Г.-К.Честертон. Охотничьи рассказы --------------------------------- Gilbert Keith Chesterton. Tales of the long bow (1925). Перевод с англ. Н.Трауберг. Честертон Г.-К. Избранные произведения. В 3-х т. М.: Худож.лит., 1990. Том 3, с. 125-208. Иллюстрации В. Носков. OCR: sad369 (г. Омск) --------------------------------- НЕПРИГЛЯДНЫЙ НАРЯД ПОЛКОВНИКА КРЕЙНА В этих рассказах речь пойдет о делах, которые невозможно совершить, в которые невозможно поверить и о которых, как воскликнет измученный читатель, невозможно читать. Если мы без пояснений скажем: "Все это - правда", вы вспомните о корове, перепрыгнувшей через луну, и о глубоком человеке, проглотившем самого себя. Словом, рассказы эти невероятны; тем не менее лжи в них нет. Само собой разумеется, невероятные события начались в самом чопорном и скучном уголке света, в самое скучное время, а первым их героем стал самый скучный из людей. Место действия - прямая дорога в лондонском пригороде, разделяющая два ряда надежно защищенных коттеджей. Время действия - без двадцати одиннадцать, то есть как раз тот момент, когда процессия местных жителей, одетых по-воскресному, торжественно шествует в церковь, а герой по фамилии Крейн - весьма почтенный полковник в отставке, тоже направлявшийся в церковь, как направлялся он всегда в этот час. Между ним и его соседями не было заметной разницы; пожалуй, только, он был еще незаметней, чем они. Так, его дом звался Белой Хижиной, что все же звучит не столь заманчиво, как Рябиновая Заводь или Вересковый Склон. В церковь он оделся как на парад; но он вообще одевался так хорошо, что никто не назвал бы его хорошо одетым. Он был довольно красив, хотя и несколько иссушен, как бы прожарен солнцем. Его выгоревшие волосы могли сойти и за блекло-русые, и за седые, а светло-голубые глаза смотрели чуть сумрачно из-под приспущенных век. Полковник был своего рода пережитком. На самом деле ему едва пошел пятый десяток, и последние ордена он получил на последней войне. И все же он был военным довоенной поры - той поры, когда на каждый приход полагалось по одному полковнику. Было бы несправедливо назвать его ископаемым; скорей уж он окопался и хранил традиции так же терпеливо и твердо, как не покидал окопов. Он просто не любил менять привычки и слишком мало думал об условностях, чтобы их нарушать. Привычек у него было много: так, он ходил в церковь к одиннадцати, не предполагая, что несет с собой дух добрых традиций и английской истории. В то утро, выйдя из дому, он вертел в руках клочок бумаги и против обыкновения хмурился. Он не пошел прямо к калитке, а прошелся по садику, размахивая черной тростью. Потом постоял немного, глядя на красную маргаритку, притаившуюся в углу клумбы; наконец его бронзовое лицо оживилось, и глаза засветились весельем, что, впрочем, заметили бы немногие. Он сложил записку, сунул в жилетный карман и направился за коттедж, в огород, где старый слуга по имени Арчер, мастер на все руки, трудился в тот час над грядками. Арчер тоже был пережитком. Оба они пережили многое, что прикончило других людей. Они вместе прошли войну и были очень преданы друг другу, но Арчер так и не утратил удручающей лакейской важности и выполнял обязанности садовника с достоинством дворецкого. Выполнял он их прекрасно, быть может - потому, что для умного горожанина огород и сад весьма привлекательны. Но всякий раз, когда он сообщал: "Я высадил рассаду", казалось, что он говорит: "Я подал херес", а вопрос: "Нарвать морковки?" звучал как "Еще вина, сэр?". - Надеюсь, вы не работаете по воскресеньям? - сказал полковник, улыбаясь куда приветливее, чем всегда, хотя и вообще был человеком вежливым. - Вы слишком увлеклись огородом. Скоро станете заправским крестьянином. - Я собирался обследовать капусту, сэр, - страдальчески четко выговорил крестьянин. - Ее вчерашнее состояние не показалось мне удовлетворительным. - Хорошо, что вы не остались при ней на ночь, - сказал полковник. - Впрочем, вы очень кстати занялись капустой. Я как раз хотел о ней потолковать. - О капусте, сэр? - почтительно переспросил слуга. Но полковник как будто забыл о ней и, рассеянно замолчав, пристально глядел куда-то. Сад и огород полковника, как и шляпа его, и пальто, и манеры, были ненавязчиво безупречны. Там, где росли цветы, царил какой-то старый, старее коттеджа, дух. Аккуратная живая изгородь была густа, как в дворцовом саду, и самая ее искусственность напоминала скорее о королеве Анне, чем о королеве Виктории. Пруд, выложенный по краю камнем и окруженный ирисами, казался классическим озерцом, а не искусственной лужой. Стоит ли гадать о том, почему душа человека и уклад его жизни так влияют на обстановку? Как бы то ни было, душа Арчера пропитала огород. Арчер был человек дела и свое новое занятие воспринял на редкость серьезно. В отличие от сада, огород выглядел не искусственным, а по-сельски живым. Даже деревенские хитрости были тут: клубнику покрывала сетка от птиц, висели крест-накрест усаженные перьями веревки, а посреди самой большой грядки торчало старое пугало. Его одиночество разделял и оспаривал другой самозваный гость - на самом краю огорода стоял божок из тропиков, уместный тут не больше, чем скребок для чистки обуви. Полковник не был бы таким законченным служакой, если бы не отдал дань любви к путешествиям. Когда-то он увлекался этнографией и привез этого божка. Однако сейчас он смотрел не на божка, а на пугало. - Кстати, Арчер, - сказал он, - вам не кажется, что пугалу нужна новая шляпа? - Не уверен, сэр, - серьезно сказал садовник. - Нет, посудите сами, - возразил хозяин, - что такое пугало? В теории, увидев его, простодушная птица должна подумать, что я гуляю в огороде. Вот то существо в непотребной шляпе - это я! Не совсем точный портрет. Я бы сказал, в духе импрессионизма. Тот, кто носит такую шляпу, никогда не будет строг к воробью. Борьба характеров, то-се - и, поверьте, воробей победит. Кстати, что это за палка там привязана? - По-видимому, сэр, - сказал Арчер, - она изображает ружье. - Под таким углом ружье не держат, - заметил Крейн. - И вообще существо в подобной шляпе непременно промахнется. - Прикажете приобрести новую шляпу, сэр? - спросил терпеливый Арчер. - Ну, что вы! - беззаботно ответил хозяин. - Я отдам бедняге свою. Как святой Мартин отдал плащ. - Отдадите свою - нетвердо, но почтительно повторил Арчер. Полковник снял блестящий цилиндр и надел на божка, стоявшего у его ног. Камень как будто ожил, и щеголеватый карлик осклабился на зелень огорода. - Что-то она слишком целая, - озабоченно сказал полковник. - Пугала таких не носят. Посмотрим, что тут можно сделать. Он раскрутил трость над головой и обрушил ее на цилиндр. Тот осел до пустых глазниц идола. - Смягчена прикосновением времени, - заметил полковник, протягивая слуге атласные останки. - Наденьте ее на пугало, друг мой. Сами видите, мне она не годится. Арчер взял шляпу послушно, как автомат, но глаза его заметно округлились. - Поспешим, - весело сказал полковник. - Я чуть было не отправился в церковь слишком рано, а теперь боюсь опоздать. - Вы намерены посетить церковь без шляпы, сэр? - спросил Арчер. - Как можно! - сказал полковник. - Каждый должен снять шляпу, входя в храм. А если шляпы нет, что снимешь? Ай-ай-ай, где сегодня ваш разум? Выкопайте, пожалуйста, кочанчик. Вышколенный слуга повторил "кочанчик" не столько четко, сколько сдавленно. - А теперь, будьте другом, дайте мне кочан, - сказал полковник. - Уже пора. Кажется, одиннадцать пробило. Арчер тяжело побрел к капустной грядке с кочанами самых чудовищных форм и сочных красок, которые достойней философского раздумья, чем нам, легкомысленным, кажется. Овощи причудливы и не так уж будничны. Если бы мы назвали капусту кактусом, мы увидели бы в ней немало занятного. Эти истины открывались полковнику, пока он, опередив колеблющегося Арчера, извлекал из земли громадный зеленый кочан с длинным корнем. Потом, вооружившись садовым ножом, он обрезал корень, вылущил середину кочана и, перевернув его, с серьезным видом водрузил себе на голову. Наполеон и другие военные вожди любили короны - и полковник, подобно кесарям, увенчал себя зеленью. Историку, склонному к философии, пришли бы в голову и другие сравнения, если бы он взглянул отвлеченно на капустную шляпу. Прихожане глядели на нее, но никак не отвлеченно. Шляпа казалась им даже слишком конкретной. Ни одному философу не выразить того, что думали, взирая на полковника, обитатели Рябиновой Заводи и Верескового Склона. Что скажешь, когда один из самых достойных и уважаемых соседей, образец хороших манер, если не вкуса, торжественно шествует в церковь с капустой на голове? Однако никто не посмел выразить протест вслух. Обитатели этого мирка не способны объединиться, чтобы восстать или высмеять. С уютных и чистеньких столов не соберешь гнилых яиц, и не таким людям швырять кочерыжками в капусту. Быть может, в трогательных названиях коттеджей и скрывалась доля истины. Действительно, каждый дом здесь - приют уединения. Когда полковник приближался к паперти, собираясь почтительно снять свой овощной убор, его окликнули чуть сердечней, чем полагалось в этих краях. Он спокойно ответил и остановился ненадолго. Окликнул его врач по имени Хорес Хантер - высокий, хорошо одетый и несколько развязный. Лицо у него было неприметное, волосы - рыжие, но полагалось считать, что в нем что-то есть. - Здравствуйте, полковник, - сказал он своим звучным голосом. - Какая з-з-замечательная погода! Звезды кометами сорвались с мест, и миру открылись неизвестные пути, когда доктор Хантер проглотил слова: "Зверская шляпа". Почему он так сказал и что при этом думал, описать нелегко. Было бы ошибкой предполагать, что все дело в длинном сером автомобиле у ворот Белой Хижины, в даме на ходулях, в мягком воротничке или уменьшительном имени. И тем не менее все это промелькнуло в мозгу нашего медика, когда он спешно справлялся с собой. Разгадка в том, что Хорес Хантер был честолюбив, что голос его был звонок, а вид самонадеян, ибо он твердо решил занять свое место в мире, точнее - в свете. Ему нравилось, что на воскресном смотре его видят за дружеской беседой с полковником. Тот был небогат, но знал Кое-кого. А тем, кто Кое-кого знает, известно, что Кое-кто делает; тем же, кто не знает - остается только гадать. Дама, явившаяся с герцогиней на благотворительный базар, сказала полковнику: "Здравствуйте, Джим", - и доктору показалось, что такая фамильярность свидетельствует не о небрежности, а о родстве. Та же герцогиня ввела состязания на ходулях, которые переняли позже Вернон-Смиты с Верескового Склона. Нельзя же растеряться, если миссис Вернон-Смит спросит: "А вы на ходулях ходите?" Никогда не угадаешь заранее, что им взбредет на ум. Как-то доктор счел немодным идиотом человека в мягком воротничке, а потом так стали ходить все, и он понял, что это самая мода и есть. Странно предположить, что скоро все наденут капустные шляпы, но ручаться ни за что нельзя, а ошибаться он больше не намерен. Сперва ему, как врачу, захотелось дополнить костюм полковника смирительной рубашкой, но Крейн не выказывал признаков безумия. Не походил он и на шутника - он вел себя вполне естественно. Ясно было одно: если это новая мода, надо принять ее так же просто, как принял полковник. И вот доктор сказал, что погода замечательная, и убедился, к своей радости, что возражений нет. Все местные жители, как и врач, оказались на распутье, и все согласились с Хантером - не потому, что эти добрые люди были так же честолюбивы, а потому, что они вообще предпочитали осторожность. Они вечно боялись, как бы их кто не потревожил, и у них хватало ума не тревожить других. Кроме того, они чувствовали, что тихого, сдержанного полковника особенно и не проймешь. Вот почему он с неделю щеголял в своей зверской зеленой шляпе и ничего не услышал. Только к концу недели (в течение которой доктор вглядывался в горизонт, высматривая коронованных капустой) запретные слова прозвучали, и все разрешилось. Нужно сказать, полковник словно