Уоррен Мерфи И Ричард Сэпир. В руках врага --------------------------------- выпуск 7 Перевод О. Алякринского Издательский центр "Гермес" 1994 OCR Сергей Васильченко -------------------------------- ГЛАВА ПЕРВАЯ Уолтер Форбиер нехотя протянул свою "беретту" 25-го калибра владельцу небольшого книжного магазина на бульваре Распай в Париже. Дело было ранним апрельским утром, когда под лучами сверкающего весеннего солнца раскрываются первые бутоны цветов, и ровно за четыре часа до того, как хохочущие громилы вбили его ребра в сердце. - Нож? - спросил тощий старик в сером свитере и с двухдневной щетиной. Зубы у него были черными от вязкой массы, которую он жевал, раскатывая по губам. - Нет, - ответил Форбиер. - И кастет? - Нет. - Гранаты? - Нет. - Другое оружие? - А если я владею карате, мне что - отрубить себе руки? - спросил Форбиер. - Пожалуйста, не надо! Мы просто должны все проверить, - сказал старик. - Теперь подпишите вот здесь. - Он расстегнул пластиковую папку и вынул карточку размером три на пять дюймов. Форбиер разглядел свою собственную подпись на обороте. Старик положил карточку на прилавок - пустой стороной вверх. - Почему у вас нет карточки с фотографией и указанием веса и роста? - Пожалуйста, не надо! - сказал старик. - Их больше пугает то, что я могу кого-то убить, чем то, что убить могут меня! - Вы пушечное мясо, Уолтер Форбье. Я правильно произношу вашу фамилию? - Что на французский манер. А надо: "Фор" и "биер". Форбиер. Его маленький пистолет исчез под прилавком. Форбиеру захотелось схватить его и убежать. У него было такое ощущение, что он потерял в море плавки и теперь на глазах у тысяч зевак, собравшихся на берегу, ему надо пройти полпляжа к своим вещам. - Вот и все, - сказал старик после того, как Форбиер поставил свою подпись на карточке. - Вы свободны. - Что вы собираетесь с ним делать? - спросил Форбиер, кивнув на прилавок, под которым только что исчез его пистолет. - Вы получите новый, когда вам разрешат. - Этот был у меня пять лет, - сказал Форбиер. - И ни разу меня не подводил. - Пожалуйста, не надо! - сказал старик. - Не отнимайте у нас время. Кроме вас, есть еще и другие. - Не понимаю, почему бы им просто не отозвать нас домой. - Шшш! - прошептал старик. - Уходите! Уолтеру Форбиеру было двадцать девять лет, и в то весеннее утро ему хватило ума не надеяться дожить до тридцати. Пять лет назад, демобилизовавшись из морской пехоты с дипломом инженера-механика, он обнаружил, что почти все, чему он выучился во время военной службы, оказалось бесполезным. - У меня диплом с отличием, - говорил тогда Форбиер. - Это означает, что вы лишь блестящий эксперт по устаревшим системам, - сказали ему в агентстве по найму. - Ну и что же мне теперь делать? - А чем вы занимались в последнее время? - Топал по болотам по уши в грязи, старался не наступать на мины и выкручиваться из ситуаций, которые не сулили мне долгую жизнь, - ответил Форбиер. - Тогда вам следует заняться политикой! - посоветовали в агентстве по найму. Форбиер женился и сразу понял, что другие вкушают те же наслаждения, не обременяя себя юридическими сложностями. Во время медового месяца его жена пригласила несколько юных нимф подсесть к ним за столик. Он поразился тогда: ее совсем не волновало, что кто-то из них мог ему приглянуться. Потом он понял: это ему надо было ревновать. Юные нимфы предназначались его жене. - Почему же ты не предупредила меня, что ты лесбиянка? - спросил он тогда. - Ты первый понравившийся мне мужчина. Я не хотела причинять тебе страдания. - Но зачем же ты вышла за меня? - Мне казалось, мы сумеем как-то это уладить. - Как? - Не знаю. И вот, оставшись без жены, без работы и имея на руках никому не нужный диплом инженера, Уолтер Форбиер поклялся, что больше не допустит опрометчивых шагов в жизни и займется чем-нибудь более надежным. Он осмотрелся и понял, что наиболее многообещающим занятием с этой точки зрения была холодная война. Если Америке суждено было потерпеть в ней поражение, то коммунисты обещали покончить с безработицей. Поэтому Уолтер Форбиер нанялся в Центральное разведывательное управление и - за 427 долларов 83 цента месячной надбавки - был зачислен в особую команду "Подсолнух". - Это очень здорово! Ты увидишь мир. Будешь разъезжать один или в составе группы. Будешь получать эту надбавку. А все, что от тебя требуется, - это поддерживать хорошую форму. - А "Подсолнух" не расформируют? - осторожно поинтересовался Форбиер. - Это невозможно, - уверил его старший офицер. - Почему? - Потому что решение о его расформировании зависит не от нас. - А от кого? - От русских. Именно русские, как объяснил ему старший офицер, и заварили всю эту кашу. В конце второй мировой войны у Советского Союза обнаружился избыток хорошо обученных террористических групп в Восточной Европе. Это были не многочисленные боевые подразделения, а небольшие команды специалистов по устранению конкретных лиц. Простые солдаты стреляют и бегут в атаку. Этим же людям надо было назвать имя, и они гарантировали, что данный человек, кто бы он ни был и где бы ни находился, в течение недели будет мертв. Русская группа называлась "Треска" - как рыба. Старший офицер не знал, почему русские назвали свое подразделение "Треска", как и не знал, почему ЦРУ назвало подразделение по борьбе с "Треской" - "Подсолнухом". "Треска" сыграла решающую роль в ходе вторжения русских в Чехословакию и более чем решающую во время краткого периода чешского сопротивления. В ее задачу входило убийство лидеров оппозиции сразу же после ввода в страну русских танков. - Здорово поработали. Их было не отличить от чехов. А танки служили просто декорацией, своего рода - демонстрация силы. Чехи проиграли, потому что у них не осталось в живых ни одного лидера - некому было повести людей в горы. - А почему же мы не использовали "Подсолнух" во Вьетнаме? - спросил Уолтер Форбиер. - То-то и оно. В этом не было необходимости. Как объяснил старший офицер, "Подсолнух" был создан для того, чтобы в Западной Европе существовала контргруппа убийц. То есть чтобы русские знали: если они задействуют "Треску", американцы тут же задействуют "Подсолнух". - Это как ядерный арсенал, который ни одна из сторон не хочет применять. У Америки было аналогичное оружие - вот русские и не хотели применять свое. И это имело успех, говорил старший офицер. Не считая случайно обнаруживаемых то там то сям одного-двух трупов, обе террористические группы вели беззаботную жизнь в Западной Европе, уведомляя о своем присутствии друг друга. Но ни одна из сторон не предпринимала активных действий. Лишь решение русских положить конец "Треске" могло положить конец "Подсолнуху". Форбиер, изъявив готовность вступить в "Подсолнух", решил присоединиться к группе в Риме накануне Рождества. Он отдал "Подсолнуху" четыре с половиной года - это был сокращенный период полного курса обучения: ему скостили шесть месяцев за счет службы в морской пехоте. Пять лет занятий. Он выучил французский и русский настолько хорошо, что мог говорить на обоих языках во сне. Изучил методику контроля внутренней энергетики - и мог сохранять работоспособность целую неделю, имея на сон лишь час в сутки. Тренировочные прыжки с самолетов для курсантов "Подсолнуха" заключались в следующем: надо было прыгнуть, держа парашют в руках, и раскрыть его только на полпути к земле. Он выучил систему стрельбы по ощущению, когда стрелок цель не видит, а чувствует ее. Прицел - механическое приспособление, и оно очень удобно, когда надо обучить тысячи людей посылать пули в сторону намеченной цели. Но система стрельбы по ощущению позволяла работать с огнестрельным оружием так, что траектория пули становилась продолжением руки стрелка. Надо было вообразить себе торчащий из ствола шест длиной в ярд и параболическую траекторию пули, и тогда после четырехсот выстрелов ежедневно в течение четырех лет вы умели безошибочно определять траекторию полета пули. Но тренироваться нужно было только с одним и тем же оружием, которое за эти годы становилось частью вашего тела. Для Уолтера Форбиера таким неотъемлемым органом стала его "беретта" 25-го калибра. После пяти лет тренировок Форбиер прибыл на задание и в первый же день получил приказ сдать свою "беретту" в книжный магазин. У него не было времени даже обменять американские доллары на франки. Но связной сунул ему в карман новенькие хрустящие стофранковые банкноты. Поездка на такси до книжного магазина обошлась ровно в сорок два франка по счетчику - почти десять американских долларов. Когда Форбиер вошел в магазин, он был смертоносным инструментом внешней политики. Покинув его без оружия и без каких-либо объяснений, он превратился в живую мишень, ждущую стрелка. Он опять все неверно рассчитал! Но уж если ему суждено было умереть, по крайней мере перед смертью он насладится парижской кухней. Не чем-то из ряда вон выходящим, но достаточно изысканным. Он подсознательно понимал, что, если рискнет отведать нечто сногсшибательное, судьба не позволит ему этого. Но если просто пообедать в хорошем ресторане, то судьбу можно и перехитрить. Оказавшись на бульваре Сен-Жермен, он выбрал "Ле Вагабон" - подходящий двухзвездный ресторан. Начал с "фрю де мер" - сырых моллюсков, сырых креветок и сырых устриц. - Уолтер! Уолтер Форбиер! - обратился к нему мужчина в элегантном костюме от Пьера Кардена. - Я так рад, что нашел вас. Напрасно вы взяли эти "фрю де мер". Позвольте я сделаю для вас заказ. Незнакомец повесил черную шляпу на спинку стула рядом с Уолтером и сел напротив него. На отличном французском он заказал для Форбиера другое блюдо. Незнакомцу было слегка за пятьдесят, его кожу покрывал безупречный загар, а на губах играла широкая улыбка банковского воротилы. - Кто вы такой? И что вообще происходит? - спросил Уолтер. - Происходит то, что "Подсолнухи" сдают оружие. Это приказ Совета безопасности руководству ЦРУ. Правительство обеспокоено возможностью новых инцидентов с сотрудниками ЦРУ. В Вашингтоне сочли, что без оружия вы не сможете причинить ущерб. - Не хочу показаться невежей, сэр, - сказал Форбиер, - но я не понимаю, о чем идет речь. - Верно. Пароль. Так, посмотрим. Сейчас у нас апрель. "А". Прибавьте к первой букве одну предпоследнюю в слове "апрель" - и получите "Б". Большой бардак. Брюки Билла. Верно? - Веселый Винни, - сказал Уолтер, взяв следующую букву в алфавите. - Я вас знаю. Никто больше не пользуется паролями. Все знают друг друга. Не ешьте хлеб. - Рад вас видеть, - сказал Форбиер. - Когда я встречусь с остальными членами группы? - Так, давайте посмотрим. Кэссиди в Лондоне и скоро уходит в отставку. Навроки выбыл. Ротафел, Мейерс, Джон, Сойер, Бенсен и Кэнтер выбыли вчера, а Уилсон - сегодня утром. Итого остается еще семь, но они в Италии и, возможно, выбудут к вечеру или к завтрашнему утру. - Выбудут? Куда? - В мир иной. Я же сказал вам: не ешьте здешний хлеб. Он выхватил кусок из пальцев Форбиера. - Кто вы? - Извините, - сказал незнакомец. - Я привык, что в "Подсолнухе" меня знают все. Разве вам в Штатах не рассказывали обо мне? Я полагаю, они больше не суетятся, добывая мои фотографии. Я Василий. - Кто-о? - Василий Василивич. Заместитель командира "Трески". Вы могли бы узнать обо мне куда больше, если бы ваше правительство не рехнулось. Жаль, что все так вышло. А вот и ваш заказ! Форбиер заметил, что этот человек вооружен. Под его безупречно сшитым костюмом угадывалась подмышечная кобура. Почти незаметно со стороны. Но он был при оружии! Как и двое мужчин, в упор смотревших на Форбиера из дальнего угла ресторана. Один из них был исполинского роста и все время похохатывал. Василивич посоветовал не обращать внимания на его смех. - Это тупой зверь. Садист. Самое неприятное в долгосрочных операциях заключается в том, что ты должен уживаться с членами группы как с членами семьи. Этот хохотун - Михайлов. Если бы не "Треска", его давно бы упекли в психушку строгого режима. Как вашего Кэссиди. Форбиер решил заказать другое блюдо. Ему захотелось филе. Когда подали филе, он пожаловался официанту, что нож тупой. Официант в развевающемся переднике