Солнце, ничего не разглядишь... Какая-то римская колесница... Кажется, Артур был римлянин? - Удивительный у него вид... - сказала Розамунда, и голос ее тоже изменился. Вид у королевского вестника и впрямь был удивительный. По мере его приближения изумленным взорам средневековой толпы все четче являлась дряхлая колесница кеба, увенчанная человеком в дряхлой шляпе. Наконец возница снял ее, приветствуя собрание, и все увидели простое лицо Мартышки. Дуглас Мэррел снова надел набекрень засаленную шляпу и скатился с кеба. Не всякий скатится с кеба достойно, но ему это удалось. Шляпа слетела, он ловко поймал ее и направился прямо к Оливии. - Ну вот, - сказал он без малейшего смущения. - Краску я вам привез. Собрание взирало на его брюки, воротничок и галстук (особенно занимательные на лету), и чувство у всех было такое, какое бывает, когда увидишь старомодный костюм. Примерно это ощущал и он, впервые увидев кеб, хотя кебы совсем недавно ползали по Лондону. Мода затвердевает быстро, и быстро привыкают люди. - Мартышка! - чуть не задохнулась Оливия. - Где же вы были? Неужели вы ничего не слышали? - Такую краску сразу не найдешь, - скромно ответил Мэррел. - А с тех пор, как у меня кеб, я подвозил людей по дороге. Но краску я достал, вот она. Только тут он заметил, как странно все вокруг, хотя контраст был так велик, словно он, подобно пресловутому янки, скатился из современной жизни во двор короля Артура. - То есть она в кебе, - продолжал он. - Такая самая, как вы хотели. Господи, неужели они еще играют? "Назад к Мафусаилу", а? Я знал, что перо у вас плодовитое, но чтобы играть больше месяца... - Это не пьеса, - отвечала она, не сводя с него удивленного взора. - Началось с пьесы, но теперь мы уже не играем - Очень жаль, - сказал Мэррел. - Я тоже повеселился, но были и не очень веселые дела. Где премьер? Я бы хотел поговорить с ним. - Всего сразу не расскажешь! - почти нетерпеливо вскричала она. - Неужели вы не знаете, что больше нет никаких премьер-министров? Тут правит король. Дуглас Мэррел принял это спокойнее, чем можно было ожидать; вероятно, он вспомнил беседу в библиотеке. К средневековому властелину он обратился по всей форме. Он отвесил поклон, нырнул в кеб и вынырнул, держа в одной руке неуклюжий сверток, а в другой шляпу. Развязать пакет одной рукой ему не удалось. Тогда он повернулся к трону. - Простите, Ваше Величество, - сказал он. - Кажется, мой род издавна имеет право не снимать шляпы в присутствии короля. Что-то такое нам дали, когда мы безуспешно пытались спасти из темницы принцессу. Понимаете, шляпа мне мешает, хотя я ее нежно люблю. Если он ожидал хотя бы отсвета шутки на лице одержимого, он его не дождался. Властелин ответил с полной серьезностью: - Наденьте шляпу. Суть вежливости - в ее цели. Я не думаю, что кто-либо осуществлял такую привилегию. Помнится, один король сказал наделенному ею вельможе: "Вы вправе оставаться в шляпе при мне, но не при дамах". Поскольку в данном случае вы служите даме, вы вправе шляпу надеть. И он обвел присутствующих взглядом, словно был уверен, что логика его убедила всех так же, как его самого; а Мэррел торжественно надел шляпу и принялся разворачивать многослойный сверток. Когда он развернул его, там оказалась круглая, очень грязная баночка, испещренная загадочными узорами и письменами; когда же он вручил баночку Оливии, он увидел, что поиски его не напрасны. Мы не знаем, почему так действует на нас самый вид не виданных с детства предметов; но, увидев грязный низенький флакончик с широкой пробкой и маркой - условными рыбами, Оливия сама удивилась, что глаза ее полны слез. Она словно услышала снова голос отца. - Как же вы их нашли? - воскликнула она, хотя сама же просила зайти в магазин здесь, рядом, в городе. Восклицание это открыло и ей, и ему бессознательный пессимизм ее мечтаний о старине. Она не верила, что воскреснет хоть одна из любимых ею вещей. Краска лишь завершила доверие, возникшее в ней, когда Херн укорял Арчера. И краски, и укор были настоящими. Все эти костюмы и церемонии могли оказаться и пьесой. Но краски для книжных миниатюр были жизнью, такой же реальной, как кукла, когда-то потерянная в саду. С этой минуты Оливия точно знала, на чьей она стороне. Однако мало кто в цветистой толпе разделял ее чувства. Никто, кроме нее, не ощутил, как странно, что Мэррел уехал рассыльным, а вернулся рыцарем. На взгляд модных людей он рыцарем не был. Тела их привыкли к новым одеждам, глаза - к новым краскам. Они уже не думали о живописности своих костюмов, но остро ощущали, что Мэррел портит картину. Он мешал, как пятно на пейзаже, как пробка на шумной улице, когда дружески гладил свою чудовищную лошадь, которая неуклюже отвечала на ласку. - Поразительно! - с обычным своим пылом сказал Арчер молодому оруженосцу, державшему меч. - Он ведь просто не видит, что ему здесь не место. Как трудно с такими людьми... Он погрузился в угрюмое молчание, поневоле слушая, как и его соратники, беседу пришельца с королем. Все нервничали, и не без причины, ибо все понимали, как раздражает фарсовая сцена мечтателя на троне. Особенно тревожила подчеркнутая, почти балаганная куртуазность Мартышки, который - за отсутствием и премьер-министра, и хозяина этих земель - рассказывал нынешнему властителю о странствиях одряхлевшего кеба в неведомых краях. До невежливости вежливые фразы слились в нескончаемый монолог, отчасти походивший на рассказ путешественника при дворе сказочного короля. Но, устало вслушавшись, Арчер простился с этой романтической мечтою. Мэррел рассказывал об истинных происшествиях, к тому же - очень глупых. Сперва он пошел в магазин. Потом в другой магазин или в другой отдел того же магазина. Потом в кабак. Вот так он всегда, рано или поздно, попадает в кабак, и скорее рано, чем поздно, словно тебе не могут все тихо подать тут же, дома. За этим последовал пересказ какой-то кабацкой беседы, в ходе которой Мартышка, весьма неуместно, изображал прислугу. Потом он попал в трущобы какого-то приморского города и почему-то свел знакомство с кучером. Потом он впутался в какую-то историю. Всякий знает, что Мартышка любит розыгрыши, но, надо отдать ему справедливость, раньше он ими не хвастался, да еще так нудно. Кажется, он разыграл какого-то доктора, и того заперли вместо сумасшедшего. Жаль, что они не разобрались и не заперли Мартышку. Но какое отношение все это имеет к Брейнтри? О, Господи, он опять говорит! Появилась девушка. Вот в чем дело!.. А всегда притворялся закоренелым холостяком... Только зачем он делится этим теперь, когда надо приступать к ритуалу Щита и Меча? Почему застыл на месте король? Наверное, сердится. А может, заснул. Однако прочие, в том числе оруженосец с мечом, не были столь чувствительны к дурному вкусу. Неуместность рассказа терзала их души меньше, чем чуткую душу Арчера. Но принимали они рассказ ничуть не более серьезно. Одни постепенно заулыбались, другие - засмеялись, но неловко, словно смеются в церкви. Никто не понимал, о чем говорит Мэррел, и почему он об этом говорит. Тех, кто хорошо его знал, поражала его точность. А король не шевелился, и никто не ведал, окаменел он от гнева или оглох. - Вот и все, - доверительно и легко закончил Мэррел, нарушая стиль рыцарского романа. - Вы скажете, оба они слепые, но слепота бывает разная. Как говорится, есть слепцы, которые из чрева родились так, а есть слепцы, которые ослеплены от людей. По-моему, Хэндри просто ослепили, - мучили, мучили, и он ослеп. А другой врач слепым родился, слепота ему нравится. Так что мне все равно, запрут его или нет... да не запрут, я потом заходил, смотрел... И давай бог ноги, чтоб полицейский не поймал. Сел в кеб, и понеслись мы стрелой... Вот и все. Речь эта канула в бездну; однако самые нервные заметили, что статуя пошевелилась. Когда же она заговорила, голос ее не походил на божий гром. И слова ее, и тон напоминали скорее спокойное распоряжение судьи. - Хорошо, - сказал король. - Дайте ему щит. Именно в эту минуту сэр Джулиан Арчер выпустил Движение из своих многоопытных рук. Позже, когда разразилась беда, он часто говорил с печальной проницательностью своим друзьям по клубу, что всегда понимал, как ложен был самый путь. На самом деле он и растерялся оттого, что ничего не понял; все выскользнуло вдруг из его отважной длани, словно воздушный шарик внезапно вырос и оборвал веревку. Сэр Джулиан легко и элегантно сменил модный костюм на средневековый наряд; но так поступил весь его круг, не говоря уж о дочери лорда. Ему было труднее вытерпеть все, что внесли в атмосферу кеб и шляпа. Но когда Майкл Херн поднялся и заговорил, не переводя дыхания, он перестал понимать что бы то ни было. Он чувствовал себя так, будто попал в мир нелепицы, где события ничем не связаны. Да, понять нельзя было ничего, кроме одного: Херн сердился. Конечно, кто не рассердится, увидев такую шляпу. Однако шляпа долго маячила темным пятном, а король на нее и не глядел. О чем Херн говорит, сэр Джулиан понять не мог, но подозревал, что тот рассказывает какую-то историю. Рассказывал он ее странно - и возвышенно, и грубо, как бывает в Писании и всяких таких книжках. Никто не догадался бы, что эту же историю уже рассказал Дуглас Мэррел. Во всяком случае, Джулиан Арчер слышал ее впервые. Размеренная речь сменилась на сей раз быстрой, слова подгоняли друг друга, Херн очень спешил, будто ему дали подзатыльник, но Арчер кое-как разобрал, что рассказывает он о каком-то старике и об его дочери, которая преданно сопровождала отца, когда его обокрали воры и он узнал беду (тут перед внутренним его взором замелькали картинки из старинных детских книг, изображающие очень оборванную дочь и длиннобородого старца). Ни у дочери, ни у отца не было никого на свете; мир забыл их; они никому не мешали; никому не причиняли вреда. Но в их убогой норе их нашли чужие люди, чью холодную злобу не очеловечил даже пыл ненависти. Они изучили старика, словно подопытное животное, и утащили его, словно труп. Им не было дела до горестных добродетелей, над которыми они посмеялись, и белых цветов верности, которые они втоптали в грязь. - Вы, - кричал король отсутствующим врагам, - вы, обвиняющие нас в том, что мы вернули тиранию и золото корон! Где вы читали, чтобы короли вершили такие дела? Где вы читали такое даже про тиранов? Делал ли так Ричард I? Делал ли так его брат? Вы знаете о феодалах самое худшее. Вы знаете Иоанна Безземельного по "Айвенго" и приключенческим романам. Он - предатель; он - деспот; он грешен всем; в чем же его грехи? В том, что он убил принца. В том, что обманул лордов. В том, что он вырвал зуб у банкира, вредил отцу, изгнал брата. Опасно жилось в тот век! Опасно быть принцем, опасно быть лордом, опасно подойти к водовороту королевского гнева. Тот, кто шел во дворец, не мог поручиться, что выйдет. Он входил в логовище льва, даже если там обитал прозванный Львиным Сердцем. Тогда говорили: горе богатым, ибо они возбуждают королевскую зависть. Горе знатным. Горе счастливым. Но кто и когда говорил о том, чтобы могучий ловец перед Господом или пред Сатаною, бросив охоту, выворачивал камни, дабы украсть личинки у насекомых, или лазал по лужам, дабы оторвать головастика от лягушки? Была ли у тех королей мелочная злоба, которой убогий гнуснее гордого, которая велит мучить всех и наводняет мир соглядатаями, чтобы помешать влюбленному рабу, и посылает воинства, чтобы разлучить нищего с его ребенком? Короли бросали бедным