и забыл о своей шляпе. Он надевал ее, снимал и вешал на крюк в темной прихожей, где на двух других крюках висела его шпага рядом со старинной картой. Он вручал капусту Арчеру, когда тот, из любви к порядку, настаивал на своих правах; конечно, чистить ее слуга не решался, но все же встряхивал, недовольно хмурясь. Все это стало для Крейна одной из условностей, а он слишком мало думал о них, чтобы их нарушать. Очень может быть, что все дальнейшее удивило его не меньше, чем соседей. Во всяком случае, развязка (или подобная взрыву разрядка) произошла так. Мистер Вернон-Смит, вересковый горец, маленький, проворный, всегда испуганный (хотя чего, собственно, бояться такому основательному человеку?), дружил с Хантером и, как пассивный сноб, смиренно поклонялся снобу активному, прогрессивному, парящему в сферах. Людям типа Хантера нужны такие друзья - надо же перед кем-то красоваться. И что еще удивительней, людям типа Смита нужны Хантеры, которые насмешливо и благосклонно красуются перед ними. Как бы то ни было, Вернон-Смит намекнул, что шляпа его соседа не совсем модна и прилична. Доктор же Хантер, гордясь своей недавней ловкостью, высмеял его замечание. Многозначительно помахивая рукой, он дал понять, что весь общественный уклад развалится, если скажут хоть слово на эту деликатную тему. Вернон-Смиту казалось теперь, что полковник взорвется при самом отдаленном намеке на овощ или на шляпу. Как всегда бывает в таких случаях, запретные слова так и бились в его мозгу. Ему хотелось называть все на свете шляпами и овощами. Выйдя в тот день из сада, Крейн увидел между кустом и фонарем своего соседа и его дальнюю родственницу. Девушка эта училась живописи, что не совсем укладывалось в кодекс Верескового Склона, а значит - и Белой Хижины. Она стригла темные волосы, а полковник не любил стрижек. Но лицо у нее было милое, честные темные глаза - широко расставлены, в ущерб красоте, но не честности. Кроме того, у нее был очень звонкий, какой-то свежий голос; полковник часто слышал, как она выкрикивает счет, играя в теннис по ту сторону ограды, и почему-то чувствовал себя старым или, быть может, слишком молодым. Только теперь, у фонаря, он узнал, что ее зовут Одри Смит, и обрадовался такой простоте. Знакомя их, Вернон-Смит чуть не ляпнул: "Разрешите познакомить вас с моей капустой", но вовремя сказал: " кузиной". Полковник невозмутимо сообщил, что погода прекрасная, а его сосед, радуясь, что обошел опасность, поддержал его встревоженно и бодро, как поддерживал всегда на собраниях местных обществ. - Моя кузина учится живописи, - начал он новую тему. - Гиблое дело... Будет рисовать на мостовой и протягивать прохожим... э-э-э... поднос. Наверное, надеется попасть в академию... - Надеюсь не попасть, - пылко сказала Одри Смит. - Уличные художники куда честнее. - Ах, если бы твои друзья не набивали тебе голову идеями! - воскликнул Вернон-Смит. - Одри знается с ужасным сбродом... с вегетарианцами и... социалистами. - Он решил, что вегетарианец все же не овощ, а ужас перед социалистами полковник разделяет. - В общем, с поборниками равенства. А я всегда говорю: мы не равны и равны не будем. Если вы разделите поровну собственность, она вернется в те же руки. Это - закон природы. Тот, кто думает обойти закон природы, безумен, как... э-э-э... Стараясь изгнать навязчивый образ, он вспомнил было мартовского зайца, но девушка раньше закончила фразу. Спокойно улыбнувшись, она сказала: - Как шляпник полковника Крейна. Мы будем только справедливы, если скажем, что Вернон-Смит бежал, как от взрыва. Но мы не скажем, что он бросил даму в беде, - в отличие от него она ничуть не растерялась. Двое оставшихся не обратили на него внимания; они смотрели друг на друга и улыбались. - По-моему, вы храбрее всех в Англии, - сказала Одри. - Я не о войне и не об орденах. Да, я кое-что про вас знаю. Одного я не знаю: зачем вы это делаете? - По-моему, это вы храбрее всех, - отвечал он. - Во всяком случае, тут, у нас. Я хожу неделю как последний дурак и жду. А они молчат. Кажется, они боятся сказать не то. - Они безнадежны, - заметила мисс Смит. - Они не носят капустных шляп, но вместо головы у них репа. - Нет, - мягко сказал полковник, - у меня здесь много добрых соседей, в том числе и ваш кузен. Поверьте мне, в условностях есть смысл, и мир умней, чем кажется. Вы молоды, а потому нетерпимы. Но вы не боитесь борьбы, а это лучшее в нетерпимости и молодости. Когда вы сказали про шляпника, честное слово, вы были как Бритомарта. - Это кто, суффражистка из "Королевы фей"? - спросила девушка. - Боюсь, я забыла литературу. Понимаете, я художница, а это, кажется, сужает кругозор. Ну, что за лощеные пошляки! Вы только подумайте, как он говорил о социалистах. - Да, он судил немного поверхностно, - улыбнулся полковник. - Вот почему, - закончила она, - я восхищаюсь вашей шляпой, хотя и не знаю, зачем вы ее носите. Этот обычный разговор странно повлиял на полковника. Какое-то тепло охватило его и чувство резкой перемены, которого он не испытывал с войны. Внезапное решение сложилось в его уме, и он сказал, словно шагнул через границу: - Мисс Смит, могу ли я просить вас еще об одной услуге? Это не принято, но вы ведь не любите условностей. Если вы окажете мне честь и придете ко мне завтра, в половине второго, вы услышите всю правду. Вернее, увидите. - Конечно, приду, - сказала противница условностей. - Спасибо вам большое. Полковник проявил особый интерес к предстоящему завтраку. Как многие люди его типа, он умел угостить друзей. Он понимал, что молодые женщины плохо разбираются в винах, а эмансипированные - тем более. Он был добр и радушен и любил порадовать гостей едой, как радуют ребенка елкой. Почему же он волновался, словно сам стал ребенком? Почему не мог уснуть от счастья, как дети перед Рождеством? Почему допоздна бродил по саду, яростно попыхивая сигарой? Когда он смотрел на пурпурные ирисы и на серый ночной пруд, чувства его переходили от серого к пурпурному. Ему недавно перевалило за сорок, но он не знал, что легкомысленная дерзость лишь увяла и выцвела на время, пока не почувствовал, как растет в нем торжественное тщеславие юности. Порой он смотрел на чересчур живописные очертания соседней виллы, темневшей на лунном небе, и ему казалось, что он слышит голос, а может, и смех. Друг, посетивший наутро полковника, никак на него не походил. Рассеянный, не очень аккуратный, в старом спортивном костюме, он тщетно приглаживал прямые волосы того темно-рыжего цвета, который называют каштановым, и как-то странно вдвигал в галстук тяжелую, чисто выбритую челюсть. Фамилия его была Гуд, занимался он юриспруденцией, но пришел не по делу. Спокойно и приветливо поздоровавшись с Крейном, он улыбнулся старому слуге, как улыбаются старой остроте, и выказал признаки голода. День был очень теплый, светлый, и все в саду сверкало. Божок приятно ухмылялся, пугало щеголяло новой шляпой, ирисы у пруда колыхались на ветру, и полковник подумал о флагах перед боем. Она появилась неожиданно, из-за угла. Платье на ней было синее - темное, но яркое и очень прямое, хотя не слишком эксцентричное. В утреннем свете она меньше походила на школьницу и больше на серьезную женщину под тридцать. Она стала старше и красивей, и эта утренняя серьезность умилила Крейна. Он с благодарностью вспомнил, что чудовищной шляпы больше нет. Столько дней он носил ее, ни о ком не думая, а в те десять минут у фонаря почувствовал, что у него выросли ослиные уши. День был солнечный, и стол накрыли под навесом веранды. Когда все трое уселись, хозяин взглянул на гостью и сказал: - Не сочтите меня одним из тех, кого не любит ваш кузен. Надеюсь, я не испорчу вам аппетита, если ограничусь зеленью. - Как странно! - удивилась она. - Вы совсем не похожи на вегетарианца. - В последнее время я похож на идиота, - бесстрастно сказал он, - а это лучше, чем вегетарианец. Нет, сегодня особый случай. Впрочем, пускай объяснит Гуд, это скорей его касается. - Меня зовут Роберт Оуэн Гуд, - не без усмешки сказал гость. - Наводит на всякие мысли. Но сейчас важно другое: мой друг смертельно оскорбил меня, обозвал Робин Гудом. - Мне кажется, это лестно, - сказала Одри Смит. - А почему он вас так назвал? - Потому что я настоящий лесной житель. Тут Арчер внес огромное блюдо и поставил перед хозяином. Он уже подавал и другие блюда, но это он нес торжественно, как несут на Рождество свиную голову. На блюде лежал вареный кочан капусты. - Мне бросили вызов, - продолжал Гуд. - Мой друг сказал, что я кое-чего не сделаю. В сущности, все так думают, но я это сделал. А, надо заметить, этот самый друг, в пылу насмешки, употребил опрометчивое выражение. Вернее, он дал опрометчивый обет. - Я сказал, - торжественно пояснил полковник, - что, если он это сделает, я съем свою шляпу. Он наклонился и принялся ее есть. Затем рассудительно произнес: - Видите ли, обет надо исполнять буквально или никак. Можно спорить о том, насколько точно выполнял свой обет мой друг. Но я решил быть точным. Съесть одну из моих шляп я не мог. Пришлось завести шляпу, которую можно съесть. Одежду есть трудно, но еда может стать одеждой. Мне казалось, что позволительно считать шляпой свой единственный головной убор. Дурацкий вид - не такая уж большая плата за верность слову. Когда даешь обет или держишь пари, всегда чем-нибудь рискуешь. Он попросил у гостей прощения и встал из-за стола. Девушка тоже встала. - По-моему, это прекрасно, - сказала она. - Так же нелепо, как легенды о Граале. Встал и юрист - довольно резко - и, поглаживая подбородок, поглядывал на друга из-под нахмуренных бровей. - Ну вот, ты и вызвал свидетеля, - сказал он, - а теперь я покину зал суда. Мне надо уйти по делу. До свидания, мисс Смит. Девушка машинально попрощалась, а Крейн очнулся и устремился за своим другом. - Оуэн, - быстро сказал он, - жаль, что ты уходишь. Ты правда спешишь? - Да, - серьезно ответил Гуд. - Мое дело очень важное. - Углы его рта дрогнули. - Понимаешь, женюсь. - О, черт! - воскликнул полковник. - Спасибо за поздравления, - сказал ехидный Гуд. - Да, я серьезно обдумал. Я даже решил, на ком женюсь. Она знает, ее предупредили. - Прости, - растерянно сказал Крейн, - конечно, я тебя поздравляю, а ее - еще больше. Я очень рад. Понимаешь, я просто удивился. Не потому... - А почему? - спросил Гуд. - Наверное, ты думал, что я останусь старым холостяком? Знаешь, я понял, что дело тут не в годах. Такие, как я, старятся по собственной воле. В жизни куда больше выбора и меньше случайностей, чем думают нынешние фаталисты. Для некоторых судьба сильнее времени. Они не потому холосты, что стары; они стары, потому что холосты. - Ты не прав, - серьезно сказал Крейн. - Я удивился не этому. Я совсем не вижу ничего странного... скорее, наоборот... как будто все правильней, чем думаешь... как будто... в общем, я тебя поздравляю. - Я скоро тебе все расскажу, - сказал Гуд. - Пока важно одно: из-за нее я это сделал. Я совершил невозможное, но поверь - невозможнее всего она сама. - Что же, не буду тебя отрывать от столь невозможного дела, - улыбнулся Крейн. - Право, я очень рад. До свидания. Трудно описать, что он чувствовал, взирая сзади на квадратные плечи и рыжую гриву гостя. Когда он повернулся и поспешил к гостье, все стало каким-то новым, неразумным и легким. Он не мог бы сказать, в чем тут связь, он даже не знал, есть ли она вообще. Полковник был далеко не глуп, но привык глядеть на вещи извне; как солдаты или ученые, он редко в себе копался. И сейчас он не совсем понял, почему все так изменилось. Конечно, он очень любил Гуда, но любил и других, и они женились, а садик оставался прежним. Будь тут дело в дружбе, он скорее беспокоился бы, не ошибся ли его друг, или ревновал бы к невесте. Нет, причина была иная, не совсем понятная, и непонятного становилось все больше. Мир, где коронуют себя капустой и женятся очертя голову, казался новым и странным, и нелегко было понять живущих в нем людей - в том числе самого себя. Цветы в кадках стали яркими и незнакомыми, и даже овощи