исчез в кухне. - Я последний из "Подсолнуха"? - В Центральной Европе? Похоже на то. - Полагаю, вы не можете нарадоваться своим успехам, - сказал Форбиер. - Каким еще успехам? - спросил Василивич, макая кусок телятины в винный соус и осторожно поднося его ко рту, стараясь не накапать на рубашку. - Вам удалось уничтожить "Подсолнух". - Теперь Форбиер знал, что делать. Пять лет его обучали чему-то, и если уж он был последним из обезоруженного "Подсолнуха", группа по крайней мере потерпит поражение не с сухим счетом. Он заставил себя отвести взгляд от горла Василивича и воззрился на дверь кухни в дальнем левом углу ресторана "Ле Ватабон", откуда должен был появиться официант с острым ножом. Он откусил хлеб. Василивич оказался прав: корка была как картон. - Когда "Подсолнух" будет уничтожен, мы утвердимся во всей Западной Европе и в Англии, а потом, если нас не остановят, проникнем в Америку. А потом, если нас не остановят, мы все в конце концов окажемся участниками маленькой ядерной войны. Так что же мы выиграем, уничтожив вас? Сражение в Европе? Сражение в Америке? У нас здесь возник замечательный баланс страха, а ваши идиоты-конгрессмены решили жить по детсадовским законам, о которых уже все в мире давно забыли. Ваша страна сошла с ума. - Вас же никто не заставляет проникать в Западную Европу. - Сынок, ты не знаешь свойств вакуума. Тебя туда засасывает. Уже у нас нашлись люди, которые выдумывают для нас замечательные ходы. И все будет выглядеть очень хорошо. Пока мы не убьем сами себя. Если бы вы остались в живых, вы бы сами увидели. Точно так же, как мы должны воспользоваться тем преимуществом, что вас обезоружили, мы воспользуемся тем, что вся Западная Европа, так сказать, окажется без оружия. - Вы отлично говорите по-английски, - заметил Форбиер. - Не надо было вам есть этот хлеб, - заметил Василивич. Принесли острый нож, но не официант, а гигант хохотун, который, все так же хохоча, разрезал филе для Форбиера. Форбиер отказался от десерта. А потом в тихом переулке рядом с бульваром Сен-Жермен, за обувным магазином, в витрине которого были выставлены блестящие сапоги на каблуках, хохотун с тремя подручными вбил ребра в сердце Уолтера Форбиера. Василивич мрачно наблюдал за экзекуцией. - Ну вот, начинается, - произнес он на русском. Лицо его помрачнело, точно предвещало зимнюю непогоду. - Ну вот, начинается. - Победа! - сказал гигант хохотун, отирая ладони. - Великая победа. - Мы ничего не выиграли, - сказал Василивич. Вдруг на город обрушился весенний ливень, напоив корни деревьев и распустившиеся почки и смыв кровь с молодого лица Уолтера Форбиера. А в Вашингтон из Лэнгли, штат Вирджиния, прибыл курьер с новыми инструкциями и прервал заседание Совета национальной безопасности, на котором председательствовал президент. Курьер получил подпись государственного секретаря, которому он должен был передать запечатанный пакет. Под оберткой оказался белый конверт, обработанный специальным химическим составом, так что, если бы кто-то посторонний до него дотронулся, на конверте тотчас проступили бы жировые пятна от пальцев. Государственный секретарь, отдуваясь под тяжестью своего тучного тела, оставил черные отметины на конверте, вскрытом его пухлыми пальцами. Президент взглянул в его сторону, посасывая ноющий кончик правого указательного пальца. Полчаса назад кто-то передал ему документ с грифом "В одном экземпляре". Папка попала на большой полированный стол черного дуба в секретной комнатке позади Овального кабинета. Бумаги были соединены металлической скрепкой. Папка проделала путь от госсекретаря к директору ЦРУ, затем к министрам сухопутных войск, военно-воздушных и военно-морских сил, к министру обороны и директору Агентства по национальной безопасности. Когда документ дошел до президента, он поспешно схватил бумаги, так что острый конец скрепки впился ему в палец - и выступила кровь. - Слава Богу, что здесь нет сотрудников Секретной службы, - сказал, смеясь, президент, - а то бы они надели на эту скрепку наручники. Присутствующие вежливо посмеялись. Три графина с водой совсем не случайно были всегда сдвинуты на дальний край длинного стола. Кто бы ни сидел рядом с президентом, всегда сталкивал локтем один из графинов на пол. Члены Совета безопасности совершенно случайно узнали, что некоторые секретные документы оказывались неводостойкими всякий раз, когда графин вдруг оказывался у президентского локтя. Государственный секретарь прочитал врученный ему документ и сказал торжественным голосом, в котором проскальзывали гортанные звуки, напоминающие о том, что его юность прошла в Германии. - Этого следовало ожидать. Мы могли это предвидеть. Он снял скрепку и передал три листка серой бумаги президенту Соединенных Штатов, который тут же порезал большой палец о край документа. Все сидящие за столом сошлись во мнении, что края плотной бумаги слишком острые. Президент попросил принести воды, чтобы промыть порез. Государственный секретарь наполнил стакан до половины и передал его президенту. - Спасибо, - сказал президент и смахнул стакан на колени директору ЦРУ - тому сегодня выпала очередь сидеть рядом с президентом, но он всегда жаловался, что министр сухопутных войск вечно пропускает свою очередь. Министр обороны наполнил другой стакан и собственноручно принес его главе государства, и президент сунул кровоточащий палец в воду. - Осторожнее, сэр, - предупредил госсекретарь. - Этот документ также неводостойкий. - Да? - спросил президент и, вытащив палец из воды, взял бумагу обеими руками. Большой палец его правой руки прошел сквозь лист, как ложка сквозь овсянку. - Ах ты! - воскликнул президент Соединенных Штатов. - Ничего страшного, - сказал госсекретарь. - Я помню, что там написано. Дословно. Группа "Подсолнух" уничтожена. Она была сдерживающим фактором русской "Трески", успешно действовавшей в Восточной Европе. "Подсолнух" уничтожили сразу же после его разоружения. Оружие было изъято у членов группы из боязни очередного международного скандала. Сейчас "Треска" получила полный карт-бланш, ощутила вкус крови, и теперь ее, по-видимому, ничто не остановит. - Может быть, послать жесткую ноту в Кремль? - предложил министр обороны. Государственный секретарь покачал головой. - У них свои проблемы. Они не могут остановить "Треску". Мы создали вакуум, который их втягивает. Они в данной ситуации бессильны что-либо изменить. У них ведь тоже есть ястребы. После почти тридцатилетней игры в кошки-мышки, мышка внезапно попала к ним в пасть, и они ее заглотнули. Чем мы можем им угрожать в этой ноте? "Будьте осторожны, а не то в следующий раз вас ждет еще больший успех"? Директор ЦРУ стал объяснять, как действует "Подсолнух" и что человеку - исключительно способному человеку - требуется по крайней мере пять лет усиленных тренировок, чтобы достичь того уровня подготовки, который необходим для осуществления тайных убийств. Теперь для противостояния "Треске" нужно было создать аналогичное по боеспособности большое подразделение. Или развязать ядерную войну. - Или выжидать, - сказал госсекретарь. - Они будут убивать и убивать до тех пор, пока наконец не проснется американская общественность. - И что тогда? - спросил президент. - И тогда мы будем молиться, чтобы у нас осталось хоть какое-нибудь оружие, с помощью которого мы сумеем сражаться с ними, - ответил госсекретарь. - Америка еще не умерла, - сказал президент, и голос его прозвучал умиротворенно, а глаза просветлели после этих слов. Таким образом решение было молчаливо принято, и он обратился к следующему вопросу повестки дня. Президент отменил встречу с делегацией Конгресса, назначенную после обеда, и отправился к себе в спальню - удивительный шаг для пребывающего в отличной форме президента. Он плотно затворил за собой тяжелую дверь и лично задернул шторы. В ящике письменного стола у него стоял красный телефон. Он дождался, когда часы покажут ровно 16:15, и снял трубку. - Мне надо с вами поговорить. - Я ждал вашего звонка, - раздался в трубке лимонно-кислый голос. - Когда вы можете прибыть в Белый дом? - Через три часа. - Значит, вы не в Вашингтоне? - Нет. - А где? - Вам необязательно это знать. - Но вы же существуете, не так ли? Ваши люди могут совершать поразительные вещи, не так ли? - Да. - Никогда не думал, что мне придется обратиться к вам за помощью. Я надеялся, что не придется. - Мы тоже. Президент поставил красный телефон обратно в ящик. Его предшественник рассказал ему о существовании этого телефона за неделю до своего ухода в отставку. Разговор состоялся в этой комнате. Бывший президент в тот день много пил и плакал. Он положил левую ногу на пуфик, чтобы унять боль. Он восседал на белой пуховой подушке. - Они убьют меня, - говорил бывший президент. - Меня убьют - и всем будет наплевать. Они отпразднуют на улицах мою смерть. Вы это понимаете? Эти люди убьют меня, и вся страна устроит по этому поводу праздник. - Это не так, сэр. Многие вас все еще любят, - возразил ему тогдашний вице-президент. - Вы еще скажите: пятьдесят один процент избирателей! - ответил президент и шумно высморкался в платок. - Вы крупный политик, сэр. - И что из этого? Если бы Джон Кеннеди сделал то же, что и я, все бы сказали: детская шалость! Шутка! Если бы это сделал Линдон Джонсон, никто бы ничего не узнал. Если бы Эйзенхауэр. - Айк бы такого не сделал, - прервал его вице-президент. - Но если бы! - Не сделал бы! - У него бы мозгов для этого не хватило! Этому болвану все приносили на блюдечке. Победа во второй мировой войне - все! Мне пришлось сражаться за все, что я получил. Никто никогда не любил меня просто за то, что я - это я. Даже жена. Не совсем... - Сэр, вы меня вызвали по какому-то делу? - Да. В этом письменном столе, в ящике стоит красный телефон. Он будет принадлежать вам, когда я уйду с поста президента. - Эта мысль поразила его, и он зарыдал. - Сэр... - Подождите минуту, - всхлипнул президент, беря себя в руки. - Да, так вот. Когда этот день настанет, телефон будет ваш. Не пользуйтесь им. Все они подонки и предатели и думают только о себе. - Кто, сэр? - Эти убийцы. Они совершают убийства и скрываются. Они разъезжают по всей стране, убивают наших граждан. Вам придется нести за них ответственность, когда станете президентом. Как вам это нравится? - Президент криво усмехнулся сквозь потоки слез. - Да кто же они? Как объяснил ему бывший президент, Джон Кеннеди - которого никогда ни в чем не обвиняли - все и начал. Кодовое название: КЮРЕ. - По сути, это была шайка отвратительных убийц, которым нельзя было доверять ни на йоту. Когда все шло хорошо, они были тише воды, ниже травы. Но когда начинало пахнуть жареным, они распоясывались и распускали руки. - И все же мне не вполне ясно, сэр. Вы можете объяснить поподробнее? И президент объяснил. Правительство создало КЮРЕ из опасения, что конструкция не уцелеет под натиском разгула преступности. Правительству потребовались дополнительные гарантии в этой области. Но дополнительные меры сами по себе были нарушением конституции. И вот, не будучи пойманным за руку и обвиненным и противозаконных действиях ни репортерами, ни кем бы то ни было еще, - этот добренький либерал Джон Кеннеди снял некоего сотрудника ЦРУ с должности и обеспечил его тайным финансированием. Это была строго секретная статья бюджета. Создалась сеть по всей стране, и никто, за исключением главы этой организации (а им был уроженец Новой Англии, который взирал на всех калифорнийцев свысока, потому что они все рождались голодранцами), не знал о ее существовании. В этой организации были и исполнители - маньяк-убийца и его учитель, иностранец, да к тому же небелый. - Сэр, я что-то не понимаю, каким образом до сих пор об этой организации никто не узнал, - с сомнением сказал тогда вице-президент. - Если о чем-то знают трое и только двое из них понимают суть происходящего и если вы можете убить всякого, кто о чем-то догадывается, причем совершенно свободно и безнаказанно, то можно скрыть все, что угодно. Но если вы президент Соединенных Штатов Америки и республиканец, и родом из Калифорнии, тогда вам не