Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир. Узы крови --------------------------------------------------------------- | Цикл "Дестроер" | | Перевод Эвелины Меленевской | +------------------------------------------+ | Warren Murphy, Richard Sapir | | Blood ties (1987) | +------------------------------------------+ | Америка славит Лайла Лаваллета, изобрев-| |шего автомобиль, который превращает авто-| |мобили с двигателем внутреннего сгорания в| |допотопных монстров. Лишь немногим удается| |разглядеть под этой личиной авантюриста,| |поставившего США на грань краха. Римо| |Уильямс и Чиун, призванные охранять мошен-| |ника, сталкиваются с единственным челове-| |ком на Земле, которого не в силах уничто-| |жить Дестроер. Это... отец Римо Уильямса! | +------------------------------------------+ Этот файл из коллекции художественной литературы Андрея Федоренко (2:4641/127) Sysop: Andrey Fedorenko Fido: 2:4641/127 Modem: USRoboticks Sportster 33600, V34+ Data: (0612) 64-20-97 Voice: (0612) 64-16-43 Work time: 00.00 -- 23.59 --------------------------------------------------------------- Перевод с английского Эвелины Меленевской ПРОЛОГ Чиун, правящий Мастер Синанджу, почтенный глава древнего рода наемных убийц-ассасинов, служившего властителям мира с древних времен, недоуменно вздохнул: -- Ничего не понимаю! -- Я не сомневался: рано или поздно ты придешь к моему образу мыслей, -- сказал Римо Уильямс, его ученик и последователь. -- Молчи, белый! Что за манера все на свете обращать в шутку! -- А я не шучу. -- Поговорим в другой раз, когда ты сумеешь вести себя как подобает и держать свой бестолковый язык за зубами. "Как угодно", хотел было сказать Римо, но, сообразив, что, сделай он так, жизнь его станет сущим несчастьем, а выслушать Чиуна все равно придется, склонил голову: -- Прости, папочка. Что именно ты не понимаешь? -- Так-то лучше, -- сказал Чиун. -- А не понимаю я, что за чепуха с этими канцерами. -- С чем? -- С канцерами. Ведь канцер -- это болезнь? -- Да. И весьма опасная -- рак. -- Но если рак так ужасен, почему все стремятся приобщиться к нему? -- Не встречал никого, кому хотелось бы заполучить рак, -- сказал Римо. -- Я сам видел. Или ты думаешь, я совсем глупец? Люди собираются в толпы, чтобы иметь канцер! Много раз видел. Своими собственными глазами. -- Ну теперь уже я ничего не понимаю! -- воскликнул Римо. -- Собственными, -- настойчиво повторил Чиун.-- По телевизору. Ради канцеров прерывают даже регулярные передачи, и все эти длинноволосые и неряшливые люди поют, танцуют и кричат: "Канцер для фермеров!", "Канцер для шахтеров!" Некоторое время Римо обдумывал услышанное. Чиун длинными ногтями выбивал дробь по натертому до блеска полу гостиной занимаемых ими гостиничных апартаментов. Наконец Римо сказал: -- Может, ты имеешь в виду концерты? Благотворительные концерты в помощь сельскохозяйственным рабочим и прочим? -- Именно. "Канцер для фермеров!" -- Чиун, канцер и концерт -- разные вещи. Концерт -- это представление. Денежный сбор от благотворительных концертов идет в пользу больных и неимущих. Теперь призадумался Чуин. -- Кто это -- неимущие? -- Таких много. И в Америке, и по всему миру. Это бедные люди, которым нечего есть. Даже прикрыть наготу нечем. -- В Америке? В Америке есть такие бедные?! -- недоверчиво переспросил Чиун. -- Да. Встречаются. -- Не верю! В жизни своей не видел страны, которая бы так швырялась деньгами. В Америке не может быть бедных. -- И все-таки они есть. Чиун покачал головой. -- Никогда не поверю. -- Он отвернулся к окну. -- Вот я -- я могу рассказать тебе, что такое бедность. В стародавние времена... И поняв, что ему предстоит в десятитысячный раз услышать о том, как невыносимая нищета заставила жителей северокорейской деревушки Синанджу податься в наемные убийцы, Римо тихо выскользнул за дверь. x x x Когда Римо вернулся, то, замерев в гостиничном коридоре, услышал доносящиеся из номера горестные всхлипывания. Чье-то пение служило им фоном. Он толкнул незапертую дверь. Чуин, сидевший перед телевизором на татами, поднял на него ореховые глаза, в которых сверкали слезы. -- Римо, я все понял! -- Что именно, папочка? -- Что нищета и голод -- бедствие, поразившее Соединенные Штаты. -- Он показал на экран, на котором распевал какой-то парень. -- Ты только взгляни на этого беднягу. Ему не на что купить себе нормальные штаны. Он вынужден покрывать голову тряпьем. У него нет денег, чтобы постричься или хотя бы купить мыла, и все-таки он поет вопреки своему убожеству! О, невыносимая противоестественность нищеты в этой злобной и беспечной стране! О, величие бедняка, не согнувшего спину перед несчастьями! -- причитал Чиун. -- Папочка, это Уилли Нелсон. -- Привет тебе, Нелсон, -- откликнулся Чиун, смахивая слезу. -- Привет тебе, мужественный, непокоренный бедняк! -- Уилли Нелсон, к твоему сведению, может скупить пол-Америки. -- Что!? -- Он певец. Очень богатый и знаменитый. -- Почему же он в лохмотьях? Римо пожал плечами. -- Это концерт в пользу фермеров. Чтобы собрать для них денег. Чиун снова вперился в экран. -- А может, он не откажется устроить такой же и тем самым принести этой штуке, -- он махнул рукой на телевизор, -- наипочетнейшее место в истории человечества? -- Нельзя ли поточнее? -- осведомился Римо. -- Концерт в пользу ассасинов, -- пояснил Чиун. -- И чтобы все вырученные деньги пошли мне. -- А что, неплохая идея. -- Рад, что тебе нравится. Пожалуй, я поручу тебе организационные вопросы. -- Почту за честь, папочка, -- откликнулся Римо, и Чиун поглядел на него с недоверием. -- Но, к несчастью, я позвонил Смиту и у него для меня нашлось дело. -- Пустяки! -- отмахнулся Чиун. -- Концерт в пользу убийц -- вот настоящее дело. -- Обсудим это, когда вернусь. Уходя, Римо слышал, как Чиун кричит ему вслед: -- Концерт! Специально к случаю я напишу стихотворение в традиционном корейском стиле "Унг" и сам его прочитаю. "Привет тебе, Нелли Уилсон, надежда бедных!" Ему понравится. -- За что караешь, Господи? -- пробормотал Римо себе под нос. ГЛАВА ПЕРВАЯ У Марии был Дар. Другие могли бы назвать его талантом или могуществом, однако Мария была преданной католичкой, каждый день причащалась святых тайн в церкви Св. Девина, твердо верила, что все хорошее в этой жизни -- от Создателя нашего, и не позволяла себе думать, что способность проникать взором в будущее -- что-либо иное, как не Дар Божий. Этот Дар и раньше