не огорчали его воспоминанием. Будь он пророком или ясновидящим, он увидел бы, как зеленые ряды капусты уходят за горизонт, словно море. Он стоял у начала повести, которая не закончилась, пока зеленый пожар не охватил всю землю. Но он был человеком дела, а не пророком и не всегда понимал, что делает. Он был прост, как древний герой или патриарх на заре мира, не знавший, как велики его деяния. Сейчас он чувствовал, что занялась заря - и больше ничего. Одри Смит стояла довольно близко - ведь, провожая гостя, Крейн отошел недалеко, - но он увидел ее в зеленой рамке сада, и ему показалось, что ее платье еще синее от дали. А когда она заговорила, ее голос звучал иначе - приветливо и как бы издалека, словно она окликает друга. Это растрогало его необычайно, хотя она только и сказала: - Где ваша старая шляпа? - Она уже не моя, - серьезно ответил он. - Пришлось, ничего не поделаешь. Кажется, пугало в ней ходит. - Пойдемте посмотрим на пугало! - воскликнула она. Он повел ее в огород и показал его достопримечательности - от Арчера, важно опиравшегося на лопату, до божка, ухмылявшегося у края грядки. Говорил он все торжественней и не понимал ни слова. Наконец она рассеянно, почти грубо прервала его, но ее карие глаза смотрели ясно и радостно. - Не говорите вы так! - воскликнула она. - Можно подумать, что мы в глуши. А это... это просто рай... У вас так красиво... Именно тогда потерявший шляпу полковник потерял и голову. Темный и прямой на причудливом фоне огорода, он в самой традиционной манере предложил даме все, чем владел, включая капусту и пугало. Когда он называл капусту, смешное воспоминание бумерангом возвратилось к нему и стало возвышенным. - И лишнего тут много, - мрачно заключил он. - Пугало, и божок, и глупый человек, опутанный условностями. - Особенно когда выбирает шляпу, - сказала она. - Боюсь, это исключение, - серьезно возразил он. - Вы редко такое увидите, у меня очень скучно. Я полюбил вас, иначе не мог, но вы - из другого мира, где говорят, что думают, и не понимают ни наших умолчаний, ни наших предрассудков. - Да, мы наглые, - признала она, - и вы простите меня, если я скажу, что думаю. - Лучшего я не заслужил, - печально ответил он. - Я тоже, кажется, вас полюбила, - спокойно сказала она. - Не знаю, при чем тут время. Вы самый поразительный человек, какого я видела. - Господи помилуй! - почти беспомощно воскликнул он. - Боюсь, вы ошибаетесь. Что-что, а на оригинальность я никогда не претендовал. - Вот именно! - подхватила она. - Я видела очень многих людей, претендующих на оригинальность. Конечно, они готовы одеться в капусту. Они бы и в тыкву залезли, если бы могли. Они бы ходили в одном салате. Ведь они это делают ради моды, неумолимой богемной моды. Отрицание условностей - их условность. Я и сама так могу, это очень занятно, но я всегда распознаю смелость и силу. У них все зыбко, все бесформенно. А поистине сильный может создать форму и разбить ее. Тот, кто жертвует ради слова двадцатью годами условности - настоящий человек и властелин судьбы. - Какой там властелин! - сказал Крейн. - Интересно, когда же я перестал владеть своей судьбой - вчера или вот сейчас? Он стоял перед ней, как рыцарь в тяжелых доспехах. Да, этот старый образ тут очень уместен. Все стало так непохоже на то, чем он прежде жил, на рутину его бесконечных будней, что дух его не сразу взорвал броню. Если бы он поступил, как поступает в такую минуту всякий, он не мог бы испытать высшей радости. Он был из тех, для кого естественен ритуал. Почти неуловимая музыка его души напоминала не пляску, а чинный старинный танец. Не случайно он создал этот сад, и выложенный камнем пруд, и высокую живую изгородь. Полковник склонился и поцеловал даме руку. - Как хорошо! - сказала она. - Вам не хватает парика и шпаги. - Простите, - сказал он. - Ни один современный мужчина не достоин вас. Надеюсь, я все-таки не совсем современный. - Никогда не носите эту шляпу! - воскликнула она, указывая на проломленный цилиндр. - По правде говоря, - кротко ответил он, - я и не собирался. - Какой вы глупый! - сказала она. - Не эту самую, а вообще... Ничего нет красивей капусты. - Ну, что вы, - начал он, но она смотрела на него совершенно серьезно. - Вы же знаете, я художница и мало смыслю в литературе. У книжных людей слова стоят между ними и миром. А мы видим вещи, не имена. Для вас капуста смешная, потому что у нее смешное, глупое имя вроде "пусто" или "капут". А она совсем не смешная. Вы бы это поняли, если бы вам пришлось ее писать. Разве вы не знаете, почему великие художники писали капусту? Они видели цвет и линию - прекрасную линию, прекрасный цвет. - Может быть, на картине... - неуверенно начал он. Она громко рассмеялась. - Ох, какой вы глупый! - повторила она. - Неужели вы не понимаете, что это было красиво? Тюрбан из листьев, а кочерыжка - острие шлема. Как у Рембрандта - шлем, окутанный тюрбаном, и бронзовое лицо в зеленой и пурпурной тени. Вот что видят художники, у которых голова свободна от слов! А вы еще просите прощения, что не надели эту черную трубу. Вы же ходили как царь в цветной короне. Вы и были тут царем - все вас боялись. Он попытался возразить, но она засмеялась чуть задорнее. - Если бы вы еще продержались, они бы все надели овощные шляпы. Честное слово, мой кузен стоял недавно над грядкой с лопатой в руке. Она помолчала и спросила с прелестной непоследовательностью: - А что такое сделал мистер Гуд? Но рассказы эти - шиворот-навыворот и рассказывать их надо задом наперед. Те, кто хочет узнать ответ на ее вопрос, должны пойти на скучнейший из подвигов и прочитать второй рассказ. А в перерыве между пытками пусть отдохнут. НЕЖДАННАЯ УДАЧА ОУЭНА ГУДА Подвижники, прочитавшие до конца рассказ о неприглядном наряде, знают, что деяния полковника были первыми в ряду деяний, которые обычно считают невозможными, как подвиги рыцарей короля Артура. Сейчас полковник будет играть второстепенную роль, и мы скажем, что ко времени вышеизложенных событий его давно знали и чтили как респектабельного и темнолицего офицера в отставке, который живет в предместье Лондона и изучает первобытные мифы. Однако загар и знание мифов он приобрел раньше, чем респектабельность и дом. В молодости он был путешественником, беспокойным и даже отчаянным; и в рассказе появляется потому, что принадлежал в ту пору к кружку молодых людей, чья отвага граничила с сумасбродством. Все они были чудаками, причем одни исповедовали мятежные взгляды, другие - отсталые, а третьи - и те, и другие. Среди последних был Роберт Оуэн Гуд, не совсем законопослушный законник, герой нашего рассказа. Гуд больше всех дружил с Крейном и меньше всех на него походил. Он был домоседом, Крейн - бродягой; он не терпел условностей, Крейн их любил. Имена "Роберт Оуэн" свидетельствовали о семейной традиции, но вместе с мятежностью он унаследовал немного денег и мог наслаждаться свободой, скитаясь и мечтая в холмах между Северном и Темзой. Особенно он любил удить на одном островке. Здесь, в верховьях Темзы, часто видели странного человека в старом сером костюме, с рыжей гривой и тяжелым наполеоновским подбородком. В тот день, о котором пойдет речь, над ним стоял его добрый друг, отправлявшийся в одну из своих одиссей по южным морям. - Ну, - укоризненно спросил нетерпеливый путешественник, - поймал что-нибудь? - Ты как-то спрашивал меня, - ответил рыболов, - почему я считаю тебя материалистом. Вот поэтому. - Если надо выбирать между материализмом и безумием, - фыркнул Крейн, - я за материализм. - Ты неправ, - отвечал Гуд. - Твои причуды безумнее моих, да и пользы от них меньше. Когда вы видите у реки человека с удочкой, вы непременно спросите, что он поймал. А вот вас, охотников на крупную дичь, никто ни о чем не спрашивает. Ваш слоновый улов велик, но незаметен; наверное, сдаете на хранение. Все у вас скромно скрыто песком, прахом и далью. А я ловлю то, что неуловимей рыбы: душу Англии. - Скорей ты схватишь тут насморк, - сказал Крейн. - Мечтать - неплохо, но всему свое время. Тут вещая туча должна бы скрыть солнце, как окутала тень тайны это место рассказа. Ведь именно тогда Джеймс Крейн изрек славное пророчество, на котором и зиждется наша невероятная повесть. Минуту спустя, должно быть, он и не помнил своих слов. Минуту спустя странная туча уже сползла с солнца. Пророчество обернулось поговоркой (в свое время многотерпеливый читатель узнает, какой именно). В сущности, вся беседа состояла из поговорок и пословиц; их любят такие, как Гуд, чье сердце - в английской деревне. Однако на сей раз первым был Крейн. - Ну хорошо, ты любишь Англию, - сказал он. - Но если ты думаешь ей помочь, не жди, пока у тебя под ногами вырастет трава. - Этого я и хочу, - отвечал Гуд. - Об этом и мечтают твои измученные горожане. Представь, что бедняга клерк идет и видит, как у него из-под ног растет волшебный ковер. Ведь это сущая сказка. - Он не сидит камнем, как ты, - возразил Крейн. - У тебя скоро ноги обовьет плющ. Тоже вроде сказки. Жаль, поговорки такой нет. - Ничего, поговорок у меня хватит! - засмеялся Гуд. - Напомню тебе о камне, который мхом не обрастет. - Да, я катящийся камень, - ответил Крейн. - Я качусь по земле, как земля катится по небу. Но помни: мхом обрастает только один камень. - Какой, о мой шустрый камневед? - Могильный, - сказал Крейн. Гуд склонил длинное лицо над бездной, отражавшей чащи. Наконец он сказал: - Там не только мох. Там и слово "Resurgam". {Да воскресну (лат.)} - Может, и воскреснешь, - великодушно согласился Крейн. - Трубе придется нелегко, пока она тебя разбудит. Опоздаешь к Суду! - В настоящей пьесе, - сказал Гуд, - я ответил бы, что лучше опоздать тебе. Но христианам не к лицу так прощаться. Ты правда сегодня уезжаешь? - Да, вечером, - ответил Крейн. - Конечно, тебя не тянет к моим людоедам на острова? - Предпочитаю мой собственный остров, - сказал Оуэн Гуд. Друг его ушел, а он, не двигаясь, смотрел на тихий перевернутый мир в зеленом зеркале речки. Рыболовы часто сидят так, но нелегко было понять, интересуется ли рыбой наш одинокий законник. Он гордо носил в кармане томик Исаака Уолтона, потому что любил старые английские стихи не меньше, чем старые английские ландшафты. Но рыболовом он был не слишком искусным. Дело в том, что Оуэн Гуд поведал другу не о всех чарах, влекущих его к островку в верховьях Темзы. Если бы он сказал, что надеется поймать столько же рыбы, как апостолы, или морского змия, или кита, проглотившего Иону, он выражался бы довольно точно. Оуэн Гуд ловил то, что редко ловят рыболовы, - юношеский сон, давнее чудо, случившееся в этих пустынных местах. За несколько лет до того он удил как-то вечером на островке. Сумерки сменились тьмой, солнце оставило по себе две-три широкие серебряные ленты за черными стволами. Улетели последние птицы, исчезли все звуки, кроме мягкого плеска воды. Вдруг - бесшумно, как призрак - из леса на другом берегу вышла девушка. Она что-то сказала, он не понял и что-то ответил. Была она в белом и держала охапку колокольчиков. Прямая золотистая челка закрывала ее лоб; лицо было бледно, как слоновая кость, и бледные веки тревожно вздрагивали. Он ощутил, что непроходимо глуп, но говорил, кажется, связно - она не уходила, и даже занятно - она засмеялась. И тут случилось то, чего он так и не понял, хотя любил копаться в себе. Она взмахнула рукой и выронила синие цветы. Вихрь подхватил его; ему стало ясно, что начались чудеса, как в сказке или в эпосе, и все земное - их ничтожный знак. Еще не понимая, где он, он стоял весь мокрый на берегу - по-видимому, он бросился в воду и спас цветы, как ребенка. Из всех ее слов он запомнил одну только фразу: "Вы же насмерть простудитесь". Простудиться он простудился, но не умер, хотя мысль о смерти была вровень с его чувствами. Врач, которому пришлось кое-что рассказать, весьма заинтересовался тем, что удостоился услышать. Он увлекался генеалогией и судьбой знатных семейств и, поднапрягшись, вывел, что таинственная дама - Элизабет Сеймур из Марли-Корта. О таких вещах он говорил