удастся даже попытка спасти институт президентства и эту страну. - Сэр, после того как я вступлю в должность президента, я не потерплю такой организации... - Тогда снимите трубку и скажите им, что они расформированы. Валяйте! Скажите им! Джонсон рассказал мне о них и предупредил, что, если я захочу от них избавиться, мне надо только сообщить им, что они расформированы. - И вы им сообщили? - Вчера. - И каков результат? - Они сказали, что решать вам, потому что я ухожу в отставку на этой неделе. - А что вы им сказали? - Я сказал, что не ухожу. Я сказал, что буду сражаться. Я сказал, что, если эти слабаки не станут поддерживать своего президента в час опасности, я их возьму за яйца. Я объявлю, чем они занимались. Я их разоблачу. Я отправлю их на скамью подсудимых, и их будут судить за убийства. Я устрою этому КЮРЕ праздничную литургию. Вот что я им сказал. - И что было дальше? - То же, что бывает со всяким великим государственным деятелем, который не намерен лизать задницы либеральным политикам, который отстаивает американские ценности, на которого можно положиться в критический момент истории. - Я спрашиваю, сэр, что произошло с вами? - Я отправился спать, как обычно распрощавшись со своей, как считалось, преданной и компетентной охраной. Ночью до моего слуха донесся тихий стук. Я попытался открыть глаза, но не смог - и тут меня сморил глубокий сон. Когда же я проснулся, весь мир был распростерт у моих ног. Весь мир - внизу! Я оказался на верхушке памятника Вашингтону, и кругом не было ни огонька. А я сидел на самом кончике этой бетонной иглы и смотрел вниз. Правая нога свешивалась с одной стороны, левая с другой, и какой-то человек - могу только сказать, что у него были толстые запястья, - держал меня с одной стороны, и какой-то азиат с длинными ногтями - с другой. Так я и сидел там в халате, и острие бетонной иглы впивалось между половинками моей ... сами понимаете чего. И человек с толстыми запястьями объявил мне, что болтуны - несносны и что я должен уйти в отставку не позже чем через неделю. - А вы что сказали? - Я сказал: даже если это и сон, я - ваш президент! - А он что? - А он сказал, что они меня там и оставят, а я взмолился, чтобы они этого не делали, а он сказал, что либо я остаюсь там, либо они сбросят меня вниз. И игла пройдет сквозь меня. И во сне я пообещал им уйти в отставку. - Он яростно высморкался в салфетку. - То есть у вас был ночной кошмар. И вот тогдашний, очень скоро должный стать бывшим президент вытащил из-под себя пуховую подушку. - Сегодня утром главный врач страны удалил из ректального отверстия вашего президента кусочки цемента. Я ухожу в отставку завтра. И вот так случилось, что в суматохе вступления в должность президента страны, раздираемой противоречиями, бывший вице-президент, а ныне президент не дотрагивался до красного телефона. Даже теперь, поговорив с лимонноголосым мужчиной, он и сам не отдавал себе отчета в том, какие силы выпускает на волю. Но риск себя оправдывал. В мире создалась такая ситуация, которая могла бы привести к мировой войне, если не предотвратить события. А третья мировая война, со всеми сопровождающими ее ядерными ужасами, будет последней. Стараясь не шуметь, он задвинул ящик и, чертыхнувшись, быстро выдвинул его снова. Вечно он такими ящиками прищемлял себе мизинец. ГЛАВА ВТОРАЯ Звали его Римо, и он плыл в голубых водах океана неподалеку от западного побережья Флориды. Он делал редкие мощные гребки, рассекая глубокую воду мускулистым телом, точно плавником, минуя зеленые водоросли и рифы, где ловцы крабов снимали для других урожай. В то утро на берегу по радио предупредили о появлении акулы, и большинство пловцов-любителей решили провести весь день на берегу с джином и лаймовым соком, рассказывая истории о своих невероятных подвигах, и их героизм возрастал по мере восхождения солнца к зениту и убывания джина в бутылках, пока рассказчики и слушатели поглощали куски свежего крабьего мяса и печеной кефали, макая их в сладкий соус. Римо отправился вслед за четырьмя ныряльщиками с подводными ружьями, но плыл чуть поодаль, то опережая их, то оставаясь далеко позади, пока все четверо, заметив его, не решили остановиться и всплыть на поверхность. Водная поверхность из глубины всегда кажется блестящей. Он быстро поплыл навстречу сияющей глади и, точно дельфин, выпрыгнул в воздух, так что вода только всплеснулась у него около пяток, и в последний миг его мощного взлета со стороны могло показаться, что он стоит по щиколотку в воде. Он рухнул обратно в воду, широко расставив руки и шумно взметнув веер брызг, чем предотвратил новое погружение с головой. Тут и ныряльщики прорвали водную поверхность рядом с ним. Отфыркиваясь и отплевываясь, они сняли маски и вынули изо рта трубки, подсоединенные к кислородным баллонам. - Ладно, мы сдаемся, - сказал один из них. - Где же ваш запас кислорода? - Что? - спросил Римо. - Запас кислорода. - Там же, где у вас. В легких. - Но вы же провели вместе с нами под водой двадцать минут. - Неужели? - Так как же вы дышали? - Никак. Не под водой же, - ответил Римо и нырнул, косо погрузив тело в зелено-голубую прохладу. Он наблюдал, как ныряльщики погружались, взбурлив вокруг себя воду, делая порывистые движения телом и загребая руками; при этом они тратили массу энергии понапрасну, заставляя мышцы работать с излишней затратой сил, делая глубокие вдохи от неумения правильно дышать: их мозг был заперт и, как им казалось, пределах человеческих возможностей, так что даже и тысяча лет тренировок не научили бы их использовать хотя бы десятую часть таящейся в их организме силы. Все дело было в ритме и в дыхании. Количество грубой физической силы человека в пересчете на унцию веса куда меньше, чем у любого другого животного на земле. Но возможности мозга безграничны в сравнении с прочими живыми существами, а поскольку мозг находится в ярме, то и все тело тоже. Из века в век люди умирают, исчерпав жизненные ресурсы организма, в то время как возможности их мозга использовались лишь на десять процентов. Ну и тогда зачем он вообще нужен - как они себе его представляют? Что это такое? Атавистический орган вроде аппендикса, что ли? Неужели они не видят? Неужели они не понимают? Однажды он упомянул об этом в разговоре с врачом, которому никак не удавалось нащупать его пульс. - Поразительно! - сказал врач, от которого смердело, как от жирной туши. - Но ведь так и есть! - сказал тогда Римо. - Человеческий мозг, по сути, отживший орган. - Но это же абсурд! - возразил врач, прикладывая стетоскоп к сердцу Римо. - Да нет же! Разве не правда, что люда используют в своей жизни менее десяти процентов мозговых клеток? - Правда. Это общеизвестно. - Но почему только десять? - Восемь, - поправил врач, дуя на конец стетоскопа и грея его в ладонях. - Но почему? - Потому что их слишком много. - В мире до чертовой матери филеминьонов и золота, и тем не менее все используется. Почему же не используется полностью мозг? - настаивал Римо. - Он и не предназначен для использования полностью. - Но ведь десять пальцев на руках, и каждый кровеносный сосуд, и обе губы, и оба глаза - используются полностью! Почему же не мозг? - Тише! Я пытаюсь услышать ваше сердцебиение. Либо вы умерли, либо у меня испортился стетоскоп. - Сколько ударов вам нужно услышать? - Я надеялся получить семьдесят два в минуту. - Получите! - А, вот оно! - воскликнул врач, взглянул на свои часы и через тридцать секунд объявил: - Надейтесь, и вам воздастся. - Хотите услышать учащенное вдвое? Или вдвое замедленное? - спросил Римо. Когда он покидал кабинет, врач кричал, что всякого насмотрелся в своей жизни, что у него завал работы и без чудиков вроде Римо, которым больше нечего делать, кроме как откалывать подобные шуточки. Но это была не шуточка. Как когда-то очень давно сказал ему Чиун, его старый учитель-кореец: "Люди верят только тому, что им уже известно, и видят только то, что видели раньше. Особенно это относится к белым". А Римо тогда ответил, что на свете полным-полно черных и желтых не менее толстокожих, а может быть, даже более. А Чиун сказал тогда, что Римо прав и отношении черных и в отношении китайцев, японцев и тайцев, и даже южных корейцев, и большинства северных, которые ныне стали похожи на южных из-за пагубного воздействия на них Пхеньяна и прочих крупных городов. Но вот если отправиться в Синанджу, маленькую северокорейскую деревушку, то там можно встретить тех, кому ведомы истинные пределы возможности человеческого сознания и тела. - Я был там, папочка, - ответил ему тогда Римо. - Ты ведь имеешь в виду себя и других Мастеров Синанджу, живших там испокон веков. И больше никого. - И тебя тоже, Римо, - сказал ему тогда Чиун. - Из бледнолицего ничтожества ты превратился в ученика Синанджу. О, никогда еще не снисходила на Синанджу столь великая слава, как возможность создать из тебя нечто достойное. Слава мне, чудодейственному! Я сотворил ученика из белого человека. И, пораженный своим собственным достижением, Чиун впал в трехдневное молчание, временами нарушавшееся лишь отрывочными "из тебя", за которыми следовали приступы благоговейного изумления делом рук своих. И вот Римо опередил ныряльщиков с аквалангами, бултыхавших искусственными плавниками, и оставил позади шлейф мерцающих воздушных пузырьков, устремившихся к поверхности. Четыре тела сражались с водой и с самими собой. Они вдыхали кислород, в котором не нуждались, и порывисто сокращали мышцы рук и ног, которыми не умели правильно пользоваться. И ведь отправились охотиться на акулу, которая обладала Знанием - и это было больше чем просто знание - того, как надо двигаться и дышать. Ибо на то, что требует Знания, всегда тратишь меньше энергии, чем на то, что проделывает тело вслепую. Этому Чиун научил Римо, и Римо это понимал, когда, подобно акуле, изгибаясь, рассекал воды океана близ побережья Флориды. Он никогда не отличался могучим телосложением и теперь, после почти десятилетнего обучения, даже похудел - только запястья стали толще, из чего явствовало, что он, быть может, не совсем тот, кем кажется: жердь шести футов росту, с немного изможденным скуластым лицом и темными глазами, в которых угадывалась сдержанная чувственность, способная сподвигнуть престарелую монашку опрокинуть и оседлать статую святого Франциска Ассизского. Он увидел акулу раньше охотников. Она двигалась на большой глубине, едва касаясь брюхом песчаного дна. Римо резко изогнулся белым телом и сделал несколько резких движений ладонями, изображая перепуганную рыбу. Акула, точно бортовой компьютер крейсера, получив команду "к бою", огромной серой спиралью закружилась вокруг человека в узких черных плавках. Самое главное сейчас, конечно, расслабиться. Длительное, медленное расслабление - а чтобы достичь этого состояния, надо было отключить сознание, ибо он находился в родном доме акулы, человек в океанских просторах был слабым существом. Долгое медленное расслабление - ибо попытка устоять перед частоколом острых акульих зубов привела бы к одному результату: разорванное в лохмотья тело с откусанными конечностями. Надо уподобиться рисовой бумаге воздушного змея, надо стать светом и всеприемлющим пространством, чтобы неумолимое акулье рыло ткнулось тебе в живот, а ты обвился бы вокруг ее центрального плавника и заставил ее мотнуть головой в недоумении при виде легкою бумажного лоскутка, который мельтешит перед пастью, перед самой пастью, не позволяя ей вонзить зубы в прекрасную нежную белую плоть. А потом надо позволить огромной силе ее могучего тела втянуть твою левую руку прямо ей под брюхо, а там с внезапно пробудившейся силой левая ладонь сомкнется, неудержимо и неумолимо, на толстой грубой коже. Это все и проделал Римо, и вот наконец, после того как он и акула метнулись друг к другу, в одно мгновение кожа на акульем брюхе лопнула, и акула отплыла прочь, умытая собственной кровью, волоча за собой клубок кишок. И, ощутив вкус своей крови, в бессильной ярости она набросилась на вывалившиеся внутренности. Римо ровными ритмичными рывками уплыл глубже, оставив над головой темное кровавое