- Теперь - дурацкая, - сказал Римо. Когда русский нажал на спусковой крючок своего пулемета, его рука уже была сломана. Боли при этом он не почувствовал, потому что для ощущения боли от перелома руки необходимо иметь позвоночный столб, куда поступают болевые импульсы. А русский лишился части оного в тот самый момент, когда боль по нервам должна была возбудить соответствующие рецепторы спинного мозга. Группа "Альфа", заторможенная после многодневной пьянки, с поразительной быстротой бросилась к оружию. Благоприобретенная выучка одержала верх над затуманенным алкоголем мозгом, и адреналин с удесятеренной силой погнал по жилам кровь. Но они бросились в бой так, словно перед ними была живая мишень, двигавшаяся не быстрее обыкновенного бегуна, не разбиравшего биоритмов собственного тела, чьи руки сродни умелым рукам солдата. К тому времени, как их глаза привыкли к движениям Римо, его ладони уже проникали к костям врагов, совершая молниеносные беззвучные убийства. В полдень в уединенной вилле на берегу Неаполитанского залива он крушил грудные клетки врагов. На этот раз он собирал паспорта убитых немного дольше. Сев в машину в центре Неаполя, он попросил Василивича составить список подлинных имен и званий членов группы "Альфа", пользовавшихся этими паспортами для прикрытия. - Они все мертвы? - спросил Василивич без тени недоверия, потому что он видел, что сделал этот человек с гигантом Иваном, но до сих пор ужасался мысли о том, как много может совершить один человек. - Конечно, - ответил Римо так, словно его спросили, не забыл ли он бросить фантик от конфеты в урну. Группа "Бета" была в повышенной боевой готовности, как ей и было предписано в случае отсутствия связи с группой "Альфа". Группа занимала небольшой дом в Фарфе, городке на берегу мутного Тибра - итальянской сточной канавы еще со времен этрусских царей. - Они и впрямь загадили это место сверх всякой меры, - доверительно сообщил Чиун. - История Синанджу рассказывает о прекрасных храмах Аполлона и Венеры, располагавшихся неподалеку. - Выходит, Дом Синанджу - довольно старое учреждение? - поинтересовался Василивич. - Достаточно, - согласился Чиун. - Умудренное разумом и облагороженное любовью. Сидящий за рулем Римо резко обернулся. Он мог поклясться, что Чиун рассказывает о Синанджу. Америкашка, догадался Василивич, заметил первый пост "Беты" раньше, чем он. И он знал, кого искать. Когда америкашка вышел из машины, Василивич спросил, как это Римо понял, что человек, который вроде бы просто сидел на скамейке и грелся на солнышке, на самом деле стоял в дозоре. - А здесь и должен быть дозорный, - сказал Чиун. - Но что мы все о работе да о работе. Хочешь, я тебе прочту стихотворение, которое я написал? - Безусловно! - отозвался Василивич. - Он смотрел, как америкашка сел на скамейку рядом с дозорным, который, как могло показаться со стороны, просто грелся на солнышке. Америкашка что-то ему сказал. Василивич продолжал смотреть во все глаза с ужасом и восхищением. Этот дозорный владел ножом с несравненным мастерством. Он увидел, как его сотрудник незаметно для америкашки выхватил из рукава лезвие. "Молодец, - подумал Василивич. - У нас есть шанс. Молодец, воин "Трески", щит и меч партии!" Кореец Чиун завывал что-то на непонятном языке. Нежно прикоснувшись к горлу Василивича длинным ногтем, Чиун привлек его внимание к себе. - Возможно, ты не узнал классическую поэзию Ун? - Виноват, сэр, - бросил Василивич. Он увидел, как его сотрудник вежливо улыбнулся. Скоро в дело вступит нож. Ну, теперь-то они отомстят этой банде убийц! - В классическом варианте поэзии Ун пропускается каждая третья согласная и каждая вторая гласная. Так можно перевести формулу на английский язык. Ты ведь знаешь английский. - Да, - сказал Василивич. Теперь в любую секунду нож мог вонзиться в горло американке. - Тогда ты должен понять, что великая поэзия Ун исчезла примерно в 800-м году до рождества Христова. Я не имею в виду народную поэзию Ун, просуществовавшую до седьмого века. Да что это тебя так привлекает? - Я слежу за американцем. - А что он делает? - Разговаривает вон с тем человеком. - Он не разговаривает, - возразил Чиун. - Он собирается приступить к работе. Но это так приземленно... А вот необычайно красивый фрагмент, над которым я работаю в настоящее время... Да что там тебя так привлекает? В лучах яркого итальянского солнца сверкнуло лезвие ножа, и сидящий на скамейке глупо улыбнулся, точно проглотил воздушный шарик и теперь сетовал на свою неосторожность. Василивич не видел ножа. Америкашка тряс руку, в которой был зажат нож, точно прощался. Дозорный откинулся назад и заснул. Весь живот его был в крови. - Величие этого стихотворения заключается в том, что оно обнажает суть цветочного лепестка и звуки строк сами становятся лепестками, - объяснил Чиун. Василивича прошиб холодный пот. Он улыбнулся, вслушиваясь в пронзительный голос корейца, который звучал все выше и выше, точно скреб по стеклу. Он смутно припомнил, что когда-то что-то слышал об этой загадочной поэзии. Один британский исследователь говорил, что декламируемые стихи Ун звучат так, как если бы роженице делали кесарево сечение суповой ложкой. Особенно ценили эту поэзию древние персидские императоры. Василивич и не знал, что поэзия просуществовала до четвертого века нашей эры. Каким же образом престарелый азиат так тесно связан с этим умопомрачительным убийцей-америкашкой? Василивич крепко над этим задумался. Возможно, старик кореец преподаватель поэзии? Или просто друг? Он, безусловно, не слуга, хотя и жаловался, что с ним обращаются как со слугой. Синанджу. Он уже раньше слышал это слово. Старик сказал, что оттуда происходят все убийцы, но, конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может быть убийцей. И все же некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться. Пронзительные рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к машине с двенадцатью паспортами. Василивич следил, как двенадцать судеб группы "Бета" падают к нему на колени. Это была не перепившаяся команда. Это было лучшее подразделение в расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не было слышно. Он написал их настоящие русские имена и звания. Он знал каждого. Среди них были и деревенские, и городские ребята, один даже был освобожден из Лубянской тюрьмы в Москве - маньяк-убийца, кого Василивич лично учил обуздывать свои кровожадные человеконенавистнические инстинкты и направлять их во благо социалистической родины. Записывая их подлинные имена, отчества и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том, как обучал каждого из них в тренировочных лагерях. Десять лет учений, одиннадцать лет, восемь лет, двенадцать лет. Лекции, практические занятия. Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и силу, "Треска" забирала к себе. Это было в то время, когда члены группы "Бета" еще под стол пешком ходили, - тогда еще майор, Василивич настоял, чтобы руководство "Трески" консультировалось с родителями возможных кандидатов. В ту пору это было расценено как ересь, но Василивич доказал свою правоту. Если родители одобряли выбор сына, он уходил в команду с легким сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант был уверен, что делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на побывку, он возвращался преисполненный еще большей преданности делу "Трески", а не затаив сомнения и горечь. Он выиграл ту битву с генералом Деней, представителем старой школы, который считал, что семья должна знать как можно меньше о том, чем занимается сын. - Нам нужен личный состав, послушные машины, а не маменькины сыночки, - говорил ему генерал Деня. - Когда мы сражались с белогвардейцами, "Треска" - тогда она называлась ЧК - отрывала нас от материнской юбки и быстро делала из нас мужиков. Там нас быстро учили: либо ты убьешь, либо убьют тебя. Так было тогда, так и сейчас, и так будет всегда. Всегда! - Генерал! - возражал ему тогда майор Василивич. - У нас двадцать процентов перебежчиков. Это очень много. Наверное, самый высокий процент среди всех прочих служб. - Мы занимаемся трудным делом. Сейчас уже нет таких мужиков, как раньше. - Позволю себе с вами не согласиться. Вы забираете пятнадцатилетнего мальчугана из школы и говорите его родителям, что его отобрали в олимпийскую команду или еще какую-нибудь аналогичную ложь, и они беспокоятся. И он начинает беспокоиться, и в один прекрасный день он либо бежит на Запад, либо дезертирует. - Этих щенков мы вешаем! - Позвольте задать вам вопрос - от ответа будет зависеть моя жизнь. Когда на Запале у нас вдруг случается прокол и кто-нибудь из наших бежит в "Подсолнух" к американцам, что происходит? Генерал Деня тогда только плечами пожал, не понимая, к чему клонит его хитроумный помощник. - Я делаю определенную пометку в досье, - сказал ему тогда Василивич. - Ну и что? - нетерпеливо спросил Деня. - Вы когда-нибудь загадываете в ящик с этими досье? - Нет. Я ненавижу разбирать бумажки! - ответил генерал Деня. - Папки с личными делами перебежчиков и погибших при исполнении задания стоят в одном шкафу. Папок с делами перебежчиков в восемнадцать раз больше, чем папок с делами погибших. То есть мы сами наносим себе вреда почти в двадцать раз больше, чем капиталисты - нам. - Гммм, - подозрительно буркнул тогда Деня. - Я прошу только об одном: пусть уж лучше капиталисты-ублюдки нас уничтожат, чем мы сами себя уничтожим. - Что ж, будь по-твоему, раз ты говоришь, что от этого зависит твоя жизнь, - согласился Деня. В течение первого года случаи дезертирства резко сократились, а о перебежчиках на Запад и вовсе забыли. Василивич создал в группе такую атмосферу, когда каждый боец был уверен, что нигде в мире он не получит больше почестей и материального вознаграждения. То, что в обществе достигалось принуждением и пропагандой, в "Треске" удалось достичь усердной службой и наградами. В здании на площади Дзержинского скоро стали шутить, что, мол, следующим шагом в "Треске" будет выплата дивидендов по акциям и раздача цветных телевизоров. Но шутить перестали после того, как небольшое подразделение "Трески", оказавшись отрезанным от групп поддержки и имея перед собой в сорок раз превосходящие числом силы противника, сражались до последней капли крови в горах Греции, невзирая на щедрые посулы, сопровождавшие предложение командиров "Подсолнуха" перейти на сторону американцев. Василивич устроил в честь павших бойцов пышную церемонию в штабе. Если бы в зале стоял алтарь с крестом, а не бюст Ленина, эту церемонию можно было бы назвать мессой. И все тот же Василивич поддерживал дух мирного сосуществования с "Подсолнухом", почти дружеские отношения между двумя командами, которые вели друг за другом пристальное наблюдение, кружа по пятам своих противников по всей Европе. И тот же Василивич в тот самый день, когда руководство ЦРУ отдала приказ личному составу "Подсолнуха" сдать табельное оружие, провел сокрушительный рейд по всему континенту. Изуродованные трупы американцев, в том числе и тело несчастного Уолтера Форбиера, переправлялись домой в закрытых гробах, - и вдруг КГБ перехватило странную шифровку: "Могло быть хуже. Нас могли застукать на грязных шутках". Это была шифровка, посланная в Вашингтон неким высокопоставленным чиновником государственного департамента, и Василивич, прочитав ее, подумал тогда: "Возможно, мы сражаемся с безумцами". Но "Треска" сражалась вовсе не с безумцами. И теперь Василивич, сидя на заднем сиденье машины, рядом с корейским поэтом по имени Чиун, понял, что, видимо, это была просто-напросто гигантская ловушка. Какая коварная затея! Он никогда не подозревал, что американцы способны на столь изощренное коварство. Пожертвовать рядом европейских групп только для того, чтобы враг расслабился, а в это время выдвинуть отборные силы