почтительно, даже подобострастно, носил фамилию Хантер и позже поселился неподалеку от Крейна. Как и Гуд, он восхищался ландшафтом и считал, что тот обязан своей прелестью заботам и умению владельцев Марли-Корта. - Такие помещики и создали Англию, - сказал он. - Хорошо радикалам болтать, но где бы мы были без них? - Я тоже за помещиков, - не без усталости ответил Гуд. - Я так их люблю, что хотел бы их размножить. Побольше, побольше помещиков! Сотни и тысячи... Не знаю, разделял ли доктор Хантер его пыл и понял ли его слова. Сам же Гуд вспоминал поздней эту беседу, если вообще мог вспоминать какие-нибудь беседы, кроме одной. Не буду скрывать от умного, но утомленного читателя, что все это и побудило Гуда сидеть часами на островке, глядя на другой берег. Шли годы, уходила молодость, приближался средний возраст, а Гуд все возвращался сюда, ждал и не дождался. Впрочем, заглянув поглубже, мы даже и не посмеем сказать, что он ждал. Просто этот уголок стал хранилищем святыни, и Гуд хотел увидеть все, что бы здесь ни случилось. Так и вышло, он все увидел; а еще задолго до конца нашей повести случились здесь дела довольно странные. Однажды утром из лесу вышел пыльный человек, тащивший пыльные доски, и принялся сколачивать деревянный щит, на котором огромными буквами было написано "Продается". Впервые за это время Гуд бросил удочку, встал и громко спросил, в чем дело. Человек отвечал ему терпеливо и добродушно, но, кажется, решил, что говорит с беглым сумасшедшим. Так началось то, что стало для Гуда истинным кошмаром. Перемены шли неспешно, годами, и ему казалось, что он беспомощен и связан, как во сне. Он зловеще смеялся, вспоминая, что теперь человека считают властелином своей судьбы, а он не может охранить воздух от яда и тишину от адских звуков. Что-то есть, мрачно думал он, в простодушных восторгах Хантера. Что-то есть в самой грубой и даже варварской аристократии. Феодалы совершали набеги, надевали на рабов ошейники, а порой и вешали кого-нибудь. Но они не вели упорной войны против наших пяти чувств. Бесформенное чудище пухло, росло и даже размножалось без явного деления клеток. И вот на берегу оказалась целая толпа черных строений, увенчанных высокой трубой, из которой шел дым прямо в безответное небо. На земле валялись лом и мусор, а ржавая балка лежала как раз там, где стояла, выйдя из леса, девушка с колокольчиками. Он не покинул острова. При всей романтичной склонности к оседлой сельской жизни он недаром родился в семье старого мятежника. Отец недаром нарек его Робертом Оуэном, а друзья называли Робин Гудом. Правда, иногда сердце у него падало, но чаще он воинственно шагал по острову, радуясь, что лесные цветы реют так близко от гнусных построек, и бормотал: "Выкинем флаги на гребень стены!" Как-то утром, когда восход еще сиял за темной глыбой фабрики и свет атласным покровом лежал на реке, по атласу заскользило что-то потемнее и погрубее - тонкая струйка жидкости, не смешивающаяся с водой, но извивающаяся по ней, как червь. Оуэн Гуд смотрел на нее, как смотрят на змею. Подобно змее, она поблескивала матово и довольно красиво, но для него воплощала зло, словно змий-искуситель, заползший в рай. Через несколько дней змеи размножились: несколько ручейков поползли по реке, не смешиваясь с ней, как не смешиваются с водой зловещие зелья ведьм. Позже появилась темная жидкость, уже не претендующая на красоту, - бурые, тяжелые, широкие пятна. Гуд до самого конца смутно представлял себе назначение фабрики. В деревне говорили, что производят тут краски для волос, но пахло скорее мыловаренным заводом, и он предположил, что здесь нашли золотую середину между краской и мылом - какое-то сверхученое косметическое средство. Такие средства особенно вошли в моду с тех пор, как профессор Хейк написал свой труд о лечебной пользе косметики, и Гуд часто видел теперь на лужайках своего детства большие плакаты: "К чему стариться?", с которых недостойно скалилась какая-то дама. Решив разузнать побольше, Гуд стал наводить справки. Очень долго он писал без ответа; крупные фирмы так же неделовиты, как государственные учреждения, толку от них не больше, а манеры у них куда хуже. Но в конце концов он добился свидания и встретился с теми, кого хотел увидеть. Одним из них был сэр Сэмюел Блисс, не оказавший еще тех услуг, благодаря которым все мы знаем его под именем лорда Нормантауэрса. Вторым был его управляющий, мистер Лоу; тучный, толстоносый, в толстых перстнях, он глядел на всех подозрительным, налитым обидой взором, словно боялся суда. Третьим был наш старый друг, доктор Хорес Хантер; он стал теперь медицинским инспектором и отвечал за санитарное состояние округи. Четвертый же удивил Гуда больше всего: их собеседование почтил присутствием сам профессор Хейк, совершивший переворот в современном уме своими открытиями о связи румянца со здоровьем. Когда Гуд узнал, кто это, мрачная улыбка осветила его лицо. Для данного случая профессор припас еще более интересную теорию. Говорил он последним и теорию свою изложил как окончательный приговор. Управляющий уже заверил, что нефть просто не может течь в воду, так как на фабрике ею мало пользуются. Сэр Сэмюел сообщил - сердито и даже небрежно, - что он открыл для народа несколько парков и построил рабочим бараки, обставленные с большим вкусом, так что никто не вправе обвинить его в равнодушии к красоте. Тут-то профессор и изложил учение о предохранительной пленке. Если тонкий слой нефти, сказал он, и появился в воде, это не важно, с водой он не смешивается, она только станет чище. Нефть - своего рода капсула; так заливают желатином пищу, чтобы ее сохранить. - Интересная теория... - заметил Гуд. Сэр Сэмюел Блисс поджался и ощетинился. - Надеюсь, - выговорил он, - вы не сомневаетесь в опытности нашего эксперта? - Ну что вы! - серьезно ответил Гуд. - Я верю, что он опытен, и верю, что он ваш. Профессор заморгал, но под его тяжелыми веками что-то засветилось. - Если вы намерены так разговаривать начал он, но Гуд его перебил и обратился к Хантеру тоном веселым и грубым, словно пинок: - А вы что скажете, дражайший доктор? Когда-то вас не меньше моего умиляли эти места. Вы говорили, что только старинные семьи сохраняют прелесть Англии. - Из этого не следует, - ответил врач, - что не надо верить в прогресс. То-то и плохо с вами, Гуд: вы в прогресс не верите. Нужно поспевать за временем, а кто-нибудь всегда от этого страдает. И вообще все не так уж страшно. Когда пройдет новый билль, придется пользоваться фильтром Белтона. - Понимаю... - задумчиво сказал Гуд. - Сперва вы мутите воду ради денег, а потом вынуждаете очищать ее и ставите это себе в заслугу. - Не пойму, о чем вы говорите, - запальчиво сказал Хантер. - Сейчас я думал о мистере Белтоне, - ответил Гуд. - Хорошо бы его пригласить. Такая теплая собралась компания. - Не вижу смысла в этом нелепом разговоре! - сказал сэр Сэмюел. - Не называйте нелепой теорию бедного профессора! - возмутился Гуд. - Вы ведь не считаете, что эти вещества переморят всю рыбу? - Конечно нет, - резко ответил Хантер. - Она приспособится к масляной среде, - мечтательно продолжал Гуд. - Полюбит нефть... - Ну, знаете, мне некогда слушать глупости! - сказал Хантер и хотел было идти, но Гуд преградил ему путь, прямо глядя на него. - Не называйте глупостью естественный отбор, - сказал он. - О нем я знаю все. Я не берусь судить, попадут ли масла в воду, - я не разбираюсь в технике. Я не разберу, гремят ли ваши чертовы машины, - я не изучал акустики. Я не пойму, сильно воняет или нет, - я не читал вашей книги "Обоняние". Но о приспособлении к среде я знаю все. Я знаю, что некоторые низшие организмы изменяются вместе с условиями. Я знаю, что есть существа, которые приспособляются к любой грязи и пакости. Когда кругом затишье, они притихают, когда кругом кипит, они кипят; когда кругом гнусно, они гнусны. Спасибо, что вы меня в этом убедили. Не ожидая ответа, он поклонился и поспешно вышел. Так пришел конец знаменитой дискуссии о правах жителей прибрежной полосы, а может - и чистоте Темзы, и всей старой Англии со всем хорошим и плохим, что в ней было. Широкая публика так и не узнала подробностей - по крайней мере, до тех пор, пока не разыгралась катастрофа. Правда, об этом немного поговорили через месяц-другой, когда доктор Хорес Хантер выставил свою кандидатуру в парламент. Человека два поинтересовались, как он предотвращает загрязнение воды. Величайший из современных гигиенистов, профессор Хейк, написал в интересах науки, что врач может поступить только так, как поступил Хантер. По счастливой случайности промышленный заправила этих мест, сэр Сэмюел Блисс, серьезно взвесив все за и против, решил голосовать за Хантера. Знаменитый организатор вел себя как истый философ, но мистер Лоу, его управляющий, оказался практичней и настойчивей. И вот голубые ленты - знак хантерианцев - украсили железные балки, деревянные столбы фабрики и тех, кто сновал между ними и звался "рабочими руками". Гуд выборами не интересовался, но участие в них принял. Все же он был юристом - ленивым, но знающим. Без всякой надежды, из чистого духа противоречия, он подал иск и защиту своих интересов взял на себя. Ссылаясь на закон Генриха III, он требовал привлечь к ответственности тех, кто распугивает рыбу, принадлежащую подданным короля, живущим в долине Темзы. Судья похвалил его умелость и знания, но ходатайство отклонил, ссылаясь на прецеденты. Он указал, что еще нет способа определить, налицо ли тот "плотский страх", о котором идет речь в законе. Толкуя закон Ричарда II против ведьм, пугавших детей, крупные авторитеты считали, что ребенок "должен явиться в суд и лично поведать о своем страхе". Поскольку ни одна рыба не явилась, судья склонился на сторону ответчика. В сущности, судья умел оценить и свою, и чужую логику, но предпочел свою. Ведь наши судьи не связаны сводом законов - они прогрессивны, как Хантер, и, по велению принципа, не отстают от новых сил века, особенно от тех, которые можно встретить на званом обеде. Однако этот неудачный процесс повлек за собой то, что затмило его сиянием славы. Оуэн Гуд вышел из суда и свернул к вокзалу. Шел он, как всегда, мрачно задумавшись, но видел много лиц, и впервые ему пришло в голову, что на свете живет очень много народу. И на перроне мелькали лица, а он рассеянно скользил по ним взглядом, как вдруг увидел одно, и оно поразило его, как лицо покойника. Она спокойно вышла из буфета; в руке у нее, как у многих других, был саквояж. По непонятной извращенности ума, хранящего святыню, Гуд не мог представить себе, чтобы она была не в белом и выходила не из леса. Сейчас он совсем смешался - синее шло ей не меньше белого, а в том лесу недоставало буфета и перрона. Она остановилась; дрожащие, бледные веки поднялись, и он увидел серо-голубые глаза. - Господи! - сказала она. - Вы тот мальчик, который прыгнул в реку. - Я уже не мальчик, - сказал Гуд, - но в реку готов броситься. - Только не бросайтесь под поезд! - сказала она. - По правде говоря, - сказал он, - я думал броситься в поезд. Вы не возражаете, если я брошусь в ваш? - Я еду в Биркстед, - растерянно сказала она. Ему было безразлично, куда она едет; но тут он вспомнил, какой полустанок есть на этом пути, и поспешно устремился в вагон. Замелькали ландшафты, а путники довольно глупо смотрели друг на друга. Наконец она улыбнулась. - Я слышала о вас от вашего друга, - сказала она. - Тогда он пришел в первый раз. Вы ведь знакомы с Хантером? - Да, - ответил Оуэн, и тень омрачила его счастье. - А вы... вы хорошо его знаете? - Довольно хорошо, - сказала Элизабет Сеймур. Мрак, окутавший его душу, быстро сгущался, Хантер - если вспомнить слова Крейна - был не из тех, у кого трава растет под ногами. Он вполне мог использовать тот случай, чтобы втереться к Сеймурам. Все на свете было для него ступенькой лестницы; камень островка стал ступенькой к их дому, а дом, быть может, еще одной ступенькой? Гуд понял, что до сих пор злился отвлеченно. До сих пор он не знал, что такое ненависть. Поезд