облако. Охотники на акулу плескались где-то вверху, так и не поняв, что же произошло. Римо всплыл позади них и стал срывать ласты с их ног, обнажая голые растопыренные пальцы. Ласты лениво погружались вниз и медленно оседали на дно. Четыре пары. Восемь ласт. И чтобы не позволить охотникам поднять их искусственные плавники, Римо сорвал с них маски и трубки и отправил вслед за ластами. Охотники выпустили в него несколько безобидных стрел-трезубцев. Если бы они сбросили свои ненужные баллоны и разделись, то один из них по крайней мере мог бы доплыть до берега. Но они держались группой, тщетно пытаясь достать со дна маски и ласты. Глубинное течение отнесло кровавое пятно, и, находясь уже в двухстах ярдах от них, Римо увидел первый треугольник плавника над водой, мелькнувший вблизи беспомощных пловцов. С пляжа невозможно было разглядеть, что здесь происходит: до берега было добрых три мили. Теперь от ныряльщиков не останется даже резиновых поясов. Римо поплыл обратно и выбрался на берег в скалистой бухте около Сувани в округе Дикси. Крохотный ангар с большой телевизионной антенной на крыше стоял на мшистой скале. Он услышал пронзительное чириканье, доносившееся из ангара. Войдя внутрь, Римо увидел на гигантском телеэкране лицо Линдона Джонсона - похожая на бейсбольную перчатку морда кота с оттопыренными ушами лопатой. В комнате никого не было. Римо сел к телевизору. На экране вспыхнула надпись: "Пока планета вращается". Римо сразу же понял, как давно была снята эта "мыльная опера", потому что ее персонажей беспокоили чужие любовные интрижки. В современных сериалах персонажей волнует, что у кого-то их вовсе нет. Римо услышал высокие интонации знакомого скрипучего голоса. Это был Чиун. Он беседовал с кем-то за домом. Римо набрал междугородный номер и услышал магнитофонную запись. После сигнала, позволявшего ему говорить, он сказал: - Выполнено. - Конкретнее, - послышалось в трубке. Тот, кто не знал, что Римо вел разговор со сложно запрограммированным компьютером, мог бы подумать, что он разговаривает с человеком. - Нет, - ответил Римо. - Твоя информация неадекватна. Подробнее, - повторил компьютер. - С четырьмя намеченными покончено вчистую. Достаточно? - То есть четверо намеченных были чисто прикончены. Правильно? - Да, - сказал Римо. - У тебя дохнут транзисторы? - Синий код: пурпурная мама находит слонов зеленых с черепахами, - сказал компьютер. - Да пошел ты... - сказал Римо и бросил трубку. Но как только трубка упала на рычаг, телефон снова зазвонил. Это был компьютер. - Используй книгу синего кода. - Какую еще книгу синего кода? - спросил Римо. - Выражайся точнее. - Я не понимаю, что ты там бормочешь, старина, - сказал Римо. - Книга синего кода даст дату и том, который ты получил четыре месяца, три дня и две минуты назад. - Чего? - Две минуты и шесть секунд назад. - Что? - Десять секунд назад. - А! Ты о стихотворении. Подожди-ка! - Римо порылся в ржавой жестянке из-под печенья, сильно изменившей свой внешний вид под воздействием влажного просоленного воздуха, и выудил из нее вырванную из книги страницу. Он отсчитал слова, начиная с даты. - Ты хочешь, чтобы я смешал дикобраза? - спросил Римо. - Я повторяю: пурпурная мама находит слонов зеленых с черепахами, - сказал компьютер. - Это я понял. Это значит: смешай дикобраза... раз, два, шестое апреля, разделить на четыре. Добавить "П" перед гласной. Смешай дикобраза. Это великий шифр. - Авария, - сказал компьютер. - Положи трубку и жди. Римо повесил трубку, и телефон зазвонил в тот самый момент, когда трубка коснулась рычага. - Главная спальня Белого дома. 23:15 завтра. - Линия отключилась. Римо быстро высчитал. Второй раз все было гораздо проще. Сообщение: "Главная спальня Белого дома. 23:15 завтра" зашифровывалось в: "Пурпурная мама находит слонов зеленых с черепахами". Римо порвал страницу со стихотворением. Выйдя из дома, он обнаружил Чиуна, взирающего на кокосовые пальмы. Он говорил по-корейски, обращаясь в пустоту. Утренний ветерок нежно шуршал в складках его желтого кимоно, пальцы с длинными ногтями изящно двигались в такт словам, клок бороды трепетал под каждым вздохом ветра. Чиун декламировал строчки старой "мыльной оперы". По-корейски. - Телевизор включен, но ты не смотришь, - сказал Римо. - Я уже видел это представление, - ответил Чиун, последний Мастер Синанджу. - Тогда почему ты его не выключил? - Потому что я не терплю мерзости современных постановок. - Мы едем в Вашингтон. Похоже, на встречу с президентом, - сказал Римо. - Он обратился к нам лично, чтобы мы уничтожили его вероломных врагов. Я это всегда предсказывал, но нет - ты говорил, что Мастер Синанджу не понимает американских нравов. Ты сказал, что мы не работаем на императора, но истинный император сидит в Вашингтоне. Ты сказал, что наш император - Смит, а он всего лишь начальник небольшой группы прислужников. Но я сказал: нет. Придет день и настоящий император осознает ценность сокровищ, которыми владеет, и скажет: "Внемлите: мы признаем вас убийцами двора великого правителя. Внемлите: мы познали стыд перед собой и перед всем миром. Внемлите: сим мы покрываем себя славой Дома Синанджу. Да будет так". - Что это за галиматья? - спросил Римо. - Последний президент, с которым мы встречались, был посажен нами на верхушку памятника Вашингтону. Теперь, вероятно, нам придется выкрасть красный телефон. Насколько я знаю Смитти, он внес за него залог и теперь хочет получить его обратно. - Вот увидишь. Ты не понимаешь путей сего мира, будучи белым и молодым - тебе еще не сравнялось даже восьмидесяти. Но ты увидишь. Римо никогда не удавалось втолковать Чиуну, что доктор Харолд У.Смит, бывший сотрудник ЦРУ, а ныне глава КЮРЕ, не был императором и не планировал им стать. На протяжении тысячелетий маленькая рыбацкая деревушка Синанджу на берегу Западно-Корейского залива жила тем, что поставляла убийц ко двору правителей всех стран мира. Когда КЮРЕ наняло Чиуна для обучения Римо, старый учитель никак не мог взять в толк, что Смит, во-первых, не император и, во-вторых, не будучи оным, вовсе не хочет, чтобы ныне здравствующего императора умертвил наемный убийца. И вот теперь Чиун чувствовал себя отомщенным, и его старческое морщинистое лицо, похожее на пергамент, осветилось радостью. Теперь, сказал Чиун, люди перестанут стрелять из винтовок в других людей на улицах, но все будет сделано как надо. - Перестань, папочка, - сказал Римо. - Никто не собирается просить тебя выступить по национальному телевидению с заявлением. Мы, скорее всего, только приедем в Вашингтон и сразу же уедем, раз - и все. Как в прошлый раз. - А кто был тот человек? Его сон охраняли стражники. - Неважно, папочка. - У него болело колено. - Флебит. - Мы в Синанджу называем это ку-ку. - А что это значит? - Это значит: больное колено. В Вашингтоне доктору Харолду У.Смиту было разрешено пройти через боковую дверь Белого дома в 22:15, и его беспрепятственно провели в комнату, расположенную за стеной Овального кабинета. Это был невыразительного вида мужчина - то ли от того, что имел невыразительные губы и улыбку, то ли от невыразительной жизни. На нем был серый костюм-тройка, в руках коричневый кожаный чемоданчик. Лимоннокислое выражение лица делало его похожим на человека, который всю жизнь питался одними только бутербродами с консервированной ветчиной. Он был высок - одного роста с президентом. Президент пожелал ему доброго вечера, и Харолд У.Смит поглядел на него так, точно тот отпустил скабрезную шутку на похоронах. Смит сел. Ему было слегка за шестьдесят, а выглядел он лет на десять моложе, точно его тщедушному телу не хватало жизненных сил для старения. Президент заявил, что глубоко обеспокоен этическими аспектами деятельности такой организации, как КЮРЕ. - Что, если я потребую от вас расформировать ее сегодня же? - спросил он. - Мы так и сделаем, - ответил Смит. - Что, если я вам скажу, что вы возглавляете, быть может, единственную организацию, которая способна спасти нашу страну, а вероятно, и весь мир? - Я скажу, что уже слышал подобные слова от других президентов. Так что у меня есть некоторый опыт. Я скажу, что мы можем осуществлять некоторые шаги для предотвращения некоторых событий или способствовать некоторым событиям, но, господин президент, я не думаю, что мы способны что-либо спасти. Мы способны дать вам преимущество. Вот и все. - Сколько человек убили члены вашей организации? - Следующий вопрос, - сказал Смит. - Вы не скажете мне? - Так точно. - Почему, позвольте спросить? - Потому что такого рода информация, в случае утечки, может подорвать наш государственный строй. - Но я же президент. - А я представляю единственное агентство в этой стране, которое не полощет свое грязное белье на страницах "Вашингтон пост". - Это вы принудили моего предшественника уйти в отставку? - Да. - Почему? - И вы еще спрашиваете! Страной никто не управлял. И вы это знаете. Да он бы потянул за собой все правительство. И вам это тоже известно. Мы до сих пор не вылезли из экономической пропасти, куда нас вверг этот никчемный президент. - Вы со мной так же поступите? - Да. В аналогичных обстоятельствах. - И вы расформируетесь, если я прикажу? - Да. - Как вам удается соблюдать такую конспирацию? - Только мне известно, чем мы занимаемся. Мне и одному из исполнителей. Его учитель ничего не знает. - На вас работают тысячи людей! - Да. - И они ничего не знают - как же так? - В любом бизнесе 85 процентов людей, в нем участвующих, понятия не имеют, чем они занимаются и почему. Это ведь так. Масса людей не понимает, почему они работают так, а не иначе. Что же касается остающихся пятнадцати процентов, то их, в общем, можно держать на службе в каких-то незначительных конторах, абсолютно не связанных друг с другом, так, что кто-то, допустим, считает, что работает на Управление сельского хозяйства, другой - на ФБР и так далее. - Это я еще могу понять, - ответил президент, - но разве полиция, расследуя совершенные вами убийства, не находит отпечатков пальцев вашего сотрудника, в особенности если учесть, что только один человек занимается этим... мм... как бы это назвать... делом? - Находила бы, но его отпечатки пальцев уже вышли из употребления. Он давно мертв. И его отпечатков нет ни в одном архиве. Президент задумался. За окнами было темно, ночь сгустилась над Вашингтоном - только исторические памятники освещались прожекторами. Он стал во главе государства в тот момент, когда страна лицом к лицу столкнулась с угрозой краха, и осталась единственная надежда, на которую Америка все еще уповала. Потускневшая надежда - это верно. Но тем не менее - надежда! И насколько ему было известно, она зиждилась на убеждении, что в жизни ничего не улучшится, если просто декларировать: мол, наша страна представляет собой светоч мира - и при этом арестовывать всех несогласных, как делается в странах коммунистического блока и в "третьем мире". Благо заключалось в деянии. Но, выпустив на волю эту силу, над которой он имел власть, президент в какой-то мере порочил Америку. Как непрост мир! И пока люди не найдут способа жить в мире, необходимо либо вооружаться, либо умереть. Он считал, что мир еще не дошел в своем развитии до совершенства. - Я хочу рассказать вам о "Треске", - сообщил президент. Он с удовольствием отметил, что Смит способен схватывать детали на лету, ему не нужны были подробные отчеты разведслужб: все, что зафиксировано в печатной или аудиовизуальной форме, как он объяснил, оставляет следы. Команде Смита надо просто дать свободу действия. Им не следует давать никаких инструкций, им надо просто развязать руки и довериться их гению. - Я хочу увидеть их, - сказал президент. - Я так и думал. В 23:15 они будут в вашей спальне с красным телефоном. - Вы выдали им соответствующий пропуск? - Нет, - ответил Смит и объяснил, что такое Дом Синанджу и что его мастера уже несколько веков не знают никаких препятствий, потому что новые системы безопасности - всего лишь варианты старых, а в Синанджу они все известны. Последнего Мастера Синанджу взял на службу бывший агент КЮРЕ для обучения исполнителя. Первым