для нанесения смертоносного контрудара. Как там американцы говорят в спортивных магазинах? "Добро пожаловать в лучшую команду!" Это был отчаянный маневр, но блистательный, ничего не скажешь! И все же Василивич, тонкий аналитик, не смог смириться. Что правда, то правда: блестящий, коварный ход. Но американцы не способны мыслить такими категориями. Они всегда были гении в технике, но полные простофили в тактике. Василивич ощутил сухость во рту. Кореец сообщил ему, что лучшие строки стихотворения еще впереди. ГЛАВА ПЯТАЯ Это была грандиозная встреча. Водочные бутылки вытянулись тридцатиметровой батареей на застеленном хлопчатобумажной скатертью столе. У каждой бутылки стоял официант в белых перчатках. Стаканы со звоном разбивались о тяжелые деревянные панели стен. Каблучки начищенных ботинок цокали по полированным мраморным плитам пола. На выкаченных колесом грудях, обтянутых мундирами цвета морской волны, сияло такое обилие орденов и медалей, что, наверное, чеканщики сошли с ума, пока их изготавливали. Чей-то голос с сильным южнорусским выговором воскликнул: - О, то ж вин идэт! О, то ж вин идэт! Наступила тишина, оскверненная лишь последним грохотом разбитых стаканов, чьи недавние владельцы еще не вполне осознали происходящее. А потом были слышны лишь четкие шаги приближающегося человека. Человек на небольшом возвышении в дальнем конце зала провозгласил: - Товарищи офицеры, члены Комитета! Щит и меч партии! Мы с восхищением приветствуем Героя Советского Союза фельдмаршала Григория Деню. Ура маршалу Дене! - Ура-а! - отозвались собравшиеся. Деня, чья мясистая грудь была украшена множеством орденов и медалей, а пухлое лицо светилось радостью, воздел толстенькие ручки над головой в знак собственного триумфа и прошествовал в актовый зал народного Комитета государственной безопасности. - Деня! Деня! Деня! - скандировали офицеры. А он энергично махал всем рукой, улыбался старым знакомым и друзьям, уцелевшим в великой войне, когда два народа сошлись в битве друг с другом по фронту, протянувшемуся от моря до моря, после чего побежденные были обречены на уничтожение. Это были крутые ребята, все эти старые офицеры, пережившие большие чистки, фавориты Сталина, а потом Берии, а потом Хрущева и, наконец, нынешнего председателя. Председатели приходили и уходили. КГБ оставался всегда. Деня знаком призвал к тишине и заговорил: - Я не вправе посвящать вас сейчас в тонкости и подробности нашей победы. Я не вправе рассказать вам о том, каким образом мы добились более чем подавляющего преимущества в Западной Европе. Но вот что я могу вам рассказать, товарищи. Сегодня Союз Советских Социалистических Республик добился над нашим континентом господства, которого не достигала никакая страна в прошлом. Завтра Азия будет наша, а за ней и весь мир. Завтра - весь мир. Завтра - весь мир! Многие офицеры, которым посчастливилось сражаться лишь в холодной войне против Америки и участвовать в изнурительных состязаниях, победа в которых измерялась чайной ложкой, громкими криками выразили свою радость. Потому что благодаря фельдмаршалу Дене победу теперь можно было измерять ведрами. Запад отступал по всему фронту. Разумеется, в таких трудолюбивых группах всегда находится свой остряк. Из задних рядов кто-то выкликнул тост за союзников России. - Да здравствует конгресс Соединенных Штатов и его специальные комиссии! Лица присутствующих исказила презрительная гримаса, но фельдмаршал Деня улыбнулся. - Да, нам немало помогли. Но помощь была не случайной. Вспомните, что говорил Ленин: капиталисты сами повесятся, если только мы снабдим их достаточно длинной веревкой. Ну вот, веревка у них есть, осталось только затянуть узел. Деня приказал принести ему полную бутылку водки, а потом, чуть качнувшись на каблуках своих начищенных кожаных ботинок, осушил бутылку до дна под одобрительный гул голосов товарищей по оружию. Потом, подбадриваемый аплодисментами, он протанцевал на середину зала. Какой-то капитан со смертельно бледным лицом и дрожащими руками протиснулся к пятачку, на котором пьяный смеющийся Деня отплясывал цыганочку. Этот капитан в полевой форме резко выделялся на фоне сверкающих орденами парадных мундиров - точно дешевая пластмассовая ваза в витрине ювелирного магазина. Деня подтанцевал к капитану. - Товарищ маршал, очень срочное сообщение, - сказал капитан. Он вручил Дене запечатанный двумя сургучными печатями пакет. Чтобы открыть его, требовалось сломать маленький пластиковый щит. Он также передал маршалу ручку, которой тот должен был поставить свою подпись в журнале о получении пакета. Деня взял ручку и подбросил ее в воздух. - Мне нужна ваша подпись, маршал! - Анатолий, скажи этому идиоту, что никакая подпись не нужна. - Вам не требуется подпись маршала Дени, капитан! - раздался крик в толпе. Это крикнул командир подразделения, где служил капитан. Деня прочитал послание. Во всем теле он ощущал приятное тепло от выпитой водки, а от танца его кровь бурлила и весело неслась по жилам. Донесение гласило: "Явные сложности подразделений "Трески" южном фланге Европы. Тчк. Предлагаю немедленно прибыть на площадь Дзержинского для консультаций. Тчк. Немедленно". Деня смял лист бумаги и сунул его в карман. - Что-нибудь серьезное, Григорий? - спросил его один из генералов. Деня передернул плечами. - У нас всегда все серьезно. Центральный Комитет предлагает изменить цвет наших мундиров - и у министра текстильной промышленности возникает серьезная проблема. Когда министерство пропаганды узнает, что Солженицын произнес новую речь или написал новую книгу, у них сразу возникает серьезная проблема. Каждый день то тут, то там возникает масса серьезных проблем. Мы с вами пьем добрую водочку, имеем хорошие квартиры, и тем не менее все только и знают, что орут: скоро всему конец! скоро всему конец! сейчас небо упадет! Но небо, господа, по-прежнему над нами, оно там было задолго до того, как мы вышли из чрева матери и заплакали, вступив в первый серьезный конфликт с атмосферным воздухом. И оно будет на своем месте, когда могильщики присыплют нас землицей после нашего последнего серьезного конфликта со смертью. Товарищи, вот что я вам хочу сейчас сказать. На этом свете нет никаких серьезных проблем! Его краткая речь была встречена бурными аплодисментами отчасти потому, что он был в чине маршала, но еще и потому, что все знали его как человека, способного и в трудную минуту сохранять самообладание. Такова была маршальская философия, и ее уважали. А перед входом его ждал черный "Зил"-лимузин. Уличное движение на родине не представляло таких трудностей, как на поле сражения, где так много автомобилей. Теперь маршал Деня уже не был столь беспечен, каким он казался в окружении боевых товарищей. Долгие годы службы выработали в нем тонкий нюх на ситуации, когда следовало тревожиться, а когда не следовало. Сейчас момент был тревожный. В здании на площади Дзержинского располагалась Лубянская тюрьма. Во время правления Сталина многие из его друзей окончили там свои дни. Он был единственный из целого подразделения, кому удалось тогда уцелеть - это было политическое подразделение, которым командовал бывший университетский профессор, пришедший на работу еще в ЧК, потом переименованное в ОГПУ, потом - в НКВД, в МВД и, наконец, в КГБ. Все это были разные одежды для одного и того же тела. Сталин однажды приказал, чтобы их подразделение в полном составе - сорок два человека - и при полном параде поужинало с ним за закрытыми дверями. На столе было всегда много водки. Какой-то внутренний голос нашептал Дене в тот давний вечер в начале тридцатых не особенно усердствовать за столом. Наверное, отсутствие прохладительных напитков на длинных столах заронило в нем подозрение, что Сталин просто хотел всех напоить вусмерть. Его командир, человек очень осторожный и воздержанный в еде и питье, предпочитавший чай с баранками, пил водку так, словно родился в седле казацкого скакуна. К середине трапезы командир уже громко разглагольствовал о том, что он является составной частью социалистического авангарда человечества. Сталин тихо улыбался в усы. Сам он не пил, а, раскурив большую белую трубку, только кивал да посмеивался, а молодой Деня тогда подумал: "Боже, ну и змея подколодная!" Молодых офицеров всегда учили быть первыми в своем ревностном служении чистому делу коммунистической революции. Деня же держался незаметно. И вот Сталин указал на него. - А ти что думаэшь, тихонья? - спросил Сталин. - Я думаю, что все, что они тут говорят, очень мило, - ответил Деня. - Только мило? - Все засмеялись. - Мило! - продолжал царственный тамада. - Этим словом можно аписать дэвушку, а не рэволюцию. Деня смолчал. - Ти не хочэшь измэнить слово? - Нет, - ответил Деня. Его командир сразу же почувствовал себя не в своей тарелке и завел диалектическую дискуссию о слабых революционерах, переметнувшихся на сторону буржуазной контрреволюции. - А ти что думаэшь об этом, маладой чзловек? - спросил Сталин. Молодой Деня встал, ибо понял, что речь теперь идет о жизни и смерти, а он хотел встретить свою судьбу стоя. Для них для всех речь теперь шла о жизни и смерти. - То, что говорит мой командир, вероятно, правильно. Я не знаю. Я же не профессор и не семи пядей во лбу. Я только знаю, что России нужна твердая рука. До революции правители управляли страной для своего блага. То были тяжелые времена. Сейчас появилась возможность построить лучшую жизнь. И это хорошо. Но это будет непросто. У нас большая, огромная страна. Мы все еще отсталые. Я русский. И я знаю, что впереди много кровавой работы. И я знаю, что после каждого достижения будет много разговоров о возможных путях более успешного достижения этих целей. Но я же русский. И я целиком доверяю партии. Это дело партии - решать. Но в лице Григория Дени у партии всегда будет верный помощник. Тогда его командир раскритиковал эту позицию за то, что она призывает быть преданным в равной мере царю и прочим феодальным правителям и - коммунистической партии. И он спросил, почему Деня вступил в партию. - Потому что за каждого выдвиженца в члены партии из нашей семьи давали по три картофелины. - И за три картофалины ти пажэртвовал сваею жизнью? - спросил Сталин. - Мы голодали, товарищ председатель. Никто из присутствующих в зале не заметил, как слегка сузились глаза у Сталина, как и не уловили столь же легкого кивка его головы. Григорию же его начальник приказал немедленно уйти. Явившись на следующее утро во временный штаб, располагавшийся в здании бывшей баптистской церкви, он никого там не застал и даже подумал, что штаб переехал. Но штаб не переехал. Теперь он стал командиром - в свои двадцать с небольшим лет. Остальных же он больше никогда не видел и не спрашивал о них. С того вечера он только еще раз видел Сталина - это было в первые дни великой войны, когда гитлеровские дивизии беспрепятственно двигались маршем по западным землям Советской страны. Примерно сто офицеров в том же звании, что и он, призывались в действующую армию. Он должен был организовать партизанское движение в тылу врага. Сталин обходил строй офицеров, и ему представляли каждого. Подойдя к Дене, Сталин улыбнулся. - А, три картофэлины! - Три, - подтвердил полковник Деня. Штабной генерал склонился к Сталину и стал рассказывать о недавних подвигах Дени. Сталин оборвал его легким взмахом руки. - Знаю, знаю! - сказал он. - Самый атважный баец на свэте - руский с трэмя картофэлинами в живате. Это была наиболее жестокая война с тех пор, как орды варваров уничтожали целые области в Западной Европе. Зрелище побоищ, учиненных нацистами, было невыносимо даже для видавших виды работников НКВД. Ну а потом, разумеется, началась затяжная рискованная война с Западом. И Деня понимал, что она продлится еще очень долго. "Три картофелины", вспоминал он, пока "Зил"-лимузин