проклятие или монету. Они не останавливались, чтобы разъять на части их жалкий дом и ввергнуть человеческие души, живущие печальной привязанностью, в последнюю, тягчайшую скорбь. Добрые короли ухаживали за нищими, как слуги, даже если нищие эти были прокаженными. Злые короли давили их по дороге и оставляли много денег на мессы и милостыню. Но они не заковывали в цепи слепого, как заковали сейчас старика, толкующего о слепоте. Вот какой паутиной бед и бедности вы облекли всех несчастных, ибо вы, прости нас Господи, такие гуманисты, такие либералы, такие филантропы, что не можете и помыслить о короле. Вы обвиняете нас, когда мы хотим вернуть былую простоту. Вы обвиняете нас, когда мы скажем, что человек мог бы не делать того, что делают ваши машины, если он станет не машиной, а человеком. Что же противостоит нам, кроме машин? Что возразит нам Брейнтри? Что мы сентиментальны, что мы не признаем общественных наук, экономических наук, объективных, строгих, логических наук - словом, той науки, которая оторвала старика, словно прокаженного, от всего, что он любил. Мы ответим Брейнтри, что знаем науку. Мы ответим Брейнтри, что знаем о ней слишком много. Мы ответим Брейнтри, что с нас хватит и науки, и просвещения, и общественного строя, который держится ловушками машин и смертельным лучом знания. Передайте Джону Брейнтри весть: все кончается, и это кончилось. А для нас этот конец - начало. На заре новой жизни, в собрании рыцарей, среди лесов Веселой Англии, я вручаю щит тому, кто совершил единственный подвиг наших дней: покарал хотя бы одного злодея и спас хотя бы одну женщину. Он быстро сошел с трона, выхватил у Хэнбери меч, взмахнул им - тот засверкал огнем, как меч Архистратига, - и над застывшей толпой прозвучали старые слова, посвящающие человека Богу и беззащитным. Глава 15. ПЕРЕКРЕСТОК Когда Оливия уходила после этой гневной речи, она была бледней, чем обычно, не только от волнения, но и от боли, которую сама причинила себе. Ей казалось, что она дошла до края, до конца, до распутья, где делают выбор. Такие женщины мучают себя, если дело идет о нравственности. Она не могла жить без веры, особенно - без алтаря и жертвы. Кроме того, у нее был очень четкий ум, и она воспринимала идеи как реальность. Теперь она ясно увидела, что больше нельзя поддерживать романтическое перемирие, если не хочешь честно перейти на сторону врага. Если бы она перешла, она бы не вернулась, и многое осталось бы позади. Будь это весь мир, то есть высший свет, она бы знала что делать; но это была Англия, это была верность, это была просто нравственность. Будь новое движение ученой причудой, или красивым зрелищем, или даже тешащим чувства возвратом к старине, о котором она мечтала, она легко покинула бы все это. Но теперь, всем умом и всем сердцем, она понимала, что уход - измена знамени. Особенно убедило и тронуло ее обличение тех, кто обидел Хэндри. Дело Херна стало делом ее отца. А покинуть Брейнтри, как это ни смешно, ей помогли слова о нем его отважного врага. Никому ничего не сказав, она вышла за ворота и направилась к городу. Медленно бредя сквозь мрачные предместья к еще более мрачному центру, Оливия поняла, что пересекла границу и движется в незнакомом мире. Конечно, она сотни раз бывала в таких городах, и в этом городе, ибо он лежал рядом с поместьем, где жила ее подруга. Но граница, которую она пересекла, была не пространственной, а временной; нет, духовной. Словно открывая еще одно измерение, Оливия узнавала, что рядом с ее миром есть и всегда был другой, неведомый ей мир, о котором она ничего не читала в газетах и даже не слышала после обеда от политиков. Как ни странно, политики и газеты особенно мало сообщали о нем именно тогда, когда, по всей видимости, о нем говорили. Забастовка, начавшаяся где-то на шахтах, продолжалась уже не меньше месяца. И Оливии, и ее друзьям она казалась революцией, и знали они немногочисленную, но четко очерченную группу главарей. Но сейчас Оливию удивила не революция. Ее удивило, что все это ничуть на революцию не похоже. По глупым фильмам и пьесам о французской революции она думала увидеть ревущую толпу полуголых бесов. То, что она видела сейчас, одни описывали страшней, другие - безобидней, чем на самом деле. Для наемных писак одной партии это был бунт кровавых бандитов против Бога и Подснежника, для наемных писак другой это было досадное недоразумение, которое уладят со дня на день добрые министры. Оливия слышала всю жизнь разговоры о политике, хотя никогда в них не вникала. Однако она верила, что это и есть современная политическая жизнь, и "заниматься политикой" значит "заниматься вот этим". Она верила, что премьер-министр, парламент, министерство иностранных дел, министерство торговли - политика, все остальное - революция. Но, проходя мимо людей, собравшихся кучками на улицах, а потом - в коридорах учреждений, она постепенно поняла совсем иное. Она поняла, что существует неведомый ей премьер-министр, и это - знакомый ей человек. Она поняла, что существует неведомый парламент, где человек этот недавно произнес историческую речь, которая не войдет в историю. Здесь было и министерство торговли, и другие министерства, стоявшие вне государства, точнее - против государства. Здесь была бюрократия; здесь была иерархия; здесь была армия. Система эта обладала всеми недостатками систем, но никак не походила на дикую чернь из фильмов. Оливия слышала разные имена, как слышала их в гостиной, но не знала никого, кроме Брейнтри и еще одного политика, осмеянного своевольной прессой. О государственных деятелях этого сокрытого государства здесь говорили просто и спокойно, и ей казалось, что она свалилась сюда с луны. Джимсон, в сущности, был молодец; Хитчинс когда-то умел работать, но теперь совершал ошибки; а с Недом Брюсом приходилось держать ухо востро. Брейнтри упоминали часто, иногда - ругали, что очень огорчало Оливию; когда же его хвалили, ей становилось страшно. Хэттона, которого в газетах изображали каким-то поджигателем, почти все осуждали за излишнюю осторожность и даже дружбу с хозяевами. Некоторые говорили, что он подкуплен. Да, профсоюзное движение было скрыто от умной и тонкой английской леди куском бумаги, куском газеты. Оливия ничего не знала о разнице между профсоюзами; об истинных недостатках профсоюзов; о людях, за которыми шло не меньше народу, чем за Наполеоном. Улица кишела незнакомыми, и особенно чужими казались лица, которые Оливия уже видела. Она заметила толстого кучера, приятеля Мартышки. Он слушал других, и его широкое, доброе лицо сияло, словно он со всеми соглашался. Если бы мисс Эшли побывала с Мэррелом в ночных кабаках, она узнала бы старого Джорджа, кротко ухмылявшегося под стрелами политического спора, как ухмылялся он под стрелами острот. Если бы она лучше знала, чем живет народ, она поняла бы, что означает присутствие в уличной толпе сонных и благодушных бедняков. Но она сразу же забыла о них, когда проникла во внешний двор храма (очень похожий на приемную какого-нибудь учреждения), и услышала голос в коридоре, а потом - шаги. Джон Брейнтри вошел в комнату, и Оливия увидела, словно в ярком свете, все, что ей нравилось в нем, и все, что ей не нравилось в его одежде. Он еще не отрастил бороду; худым он был всегда, но из-за стремительности своей казался изможденным; силы в нем не убавилось. Когда он увидел Оливию, он окаменел. Забота исчезла из его глаз, осталась сияющая печаль. Ведь заботы - всего лишь заботы, что бы мы им не отдавали, а печаль - оборотная сторона радости. Оливия встала и заговорила с непривычной простотой. - Что мне сказать? - начала она. - Наверное, нам надо расстаться. Так признали они впервые, что были вместе. Существует много неверных мнений о дружеском разговоре, тем более - о задушевной беседе. Люди редко говорят правду, когда они, даже скромно, говорят о себе; но многое открывают, когда говорят о чем-нибудь ином. Оливия и Брейнтри так долго и часто разговаривали о чем угодно, кроме самих себя, что понимали друг о друге все, и по замечанию о Конфуции могли догадаться, что думает собеседник об еде. Сейчас, когда они неожиданно и, казалось бы, беспричинно дошли до перелома, они говорили притчами; и понимали друг друга. - Боже мой! - сказал Брейнтри. - Вы это говорите, - сказала Оливия, - а я это думаю. - Я не атеист, - невесело улыбнулся Брейнтри. - Но я не вправе сказать "мой". А вам, наверное, Бог принадлежит, как и много других хороших вещей. - Неужели вам кажется, - спросила она, - что я не отдала бы многого ради вас? Но есть в душе такое, чего не отдашь ни за кого. - Если бы я не любил вас, я бы мог солгать, - сказал он, и снова они не заметили, что впервые звучит это слово. - Как бы я лгал вам, как укорял бы за то, что вы сбивали меня с толку, и просил бы не лишать меня нашей интеллектуальной дружбы, и требовал объяснений!.. Господи, ну что бы мне стать настоящим политиком! Только настоящий политик скажет, что политика - не в счет. Как хорошо и легко говорить обычные, привычные, газетные фразы: конечно, мы расходимся во взглядах, но... мы на разных позициях, однако... лично я посмею сказать, что никогда... Англия гордится тем, что никакие политические споры не в силах помешать добрым отношениям... о, черт их дери, какая чушь! Я понимаю и себя и вас. Мы с вами - из тех, кто не может забыть о добре и зле. Он долго молчал, потом сказал еще: - Значит, вы верите в Херна и в его рыцарей? Значит, вы верите, что это - рыцарственно, и даже понимаете почему? - Я не верила в его рыцарство, - отвечала она, - пока он не сказал, что верит в ваше. - Очень мило с его стороны, - серьезно сказал Брейнтри. - Он хороший человек. Только боюсь, что его похвалы повредят мне в моем лагере. Для многих наших людей такие слова стали символами. - Я могла бы ответить вашим людям, - сказала она, - как вы ответили мне. Да, меня считают старомодной, а они не отстают от времени. Я сержусь на них, я могла бы их оскорбить, назвать модными, но я не стану, хотя моде они следуют. Они ведь не меньше умных дам верят в женскую независимость, и равноправие, и прочее. И вот, они скажут, что я старомодна, словно я - рабыня в гареме. А я брошу им вызов из той беды, в какую я теперь попала. Они толкуют о том, что женщина должна сама избрать свой путь. Часто ли жены социалистов нападают на социализм? Часто ли невесты депутатов голосуют или выступают против них? Девять десятых революционерок идут за революционерами. А я независима. Я выбрала свой путь. Я живу своей собственной жизнью, и жизнь эта очень печальна, потому что я не пойду за революционером. Они снова молчали; такое молчание длится потому, что и ненужно, и невозможно что-нибудь спросить. Потом Брейнтри подошел к ней ближе и сказал: - Что ж, и мне плохо. Это логично, но жизнь - такая зверская штука, что логику и не опровергнешь. Легко ругать логику, но альтернатива ей - ложь. А еще говорят, что женщины нелогичны, потому что они не тратят логики на пустяки! Господи, как же вырваться из логики? Всякому, кто не понимал, как они изучили друг друга, беседа эта показалась бы цепочкой загадок; но Брейнтри заранее знал разгадки. Он знал, что Оливия верит, а вера - это отказ. Он знал, что, пойди она за ним, она не жалела бы жизни, помогая ему. Но она не могла ему помогать - и не шла за ним, тоже не жалея жизни. Их распря, родившаяся из глупых фраз и ответов наугад в зале Сивуда, преобразилась, углубилась, просветлела, а главное - обрела