заданием этого исполнителя было устранение того самого агента - его ранили, и потому он был уязвим. К несчастью, у исполнителя слишком много таких заданий, но это просто необходимо, чтобы держать существование КЮРЕ в тайне. К примеру, недавнее: четверо, которые работали на КЮРЕ, узнали слишком много и болтали об этом слишком громко. Президент сказал, что в последнее время он что-то не слышал об убийстве четырех человек, и предположил, что убийства были совершены в разное время. - Нет, все одновременно, - возразил Смит. - Вы больше не будете работать у нас в стране, - сказал президент. - Хватит. Я не могу понять, как это четыре человека могут исчезнуть с лица земли в стране, где существует свобода печати. Я этого не понимаю. Смит просто сказал, что все это и не надо понимать. Они поднялись в комнату с красным телефоном, и в 23:15 президент высказал уверенность, что людям Смита не удалось миновать охрану Белого дома. И в то же мгновение они появились в комнате - азиат в черном кимоно и худой белый с толстыми запястьями. - Привет, Смитти, - сказал Римо. - Что вам нужно? - Боже! Как им это удалось? Они что, явились из воздуха? - изумился президент. - Несть конца чудесам и тайнам, - пропел Чиун. - Все тайны мироздания призваны воздать славу твоему великому правлению, о император. - Это не трюк, - сказал Смит. - И никакая не тайна. Люди просто не видят предметов, которые не движутся, а эти двое знают способ быть неподвижнее прочих вещей. - А вы их видели? - Нет. - А они могут опять это проделать? - Возможно, нет, потому что вы уже на них смотрите. Так устроено зрение. Ведь мы буквально не видим многих предметов, находящихся вокруг нас. - Смит начал было что-то еще говорить, но вдруг понял, что ему больше нечего добавить: он мало что знал о методах работы Римо и Чиуна. Президент шепнул Смиту, что старый азиат кажется слишком слабым для выполнения задания за рубежом. Смит же ответил, что безопасность азиата президента должна беспокоить в наименьшей степени. Чиун произнес перед президентом небольшую речь о Синанджу, о жаждущих пролить свою кровь во славу его и о том, что жизнь всех ворогов президента висит на волоске и что у его нынешних друзей есть надежные щит и меч. Более того, у президента много недругов, близких и коварных, но сие есть участь всех великих императоров, включая Ивана Доброго российского, мягкосердечного Ирода иудейского и добросовестного Аттилы, как, впрочем, и таких западных венценосцев, как сладкоголосый Нерон римский и, разумеется, более приближенные к нам во времени - Борджиа итальянские. Президент сказал, что это его вовсе не радует и что он захотел повидать их двоих, потому что их подвиги лежат тяжким грузом у него на душе и, если есть в настоящее время какой-либо иной выход, он предпочел бы не выпускать их на поле сражения. - Позвольте мне сказать, - вмешался Римо. Президент кивнул. Чиун улыбнулся, ожидая услышать страстную речь о преданности императору. Римо же сказал: - Я пришел в дело довольно давно и, надо сказать, совсем этого не хотел, но меня оклеветали, обвинив в убийстве, которого я не совершал. Вот я и начал изучать мудрость Синанджу, для меня это стало судьбой, и в процессе обучения мне стало понятно, кем я мог бы стать и кем были прочие. И я все это говорю только для того, чтобы сказать: мне совсем не нравится, что вы называете Мастера Синанджу и меня "эти двое". Дом Синанджу существовал за тысячи лет до того, как Джордж Вашингтон встал с гарнизоном оголодавших солдат при Вэлли-Фордж. - К чему вы клоните? - спросил президент. - Клоню я вот к чему: мне абсолютно все равно, легко у вас на душе или тяжело. Мне ровным счетом начхать и наорать на ваши чувства. Я так скажу. Смит уверил президента, что Римо - надежный работник, не в пример многим. Чиун извинился за непочтительность, высказанную Римо императору, и сослался на юность и неопытность ученика, которому еще не сравнялось и восьмидесяти. Президент же сказал, что искренний человек неизменно вызывает у него уважение. - В этой комнате есть лишь один человек, чье уважение я хочу завоевать. - Римо смотрел на президента и Смита. - И среди вас двоих этого человека нет. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Падение дисциплины - вот что прежде всего бросилось в глаза полковнику Василию Василивичу во дни новообретенной славы "Трески". Покуда команда "Подсолнух" ошивалась в тех же самых европейских городах, что и "Треска", никто не осмеливался ехать в лифте в одиночку, никто не решался засесть в ресторанном сортире, не оставив снаружи напарника для подстраховки, и все бойцы постоянно поддерживали контакт с остальными членами террористического подразделения. А теперь он, начальник "Трески", мог неделями не знать, где находятся его люди. Они в каких-нибудь полчаса управлялись с намеченными жертвами, после чего отправлялись вкушать деликатесы в ресторанах западных столиц и давали о себе знать, только когда оказывались на мели. Тогда они появлялись: казали свои небритые рожи, дышали перегаром и пьяно улыбались, едва держась на ногах и словно гордясь своим непотребным видом. Когда Иван Михайлов, гигант хохотун, вернулся на явку в Риме - в ресторан "Джено" на узенькой, карабкающейся под гору улочке неподалеку от отеля "Атлас", - он буквально рассвирепел от того, что полковник Василивич пожурил его за то, что тот вернулся только по причине растраты денежного довольствия. Обычно такие, как Иван, оставались безвыездно в своих деревнях на Кавказе, выполняя работу тягловых лошадей. Но его феноменальную силу очень рано заметили в КГБ, и в семью Михайловых стали носить леденцы, радиоприемники и лишние продуктовые заказы. И к тому времени, когда юному Ивану исполнилось пятнадцать, он с радостью отправился в учебно-тренировочный лагерь под Семипалатинском, где высокопоставленные инструкторы с изумлением взирали на его чудеса: он мог легко переломить ладонями двухдюймовые доски, одной рукой поднять за задний бампер черный членовоз-"3ил". И еще он умел убывать. И ему это правилось. Семипалатинск был расположен менее чем в двухстах милях от китайской границы, и, когда однажды патруль Народной армии Китая сбился с маршрута и попал на советскую территорию, из школы КГБ полетело срочное донесение в Пятнадцатую стрелковую дивизию Советской Армии, что подразделение КГБ разберется с китайским патрулем, - Пятнадцатой дивизии оставалось только отрезать им путь к бегству через границу. Донесение в действительности означало, что командир подразделения КГБ просто хочет дать своим курсантам боевое крещение. Командир стрелковой дивизии презирал тайную полицию и шпионов, пытавшихся выполнять солдатское дело, но ему пришлось выполнять этот приказ. Три полка из состава стрелковой дивизии заперли китайский патруль в ловушку в небольшой долине. Китайцы отошли, карабкаясь по склонам долины, и залегли в вырытых ими крошечных пещерах. Командир стрелковой дивизии хотел было обрушить на пещеры огонь из пушек и гранатометов и отойти на место дислокации, если китайцы не сдадутся. У КГБ же возникли иные соображения. С приходом ночи в долину выслали курсантов "Трески", вооруженных ножами, удавками - гароттами и пистолетами. Приказ, им отданный, гласил, за каждую выпущенную ими пулю каждый курсант получит порцию березовой каши. Василивич, работавший тогда в школе инструктором по английскому и французскому языку, той ночью ждал исхода операции вместе с командиром стрелковой дивизии. Со стороны пещер до них доносились отрывочные выстрелы. Примерно в 3:45 утра раздался человеческий вопль, который стих только к 4:00. Потом наступила гробовая тишина. - Придется на рассвете ударить по пещерам из артиллерии, - сказал командир дивизии. - Зря только пролили русскую кровь. Вот что вы, филеры проклятые, наделали? Зря пролили молодую русскую кровь! Вам бы только засовывать "жучки" в задницы - только на это и годитесь! - А почему вы так уверены, что китайцы остались живы? - Во-первых, мы слышали стрельбу из китайских стволов. Во-вторых, даже если ваши сопляки всех там перебили, они бы уже давно вернулись. С первым лучом солнца мы сделаем то, что должны были сделать с самого начала. - У них приказ - не пользоваться огнестрельным оружием и оставаться на занятой позиции до рассвета - чтобы ваши солдатики не одурели от страха и не перестреляли их с перепугу, а тем самым не принудили нас, товарищ генерал, ликвидировать вас. Сожалею, но это приказ, генерал. - Совсем свихнулись! - бросил генерал. Его штабные офицеры молчали, потому что в присутствии офицеров КГБ все армейские чины обычно молчат. Василивич пожал плечами, а наутро, когда первые лучи солнца окрасили багрянцем долину, курсанты "Трески" с песнями и танцами появились из укрытий. Из пещеры выпрыгнул Иван, подбрасывая на своих исполинских ладонях две головы, и все курсанты продемонстрировали обоймы своих пистолетов в подтверждение того, что они убивали, не применяя огнестрельного оружия. Солдатам было приказано собрать трупы. Несколько из них упали в обморок при виде открывшегося им зрелища. Хохотуну-Ивану пришлось сказать, что головы ему надо сдать. - Отдай их пограничникам, Иван. Молодец, Иван, - сказал ему тогда Василивич. Иван сунул обе головы в руки генералу, нехотя их принявшему, и недовольно зарычал - ведь они принадлежали ему по праву. Он срезал их у китайцев - так почему же не может оставить их у себя и привезти к себе в деревню, когда поедет туда в отпуск: ведь никто в его деревне сроду не видывал китайских голов? - Твоей матери это не понравится, Иван, - сказал тогда Василивич. - Вы моей матери не знаете, - буркнул в ответ Иван. - Я знаю, о чем говорю, Иван. Мы можем послать ей яблок. - Есть у нее яблоки. - Мы можем послать ей новенький хромированный радиоприемник! - Есть у нее радиоприемник. - Мы можем послать ей все, что она захочет. - Она захочет головы китайцев. - Ты не знаешь, Иван. Ты врешь. - Не вру. Она всю жизнь хотела головы китайцев. - Это неправда, Иван. - Она бы очень обрадовалась, кабы их получила. - Нет, Иван. Ты никогда не получишь эти головы. - Никогда? - Никогда. - Ни сейчас, ни потом? - Никогда. Ни сейчас, ни потом. Ни-ко-гда. С Иваном всякое случалось, но раньше он всегда уважал сильную руку. Когда тот американец, Форбиер, выбыл - Иван сокрушил ему ребра одним ударом, - Василивич сказал: "Хватит", - и Иван тут же остановился, Василивич по-дружески потрепал его по щеке, и они отправились наслаждаться прекрасным весенним днем в Париже. Но теперь, когда Иван сидел в полумраке итальянского ресторана перед тремя тарелками спагетти с телятиной в сметанном соусе, Василивич понял, что урезонить его будет нелегко. - Я не все деньги потратил, - заявил Иван и выгреб своими ручищами из карманов ворох десятитысячелировых банкнот, каждая из которых соответствовала примерно двенадцати американским долларам. В "Треске" было принято пересчитывать не в рубли, а в американские доллары. Иван выложил деньги на стол перед командиром. Василивич сложил банкноты и пересчитал. Иван поднял тарелку со спагетти, поднес к губам, точно блюдце, и в один прием высосал содержимое вместе с кусками телятины и соусом, точно это были опивки чая. Он облизал губы. Потом точно также опрокинул обе оставшиеся тарелки спагетти и попросил официанта принести ему корзину с фруктами, выставленную на столе перед дверью кухни. Официант улыбнулся и с характерным итальянским изяществом доставил Ивану корзину. Иван обхватил ее и стал поглощать яблоки и груши целиком, точно это были крошечные пилюльки. Официант поспешно выхватил корзину из его объятий, опасаясь, что клиент схрумкает и ее. Потом подали две сосиски, которые Иван заглотнул как устрицы, а затем влил в себя полгаллона граппы. На десерт Иван съел два пирога. - Здесь сорок миллионов лир, Иван, - сказал Василивич. - Мы дали тебе двадцать. Откуда ты взял эти деньги? - Что я - прохожих граблю? - спросил Иван. - Иван, где ты достал эти деньги? - Я потратил не все деньги, как видите. - Иван, но где-то ты должен был достать зги деньги? - Вы же сами дали. - Нет, Иван, я дал тебе двадцать миллионов лир три