скользил по туннелю в подземный гараж здания на площади Дзержинского. Он вошел в крохотный лифт, рассчитанный только на одного пассажира, и поднялся в шифровальный отдел, где его встретил полковник, отвечавший за одно, генерал, отвечавший за другое, и полдюжины капитанов, отвечавших еще за что-то. По стенам были развешаны карты и графики. Лица людей, собравшихся в этой комнате, были серьезны. Поприветствовав вошедшего, они продолжали вполголоса отдавать приказы о том-то и том-то. - Простите, товарищи, мне надо сходить по малой нужде, - сказал Деня. - Продолжайте совещание. - Он оставил дверь открытой, чтобы слышать каждое слово. Кто-то опустил глаза. "Сопляки, - подумал он. - Бабы! Могучий КГБ превратился в сборище кисейных барышень". Он вернулся к столу. - Так. Я выслушал двадцать доводов о том, почему каждый из вас представляет особую ценность для государства. Но пока что не поделился неприятной информацией. Я сообщу вам два неприятных известия, потом дам пять минут на размышление, а потом мы все это обсудим по новой. Первое. Мое подразделение "Треска" разворачивает наступление по всей линии фронта на плечах поверженного врага. Посему все происходит отнюдь не в соответствии с полученными вами ранее инструкциями. Мы не имеем связи с нашими людьми неделями! Но это не страшно. Второе. Что говорит Василивич? Он единственный паникер, которого я уважаю. Никто не стал брать пять минут на размышление. Василивич уже в течение трех дней не выходил на связь. Группы поддержки обнаружили убитыми следующих... Деня выслушал длинный список фамилий. Он взял у одного из офицеров красный карандаш и подошел к карте. Он попросил уточнить время смерти каждого из убитых и написал это время у каждого населенного пункта. Неаполь, Фарфа, Афины, Рим. - Вы сказали: Иван Михайлов? - Да, майор Михайлов мертв. - Причина? - Тупой предмет. Страшной силы удар. - Ну конечно. По-другому и быть не могло. Этого следовало ожидать, - сказал Деня, вспоминая, какой невероятной физической силой обладал этот юный гигант. - Вы уверены? - Да. Проведено вскрытие. У майора Михайлова в крови обнаружен крысиный яд в количестве, способном убить батальон, но очевидно, что не это послужило причиной смерти. - От Василивича ничего? - Ничего. Дене не хотелось сейчас высказывать свои наихудшие подозрения, потому что слово не воробей, как известно: вылетит - не вырубишь топором, и к тому же кто знает, что могут учудить эти шаркуны-лизоблюды в погонах. - Вот вы тут все кричите о якобы внезапной массированной атаке крупными силами, но я вам скажу сейчас кое-что, о чем никто из вас пока еще ни словом не обмолвился. Посмотрите на карту, на мои пометки. Обратите внимание на время. Это самое главное! Офицеры зашумели и стали наперебой рассуждать вслух о подразделениях поддержки ЦРУ, о волновых атаках несколькими эшелонами, когда новые подразделения вступают в дело сразу же после того, как их предшественники выполнили свое задание. Один офицер с угреватым лицом, впалыми щеками и редеющими седыми волосами, расчесанными на прямой пробор, начал говорить о многонациональной цепной реакции, охватывающей отдельные подразделения. Речь идет, уверял он, о широкомасштабном заговоре против СССР, исходящем, возможно, из Ватикана. Деня крякнул. Он не слышал подобной белиберды с момента своей краткой остановки в лондонском аэропорту, где местные журналисты были готовы сбыть ему любую небылицу за сходную цену. Адъютант спросил его тогда, что хотели журналисты. - Не хотите ли прочитать о том, как Америка пыталась отравить Атлантический океан? О тайной войне израильтян? О том, как датское правительство убивает детей на потребу каннибалам-извращенцам? Что голландцы в глубине души расисты? Британская журналистка - самый легкодоступный товар. Продумайте что угодно - и они обо всем напишут. За книги, конечно, придется платить чуть подороже, чем за газетные статьи. Но я вам гарантирую, милорды, позолотите им ручку, и на земле не окажется ничего такого, о чем бы они не сумели написать. Хотите узнать про любовные похождения папы римского? О его незаконных детишках? - Какие любовные похождения? Какие незаконные дети? - спросил адъютант. - Платите - и мы обо всем узнаем. Все это было приемлемо для британских журналистов, но для серьезных людей, которые повседневно балансируют на грани жизни и смерти, это было возмутительно. Потому-то Деня и крякнул и заметил, как какой-то офицер ему подмигнул. - Кто-нибудь из вас знает, что такое автомобиль? - спросил Деня. Нес офицеры, находящиеся в этой комнате без окон, кивнули. Несколько человек кашлянули и потупили глаза, стараясь не смотреть друг на друга. Ну конечно, они-то знали, что такое автомобиль. О чем это старик? - Вы умеете пользоваться наручными часами? - продолжал Деня. Все опять кивнули. - А считать? Да, они умели считать. Не конкретизирует ли товарищ маршал свои соображения? Деня приставил кончик красного карандаша к Риму на карте. - Представьте себе, что эта красная точка - автомобиль. Фр-фр-фр-биб-би - машина поехала. Дррррр - урчит мотор. Вот по этому шоссе - жжжжж! - говорил Деня. Карандаш двинулся от Рима к Неаполю. - Вот мы и в солнечном Неаполе. Полдень. Вчера вечером мы были в Риме. Едем дальше - в Фарфу. Фр-фр-фр-биб-би... Дрррр. Нам и гнать-то слишком не надо. А теперь мы возвращаемся в Рим и садимся на самолет. Хороший такой самолетик. Он летит в Афины. Ууууу - ревут турбины. Он приземляется в Афинах. Приятный полет. - О! - произнес офицер, который наконец-то понял, к чему клонит Деня. Ну конечно! У всех голова забита сложнейшими разветвленными международными заговорами и многочисленными перемещениями террористических групп - вот никто и не заметил простейшего факта. А старый боевой конь сразу все просек. - Это вовсе и не массированная контратака, - догадался молоденький офицер. - Поздравляю с возвращением на землю! - похвалил маршал Деня. - Там действовала одна-единственная группа. И они двигались от одной нашей явки к другой. И вне всякого сомнения, Василивич сотрудничает с ними, потому что только он напрямую связан со всеми нашими подразделениями. Он перешел на сторону врага и теперь ведет эту террористическую группу по всем нашим явкам, - говорил молодой офицер. - Неверно! - грозно сказал Деня. - Почему? - недоумевал молодой офицер. Деня быстро соображал. Как бы это все дело не упустить из рук. Он слишком долго работал с Василивичем, чтобы так легко отдать его в руки Кремлю, обитатели которого мирно снят в уютных постелях и не знают, что это такое - когда тебе приставляют к животу ствол и грозят обмотать кишки вокруг ближайшего дерева. - Потому, - ответил Деня. - Почему потому, товарищ маршал? - не отставал офицер. - Потому что так и было задумано, - сказал он э раздумье. - "Подсолнух", наш непосредственный противник в ЦРУ, устарел. Почему он устарел? Потому что у Америки появилась более эффективная террористическая группа. Что же делать? Каким образом нейтрализовать их новые силы? Надо разоблачить "Треску" и избавиться от того, что Америка в любом случае выбросит на свалку. Но как это сделать? Заставить их сдать оружие под предлогом предотвращения очередного международного скандала. Почему же американцы решат оставить себя безоружными? Неужели среди вас найдется хоть один дурак, который поверит, будто Америка останется безоружной перед лицом сегодняшнего мира? Какой-то офицер предположил, что у американцев просто крыша поехала. Он перечислил ряд недавних инициатив американского внешнеполитического ведомства. Деня отпарировал, сказав, что если этот офицер хочет работать в министерстве иностранных дел, то его здесь никто не держит. Здесь - КГБ. - Василивич, этот выдающийся, талантливейший, отважный и преданный офицер, просто-напросто спас партию и народ России. В то время как кисейные барышни на площади Дзержинского травят небылицы, точно английские журналисты. Офицер связи Военно-Морского флота при сравнении с английскими журналистами густо покраснел. Пусть Деня и маршал КГБ. Это не дает ему никакого права называть коллег англичанами. - Извините, что оскорбил вас в лучших чувствах. Я имел в виду англичан только как пример. Я ведь даже не сказал "англичане", я имел в виду английских журналистов как пример глупости. Я глубоко уважаю Военно-Морской флот, и, возможно, это вас удивит, Королевский британский флот, и, что удивит вас еще больше, всех подданных британской короны. Ну, все довольны? Морской офицер принял извинения. - Ну и славно, - сказал Деня и наотмашь ударил офицера ладонью по лицу. - А теперь запомни, кто я. Маршал Деня, у которого в бою котелок варит, и я за вас гроша ломаного не дам, потому что ни один из вас не допер, что "Подсолнух" устарел для Америки, потому-то "Треска" нам тоже уже не нужна. Ибо, кретины недоделанные, - что "Подсолнух", что "Треска" - это же все едино! Оторопевшие офицеры закивали. Даже морской офицер с красной, точно ошпаренной, щекой тоже кивнул. Деня обладал неотъемлемым правом быть их командиром, и сейчас он продемонстрировал это право. - Генерал Василивич направляет их новую террористическую группу на "Треску" не для того, чтобы нас уничтожить. Он жертвует жизнью своих товарищей, чтобы мы сумели увидеть их новое оружие в действии и выработать контрмеры. Согласен, действует он отчаянно, рискованно, но блестяще! Мы делаем шаг назад, чтобы потом сделать два шага вперед. Господа, пускай Америка и заварила всю эту кашу, но, уверяю вас, доварим ее мы сами. И он грохнул кулаком по столу. - Я собственной жизнью клянусь! - заявил он решительно. - Выше голову, барышни! Добро пожаловать в мир холодной войны. Он знал, ему не надо было клясться своей жизнью. Конечно, это так. Но сам факт, что он произнес эти слова, придавал всему сказанному им ранее патетическое звучание. Он был не так уж и храбр, как могли подумать эти офицеры. Сокрушительный провал всех его подразделений в Европе, по всей видимости, грозил ему если не смертью, то как минимум тюрьмой. И, взвесив все "за" и "против", Деня решил, что Василивич либо мертв, либо поступает именно так, как описал его действия Деня. Всю жизнь приходится балансировать на острие бритвы. Без тех трех картофелин он мог бы, наверное, умереть с голоду. К 4:55 московского времени импозантный, умный Василивич начал оправдывать доверие своего командира. Сотрудник советского консульства в Афинах подобрал с земли записку, выброшенную из пронесшегося автомобиля. В ней было три слова. Они означали, что Василивич жив и захвачен в плен. К вечеру следующего дня подразделение, внедренное в Швецию, получило довольно длинное донесение, оставленное неподалеку от небольшого шале, где были обнаружены обезображенные тела членов группы "Гамма" - найденное при них огнестрельное оружие не применялось, а холодное - оставалось в ножнах. Василивич, бесспорно, работал на грани провала. Донесение, написанное от руки на пяти пустых сигаретных пачках, было составлено открытым текстом. Оно гласило: Д7 Новое американское оружие. Один человек. Необычайные способности. Что такое Синанджу? Особые методы. Грандиозная ловушка. "Треска" бесполезна. Мужчина ростом шесть футов, карие глаза, высокие скулы, худой, толстые запястья, имя - Римо. С ним вместе азиат, то ли его друг, то ли учитель, то ли поэт. Зовут Чиун. Старый. Ключ - Синанджу. Да здравствует щит и меч! В." Деня созвал срочное совещание у себя в кабинете. На совещание пришли более ста офицеров из разных отделов и управлений КГБ. Он охарактеризовал ситуацию. Надо предпринять два шага. Первый - установить, что это за новая группа, второй - уничтожить ее. Ключ к операции - в донесении на пяти сигаретных пачках. Им вменяется разгадать эту загадку, а задача Дени - нанести удар возмездия. Подразделение, созданное для нейтрализации нового американского оружия, будет названо "группой имени