четкость, ибо они узнали самое лучшее друг о друге и поднялись на высоты разума, который он так почитал. Люди смеются, читая о таких вещах в рассказах о римской добродетели, но значит это, что сами они никогда не любили одновременно и друга, и истину. - Что-то я знаю лучше, чем вы, - наконец сказала она. - Вот вы подшучивали над моими рыцарями. Не думаю, что вы будете над ними шутить, когда с ними боретесь, но вы бы шутили, если бы мы вернулись в те веселые дни. Смешного и даже веселого тут мало. Стихи бывают проще, чем проза, а кто-то сказал: "сердца наши - любовь, и вечное прости". Вы читали у Мэлори о том, как прощались Ланселот и Гиневра? - Я читаю это на вашем лице, - сказал он и поцеловал ее, и они простились, как те, что любили друг друга в Камелоте. За стеной на темных улицах густела толпа и полз шепоток затянувшегося ожидания. Как все в неестественной жизни, навязанной забастовкой, рабочие нуждались в происшествиях, хороших или плохих, которые бы их подстегивали. В этот вечер ожидалось большое представление. Еще нельзя было сказать, что кто-то запаздывал, но люди ощущали какую-то неточность. Однако Брейнтри вышел на балкон всего на пять минут позже, чем думал. И толпа разразилась приветственными криками. Он еще не сказал десяти слов, когда стало ясно, что говорит он не так, как принято среди английских политиков. То, что он хотел сказать, требовало иного слога. Он не признавал суда; и само это трогало эпические глубины толпы. Нельзя восхищаться тем, в чем нет завершенности. Потому и не овладевали ни одной толпой идеи о постепенном нравственном изменении или прогрессе, ведущем неведомо куда. Новое правительство решило судить забастовщиков особым судом. Забастовка охватила теперь красильную промышленность; и промышленники надеялись, что удастся уладить дело проще и прямее, чем улаживали его компромиссы профессиональной политики. Но улаживать их собирались; на этом настаивали новые правители; с этим не соглашался Брейнтри. - Без малого сотню лет, - говорил он, - от нас требовали, чтобы мы уважали конституцию, и короля, и палату лордов, и даже палату общин (смех). Нам полагалось ее уважать, нам одним, больше никому. Мы покладисты, мы послушны, мы принимаем всерьез лордов и короля. А они свободны. Когда им надоедает конституция, они развлекаются переворотами. Они в одни сутки перевернули правительство и сообщили нам, что отныне мы не в конституционной монархии, а на маскараде. Где король? Кто у нас король? Библиотекарь, занимающийся хеттами (смех). И мы должны предстать перед его судом (крики) и объяснить, почему нас сорок лет мучили, а мы не устроили переворота (громкие крики). Пусть слушают библиотекаря, если им хочется. Мы не тронем древнего рыцарского ордена, которому десять недель от роду; мы будем уважать старинные идеалы, родившиеся лишь вчера. Но суда мы слушать не будем. Мы не подчинились бы законным консерваторам - с чего же нам подчиняться консерваторам беззаконным? А если эта антикварная лавка вызовет нас в суд, ответ наш будет прост: "Мы не придем". Брейнтри сказал, что Херн занимается хеттами, хотя прекрасно знал и нередко говорил, что теперь он занимается средневековьем. Однако сейчас он бы удивился тому, как много Херн занимается. Они непрестанно вели спор, как ведут его два противоположных типа правдоискателей. Одни правдоискатели с самого начала знают, чего хотят; поле их зрения, пусть ограниченное, ослепительно-ясно, а все прочее или соответствует ему, или нет. Другие могут поглотить целые библиотеки, не догадываясь, какого они духа, и создают сказочные страны, в которых сами невидимы или прозрачны. Брейнтри знал с самого начала, почти с самой ссоры в длинном зале, как нелепо его сердитое восхищение. Он знал, как удивительна и невозможна его любовь. Бледное, живое и гордое лицо с острым подбородком врезалось в его мир, как меч. Ее мир он ненавидел особенно сильно, ибо не мог ненавидеть ее самое. У Майкла Херна все шло наоборот. Он и не замечал, чьи романтические чары вдохновили его романтический мятеж. Он чувствовал только, как растет в нем радость, мир расширяется и светлеет, словно восходит солнце или начинается прилив. Сперва любимое дело стало для него праздником. Потом праздник стал пиром или торжественным действом во славу божества. Лишь в глубине его сознания теплилась догадка, что это - богиня. У него не было близких, и когда любовь захватила его, он о ней не догадался. Он сказал бы, что ему помогают прекраснейшие люди, он говорил бы о них, как о сонме ангелов, - но если бы Розамунда поссорилась с ним и ушла, он бы все понял. Это случилось; и, вполне естественно, случилось всего через полчаса после того, как былые враги, а потом друзья, расстались возлюбленными. Когда они говорили слова прощания под шум и лязг политических споров, тот, кто разлучил их, хотя и как символ, открыл, что в этом мире мужчине выпало быть не только символом. Он увидел Розамунду на зеленом уступе, и земля преобразилась. Весть о вызове, брошенном Брейнтри, смутила и огорчила самых благодушных из рыцарей, но Розамунду она разгневала. Пустая трата времени больше значила для нее, чем измена принципу; и забастовка бесила ее прежде всего как заминка. Многим кажется, что женщины привнесли бы в политику кротость или чувствительность. Но женщина опасна в политике тем, что она слишком любит мужские методы. На свете очень много Розамунд. Она не могла разрядить раздражение с окружавшими ее мужчинами, хотя они относились к Брейнтри хуже, чем она. Отец растолковал ей ситуацию, которую, по его мнению, легко исправил бы, растолковав мятежникам. Но поскольку слова его укачали даже дочь, она в этом усомнилась. Лорд Иден говорил короче. Он сообщил ей, что время покажет, и возложил надежду на экономические трудности в мятежном стане. Намеренно или нет, он ничего не сказал о движении, которое сам поддержал. Все вели себя так, словно на сверкающий строй упала тень. За парком, за вратами рыцарского края, современный дракон, промышленный город, с дерзкой насмешкой извергал в небо черный дым. - Они выдохлись, - жаловалась Розамунда Мартышке, которому жаловались все. - Вы не могли бы их расшевелить? Столько хвастались, трубили... - Это называется "моральный подъем", - ответил он. - Хотя зовут это и пустозвонством. Можно приставить каждого к флагу, но бороться флагами трудно. - Да вы знаете, что сделал Брейнтри? - гневно вскричала Розамунда. - Он бросил нам вызов, оскорбил короля!.. - Что же еще ему делать? - спросил Мэррел. - Я бы на его месте... - Вы не на его месте! - воскликнула она. - Вам не кажется, Дуглас, что пора выбрать свое место? Мэррел устало улыбнулся. - Да, - сказал он, - я вижу обе стороны вопроса. Вы, конечно, скажете, что я просто обхожу его... - Нет! - в ярости выговорила она. - Того, кто видит обе стороны вопроса, я бы ударила по обеим щекам. Чтобы не поддаться этому порыву, она понеслась ураганом по лугам и уступам к старому саду, где когда-то играли пьесу "Трубадур Блондель". В этом зеленом покинутом театре стоял, как тогда, отшельник в зеленой одежде и, закинув львиную голову, глядел поверх долины на город, извергающий дым. Розамунда застыла на месте, словно ее опутали воспоминания, словно она любила и утратила то, чего на свете нет. Звуки и краски спектакля вернулись к ней и усмирили ее на миг, но она смела их, как паутину, и твердо сказала: - Ваши мятежники бросили нам вызов. Они не придут на суд. Он обвел парк близоруким взглядом. Только пауза показала, что он почувствовал, услышав ее голос. - Я получил письмо, - негромко ответил он. - Оно написано мне. Оно написано ясно. На суд они придут. - Придут! - взволнованно повторила она. - Значит, Брейнтри сдался? - Да, придут, - кивнул он. - Брейнтри не сдался. Я и не ждал, что он уступит. Я за то его и уважаю, что он не уступил. Он человек последовательный и храбрый. Такого врага приятно иметь. - Не понимаю, - сказала она. - Как же так? Не уступит и придет... - Новая конституция, - объяснил он, - предусматривает подобные случаи, как, вероятно, и все конституции на свете. Примерно это называлось у вас принудительным приводом. Не знаю, сколько человек мне понадобится. Я думаю, хватит нескольких дружин. - Как! - закричала она. - Не приведете же вы их силой? - Приведу, - отвечал он. - Закон совершенно ясен. Я - только исполнитель, моей воли тут нет. - У вас больше воли, чем у них у всех вместе взятых, - сказала она. - Послушали бы вы Мартышку! - Конечно, - с научной честностью прибавил он, - я предполагаю, а не предсказываю. Я не могу ручаться за чужие действия и успехи. Но они придут, или я больше не приду. Его темная речь проникла наконец в ее сознание, и она вздрогнула. - Вы хотите сказать, что будет сражение? - спросила она. - Мы будем сражаться, - ответил он, - если будут сражаться они. - Вы единственный мужчина в этом доме! - воскликнула она и ощутила, что он дрожит. Он так быстро потерял власть над собой, словно его сломили, и странно закричал. - Не говорите мне этого! - промолвил он. - Я слаб. Я слабее всего сейчас, когда мне надо быть сильным. - Вы не слабы, - сказала она, обретая прежний голос. - Я безумен, - сказал он. - Я вас люблю. Она онемела. Он схватил ее руки, и его руки задрожали, словно их до плеча пронзил электрический ток. - Что я делаю, что говорю? - воскликнул он. - Вам, которой так часто это говорили... Что вы скажете мне? Она прямо глядела ему в лицо. - То, что сказала, - ответила она. - Вы - единственный мужчина. Больше они не говорили; за них говорили могучие уступы, поднимавшиеся к угловатым скалам, и западный ветер, качавший верхушки деревьев, и весь Авалон, видевший некогда и рыцарей, и влюбленных, полнился ржаньем коней и звоном труб, которые оглашают долину, когда короли уходят в битву, а королевы остаются и правят вместо них. Так стояли они на вершине мира, на вершине доступного людям счастья, почти в те же самые минуты, когда Оливия и Джон прощались в темном и дымном городе. И никто не угадал бы, что печальное прощанье скоро сменится более полным согласием, а над яркими силуэтами, сверкающими даже на золотом фоне заката, нависла черная туча разлуки, скорби и судьбы. Глава 16. КОРОЛЕВСКИЙ СУД Лорд Иден и лорд Сивуд сидели в своей любимой беседке, куда не так давно лучом рассвета влетела стрела. Судя по их виду, они думали скорее о закате. Застывшее лицо Идена могло обозначать многое, но Сивуд безутешно качал головой. - Если бы они спросили меня, - говорил он, - я бы им объяснил, надеюсь, что они в тупике. Конечно, восстановлению старины сочувствует всякий культурный человек. Но нельзя же сражаться устарелыми методами с реальной опасностью! Что сказал бы Пиль, если бы кто-нибудь предложил использовать алебарды дворцовой стражи вместо полиции? Что сказал бы Пальмерстон, если бы кто-нибудь предложил разгонять бунтовщиков парламентской булавой? Мы не вправе проецировать на будущее славные деяния прошлого. Все это могло бы обернуться шуткой, но нынешнее поколение лишено чувства юмора. - Наш друг король уж точно лишен, - проворчал Иден. - Иногда я думаю, что оно и лучше. - С этим я никак не соглашусь, - твердо сказал Сивуд. - Настоящий, английский юмор... В эту минуту на пороге появился лакей, пробормотал ритуальные слова и протянул хозяину записку. Когда хозяин ее прочитал, печаль на его лице сменилась удивлением. - Господи помилуй! - сказал он. На записке большими и смелыми буквами было написано, что в ближайшие дни Англия