дня назад. Три дня ты жил на суточные и теперь возвращаешься с сорока миллионами. Это значит, что ты где-то еще раздобыл, по крайней мере, двадцать миллионов лир - это при условии, что ты три дня не ел и не пил, в чем я очень сомневаюсь. - Еще раз пересчитайте! - Я пересчитал, Иван. - Я потратил не все деньги. - А откуда у тебя эти новые часы, Иван? - спросил Василивич, заметив золотой "Ролекс" на широченном запястье Ивана. - Нашел. - Где ты их нашел, Иван? - Да в церкви. Поп там колошматил беспомощных старух монашек, а Иван спас монашек и работников церкви, и они дали ему часы, потому что поп такой гад был - все заставлял их отдавать свои вещи государству. - Это неправда, Иван. - Правда, - сказал Иван. - Правда, говорю. Вас там не было, вы не знаете. Поп тот вона какой здоровенный, гад, и ужасно сволочной. Он говорил, что председатель Брежнев сует свой конец овцам в задницы и что Мао Цзэдун хороший, а Брежнев плохой. - Ты врешь, Иван. Это неправда. - Вам китайцы нравятся, а русских вы не любите. Вы их всегда не любили. Я знаю. И очень ласково, ибо только так и можно было обращаться с Иваном, Василивич вывел эту огнедышащую мартеновскую печь из ресторана и повел по улице к отелю "Атлас", а потом поднялся по лестнице и оставил Ивана в небольшом номере, наказав охранять этот номер и никуда не уходить. Иван получит еще одну медаль за охрану этого объекта, а он, Василивич, конечно же, поверил тому, что рассказал ему Иван. Он ведь любил Ивана. И все любили Ивана, потому что теперь он был начальником этого очень важного объекта, который он не должен покидать. В холодильнике была выпивка, и Василивич обещал регулярно присылать в номер еду. Он осознал, как взволнован, лишь когда, уже спускаясь вниз в лифте, почувствовал, как дрожат у него руки, и сунул их в карманы своего элегантного итальянского костюма. Если бы Василий Василивич верил в Бога, то помолился бы. Он снова двинулся по узкой улочке и свернул в туннель под Квириналем. Его шага отдавались гулким эхом под низкими сводами бетонного лаза. Небольшой спортивный магазин - в витрине выставлены горнолыжные очки, которые, как уверяла реклама, носил сам Густаво Тони, - был открыт. Василивич постучал пять раз. Из двери за прилавком показался худощавый смуглый мужчина, который, уважительно кивая, провел Василивича в заднюю комнату без окон, с бетонными стенами. За столиком сидели трое и что-то писали на длинном листе бумаги. Василивич кивком приказал двоим выйти. Один остался. Василивич сказал ему: - Сэр, у нас неприятности. - Шшшш! - нахмурился человек. Он был кругленький, как пупсик, но лыс, и кожа собралась на его лице складками, точно на дешевом саквояже. Глазки как у рака - маленькие темные шарики - выглядывали из-под черных с проседью бровей, которые топорщились, словно ростки пшеницы в засуху. На нем была белая рубашка апаш и темный в полоску дорогой костюм, который смотрелся дешево на его приземистой упитанной фигуре. У него под мышкой висела новенькая светлая кобура - такая же, как и у Василивича, с той лишь разницей, что она сразу же бросалась в глаза, ибо в ней не было необходимой неприметности, которая отличает ее от других. Ну да ладно. Этого человека тем не менее трудно было недооценить. Его мозг мог решать три проблемы одновременно, он идеально говорил на двух иностранных языках, бегло - на четырех и понимал еще три. В нем было то, чего КГБ всегда добивался от своих командиров, - сила. Опытный глаз это сразу же замечал. Василивич знал, что сам он обделен этим природным даром. Некоторые мужчины, как показала вторая мировая война, обладали этим даром Его легче всего проявить в боевых условиях. Мирное время позволяло с помощью тонких интриг выдвигать людей, не обладавших силой, на должности, где она была необходима. Но генерал Деня, шестидесятичетырехлетний лысеющий и седеющий крепыш, вечно неряшливо одетый, имел этот дар в избытке. Он был таким командиром, какого подчиненные, познавшие немалые тяготы, сами бы себе выбрали в том случае, если бы высшее командование проигнорировало бы его кандидатуру. Теперь же он и слышать не хотел о неприятностях. Он открывал бутылку шампанского для своего помощника. - Сегодня мы отмечаем. Мы отмечаем то, на что я уж и не надеялся. - Генерал Деня! - прервал его Василивич. - Не называй меня так. - Здесь безопасно. В этом помещении стены со свинцовой защитой. - Я говорю тебе, Василий, не называй меня "генерал", потому что я больше не генерал, - сказал он, и слезы затуманили его взор, и в то же мгновение пробка вылетела из бутылки. - Я теперь фельдмаршал Григорий Деня, а ты - генерал Василий Василивич. Да-да, генерал - генерал Василивич. А я фельдмаршал Деня. Выпьем. - Я что-то не понимаю. - Никогда у нас еще не было таких побед. Никогда еще столь малыми силами мы не совершали столь великих дел. Пей, генерал Василивич. Ты тоже будешь Героем Советского Союза. Пей! В Центральном Комитете партии только и разговоров что о нас. - У нас неприятности, Григорий. - Пей! Потом о неприятностях. - Григорий, ты же сам говорил мне, что неуместный оптимизм, как и неуместный пессимизм - верная дорога к смерти. У нас неприятности с Иваном. Будет международный скандал. - Не может быть никаких международных скандалов. Мы - непобедимая сила на этом континенте. От тайги до Британских морей - кругом только КГБ. Ты еще не понял, что мы отмечаем? Ты пересчитал трупы? ЦРУ парализовано от Стокгольма до Сицилии. От Афин до Копенгагена существуем только мы - и никто больше. - Мы слишком растянули фронт, Григорий. Америка что-нибудь придумает. - Америка ничего не придумает. Они кастрировали себя на глазах у всего мира. А если ты считаешь, что нас чересчур облагодетельствовали, то ты бы посмотрел, что творится в отделе пропаганды ЦК! Это мерзко. Там у них теперь столько "Зилов" и обслуги, что цари могли бы позавидовать. Ну, за нас, дорогих! Будущее теперь принадлежит нам! - И тем не менее нельзя рассчитывать, что так будет всегда. Мы же очень сильно растянулись по всему фронту. Вот уже и Иван вышел из-под контроля, а он далеко не единственный. У нас есть сотрудники, которые разместились в роскошных виллах. Я уже неделю не имею сведений о трех оперативных группах. - Я отдам один приказ - единственный приказ, генерал. Атакуйте! Нам еще не приходилось сталкиваться с полным разгромом противника. Говорю: мы не можем совершить ошибки. Это теперь невозможно. - А я говорю, товарищ фельдмаршал, что каждому действию есть противодействие. - Только когда есть сила, способная противодействовать, - заметил Деня. - Атакуйте! - И он передал потрясенному Василивичу рукописный список: капли шампанского с его бокала упали на бумагу, и чернила расплылись, сделав две фамилии неразборчивыми. Василивичу никогда еще не приходилось видеть ничего подобного. В списке было двадцать семь фамилий. Когда еще существовал "Подсолнух", время от времени возникал только один кандидат на ликвидацию - подвергнутый тщательной проверке, с описанием примет и характеристик, полученных из разных источников, так чтобы было уничтожено именно описанное лицо, а никто иной. О кандидате создавали чуть ли не целую книгу. Теперь же перед его глазами был лишь перечень имен и адресов. В составленном столь небрежно списке по крайней мере пять имен должны были быть ошибочными. - Это похоже на неприцельную стрельбу, если можно так выразиться, - сказал Василивич. От шампанского он отказался. - Сам знаю! - ответил фельдмаршал Деня. - Да какая разница. Главное - трупы! Мы поставляем Центральному Комитету трупы. Сколько их душе угодно. А вы сообщите Ивану, что он произведен в майоры. - Иван - дебил с наклонностями убийцы. - А мы гении с наклонностями убийц, - парировал фельдмаршал Деня и выпил шампанское, да так поспешно, что пролил себе содержимое бокала на костюм. На изучение списка Василивич не затратил много времени. Здесь значились имена всех людей в Италии, которые, по мнению Центрального Комитета, наилучшим образом содействовали бы делу коммунистического строительства, отправившись в мир иной, - в том числе и с полдюжины лиц, которые, по разумению Василивича, не совершили ничего плохого, разве что оскорбили какого-нибудь сотрудника КГБ. Это был бред сумасшедшего, а не список. Успех сделал то, что не удалось целой команде американского "Подсолнуха". Успех подорвал боевой и политический дух подразделения "Треска". Услышав известие о том, что он получил чин майора, Иван Михайлов заплакал. Он упал на колени, и под тяжестью его тела треснули кафельные плитки. Он стал молиться. Он благодарил Господа, Святого Николая Угодника, а также Ленина, Маркса и Сталина. Василивич приказал ему замолчать. Но Иван не слушал. Он просил Господа получше присматривать за Лениным и Сталиным, которые в настоящий момент были на небесах. - Мы же не верим в загробную жизнь, майор, - ядовито напомнил Василивич. - А куда же уходят после смерти лучшие коммунисты? - спросил майор Иван Михайлов. - Они сходят с ума, - ответил генерал Василивич, веривший, что коммунизм будет наилучшей формой государственного устройства для человека - надо вот только устранить некоторые дефекты (его, однако, постоянно тревожила мысль, не коренятся ли причины этих дефектов в самом человеке). Такая логика с неизбежностью приводила к выводу, что человек сам по себе еще не готов быть сам себе судьей и правителем. - С ума сходят, - повторил Василивич. В комнате стоял холодильник, набитый сувенирными бутылочками виски и банками прохладительных напитков. Коридорные ежедневно проверяли содержимое холодильника и вставляли в счет стоимость всего потребленного. Василивич открыл семидесятиграммовую бутылочку "Джонни Уокера" с красной этикеткой и стал делать пометки в списке. Имена не были даже закодированы. Просто список. С таким же успехом можно было дать ему листки, вырванные из телефонной книги. В его распоряжении не было спецгрупп, которым можно было бы дать инструкции и поставить задачи. Но Иван, все еще не пришедший в себя от возбуждения по поводу производства в майоры, мог горы свернуть, добираясь до очередной жертвы. Что ж, пусть даже от всей его команды останутся рожки да ножки, сам Василий Василивич не намерен нарушать устав. Он заметил в списке фамилии семи итальянских коммунистов, к которым испытывал теплые чувства. Каждое утро они с Иваном дважды должны "входить в контакт" и продолжать акты ликвидации до тех пор, пока полиция не установит их приметы - только тогда они дадут задний ход. Уже были известны приметы членов группы "Альфа" и группы "Дельта". Раньше, в более здравые времена, их бы сразу отозвали в Москву. Его оторвал от дум плач Ивана. - В чем дело, Иван? - Ну вот, я майор, а командовать мне некем! - Когда вернешься домой, там будет над кем покомандовать, - пообещал Василивич. - А можно мне вами покомандовать? - Нет, Иван. - Ну хоть разочек? - Завтра, Иван. Рано утром в небольшом городишке под названием Палестрина под Римом доктор Джузеппе Роскалли сварил себе кофе и разогрел булочку. Он тихо напевал что-то себе под нос, когда снимал кофейник со старенькой железной плиты, схватившись за ручку той же застиранной тряпкой, которой вытирал посуду. Он был одним из столпов "москвичей" - небольшой фракции итальянской коммунистической партии, следовавшей линии Москвы. По крайней мере, так было до прошлой недели, когда его бывший друг опубликовал разоблачительную статью о жизни в России, а уже на следующий день его раздавило кабиной лифта. Доктор Роскалли не сомневался, что это было убийство, как не сомневался, что за этим убийством стоят русские. Произошел резкий разговор с русским консулом, и он пригрозил обнародовать имена вдохновителей убийц. Доктор намеревался бросить обвинение Москве. Роскалли мысленно сочинил речь, и у него в ушах уже звучали аплодисменты. Он обвинит Москву в том, что ее нынешние правители ничем не отличаются от царей, только цари были некомпетентными и на флаге у них был крест, а не серп и молот. "Вы, кто объявляете себя слугами народа, в действительности являетесь господами! Вы - новые рабовладельцы, новые феодалы, живущие в роскоши и изобилии, в