Василивича", в честь Василия Василивича, которого сейчас, как это уже вполне очевидно, нет в живых. А на берегах прекрасной Сены в это время вновь подтверждалась правота маршала Дени. Василивич сам разгадал загадку Синанджу. Кореец Чиун принадлежал к племени Мастеров Синанджу, уходящими своими корнями в глубину веков. Если взять все боевые искусства и проследить их связи и историю развития каждого яз них, то можно прийти к выводу, что, видимо, все они имеют один-единственный источник, куда более могучий, чем его ответвления. В отличие от телевизоров, боевые искусства, обновляясь, теряли качество. В области боевых искусств со временем не происходило никаких улучшений - одно только ухудшение, медленное удаление от самой сути: так происходит постепенное снижение радиоактивности по мере удаления от эпицентра взрыва. А старик Чиун - вовсе не поэт. Было подозрение, что он куда сильнее, чем сам Римо. Несколько раз выражения вроде "солнечный источник" и "дыхание" возникали в разговоре этих двух мужчин, беседовавших по-английски. С помощью дыхания оба они были способны раскрыть полный потенциал своих физических тел. В этом не было ничего удивительного. Более того, если бы ученые проникли глубже в тайны Синанджу, они бы, возможно, узнали, как удалось человеку выжить на земле до той поры, когда люди занялись коллективной охотой и изобрели оружие. Некогда один человек с голыми руками был столь же силен, как саблезубый тигр. Синанджу каким-то образом обуздывали энергетический потенциал обычного человеческого тела, что, подумал, заинтересовавшись, Василивич, напоминало древние христианские верования. Христос сказал: имеют глаза, но не видят, имеют уши, но не слышат. Может быть, Христос имел в виду вовсе не моральный аспект дела? - Эй, приятель, что ты там пишешь? - спросил Римо. - Ничего! - ответил Василивич. - Тогда тебе каюк! - сказал Римо, и вдруг глаза Василивича перестали видеть, уши Василивича перестали слышать, а тело не ощутило поглотивших его вод Сены. Но это уже не имело никакого значения. А в здании на площади Дзержинского маршал Григорий Деня получил долгожданный ответ на свой запрос, и его тактическое решение, как ему казалось, было превосходным. Если не сказать соломоновым. ГЛАВА ШЕСТАЯ Людмила Чернова заметила пятнышко. В двух дюймах ниже и чуть левее левой груди, на девственно мягкой белизне кожи - едва заметная краснота. Ее юные упругие груди являли собой чаши столь совершенной округлости, что, казалось, скульптор вылепил их, пользуясь штангенциркулем. Талия плавно сужалась к молочным бедрам, широким лишь настолько, чтобы подчеркнуть ее женственность, но не более того. Шея Людмилы Черновой представляла собой изящный пьедестал слоновой кости, который был увенчан диамантом: ее лицом. У нее было безупречно прекрасное лицо, которое могло бы заставить всех прочих женщин малодушно спрятать свое под старомодную вуаль. Когда она появлялась на людях, жены злобно толкали своих мужей в бок, чтобы те не забывали, где находятся. Ее улыбка была способна заставить всякого правоверного коммуниста пасть на колени и совершить истовую молитву. Рядом с ней средняя советская женщина выглядела как прицеп для трактора. Ее фиалковые глаза располагались безукоризненно симметрично относительно точеного носика и губ, столь совершенных, что казались ненатуральными - такие они были изящные и розовые. Но когда она улыбалась, становилось ясно, что губы настоящие. У Людмилы Черновой было четырнадцать различных улыбок. Лучше всею ей удавались улыбки счастья и нежной благосклонности. Хуже всего - улыбка внезапной радости. Вот уже месяц, как она вырабатывала внезапную радость, внимательно разглядывая лица детей, получавших от нее мороженое в вафельных стаканчиках. "Здравствуй, детка, это тебе", - говорила она обычно. И внимательно смотрела на губы ребенка. Внезапная радость обыкновенно проявлялась двояко: либо в виде замедленной реакции, которую было трудно сымитировать, либо - разрывом губ, разъезжавшихся в широченный оскал. Людмила научилась изображать губной взрыв, но, как она призналась своему дяде, генералу КГБ, этой улыбке недоставало экспрессии, а порой, если вглядеться в нее попристальнее, она могла даже сойти за выражение жестокости. А ей, разумеется, вовсе не хотелось выглядеть жестокой в те моменты, когда она намеревалась изобразить внезапную радость. К ней был приставлен майор КГБ, женщина. В последнее время этот майор - эта майорша - часто подбирала с земли вафельные стаканчики с мороженым и возвращала их детям, предварительно счистив грязь. Ибо как только Людмила видела искомую улыбку, она тотчас бросала ненужные стаканчики. - Я не обязана кормить массы, - отвечала она женщине-майору, когда та высказывала предположение, что стоило бы приложить еще минимальное усилие и дождаться, пока детская ручонка ухватится за вафлю. - Я служу партии иначе. Если бы у меня была цель кормить детей, я стала бы воспитательницей в детском саду. Но в этом случае значительные природные ресурсы, которые я решила отдать на благо партии и народа, были бы попросту растрачены зря. - Немного доброты не помешало бы, - возразила майор, не отличавшаяся чрезмерной сердечностью, однако в присутствии Людмилы Черновой почему-то воображавшая себя святым Франциском Ассизским. Майор - довольно симпатичная поволжская немка, светловолосая и голубоглазая, с ясным лицом и привлекательной фигурой. Но рядом с Людмилой она выглядела как боксер-полутяжеловес на излете спортивной карьеры. Людмила Чернова могла заставить радугу быть похожей на грозовую тучу. Но вот возникла большая неприятность, и, разглядывая пятнышко под своей левой грудью, Людмила сурово спросила майора Наташу Крушенко, что та подавала ей на ужин накануне вечером. - Клубнику со сливками, мадам. - И что-то еще. Явно что-то еще! - В голосе сквозили нотки гнева, но лицо Людмилы оставалось спокойным: ведь гримасы способствовали появлению морщин. - Больше ничего, мадам. - Отчего же тогда появилось пятно? - Человеческий организм производит вещества, из-за которых появляются такие пятна. Это пройдет. - Конечно, пройдет. Это же не твое тело. - Мадам, у меня часто это бывает. - Не сомневаюсь. - Не слушая майора, Людмила аккуратно обводила пятно пальцем. Ей не хотелось, чтобы оно увеличилось, а на дурацкие замечания майора Крушенко Людмила давно уже не обращала внимания. Это жуткое пятно, появившееся на ее теле, дерзко осквернило самое се существование, а эта деревенщина Крушенко имеет наглость заявлять, будто сразу его и не заметила. Крушенко - дикарка! Людмила наложила на пятно слой крема из сардиньих молок и обесцвеченной свеклы с витамином Е и вознесла краткую молитву о скорейшем избавлении от этой напасти. Затем она облачилась в прозрачный халатик и обмазала лицо теплым килом, привезенным с Кавказа. Именно в таком виде, с закрытыми глазами, она и встречала маршала Советского Союза, одного из самых высокопоставленных лиц КГБ. Фельдмаршал Григорий Деня осуществлял какие-то жуткие операции в Западной Европе, о чем среди сотрудников КГБ ходило немало сплетен, совершенно не интересовавших Людмилу. Это имело отношение к американцам. Да ведь все имеет к ним отношение. Когда хоть что-нибудь имело отношение к китайцам или еще к кому-то? Услышав тяжелые шаги маршала в коридоре, она не открыла глаза. Майор Крушенко поприветствовала маршала и поздравила его с недавними успехами. Людмила услышала, как маршал вошел в солярий, где она принимала воздушные ванны, и грузно опустился в кресло. Она тут же почувствовала аромат его сигар. - Здравствуй, Людмила! - сказал маршал Деня. - Добрый день, Григорий. - Я пришел по делу, милая моя. - Как дядя Георгий? - Георгий в порядке. - А кузен Владимир? - И у Владимира все хорошо. - А сам-то как? - Все путем, Людмила. У нас чепе, и теперь ты можешь отблагодарить государство за все, чему оно тебя научило. Ты способна сделать для матушки-России то, что не под силу целым армиям - я так полагаю. Я пришел призвать тебя подхватить знамя героев Сталинграда и твоего героического народа, которому больше не суждено увидеть свои дома разрушенными и свои семьи порабощенными. - Так как ты сам-то? - спросила Людмила и услышала, как крепкий кулак ударил по обивке софы, на которую Григорий пересел из кресла. Он был само олицетворение праведного гнева. В его словах таилась скрытая угроза и обвинение в недостаточной благодарности к государству. - Григорий, Григорий, конечно, я хочу помочь. Я ведь работаю в том же комитете, что и ты. Почему ты так сердишься? Тебе бы надо быть похожим на твоего помощника - как его зовут? - Василивич. Василий Василивич. Генерал Василий Василивич, погибший на боевом посту, отдал свою жизнь за то, чтобы ты могла спокойно жить здесь, куда капиталисты не смогут протянуть свои лапы. - Ах да - Василивич. Вот как его фамилия. И как он? Людмила внезапно почувствовала прикосновение рук. Грубые ладони соскребали приятную морскую грязь, сильные пальцы сжались вокруг ее шеи. Деня уже орал на нее. - Ты будешь слушать, а не то я умою твое смазливое личико кислотой! К черту всех твоих родичей! Слушай меня! Мои люди полегли по всей Европе, и я собираюсь уничтожить их убийц. А ты мне в этом поможешь - иначе я уничтожу тебя! Людмила взвизгнула, потом заплакала, потом стала молить о пощаде и поклялась внимательно выслушать все, что он ей скажет. Сквозь слезы упросила маршала позволить ей одеться; она же не была готова к такому повороту событий! Людмила всхлипывала, пока майор Крушенко вела ее, по-матерински обняв за плечи, в туалетную комнату. Людмиле показалось, что по простецкому лицу майора Крушенко промелькнула торжествующая улыбка. В туалетной комнате Людмила перестала канючить. Она четко и уверенно отдавала приказания: тонкие льняные трусики, лифчик не надо, простое ситцевое платье, а из косметики - только американский кольдкрем. Людмила была готова за рекордные тридцать пять минут. Легким усилием воли она заставила слезы навернуться на глаза прежде, чем вновь появилась в солярии. Маршал Деня стоял у огромного окна и, уже готовый вот-вот взорваться, смотрел на часы. Обернувшись, он увидел сладкую свежесть Людмилиной красоты и капли слез на ресницах, услышал ее мягкий грудной голос, моливший о прощении, и его гнев улетучился точно воздух из воздушного шара. Он кратко кивнул. Пока он говорил, Людмила держала его за руки. Маршал рассказал ей о советских и американских террористических группах, о том, как после многолетних выжидательных маневров герои Советского Союза наконец-то получили возможность избавить континент от этих мерзких убийц и нанесли им молниеносный и блистательный удар. Увы, это все оказалось хитроумной ловушкой, расставленной коварными американцами. Празднуя победу, разбросанные по всей Европе бойцы невидимого фронта из подразделения "Треска" пали жертвой яростного наступления капиталистов, которые бросили в бой смертоносную группу, состоящую всего лишь из двух человек. Но матушка-Россия не для того кровоточила на протяжении веков, чтобы ее сыны уступили заокеанским гангстерам. Россия готовилась перейти в контрнаступление, которое обещало быть еще более победоносным, ибо предстояло сокрушить почти непреодолимое препятствие. Трудность заключалась в следующем: первое - надо локализовать эту небольшую группу (численностью максимум в два человека) и второе - установить, каким образом они совершили то, что совершили, каким секретным оружием или приспособлениями они обладают. Как только это станет известно, их можно будет уничтожить, и принадлежащее по праву господство над всеми разведками в Европе перейдет к сверхдержаве, являющейся неотъемлемой частью Европы. - Европа - для европейцев, - догадалась Людмила. - Да. Совершенно верно, - подтвердил маршал Деня, обрадовавшись, что Людмила все внимательно выслушала. Ему даже