остановился у станции - Пожалуйста, выйдите здесь со мной, - резко сказал Гуд. - У меня к вам большая просьба. - Какая? - тихо спросила она. - Соберите букет колокольчиков, - глухо ответил он. Она вышла из вагона, и, не говоря ни слова, они пошли по извилистой деревенской дороге - Помню! - сказала она вдруг. - С этого холма виден ваш островок и лес, где росли колокольчики. - Пойдем посмотрим, - сказал Оуэн. Они поднялись на холм и остановились. Внизу черная фабрика изрыгала в воздух зловещий дым, а там, где некогда был лес, стояли коробки домов из грязного кирпича. Гуд заговорил: - "Итак, когда увидите мерзость запустения, стоящую на святом месте", тогда и настанет конец света. Пусть бы кончился сейчас, пока мы здесь, на холме. Она смотрела вниз, полуоткрыв рот и побледнев еще сильнее. На ближайшем из ящиков пестрели плакаты, и самый большой гласил: "Голосуйте за Хантера". Гуд вспомнил, что наступил последний, ответственный день выборов. И тут Элизабет спросила: - Это тот самый Хантер? Он хочет в парламент? Камень, лежавший на его душе, вспорхнул ввысь, как орел. Холм, на котором он стоял, показался выше Эвереста. Во внезапном озарении он понял: она знала бы, хочет ли Хантер в парламент, если... если бы его опасения были правдой. Ему стало так легко, что он посмел сказать: - Я думал, вы слышали. Я думал... Ну, я думал, вы его любите... не знаю почему. - И я не знаю, - сказала Элизабет. - Говорят, он женится на дочке Нормантауэрса. Они ведь купили наше имение. Роберт Оуэн Гуд помолчал; потом сказал громко и весело: - Что ж, голосуйте за Хантера. Чем он плох? Милый, старый Хантер! Надеюсь, он попадет в парламент. Надеюсь, он станет премьером. Господи, да пускай его будет императором Солнечной системы! - За что это ему? - удивилась она. - За то, что вы не любите его, - ответил Гуд. - Вот как! - проговорила она, и легкая дрожь ее голоса проникла ему в душу как звон серебряных колокольчиков. Во вдохновении веселья голос его стал звонче, лицо живей, моложе и строже, а профиль еще больше похож на молодого Наполеона. Его широкие плечи, ссутулившиеся над книгами, выпрямились, и рыжие волосы упали назад с открытого лба. - Я скажу вам кое-что о нем, - начал он, - и о себе тоже. Друзья говорят, что я неудачник, мечтатель, и трава растет у меня под ногами. Я скажу вам, почему я ей не мешал. Через три дня после нашей встречи я виделся с Хантером. Конечно, он ничего не знал. Но он человек практичный, очень практичный, не какой-нибудь мечтатель. По его тону я понял, что он хочет использовать тот случай - для себя, а может, и для меня, он ведь добрый... да, он добрый. Если бы я понял его намек и вступил, так сказать, в компанию, я бы узнал вас намного раньше, и вы были бы не воспоминанием, а... знакомой. И я не смог. Судите меня как хотите - не мог, и все. Я не мог прийти к вам, когда дверь передо мной распахивал этот угодливый лакей. Я не мог, чтобы этот самодовольный сноб играл такую роль в моей жизни. А когда мой лучший друг изрек пророчество, я ему поверил. - Какое пророчество? - рассеянно спросила она. - Сейчас это не важно, - сказал он. - Странные вещи творятся со мной, и, может быть, я еще что-нибудь сделаю. Но прежде всего я должен объяснить, кто я и зачем жил. Есть на свете такие люди - я не считаю, что они лучше всех, но они есть, назло здравомыслящим современным писателям. Я ходил по миру слепым, я смотрел внутрь - на вас. Если вы мне снились, я долго был сам не свой, словно встретил привидение. Я читал серьезных, старых поэтов - только они были достойны вас. А когда я вас увидел, я решил - настал конец света, и мы встретились в том мире, который слишком хорош, чтобы верить в него. - Я не думаю, - сказала она, - что в это не надо верить. Он взглянул на нее, и радость пронзила его, словно молния. Даже в лучшую пору ее близорукие глаза трогательно мигали, но сейчас она моргала беспомощно, как слепая, по другой причине. Глаза ее блестели и слепли от слез. - Вы говорили о неудачниках, - ровным голосом сказала она. - Наверное, многие так назовут и меня, и мою семью. Во всяком случае, сейчас мы бедны. Не знаю, известно ли вам, что я даю уроки музыки. Должно быть, нам полагается исчезнуть - мы не приносили пользы. Правда, некоторые из нас старались не приносить и вреда. А теперь я скажу вам о тех, кто очень, очень старался. Современные люди считают, что это все старомодно, как в книге. Ну и пускай. Они знают нас мало, как и мы их. Но вам, когда вы так говорите... я должна сказать... Если мы сдержаны, если мы холодны, если мы осторожны и нелепы - это все потому, что в самой глубине души мы знаем: есть на свете верность и любовь, которых стоит ждать до конца света. Только очень страшно, если теперь... когда я дождалась... страшно вам, еще страшнее мне... - Голос ее пресекся, и молчание сковало ее. Он шагнул вперед, словно ступил в сердце вихря, и они встретились на вершине холма, как будто пришли с концов света. - Это - как эпос, - сказал он. - Действие, а не слово. Я слишком долго жил словами. - О чем вы? - спросила она. - Я стал человеком дела, - ответил он. - Пока вы были прошлым, не было настоящего. Пока вы были сном, не было яви. Но теперь я совершу то, чего никто не совершал. Он повернулся к долине и выбросил вперед руку, словно взмахнул мечом. - Я нарушу пророчество, - крикнул он. - Я брошу вызов оракулу, посмеюсь над злой звездой. Тот, кто звал меня неудачником, увидит, что я сделал невозможное. Он кинулся вниз и позвал Элизабет так беспечно, словно они играли в прятки. Как ни странно, она побежала за ним. Все дальнейшее еще меньше соответствовало ее тонкости, скромности и достоинству. Она никогда не могла описать жуткой бессмыслицы выборов, но у нее осталось смутное чувство клоунады и конца света. Однако фарс не оскорблял ее, трагедия - не пугала. Она не была возбуждена в обычном смысле слова; ее держало то, что прочней терпения. За всю свою одинокую жизнь она не чувствовала так сильно стен из слоновой кости, но теперь в башне было светло, словно ее осветили свечами или выложили чистым золотом. Гуд стремительно притащил свою даму на берег реки. Навстречу им вышел мистер Лоу в отороченном мехом пальто, застегнутом на все пуговицы. В глазах его полыхнуло удивление - или недоверие, - когда Гуд сердечно предложил ему помощь. Тут на него налетел один из агентов с пачкой телеграмм. Не хватало агитаторов, не хватало ораторов, в каком-то местечке заждалась толпа, Хантер задерживался... В своей беде агент готов был схватить хоть клоуна и доверить ему дело Великой Партии, не вдаваясь в нюансы его политических взглядов. Ведь вся деловитость и беготня наших дней срывается в последнюю минуту. В тот вечер Роберту Оуэну Гуду разрешили бы идти куда угодно и говорить что угодно. Интересно, что думала об этом его дама, - быть может, ничего. Как во сне, проходила она через уродливые, плохо освещенные конторы, где метались, словно кролики, маленькие сердитые люди. Стены были покрыты плакатами, изображающими Хантера в единоборстве с драконом. Чтобы люди не подумали, что Хантер бьет драконов спорта ради, на драконе было написано, кто он такой. По-видимому, он был "Национальной расточительностью". Чтобы знали, чем именно сражает его Хантер, на мече стояло "Бережливость". Все это мелькало в счастливом, испуганном сознании Элизабет, и она невольно подумала, что ей пришлось учиться бережливости и бороться с искушением расточительности, но она не знала, что это бой с большим чешуйчатым чудовищем. В самом главном центре они увидели и кандидата в цилиндре, но он забыл о нем и не снял, здороваясь с дамой. Ей было немного стыдно, что она думает о таких пустяках, но она обрадовалась, что не выходит замуж за кандидата в парламент. - В трущобы ехать не к чему, - сказал доктор Хантер. - Там толку не дождешься. Надо бы их уничтожить, да и народ заодно. - А у нас был прекрасный митинг, - весело вставил агент. - Нормантауэрс рассказывал анекдоты, и ничего, выдержали. - Да, - сказал Оуэн Гуд, бодро потирая руки, - как у вас насчет факелов? - Каких еще факелов? - спросил агент. - Как? - строго сказал Гуд. - В этот славный час путь победителя не будут освещать сотни огней? Понятно ли вам, что народ в едином порыве избрал своего вождя? Что жители трущоб готовы сжечь последний стул в его честь? Да хоть бы этот... Он схватил стул, с которого встал Хантер, и принялся рьяно его ломать. Его успокоили, но ему удалось увлечь всех своим предложением. К ночи организовали шествие, и Хантера в голубых лентах повели к реке, словно его хотели крестить или утопить, как ведьму. Быть может, Гуд хотел ведьму сжечь - он размахивал факелом, окружая сиянием растерянную физиономию доктора. У реки он вскочил на груду лома и обратился к толпе с последним словом: - Сограждане, мы встретились у Темзы, той Темзы, что для нас, англичан, как Тибр для римлян. Мы встретились в долине, воспетой английскими поэтами и птицами. Нет искусства, столь близкого нам, как акварельные пейзажи; нет акварелей, столь светлых и тонких, как изображения этих мест. Один из лучших поэтов повторял в своих раздумьях: "Теки, река, пока не кончу петь". Говорят, кто-то пытается загрязнить эти воды. Ложь! Те, кто сейчас встал вровень с нашими певцами и художниками, хранят чистоту реки. Все мы знаем, как прекрасны фильтры Белтона. Доктор Хантер поддерживает мистера Белтона. Простите, Белтон поддерживает Хантера. Теки, река, пока не кончу петь. Да и все мы поддерживаем доктора Хантера. Я всегда готов и поддержать его, и выдержать. Он - истый прогрессист, и очень приятно смотреть, как он прогрессирует. Хорошо кто-то сказал: "Лежу без сна, средь тишины, и слышу, как он ползет все выше, выше, выше"! Его многочисленные местные пациенты объединятся в радости, когда он уйдет в лучший мир, то есть в Вестминстер. Надеюсь, все меня правильно поняли. Теки, река, пока не кончу петь. Сегодня я хочу одного: выразить наше единство. Быть может, некогда я спорил с Хантером. Но, счастлив сказать, все это позади - я питаю к нему самые теплые чувства по причине, о которой говорить не буду, хотя мог бы сказать немало. И вот, в знак примирения, я торжественно бросаю факел. Пусть наши распри угаснут в целительной влаге мира, как гаснет пламя в чистых прохладных водах священной реки. Раньше, чем кто-нибудь понял, что он делает, он закрутил факел над головой сверкающим колесом и метнул его метеором в темные глубины. И тут же раздался короткий крик. Все лица до одного повернулись к воде. Все лица были видны - освещены зловещим пламенем, поднявшимся над Темзой. Толпа глядела на него, как смотрят на комету. - Вот, - крикнул Оуэн Гуд, хватая Элизабет за руку. - Вот оно, пророчество Крейна! - Да кто такой Крейн? - спросила она. - И что он предсказывал? - Он мой друг, - объяснил Гуд. - Просто старый друг. Ему не нравилось, что я сижу над книгой или с удочкой, и он сказал на том самом островке: "Может, ты и много знаешь, но Темзы тебе не поджечь, готов съесть свою шляпу!" Повесть о том, как Крейн съел шляпу, читатели могут вспомнить, оглянувшись на тяжкий пройденный путь. ДРАГОЦЕННЫЕ ДАРЫ КАПИТАНА ПИРСА Тем, кто знаком с полковником Крейном и юристом Гудом, будет интересно (или неинтересно) узнать, что рано поутру они ели яичницу с ветчиной в кабаке "Голубой боров", стоящем у поворота дороги, на лесистом холме. Тем, кто с ними незнаком, мы сообщим, что полковник, сильно загорелый и безупречно одетый, и казался, и был молчаливым; а юрист, рыжий и как бы немного ржавый, молчаливым казался. Крейн любил хорошо поесть, а в этом кабачке кормили лучше, чем в кабачке богемном, и несравненно лучше, чем в дорогом ресторане. Гуд любил фольклор и сельские красоты, а в этой долине было так прохладно и тихо, словно западный ветер попал здесь в ловушку, приручился и стал летним воздухом. Оба любили красоту - и в женщине, и в пейзаже, - хотя (или потому что) были романтически преданы своим женам; но девушкой, служившей им - дочерью кабатчика, - залюбовался бы всякий. Она была тоненькая, тихая, но часто вскидывала