спасал ее. И сейчас, когда она отъехала от цветочного магазина, положив на сиденье рядом с собой букет весенних цветов, ему вновь предстояло сохранить ей жизнь. На этот раз ненадолго. Мария держала руль, как всегда сжимая в правой руке нитку черных четок. Посмотрев в зеркало заднего вида, не обнаружила серебристого седана, который ожидала увидеть, коротко выдохнула: "Слава Богу!" и отсчитала еще одну бусину на четках, доставшихся ей от матери, а той -- от ее матери, еще в Палермо, на родине. Напрасно я с ним пререкалась, думала она. Надо было идти прямо в полицию. Почти на выезде из Ньюарка ее посетило видение. Впереди был спокойный перекресток, и вдруг на Марию снизошла странная легкость. Мир вокруг сделался серым и плоским, и крест-накрест заплясали в глазах непонятные тоненькие черные полоски, уже не раз виденные раньше. Она нажала на тормоз. Когда, через мгновение, зрение прояснилось, перед ней снова лежал перекресток, но не такой, как раньше, а каким ему предстояло стать. Мария увидела, как ее маленькая "хонда" приближается к перекрестку, тормозит, едет снова, и вдруг огромный трейлер накатывается прямо на нее. Из разбитого ветрового стекла "хонды" торчит женская рука, и с замиранием сердца Мария узнала черные четки, стиснутые в безжизненных пальцах. Своих собственных безжизненных пальцах. Когда видение померкло, Мария отъехала к обочине и остановилась. Мимо по направлению к перекрестку проехал золотистый фургон. Она уткнулась лицом в руль, но уже через секунду душераздирающий визг тормозов заставил ее поднять голову. Это рваными рывками пытался остановиться фургон, но его с силой развернуло, и послышался глухой удар. Трейлер -- тот самый, из видения -- снес ему радиатор и с воем пополз дальше. -- О, Господи! Выскочив из машины, Мария побежала к покалеченному фургону, из кабины которого на ватных ногах выбирался парень в джинсах. -- Вы не пострадали? -- спросила Мария. -- Нет... кажется, нет, -- неуверенно проговорил парень и поглядел на смятый передок своей машины. -- Ух ты! Пожалуй, мне еще повезло! -- Повезло нам обоим, -- сказала Мария и пошла назад к "хонде", оставив озадаченного этими странными словами водителя посреди дороги. Уже второй раз Дар спасал Марию. Тогда, впервые, она тоже была за рулем, на пути в Ньюаркский аэропорт. На Бельмонт-авеню застряла в дорожной пробке и, нервничая, ждала. Все те же черные полоски вдруг застили ей зрение, а потом она увидела авиалайнер, с натугой взлетающий в небо... выше... выше -- и вдруг он пал камнем, взорвался и дымно сгорел где-то в районе Байонского парка. Мария знала, что это тот самый самолет, на котором ей предстояло лететь. Непонятно откуда, но знала, и все тут. Знала она и то, что взлет еще не объявлен и что время у нее есть. Она выскочила из машины, не обращая внимания на гудки и ругань, бросилась к телефону и трясущимися руками стала набирать телефон аэропорта. Дозвонилась, но никто даже не подумал прислушаться к ее словам. Сгорит на взлете, спросили ее, там что же, подложена бомба? Нет? Тогда откуда же ей известно, что самолет разобьется, едва оторвавшись от земли? -- У меня было видение, -- опрометчиво призналась Мария, сама понимая, что этого говорить не стоит. -- Ах, вот как, -- сказали в аэропорту. -- Тогда спасибо, что позвонили, -- и повесили трубку. Заливаясь слезами, Мария вернулась к машине. Лучше бы мне солгать, думала она, насочинять небылиц, только б они поверили и отменили взлет. Например, что я -- террористка и требую выкупа. Она вывела машину из пробки, направилась к дому и проехала всего несколько кварталов, когда заметила в окно "хонды" самый обычный на вид самолет. Задрав нос, он поднимался в воздух -- тяжело, медленно, с бликами солнца на остроконечных крыльях. На мгновение ей показалось, что все обойдется. И тут он рухнул. Мария зажмурилась, изо всех сил стиснула руль, надеясь ничего не услышать. Тщетно -- где-то вблизи парка раздался глухой взрыв, похожий на отдаленный раскат грома. В этот день погибли 128 пассажиров. Но Марии среди них не было. Способность к предвидению открылась у нее еще в детстве. Она умела, например, не снимая трубки, угадывать, кто звонит. С годами Дар креп, но вплоть до выпускного класса школы Мария не принимала его всерьез. Тогда, на занятиях по изобразительному искусству, мистер Зенкович дал всему классу задание лепить из глины. Мария обнаружила, что разминать ее в руках, влажную, серую, податливую, доставляет успокоительное удовольствие, и как бы сам собой вылепился бюст неведомого молодого человека с твердыми чертами привлекательного лица, глубоко посаженными глазами и высокими скулами. Все были просто поражены жизнеподобием этой скульптуры, все, включая Марию, которая никогда раньше лепить не пробовала. Бюст обожгли в муфельной печке, Мария принесла его домой, поставила на книжную полку и думать о нем забыла -- до того дня, когда привела домой, чтобы познакомить с родителями, своего жениха. Ее мать первой обратила внимание, как удивительно схож молодой человек с достопамятным бюстом. И прежде чем этот молодой человек стал ей мужем, Мария, не желая вопросов, ответов на которые у нее все равно не было, разбила скульптуру. Насчет мужа она ошибалась. Он не собирался донимать ее своим любопытством -- в той же мере, как не желал отвечать на ее расспросы, связанные с работой, то и дело задерживающей его вне дома. Они жили как чужие, связанные только постелью, и когда терпение Марии иссякло, она поразила свое семейство требованием развода. У них был маленький сын, который остался с отцом, и больше Мария его не видела. А теперь он лежал на маленьком ньюджерсийском кладбище, и только мать приносила цветы на могилу. Ей было 56. В глазах цвета кленового сиропа светились боль и мудрость. Темноволосая, сохранившая фигуру тридцатипятилетней, в пальто цвета лаванды, она вышла из машины у кладбища, проскользнула в щель между створками ворот и привычно направилась по отороченной зеленью дорожке. Сладкий воздух пах свежей хвоей. Прижимая к себе букет, она думала о смерти. Смерть сопровождала ее всю жизнь -- из-за Дара. Не такая уж это радость -- знать будущее. Иногда это полезно, но способность предвидеть смертный час тех, кого любишь, и порой надолго вперед, -- сомнительное удовольствие. Целых три года Мария с точностью до дня и часа знала, когда рак доконает ее мать. Долгих три года она хранила этот секрет в своем сердце, умоляя мать лечь на