захотелось поцеловать ее в красивую щечку, но он сдержался, вспомнив о всех своих павших бойцах. - И мне надо выяснить, как они действуют, чтобы мы смогли надежно от них защититься. Я смогу добиться многого - там, где одними мускулами мало чего удастся сделать. - Правильно, - сказал, просияв, маршал Деня. - Для меня это большая честь, товарищ маршал. - Она наклонилась и поцеловала его в грубоватую пухлую щеку, зная, что глубокий вырез платья дает маршалу возможность созерцать ее совершенную грудь. Она почувствовала, как рука Дени обхватила ее за талию, и игриво прижалась к маршальскому мундиру. - Нам надо думать о работе, - прошептала она, выдав свою "восторженную" улыбку - оружие среднего радиуса действия, используемое ею для отказа от сексуальных домогательств или от второго кусочка торта. Смеясь, она проводила его до двери. Конечно, будут проблемы. Ей ведь придется допустить к своему телу немало жаждущих мужчин, пока она не настигнет жертву. А это утомительно. Когда за маршалом Деней закрылась дверь, майор Крушенко спросила Людмилу, в чем дело, и сразу поняла, что надо собирать чемоданы. - Их там перестреляли как рябчиков, а нам предстоит расхлебывать эту кашу, - сказала Людмила. - Да-а? - отозвалась майор Крушенко, ничуть не удивившись. - Деня попал в переплет, и мы теперь его главное стратегическое оружие, - сказала Людмила, с молодых ногтей разбиравшаяся в тайных политических интригах КГБ. У Дени была репутация человека, склонного преувеличивать свои возможности, и сейчас без мудрого Василивича, способного удержать его порывы, он, безусловно, отправил своих людей на верную гибель. Или в плен. Или еще что-нибудь в этом духе. Она терпеть не могла семейные дела. Как это все нудно! Людмила сменила косметику, намазала тело маслом для загара и провела остаток дня в неге и блаженстве, оставаясь столь же неотразимой. Краснота начала понемногу пропадать. Она намеревалась стать Далилой для американского Самсона - кем бы он ни был. А американский президент получил первое благоприятное известие из-за рубежа с момента капитуляции Японии во второй мировой войне. Русские карательные части, известные под кодовым наименованием "Треска", похоже, прекратили свои агрессивные действия в Западной Европе. Сообщение пришло от директора ЦРУ. Государственный секретарь стоял, переминаясь с ноги на ногу. Президент прочитал депешу и подождал, пока его личный врач покинет Овальный кабинет, и уж потом прокомментировал прочитанное. Госсекретарь выразил надежду, что порез на президентском пальце очень скоро заживет. - Да, - сказал президент, - правда, у этих одноразовых пластырей такие острые края, что, если неловко взяться, можно порезаться как о бритву. - Но они не такие острые, как бумага, - заметил директор ЦРУ. - Знаете, - сказал президент, - самые большие опасности подстерегают нас в привычной обстановке. Семьдесят процентов всех несчастных случаев происходит дома. Госсекретарь с присущим ему тактом предусмотрительно и мудро решил не спрашивать президента, зачем тому понадобился одноразовый пластырь. Он заметил бутылочку мази от ожогов и тающий кубик льда в пепельнице и не пожелал услышать, что президент Соединенных Штатов Америки обжег палец о ледяной кубик. - Ну, новости хорошие! - заявил президент, когда за врачом закрылась дверь. - Нам пока неизвестно, по какой причине "Треска" в данный момент вышла из строя, но они, похоже, их здорово потрепали, - сказал директор ЦРУ. - Кто? Англичане? Французы? - поинтересовался государственный секретарь. Директор ЦРУ пожал плечами. - Кто знает? Нам все равно ничего не скажут, пока не закончится это сенатское расследование. Кто нам теперь поверит? - Джентльмены, - сказал президент, - это не англичане и не французы, но я не вправе сейчас говорить вам, кто или что это. Но как я говорил на последнем совещании, нам нужно было принять меры, и мы их приняли. Госсекретарю захотелось выяснить подробности. Президент заметил, что ему нет никакой нужды это знать. И директору ЦРУ тоже. - Кто бы это ни был, нам повезло, что они на нашей стороне, - сказал директор ЦРУ. - И они будут на нашей стороне до тех пор, пока о них никто не знает. Спасибо, что пришли, джентльмены. Всего вам хорошего. Президент чуть отклеил краешек пластыря от пальца, а затем посмотрел вслед уходящему государственному секретарю. - Да, кстати, пожалуйста, попросите врача заглянуть ко мне, - попросил президент, пряча новый порез на другой руке. В трехзвездном парижском отеле, известном своим комфортом и высоким уровнем обслуживания, Чиун размышлял о смерти их гостя, столь недолго с ними пробывшего, - того милого русского, Василия, с довольно странной фамилией. Он знал, почему Римо убил приятного, учтивого молодого человека. - Он же был генералом КГБ, папочка. Он был последним из убийц "Трески". Именно для этого нас и послал сюда Смитти. Чиун медленно и величественно покачал головой. Его хилая бороденка едва шевельнулась с этим легким кивком. - Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я-то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния. - Счастье? - переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь-в-точь как американский, с той лишь разницей, что он был оборудован двумя кранами и торчащей вверх металлической трубой. Это приспособление предназначалось для женщин. Отель назывался "Лютеция". Потолки здесь были высокие и платяные шкафы располагались не в стенных нишах, а стояли деревянными истуканами на ножках. - Счастье? - повторил он, - Счастье, - подтвердил Чиун. - Это же работа, - сказал Римо. - Мы отправились в известное нам место дислокации "Трески", пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? - Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка. - Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления. - Чем ты недоволен? - спросил Римо. - Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты. - Никогда не слышал о поэзии Ун. - Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения. - Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я - это ты. Я никогда не перечил тебе. - Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана. - Все что угодно, - сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно. - Вот Василивич выучился бы, - сказал Чиун. - Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя "наставником неблагодарных". Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что-то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по-французски. Чиун понимал. Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр-взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт. Чиун взглянул на изображение де Голля и попросил Римо выключить телевизор. - От этого человека никогда нельзя было дождаться приличной работы, - сказал он. - Вот Бурбоны, те да, они умели нанимать убийц. Во Франции всегда хорошо работалось до той поры, пока власть не перешла к этим зверям. - Чиун печально покачал головой. Он сел на пол посреди мягкого коричневого паласа перед двумя большими кроватями. Под "зверями", в чьи лапы перешла власть, Чиун имел в виду лидеров французской революции 1789 года. Все французские президенты с той поры были, по разумению Чиуна, кровожадными радикалами. - Сдаюсь, - сказал Римо. - Когда, интересно знать, я отказался слушать твою декламацию поэзии Ун? Я никогда не слышал ничего подобного. - Я читал стихи этому милому пареньку Василивичу. - Ах это, - сказал Римо. - Я не понимаю Ун. - Но и этот ковер не понимает, и вон тот деревянный шкаф не понимает, - ответил Чиун и, вздохнув глубоко, сказал, что должен открыть Римо глаза на Париж - хотелось бы только надеяться, что Римо запомнит хоть малую толику из того, что услышит. Спустившись в вестибюль "Лютеции", Чиун начал непонятно о чем припираться с консьержем и быстро заставил его умолкнуть. Римо поинтересовался, в чем суть спора. - Если бы ты понимал французский, ты бы понял, - ответил Чиун. - Ну не понимаю я по-французски! - Тогда ты все равно не поймешь, - сказал Чиун, точно это было лучшим объяснением. - Но я хочу знать! - настаивал Римо. - Тогда выучи французский, - сказал Чиун. - Настоящий французский, а не эту абракадабру, которой пользуются ныне. Они вышли на бульвар Распай. Две пожилые дамы в небольшом белом киоске на углу продавали сладости и печенье. Мужчина в темном лимузине поспешно сфотографировал Римо и Чиуна - дважды. Автомобиль притормозил у тротуара за перекрестком. Римо увидел, как водитель поднял небольшой фотоаппарат и навел объектив через заднее стекло. Лицо мужчины было Римо незнакомо, но он явно искал кого-то, похожих на них обоих. Когда они перешли изящный мост над темной Сеной, Римо точно знал, что преследователи напали на их след. За ними было два хвоста - оба молодые парни, которые шли за ними, а еще трое маячили на дальнем конце моста. "Хвост" очень легко распознать: преследователь всегда попадает в твой ритм, не имея собственного. "Хвост" может читать газету, глядеть на реку или рассматривать фасад великолепного Лувра, к которому в данный момент приближались Римо и Чиун. Неважно, что он делает - все равно "хвост" точно к тебе привязан. Чем-то он себя выдает - то ли у него глаза бегают, то ли еще что-то. Римо и сам толком не мог того объяснить. Однажды он попытался потолковать на эту тему со Смитом, но не смог сказать ничего, кроме "сразу ясно". - Но почему это ясно? - все спрашивал Смит. - Когда кто-то читает газету, он по-другому себя ведет. - Как? - Не знаю. По-другому. Вот как сейчас - я знаю, что я частица вашего сознания. Большинство людей не могут удержать одну мысль дольше одной-единственной секунды. Мозг работает урывками. Но "хвост" должен зафиксировать свой мозг на чем-то одном. Не знаю. Просто поверьте мне на слово. Итак, в Париже была весна. Римо перехватил пару милых улыбок от двух симпатичных француженок и улыбнулся в ответ, дав им понять, что принял к сведению их миловидность, но отверг их посулы. Чиун назвал это типичным для американцев агрессивно-сексуальным взглядом на мир. Он тоже заметил "хвосты". Когда они приблизились к Лувру и Чиун заглянул в одно из окон, он издал низкий всхлип. - Это и есть поэзия Ун, папочка? - Нет. Что они сделали с Лувром?! Что они натворили! Звери! - Чиун закрыл глаза. Он быстро скользнул взглядом по изгибам Сены, повторив про себя все особые приметы ландшафта, данные в истории Синанджу, - да, это было то самое место, но только звери, шедшие вослед Бурбонам, мерзопакостно превратили дворец в музей. Чтобы попасть туда, надо даже платить мзду за вход! Какая мерзость! Римо увидел позолоченные потолки, мраморные украшения в стиле рококо, дивные картины и подумал: "Если бы Лувр не был всемирно известным музеем, можно было бы счесть это за безвкусицу". Всего было слишком много. Чиун сновал в толпах посетителей, обследуя одну залу за другой. Здесь спал принц. Здесь король вкушал краткое отдохновение от дневных дел. Здесь советники короля держали ответ, обсуждая вопросы войны и мира. Здесь устраивались грандиозные пиры. А здесь почивали любовницы короля. Здесь граф де Виль замышлял убийство короля. И во что они все это превратили? Не только перестроили прекрасный дворец - одно из сокровищ мирового искусства, коими некогда были американские драмы, - но они натащили сюда массу уродливых статуй и скульптур. Барахло! Звери превратили роскошный дворец в свалку. Чиун хлопнул охранника по плечу, и тот так удивился поступку маленького азиата, что только захлопал глазами. - Звери! - тонко вскричал Чиун. - Дегенераты! - Они не только уничтожили дворец, они вырвали страницу из истории Синанджу! Чиун всегда мечтал увидеть Париж, особенно этот дворец, столь ярко описанный его предками, но вот теперь чернь все разрушила. - Какая чернь? - спросил Римо. - Все, кто пришел за Людовиком Четырнадцатым. И даже он, если верить