изменится, как не менялась сотни лет. - Или наш молодой друг страдает галлюцинациями, - сказал наконец Сивуд, - или... - Или, - сказал Иден, глядя в плетеный потолок, - он взял Милдайк и ведет мятежников на суд. - Поразительно! - сказал Сивуд. - Кто вам сообщил? - Никто, - отвечал Иден. - Но я это предполагал. - А я никак не предполагал, - сказал Сивуд. - Более того, я считал это невозможным. Чтобы такая бутафорская армия... нет, любой культурный человек скажет, что их оружие устарело! - Скажет, - согласился Иден. - Ведь культурные люди не думают. Образование в том и состоит, чтобы узнать, принять и больше не думать. Так и тут. Мы выбрасываем копье, потому что ружье сильнее, потом отказываемся от ружья, этого варварского пережитка, и удивляемся, когда нас проткнут копьем. Вы говорите, мечи и алебарды теперь не годятся. Они очень хорошо годятся, если противник безоружен. Вы говорите, оружие устарело; все ж это оружие, а наши политики только и делают, что от оружия отказываются, словно их охраняет кольцо невидимых копий. И так во всем. Мы путаем свою утопию, которой никогда не будет, с викторианской безопасностью, которой уже нет. Ничуть не удивлюсь, что бутафорская алебарда сбила их с помоста. Я всегда считал, что для переворота достаточно ничтожной силы, если противник вообще не умеет своей силой пользоваться. Но у меня не хватало смелости. Тут нужен не такой человек. - Конечно, - сказал лорд Сивуд. - Мы не унизимся до драки. - Вот именно, - сказал лорд Иден. - Дерутся смиренные. - Я не совсем вас понимаю, - сказал лорд Сивуд. - Сам я слишком грешен, чтобы драться, - сказал лорд Иден. - Только дети шумят и дерутся. Но кто не умалится, как дитя... Неизвестно, понял ли его теперь родовитый викторианец, но больше он не объяснял, ибо глядел на дорогу, ведущую к воротам парка. Дорогу эту и ворота сотрясал тот радостный шум, о котором он говорил, и песня рыцарей, возвращающихся с поля боя. - Я прошу у Херна прощения, - сказал великодушный Арчер. - Он сильный человек. Я всегда говорил, что Англии нужен сильный человек. - Я видел силача в цирке, - припомнил Мэррел. - Наверное, многие просили у него прощения... - Вы меня прекрасно понимаете, - незлобиво сказал Арчер. - Государственный деятель. Тот, кто знает, чего он хочет. - Что ж, и сумасшедший это знает, - отвечал Мэррел. - Государственному деятелю хорошо бы знать, чего хотят другие. - Дуглас, что с вами? - спросил Арчер. - Вы грустите, когда все радуются. - Хуже радоваться, когда все грустят, - сказал Мэррел. - Оскорбительней. Но вы угадали, я не слишком ликую. Вот вы говорите, Англии нужен сильный человек. Я помню только одного, беднягу Кромвеля - и что из этого вышло? Его выкопали из могилы, чтобы повесить, и сходили с ума от радости, когда власть вернулась к слабому человеку. Нам не подходит твердая рука, революционная ли, реакционная. Итальянцы и французы оберегают свои границы и чувствуют себя солдатами. Повиновение не унижает их, властелин для них - просто человек, и правит он потому, что такое у него дело. Мы не демократы, нам диктатор не нужен. Мы любим, чтобы нами правили джентльмены. Но никто не вынесет власти одного джентльмена. Даже подумать страшно!.. - Ничего не пойму, - сказал Арчер. - Зато Херн знает, чего он хочет, и покажет этой швали. - Дорогой мой, - сказал Мэррел, - миру нужны разные люди. Я не так уж люблю джентльменов, они все больше дураки. Но им долго удавалось править этим островом, потому что никто не знал, чего они хотят. Сегодня ошибутся, завтра исправят, никто ничего не заметит. Прибавят слева, прибавят справа, и все как-то держалось. Но ему обратного пути нет. Для вас он герой, для других - тиран. Аристократия тем и жива, что тиран не казался тираном. Он грабил дом и забирал землю, но не мечом, а парламентским актом. Если он встречал ограбленного, он спрашивал его о ревматизме. На этом и стояла наша конституция. Того, кто бьет людей, вспомнят иначе, прав он или неправ. А Херн далеко не так прав, как он думает. - Да, - заметил Арчер, - вы не слишком пылкий соратник. - Я вообще не знаю, соратник ли я, - мрачно сказал Мэррел. - Но я не ребенок. А Херн - ребенок. - Опять вы за свое! - огорчился Арчер. - Пока он ничего не делал, вы его защищали. - А вы его обижали, пока он был безвреден, - ответил Мэррел. - Вы называли его сумасшедшим. Очень может быть. Я сумасшедших люблю. Но мне не нравится, что вы перешли на его сторону, когда он стал буйным. - Он слишком удачлив для сумасшедшего, - сказал Арчер. - Только удачливый сумасшедший и опасен, - сказал Мэррел. - Потому я и назвал его ребенком; а детям оружия не дают. Для него все просто, он видит лишь белое и черное. С одной стороны - святое рыцарство, добрый порядок, иерархия, с другой - слепая анархия, варварство, гнусный хаос. Он победит, он уже победил. Он соберет свой двор, и свершит свой суд, и погасит мятеж, а вы не заметите, как началась поистине новая история. Прежде история мирила наших вождей; статуи Питта и Фокса стоят бок о бок. Теперь вы кладете начало двум историям: одну расскажут победители, другую - побежденные. Власть имущие будут вспоминать праведный суд Херна, как мы вспоминаем суд Мэнсфилда. Мятежники будут вспоминать последнее слова Брейнтри, как мы вспоминаем последнее слово Эммета. Вы творите новое - меч разделяющий и разделенный щит. Это не Англия, это не мы. Это Альба, герой католиков и чудище протестантов; это Фридрих, отец Пруссии, палач Польши. Когда ваш суд осудит Брейнтри, вы и не заметите, что вместе с ним осудят многое из того, что сами вы любите не меньше, чем я. - Вы социалист? - спросил Арчер, удивленно глядя на него. - Я последний либерал, - ответил Мэррел. Майкл Херн относился серьезно ко всем своим обязанностям, но вскоре все заметили, что к одной из них он относится со скорбью. Во всяком случае, это заметила Розамунда и угадала причину. В ней было много материнского - такие женщины часто привязываются к таким безумцам. Она знала, что он принимает всерьез, без капли юмора, внешние свои обязанности и может повести рыцарей в бой, а потом - вершить суд, ни разу не помыслив об опереточных королях. Она знала, что он может снять шлем и кирасу и надеть поверх зеленого камзола пурпурную мантию, не вспомнив о том, как любил менять форму германский император. Но сейчас он был не только серьезен. Во-первых, он очень много работал. День и ночь сидел он над книгами и бумагами, все больше бледнея от напряжения и усталости. Она понимала, что он должен приспособить феодальные законы, чтобы уладить нынешние беспорядки. Это ей нравилось; собственно, это ей и нравилось больше всего. Но она и не подозревала, что ему придется так много корпеть над старыми документами. Однако тут были и документы новые, самые удивительные, на каком-то из них она даже увидела подпись Дугласа Мэррела. Все это очень утомляло верховного судью; но Розамунда знала, что скорбь его вызвана другим. - Я поняла, что с вами, Майкл, - сказала она. - Тяжело обижать тех, кого любишь. А вы любите Брейнтри. Он обернулся через плечо, и ее поразило выражение его лица. - Я не знала, что вы любите его так сильно, - сказала она. Он отвернулся. Вообще он был резок на этот раз. - Но я знаю о вас и другое, - продолжала она. - Вы будете справедливы. - Да, - отвечал он. - Справедливым я буду. - И опустил голову на руки. Из почтения к его разбитой дружбе она молча ушла. Минуты через две он снова взял перо и принялся что-то выписывать. Но прежде он поглядел на высокий потолок зала, где он так долго работал, и взор его задержался на полке, куда он некогда вскарабкался. Джон Брейнтри не питал почтения к романтическим карнавалам, даже тогда, когда их любила та, кого он любил; и уж никак не восхищался, когда к ним присоединились ужасы суда. Увидев символические топорики и пышные одежды, он преисполнился презрения, а презрение нельзя презирать, когда им защищается побежденный. Его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать суду, и он повел себя дерзко, как Карл I. - Я не вижу никакого суда, - сказал он. - Я вижу людей, разрядившихся валетами и королями. Я не стану признавать разбойников за то, что они - ряженые. По-видимому, придется вытерпеть эту комедию, но сам я не скажу ничего, пока вы не притащите дыбу или испанский сапог, а там и разложите костер. Надеюсь, вы их воскресили. Человек вы ученый, и дадите нам подлинное средневековье. - Вы правы, - серьезно сказал Херн. - Мы хотим восстановить средневековую систему, хотя и не во всех деталях, ибо никто не станет защищать во всех деталях какую бы то ни было систему. Однако вы не сделали ничего, что заслуживало бы сожжения. Такой вопрос даже и не вставал. - Весьма обязан, - любезно сказал Брейнтри. - Нет ли тут лицеприятия? - Где порядок? - гневно вскричал Джулиан Арчер. - Работать невозможно! Где уважение к суду? - Но за поступки, которые могли повредить многим людям, - продолжал судья, - вы несете ответственность, и суд будет вас судить. Это не я говорю. Это говорит Закон. И он взмахнул рукой, словно мечом, обрывая восторженные крики. Крики утихли, но молчание было таким же восторженным. А Херн продолжал ровным голосом: - Мы пытаемся восстановить старый порядок. Конечно, приходится его в чем-то менять, и тем самым создавать новые законы. Великий век, источник нашей жизни, был разнороден и знал исключения; мы же должны вывести общее, оставляя в стороне противоречащие друг другу детали. В данном случае речь идет о неурядицах, возникших в так называемой угольной промышленности, особенно - в той, что занята превращением дегтя в красители и краски, и мы должны обратиться к общим положениям, которым подчинялся некогда человеческий труд. Положения эти отличны от тех, которые возникли позже, в менее спокойное, даже беззаконное время. Главное в них - порядок и повиновение. Толпа одобрительно загудела, Брейнтри засмеялся. - В цехах и гильдиях, - продолжал Херн, - подмастерья и поденщики безусловно подчинялись мастерам. Мастером считался тот, кто сделал образцовую работу, так называемый "шедевр". Другими словами, человек сдавал цеху нелегкий экзамен. Обычно он работал на свои деньги, со своим материалом, своими инструментами. Подмастерье - это ученик, поденщик - тот, кто, еще не выучившись, нанимается к разным мастерам и нередко странствует по разным местам. Каждый из них мог стать мастером, сработав свой шедевр. Такова в общих чертах старая организация труда. Применяя ее к данному случаю, мы видим следующее. Мастера здесь три, ибо лишь трое владеют сырьем, деньгами и орудиями труда. Я проверял все это и убедился, что владеют они ими сообща. Один из них - сэр Говард Прайс, прежде - мастер-мыловар, внезапно перешедший в цех красильщиков. Другой - Артур Северн, барон Сивуд. Третий - Джон Генри Имс, граф Иден. Но я не нашел ни слова об их образцовых работах, о личном участии в труде и обучении подмастерьев. Мэррел весело улыбался, на других лицах проступило недоумение, а на тонком лице сэра Джулиана оно уже сменялось негодованием и достигло той степени, когда вот-вот выльется в слова: "Ну, знаете ли!" - Здесь нужна особая осторожность, - говорил судья. - Мы не вправе искажать самый принцип мнениями и чувствами. Я не вспомню, как говорил здесь вождь рабочих, тем более - как говорил он со мной. Но если он считает, что ремеслом должны ведать те, кто им владеет, я скажу без колебаний, что он с большою точностью воспроизводит средневековый идеал. Впервые за все это время