обследование. Когда та наконец согласилась, было уже поздно. Так и пришлось Марии научиться держать свое знание при себе, усвоив: чему быть, того не миновать. Но дважды она видела собственную смерть и дважды избегала ее. И все-таки когда-нибудь это ей не удастся. Мария миновала мужчину, склонившегося над чьей-то могилой. Она думала о еще одной смерти -- своего сына. Дар ей тогда не помог, смерти сына она не предвидела, даже вообразить не могла, что его арестуют и казнят в тюрьме за преступление, которого он не совершал. После развода она оставила ребенка мужу, надеясь, что, как мужчина, тот сумеет лучше подготовить мальчика к жизни. Тогда она убедила себя, что это решение правильное. Кто мог предвидеть, чем все обернется? Я могла, сказала себе Мария. Сейчас она в последний раз поклонится могиле сына, потом пойдет в полицию, а что уж там будет дальше -- все равно. Постукивая каблучками, она дошла до знакомой развилки, у которой высился засохший старый дуб, а под ним стоял мраморный обелиск с высеченным на нем именем Дефуриа. Тут ей надо было сойти с дорожки. Так она и сделала. Подходя к родной могиле, Мария услышала за собой размеренную поступь и, побуждаемая скорее любопытством, чем интуицией, обернулась на звук. К ней шла смерть. Это был высокий мужчина в габардиновом пальто, с глубоко посаженными глазами на чеканном лице. Шрам, пересекавший правую скулу, делал его еще бездушней. Такого жестокого выражения на этом лице она еще никогда не видела. -- Что, выследил? -- Да, Мария. Я знал, что ты приедешь сюда. В это время ты всегда здесь бываешь. Все не можешь расстаться с прошлым? -- Это мое прошлое. Я вольна поступать с ним как вздумается. -- Это наше прошлое, -- сказал человек со шрамом, -- наше общее прошлое, Мария. Мы повязаны им. Я не могу допустить, чтобы ты пошла в полицию. -- Ты убил нашего... моего сына! -- Ты же знаешь, что это не так. -- Ты мог спасти его! Ты знал правду. Он был невиновен. Но ты, ты отстранился. Ты позволил ему умереть. -- Напрасно я рассказал тебе об этом. Но, видишь ли, я хотел, чтобы ты вернулась. Я надеялся, ты поймешь. -- Пойму? -- Потоком полились слезы. -- Пойму? Я поняла только одно: я отдала тебе мальчика, а ты позволил его казнить. Высокий протянул к ней руки. -- Мне нужен был еще один шанс, Мария. -- Он улыбнулся. -- Мы уже не молоды. Мне так грустно видеть тебя отчаявшейся. -- Улыбка была печальной, умудренной. -- Я думал, мы сможем поладить. Мария крепче прижала цветы к груди, а высокий небрежно вынул из-за пазухи длинноствольный пистолет. -- Если бы я не знал тебя так, как знаю, я бы выторговал у тебя в обмен на жизнь обещание держать язык за зубами. Я знаю: твое слово дорогого стоит. Но ведь ты мне его не дашь, верно? Голос Марии остался чистым, твердым, бесстрашным. -- Верно, -- сказала она. -- Так я и знал, -- сказал высокий. В этот момент тонкие черные полоски снова запестрили в глазах Марии, и она увидела будто со стороны, как из дула вырывается огонь, как пули вонзаются в ее тело, как она падает. На этот раз предвидение опоздало. На этот раз спастись не удастся. Но Мария не испугалась. Поразительное спокойствие снизошло на нее. Ибо видела она дальше смерти, дальше этого прохладного весеннего вечера с солнцем, умирающим в верхушках сосен. С небывалой ясностью увидела она судьбу своего убийцы, своего бывшего мужа, и произнесла последнее пророчество: -- К тебе придет человек. Мертвый, поправший смерть, он принесет тебе гибель в пустых руках. Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его имя, и имя это явится тебе смертным приговором. Улыбка исчезла с лица убийцы, как изгнанный молитвой дьявол. -- Благодарю за предсказание, -- сказал он. -- Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы пренебречь им. Но всему свое время. Сейчас у меня другая забота. Извини, что так получилось. -- Он прицелился. -- Прощай, Мария! Глушитель выкашлянул два звука, подобных хлопкам шутих. От ударов в грудь Мария пошатнулась, оступилась и потеряла туфельку с открытым носком. Тело ее перекрутило, она упала, и воротник лавандового пальто потемнело от крови. Она умерла мгновенно, прежде, чем ударилась головой о чью-то надгробную плиту. Не такой представляла себе Мария смерть. Душа ее вовсе не выскользнула из тела. Нет. Но сознание сгустилось и стало сжиматься в мозгу все туже и туже, все плотней, пока не сделалось как бы величиной с горошину, но и на этом не остановилось, а продолжало сокращаться до точки невыразимо крошечной, с атом. И когда стало ясно, что дальше уже не уменьшится, взорвалось ослепительно белой вспышкой, осыпав сиянием Вселенную. Мария увидела себя плывущей в теплом золотом свете. и это было похоже на возвращение в материнское лоно, пребывание в котором вдруг вспомнилось с непостижимой ясностью. Видеть она могла во все стороны одновременно, и это было чудесно. При этом смотрела она отнюдь не глазами, нет. Скорее, перед ней расстилались видения, подобные тем, какие посещали ее при жизни. Невозможно было понять, как она могла видеть без глаз, но так было. И во всех направлениях золотой свет расстилался до бесконечности далеко. Кое-где в этой беспредельности мерцали крошечные искры. Где-то за границей ее видения, она это знала, сияют звезды. Но к звездам Мария была равнодушна. Она просто парила себе покойно в теплом беспамятном свете и ждала. Ждала, когда придет срок родиться снова. Человек в габардиновом пальто, опустившись на колени, смотрел, как угасают цвета кленового сиропа глаза Марии. Сняв перчатку, он нежно прикрыл ей веки. Прощальным благословлением упала на мертвый лоб слеза. Он поднялся с колен и тут заметил букет -- белые пионы в облаке крошечных звездочек подмаренника, букет, который Мария уронила на ближайшее надгробие. Это была совсем простая гранитная плита с выбитым на ней крестом. И двумя словами. Именем усопшего. РИМО УИЛЬЯМС Человек со шрамом оставил цветы лежать там, где они упали. ГЛАВА ВТОРАЯ Его звали Римо, и он терпеливо втолковывал своему попутчику, что на самом-то деле вполне жив. -- Да ну? -- отзывался попутчик преувеличенно скучающим голосом, уставясь в иллюминатор и гадая, долго ли еще им кружить над лос-анджелесским аэропортом. -- Ей-богу, -- без тени юмора подтвердил Римо. -- Все думают, что я умер. У меня даже могила имеется. Юридически говоря -- да, умер. Но фактически -- ничего подобного. -- Вот как? -- отсутствующе пробормотал попутчик. -- Случается, люди