голову, неожиданно и живо, словно коричневая птичка. Держалась она с неосознанным достоинством, ибо отец ее, Джон Харди, был кабатчиком старого типа, который сродни если не джентльмену, то йомену. Он немало знал, много умел и лицом походил на Коббета, которого нередко читал зимними вечерами. Гуд, сохранивший, как и он, устарелую склонность к мятежу, любил с ним потолковать. И в долине, и в сияющем небе царила тишина, хотя время от времени над головой пролетал аэроплан. Мужчины обращали на него не больше внимания, чем на муху, но девушка по всем признакам его замечала. Когда никто не глядел на нее, она смотрела вверх; когда же на нее глядели, старательно смотрела вниз. - Хороший у вас бекон, - сказал полковник. - Лучший в Англии, - подхватил Гуд, - а ведь по части завтраков Англия - истинный рай. Не пойму, зачем гордиться империей, когда у нас есть яйца и ветчина. Надо бы изобразить на гербе трех свинок и трех кур. Именно они подарили нашим поэтам утреннюю радость. Только тот, кто позавтракал, как мы, способен написать: "Сгорели свечи, и веселый день..." - Значит, бекон и впрямь создал Шекспира, - сказал полковник. - Конечно, - сказал юрист и, увидев, что девушка их слышит прибавил: - Мы хвалим ваш бекон, мисс Харди. - Его все хвалят, - сказала она с законной гордостью. - Но скоро это кончится. Скоро запретят держать свиней. - Запретят свиней! - воскликнул потрясенный юрист. - Глупые свиньи, - сердито сказал полковник. - Выбирай слова, - сказал Гуд. - Человек ниже свиньи, если он ее не ценит. Нет, что творится! Как же новое поколение проживет без ветчины? Кстати, о новом поколении, где ваш Пирс? Он обещал сюда приехать, поезд пришел, а его нет. - Простите, сэр, - несмело и вежливо вставила Джоан Харди. - Капитан Пирс наверху. Это могло обозначать, что тот - в доме, на втором этаже, но Джоан привычно взглянула в синюю бездну неба. Потом она ушла, а Оуэн Гуд долго глядел туда же, пока не заметил наконец аэроплана, сновавшего, как ласточка. - Что он там делает? - спросил юрист. - Себя показывает, - объяснил полковник. - Зачем ему показывать себя нам? - удивился Гуд. - Незачем, - ответил Крейн. - Он показывает себя ей. - Помолчал и прибавил: - Хорошенькая девушка. - Хорошая девушка, - серьезно поправил Гуд. - Ты уверен, что он ведет себя порядочно? Крейн помолчал и поморгал. - Что ж, времена меняются, - сказал он наконец. - Я человек старомодный, но скажу тебе как твердолобый тори: он мог выбрать и хуже. - А я как твердолобый радикал, - ответил Гуд, - скажу тебе: вряд ли он мог выбрать лучше. Тем временем своевольный авиатор спустился на полянку у подножья холма и направился к ним. Походил он скорее на поэта и, хотя весьма отличился во время войны, был из тех, кто стремится победить воздух, а не врага. С той героической поры его светлые волосы заметно отрасли, а синие глаза стали не только веселее, но и воинственней. У свинарника он немного задержался, чтобы поговорить с Джоан Харди, и, подходя к столу, просто пылал. - Что за чушь? - орал он. - Что за мерзость? Нет, больше терпеть нельзя! Я такого натворю... - Вы достаточно сегодня творили, - сказал Гуд. - Лучше позавтракайте с горя. - Нет, вы смотрите... - начал Пирс, но Джоан тихо появилась рядом с ним и несмело вмешалась в беседу. - Какой-то джентльмен, - сказала она, - спрашивает, можно ли ему с вами поговорить. Джентльмен этот стоял чуть подальше вежливо, но так неподвижно, что человек слабонервный мог бы испугаться. На нем был столь безукоризненный английский костюм, что все сразу признали в нем иностранца, но тщетно обрыскали мыслью Европу, пытаясь угадать, из какой он страны. Судя по неподвижному, лунообразному, чуть желтоватому лицу, он мог быть и азиатом. Но когда он открыл рот, они сразу определили его происхождение. - Простите, что помешал, - сказал американец. - Барышня говорит, вы самые лучшие специалисты по этим местам. Я вот хожу, ищу древности, а их нет и нет. Покажите мне, пожалуйста, всякие ваши средние века, очень буду обязан. Они не сразу оправились от удивления, и он терпеливо пояснил. - Я - Енох Оутс. В Мичигане меня все знают. А тут, у вас, я купил участочек. Посмотрел я нашу планетку, подумал и решил: если у тебя завелся доллар-другой - покупай землю в таком месте. Вот я и хочу узнать, какие тут самые лучшие старинные памятники. Эти, средневековые. Удивление Хилари Пирса сменилось не то восторгом, не то яростью. - Средневековые! - возопил он. - Памятники! Вы не прогадали, мистер Оутс. Я вам покажу старинное здание, священное здание, такое древнее, что его бы надо перевезти в Мичиган, как пытались перевезти аббатство Гластонбери. Он кинулся в угол огорода, размахивая руками, а американец послушно и вежливо пошел за ним. - Глядите, пока этот стиль не погиб! - закричал Пирс, указывая на свинарник. - Средневековей некуда! Скоро их не будет. Но с ними падет Англия, и сотрясется мир. По лицу американца невозможно было понять, насмешливо или наивно он спросил: - Вы считаете эту постройку очень древней? - Без всяких сомнений, - твердо ответил Пирс. - Мы вправе предположить, что в таком самом здании держал своих питомцев Гурт-Свинопас. Более того! Я убежден, что данный памятник много древнее. Крупнейшие ученые полагают, что именно здесь недооцененные создания посоветовали блудному сыну вернуться домой. Говорят, мистер Оутс, что такие памятники скоро исчезнут. Но этого не будет! Мы не подчинимся вандалам, покусившимся на наши святыни. Свинарник восстанет во славе! Купола его, башни и шпили возвестят победу священной свиньи над нечестивым тираном! - Мне кажется, - сухо сказал Крейн, - мистеру Оутсу следует осмотреть церковь у реки. Викарий разбирается в архитектуре и объяснит все лучше, чем мы с вами. Когда чужеземец ушел, полковник сказал своему молодому другу. - Некрасиво смеяться над людьми. Пирс обратил к нему пылающее лицо. - Я не смеялся, - сказал он и засмеялся, но лицо его все так же пылало. - Я говорил всерьез. Аллегориями, быть может, но всерьез. Сердито, может быть... Но, поверьте, пришло время рассердиться. Мы слишком мало сердились. Я буду бороться за возвращение, за воскресение свиньи. Она вернется и диким вепрем ринется на своих гонителей. Он вскинул голову и увидел на вывеске голубого борова, похожего на геральдических зверей. - Вот наш герб! - вскричал он. - Мы пойдем в бой под знаменем Борова! - Бурные аплодисменты, - сказал Крейн. - На этом и кончайте, не надо портить собственную речь. Оуэн хочет посмотреть местную готику, как Оутс. А я посмотрю вашу машину. Каменистая тропинка вилась меж кустов и клумб, словно садик вырос по краям лестницы, и на каждом повороте Гуд спорил с упирающимся Пирсом. - Не оглядывайтесь на ветчинный рай, - говорил он, - не то обратитесь в соляной... нет, в горчичный столп. Творец создал для услады глаз не одних свиней... - Эй, да где же он? - спросил полковник. - Свиньи, свиньи... - мечтательно продолжал Гуд. - Необоримо их очарование в раннюю пору нашей жизни, когда мы слышим в мечтах цокот их копытец, и хвостики их обвивают нас, как усики винограда. - Ну что ты несешь! - сказал полковник. Хилари Пирс действительно исчез. Он нырнул под изгородь, вскарабкался вверх по другой, более крутой тропинке, продрался сквозь кусты, вспрыгнул на забор и увидел оттуда свинарник и Джоан Харди, спокойно идущую к дому. Тогда он спрыгнул на дорожку, прямо перед ней. В утреннем свете все было четким и ярким, как в детской книжке. Пирс стоял, вытянув руки вперед, его желтые волосы совсем растрепались в кустах, и похож он был на дурака из сказки. - Я не могу уйти, пока я с вами не поговорю, - сказал он. - Ухожу я по делу... да, именно по делу. Когда люди уходили в поход, они сперва... вот и я... Конечно, не для всех свинарник - высокий символ, но я, честное слово... В общем, вы сами знаете, что я вас люблю. Джоан Харди это знала, но, словно концентрические стены замка, ее окружали древние деревенские условности, прекрасные и строгие, как старый ганец или тонкое шитье. Самой скромной и гордой из всех дам, вытканных на ковре наших рыцарских рассказов, была та, кого мир и не назвал бы дамой. Она молча глядела на него, он - на нее. Головка у нее была птичья, профиль - соколиный, а цвет ее лица не определишь, если мы не назовем его ослепительно-коричневым. - Вы и впрямь спешите, - сказала она. - Я не хочу, чтобы со мной объяснялись на бегу. - Простите, - сказал он. - Да, я спешу, но вас я не тороплю. Я просто хотел, чтобы вы знали. Я ничего не сделал, чтобы заслужить вас, но я нашел себе дело. Вы ведь сами считаете, что в мои годы нужно трудиться. - Вы поступите на службу? - простодушно спросила она. - Я помню, вы говорили, у вас дядя служит в банке? - Надеюсь, не все мои разговоры были на таком уровне, - сказал он, не подозревая ни о том, что она помнит каждое его слово, ни о том, как мало знает она об идеях и мечтах, которые казались ему такими важными. - Не то чтоб на службу... Скорее, это служение... Честно говоря, я займусь торговлей и торговать буду свиньями. - Тогда не приезжайте к нам, - сказала она. - Здесь их скоро запретят, и соседи... - Не бойтесь, - сказал он. - Я стану деловым и коварным. Что же до того, чтобы сюда не приезжать... Пишите мне хотя бы каждый час. А я буду присылать вам подарки. - Не думаю, что отец разрешит мне принимать их, - сказала она. - Попросите его подождать, - серьезно сказал Пирс. - Пусть он сперва на них посмотрит. Я не думаю, что он их отвергнет. Они ему понравятся. Он одобрит мой скромный вкус и здравые деловые принципы. А вы не пугайтесь, я не буду вас беспокоить, пока всего не совершу. Только знайте, что для вас я бросаю вызов миру. Он вспрыгнул на стену и исчез, а Джоан молча вернулась в кабачок. В следующий раз три друга встретились за завтраком в совсем другом месте. Полковник пригласил их в свой клуб, хотя сам ходил туда довольно редко. Первым явился Оуэн Гуд, и лакей, как ему велели, провел его к столику у окна, за которым расстилался Грин-парк. Зная военную пунктуальность полковника, Гуд подумал, что сам спутал время, и полез в карман, где была зажигалка. Там оказалась и газетная заметка, которую он сам, смеха ради, вырезал на днях. Говорилось в ней вот что: "В Западных графствах, особенно - на шоссе, ведущем в Бат, мотоциклисты все чаще превышают дозволенную скорость. Как ни странно, нарушителями оказываются в последнее время богатые и респектабельные дамы, прогуливающие домашних животных, которым, по словам хозяек, необходима для здоровья большая скорость, вызывающая сильный приток воздуха". Он рассеянно проглядывал эти строки, когда вошел полковник с газетой в руке. - Просто смешно! - воскликнул Крейн. - Я не революционер, не то, что ты, но эти правила и запрещения переходят все границы. Вот, бродячие зверинцы запретили. Опасно, видите ли. Деревенские мальчишки не увидят льва, потому что раз в пятьдесят лет кто-нибудь сбегает из клетки. Но это еще что! Ты знаешь, недавно завели особые поезда, которые перевозят больных в санатории. Так вот, их тоже запретили, заразы боятся. Если так пойдет, я сбешусь, как Хилари. Хилари Пирс тем временем пришел и слушал его, странно улыбаясь. Улыбка эта удивляла Гуда не меньше, чем газетные заметки. Он переводил глаза с Пирса на газету и с газеты на Пирса, а тот улыбался все загадочней. - Сегодня вы не так уж беситесь, - сказал ему Оуэн Гуд. - Раньше бы вы от таких запретов разнесли крышу. - Да, запреты неприятные, - сдержанно отвечал Пирс. - Очень не ко времени. Разрешите взглянуть? Гуд протянул ему вырезку, и он закивал, повторяя: - Вот, вот, за это меня и схватили!.. - Кого схватили? - удивился Гуд. - Меня, - сказал Пирс. - Респектабельную даму. Но я убежал. Хорошее было зрелище, когда дама перемахнула через изгородь и поскакала по лугам. Гуд взглянул на него из-под нахмуренных бровей. - А что это за домашние животные? - Свинки, - бесстрастно пояснил Пирс. - Я им так и сказал: "Домашнее животное, вроде мопса". - Ах, вон что! - сказал Гуд. - Хотели провезти их на большой скорости, а вас