Брейнтри удивился. Если это был комплимент, он не знал, как принять его с должной учтивостью. Толпа гудела все громче, а Джулиан Арчер, еще не дошедший до того, чтобы прервать оратора, возмущенно шептал что-то Мэррелу. - Конечно, - продолжал Херн, - лорд Иден и лорд Сивуд вправе представить работу на суд цеха. Не знаю, выберут ли они ремесло, которым занимались в неведомые мне времена, или поступят подмастерьями к какому-нибудь рабочему. - Простите, - медленно проговорил здравомыслящий Хэнбери, - шутка это или нет? Я просто спрашиваю, шутки я люблю. Херн посмотрел на него, и он умолк. А судья неуклонно продолжал: - Признаюсь, третий случай мне не так ясен. Я не совсем уразумел, как именно переменил свое ремесло сэр Говард. Это было очень трудно при том порядке, который мы пытаемся восстановить. Однако здесь мы касаемся иного вопроса, о котором я буду вынужден говорить и позже, и суровей. В первых же двух случаях решение неоспоримо. Суд признает: требование Джона Брейнтри, чтобы ремеслом всецело ведали и правили ремесленники-мастера, не противоречит нашим традициям и справедливо само по себе, а потому должно быть принято. - Что за черт!.. - сказал Хэнбери, не утратив флегматичности. - Да что же это такое! - вскричал Арчер вполне рассудительно, хотя и сбиваясь на визг. - Решение принято, - промолвил судья. - Нет, - начал Арчер, - нельзя же, честное слово... - Где порядок? - спросил Мэррел. - Работать невозможно! Где уважение к суду? Никто не заметил этих реплик, но все, кто глядел на судью, видели, что серьезность его переходит в суровость, ибо ему нелегко и сохранять напряжение, и оставаться бесстрастным. Глава 17. ОТРЕЧЕНИЕ ДОН КИХОТА В этой суматохе два поименованных аристократа сидели неподвижно, как мумии, хотя причины их неподвижности, вероятно, были разными. Лорд Сивуд просто обомлел; такое выражение лица было бы у головы, если бы из-под нее выдернули тело. Конечно, судья вправе пошутить; но судьи шутят не так. А если это не шутка, что же это? Лорд Иден, как ни странно, улыбался, словно все это ему нравилось. Судья тем временем заговорил снова. - Нужно правильно понимать такие вещи, - сказал он. - Если мы определяем или описываем цехи и гильдии, закон таков и другого мы не ищем. Но прежний порядок признавал и другие права, в том числе - право частной собственности. Ремесленник работал, торговец торговал, и собственность у них была. В случаях, подобных нынешнему, приходится признать, что абстрактная власть принадлежит рабочим, материалы же и доходы принадлежат тем, кого я назвал. - Ну, это еще ничего!.. - хором выдохнули сторонники Арчера, а старый Сивуд закивал, как болванчик. Но Иден сидел неподвижно. - Если говорить в общих чертах, - продолжал Херн, - средневековая нравственность и средневековое право вникали в принцип частной собственности глубже, чем более поздние системы. Скажем, тогда знали, что человек иногда владеет тем, чем владеть не вправе, ибо приобрел это способом, несовместимым с христианской нравственностью. Существовали законы против тех, кто отдавал деньги в рост или придерживал товары, чтобы повысить цену. Такие преступления карались позорным столбом и даже виселицей. В других же, честных случаях дозволялось владеть имуществом. Насколько мне известно, в красильную промышленность вложены деньги поименованных мною лиц. Деньги эти - основная часть их имущества, ибо земли, которыми владеют двое из них, частью заложены и приносят все меньше дохода. Богатством своим наши истцы обязаны успешной деятельности Красильной Компании, пайщиками которой состоят. Деятельность эта столь успешна, что во всем охваченном промышленностью мире продаются лишь те краски и красители, которые производят здесь. Остается узнать, какими способами достигла Компания такого успеха. Со слушателями произошла странная перемена. Большинство, убаюканное знакомыми фразами реклам и отчетов, мерно кивало. Лорд Сивуд улыбался; лорд Иден хранил серьезность. - Благодаря приключению или, вернее, подвигу одного из отважнейших наших рыцарей мы узнали правду о типичном случае, из которого и будем исходить. Перед нами предстала судьба настоящего мастера. Он сам, по своему разумению изготовлял краски, которые восхваляли живописцы его времени и тщетно пытаются заменить нынешние живописцы. Красильная Компания не продает этих красок. Мастер в Компании не служит. Что же случилось с образцовой работой и с самим мастером? Из донесений, представленных рыцарем, я смог это уяснить. Мастера довели до нищеты. Отчаяние настолько сломило его, что его признали безумным. Способы, при помощи которых его лишили и ремесла, и дома, не согласны с нравственностью; это - скупание нужных материалов и намеренное понижение цен. За такие дела наши предки вешали или ставили к столбу. Делали это пайщики Компании, нынешние мастера. Он твердо повторил имена и титулы, но на слове "Сивуд" голос его дрогнул. Ни на одно лицо в толпе он не смотрел. - Итак, суд полагает, что частная собственность, вложенная в эти предприятия, приобретена бесчестным путем и не пользуется защитой закона. Ремеслом должны ведать ремесленники, подчиняющиеся правилам честности; в данном же случае собственники не имеют права на иск. Мы предписываем гильдии... Сивуд вскочил, словно мумию гальванизировали. Простодушное тщеславие, которое лежит глубже викторианской спеси, выплыло, хватая ртом воздух. Он даже забыл, что снобы боятся снобизма. - Я думал, - проговорил он, заикаясь от волнения, - что вы возрождаете почтение к знати. Я не знал, что эти лавочные правила относятся и к нам. - А, - тихо и как бы в сторону сказал Херн, - вот оно наконец... Он впервые заговорил человеческим голосом, и это было особенно странно, ибо сказал он так: - Я не человек. Я здесь лишь для того, чтобы разъяснить закон, не знающий лицеприятия. Но я прошу вас, пока не поздно, не ссылайтесь на титулы! Не предъявляйте прав аристократа и пэра. - Почему это? - спросил неугомонный Арчер. - Потому, - отвечал смертельно бледный Херн, - что у вас хватило глупости поручить мне и здесь поиски правды. - Что он такое говорит? - крикнул Арчер. - Ни черта не пойму, - отозвался флегматичный Хэнбери. - О, да!.. - сказал судья. - Вы не простые ремесленники. Вы не учились составлять краски, вы не пачкали рук. Вы прошли через высшие испытания, хранили честь меча, в бою заслужили шпоры. Ваши титулы и гербы достались вам от давних предков, и вы не забыли своих имен. - Конечно, мы не забыли имен, - брюзгливо сказал Иден. - Как ни странно, - сказал судья, - именно их вы и забыли. Снова все замолчали, только Хэнбери с Арчером грозно, почти громко глядели на судью, чей голос опять удивил собрание, ибо обрел свинцовую судейскую тяжесть. - Применив научные методы к геральдике и генеалогии, мы обнаружили, что все обстоит не так, как думают непосвященные. Чрезвычайно малая часть нынешней знати может быть названа знатью в феодальном смысле слова. Те, кто действительно принадлежит к знати, бедны, неприметны и не относятся даже к так называемому среднему классу. В трех графствах, вверенных мне, аристократы не имеют ни малейшего права на знатность. Он произнес это безжизненным и бесстрастным тоном, словно читал лекцию о хеттах. Быть может, тон был слишком бесстрастным и для лекции. - Поместья они приобрели недавно, и такими способами, которые плохо согласуются с нравственностью, не говоря уж о рыцарстве. Мелкие дельцы и крючкотворы помогали им скупать выморочные и заложенные земли. Приобретая поместья, эти люди присваивали не только титул, но и фамилию древнего рода. Фамилия Иденов - не Имс, а Ивенс. Фамилия Сивудов - не Северн, а Смит. При этих словах Мартышка Мэррел, с состраданием глядевший на бледное лицо, что-то вскрикнул и все понял. Кругом стоял страшный шум. В крик он еще не слился, но все говорили разом, а выше, над ними, звучал твердый голос: - В этой части графства претендовать на знатность могут лишь два человека, возница омнибуса и зеленщик. Никто не имеет права на звание armiger generosus {благородный рыцарь (лат.)}, кроме Уильяма Понда и Джорджа Картера. - Боже мой, старый Джордж! - воскликнул Мэррел и звонко рассмеялся. Смех его порвал путы, всю толпу охватил хохот, прибежище англичан. Даже Брейнтри вспомнил важную улыбку в "Зеленом Драконе" и улыбнулся сам. Однако, как верно подметил Иден, король был лишен юмора. - Не понимаю, - сказал он, - что здесь смешного. Насколько мне известно, он ничем не запятнал щита. Он не сообщался с вором, чтобы разорить праведника. Он не давал денег в рост, не прирезал поля к полю, не служил сильным, как пес, и не пожирал слабых, как ястреб. Но вы, кичащиеся перед бедным вашей родовитостью, а теперь - и рыцарством, кто вы такие? Вы живете в чужом доме, вы носите чужое имя, чужой герб на вашем щите и на ваших воротах. Ваша повесть - повесть о человеке, рядящемся в чужое платье. И вы требуете, чтобы я попрал правду ради ваших доблестных предков! Смех улегся, шум усилился, и смысл его был ясен. Выклики слились в крик негодующей толпы. Арчер, Хэнбери и еще человек десять повскакивали со своих мест; но выше, над криками, звучал спокойный голос: - Итак, запишем третий приговор, отвечающий на третий пункт иска. Три истца требовали власти над производством и повиновения рабочих. Мы рассмотрели дело. Они ссылаются на власть, но они не мастера. Они ссылаются на собственность, но ею не владеют. Они ссылаются на знатность, но они не дворяне. Все три иска признаны неосновательными. Мы их отвергаем. - Так! - проговорил Арчер. - А до каких пор мы будем терпеть все это? Шум утих, словно устал, и все глядели друг на друга, как бы спрашивая, что же будет дальше. Лорд Иден неспешно поднялся, не вынимая рук из карманов. - Здесь говорили о том, - сказал он, - что одного человека признали сумасшедшим. Мне очень жаль, но придется это повторить. Не пора ли кому-нибудь вмешаться? - Пошлите за доктором! - дико закричал Арчер. - Вы сами поддержали его, Иден, - сказал Мэррел. - Все мы ошибаемся, - признал мудрый Иден. - Сумасшедший меня провел. Но дамам лучше бы всего этого не видеть. - Да, - сказал Брейнтри. - Дамам лучше не видеть, чем кончились ваши клятвы верности. - Кончилась ваша верность мне, - спокойно сказал судья, - но я верен вам, точнее - закону, которому присягал. Мне ничего не стоит сойти с трона, но здесь я обязан говорить правду, и мне безразлично, как вы ее примете. - Вы всегда были актером, - сердито крикнул Джулиан Арчер. Бледный судья улыбнулся странной улыбкой. - Вы ошибаетесь, - сказал он. - Я не всегда был актером. Я был очень тихим, скучным человеком, пока не понадобился вам. Актером меня сделали вы, но пьеса ваша оказалась живее вашей жизни. Стихи, которые вы читали на этой самой лужайке, необычайно походили на жизнь. А как похожи они на то, что происходит теперь! - голос его не изменился, только речь потекла быстро и плавно, словно стихи были для него естественней прозы: Я презираю все короны мира И властвовать над стадом не хочу. Лишь злой король сидит на троне прочно, Врачуя стыд привычкой. Добродетель Для знати ненавистна в короле. Его вассалы на него восстанут, И рыцарей увидит он измену, И прочь уйдет, как я от вас иду. Он встал и показался выше, чем был до сей поры. - Я больше не король и не судья, - вскричал он, - но рыцарем я остался! А вы останетесь лицедеями. Плуты и бродяги, где вы украли ваши шпоры? Лицо старого Идена свела судорога, словно он неожиданно испытал унижение, и он сказал: - Хватит. Конец мог быть только один. Брейнтри угрюмо ликовал; сторонники его понимали так же мало, как противники, но издавали дерзкие выклики. Рыцари отвечали ропотом на призыв былого вождя, откликнулись лишь двое: из дальних рядов медленно, как принцесса, вышла Оливия и, бросив сияющий темный взгляд на предводителя рабочих, встала у трона. На белое, окаменевшее лицо своей подруги она смотреть не могла. Вслед за ней поднялся Дуглас Мэррел и, странно скривившись, встал по другую руку судьи. Они казались карикатурой на оруженосца и даму, державших щит и меч в достопамятный день. Судья ритуальным жестом разорвал одежды сверху донизу. Пурпурная с черным мантия упала на землю, и все увидели узкий зеленый камзол, который он носил с самого спектакля. - Я ухожу, - сказал он. - Большая дорога - место разбоя, а я пойду туда вершить правду, и это вменят мне в преступление. Он повернулся к зрителям спиной, и дикий его взор с минуту блуждал у трона. - Вы что-нибудь потеряли? - спросил Мэррел, глядя в полные ужаса глаза. - Я все потерял, - ответил Херн, схватил копье и зашагал к воротам. Мэррел смотрел ему вслед и вдруг побежал за ним по тропинке. Человек в зеленом обернул к нему бледное, кроткое лицо. - Можно мне с вами? - спросил Мэррел. - Зачем вам идти со мной? - спросил Херн не резко, а отрешенно, словно обращался к чужому. - Неужели вы меня не знаете? - воскликнул Мэррел. - Неужели вы не знаете моего имени? Да, наверно, не знаете. - О чем вы? - спросил Херн. - Меня зовут Санчо Панса, - ответил Мэррел. Минут через двадцать из парка выехал экипаж, как бы созданный для того, чтобы показать связь нелепицы с романтикой. Дуглас Мэррел побежал за какой-то сарай, появился оттуда на верхушке прославленного кеба, склонился, как вышколенный слуга, и пригласил господина войти. Но великому и смешному было суждено подняться еще выше: рыцарь в зеленом вскочил на коня и вскинул вверх копье. Всесокрушающий смех еще затихал, как гром, а в озарении молнии немногим явилось видение, такое яркое, словно из гроба встал мертвец. Все было здесь - и худое лицо, и пламя бородки, и впалые, почти безумные глаза. Оборванный человек верхом на кляче потрясал копьем, над которым мы смеемся триста лет; за ним зияющей тенью, хохочущим левиафаном вставал кеб, словно его преследовал дракон, как преследует смех красоту и доблесть, как набегает волна сего мира; а с самой вышины тот, кто и меньше, и легче, жалостливо глядел на высокого духом. Нелепица тяжкой ношей загромыхала за рыцарем, но ее навсегда смело и смыло страстное благородство его лица. Глава 18. ТАЙНА СИВУДСКОГО АББАТСТВА Многие удивились, когда пророк, пришедший благословить, проклял и удалился. Но больше всех удивился тот, кого он не проклинал. Джону Брейнтри казалось, что законы каменного века выкопали и вручили ему, словно каменный топорик. Чего бы он ни ждал - феодальной ли мести, рыцарского ли великодушия - такого он услышать не думал. Когда он оказался самым средневековым из всех, ему стало не по себе. Он растерянно взирал на завершение торжественного действа, когда вперед вышла Оливия. Тогда он застыл на минуту, собрался и с коротким смешком направился к пустому трону. Положив ей руки на плечи, он сказал: - Ну вот, моя дорогая. Кажется, мы помирились. Она медленно улыбнулась. - Мне очень жаль, - сказала она, - что вы не примете его суда. Но я радуюсь всему, что нас помирило. - Вы уж меня простите, - сказал Брейнтри. - Я только радуюсь, мне не жаль. Те, кто с ним, должны быть теперь со мной - то есть те, кто поистине с ним, как вы. - Мне не так уж трудно быть с вами, - сказала она. - Мне было очень трудно без вас. Особенно когда вы проигрывали. - Теперь мы выиграем, - сказал он. - Мои люди приободрятся. Да и сам я, как орел из псалма... юность обновилась. Но причиной тому не Херн. Она смутилась и сказала: - Наверное, кто-то займет его место. - Какое там место! - воскликнул Брейнтри. - Неужели вы верите, что нас победило движение? Нас победил человек и те, кто за ним пошли. Неужели вам кажется, что я буду бороться с теми, кто его бросил? Я говорил, что не боюсь боевых топориков, и не боялся, и уж никак не побоюсь, если на меня замахнется старый Сивуд. Как же, они будут доигрывать пьесу! Мы еще услышим о том, какой блестящий судья и великодушный властелин сэр Джулиан Арчер. Но неужели вы думаете, что мы не прорвемся сквозь бумажный круг? Душа ушла, душа скачет по дороге за милю отсюда. - Вы правы, - не сразу сказала Оливия. - Дело не только в том, что Херн - человек великий. Они утратили честь, утратили невинность. Они слышали правду и знают, что это правда. Но одного из них, нет - одну мне очень жаль. - И мне жалко многих, - сказал Брейнтри, - но вы... - Такой беды не случалось ни с кем, - перебила она. - Нам было гораздо легче. - Я не совсем понимаю, - сказал он. - Конечно, не понимаете! - вскричала она. Он растерянно смотрел на нее, она пылко продолжала: - Как вам понять! Я знаю, вам было трудно... и мне было трудно. Но мы не прошли через то, через что прошли они... проходит она. Мы расстались, потому что каждый из нас думал, что другой - враг истине. Но мы, слава Богу, не стали врагами друг другу. Вам не пришлось оскорблять моего отца, мне не пришлось это терпеть. Я не знаю, что бы я сделала. Наверное, умерла бы. Каково же ей? - Простите, - сказал он, - кто это "она"? Розамунда Северн? - Конечно, Розамунда! - сердито воскликнула Оливия. - Он даже имени ей не оставил. Что вы смотрите? Неужели вы не знали, что Розамунда и Херн любят друг друга? - Я вообще знаю мало, - сказал он. - Если так, это ужасно. - Мне надо пойти к ней, - сказала она, - а я не пойму, что делать. Она пошла к дому через покинутый сад, оглянувшись по пути на серый обломок. И вдруг она увидела странные вещи. В ослепительном свете счастья и беды она разглядела их впервые. Она осмотрелась, словно пугаясь тишины, так быстро сменившей суматоху. Лужайка, окаймленная с трех сторон фасадом и крыльями старого дома, всего час назад кишела сердитыми людьми, а сейчас была пуста, как город мертвых. Уже смеркалось, всходила круглая луна, и слабые тени ложились на старый камень, утративший яркие тени, отбрасываемые солнцем. Старые камни здания менялись в меняющемся свете, а в душе Оливии становилось все четче то, чего она не понимала, хотя ей и надо было понять это раньше всех. Стрельчатые окна и своды, о которых она так легко говорила когда-то с Мэррелом, и витражи, чей густой и яркий цвет можно увидеть лишь изнутри, поведали ей странную весть. Внутри были свет и цвета, снаружи - тьма и свинец. Кто же там, внутри?.. Ей показалось, что стены с самого начала следят за всеми безумствами, совершавшимися здесь, следят - и чего-то ждут. Вдруг она увидела, что в воротах стоит Розамунда. Она не могла и не решалась взглянуть на трагическую маску, но взяла подругу за руку и проговорила: - Не знаю, что тебе сказать... Ответа не было, и она начала иначе: - За что это тебе? Ты всем делала добро. Как можно было так говорить? Розамунда глухо сказала: - Он всегда говорит правду. - Ты самая благородная женщина в мире! - воскликнула Оливия. - Нет, самая несчастная, - сказала Розамунда. - Никто не виноват. Это место как будто проклято. Именно тогда все и открылось Оливии в слепящем свете. Она поняла, почему ей было страшно в тени подстерегающих стен. - Конечно, проклято! - вскричала она. - Проклято, потому что благословенно. Нет, это не то, о чем мы все время говорили. Это не то, о чем говорил он. Не имя твое проклято, каким бы оно ни было, старым или новым. Проклятие лежит на имени этого дома. - На имени дома, - повторила ее подруга. - Ты сотни раз видела его на своей писчей бумаге, - продолжала Оливия, - и не замечала, что это - ложь. Не важно, знатен твой отец или нет. Этот дом, все это место не принадлежит ни старым семьям, ни новым. Оно принадлежит Богу. Розамунда застыла, словно камень, но всякий бы увидел, что у нее есть уши, чтоб слышать. - Почему развеялись наши рыцарские выдумки? - вопрошала Оливия. - Почему рухнул наш круглый стол? Потому что мы начали не с начала. Мы не поняли, на чем он стоит. Мы не подумали о том, ради чего, ради Кого все это делалось. На этом самом месте сотни две человек думали только об этом. Она остановилась, вдруг догадавшись, что сама начала не с начала, и отчаянно попыталась объяснить свои слова. - Понимаешь, нынешние люди вправе быть такими, нынешними... Наверное, многим действительно нужны только маклеры и банки... многим нравится Милдайк. Твой отец и его друзья по-своему правы... ну, не так виноваты, как нам казалось, когда он их обличал... ах, зачем же это он, хоть бы тебя предупредил! Каменная статуя заговорила снова; вероятно, она могла произносить лишь каменные слова защиты: - Он предупреждал. Это хуже всего. - Разреши, я скажу то, что пытаюсь сказать, - жалобно проговорила Оливия. - У меня такое чувство, будто это - не мое, и я должна отдать это тебе. Есть люди, которым и не стоит говорить о цвете рыцарства, все равно получится что-то вроде цветов жестокости. Но если мы хотим, чтобы рыцарство снова расцвело, надо найти его корень, хотя он зарос шипами богословия. Надо иначе смотреть на свободную волю, на суд, на смерть, на спасение. Ты понимаешь, это как с народным искусством. Все можно обратить в моду - и пляски, и процессии, и гильдии. Но наши отцы, сотни людей, самых обычных, не безумцев, просто делали все это. Мы вечно думаем о том, как они это делали. А надо подумать о том, почему они делали это. Розамунда, вот поэтому! Здесь Кто-то жил. Они Его любили. Некоторые любили Его очень сильно... Нам ли с тобой не знать, чем поверяется любовь? Они хотели остаться с Ним наедине. Розамунда пошевелилась, словно решила уйти, и Оливия вцепилась ей в руку. - Ты думаешь, я сошла с ума. Как можно тебе это говорить, когда тебе так плохо? Ты пойми, эта весть прожигает меня... Она больше, чем мир и скорбь. Розамунда, есть на свете радость. Не развлечение, а радость. Развлекаются тем или этим, тут - оно само, главное. Мы видим это лишь в зеркале, а зеркала разбиваются. Но здесь это обитало. Вот почему они не хотели больше ничего, даже самого лучшего... И оно ушло. Добро ушло отсюда. Нам осталось лишь зло, и слава Богу, что мы хотя бы ненавидим его. Она указала на серый обломок. Трещины его и выпуклости четко обрисовал свет луны, и казалось, что сверкающее чудище вышло наконец из морских глубин. - Нам остался дракон. Я сотни раз глядела на него, и ненавидела его, и не понимала. Над ним стоял Архистратиг или святая Маргарита, они побеждали его - и вот, исчезли. Мы их и представить себе не можем. Мы плясали вокруг него и думали о чем угодно, кроме них. Здесь, на этом самом лугу, пылал костер любви, его видели за сотни миль духовным взором, грелись его теплом. Теперь у нас одни пустоты. Мы страдаем, что чего-то нет в мире. Люди борются за правду - а ее нет. Люди борются за честь - а ее нет. Они тысячу раз правы, но кончается тем, что правда и честь борются друг с другом, как боролись Майкл и бедный Джон. Мы и представить себе не можем места, где правда и честь - в мире, где они не искажены. Я люблю Джона, Джон любит правду, но он видит ее не там. Надо увидеть ее, найти - и полюбить. - Где она? - тихо спросила Розамунда. - Откуда же нам знать? - вскричала Оливия. - Мы выгнали единственного человека, который мог сказать нам. Бездна молчания разверзлась между ними. Наконец Розамунда тихо сказала: - Я очень глупая. Попробую