совершенно не обращают на меня внимания. Вот как ты сейчас. И это меня беспокоит. Серьезно. Это, знаешь ли, форма дискриминации. Ведь не будь я юридически мертв, стал бы ты пялиться в окно, когда я с тобой разговариваю? -- Не знаю и не хочу знать. -- Мортизм! Вот как это называется. Или смертизм. Как тебе больше нравится. Бывают сексисты, бывают расисты, а ты -- мортист. Думаешь, раз там на кладбище в Нью-Джерси установили плиту с моим именем, так можно со мной и не разговаривать? Ошибаешься! У мертвых тоже есть свои права. --Я и не спорю, -- сказал попутчик, которого звали Леон Хискос-младший. Это был непринужденных манер, с мягким взором голубых глаз и пышными пшеничными волосами молодой человек в полотняном пиджаке от Версаче, без галстука. Сидел он себе в салоне для курящих "Боинга-727", никого не трогал, как вдруг -- здрасьте! -- подходит к нему этот худощавый тип с непропорционально широкими запястьями, плюхается в соседнее кресло и сообщает, что зовут его Римо Уильямс, но говорить об этом никому нельзя, потому что юридически он, видите ли, покойник. Хискос с первого взгляда решил, что у этого Римо -- шпаны-шпаной в солдатских брюках и черной футболке -- не все дома, и отвернулся к окну, но недоумок этот как сел, так пошел трепаться и никак не угомонится. -- Вот признайся честно, что не принимаешь меня всерьез, -- приставал Римо. -- Ох, да отвяжись ты! -- Ну вот! А я о чем говорю! А знаешь, я ведь не рассказываю эту историю кому попало. Это в некотором роде честь. Ценил бы! А началось все, еще когда я был полицейским в Нью-Джерси. -- Ты что, легавый? -- вскинулся вдруг Леон Хискос-младший, впервые взглянув Римо прямо в глаза -- темные, глубоко посаженные, без блеска. И взгляд у них был и впрямь, как у мертвеца. -- Был когда-то, -- кивнул Римо. -- Пока меня не казнили. -- А, -- неопределенно протянул Хискос. -- В парке нашли забитого до смерти торговца наркотой, а рядом валялся мой полицейский значок. Но я этого типа не трогал. Меня подставили -- и под суд. Не успело до меня дойти, что никакой это не показательный процесс на радость общественности или что-то вроде того, смотрю -- уже привязывают к электрическому стулу. Впрочем, стульчик-то оказался липовый. Скоро я очухался и услышал радостную весть, что с этого дня вычеркнут из списка живых. Может, если отвечать, он отвяжется, подумал Хискос и сказал: -- Наверно, твоя семья очень переживала. -- Нет, не очень. Я сирота. Отчасти по этой причине меня и выбрали для работы. -- Работы? -- переспросил Хискос, поневоле признаваясь себе, что слушает с интересом -- может, из-за этих мертвенных глаз? -- Ну да. Это, вообще-то, нелегко объяснить. Видишь ли, некоторое время назад один из президентов решил, что плохи наши дела. Правительство проигрывает войну с мафией. Мошенники вертят конституцией как хотят, уклоняясь от ответственности перед нацией. Еще немного посадит организованная преступность своего человека и Белый дом, и тогда -- прощай, Америка! Ну и что тут мог президент? Не отменять же конституцию! И тогда он надумал создать суперагентство под названием КЮРЕ и поручил парню по имени Смит наладить его работу. -- Смит? Хорошее имя, -- ухмыльнулся Хискос. -- Да и парень хороший, -- сказал Римо. -- Доктор Харолд У. Смит. Его прерогатива -- бороться с преступниками неконституционными методами. Нарушать закон во имя торжества справедливости. Во всяком случае, так было задумано. Ну, Смит начал действовать и через какое-то время понял, что КЮРЕ позарез нуждается в собственном подразделении, которое выполняло бы функции правосудия. В собственном, так сказать, карательном органе. Не всегда ведь можно надеяться, что суд отправит преступника в тюрьму. Вот тут-то я и вступаю в дело. -- Так ты, что ли, ходячее правосудие? Римо кивнул. -- Именно. Причем действую в одиночку. -- А не многовато будет? -- Для обыкновенного человека -- да, многовато. Но, видишь ли, я -- необыкновенный. -- И ненормальный к тому же, -- прибавил Хискос. -- Ну вот ты снова! Мортизм в чистом виде. Но я тебе объясню, в чем тут дело. Поднатаскать меня КЮРЕ подрядил главу корейского рода наемных убийц. Его зовут Чиун. Он последний Мастер Синанджу. -- Что это еще за Синанджу? -- Это название рыбацкой деревушки в Северной Корее, где тысячи лет назад основался род наемных убийц. Земля там такая скудная, что жителям порой нечем было прокормить младенцев, и они бросали их в Западно-Корейский залив, называя это: "отправить детей на их морскую родину". В конце концов они стали наниматься убийцами сначала к окрестным императорам, а потом и к любому, кто позовет. Сам Александр Македонский пользовался их услугами. Со временем они выработали свойственные только им приемы, в совокупности известные как боевое искусство Синанджу. -- Мне показалось, что это деревня называется Синанджу? -- перебил Хискос, снова теряя интерес к разговору. -- Верно. Но так же называется и изобретенная местными жителями техника боя. -- Похоже, эти корейцы экономят на словах! Римо пожал плечами. -- Может быть. Но позволь, я закончу. Скоро посадка. Ты, конечно, слышал о школах карате, кун-фу и ниндзя? Так вот, все они -- только жалкое подражание Синанджу. Синанджу -- первоисточник, основа, подлинник, и если не сломаешься в период подготовки, то получаешь возможность в полной мере раскрыть свои физические и умственные возможности. Твои чувства предельно обостряются. Твоя сила достигает небесных высот. Владея приемами Синанджу, можно совершать подвиги, немыслимые для обыкновенных людей. Это все равно что стать суперменом, только не нужно рядиться в маскарадный костюм. Вот кем я стал благодаря Синанджу. -- Вот повезло-то! Ну и каково в суперменах? -- Повезло-то повезло, да только не думай, что это сплошная клубника со сливками. К примеру, я не могу есть обычную пищу. Один рис. И ни грамма спиртного. Знаешь, что бы я отдал за глоток пива? И к тому же еще Чиун! Ква-ква-ква, непрестанные жалобы и попреки. Дескать, что с меня взять, с бестолкового белого! Ничего-то я толком не умею! -- Что, не любит тебя? -- Нет, так бы я не сказал. Просто он пытается добиться от меня совершенства. Он, видишь ли, вбил себе в голову, что во мне воплощается древняя легенда о некоем белом мертвеце, который на самом деле -- воплощение, ни много ни мало, индуистского бога Шивы, и когда Чиун умрет мне выпадет стать его преемником, следующим Мастером Синанджу. Да, ладить с ним нелегко. Теперь