Чиуну, уже не был столь великолепным, утратив былое величие. Чиун признался Римо, как он рад, что Карл Пятый уже не застал этого кошмара. Чопорная монахиня в сером одеянии и черной шапочке с маленькими полями привела шеренгу чистеньких девочек, одетых в голубые пиджачки, с эмблемой школы на рукавах и одинаковыми саквояжиками в руках. Они шествовали по залу точно чинный выводок утят. - Варвары! - закричал им вслед Чиун. - Грязные звери! - Монахиня встала между своими питомицами и орущим корейцем и быстро выпроводила девочек из освещенного зала. - Негодные выродки! - сказал Чиун. В дальнем конце зала появились "хвосты", невинно уставившись в развешанные по стенам картины, точно их головы внезапно пришили к холстам. - Мне надо немного поработать, папочка. В этом дворце можно где-нибудь уединиться? - Да, - ответил Чиун. Через три зала от "Моны Лизы" они нашли розовую мраморную стену, на которой Чиун стал отсчитывать мраморные виньетки. Остановившись у восьмой, он поднял ладонь на высоту груди, приложил длинный ноготь к стене и - часть ее отъехала внутрь. Он проделал это с таким изяществом, что разъятая стена была похожа не на тайный лаз, а просто на вход в зал. Впрочем, этот зал был неосвещен. Здесь пахло тленом, а стены помещения были выложены из шероховатого гранита. Римо поманил за собой двоих преследователей, и те с чуть большим удивлением, которое может вызвать приглашение незнакомца, вошли. Руки Римо выстрелили с быстротой языка лягушки, и оба гостя впечатались в гранитную стену потайного зала. Стена сомкнулась за четверыми. Один из "хвостов" потянулся рукой к мелкокалиберному пистолету, спрятанному в подколенной кобуре. Он успел только дотронуться до рукоятки, как Римо носком правой ноги превратил его руку и лодыжку в кровавое месиво. Оба незнакомца изъявили готовность побеседовать и без применения физического воздействия на их позвоночные столбы. К несчастью, они не понимали ни по-английски, ни по-корейски, а Римо говорил только на этих двух языках. Ему нужен был Чиун в качестве переводчика. Откуда-то сверху струился слабый свет, отчего казалось, что зал погружен в вечные сумерки. Римо заметил иссохший скелет с крошечной дырочкой в черепе, сидевший у гранитной стены словно нищий в ожидании, когда стоящая перед ним чашка наполнится монетами. Римо попросил Чиуна переводить. На это Чиун ответил, что его наняли как убийцу, а не как толмача. Римо возразил, что это входит в его обязанности. Чиун в свою очередь заметил, что они со Смитом никогда об этом не договаривались. Он также посетовал, что Смит обещал прислать ему видеозаписи "мыльных опер", но их и по сию пору нет. "Хвост" с неповрежденными запястьями и лодыжками потянулся к подмышечной кобуре. Римо двинул ему костяшками пальцев в кадык. Изо рта у агента, точно слюна, показался кусок трахеи. - Теперь у нас остался только один клиент, папочка. Будь добр, помоги мне. Узнай у него только, кто они такие и почему слежка? Чиун пробурчал, что, если он станет исполнять обязанности переводчика, это навлечет величайшее бесчестье его предкам, в особенности принимая во внимание, что это происходит в том самом зале, где покоится прах графа де Видя. - Окажи мне услугу! - упрашивал Римо. Чиун согласился, но заметил, что это будет очередная неоцененная услуга. Еще он сказал: великодушие кончается там, где им начинают злоупотреблять. Грань допустимого была пройдена еще восемь лет назад. И тем не менее его доброе сердце не отвердело. Он расспросил человека, страдающего от боли. А затем прекратил его муки, отправив в вечность. Теперь Римо должен был аккуратно положить оба трупа подле скелета. Он не возражал и поблагодарил Чиуна. Так что же сказал этот человек? Чиун же ответил, что его попросили расспросить несчастного, но не повторять его ответы. Повторять его ответы - это уже совсем другая работа. Римо парировал, что повтор ответов является составной частью труда переводчика. Чиун сказал, что, уж коли Римо этого так хотелось, он мог бы об этом попросить заранее. Римо заметил, что дыра в черепе слишком велика. Он предположил, что предок Чиуна работал неряшливо, а может, начал стареть, потому что он размозжил череп вместо того, чтобы нанести аккуратный точечный удар. Чиун заметил, что предки Римо, вероятно, сражались с гранитом, а Римо, вероятно, первый в их роду, кто научился правильно дышать. К тому же Римо даже и не знает своих предков. Римо ответил, что он не знал собственного отца и все, что он помнит, - так это сиротский приют. Что послужило одной из причин, почему КЮРЕ остановило на нем свой выбор. У него не было родственников. Чиун сказал, что если это была попытка вызвать в нем чувство вины, то эта попытка безнадежно провалилась. - Безнадежно! Римо возразил, что это не была попытка вызвать у него чувство вины. Это был факт. Чиун сам вечно заставляет людей испытывать чувство вины. В тот день в кабинетах администрации Лувра царила суматоха. Из-за всех стен музея доносились какие-то голоса. Сначала в администрации решили, что кто-то пронес в музей телевизор. Потом все решили, что где-то спрятали включенный магнитофон с записью диалога американцев. Работники службы безопасности бегали по всем коридорам, пытаясь обнаружить источник голосов, громко спорящих о вине, сиротском приюте и безнадежном провале. Туристы со всех концов мира, многие из которых приехали в Париж только ради того, чтобы попасть в этот музей, изумленно взирали друг на друга. Потом внезапно голоса смолкли и во всем огромном музее наступила бездонная тишина, ибо все посетители молчали, надеясь услышать вновь странные звуки. К охраннику подбежала перепуганная монахиня. Двое мужчин, один из них - азиат, вдруг вышли из стены и одном из коридоров. Стена за ними закрылась. Азиат довел девочек-школьниц до слез, потому что обозвал их грязными животными. Он спорил с белым. Говорили они в основном по-английски. Белый раскаивался в том, что попросил азиата о какой-то простой услуге. Когда охранник с заместителем директора музея подошли к указанному месту, они не смогли обнаружить никакого отверстия в стене. Монахине дали сильный транквилизатор. А охранники проводили девочек обратно в школу. А тем временем по дороге в отель Римо отмахивался от Чиуна. - Мне совсем не интересно, когда Ван или Хун в последний раз видели Париж. Я попросил тебя о пустой услуге. Больше ни о чем тебя не буду просить! Но Чиун упрямился и не хотел говорить Римо, что сообщил ему "хвост". Римо сказал, что ему наплевать. Тогда Чиун спросил, почему же, если Римо наплевать, он просив его, Чиуна, выступить в качестве толмача. Проблема в том, сказал Чиун, что он очень покладистый человек. А люди имеют склонность садиться на шею добросердечных. Утром следующего дня Римо познакомился с самой прекрасной женщиной из всех, которых ему доводилось встречать в своей жизни. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Была полночь, в такой час мог работать за письменным столом лишь человек с весьма своеобразными привычками. Итак, доктор Харолд У.Смит сидел за своим рабочим местом, когда зазвонил особый телефон. Он снял трубку и услышал, как на другом конце провода упал аппарат. Потом несколько секунд слышалась какая-то возня и пыхтение, после чего раздался свистящий шепот президента, который пытался перекрыть оглушительный треск и свист. - Хорошо сработано! - Прошу прощения, сэр? - сказал Смит. - Европейское дело. Прошло как по маслу. Мне доложили, что "Треска" приказала долго жить. - Я вас едва слышу, - сказал Смит. - Я здесь не один, - продолжал шипеть президент. - А кто там? - Мамуля. Первая леди. Она слушает радио. - Господин президент! Такого еще никогда не было! Если вы хотите поговорить со мной, прошу вас, делайте это, когда рядом никого нет. - Но как мне выпроводить мамулю? - Вытолкайте ее вон и заприте дверь на ключ! - сказал Смит и бросил трубку. Через несколько минут телефон зазвонил вновь. - Слушаю. - Зря вы вспылили, - сказал президент нормальным голосом - голосом, похожим на тот, что можно услышать у конвейера на автомобильном заводе в Детройте или на газопроводной станции в Джолиете; это был голос, принадлежащий человеку, которого народ избирал бы из года в год на любые государственные должности, потому что его обладатель был выходцем из народа. Это был голос, обладателю которого народ отказал бы в праве занять важнейший государственный пост, потому что он был уж слишком явно выходцем из народа, а люди хотят иметь президента лучшего, чем большинство из них. И они этого не скрывали. - Вы напрасно обиделись, господин президент, - сказал Смит, - вот уже двенадцать лет я соблюдаю все меры безопасности и секретности в работе нашего подразделения. И добивался этого отнюдь не потому, что позволял своей жене слушать у меня над ухом радио. - Ну ладно, ладно. В общем, мне кажется, что эта ваша парочка все уладила в Европе. В донесениях, которые ложатся мне на стол, говорится, что русские отозвали всех своих сотрудников из группы "Треска". - Ложная информация. - Ложная? Я с трудом в это верю. Информация поступила от дружественных государств. От союзников. - Ложная! - повторил Смит. - "Треску" никто не отзывал. Она уничтожена. "Трески" более не существует в природе. - Вы хотите сказать... - Именно это я хочу сказать. Я дал задание нейтрализовать "Треску" и обезвредить ее. Ее нейтрализовали и обезвредили так, что лучше и быть не может, - сказал Смит. - Эти двое? - Эти двое, - подтвердил Смит. - Но это еще не конец. Остается маршал Деня, которого срочно вызвали в Кремль дли консультаций. Он командующий "Трески". Он непременно перейдет в контрнаступление с чем-нибудь новеньким. - И что же делать? - спросил президент. - Предоставьте решать нам. Ситуация будет под контролем. - Ну... если вы так считаете... - Президент, похоже, засомневался. - Спокойной ночи, - бросил Смит. Поставив телефонный аппарат обратно в ящик стола, Смит вернулся к чтению последних донесений, подготовленных заокеанскими агентами КЮРЕ - полицейскими, журналистами, мелкими сотрудниками иностранных правительственных учреждений, которым было лишь известно, что они за ежемесячное вознаграждение снабжают информацией некое американское официальное агентство. Все они догадывались, что это - ЦРУ. И все ошибались. Их рапорты - вся эта сырая информация, частью достоверная, частью - не более чем сплетни и откровенная ложь, поступающая от тех, кому русские платят за то, чтобы они переправляли в США "дезу", - неиссякающим потоком попадали в компьютеры КЮРЕ в санатории Фолкрофт в Рае, штат Нью-Йорк, на побережье Лонг-Айленда. В компьютерах информация обрабатывалась и сопоставлялась. Никому, даже самому гениальному человеческому мозгу такая работа не под силу. Служащий, уже неделю не появлявшийся на работе, выловленное где-то из реки тело утопленника, авиабилет, оплаченный наличными мужчиной с русским акцентом, - компьютеры связывали все тонкие нити фактов в один клубок, а потом на пульте, к которому имел доступ только доктор Смит, возникали версии того, что же произошло, причем результаты обработки информации классифицировались по рубрикам: "Убедительно", "Весьма вероятно", "Вероятно", "Возможно", "Вряд ли" и "Невозможно". После чего Смит, воспользовавшись компьютером, который производил операции, недоступные человеческому мозгу, делал то, что не мог сделать ни один компьютер. Он мгновенно оценивал общую ситуацию, взвешивая все "за" и "против", учитывая риск и выгоду, приоритеты, деньги и человеческие ресурсы, чтобы сформулировать очередное задание для КЮРЕ. И так он работал изо дня в день, редко ошибаясь, будучи в курсе (но не испытывая благоговения по поводу) того факта, что на зыбком рубеже, отделяющем сильные Соединенные Штаты от слабых и безоружных Соединенных Штатов, стоит он, доктор Харолд У. Смит. И Чиун. И Римо. Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством как мыслящего существа и ценнейшим качеством как главы секретной службы, которая внезапно получила задание по глобальному обеспечению безопасности Америки. - Этот Смит просто идиот, - сказал Чиун. - Это еще почему, папочка? - смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи лучи лились в широченное гостиничное окно, был виден только его темный силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед собой; его длинные ногти едва касались тонких желтоватых тюлевых штор, ниспадавших от потолка до пола. - Мы закончили здесь свою работу, - говорил Чиун. - Что же мы тут делаем? В этом городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке, который скребет по барабанным перепонкам точно напильник. И еще - что они сделали с Лувром! Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И французский язык мне не нравится. - Ты предпочитаешь слушать, как американцы разговаривают по-английски? - спросил Римо. - Да, - ответил Чиун. - Точно так же, как я предпочел бы слушать рев осла. - Скоро мы вернемся домой. - Нет. Мы вернемся в страну Смита и автомобилестроения. Для тебя и для меня дом - Синанджу. - Ох, только не начинай все по новой, Чиун, - сказал Римо. - Был я там. В Синанджу холодно и пусто, в тамошние жители бессердечны и коварны. По сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем. - О, ты говоришь как туземец, который столь же презрительно отзывается о земле своих предков, которую любит, - сказал Чиун. - Значит, ты воистину из Синанджу. Пока он говорил, руки его не дрогнули, пальцы не сдвинулись ни на десятую долю дюйма. Его силуэт на фоне окна походил на гипсовую статую Иисуса-пастыря. Римо устремил свои зоркие, как у ястреба, глаза на кончики пальцев азиата, пытаясь уловить хоть малейшее их движение или едва заметное подрагивание мускулов, утомленных столь длительным напряжением, но так ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев в дюйме от желтых штор, абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных. - Я-то американец, - сказал Римо. - Канец, конец, понец, - сказал Чиун. Римо начал было смеяться, но тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы - медленно, точно всей своей невесомой массой, и единым движением, точно ледник, двинувшийся через континент. Шторы подались медленно вперед, на целый дюйм, и коснулись длинных ногтей Чиуна, а потом дернулись еще и покрыли тонкой тканью пальцы Чиуна; ткань обвилась вокруг каждого пальца, точно тюль был железными опилками, а пальцы азиата - магнитами. Чиун опустил руки, и шторы мягкой волной вернулись в исходное положение. Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо. - На сегодня хватит, - сказал он. - Пусть это будет тебе уроком. Даже мастер должен постоянно упражняться. Шторы вновь повисли недвижно. - Повтори, - попросил Римо. - Что? - Этот трюк со шторами. - Но я же только что сделал. - Я хочу посмотреть, как это у тебя получается. - Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять это сделаю? - Я знаю теперь, как ты это делаешь. Ты сделал вдох, и шторы приблизились к тебе. - По-твоему, я вдохнул пальцами? - А как же тогда? - Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже шторы понимают французский, потому что это простой язык. Ну, немного у них хромает произношение. - Черт побери, Чиун. Я ведь тоже Мастер Синанджу. Ты же сам мне говорил. Ты не имеешь права скрывать от меня информацию. Разве я не должен поддерживать деревню, когда твоя власть перейдет ко мне? Как же все эти милые добрые люди, кого я узнал и полюбил, как же они жить-то дальше будут, если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не умею заставлять шторы подниматься? - Значит, ты обещаешь? - Что обещаю? - подозрительно спросил Римо. У него зародилось смутное ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы. - Проявить заботу о деревне. Накормить бедных, стариков и детей. Ведь Синанджу бедная деревня, сам знаешь... И трудные времена мы... - Ладно! Ладно! Ладно! Я обещаю, обещаю, обещаю! Ну, так как ты это сделал со шторами? - Я изъявил волю. - Изъявил волю? Только и всего - поэтому они поднялись? - спросил Римо. - Да. Я же неоднократно говорил тебе, что вся жизнь - это энергия. Ты должен много трудиться, чтобы заставить ее прорваться сквозь тонкую оболочку собственной кожи. Выгони эту силу за пределы собственного тела, и тогда предметы, оказавшиеся в сфере действия этой силы, могут ею контролироваться. - О'кей. Ты объяснил мне суть дела, теперь скажи каким образом. - Если ты не знаешь, в чем суть, ты не поймешь и способ. - Я знаю суть, - возразил Римо. - Тогда ты вполне можешь догадаться и о способе. И показывать тебе нечего. - Типичный уход от ответа, - сказал Римо. - Ты должен практиковаться, - возразил Чиун. - Тогда и ты сумеешь это делать. Тебе бы стоило начать как можно скорее, потому что я же не вечно буду скакать вокруг тебя. - Да? А куда же ты денешься? - Я ухожу на пенсию. У меня отложена небольшая сумма, которая позволит мне достойно провести остаток дней. В родной деревне. Окруженным уважением. Почестями. Любовью. - Только не надо мне вешать эту лапшу на уши. В последний раз, когда ты посетил родную деревню, тебе вдогонку выслали танк. - Ошибаешься, - сказал Чиун. - И больше не повторяй эту глупость. Хочу дать тебе один совет относительно твоих будущих обязанностей Мастера Синанджу. - Слушаю... - Слушай. Никогда не бери чеки. Проследи, чтобы в деревню поступало только золото. Запомни это. Когда придет время, я лично прибуду туда для инспекции. И еще: я не доверяю Смиту. Он идиот, этот Смит. - Что-нибудь еще? - Да. Упражняйся. - Упражняться? В чем? - Во всем. Ты все делаешь очень плохо. - Папочка, - сказал Римо, встав в центре комнаты. - Лампа-дрица-опапа-буга-буга-пук! - Что это значит? - Это старинная американская поэтическая форма - поэзия Мун. Ты знаешь, что она означает? - Нет. Что? - Поцелуй себя в задницу, - сказал Римо и вышел. Спустившись в вестибюль, Римо вышел из лифта и, не сделав и двух шагов, остолбенел, точно вдруг вспомнил, что забыл надеть брюки. Из дальнего конца вестибюля, застеленного персидским ковром, ему приветливо улыбалась женщина. Длинноногая, темноволосая. На ней был белый брючный костюм со свободным поясом чуть выше бедер, и, хотя она сидела в кресле, Римо знал наверняка, что, стоит ей встать, на ее одежде не будет ни единой складки. Это была женщина, у которой складка одежды или морщинка на коже недопустима, как трещина на величественном монументе. Она встала и широко развела руки, точно приглашая Римо войти в ее объятия. Ее длинные ресницы затрепетали. Глаза цвета фиалок казались еще более фиолетовыми из-за голубизны верхних век - голубизны словно природной, а не наведенной искусным визажистом. Римо как во сне двинулся по вестибюлю к женщине, неотрывно смотрящей на него немигающим взором охотничьего сокола. Он почувствовал, как сразу отлетели прочь все десять лет упорных трудов Мастера Синанджу. Десять лет контроля за своим разумом и телом, контроля настолько специфического, настолько жестокого, настолько изощренного, что даже его сексуальные инстинкты обратились в физические упражнения и служили лишь поводом для дополнительных практических занятий. Но насколько медленно Римо терял этот инстинкт в течение истекших десяти лет, настолько же быстро восстановил его в вестибюле этой парижской гостиницы. И вот уже все мысли кружились вокруг этой темноволосой красавицы, которая по-прежнему стояла и, улыбаясь, неотрывно смотрела на него. Он шел, спотыкаясь, по ковру навстречу ее распахнутым объятиям, чувствуя себя полным дураком, и думал, что же делать, если вдруг окажется, что эти объятия предназначаются вовсе не ему, и как же себя вести, если в последнюю минуту она вдруг устремит свой взор мимо него, шагнет в сторону и бросится на грудь какому-нибудь мужчине. Он знал, что делать в этом случае. Он убьет другого мужчину. Он убьет его на месте, в мгновение ока, без сожаления и зазрения совести, а потом схватит эту женщину и потащит прочь из этого отеля в какое-нибудь укромное место, откуда ей от него не уйти... Как только он приблизился к женщине, ее руки упали, и, словно наказанный школьник, Римо замер, дрожа. Он сглотнул слюну. Он попытался улыбнуться и, когда ему это удалось, понял, что выдавил кривую, испуганную усмешку. - Меня зовут... - Вас зовут Римо, - холодно сказала женщина. - Вы американец. Меня зовут Людмила. Я русская. Я не люблю американцев. Вы олицетворяете упадок. - В данную минуту как никогда, - подтвердил Римо. - Почему вы раскрыли мне объятия? - Потому что я хотела продемонстрировать тебе твою дурацкую упадочность, чтобы ты понял, какой же ты идиот, какого же дебила я могу из тебя сделать. Она повернулась и пошла прочь от Римо, к дверям отеля. Ее обогнал мальчик-носильщик, чтобы открыть перед ней дверь, хотя двери в этом отеле были автоматическими и открывались электронным реле, когда кто-нибудь наступал на резиновый квадратик датчика в полу. - Подожди! - крикнул Римо, но женщина уже вышла на улицу, даже спиной выражая презрение к Римо. Он бросился к двери. Но это была входная дверь и электронно-механический привратник не открывал ее изнутри. Но он воспользовался своей правой рукой, чтобы раз и навсегда отучить дверь преграждать путь торопящемуся. Женщина садилась в такси. Швейцар уже закрывал за ней дверцу. Очень аккуратно. Эта женщина была не из тех, за кем можно было захлопнуть дверцу, даже притом, что она не давала чаевых. Она взглянула на него и чуть улыбнулась - ее улыбка будет преследовать его весь день. Что-то мешало дверце такси закрыться. Швейцар поднажал. - Минутку! - сказал Римо. Он дернул дверцу на себя, высвободил левую ногу, потом скользнул на заднее сиденье и закрыл дверцу. - Самонадеянный нахал! - фыркнула женщина. - Вот именно, - отозвался Римо. - Месье, везите нас куда-нибудь подальше, куда очень долго ехать. Шофер обернулся. - Мадам? - Я же сказал! - рявкнул Римо. Шофер кивнул, точно был хранителем редчайшего мгновения в истории старомодной куртуазности, хотя на самом деле он просто гадал, какие чаевые ему обломятся после такой поездки. Смазливые девицы, как правило, не дают парижским таксистам на чай, да и этот американский турист вроде бы не из тех, кто сорит деньгами. Когда такси отъехало от тротуара, Людмила сказала Римо: - Что тебе от меня нужно? - Нет. Ты лучше скажи, что тебе от меня нужно. - Чтобы ты оставил меня в покое. Так что можешь не терять время. - Тебе вообще все американцы не нравятся? Или только я? - Только ты, - ответила Людмила. - Почему? - Потому что ты американский шпион, убийца, кро... - Погоди. - Римо наклонился вперед, и его губы почти коснулись правого уха шофера. Он протянул обе руки, тронул пальцами косточки за его ушами, слегка нажав на них, и сказал: - Это ненадолго - я хочу кое-что сделать с твоим слухом. Шофер обернулся и проговорил на ломаном английском: - Не слыхать ничего. Что-то сломалось с моими ушами. Римо довольно кивнул и откинулся на спинку. Шофер чесал то правое, то левое ухо, пытаясь восстановить слух. - Так что ты говоришь? - Что ты американский шпион, убийца, кровожадный зверь. - А ты? - спросил Римо. - Я русская шпионка, меня послали убить тебя. - Я могу выбрать способ смерти? У меня на этот счет есть блестящая идея. - Только если это будет медленная и мучительная смерть, - ответила Людмила Чернова. - Необычайно медленная, - сказал Римо. - Но я не боюсь боли. - Плохо, американец. Тебе суждено испытать ужасную боль. - Почему ты меня не боишься? - спросил Римо. Людмила глубоко вздохнула, и блестящая ткань ее костюма забликовала. Даже сейчас, когда она сидела, ткань плотно облегала ее фигуру, повторяя каждый изгиб тела. Людмила была настолько совершенна, что казалась чем-то сверхъестественным. - Все