то время как ваши несчастные крепостные трудятся за гроши. Вы - олицетворение мерзости в глазах мыслящих и прогрессивных людей всего мира!" Ему нравилось слово "мерзость". Оно в данном случае было очень подходящим, потому что радужные обещания России выглядели куда более отвратительными на фоне ее реальности. Только американская киноактриса с мякиной вместо мозгов могла бы этого не заметить. Нормальные же люди все больше и больше осознавали коммунистическую угрозу. Он услышал стук в дверь, и голос снаружи сообщил ему, что почтальон принес пакет. Он открыл дверь. На пороге стоял хорошо одетый мужчина с коробкой, завернутой в блестящую серебряную бумагу и перевязанную розовой ленточкой. Мужчина улыбнулся. - Доктор Роскалли? - Да, да, - ответил Роскалли, и тотчас из-за спины щеголя вырос исполин, зажавший непомерной ладонью рот доктору Роскалли. Ладонь легла на лицо, закрыв его целиком. Роскалли почувствовал, как большой палец, точно шип, вонзился ему в позвоночник, и, ясно видя все происходящее сквозь похожие на бананы исполинские пальцы, ощутил, как нижняя часть его тела поплыла куда-то, а потом он словно попал в гигантские кастаньеты, и жизнь одним щелчком выскочила из него. - Положи тело у кресла, Иван, - сказал Василивич. Аналогичный пакет в то же утро доставили Роберту Бакуайту, американцу, работавшему по контракту в итальянской нефтеперерабатывающей компании. Бакуайт был геологом. Кроме того, Бакуайт работал на ЦРУ. В другое время его бы сочли обыкновенным шпионом, к которому надо всего лишь приставить советского шпиона. Бакуайт был, в общем-то, мелким фигурантом, которого после его смерти должны были заменить таким же. Его смерть не принесла бы никаких дивидендов, разве что позволила бы "Треске" вставить очередное имя жертвы в свои отчеты, посылаемые в Центральный Комитет. Итак, когда Бакуайт возвращался к себе домой (а жил он в небольшом городишке АльСано), где его дожидалась любовница, двое мужчин остановили его машину на шоссе. Один из них держал в руках коробку в серебряной обертке с розовой ленточкой. - Синьор Бакуайт? Бакуайт кивнул, и его голова не успела докончить кивок. Шея Бакуайта переломилась у основания. - Возьми его бумажник, Иван. - Но вы же говорили, что нам нельзя воровать. - Верно. Просто я хочу, чтобы выглядело так, будто его обворовали другие. - Можно мне оставить этот бумажник? - Нет, мы его потом выбросим. - Если нельзя оставить, зачем тогда вообще его брать? Зачем? - Затем, что Сталин на небеси так хочет. - А... Иван проголодался. Василивич сказал, что с обедом придется повременить, потому что в маленьких городках, чьим жителям ломают шеи, высокорослые незнакомцы могут привлечь внимание. И тут Ивану захотелось отдать единственный приказ - ведь он был майором. Василивич разрешил. - Я приказываю вам немедленно пойти обедать, - сказал Иван. - Все должны обедать. Немедленно. Это приказ майора Михайлова. - Я выполню твой приказ, Иван, чуть позже. - Нет, сейчас, - настоял Иван. Он заказал себе две бараньи ноги в чесночном соусе, которые слопал точно две отбивные, галлон кьянти и двадцать семь песочных трубочек, наполненных тягучими жирными сливками. Когда он поедал двадцать седьмую, прибыл взвод карабинеров. Они потребовали предъявить удостоверения личности. Они потребовали, чтобы оба посетителя ресторана положили руки на стол. Они потребовали беспрекословного подчинения. Иван рыгнул. А потом сломал карабинеров, как соломинки. Один успел выстрелить. Пуля попала Ивану в плечо. Ему эта рана была что слону дробина. Раздался второй выстрел, но и он не возымел большого эффекта. Стреляли из короткоствольного револьвера 22-го калибра. Уже в машине Иван выдавил пулю из плеча, как подростки давят прыщи на лице. Он и не вспомнил, что итальянские полицейские пользуются 25-м калибром, пуля же 22-го калибра должна быть выпущена из какого-то другого оружия. Он даже не удосужился задуматься над тем, что единственный человек, который мог бы попытаться убить его пулей 22-го калибра, - это, скорее всего, генерал Василий Василивич. Иван поднес окровавленный кусочек к ветровому стеклу и затем расплющил свинцовый катышек между кончиками двух гигантских пальцев. Василивич почувствовал, что его мочевой пузырь опорожнился: в ботинках стало мокро. Он предложил Ивану за свой счет покормить его в Риме - ведь их обед прервали. Из явочной квартиры с окнами на виа Венето - фешенебельного перевалочного пункта, используемого при поспешном бегстве из страны в критических обстоятельствах, - Василивич по телефону заказал в ближайшей продуктовой лавке несколько мешков спагетти, несколько ящиков грибов, несколько галлонов вина и говяжью ногу. Генерал собрался лично выбрать соответствующий соус. Он пошел в небольшой угловой магазинчик и купил там четырнадцать банок американского крысиного яда. Зайдя в кафе неподалеку, Василивич позвонил в магазин спортивных товаров близ Квириналя. Телефон не отвечал. Он хотел проинформировать маршала Деню, что Иван стал полностью неуправляемым и что он собирается обезвредить Ивана - ради безопасности всей группы. Тем временем в квартире Иван поедал сырую говяжью ногу, заглатывая огромные куски. Он смотрел итальянское телевидение. Иван не понимал ни слова по-итальянски. Ведь он работал на русских. Но ему нравились возникавшие на экране картинки. Три года ему понадобилось для уяснения того, что английский язык - это не какая-то диковинная разновидность русского. Но еще больше, чем итальянское телевидение, ему нравились американские мультики. Он плакал, когда офицер КГБ переводил ему фильм про Бемби. Тот офицер очень предусмотрительно сказал ему, что охотники - это американцы, а олени - коммунисты. С тех самых пор Иван мечтал убивать американцев. Беда только в том, что он никак не мог отличить их от русских. Для Ивана все люди были на одно лицо, за исключением, правда, китайцев. Он мог отличить китайца от европейца, и довольно часто ему удавалось распознать африканцев. Хотя когда их группа "чистила" команду "Подсолнуха" и они прикончили американского негра, Иван решил, что началась война с Африкой. Василивич отрубил от ноги здоровенный кусок килограммов в пять. Он добавил пару килограммов масла и три вязанки чеснока. Он тушил все это в течение пяти часов, после чего сделал соус с крысиным ядом и сливками. К полуночи Иван все это слопал. Он лег на диван и закрыл глаза. Василивич вздохнул с облегчением. Он бросил свой револьвер и кобуру в стенной шкаф, предварительно стерев все отпечатки пальцев, и переоделся. Потом в ванне он сжег свой легко узнаваемый костюм и проветрил помещение. Потом сбрил усики. Василивич поглядел на часы. Прошло ровно шестьдесят минут с тех пор, как Иван съел четырнадцать баночек крысиного яда. На всякий случай Василивич пощупал у Ивана пульс. Когда его пальцы дотронулись до гигантского запястья, Иван, моргая, вскочил. - Ага, - сказал он. - День прошел - и руль в кармане. - Он захохотал и пожаловался на легкую головную боль. Василивич взял Ивана с собой в магазин спортивных товаров. На его стук никто не открыл. Дверь была незаперта. Иван вошел в магазин следом за Василевичем. Василивич шепотом приказал соблюдать осторожность. Он выкликнул три разных пароля на трех разных языках. Когда он заговорил по-английски, ему ответили: - Привет, радость моя! Добро пожаловать! Из задней комнаты появился худой американец с толстыми запястьями. На нем была черная водолазка, серые штаны и итальянские теннисные туфли ручной работы. Он взглянул на Ивана и, не выказав никаких признаков ужаса, улыбнулся. И еще зевнул. - Ты кто? - спросил Василивич. - Дух разрядки, - ответил американец. Василивич острым взглядом скользнул по облегающей одежде американца и не заметил признаков спрятанного оружия. Он услышал, как за его спиной Иван возбужденно заурчал. - Китаеза! Китаеза! - пробубнил Иван, указывая пальцем на золотую занавеску, мелькнувшую в задней комнате. Там оказался пожилой тщедушный азиат с белым клочком бороды. И Василивич понял, что на сей раз ему не удастся уговорить Ивана отказаться от головы. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Римо на глаз определил по могучему торсу, подпираемому дубовыми ляжками, что этот парень обладает невероятной животной силой. Ручищи, способные гнуть стальные пруты, толстая, точно бочонок, шея. Череп как бронированная рубка крейсера. Римо также почувствовал запах мяса, вырывавшийся изо рта великана имеете с дыханием, и аромат виноградного вина, источаемый его телом. Римо поставил между собой и громилой стол. Громила одним ударом кулака превратил его в груду щепок. Римо отпрыгнул назад. - Кто назвал меня китаезой? - спросил Чиун. - Какой идиот назвал меня китаезой? - Он проскользнул в торговый зал магазина, спрятав кулачки, точно нежные бутоны, в складках кимоно. Напарник громилы отступил за прилавок, уставленный кроссовками, и взглянул на Чиуна таким взглядом, точно рассматривал труп. Чиун попросил его назвать себя. - Василий Василивич. - А этот здоровенный идиот? - Иван Михайлов. Иван схватил узкую лыжу и стал размахивать ею словно мечом. Василивич не сомневался, что сейчас лыжа проткнет худого америкашку, как пика. Но америкашка, двигаясь плавно-замедленно, точно вплавь, каким-то непонятным образом увернулся от лыжи. Иван со всего размаха опустил кулак на затылок американца, но инерция летящего кулака только бросила Ивана вперед, а американец вдруг оказался позади него. - Ты начальник? - спросил Римо. - Да, - ответил Василивич. - Тогда Иван нам не нужен, - сказал Римо. Василивич заморгал. О чем это он? В разговор вступил Чиун. Начальники, заметил он, всегда несут бремя особой ответственности за подчиненных. И такого рода облаченные властью люди не должны позволять другим людям, им подчиненным, называть других людей китаезами, в особенности когда те очевидно и недвусмысленно являют собой великолепный пример корейской нации. Чиун сделал это заявление по-русски. - Чего? - спросил Василивич. - Ты проявляешь безответственность тем, что позволяешь этому зверю по прозванию Иван разгуливать без привязи. Откуда этому азиату все известно? Василивич задумался бы об этом, если бы не кровавый кошмар, который разыгрался перед его глазами. Когда америкашка узнал, что не Иван здесь главный, он поймал его кулачище. Изящным плавным движением пальцев коротко зажал запястье. Прижатый к талии локоть америкашки в ту же секунду пружиной вылетел вперед и с глухим стуком врезался Ивану в ребра. Иван нагнулся, точно собираясь прихлопнуть затерявшегося у него под ногами америкашку, но тут его правая рука взметнулась вверх, точно америкашка молил о пощаде. Его кисть оказалась прямо под подбородком Ивана. Рот у Ивана открылся. Два пальца вонзились ему в кадык. Пальцы америкашки. А нога америкашки метнулась вперед так быстро, что Василивич заметил только, как она уже вернулась назад. В броневом черепе Ивана образовалась вмятина, как бывает, когда по опаре шутки ради бьют кулаком. Иван осел на сверкающий пол, дернулся разок и затих. Америкашка отер ладони о рубашку Ивана. - Дерьмо, - заметил Римо. - Боже мой, кто вы? - задохнулся Василивич. - Это не важно, - ответил Чиун. - Он - никто. Но важно то, что царит в современном мире варварство и невинных корейцев обзывают китаезами. - Вы американцы? - спросил Василивич. - Что ж удивительного, что ныне в порядке вещей оскорблять людей? - продолжал Чиун. - Сначала меня обозвали китаезой. Теперь - американцем. Я что, похож на белого? Что, у меня глупое выражение бледного лица? Мои глаза имеют нездоровую округлую форму? Почему же ты считаешь меня белым? - Послушай, Василивич, - сказал Римо, - мы можем решить все по-хорошему или по-плохому. Но в любом случае мы собираемся сделать то, что собираемся. Теперь я понял, что вы оба из "Трески", иначе вас бы тут не было. - Я работаю в области культурных обменов, - заявил Василивич, воспользовавшись первым пришедшим ему на ум прикрытием. - Ну что ж, - пожал плечами Римо, - придется по-плохому. И Василивич почувствовал, как железная ладонь подхватила его за ребра и, точно витринного манекена, поволокла