ему вздумалось, чтобы я уломал Уилли Нелсона устроить благотворительный концерт в его, Чиуна, пользу. Это при том, что в мире не так уж и много людей богаче него. Ну, можно в это поверить? -- Нельзя, так же, как и во все остальное, -- сказал Леон Хискос-младший. -- Очень жаль, потому что это все правда. -- А зачем ты мне это рассказываешь? -- Чиун не смог отправиться на задание вместе со мной, он готовится к перезаключению контракта, поэтому мне пришлось действовать самому. Чтото одиноко стало, захотелось душу излить. А ты, Леон, производишь впечатление человека здравого, рассудительного. Когда Римо неожиданно назвал его по имени, у Хискоса затряслись руки. Он помнил, хорошо помнил, что не говорил Римо, как его зовут. Чтобы унять дрожь, он ухватился за подлокотники. Это подействовало. Теперь тряслись только бицепсы. -- А ты что, сейчас на задании? -- выговорил он тоненьким голосом. -- Ну да. И должен сказать, что это как раз тот случай, когда я выполню его с чувством глубокого внутреннего удовлетворения. Видишь ли, я представляю интересы покойников и, будучи покойником сам, нахожу в этом глубокий смысл. Хочешь взглянуть на фотографии моих доверителей? -- Нет, спасибо, -- отказался Хискос, возясь с замком привязного ремня. -- Кажется, мы сейчас приземлимся. -- Позволь, я тебе помогу. Римо взял у него короткий конец и с такой силой затянул ремень, что ткань задымилась, а Леон Хискос-младший почувствовал, как содержимое его желудка выдавилось назад в пищевод. Издав что-то хрипло-нечленораздельное, он посерел. -- Вот так-то лучше, -- сказал Римо. -- А то, чего доброго, упадешь, разобьешься, будет бо-бо. Он достал из кармана брюк аккуратный пластиковый альбомчик с фотографиями, раскрыл, поднял к взмокшей физиономии Хискоса и, перелистывая страницы, принялся рассказывать -- так гордый родитель перечисляет своих отпрысков: -- Вот это -- Джеки Сандерс, когда ей было шестнадцать. Хорошенькая, верно? Увы, семнадцать ей так и не исполнилось. Ее тело нашли в лощине неподалеку от Куинси, штат Иллинойс. Ее изнасиловали, а потом задушили. Леон Хискос-младший пытался что-то сказать, но сумел лишь зловонно хрюкнуть. -- А эту девочку звали Кэти Уолтерс. Я сказал "звали", потому что, когда ее фотографировали, она была уже мертва. Ее тоже нашли в лощине. Тот же случай, только лощина другая. Подобная история произошла и с этой юной леди, Бет Андерс. Ее тело обнаружили в городе Литл-Рок, в песчаном карьере. Похоже, лощины там не нашлось. Быстро перелистнув, Римо щелкнул пальцем по двум снимкам на развороте: -- А это -- близнецы Тилли. Здорово похожи, верно? Но когда их тела отыскали в одной из лощин Арканзаса, сходства уже не было. Тот гад, которому они достались, добил их камнем по голове. Возможно, тебе знакомы их лица. На прошлой неделе они были во всех газетах. А может, ты признаешь их по другой причине? Оторвавшись от фотографий, Римо встретился взглядом с Леоном Хискосом-младшим. Почуяв смерть, Хискос скользнул рукой в карман пиджака, вытащил маленький автоматический пистолет и нацелил его в живот Римо. -- Эй, а ведь ты не имел права проносить оружие на борт самолета! -- укорил Римо. -- Ну-ка спрячь, пока не застукала стюардесса! Хискос громко икнул, и физиономия его чуть порозовела. -- Как ты узнал? -- просипел он. -- Что ты -- Лощинный Насильник? Помнишь, я рассказывал тебе про КЮРЕ? Так вот, вся эта цепочка убийств сделала тебя главным подозреваемым. Компьютеры проанализировали имевшиеся об убийствах сведения, выработали маршрут убийцы, и кредитная карточка с твоим именем засветилась на автозаправках по всему этому маршруту. А потом ты совершил настоящую глупость. Забронировал билет на Нью-Орлеан. Смит послал меня наперехват, и вот он я, тут как тут. Римо улыбнулся. -- Ты хочешь сказать, что должен меня убить? -- выдохнул Хискос. -- Именно. Какую смерть предпочтешь? Через удушение? Обычно я не пользуюсь этим методом, но сейчас -- случай особый. -- Ты, кажется, забыл, что у меня в руках пистолет. -- Ах да, пистолет. Кстати, я хотел спросить, как ты протащил его через контроль? -- Это новая модель. Пластиковый сплав. -- Серьезно? Дай-ка взгляну. И прежде чем Хискос успел что-либо понять, Римо уронил фотографии, его правая ладонь метнулась вперед, и рука Хискоса, в которой тот держал пистолет, совершенно одеревенела. Боли не было -- только ощущение, словно ткани пропитаны новокаином. А плоский пистолет оказался в руках у Римо, и тот с интересом принялся его рассматривать. Попытался отвести затвор, но тот заклинило. Римо нажал посильнее, защелка хрустнула, и спусковой механизм отвалился. -- Вот халтура, -- пробормотал он. -- А говорили, прочней стального, -- сказал Хискос. Хмыкнув, Римо большим пальцем умудрился сломать ударник. -- Да, в "пушках" я не очень-то разбираюсь, -- признался он, возвращая пистолет. -- Кажется, эту я сломал. Прошу прощения. Лощинный Насильник три раза нажал на курок. Тот даже не щелкнул. Он бросил пистолет и поднял руки: -- Ладно, сдаюсь. -- Пленных не берем, -- сказал Римо. Хискос панически оглянулся в поисках стюардессы. Открыл рот, чтобы позвать на помощь, и обнаружил вдруг, что не в силах произнести ни звука, поскольку гортань каким-то таинственным способом оказалась забита останками того самого пистолета из пластикового, прочнее стали, сплава. -- Ты что-то неважно выглядишь, -- сказал Римо. -- Я знаю, что надо сделать, чтобы полегчало. Зажми голову между колен и держи так, пока мозги не прочистятся. Давай. И Римо взял Леона Хискоса-младшего за загривок, потихоньку, несильно, стал наклонять вперед, и Хискос почувствовал, как медленно, понемногу, начинают разъединяться его позвонки. Услышал отрывистый треск. Потом еще. И еще. Всякий раз ощущение было такое, словно в голове что-то взрывается. -- Если б мы не садились, -- прошептал Римо, -- я бы продлил боль. С тобой я проделал бы это с превеликим удовольствием. Однако, увы, все мы рабы времени. Хискос услышал, как хрустят, ломаясь, его зубы, впившиеся в осколки пистолета, которыми был забит рот. А затем он еще раз услышал треск, громче и резче предыдущих, и после этого не слышал и не чувствовал больше ничего. Римо сунул фотографии в карман пиджака покойника и застегнул свой собственный ремень безопасности как раз в тот момент, когда самолет подпрыгнул, коснувшись колесами покрытия посадочной полосы. -- О, Боже, что это с ним?! -- воскликнула стюардесса, увидев спину согнутого