подумать о том, что ты говоришь. А сейчас - ты не обижайся, больше говорить не надо. Оливия медленно пошла через сад и в тени серых стен нашла Джона Брейнтри, который ее ждал. Они пошли вместе и довольно долго молчали. Потом Оливия произнесла: - Как это все странно... Ну, все это, с того дня, когда я послала Мартышку за краской. Я так злилась на вас и на ваш галстук, а это ведь был один и тот же цвет. Ни я, ни вы об этом не знали... но именно вы пытались вернуть цвет, за которым я гонялась, как ребенок за облачком. Именно вы хотели отомстить за друга моего отца. - Я вернул бы ему его права, - отвечал Брейнтри. - Вечно вы о правах, - сказала она и нетерпеливо, но тихо засмеялась. - А бедная Розамунда... Да, вы вечно толкуете о правах... но точно ли вы знаете, на что человек имеет право? - Узнать я успею, а пока мое дело - бороться, - отвечал неумолимый политик. - Как по-вашему, - спросила она, - есть ли право на счастье? Он засмеялся, и они вышли на пыльную дорогу, ведущую в Милдайк. Глава 19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОН КИХОТА Быть может, когда-нибудь расскажут, как новый Дон Кихот и новый Санчо Панса бродили по английским дорогам. Холодный и насмешливый взор англичан видел лишь кеб, ползущий сквозь сцены и пейзажи, в которых кебы редко увидишь. Но вдохновенный летописец мог бы порассказать, как вознице и седоку удавалось утешать угнетенных. Он поведал бы о том, как они подвозили бродяг и катали детей; о том, как они обращали кеб и в передвижной ларек, и в шатер, и в купальню; о том, как простые душой кальвинисты принимали его за бродячую кафедру и слушали поучительные проповеди Дугласа Мэррела; о том, как Мэррел вторил Херну, читавшему лекции по истории, разъясняя неясное и собирая деньги к неудовольствию лектора. Возможно, рыцарю и оруженосцу не хватало важности, но добро они творили. К ним вязалась полиция, а это само по себе свидетельствует о праведности; они бросали вызов только тем, кто сильнее; и Херн понемногу убеждался, что общественную пользу приносит лишь частная борьба. Он был и печальней, и в своем роде мудрее оруженосца, и в долгих беседах доказывал ему, что Дон Кихоту пора вернуться. Особенно долгой была их беседа в холмах Сассекса. - Говорят, что я отстал от века, - сказал Херн, - и живу во времена, о которых грезил Дон Кихот. Но сами они тоже отстали столетия на три и живут во времена, когда Сервантес грезил о Дон Кихоте. Они застряли в Возрождении. Тогда казалось, что многое рождается заново; но ребенок трехсот лет от роду немного недоразвит. Ему надо бы родиться еще раз, в ином обличье. - Почему же, - спросил Мэррел, - он должен родиться в обличье странствующего рыцаря? - Что тут невозможного? - в свою очередь спросил Херн. - Человек Возрождения родился в облике древнего грека. Сервантес считал, что романтика гибнет, и место ее занимает разум. Сейчас гибнет разум, и старость его более убога, чем старость романтики. Нам нужно проще и прямее бороться со злом. Нам нужен человек, который верит в бой с великанами. - И бьется с мельницами, - сказал Мэррел. - Вы никогда не думали, - спросил Херн, - как было бы хорошо, если бы он их победил? Ошибался он в одном: надо было биться с мельниками. Мельник был средневековым буржуа, он породил наш средний класс. Мельницы - начаток фабрик и заводов, омрачивших нынешнюю жизнь. Сервантес свидетельствует против самого себя. Так и с другими его примерами. Дон Кихот освободил пленников, а они оказались ворами. Теперь нельзя так ошибиться. Теперь в кандалах нищие, воры - на свободе. - Вы не думаете, - спросил Мэррел, - что современная жизнь слишком сложна, чтобы подходить к ней так просто? - Я думаю, - отвечал Херн, - что современная жизнь слишком сложна, чтобы подходить к ней сложно. Он встал и принялся шагать по дороге. Взгляд у него был отрешенный и огненный, как у его прототипа, и говорил он с трудом. - Как вы не поймете? - вопрошал он. - В этом вся суть. Ваша техника стала такой бесчеловечной, что уподобилась природе. Да, она стала второй природой, далекой, жестокой, равнодушной. Рыцарь снова блуждает в лесу, только вместо деревьев - трубы. Ваша мертвая система так огромна, что никто не знает, где и как она сломается. Все рассчитано, и потому ничего нельзя рассчитать. Вы приковали человека к чудовищным орудиям, вы оправдали наваждение Дон Кихота: мельницы ваши - великаны. - Есть ли выход? - спросил его друг. - Да, - ответил Херн. - Вы сами нашли его. Когда вы увидели, что врач безумнее пациента, вы не рассуждали о системах. Вы не Санчо Панса. Вы тот, другой. Он простер вперед руку, как в былое время. - Что я сказал с трона, скажу у дороги. Только вы родились снова. Вы - возвратившийся рыцарь. Дуглас Мэррел сильно смутился. Должно быть, лишь эти слова могли вырвать у него признание, ибо под шутовством его лежала сдержанность, более глубокая, чем сдержанность его касты. Он несмело взглянул на Херна и сказал: - Вот что, вы не очень мне верьте. Не такой уж я рыцарь. Надеюсь, я помог старому ослу, но мне понравилась девушка... очень понравилась. - Вы сказали ей об этом? - прямо, как всегда, спросил Херн. - Как же я мог? - удивился Мэррел. - Она ведь была мне обязана. - Дорогой Мэррел! - воскликнул Херн. - Это чистое донкихотство! Мэррел вскочил и засмеялся. - Вот лучшая шутка за три столетия! - вскричал он. - Не вижу, в чем тут шутка, - задумался Херн. - Разве можно пошутить нечаянно? Что же до ваших слов, не думаете ли вы, что по кодексу самообуздания вы уже вправе попытаться? Вы хотели бы... вернуться на Запад? Мэррел снова смутился. - Откровенно говоря, я избегал тех мест, - сказал он. - Я думал, и вы... - Да, - сказал Херн. -Я долго не мог глядеть в ту сторону. Мне хотелось повернуться спиной к западному ветру, и закат жег меня, как раскаленное железо. Но с годами становишься мудрей, если и не станешь веселее. Сам я не мог бы пойти туда, но я был бы рад узнать... обо всех. - Если вы поедете со мной, - сказал Мэррел, - я пойду и все разузнаю. - Вы сможете, - почти робко спросил Херн, - войти... в Сивудское аббатство? - Да, - сказал Мэррел. - В другой дом мне было бы труднее войти. Немногословно, хотя и не совсем молчаливо, они решили, как и что делать дальше; и вскоре увидели то, чего боялись так долго - зеленые уступы, деревья и готические крыши, освещенные вечерним солнцем. И совсем уж нечего было говорить, когда Майкл спрыгнул с коня и взглянул на друга через плечо. Тот кивнул и пошел легким шагом по крутой тропинке. Сад был такой же, как прежде, разве что аккуратней и тише; но главные ворота были заперты. Мэррел не страдал суеверием, но ему стало не по себе, когда он впервые в них постучался, а потом позвонил в колокол. Ему казалось, что это сон; еще ему казалось, что близко пробуждение. Но какими бы странными ни были его предчувствия, действительность их превзошла. Примерно через полчаса он вышел из ворот и спокойно направился вниз, но друг почувствовал что-то странное в его спокойствии. Заговорил Мэррел не сразу. - Странная штука случилась с аббатством, - сказал он. - Оно не сгорело, вон, стоит и даже лучше выглядит, чем прежде. В материальном, метеорологическом смысле его не поразил гром небесный. Но с ним случилась странная штука. - Что же с ним? - спросил Херн. - Оно стало аббатством, - отвечал Мэррел. - Что вы хотите сказать? - вскричал его друг. - То, что сказал. Оно стало аббатством. Я говорил с аббатом. Хотя он и ушел от мира, он поведал мне много новостей, потому что знает тех, кто жил тут раньше. - Значит, здесь монастырь, - сказал Херн. - Что же поведал аббат? - Началось с того, - отвечал Мэррел, - что год назад умер Сивуд. Все перешло его наследнице, а она, как говорится, спятила. Она стала христианкой, и самой странной: отдала поместье другу моему аббату и его веселому воинству, а сама ушла работать в какой-то монастырский приют. Он в доках, на Лаймхаусском участке... Библиотекарь побледнел и вскочил со всею силой странствующего рыцаря. Глядел он не на башни Сивуда. - Я еще не совсем понял, - сказал он, - но это меняет все, хотя не очень облегчает. Нелегко пойти в доки и справиться... - ...о родовитой Розамунде Северн, - закончил его друг. - Нет, она зовется иначе. Вы найдете ее, если спросите мисс Смит. При этих словах безумие, словно гром небесный, поразило библиотекаря. Он перепрыгнул через изгородь и побежал на восток, к лесу, отделявшему его от доков и мисс Смит. Прошло месяца три прежде, чем кончилось его паломничество, а с ним - и наша повесть. Уже не бегом он преодолел лабиринт Лаймхауса и вечером, в зеленом тумане, подобном парам ведовского зелья, свернул в узкую улочку, где светился бумажный фонарь. Немного дальше горел еще один фонарь. Подойдя к нему, Херн увидел, что он - железный, с цветным стеклом, на котором довольно грубо изображен святой Франциск и алый ангел за его спиной. Эта прозрачная картинка показалась ему знаком всего, что сам он искал когда-то так яростно, Оливия Эшли - так тихо. Но была и разница: фонарь светился изнутри. Он жадно пил цвет, осветивший его жизнь, из пламенной чаши символа, сияющего сквозь мрак улицы, и не удивился, что Розамунда стоит перед ним, словно в его снах или в трагической мелодраме былого. Рыжие волосы пылали огненной короной, а платье было длинное, темное, но вполне обычное. Со свойственной лишь ему неловкой быстротой он сказал: - Вы няня, а не монахиня. Она улыбнулась и отвечала: - Мало вы знаете о монахинях, если думаете, что наша... наша история могла бы кончиться так. В монастырь не уходят с горя. - Вы хотите сказать... - начал он. - Я хочу сказать, - продолжила она, - что не рассталась с надеждой на меньшую радость. Должно быть, это очень часто говорят, но это правда: я знала, что вы меня найдете. Она помолчала и начала снова: - Не будем вспоминать старых ссор. Отец гораздо меньше виноват, чем вы думали, и гораздо больше, чем думала я. Но не мне и не вам его судить. Не он породил то зло, от которого пошли все беды. - Я знаю, - сказал он. - Меня это мучило, пока я не понял, какова мораль этой повести. Но во всей повести нет ничего лучше вас и вашего подвига. Быть может, ученые сочтут вас легендой. - Первой поняла Оливия, - серьезно сказала Розамунда. - Она умнее меня и все увидела. А я ушла и долго думала, и вот - пришла сюда. - Оливия тоже... пришла сюда? - медленно спросил Майкл. - Да, - отвечала Розамунда. - И знаете, Брейнтри доволен. Они теперь женаты и согласны во всем. Я часто думаю, стоило ли так много спорить. - Все женятся, - сказал он. - Даже Мэррел женился, - сказала она. - Словно конец света. Нет, скорее начало. Одно я знаю точно, хотя многие посмеялись бы. Когда возвращаются монахи, возвращается брак. - Мэррел поехал к морю и женился на мисс Хэндри, - объяснил Майкл. - Мы расстались в аббатстве. Он отправился на запад, я - на восток. Мне было очень одиноко. - Вы сказали "было", - улыбнулась она, и они шагнули друг к другу, как тогда, в пламенном молчании сада. Теперь молчание нарушил Майкл. - Я, наверное, еретик, - быстро и неловко сказал он. - Посмотрим, - спокойно и величаво ответила она. Он вспомнил свой нелепый разговор с Арчером об альбигойцах и не меньше минуты сводил концы с концами. Потом на узкой улице случилось небывалое: впервые в жизни Майкл Херн намеренно пошутил. Как ему и подобало, никто не понял его единственной шутки. - Ну, что ж, - сказал он. - Iit in matrimonium. Примечания Стр. 8. I Львиное Сердце - английский