задержали... - Сперва я думал одеть их миллионерами, - благодушно поведал авиатор. - Но когда присмотришься, сходство не такое уж большое... - Насколько я понимаю, - сказал полковник, - с другими законами было то же самое? - Да, - сказал Пирс. - Я их нарушил, я и создал. - Почему же газеты об этом не пишут? - спросил Крейн. - Им не разрешают, - ответил Пирс. - Власти не хотят меня рекламировать. Когда случится революция, в газетах о ней не напишут. Он помолчал, подумал и начал снова: - Потом я повез бродячий зверинец, оповещая всех, что в клетках - самые опасные хищники. Потом я возил больных. Свинки скучали, но условия у них были хоть куда, я нанял сиделок... Крейн, рассеянно глядевший в окно, медленно повернулся к друзьям и резко спросил: - Чем же это кончится? Дальше выкидывать такие штуки невозможно... Пирс вскочил, и к нему вернулось то романтическое самозабвение, с которым он давал обет у свинарника. - Невозможно! - воскликнул он. - Вы и сами не знаете, что сказали! Все, что я делал до сих пор, возможно и банально. Теперь я совершу невозможное. Везде, во всех книгах и песнях, сказано, что этого быть не может. Если под вечер, в четверг, вы придете к каменоломне, напротив кабачка, вы увидите самый символ невозможного, и он будет таким явным, что даже газеты не сумеют его утаить. На склоне дня, в то место, где сосновую рощу перерезал шрам каменоломни, пришли два еще нестарых человека, не утративших страсти к приключениям, и расположились там, как на пикник. Оттуда, словно из окна, выходящего на долину, узрели они то, что походило на видение или, точнее, на комическое светопреставление. Небо на западе сияло лимонным светом, выцветавшим в прозрачно-зеленый, и два-три облачка у горизонта были ярко-алыми. Лучи заходящего солнца золотили все и вся, и кабачок казался сказочным замком. - Вот тебе для начала небесное знамение, - сказал Оуэн Гуд. - Странно, но это облако очень похоже на свинью... - Или на кита, - откликнулся Крейн и было зевнул, но, поглядев на небо, встряхнулся. Художники давно заметили, что облака весомы и объемны; однако не до такой же степени. - Это не облако, - резко сказал он. - Это дирижабль... Странная глыба все росла, и чем четче она становилась, тем невероятней. - Господи, милостивый! - закричал Гуд. - Да это свинья! - Дирижабль в виде свиньи, - уточнил полковник. Над "Голубым боровом" воздушное чудище встало, и от него оторвались яркие точки. - Парашютисты, - сказал полковник. - Какие странные... - заметил юрист. - Господи, да это не люди! С такого расстояния странные парашютисты походили на ангелов средневековой миниатюры, а небо - на золотой фон, символизирующий вечность. Спустившись пониже, они обрели большее свиноподобие. Наконец они исчезли за деревьями, и путники, взглянув на садик у кабачка, в котором они вот-вот должны были приземлиться, увидели Джоан Харди. Она стояла у свинарника, подняв птичью головку, и глядела в небо. - Странный способ ухаживания! - сказал Крейн. - Наш влюбленный друг преподносит просто невозможные дары. - Да! - закричал Гуд, очнувшись. - Вот оно, это слово! - Какое слово? - спросил Крейн. - "Невозможно", - отвечал Гуд. - И он, и мы этим словом живем. Разве ты не видишь, что он сделал? - Как не видеть! - сказал полковник. - Но я не вижу, к чему ты ведешь. - Он нарушил еще одну поговорку, - объяснил Оуэн. - Свиньи летают. - Это удивительно, - признал полковник, - но еще удивительней, что им не разрешают ходить по земле. Они пошли по крутому склону холма вниз, в лесной полумрак, теряя ощущение высоты и сверкающей нелепицы облаков, словно им и вправду было видение; и голос Крейна звучал в полумгле так, словно он рассказывал свой сон. - Я другого не пойму, - говорил он. - Как Хилари это сделал? - Он удивительный человек, - откликнулся Гуд. - Ты сам рассказывал, что он творил на фронте. Это не труднее... - Гораздо труднее, - возразил Крейн. - Там все были вместе, здесь он один. - Что ж, - сказал Гуд, - человек творит чудеса, когда очень захочет, даже если с виду он похож на плохого поэта. Кажется, я знаю, чего хочет он. Да, он ее заслужил... это - час его славы... - Все равно не понимаю, - сказал полковник, и эту часть дела он не понимал еще долго, пока не случилось много других интересных вещей. А тем временем Хилари Пирс спустился как Меркурий во впадину каменоломни и направился к Джоан Харди. - Сейчас не до ложной скромности, - сказал он. - Я победил. Я принес вам Золотое руно, вернее - золотую щетину. Я превратил свинью в Пегаса. Я пришел к вам во славе... - Вы в грязи, - улыбаясь, сказала она. - Эту красную глину трудно чистить. Щетка ее не возьмет, надо сперва... - О Господи! - воскликнул Пирс. - Неужели ничто не вырвет вас из будней? Неужели вы не воскликнете хотя бы: "О, дай мне крылья свиньи!" Что бы вы сказали, если бы я перевернул землю или поверг себе под ноги солнце и луну? - Я сказала бы, - все так же улыбаясь, ответила Джоан, - что вас нельзя оставлять без присмотра. Он глядел на нее минуту-другую, словно не сразу понял; потом засмеялся внезапно и радостно, словно увидел что-то наконец и удивился, как же он не видел этого раньше. - Однако и стукаешься же об землю, когда упадешь с неба, - сказал он, - об землю крестьян и свиней... простите, это комплимент. Что за штука - здравый смысл, и насколько он тоньше поэтических выдумок! Особенно когда ему сопутствует все, что очищает небо и смягчает землю, - красота, и смелость, и достоинство. Да, Джоан, вы правы. Согласны вы смотреть за мной? Он схватил ее за руки, и она ответила, улыбаясь: - Да... только вы идите... вот ваши друзья... Действительно, Крейн и Гуд шли к ним сквозь сетку тонких деревьев. - Поздравьте меня! - крикнул Хилари Пирс. - А я покаюсь вам и расскажу новости. - Какие новости? - спросил Крейн. Хилари Пирс широко улыбнулся и махнул рукой, указывая на свинок с парашютами. - Правду сказать, - признался он, - это просто фейерверк в честь победы или поражения, как назовете. Больше нет нужды доставлять их тайно, запрет сняли. - Сняли? - воскликнул Гуд. - Что ж это? Нелегко выдержать, когда сумасшедшие внезапно выздоравливают. - Сумасшедшие тут ни при чем, - спокойно ответил Пирс. - Перемена произошла гораздо выше или гораздо ниже. Словом, на той неисповедимой глубине, где Большие Люди вершат Большие Дела. - Какие? - спросили Гуд и Крейн. - Старый Оутс, - отвечал Пирс, - занялся чем-то другим. - При чем тут Оутс? - удивился Гуд. - Это тот янки, который ищет старинные развалины? - Да, - устало сказал Пирс. - Я тоже думал, что он ни при чем. Я думал, это наши дельцы и вегетарианцы. Но нет, они были невинным орудием. Суть в том, что Енох Оутс - самый крупный в мире поставщик свинины, и это он не хотел конкуренции. А его воля - закон, как сам он сказал бы. Теперь, слава Богу, он изобрел какое-то другое дело. Если неукротимый читатель хочет узнать, какое же дело изобрел мистер Оутс, он, как это ни печально, должен терпеливо прочитать историю об его исключительной изобретательности, а ей предшествует еще одна повесть, без которой здесь не обойдешься. ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ ПАСТОРА УАЙТА В летописях содружества странных людей, творивших невозможное, говорится о том, что Оуэн Гуд, ученый юрист, и Джеймс Крейн, полковник в отставке, сидели как-то под вечер на маленьком островке, послужившем некогда подмостками для начала любовной истории, с которой терпеливый читатель, по-видимому, знаком. Оуэн Гуд часто удил здесь рыбу, но теперь, оторвавшись от любимого дела, беседовал и ел. Был тут и третий друг, помоложе - светловолосый, живой, даже как бы встрепанный человек, на чьей свадьбе недавно побывали и полковник, и юрист Все трое слыли чудаками; но чудачества пожилых людей, бросающих миру вызов, непохожи на чудачества юных, надеющихся изменить мир. Хилари Пирс собирался мир перевернуть, а старшие друзья смотрели на это, как смотрели бы на милого им ребенка, играющего ярким шариком. Быть может, именно поэтому один из них вспомнил об очень старом друге, и улыбка осветила его длинное, насмешливое, печальное лицо. - Кстати, - сказал Оуэн Гуд, - я получил письмо от Уайта. Бронзовое лицо полковника тоже осветилось улыбкой. - И прочитал? - спросил он. - Да, - ответил Гуд, - хотя и не все понял. Вы не знакомы с ним, Хилари? Значит, эта встряска еще впереди... - А что в нем такого? - заинтересовался Пирс. - Да ничего... - отрывисто ответил Крейн. - Начинает он подписью, кончает обращением - Вы не прочитаете нам его письмо?.. - спросил бывший летчик. - Пожалуйста, - согласился юрист. - Тайны тут нет, а была бы - ее все равно не обнаружишь. Дик Уайт - сельский священник. Многие зовут его Диким Уайтом. Когда он был молод, он был похож на вас. Попробуйте представить себя пятидесятилетним пастором, если воображение выдержит... Мы уже говорили, что нашу летопись надо читать задом наперед, и письмо преподобного Ричарда Уайта прекрасно для этого годится. Когда-то у пастора был смелый и красивый почерк, но спешка и сила мысли превратили его в истинную клинопись. Содержание письма было такое: "Дорогой Оуэн! Я все твердо решил. Знаю, что ты возразишь, но здесь ты будешь неправ, потому что бревна - из других мест и ни к нему, ни к его прислужникам отношения не имеют. Вообще я все сделал один, вернее - почти один, хотя такая помощь ни под какой закон не подходит. Надеюсь, ты не обидишься. Конечно, ты мне хочешь добра, но пора нам наконец поговорить начистоту". - Вот именно, - сказал полковник. "Мне надо многое тебе рассказать, - продолжал Оуэн Гуд. - Знаешь, все вышло лучше, чем я думал. Сперва я боялся - все же, сам понимаешь, как рыбе зонтик, белый слон, пятая нога и что там еще. Однако на свете больше того-сего, и прочее, и прочее, в общем - Бог свое дело знает. Иногда просто чувствуешь себя в Азии". - Да? - спросил полковник. - Что он имеет в виду? - воскликнул Пирс, теряя последнее терпение. "Конечно, - продолжал Гуд, - здесь сильно переполошились, а всякие мерзавцы - просто испугались. Чего от них, собственно, и ждать... Салли сдержанна, как всегда, но она все в Шотландии да в Шотландии, так что сам понимаешь. Иногда мне очень одиноко, но я духом не падаю. Наверное, это смешно, а все же скажу, что со Снежинкой не соскучишься". - Мне давно не до смеха, - печально проговорил Хилари Пирс. - Какая еще снежинка? - Девочка, наверное, - предположил полковник. - Да, наверное, девочка, - сказал Пирс. - У него есть дети? - Нет, - сказал полковник. - Не женат. - Он долго любил одну женщину из тех краев, - пояснил Гуд. - Так и не женился. Может быть, Снежинка - ее дочь от "другого"? Совсем как в фильме или в романе. Хотя тут вот что написано: "Она пытается мне подражать, они всегда так. Представляешь, как все перетрусят, если она научится ходить на двух ногах". - Что за чушь! - закричал полковник Крейн. - Мне кажется, - сказал Гуд, - что это пони. Сперва я подумал было, что собака или кошка, но собаки служат, да и кошки поднимаются на задние лапы. Вообще "перетрусят" для них слишком сильное слово. Правда, тут и пони не очень подходит, вот слушайте: "Я научил ее, и она мне приносит все, что я скажу". - Да это же обезьяна! - обрадовался Пирс. - Думал так и я, - сказал Гуд. - Тогда было бы понятно про Азию... Но обезьяна на задних лапах - еще обычней, чем собака. Кроме того, Азия здесь значит что-то большее. Вот он что пишет: "Теперь я чувствую, что разум мой движется в новых, точнее - в древних просторах времени или вечности. Сперва я называл это восточным духом, но было бы вернее назвать это духом восхода, рассвета, зари, который никак не похож на жуткий, неподвижно-вязкий оккультизм. Истинная невинность сочетается здесь с величием, сила могучей горы - с белизной снегов. Мою собственную веру это не колеблет, а укрепляет, но взгляды мои, что ни говори, становятся шире. Как видишь, и я сумел опровергнуть поговорку". - Последняя фраза мне понятна, - сказал Гуд, складывая письмо. - Все мы опровергаем поговорки. Хилари Пирс вскочил на ноги и пылко заговорил: - Ничего