дугой Хискоса. -- Это всего лишь один из моих доверителей, -- обезоруживающе улыбнулся ей Римо. -- Пожалуйста, не беспокойтесь о нем. Он выходит из себя после длительного полета. -- Вы хотите сказать, приходит в себя, сэр? -- улыбнулась в ответ стюардесса. -- Вам виднее, -- согласился Римо и покинул салон самолета. Пройдя в зал, он купил билет на ближайший рейс, не заботясь о месте его назначения, -- лишь бы взлететь в ближайшие пять минут. Нет, Римо не хочет выпить. Нет, он не голоден. Кажется, он ясно дал это понять в предыдущие три раза, когда стюардесса подходила к его креслу с этими же вопросами. -- Да, сэр, -- сказала она. -- Я просто хотела удостовериться еще раз. Ведь заботиться об удобстве пассажиров -- моя обязанность. Это была стройная блондинка в облегающей синей, оттененной ярко-желтым шарфиком форме, с глазами такой яркой голубизны, что смотреть на них было почти больно. В других обстоятельствах -- а именно, если бы она каждые пять минут не совала ему в лицо свою благоухающую грудь, чтобы задать один и тот же вопрос, -- Римо, очень может быть, весьма бы ею заинтересовался. -- Почему бы вам не позаботиться о других пассажирах? -- осведомился он. -- У них все в порядке, -- обмахнула она ресницами свои сияющие глаза. -- Ничего подобного! -- откликнулось несколько голосов сразу. -- Что такое? -- удивилась стюардесса, судя по приколотой к лацкану карточке -- Лорна. -- Я, например, хочу пить. Некоторые хотят есть. Когда вы прекратите вертеться вокруг этого парня и займетесь наконец нами?!-- возмутилась почтенного вида дама в третьем ряду. Лорна огляделась. Пассажиры, занимающие передние ряды, выглядели большей частью уныло и взирали на нее с укоризной. Тележка с напитками торчала в проходе, перекрыв доступ к туалету. -- Простите, -- покраснела она. -- Пожалуйста, простите. Я сейчас. Но тут она снова наклонилась к Римо, покаяние вылетело у нее из головы, а лицо озарилось блаженной улыбкой: -- Так на чем мы остановились? -- На том, что я прекрасно себя чувствую, а у вас проблемы со слухом, -- отрезал Римо, которому совсем не нравилось, что на него обращают столько внимания. Однако вины стюардессы тут не было. Так реагировали на него все женщины. Проявлялся один из побочных эффектов искусства Синанджу. Однажды Чиун объяснил ему: когда ученик Синанджу достигает определенной степени совершенства, все стороны его существа приходят между собой в гармонию, и другие это чувствуют. У мужчин это вызывает страх, у женщин -- половое влечение. Но по мере того, как возрастало к нему влечение женщин, Римо обнаружил, что все меньше ими интересуется. Отчасти это объяснялось сексуальными приемами из арсенала Синанджу, которым обучил его Чиун. Они низводили секс к жестко определенной, монотонной последовательности действий, которые доводили дам до исступления, но Римо скучал так, что хоть за книгу берись. С другой же стороны, равнодушие к сексу вызывалось причинами психологического свойства: если ты можешь заполучить любую когда и где вздумается, ты уже никакой не захочешь. Это неизменно беспокоило Римо. Впервые осознав причины своего беспокойства, он спросил Чиуна: -- На черта мне моя неотразимость, если из-за нее я стал равнодушен к сексу? Чиун церемонно предложил ему сесть. -- Перед Мастером Синанджу стоят две задачи: обеспечить процветание своей деревни и воспитать преемника. -- Ну и? -- Это же очевидно, Римо. -- Мне -- нет, Чиун. Какая здесь связь с сексом? Чиун воздел руки к небу. -- Чтобы воспитать нового Мастера, у тебя должен быть исходный материал -- ученик. Мне не очень повезло, ты -- самый сырой материал из всех возможных, но я надеюсь, что у тебя в свое время отыщется что-нибудь получше. Из моей деревни, предпочтительно -- мой кровный родственник. -- И все-таки я не понимаю. -- Просто непробиваем, -- вздохнул Чиун. -- Когда придет твой черед воспитать себе преемника, ты возмешь в жены девственницу из Синанджу. Она родит тебе сына, а ты вырастишь из него нового Мастера. -- И при чем здесь это? Чиун опять вздохнул, сложил руки на коленях и наконец сказал: -- Сейчас я постараюсь изложить это так просто, чтобы даже ты понял. Когда наступит час выбрать девушку из Синанджу, чтобы она родила тебе наследника, ничто не должно воспрепятствовать твоему выбору. Следовательно, ты должен владеть способами заставить женщину захотеть совокупиться с тобой. Теперь понятно? -- О, да. Интересы будущего Мастера -- превыше всего. Что об этом думает девушка, никого не интересует! Чиун поучающе поднял палец, увенчанный длиннющим ногтем: -- Тайные приемы Синанджу, которым ты обучен, призваны смести все препятствия к твоему счастью. -- По-моему, это омерзительно, -- сказал Римо. -- Я не хочу, чтобы женщина спала со мной только потому, что какие-то приемчики заставляют ее думать, будто я -- предел совершенства. Я хочу, чтобы женщина любила меня ради меня самого. -- Ну, слепых девушек в моей деревне нет, -- хмыкнул Чиун. -- Хе-хе! Нет слепых девушек в моей деревне. И, очень довольный собой, оставил Римо горевать по поводу собственной сексуальной мощи. С течением времени положение только ухудшилось. Потому-то, заметив, как стелется перед ним красотка-стюардесса, Римо тут же утратил к ней всякий интерес. -- Вы уверены, что ничего не хотите? -- в который раз спросила Лорна. -- Ну, вообще-то, есть один вопрос. -- Все, что угодно! -- Купили бы вы билет на благотворительный концерт в пользу наемных убийц? -- спросил Римо. -- А вы там будете? -- А как же. С Уилли Нелсоном. -- Я пойду! И я, и мои друзья. Оставьте для меня сотню билетов. -- Благодарю вас, -- сказал Римо. -- Прямо камень с души свалился. -- Рада быть полезной. Что-нибудь еще? -- Да. Куда мы летим? -- Вы же покупали билет. Разве не помните? -- Торопился, не обратил внимания. Так куда? -- В Солт-Лейксити. Бывали там раньше? -- Я отвечу на это, когда прибудем, -- сказал Римо, который за последние десять лет путешествовал столько, что все города перепутались у него в голове. -- Смотрите, не забудьте, -- сказала Лорна. -- И дайте мне знать, если вам негде остановиться. Но в Солт-Лейксити они так и не прилетели. Над штатом Юта какой-то тип зашел в туалет и выскочил оттуда с автоматом в руках. -- Я террорист! -- заявил он и, чтобы доказать, что не шутит, дал очередь в потолок. Давление в самолете немедленно упало. Зажегся сигнал "Пристегнуть ремни". Панели над креслами с треском раскрылись, выбросив кислородные