король Ричард I (1157 - 1199), коронован в 1189 г., возглавил крестовый поход на Иерусалим (1191), пленен графом Австрийским; по легенде, освобожден из плена трубадуром Блонделем (см. коммент. к с. 10). Стр. 10. Туссен Лувертюр (1743 - 1803) - вождь гаитянской революции, которого Наполеон назначил генералом повстанческих армий; в последние годы жизни - единоличный диктатор. Букер Вашингтон (1858 - 1915) - американский политический деятель. Дядя Том - персонаж романа Гарриет Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома" (1852), старик негр, истинно-христианский мученик. Дядюшка Римус - персонаж американского фольклора, старик негр, сочинитель сказок о братце Лисе и братце Кролике, собранных Дж. Хэррисом в книги "Песни и сказки дядюшки Римуса" (1881), "Дядюшка Римус и братец Кролик" (1907). Бернард Шоу (1856 - 1950) - английский писатель и драматург; друг и постоянный оппонент Честертона, противник брака, курения, спиртных напитков и мяса. Доктор Сэлиби (1878 - 1949) - референт министра пищевой промышленности Великобритании, автор книги "Солнце и здоровье" (1923), выступал за самоограничение в еде. Лорд Даусон Джон Уильям (1820 - 1899) - президент Британской и Американской корпораций по развитию науки. Артур Пинеро (1855 - 1934) - английский драматург. Артур Стреттел Каминс Кэрр (1882 - 1959) - английский переводчик и драматург, в 20-е гг. - член парламента. Оливер Лодж (1851 - 1940) - английский физик, электромеханик, пытался примирить религиозное и научное мировоззрение, автор книги "Эволюция и творение" (1927); в мистическом духе выдержано его сочинение "Раймонд, или Жизнь и Смерть" (1925). Мэри Корелли (1855 - 1924) - псевдоним английской писательницы и пианистки Мэри Маккей, перу которой принадлежали популярные в свое время мелодраматические романы "Варрава" (1893) и "Тревоги Сатаны" (1895), характеризующиеся нагромождением мистических явлений и чудес. Джозеф Маккейб (1867 - 1955) - британский философ ирландского происхождения, монах-францисканец, с 1895 г. - ректор университетского колледжа, в 1896 г. отказался от сана, вышел из ордена и стал решительно критиковать католическое учение с позиций рационалистической философии. Автор труда "12 лет в монастыре" (1897). Трубадур Блондель - любимый трубадур Ричарда Львиное Сердце; бродил по Европе и пел песни, в надежде, что сидевший в темнице король услышит и узнает его. Битва при Азенкуре (1415) - решающий эпизод Столетней войны (1337 - 1453), когда лучники английского короля Генриха V разбили тяжеловооруженную французскую армию. Стр. 12. Ворами часто становятся те, кто любит высшее общество - ср. сходные рассуждения из проповеди отца Брауна в финале рассказа "Странные шаги". Стр. 13. ...объявил забастовку. - Тема эта подсказана крупнейшей в истории Англии забастовкой шахтеров (1925 - 1926). Стр. 15. Северн - судоходная река на западе Англии, протекает по равнине Гроустер. ...как боевой конь в Писании. - Иов, 39, 24. Стр. 17. Дарвин Чарльз Роберт (1809 - 1882) - английский естествоиспытатель, основоположник эволюционного учения. Честертон критиковал дарвинизм как проявление позитивистского толкования феномена человека. Критику дарвинизма у Честертона см. подробнее в эссе "О поклонении успеху" (сб. "При всем при том") и в книге "Вечный человек". Стр. 19. "Лесные любовники" (1898) - повесть английского писателя М.-Г. Хьюлетта (1861 - 1923). Четвертый крестовый поход - организован в 1199 г. папой Иннокентием III, увенчался захватом Константинополя (1204). Балиоль - один из Оксфордских колледжей, основанный вдовою Джона Балиоля (? - 1290) - регента Шотландии в годы несовершеннолетия короля Александра III. Маколей Томас Бабингтон (1800 - 1859) - английский историк, публицист, литератор и политический деятель. Стр. 23. Толстой, Тэппер. - Л. Н. Толстому Честертон посвятил эссе "Толстой и культ опрощения" (сб. "Всякая всячина") и др.; Тэппер Мартин Фарквар (1810 - 1889) - английский писатель, поэт и моралист, автор дидактического трактата, написанного белым стихом и выходившего по частям в 1838 - 1867 гг. Стр. 24. Левиафан - библейское морское чудовище. ...где двадцать или тридцать соберутся во имя снобизма. - Ср. "где двое или трое соберутся в Имя Мое..." Мтф., 18, 20. Стр. 25. Росетти Данте Габриэль (1828 - 1882) - английский поэт и живописец, глава "Братства прерафаэлитов", чья рыцарская символика и цветовая гамма оказали влияние на Честертона. Бердсли Обри Винсент (1872 - 1898) - английский график, один из родоначальников графики стиля "модерн". "Хрупкие девушки" с гравюр Бердсли - прототипы "хрупкой девушки с тонким лицом" Оливии Эшли из "Возвращения Дон Кихота". Липпи Филиппо (1406 - 1469) - итальянский художник эпохи Возрождения. Рескин Джон (1819 - 1900) - английский писатель, искусствовед, социолог и экономист, автор пятитомной работы "Современные художники". К сборнику стихотворений Рескина Честертон написал предисловие, вошедшее в сборник "Пригоршня писателей". Пейтер Уолтер (1839 - 1894) - английский писатель, критик, профессор Оксфордского университета, чья книга "Очерки по истории Ренессанса" (1873, рус. перев. - 1910) стала одним из манифестов эстетизма. Стр. 26. ...в Корнуолле... поработал известный Джек. - Джек из Корнуолла - персонаж английского фольклора; освободил Уэллс от злых великанов. Известен русскому читателю по пересказам К. И. Чуковского. Теннисон Альфред (1809 - 1892) - поэт-викторианец, продолжавший традиции "озерной школы". Поэт-лауреат с 1850 г. Честертон нередко ссылался на его стихотворный цикл "Королевские идиллии" (1859) - стилизованный пересказ легенд о короле Артуре. "Королева мая" - поэма Теннисона (1853). В соавторстве с Р. Гариетом Честертон написал эссе о Теннисоне. Браунинг Роберт (1812 - 1889) - английский поэт, творчеству которого Честертон посвятил свою первую биографическую и критическую книгу. Карлейль Томас (1795 - 1881) - английский писатель, философ и историк, автор фундаментальной 3-х томной "Истории французской революции" и блистательных сатирических нравоописаний викторианской Англии. В 1903 г. в соавторстве с Дж. Ходдер Уильямсом Честертон написал очерк о Карлейле. Парнелл Чарлз Стюарт (1846 -- 1891) -- политический деятель Ирландии, лидер освободительного движения. Теккерей Уильям Мейкпис (1811 - 1863) - английский писатель; Честертон посвятил ему главу в книге "Викторианский век в литературе" и написал предисловие к его "Книге снобов". ...мысль ...принадлежит Христу... - См. "притчу о работниках на винограднике" ("...о динариях"): Христос дал по динарию и тем, кто рано вышел работать, и тем, кто проработал всего один час. Мтф., 20, 1 - 16. Стр. 27. "Мир, мир, смятенный дух!" - "Гамлет", акт I, сцена 4. Пер. М. Лозинского. Беллок Джозеф Хилэри (1870 - 1953) - английский поэт, писатель, историк. Ближайший друг Честертона, католик, Беллок оказал значительное влияние на становление взглядов писателя. Стр. 38. Беренгария Наваррская (1165 - 1230) - жена Ричарда Львиное Сердце. Стр. 40. Святой Людовик. - Людовик IX (1214 - 1270), король Франции с 1226 г. Хеймаркет - лондонская улица в районе Пикадилли. Стр. 42. ...разоблачит козни Иоанна. - Имеется в виду Иоанн Безземельный (1167 - 1216) - английский король с 1199 г. Спорил с папой Иннокентием III из-за того, кому стать архиепископом Кентерберийским; подписал "Великую хартию вольностей" (1215). Стр. 43. Рюдель и принцесса Триполитанская - персонажи романа английского писателя Майкла Баррингтона "Принцесса Триполитанская" (1910); Рюдель - знаменитый трубадур, воспетый Петраркой, Браунингом и Суинберном. Альбигойские учения - еретическая доктрина дуалистического характера, считающая мир и плоть порождением злого начала; пользовалась особой популярностью в XI - XIII вв. ...о походе Монфора и Доминика. - Речь идет о походе Симона де Монфора (II-я пол. XII в. - 1218 г.) против альбигойцев. Доминик - Доменико Гусман (1170 - 1221), испанский проповедник, обличавший альбигойскую ересь; основатель ордена доминиканцев. Стр. 57. ...как Стенли искал Ливингстона. - Стенли Генри Мортон (1841 - 1904) - английский путешественник, отправившийся в 1871 г. в Африку на поиски английского путешественника Дэвида Ливингстона (1813 - 1873). Стр. 58. Поттер Джордж Уильям (1867 - 1941) - английский писатель и поэт. Стр. 78. Макиавелли Николо де Бернардо (1464 - 1527) - итальянский политический мыслитель и историк. Стр. 84. Чимабуэ, настоящее имя - Ченни ди Пено (1240 - ок. 1302) - итальянский живописец; Честертон видел его фрески в Ассизи, на родине св. Франциска. Джотто ди Бондоне (1266 - 1337) - итальянский живописец, расписывал флорентийские церкви на темы, из жития св. Франциска. Ботичелли, настоящее имя Алессандро ди Мариано Филипелли (1445 - 1510) - итальянский художник, представитель раннего Возрождения. О Джотто и Ботичелли см. эссе Честертона "Споры о Диккенсе" (сб. "Вкус к жизни"). Черный Принц. - Эдуард, принц Уэлльский (1330 - 1376), старший сын Эдуарда III. Называют так и другого Эдуарда (1453 - 1471), тоже принца Уэлльского, которому друг Честертона Морис Беринг посвятил пьесу. Стр. 85. ...славословие св. Франциска. - Речь идет о т. н. "Песни Солнцу", в которой св. Франциск благодарит Господа за все вещи мира и всякую тварь земную. Стр. 87. Саладин (1138 - 1193) - султан из династии Айюбов, во главе объединенных войск мусульманских стран завоевал Египет и Сирию, потерпел поражение в битвах с Ричардом I, в том числе под Арзуфом в 1191 г. Прославился благородством и мудростью. Стр. 88. "Назад к Мафусаилу" - пьеса Б. Шоу (1921), где под именем "Имменсо" - неуклюжего, рассеянного и сбивчиво говорящего персонажа - выведен Честертон. Стр. 89. ...не снимать шляпы в присутствии короля. - Ср. эпизод, описанный в романе М. Твена "Принц и нищий". Право это восходит, вероятно, ко времени правления Эдуарда III (1327 - 1377). Стр. 93. Архистратиг - архангел Михаил, глава небесного воинства. Стр. 98. Мэлори, Ланселот и Гиневра, Камелот. - Томас Мэлори (ок. 1417 - 1471) - крупнейший английский писатель XV в., обработал легенды Артуровского цикла и издал их в 1485 г. в виде книги "Смерть Артура", в немалой мере сформировавшей так называемый "британский дух". Ланселот и Гиневра - персонажи VI книги романа, восходящей к французским редакциям "Романа о Мерлине". Камелот - дворец короля Артура, где, согласно преданию, и по сей день стоит Круглый стол Артурова рыцарства. Стр. 102. Авалон - земной рай кельтских легенд, куда был увезен раненый король Артур. Пиль, Роберт (1788 - 1850) - английский политический деятель. Стр. 105. Статуи Питта и Фокса. - Питт, Уильям ("Питт Младший", 1759 - 1806), английский премьер-министр, лидер "новых тори"; Фокс, Чарльз Джеймс (1749 - 1806), английский государственный деятель, лидер левых вигов. Прославленные парламентские ораторы, непрестанно спорившие друг с другом. ...суд Мэнсфилда, последнее слово Эммета. - Томас Аддис Эммет (1764 - 1827) - ирландский патриот, адвокат, блистательный оратор, защищавший в период обострения англо-ирландских отношений (1795) одного из членов Объединенного общества ирландцев Мэнсфилда, подписавшегося под текстом клятвы Общества. Эммет прочитал пламенную речь в защиту обвиняемого и сам демонстративно подписался под текстом клятвы. Альба - герцог Альба (1507 - 1582) - испанский военачальник, фаворит Филиппа II. Фридрих - Фридрих Вильгельм I (1688 - 1740) прусский король (1713 - 1740), родоначальник прусского милитаризма.