страшного нет, когда пишут задом наперед. Многие думают, что объяснили все в письме, которого и не писали. Мне безразлично, каких он любит зверей. Все это - добрые английские чудачества, как у мечтательных лудильщиков или спятивших сквайров. Оба вы творите Бог знает что именно в таком роде, и мне это очень нравится. Но я толкусь среди нынешних людей, видел нынешние чудачества, и, поверьте, они хуже старых. Авиация - тоже новая штука, я сам ею увлекаюсь, но теперь есть духовная авиация, которой я боюсь. - Простите, - вставил Крейн. - Никак не пойму, о чем вы. - Конечно! - радостно ответил Пирс. - Это мне и нравится в вас. Но мне не нравится, как ваш друг рассуждает о широких взглядах и восточных восходах. Многие шарлатаны рассуждали так, а вторили им дураки. И вот что я вам скажу: если мы поедем к нему, чтобы посмотреть на эту Снежинку, мы очень удивимся. - Что же мы увидим? - спросил Крейн. - Ничего, - ответил Пирс. - Почему? - снова спросил Крейн. - Потому, - сказал Пирс, - что ваш Уайт беседует с пустотой. И Хилари Пирс, охваченный сыщицким пылом, принялся расспрашивать всех, кого только можно, о преподобном Ричарде Уайте. Он узнал, что Уайт служит в самых глубинах западной части Сомерсетшира, на землях некоего лорда Арлингтона. Священник и помещик не ладили, тем более что священник был гораздо мятежней, чем положено. Особенно возмущала Уайта нелепость или аномалия, вызвавшая столько гнева в Ирландии и в других местах: он никак не соглашался понять, почему дома, построенные или улучшенные арендаторами, юридически принадлежат землевладельцу. В знак протеста он построил себе хижину на холме, у самой границы Арлингтоновых земель. Этим объяснялись некоторые фразы - скажем, о бревнах и о приспешниках. Но многое оставалось тайной, и прежде всего Снежинка. Как выяснилось, некоторые слышали от священника примерно те же слова, которые были в письме: "Сперва я боялся, что это и впрямь обуза"... Никто не помнил этих слов точно, но все соглашались в том, что речь шла о какой-то ненужной, обременительной вещи. Вряд ли это могла быть Снежинка, о которой он говорил с тем умилением, с каким говорят о ребенке или котенке. Вряд ли это было новое жилище. По-видимому, в его путаной жизни существовало еще что-то, третье, слабо мерцавшее сквозь хитросплетения строк. Полковник Крейн никак не мог вспомнить, что же именно писал его друг. - Ну, как это... - почти сердился он. - Обуза... неудобство... пятая нога... Кстати, я тоже получил письмо. Покороче и, кажется, попроще. - И он протянул письмо Гуду, который и начал его читать. "Никогда не думал, что даже здесь, в наших краях, в самом Авалоне, люди так запуганы помещиками и крючкотворами. Никто не посмел помочь мне, когда я переносил свой дом, одна Снежинка помогла, и мы с ней управились дня за три. Теперь я вообще не на его земле. Придется ему признать, что на свете всякое бывает". - Нет, постойте! - прервал себя Гуд и заговорил медленней, как бы размышляя. - Все это очень странно... Не вообще странно, а для странных людей... для этого странного человека... Я знаю Уайта лучше, чем вы. Фактов он придерживается твердо, как все склочные люди. Понимаете, он способен перебить у помещика окна, но никогда не скажет, что их было шесть, если их было пять. Какая же точность может быть здесь? Как могла эта Снежинка перенести целый дом? - Я уже говорил, что я думаю, - сказал Пирс. - Кто бы она ни была, увидеть ее невозможно. Друг наш стал духовидцем, и Снежинкой он зовет духа или как их там, подопытный призрак. Для духа - сущие пустяки перенести какой-то дом. Но если человек в это верит, мне его искренне жаль. Собеседники его вдруг стали старше; быть может, сейчас они впервые могли бы показаться старыми. Он заметил это и быстро заговорил: - Вот что... я с ним увижусь и все разузнаю!.. Сейчас и двинусь. - Это очень далеко, - покачал головой полковник. - Вам ведь завтра надо в министерство... - Ничего, - сказал Пирс. - Я туда полечу. Исчезая, он легко взмахнул рукой, словно Икар, первый человек, оторвавшийся от земли. Наверное, летящий силуэт так сильно запечатлелся в их памяти потому, что на следующий день Пирс был совсем другим. Когда они пришли, чтобы встретить его, к Министерству авиации, они увидели, что сам он стал тише, а взгляд его - безумней, чем обычно. В соседнем ресторане, за завтраком, все говорили сперва о пустяках, но наблюдательный полковник понимал, что с Пирсом что-то случилось. Пока они думали, с чего бы начать, Пирс проговорил, глядя на горчичницу: - Вы в духов верите? - Не знаю, - ответил Оуэн Гуд. - По-гречески меня назвали бы агностиком... Неужели у бедного Уайта в приходе водятся духи? - Не знаю, - в свою очередь сказал Пирс. - Вы что, серьезно? - воскликнул Гуд. - Вот он, агностик! - улыбнулся Пирс. - Не выносит истинного агностицизма... Я не знаю, водятся ли там духи. Я не знаю, что там такое, если они не водятся... Он помолчал, потом заговорил спокойней: - Лучше расскажу по порядку. Вы помните, что в тех краях так и чувствуешь славу Гластонбери, и тайну Артуровой могилы, и пророчества Мерлина... Когда я добрался до деревни, мне показалось, что она - западней заката. Дом пастора еще западней, в заброшенных полях, за которыми стоит глухой лес. Именно дом, Уайт его покинул, осталась пустая раковина, холодная, как классический храм из тех, что украшали когда-то сельские усадьбы. Дом этот - к западу от прихода, но живет ваш Уайт еще намного западней, если он вообще где-нибудь живет. Солнце уже скрылось, когда я опустился на лугу, у деревни, и пошел дальше пешком. Пока я шел, темнело, и я боялся, что не доберусь засветло до места. Крестьяне, которых я спрашивал, отвечали уклончиво, но я все же понял из их слов, что Уайт поселился на холме, возвышавшимся над лесом. Дойти туда нелегко, но я дошел и стал пробираться сквозь чащу, карабкаясь по холму. Подо мной шумели вершины; из моря деревьев, словно купол, вставал одинокий холм, а на вершине его, на темном фоне туч, темнела какая-то постройка. Выглянул месяц, минуту-другую я видел ее лучше, и она показалась мне очень простой и легкой. Стояла она на четырех колоннах, словно христианский священник избрал себе пристанищем языческий храм четырех ветров. Чтобы вглядеться получше, я потянулся вверх, соскользнул вниз по склону, в самую чащу, и она поглотила меня, как море. Примерно полчаса я продирался сквозь низкие ветви и переплетенные корни, под двойным покровом ночной и лесной тьмы, пока не оказался наконец на голой вершине. Да, на голой. Ветер колыхал редкую траву, словно волосы на лысеющей голове, и больше ничего там не было. Дом исчез, как исчезает сказочный дворец. Сквозь лес, немного в стороне, к вершине шла просека, но она не вела никуда. Когда я увидел это, я сдался. Что-то мне подсказало, что я ничего не найду. Я пошел назад, спустился побыстрее с холма, но когда я снова нырнул в море листьев, раздался жуткий звук. Таких звуков на земле нет - это был и вой, и хохот... в общем, я такого не слышал... как будто ржал огромный конь... или кричал человек, и в крике этом слышались издевка и торжество. Улетел я сразу - мне надо было утром в министерство, но, кроме того, я хотел поскорее вам все рассказать. Помните, я боялся, что ваш друг не в себе... Теперь я боюсь, что он прав. Оуэн Гуд резко встал и ударил кулаком по столу. - Вот что, - крикнул он. - Едем туда все вместе! - Вы надеетесь что-то выяснить? - мрачно спросил Пирс. - Нет, - сказал Гуд. - Я и так знаю. Дик Уайт - человек точный. Даже слишком точный, в том и вся тайна. Он скучно, нудно, педантично твердил нам правду. Но и я иногда бываю точным. Посмотрим-ка расписание поездов. Когда они прибыли на место, селение до смешного не походило на то, что видел недавно Хилари Пирс. Такие селения мы называем сонными, забывая при этом, что они относятся совсем не сонно к своим делам, особенно - к праздникам. Пикадилли-Серкус выглядит почти одинаково и в будни, и на Рождество; деревенская рыночная площадь преображается в день ярмарки. Когда Пирс побывал здесь впервые, ему явились в ночном лесу достойные Мерлина загадки; когда он приехал во второй раз, он очутился в самой сердцевине праздничной сутолоки. По-видимому, всем распоряжалась высокая дама благородной внешности, с которой Оуэн Гуд, на удивление друзьям, сердечно поздоровался и, отойдя в сторону, вступил в оживленную беседу. Как ни занята она была, говорили они долго, но Пирс услышал только последние слова: - Он обещал что-то привезти... Вы же знаете, он всегда держит слово. Вернувшись к друзьям, Гуд сказал им: - Вот на этой даме Уайт и хотел жениться. Теперь я понял, почему они поссорились, и думаю, что не все потеряно. Другое плохо - здесь полицейские, с инспектором во главе. По-видимому, они ждут Уайта. Надеюсь, до скандала не дойдет... Надежда его не оправдалась. То, что произошло, можно назвать скандалом только из вежливости. Через десять минут на площади творилось такое, для чего нет слова в языке. Гоняясь по лесу за неуловимым храмом, Пирс думал недавно, что достиг пределов фантазии. Но то, что явилось ему во мраке и одиночестве, было не так поразительно, как то, что он увидел на многолюдной, светлой площади. Из леса, покрывавшего холм, показалось что-то, похожее на белый омнибус. Но это был не омнибус. Двигалось оно быстро, и все скоро увидели, что это - огромный слон, серебрящийся на солнце. Сидел на слоне пожилой человек в черной пасторской одежде; он гордо поворачивал голову то вправо, то влево, и в солнечных лучах сверкали его серебряные волосы и резкий орлиный профиль. Инспектор сделал один шаг и застыл как статуя. Священник на слоне ворвался в толпу так спокойно и властно, как врывается на арену умелый дрессировщик, и направился к одному из лотков. - Видите, я сдержал слово, - громко и весело сказал он высокой даме. - Привел вам белого слона. Потом он помахал рукой Гуду и Крейну. - Вот хорошо, что приехали! - крикнул он. - Вы одни все знали, я вам писал... - Так оно и было, - сказал Гуд, - только мы думали, что это - метафора... - Нет, постойте, - вмешался оправившийся инспектор. - Я этих ваших метафор не понимаю, мое дело - закон. Мы вас сколько раз предупреждали, а вы уклоняетесь... - Уклоняюсь? - радостно переспросил Уайт. - Что поделаешь, слон... Они такие... чуть что - уклонятся, убегут, испарятся, словно росинка... нет, Снежинка... Эй, Снежинка, пошли! Он ласково ударил слониху по спине, и, прежде чем инспектор хоть что-то понял, она плавно, словно водопад, ринулась сквозь толпу. Если бы полицейские погнались за ней на мотоциклах, они бы на нее не влезли. Револьверов у них не было, но ее все равно не взяла бы револьверная пуля. Белое чудище быстро удалялось по белой дороге, и, когда оно обратилось в черную точку, народ подумал было, что все это - наваждение; но тут раздался трубный, торжествующий глас, который так напугал Пирса в ночном лесу. Когда друзья снова встретились в Лондоне, Крейн и Пирс нетерпеливо ждали полного разъяснения событий, ибо Оуэн Гуд опять получил письмо. - Теперь мы все знаем, - весело сказал Пирс, - и все поймем. - Конечно, - согласился Гуд. - Читаю: "Дорогой Оуэн, большое тебе спасибо. Ты не сердись, что я ругал папки и перья" - Простите, что он ругал? - спросил Пирс. - Папки и перья, - повторил Гуд. - Итак, продолжим "Понимаешь, они тут распоясались, потому что я вечно говорил, что у меня его нет и не будет. Когда они увидели, что он у меня есть, и еще какой, они сразу пошли на попятный". - О чем, собственно, речь? - спросил полковник. - Это какая-то игра в слова. - Что ж, я выиграл, - сказал Гуд. - Пропущено слово "юрист". Полиция приставала к Уайту, думая, что у него нет юриста. Когда я взялся за дело, я обнаружил, что они нарушали законы не меньше, чем он. В общем, я ему помог, и он меня благодарит. Дальше речь идет о более личных делах, и очень интересных. Надеюсь, вы помните даму, за которой он много лет ухаживал, в том примерно духе, в каком сэр Роджер де Каверли ухаживал за вдовой. Еще я надеюсь, что вы меня поймете, если я назову