маски из желтого пластика. Пилот резко направил самолет вниз, надеясь удержаться на высоте четырнадцать тысяч футов, где воздух хотя и разреженный, но дышать им можно. Салон наполнился туманом. Врываясь в прорехи, холодный воздух клубился и оседал изморозью. -- Прошу всех сохранять спокойствие, -- сказала в микрофон Лорна. -- Плотно прижмите маску ко рту и натяните пластиковую трубку. Дышите, как обычно. Она мужественно показывала, как следует обращаться с кислородной маской, хотя самолет терял высоту прямо-таки с устрашающей скоростью. Никто не запаниковал. Кроме террориста. -- Что произошло? Что произошло?! -- кричал он, размахивая автоматом. -- Сейчас мы рухнем, -- ответил Римо, внезапно оказавшись рядом. -- Я этого не допущу, -- заявил террорист. -- Передайте пилоту, чтоб разбиваться не смел. Моя смерть не принесет пользы нашему делу. -- А в чем оно, собственно, заключается? -- Сербско-хорватский геноцид, -- сказал перепуганный террорист. -- "За" или "против"? -- Против. -- Каким образом угон американского лайнера поможет решению европейской проблемы? -- Это лучший способ привлечь к ней внимание общественности! Средства массовой информации разнесут мое имя по всему свету, и кто-нибудь из репортеров непременно свалит на Америку всю вину за происходящее. Это новый подход. -- Есть подход и поновее, -- сказал Римо и, выхватив у террориста оружие, вмиг соорудил из него что-то вроде ершистого металлического обруча, внутри которого оказались прочно заключены обе руки преступника. -- Прошу всех занять свои места! Еще немного, и мы приземлимся,-- раздался спокойный голос Лорны, и стояла она в проходе так, словно самолет находился где-нибудь над международным аэропортом, а не над безлюдной пустыней. Римо, восхищенный таким самообладанием, толкнул террориста в кресло: -- Я с тобой позже поговорю, -- и сел через проход от него. Долгое время все, как один, молчали. Земля приближалась. Удар и бесконечно долгий скрежещущий звук -- это самолет бороздил брюхом пустыню. Затем наступила тишина. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Чиун, правящий Мастер Синанджу, последний прямой потомок рода, уходящего своими истоками во времена Великого Вана, первый из первых убийц Дома Синанджу, недвижно сидел на циновке. Его ореховые глаза были прикрыты. Безмятежное лицо, на цвет и на ощупь -- точь-в-точь египетский пергамент, казалось изваянным из камня. Вот уже три часа он сидел так не шевелясь. Уже три часа думал он свои думы, читал молитвы и спрашивал совета у предков, великих Мастеров Синанджу. Уже три часа Чиун, -- и есть надежда, что потомки запомнят его под именем Великий Учитель Чиун, -- томился от того, что решение ускользает от него. Наконец тонкие пряди волос, ниспадающие ему на уши, вздрогнули. Глаза Мастера Синанджу открылись, подобно агату, освобожденному от каменной шелухи, чистые, яркие, не подвластные времени. Плавным движением он перетек в стоячее положение. Решение принято. Он наденет кимоно не синее с вышитым на груди оранжевым тигром, а серое шелковое. Неслышно переступая, Чиун подошел к четырнадцати лакированным дорожным сундукам, сложенным в дальнем углу гостиной. Сундуки никогда не распаковывались из-за гнетущей, зловещей, мрачной -- нет, лучше сказать, гнусной, отвратительной, ненавистной! -- работы, которую Мастер подрядился исполнять в этой варварской Америке. Ненавистной. Именно. Этим словом он и воспользуется. Император Смит оценит степень неудовольствия Чиуна, если Чиун употребит именно это слово. В конце концов Смит -- белый, а покорейски, на языке предков Чиуна, "ненависть" и "белизна" -- синонимы. Этого он, положим, Смиту не скажет. Он скажет только, что ему, Чиуну, ненавистны постоянные переезды из гостиницы в гостиницу, словно он бродяга, не имеющий места, куда преклонить голову, не имеющий дома, где можно распаковать наконец четырнадцать дорожных сундуков. Разве так подобает жить Мастеру Синанджу? Чиун отыскал серое шелковое кимоно, и хотя в номере никого, кроме него, не было, переодеваться отправился в спальню, предварительно плотно прикрыв дверь и задернув шторы. Очень скоро при полном параде он вышел из отеля, расположенного вблизи Центрального парка. На улице он попытался поймать такси. Первые три машины, не останавливаясь, промчались мимо. Четвертую Чиун остановил, хладнокровно выйдя на проезжую часть прямо у нее на пути. Такси взвизгнуло тормозами и замерло, причем бампер и колени Чиуна разделяло не более миллиметра. Водитель высунулся в окно и заорал: -- Эй, что с тобой?! -- Со мной ничего. Я один. Я хочу нанять эту повозку. -- Это такси, а не повозка, чудило, -- ухмыльнулся водитель и указал на световой сигнал на крыше автомобиля. -- Видишь, не горит? Значит, занят. Чиун посмотрел на лампочку и фыркнул: -- Я заплачу больше. -- Чего!? -- Я сказал, что заплачу тебе больше, чем твой нынешний наниматель. -- Слушай, приятель, не знаю, откуда ты свалился, но так у нас в Америке не делается. Обслуживаем в порядке очереди. А теперь освободи-ка проезд. -- Понятно. И у Чиуна как бы вдруг выпал из пальцев золотой, которым он поигрывал, обольщая таксиста. Монета закатилась под левое переднее колесо. Чиун взмахнул своим длинным ногтем, выметая оттуда золотой, такси вдруг вздрогнуло, а из проколотой шины пошел с ленивым посвистом воздух. -- Что это шипит? -- спросил таксист. -- Твоя шина, -- ответил Чиун. -- Испускает дух. Ай-ай-ай! Сам виноват, не покупай американских. Водитель выбрался поглядеть на сплющенную шину. -- Черт! Наверно, где-то на гвоздь напоролся. Что ж, леди, придется вам выйти. Надо менять эту штуку. Из машины появилась средних лет дамочка в очках с блюдце и плотно обтягивающем крупные формы платье. -- Я уже и так опаздываю, -- сказала она. -- Я не могу ждать. -- Как хотите, -- сказал таксист, вытаскивая из багажника домкрат и запаску. Ворча себе под нос, он скорчился у проклятого колеса и начал откручивать гайки. Услышав, как хлопнула дверь, поднял голову. -- Эй, ты что это там? С заднего сиденья раздался скрипучий голос: -- Я не тороплюсь, -- благодушно ответствовал Мастер Синанджу. -- Я подожду. -- Ну и денек, -- пробормотал таксист. -- Судьба, -- философски сказал Чиун, аккуратно снимая с ногтя указательного пальца прилипший кусочек резины. Тремя часами позже такси доставило Чиуна к подъезду санатория "Фолкрофт", расположенного в городке Рай, штат Нью-Йорк, на север от Манхэттена. Сначала водитель