в заднюю комнату. Чиун выключил свет в торговом зале и запер входную дверь. Василивич почувствовал, как обожгло его ребра, точно к ним приложили раскаленный железный прут. И страшная боль была столь невыносима, что он даже не заметил отсутствия запаха паленого мяса. Василивича попросили сообщить его звание, должность, а также имена и местонахождение его людей. Каждый его лживый ответ сопровождался болью, и это продолжалось с такой неотвратимой регулярностью, что скоро тело полностью подчинило себе мозг, отчаянно стремясь прекратить страдания, и он стал выкладывать все - кодовые названия подразделений, особые приметы, зоны выброски, график увольнительных, контакты и явки - но боль не проходила, и он извивался на полу в задней комнате, где только еще вчера отказался пить шампанское. Он заметил закатившуюся под диванчик пробку и подумал, удалось ли спастись маршалу Дене. Василивич услышал шарканье ног над самым ухом. - А теперь важный вопрос, - сказал Чиун. - Почему ты с такой легкостью облыжно оскорбляешь корейцев? Что сподвигло тебя на такое кощунство? Что заставило твой помутненный разум измыслить столь похабное предположение, будто я американец? Что? - Я думал, что вы американец корейского происхождения, - простонал Василивич. - Простите меня. Простите меня. Простите меня. - Я искренне сожалею! - поправил Чиун. - Я искренне сожалею! - поправился Василивич. - За то, что оскорбил вас. - За то, что оскорбил вас, - отозвался Василивич и, когда америкашка поднял его и, взяв в охапку, пронес над распростертым телом Ивана, услышал, как кореец сказал: - В следующий раз, господин хороший, никаких поблажек! И то, что потребовало многолетних трудов для создания и совершенствования, что было вскормлено империей, раскинувшейся от Берлина до Берингова пролива, что сплотило лучших из несгибаемых людей, благодаря неистощимому потоку снаряжения и денег, за неделю обратилось в прах. И Василивич оказался многострадальным свидетелем этого бесславного финала. Вспомогательное подразделение "Трески" в самом Риме, на виа Плебисцито, в полумиле от Колизея, было первым. Римо заметил, что, как сказал ему однажды Чиун, его предки работали в Риме. - Когда было много достойной работы, - сказал Чиун. - Они сражались в Колизее? - Мы же убийцы, а не лицедеи! - ответил Чиун. - Странные люди эти римляне. Что бы они ни находили - все тащили на арену. Все. Зверей. Людей. Все. Наверное, они любят родео. Василивич содрогнулся всем телом и потом ощутил, как ладони америкашки побежали по его позвоночнику вверх и - наступило великое облегчение. Василивич понял, что сейчас упадет в обморок, но, дотронувшись до каких-то нервных окончаний в позвоночнике, америкашка сумел предотвратить обморок. Он уже слышал шум ночной попойки, устроенной на явке членами вспомогательного подразделения. Из окон на улицу доносились женское хихиканье и звон бутылок. Кто же это сказал, что ничто так не способствует успеху, как успех? Правильнее бы сказать: ничто так не способствует разгрому, как успех. Его удивило, что у него даже не возникло желания предупредить группу об опасности. Он подумал, что вообще-то это надо сделать. Но черт с ними. Вся его профессиональная выучка, похоже, сгинула в той задней комнатке спортивного магазина. Там сгинуло все. Чего же хотел теперь этот генерал, отдавший службе в КГБ двадцать лет жизни? Он хотел стакан холодной воды - и ничего больше. Кореец остался с ним на улице, а америкашка пошел в дом. Справа от них был небольшой полицейский участок - рядом с кафе. Прямо за ними возвышалось мраморное безобразие исполинских размеров, недавно выстроенное современным корольком. Фасад украшала мраморная лестница, перед которой стояла конная статуя какого-то итальянца. Прожектора извещали прохожих, что это памятник какому-то видному гражданину. Беда с этими статуями и памятниками, когда видишь их на каждом углу, к ним относишься не более внимательно, чем к деревьям в лесу, и, если рядом с вами нет гида, который обращал бы ваше внимание на тот или иной памятник, вы бы даже не удосужились лишний раз взглянуть на него. Смех наверху стих. Стих так, словно кто-то повернул выключатель. Кореец спокойно стоял, точно в ожидании автобуса. - Сэр, - сказал Василивич, и потом какой-то инстинкт самосохранения, о существовании которого он и не догадывался раньше, заставил его добавить: - Милостивый и благородный сэр. Благородный и мудрый цвет нашей радости, о милостивый сэр, прошу вас, соблаговолите назвать недостойному рабу свое божественное имя. Кореец по имени Чиун, тряхнув гордо бородой, ответил: - Я - Чиун, Мастер Синанджу. - Молю вас, великолепнейший, скажите, вы работаете с американцами? Вы состоите в так называемом "Подсолнухе"? - Я нигде не состою. Я Чиун. - Значит, вы не работаете с американцами? - Они воздают мне должное за мое умение. - И что же это за умение, о достославный мастер? - Мудрость и красота, - ответил Чиун, довольный, что наконец хоть кто-то проявил интерес. - Вы обучаете убийству? - Я обучаю тому, что должно делать и что способны делать люди, если они могут этому научиться. Но это не каждому дано. Через несколько минут Римо вернулся со стопкой паспортов. За эти несколько минут окончательно сбитый с толку и перевербованный генерал Василий Василивич узнал, что азиат поклонник красоты, поэт, мудрец, невинная душа, брошенная в жестокий мир, и что его совсем не ценит ученик. Но Чиун не захотел раскрывать все свои тайны. Римо показал Василивичу паспорта, и Василивич назвал подлинные имена и звания каждого. Он только взглянул америкашке в глаза и тут же понял, что лучше не надо вешать ему лапшу на уши. Римо передал паспорта Чиуну и попросил подержать их. В кимоно у Чиуна было столько складок, что он мог спрятать там целый архив, если бы захотел. - Так, теперь я стал носильщиком твоего барахла, - сказал горестно Чиун. - Вот твое отношение. - Каких-то пять паспортов! В чем дело? - сказал Римо. - Дело не в тяжести бумаги, а в бремени печального неуважения, кое ты выказываешь скромному поэту. Римо огляделся по сторонам. Он никого больше не увидел. Василивич был офицером КГБ. Чиун, Мастер Синанджу, был последним из плеяды самых отъявленных убийц, когда-либо известных миру. Где же поэт, о котором говорит Чиун? Римо пожал плечами. В Неаполе они наткнулись на группу "Альфа" почти случайно. Василивич заметил одного из группы на улице и стал быстро соображать. В тот день он чувствовал себя куда как лучше, чем накануне: после сытного завтрака и сладкого сна в машине, которую вел Римо, его мозг опять заработал. Группа "Альфа" все равно уже совершенно бесполезна. Он потерял с ними связь много дней назад, и только желание маршала Дени регулярно посылать в Москву бодрые донесения помешали ему наложить дисциплинарные взыскания на нерадивых сотрудников. Поэтому, увидев одного из членов группы, подрывника, он сразу же его сдал. Римо поставил машину у тротуара и забежал агенту за спину. Со стороны можно было подумать, что он приветствует старинного приятеля, дружески обняв его за плечи. И только в том случае, если бы сторонний наблюдатель заметил, что ноги старинного приятеля вдруг оторвались от земли, он мог бы заподозрить что-то неладное. Если бы за плечами Василивича не было почти двух десятков лет службы в "Треске", с постоянными учениями групп ликвидации, с непрерывным поступлением новобранцев, с отбором из них лучших из лучших, обучавшихся затем всем известным способам мгновенного убийства, он бы не смог воздать должное инструменту под названием Римо. О таком, как этот америкашка, в "Треске" могли только мечтать. Эксперт по взрывному делу был мертв еще до того мгновения, как его ноги вновь коснулись земли, а америкашка шел с ним в обнимку через улицу так, словно тот был жив-здоров. - Какая сноровка! - воскликнул Василивич слабым от восхищения голосом. - Соответствующая, - сказал Чиун. - Я даже не заметил движения его руки! - Ты и не должен был этого заметить, - сказал Чиун. - Смотри на ноги. - И тогда я увижу, как он двигается? - Нет, тогда ты вообще ничего не увидишь. - Почему? - Потому что я посвятил свою жизнь обучению этого неблагодарного лоботряса вместо того, чтобы подарить ее такому симпатичному юноше, как ты. - О благодарю тебя, достославный мастер! - Теперь я живу в Америке, но я глубоко уязвлен ее прегрешениями, - сказал Чиун, и коварный Василивич понял, что подходящий момент настал. Он посетовал по поводу обуревающих Чиуна печалей. - Не сочувствуйте мне, - сказал Чиун. - Благороднейшие из цветов чаще втаптываются в придорожную грязь. Хрупких сокрушают грубые и непотребные. Такова жизнь. И Чиун поведал ему об ужасах американского телевещания, о том, что сделали с прекрасными драмами вроде "Пока вращается планета" и "В поисках вчерашнего дня". Чиун, как поэт, их высоко ценил. Но теперь все показывают "Мери Хартман, Мери Хартман", а там люди разоблачают друг друга в недостойном поведении, там убийства и сцены в больницах, где доктора не спасают, а калечат людей. Но мыслимо ли, чтобы персонаж драмы - врач - приносил своим пациентам больше страданий, нежели добра? Таков был вопрос Чиуна. Василивич резонно заметил, что в хорошей драме не может быть плохого доктора. - Верно, - согласился Чиун. - Если кому-то надобно видеть, как врачи измываются над людьми, пускай идет в больницу, а не к телевизору. Если бы мне вздумалось лицезреть невнимательных и несведущих врачей, мне следовало бы просто зайти к местному лекарю - там я смогу сполна удовлетворить свое любопытство. Особенно это относится к твоей стране, да будет тебе известно. Василивич икнул и согласился. Чему же, интересно, учил Чиун этого неблагодарного Римо? - Благопристойности, - сказал Чиун. - Любви, благопристойности и красоте. Между тем Римо нашел практическое применение своей любви, благопристойности и красоте в роскошной вилле в другом конце города, на берегу неаполитанского залива, голубеющего под полуденным солнцем. От взрывника, встреченного на улице, он узнал численность и местонахождение остальных оперативников. Получив необходимую информацию, он благопристойно сунул взрывника в большой мусорный контейнер на аллее, где его обнаружат не раньше, чем труп начнет смердеть. Он отправился к роскошной вилле. Наступил полдень, и все оперативники, только-только проспавшись, едва стояли на ногах после ночной попойки. Один, с отвислым брюшком, оторвал взгляд от утреннего стакана водки с апельсиновым соком. Откусывая ягоды от виноградной грозди, он направил на гостя короткоствольный английский пулемет. - Бон джорно, - сказал он сонным голосом. - Доброе утро, - отозвался Римо. - Ты что здесь делаешь? - спросил русский. Остальные не стали хвататься за оружие, а спокойно продолжали бороться с утренним похмельем. Один человек без оружия не мог их встревожить. - Работаю, - сказал Римо. - А что за работа? - Я убийца. В настоящий момент я работаю с "Треской". Я правильно произношу это слово? "Треска"? - Римо бросил взгляд на сверкающую гладь залива и ощутил прохладный весенний бриз, прилетевший из-за деревьев и ворвавшийся в распахнутые окна, позолоченные ярким солнцем. Замечательная страна. Он вдохнул запах соленой воды. - Откуда тебе известно про "Треску"? - спросил русский. - Ах да, - отозвался Римо, точно вспомнив что-то. - Это долгая история, знаешь, там высокие политические материи и прочее, но вообще-то я заменяю "Ромашку" или "Подсолнух", не помню точно - я всегда путаю эти дурацкие названия. Я пришел, чтобы убить вас, если вы - "Треска". Вы же группа "Альфа", так? - Да, так уж получается, что мы - группа "Альфа", - сказал русский и махнул короткоствольным английским пулеметом. - А вот это видал? - Видал-видал, - сказал Римо. - Кстати, сколько у вас выходит в месяц за этот особняк? - Хрен его знает. Это же в лирах. Надо накидать корзинку доверху, и, когда хозяин начинает улыбаться, можно больше не бросать. Лиры! Можно сказать, бросовая валюта. - Кто-нибудь из "Альфы" отсутствует? - Все тут, кроме Федора. - Крепкого сложения, блондин с дурацкой улыбкой? - спросил Римо. - Он самый. Но только у него не дурацкая улыбка.