вы, американцы, дураки, - повторила она. - Вы никогда не обидите женщину. Ковбойский менталитет. Видала я все эти фильмы. - Я и женщин убивал, - как бы между прочим заметил Римо. - Это потому, что ты неразборчивый мясник, - сказала Людмила. - Все американцы такие. Вспомни Вьетнам. Вспомни всех этих Джонов Уэйнов. Вспомни Джина Отри. Вспомни Клинта Вествуда. - Ладно, - сказал Римо. - Теперь, когда я знаю, что ты меня ненавидишь и собираешься убить, я могу рассчитывать на исполнение последнего желания? - Только если оно не подрывает основы нашего государства. Было решено, что завтрак не подорвет основ государства, и Римо попросил шофера остановиться у ближайшего кафе. Но шофер продолжал крутить баранку, пока Римо не подался вперед и не нахал большими пальцами на его заушные косточки. Лицо шофера просветлело с возвратом к нему слуха, и он внезапно услышал шум транспорта на утренних парижских улицах: урчание моторов, гудки клаксонов, визг тормозов. В Париже самое безалаберное в мире движение, создаваемое водителями, которых постоянно мучает похмелье. - Остановите здесь! - повторил Римо. Они с Людмилой позавтракали в уличном кафе под зонтиками - ничего красивее этих ярких зонтов Римо не видывал в своей жизни, - за столиком с грязной скатертью - ничего прекраснее этой грязной скатерти Римо не видывал в своей жизни, - под ярким утренним солнышком, которое благодаря галльской изобретательности вознеслось на небесную твердь под таким углом, что заглядывало сразу под все зонты и слепило глаза посетителям. И, как решил после долгих раздумий Римо, ничего более прекрасного, чем это ослепительно яркое утреннее солнце, он в жизни своей не видывал. В отличие от большинства русских туристов, которые, попав на Запад, набрасывались на еду, точно Россия была гигантским пустым холодильником, Людмила заказала себе только фрукты со сливками. Римо потягивал минералку и ковырял вилкой пареную брюссельскую капусту. - Эй, американец! - сказала Людмила, поднося ко рту Римо клубничку. - Попробуй. - Спасибо, не хочу. - У вас в Америке этого нет, - подначивала она его. - Есть, но я их не ем. - Может, тогда яйцо? Хочешь, я закажу яйцо всмятку? - Не надо. - А, понятно. Ты не ешь ни клубники, ни яиц. Это твой главный секрет? - Какой секрет? - Секрет твоей мощи, благодаря которой ты победил наших лучших людей. - Нет. - Хм, - сказала Людмила и отправила ягоду себе в рот - Тогда это минеральная вода? Римо покачал головой. - В чем же тогда заключается твой секрет? - Достойная жизнь, чистые помыслы и благородные побудительные мотивы. Не то что у твоих дружков на противоположной стороне улицы. - Где? - спросила она, удивленно улыбаясь. Это была одна из четырнадцати ее наиболее удачных улыбок, выражавшая невинное удивление. - Да вон там, - ответил Римо, мотнув головой через правое плечо. На другой стороне узкою переулка стояли двое одинаково одетых мужчин: синие костюмы с пузырящимися на коленях брюками, коричневые ботинки, белые рубашки и черные галстуки. На головах у обоих были нахлобучены шляпы с красным - в угоду упадочной парижской моде - перышком за ленточкой. Людмила оглядела их так, точно она была мясником, обследующим подозрительно позеленевшую голяшку. - Ну и мужланы, - сказала она. Оба мужлана флегматично взирали на рассматривающих их Римо и Людмилу, пока до них наконец не дошло, что это не они ведут наблюдение, а за ними наблюдают, и они тотчас начали лихорадочно шаркать ногами, прикуривать и всматриваться в несуществующие самолеты в поднебесье. - Мне кажется, их маскарадные костюмы превосходны, - заметил Римо. - Никому ведь и в голову не придет, что они не парижане, верно? Людмила откинула голову и продемонстрировала очередное из четырнадцати ее совершенств - непринужденный смех с оттенком превосходства. Римо почувствовал, как трепещет его душа, и еще больше влюбился, заметив длинный ровный изгиб ее словно лебяжьей, но сильной шеи. Это случилось в то мгновение, когда лицо Людмилы было воздето к небу, куда летел ее беззаботный смех. Гарсон принес счет, и Людмила пожелала оплатить его сама. - Матушка-Россия не признает благотворительности, - заявила она Римо и строго подняла бровь, не признавшись, впрочем, что это был первый в ее жизни счет, который она оплатила сама. Людмила аккуратно отсчитала франки и вложила банкноты в руку нависшего над ней официалы, который, невзирая на раннее утро, был одет в смокинг и держал в руке серебряный подносик. - Вот, - сказала она, глядя ему прямо в глаза. - Сдачи не надо. - Мадам, конечно, кое-что забыла, - сказал официант, скользнув взглядом по банкнотам. - Нет. Мадам ничего не забыла. - О, но чаевые! - Чаевых не будет! - отрезала Людмила. - Официант получает зарплату за свою работу. Его труд оплачивает работодатель, и не клиент. Почему я должна платить вам то, что ваш наниматель считает возможным вам недодавать? - Трудно свести концы с концами на жалованье официанта, - сказал тот, все еще силясь улыбнуться, по его губы упрямо поджимались тонким серпом. - Если вам так уж хочется разбогатеть, вероятно, следует избрать себе иную профессию, - заметила Людмила. Глаза официанта сузились, но улыбка так и не появилась. - Возможно, вы правы, но мой пол не позволяет мне избрать карьеру куртизанки. - А ты не теряй надежды, приятель, - сказал Римо. - Может, что и получится. - И встал. - Возможно, у месье есть что-то для меня? - рискнул предположить официант. Римо кивнул. Он сгреб что-то с соседнего столика. Официант уже протягивал свою вечно алчущую пятерню. Римо ввинтил ему в ладонь сигарету. - Ну как, нравится? Официант взвыл. - Расскажи Лафайетту, что мы были здесь, - посоветовал Римо и последовал за Людмилой. Она, отметил про себя американец, не умеет просто ходить, как и большинство российских революционеров, которым, кажется, всегда мешали две вещи: гвоздь в заду и извечное стремление поспеть на уходящий автобус, развивающий сверхзвуковую скорость. Людмила тоже не просто шла, она несла себя по Парижу так, словно стремилась подарить человечеству возможность ее заметить. - Прежде чем я тебя убью, - сообщила она Римо, - я дам тебе один шанс. Возвращайся со мной в Россию. Я за тебя замолвлю словечко. - Нет, - сказал Римо. - У меня контрпредложение. Поезжай со мной в Америку. Людмила помотала головой. - Там слишком много красоток, в этой твоей Америке. Видала я ваших женщин, актрис да певичек. Они все красивы как на подбор. Кто на меня обратит внимание? - Ты звезда, которая украсит любые небеса. - Верно, - согласилась Людмила с его точкой зрения, совпадавшей с ее самооценкой. Они шли молча, и Римо внимал звукам Парижа. С окончанием утреннего часа пик, весь город уже наполнился тихим гудением - звуком почти ниже порога восприятия, но отупляюще действующим на разум и чувства. Нью-Йорк - шумный город: там вечно кто-то истошно орет над ухом. В Париже все одновременно перешептываются, но никто никого не слушает. Но только не Римо. И из гула и звона он извлек то, что хотел: тяжелое цоканье кованых каблуков двух русских, неотступно преследующих их с Людмилой. - Они все еще у нас на хвосте, - сказал Римо. - А, эти свиньи! Они нас не оставят в покое, - сказала Людмила. - Чтоб они сдохли. - Подобное желание порождает смерть, - сказал Римо. Он схватил Людмилу за локоть и нежно увлек в переулок. - Что это значит? - спросила она. - Если бы я знал! - ответил Римо. Они оказались в узком тупичке длиной не более полуквартала. По обеим сторонам тупика высились трехэтажные строения, которые американцы у себя дома называют трущобами, но считают их оригинальным архитектурным чудачеством, когда приезжают в Париж в отпуск, чтобы хоть на время сбежать подальше от родного безобразия. Римо поставил Людмилу у пыльной кирпичной стены и перешел на другую сторону улицы. Автомобилей в тупике не было. Двое мужчин свернули за угол, заглянули в тупик и остановились. Римо подмигнул Людмиле. Она смотрела прямо на двух незнакомцев, и Римо заметил, как она слегка им кивнула. Они двинулись вперед по направлению к Римо, держа руки в карманах Их подбитые металлом каблуки стучали, как кастаньеты, по камням мостовой. Людмила порылась в золотой сумочке, ища золотой мундштук и тонкую золотую зажигалку, и собралась закурить. Один русский ученый выяснил, что сигаретный дым способствует преждевременному старению кожи. Прочитав об этом, Людмила завела себе длинный золотой мундштук, чтобы удалить тлеющий кончик сигареты от лица. Она наблюдала за приближающимися мужчинами, поглядывая на Римо, который спокойно прислонился к стене здания. - Ты убийца, - сказал один из них - низенький коренастый здоровяк с лицом столь же запоминающимся, как любой из булыжников на мостовой. - Вообще-то я танцор, - сказал Римо. - И если бы сейчас шел дождь, я бы мог изобразить вам сцену из кинофильма "Песни под дождем". - Он взглянул на небо и пожал плечами. - Нет, дождем даже не пахнет. - Ты убил немало наших людей, - сказал второй - человеческое существо, исполненное по чертежам холодильника. - Верно, - согласился Римо. - Если прибавить еще двоих, то это едва ли значительно повлияет на общее количество. Оба мужчины вынули из карманов руки, держа в них пистолеты. Римо сначала вырвал пистолеты из их ладоней, затем - ладони из запястий, а потом приложил обоих к стене, и их головы коснулись каменной кладки с одинаковым стуком и тут же превратились в ярко-алое обрамление плаката, призывающего с этой стены к "Свободе, Равенству и Братству". Людмила уже собралась щелкнуть зажигалкой, когда до ее слуха донесся стук от соприкосновения голов и каменной кладки - она подняла взгляд и увидела, как обе головы стали дополнительным элементом достопримечательностей Парижа. Она бросилась к Римо, который в этот момент бросал пистолеты в сточную канаву. - О, я так волновалась! - Ага, - отозвался Римо и, взяв ее под руку, повел обратно на улицу. - Я хочу с тобой об этом поговорить. - О чем? - Слушай, эти гамадрилы входят в тупик, а ты подаешь им явный сигнал взять меня за жабры. Вот что, если ты будешь продолжать свои попытки убить меня, нам будет очень трудно установить сколько-нибудь стоящие взаимоотношения. - Это правда, - вздохнула Людмила и уронила голову, всем своим видом выражая глубокую печаль. - Ну так что мы будем делать? - спросил Римо. - Измерять глубину чувств? Людмила подняла на него сияющий взгляд. - Договоримся, что я буду пытаться убить тебя только по понедельникам, средам и пятницам? Римо покачал головой. - Не-а, так не получится. Слишком сложно. У меня плохая память на дни недели и прочие такие вещи. Людмила кивнула, вполне осознав всю серьезность возникшей проблемы. - Ты же понимаешь, что единственная причина, почему эти ребята напали на тебя, заключается в том, что мне хотелось увидеть тебя в действии. - Я так и думал. - Чтобы я смогла выведать твой секрет. - Понятно. - Ты великолепен. - Что ж, если я в форме, то неплохо выгляжу, - согласился Римо. - Смотри. - Он остановился и взглянул русской в глаза, одновременно взяв ее за локти. - Что у тебя за задание? Убить меня или узнать мои методы работы? - Узнать твои методы. А потом тебя убьют другие. - Так, теперь все прояснилось. Можешь делать все, что угодно, чтобы узнать мои методы, но только не пытайся меня убить. Идет? - Мне надо подумать, - сказала она. - Может быть, это просто твоя грязная капиталистическая уловка в надежде уцелеть любой ценой? - Верь мне, - сказал Римо, всматриваясь в ее фиалковые глаза напряженным взглядом, который раньше никогда его не подводил. - Я верю тебе, Римо, - сказала она. - Я не буду пытаться тебя убить. - О'кей, тогда по рукам! - Но другие - могут! - сказала Людмила. Это было не предположение, а твердое обещание. Она бы никогда не заключила этот пакт с Римо, если бы другим русским было отказано в праве попытки убить его. В конце концов, что