; комнаты его напоминали музей, в гараже стояли три автомобиля. Однако вкусы у него были простые, как у всех французов среднего класса, автомобилем он пользовался редко, и когда нетерпеливые беглецы ворвались в гараж, им пришлось повозиться, чтобы определить, исправен ли хоть один мотор. Потом они не без труда выкатили автомобиль на улицу и, выйдя из полутемного гаража, с удивлением увидели, что быстро, словно в тропиках, стемнело. Либо они провозились дольше, чем думали, либо над городом собрался сплошной навес облаков. Над морем, в конце крутой улочки, поднимался легкий туман. [287] - Поспешим, - сказал доктор Булль. - Я слышу топот коней. - Нет, - поправил его профессор, - вы слышите топот коня. Так оно и было; по камням, все ближе и ближе, скакала не кавалькада, а тот, кто намного ее опередил, - безумный Секретарь. У родителей Сайма, как у многих сторонников опрощения, был автомобиль, и он умел его водить. Вскочив на шоферское сиденье, он принялся колдовать над отвыкшими от употребления рукоятками; лицо его пылало. Нажав на что-то со всею силой, он подождал и спокойно сказал: - Боюсь, ничего не выйдет. Пока он говорил, из-за угла вылетел всадник, прямой и стремительный как стрела. Улыбка его была такой странной, словно он вывихнул челюсть. Подлетев к неподвижному автомобилю, где сидели все беглецы, он положил руку на кузов. Это и вправду был Секретарь, улыбавшийся в радости победы безумной, но уже не кривой улыбкой. Сайм лихорадочно повернул руль. Все было тихо, только вдали скакали кони остальных преследователей. Вдруг, лязгая и громыхая, автомобиль сорвался с места, выхватив Секретаря из седла, как вынимают клинок из ножен, протащил шагов двадцать и оставил распластанным на мостовой. Когда мотор величаво заворачивал за угол, беглецы успели увидеть, как анархисты поднимают своего вождя. - Не могу понять, почему так стемнело, - тихо сказал профессор. - Должно быть, гроза идет, - ответил доктор Булль. - А знаете, жалко, что у нас нет фонаря. - Фонарь у нас есть, - сказал полковник и выудил снизу тяжелый резной фонарь, в котором стояла свеча. Фонарь был дорогой, старинный и, может быть, висел когда-то в храме, ибо одно из цветных стекол пересекал грубый крест. - Где вы его раздобыли? - спросил профессор. [288] - Там же, где автомобиль, - сказал полковник. - У своего друга. Пока мсье Сайм возился с мотором, я подбежал к открытым дверям, у которых стоял Ренар. Кажется, я спросил: "Фонарь достать некогда?" Он благодушно замигал и оглядел красивые своды передней. С потолка спускался на цепях фонарь тончайшей работы, одно из бесчисленных сокровищ его домашней сокровищницы. Доктор рванул его, вырвал, повредив при этом роспись и свалив с размаху две драгоценные вазы, и вручил мне, а я отнес сюда. Прав ли я был, когда советовал заглянуть к Ренару? - Правы, - сказал Сайм и повесил тяжелый фонарь на ветровое стекло. Современный автомобиль со странным священным светильником мог показаться аллегорией их испытаний. Поначалу они ехали пустынными улицами, и редкие пешеходы не давали возможности судить, дружелюбны или враждебны к ним здешние жители. Потом в домах стали загораться огни, все больше напоминая о милости и уюте. Доктор Булль повернулся к инспектору, который стал их главою, и улыбнулся, как обычно, простой, приветливой улыбкой. - С огнями как-то веселей, - сказал он. Инспектор Рэтклиф нахмурил брови. - Меня веселят только одни огни, - сказал он. - Вон те, в жандармерии. Я их уже вижу. Дай Бог, чтобы мы оказались там минут через десять! Здравомыслие и надежда, преисполнявшие Булля, бурно вырвались наружу. - Какая чушь! - воскликнул он. - Если вы верите, что обычные люди в обычных домах могут стать анархистами, вы сами безумней анархиста. Случись нам вступить в бой, весь город будет за нас. - Нет, - отвечал Рэтклиф с неколебимой простотой. - Весь город был бы за них. Сейчас увидим. Пока он говорил, профессор в немалом волнении наклонился вперед. - Что это за шум? - спросил он. [289] - Должно быть, кони, - сказал полковник. - Я думал, они совсем отстали. - Кони? - сказал профессор. - Нет, это не кони, и они не сзади. Он еще говорил, когда впереди что-то дважды мелькнуло. Как ни молниеносно было это движение, беглецы разглядели, что же мелькнуло перед ними. Бледный профессор вскочил и принялся убеждать, что автомобили принадлежат Ренару. - Это его моторы, - повторял он, обводя спутников безумным взглядом. - Там люди в масках. - Чепуха! - гневно воскликнул полковник. - Доктор Ренар не даст им своих машин. - Должно быть, его принудили, - спокойно сказал Рэтклиф. - Город на их стороне. - Вы все еще в это верите, - сказал полковник. - Скоро поверите и вы, - с безнадежным спокойствием сказал сыщик. Наступило нелегкое молчание, затем полковник отрывисто проговорил: - Нет, не поверю. Какой вздор! Простодушные жители мирного французского городка... Шум огл