не хотел везти Чиуна в такую даль, но после недолгого уламывания, сопровождаемого осмотром и перебором старинных восточных золотых, сменил гнев на милость. -- Это другая дорога, -- заметил Чиун, когда они выехали за границу города в районе Эсбюри-парк. -- Я еще этой дорогой ни разу не ездил. -- Новая, -- сказал таксист, в полной уверенности, что старый пень не знает, что Эсбюри-парк на юге Нью-Иорка, в то время как Рай от него -- на север. Они договорились, что Чиун заплатит в два раза больше показаний счетчика; таким образом, он за одну эту поездку сделает недельную выручку и сможет позволить себе до понедельника не работать. -- Мы почти приехали. -- Это ты уже говорил, -- сказал Чиун. -- Так оно и было. Оно и сейчас так. Потерпи чуток. Объехав Хобокен, Ньюарк и супермаркеты Парамауса в Нью-Джерси, водитель наконец и впрямь направился к Раю, где с неописуемой любезностью помог Чиуну выйти. -- С вас одна тысяча триста пятьдесят шесть долларов. Не считая чаевых, конечно. -- Это больше, чем я платил в прошлый раз, -- сказал Чиун. -- Цены поднялись. -- Что, в три раза? -- Может, и так, -- пожал плечами таксист и вежливо улыбнулся. Он уже представлял себе, как славно проведет уик-энд. Может, на бейсбол сходит. -- Предлагаю сделку, -- сказал Чиун, пересчитывая монеты в кошельке для мелочи. -- Какую еще сделку? -- запротестовал водитель. -- Мы же договорились: двойной тариф. -- Верно, -- сказал Чиун. -- Но насчет экскурсии по юго-западным пригородам Нью-Йорка договора не было. -- Ну заплутал я слегка, да, -- пожал плечами водитель. -- С кем не бывает. -- И насчет того, чтобы не прокалывать тебе шины, мы тоже не договаривались. -- Шины?.. Да ты шутишь! Чиун вышел из машины и пнул правое заднее колесо. -- Что ты мне дашь за эту шину? Хорошая шина, упругая, прочная. Она отлично послужит тебе на долгом обратном пути. -- С какой стати? Это моя собственная шина! Чиун наклонился и с легкостью вонзил в протектор указательный палец. Когда он его вынул, шина с громким хлопком спустилась. Такси осело на бок. -- Эй! Что ты сделал с моей шиной! -- Подумаешь. Ты можешь ее сменить. Человек, который за самую обычную поездку зарабатывает одну тысячу триста пятьдесят шесть долларов, всегда должен иметь с собой несколько запасных колес. Водитель с ужасом смотрел, как крошечный китаец -- и лет ему восемьдесят, не меньше, -- подходит к радиатору и задумчиво осматривает передние колеса. -- Что, если я спрошу с тебя девятьсот сорок семь долларов за эту пару? -- Грабеж! Чиун поучающе потряс пальцем. -- Нет, не грабеж. Торговля. Ты торговался со мной, теперь я торгуюсь с тобой. Ну, быстро. Согласен? -- Ладно. Только не порть шины. Мне еще до города ехать. -- Через Эсбюри-парк, -- сказал Чиун, подходя к левому заднему колесу. -- Отлично. Итак, я все еще должен тебе четыреста девять долларов за услуги. Заплатишь пятьсот за эту оставшуюся шину? -- Но тогда я еще буду должен тебе девяносто девять! -- возмутился шофер. -- Наличными, -- сказал Чиун. Доктор Харолд У. Смит не любил, чтобы ему мешали, но когда секретарша подробно описала ему посетителя, нажал на потайную кнопку и монитор его компьютера убрался в свое гнездо, утопленное в дубовой столешнице спартански скромного письменного стола. Поступил он так только в силу привычки, поскольку, хотя компьютер Смита был подключен ко всем важнейшим информационным сетям, какие только есть в мире, и, следовательно, обеспечивал доступ к самым разнообразным тайнам, Чиун в них все равно никогда бы не разобрался. Один только Смит, будучи главой секретного агентства КЮРЕ, понимал, что там, на экране, к чему. Оба -- и Римо, и Чиун -- во всем, что касалось техники, были безнадежны. Они и с телефоном-то едва справлялись, что уж там говорить о компьютере! -- Привет тебе, Император Смит, -- сказал Чиун. -- Это пока все, миссис Микулка, -- отпустил Смит свою седовласую секретаршу. -- Может, пригласить служителя? -- предложила та, с опаской поглядывая на странного старика. -- Нет необходимости, -- сказал Смит. -- И пожалуйста, не соединяйте меня ни с кем. Миссис Микулка удивленно подняла бровь, но тихо закрыла за собой дверь. -- Я не вызывал вас, Чиун. -- Тем не менее ваше удовольствие от нашей встречи возвращено вам стократ. -- Римо не с вами? -- усаживаясь, спросил Смит и поправил свой галстук выпускника Дартмута. У него были редкие седые волосы, а на лице застыло выражение человека, который только что обнаружил червяка в своем яблоке. Он был еще молод, когда занял свой пост в КЮРЕ, и успел состариться на этой службе. -- Римо еще не вернулся с последнего задания, -- сказал Чиун. -- Но это сейчас неважно. -- Странно, -- сказал Смит. -- У меня есть сведения, что его объект... ликвидирован. Чиун улыбнулся. Смит всегда испытывал трудности, говоря о смерти. -- Еще одна драгоценность в вашей короне, -- поздравил он, удивляясь, почему это Смит и успех, и горькое поражение воспринимает с одинаково кислой миной. -- Мне бы не хотелось, чтобы вы меня так называли, -- сказал Смит. -- Император! Вы прекрасно знаете, что никакой я не император. -- Могли бы быть, -- сказал Чиун. -- Ваш президент прожил большую жизнь. Кто знает, не пришло ли время для кого-нибудь помоложе? -- Благодарю вас, нет, -- сказал Смит, который давно отчаялся объяснить Чиуну, что он служит президенту и вовсе не претендует на кресло в Овальном кабинете. -- Чем я могу быть полезен вам, Мастер Синанджу? -- Разве вы забыли? -- горячо удивился Чиун. -- Пора возобновить контракт между Домом Синанджу и Домом Смита. -- Соединенными Штатами, -- поправил Смит. -- Ваш контрагент -- Соединенные Штаты. Однако срок нашего договора истекает только через шесть месяцев. -- Оформление сделок, отягощенных трудностями и проволочками, -- торжественно сказал Чиун, -- лучше начинать загодя. -- Вот как? А я полагал, что мы просто возобновим старый контракт. Насколько я понимаю, он заключен на весьма щедрых по отношению к вам условиях, не так ли? -- Великодушно щедрых, -- согласился Чиун. -- Учитывая недопонимание, на котором они основывались. -- Недопонимание? Смит смотрел, как Чиун разворачивает свою циновку, раскладывает ее на полу, тщательно расставляет целый набор свитков и только потом усаживается сам. Пришлось даже встать, чтобы письменный стол не мешал наблюдениям. Смит вздохнул. Не в первый раз участвовать ему в подобных переговорах. Теперь Чиун не проронит ни слова, пока Смит тоже не усядется на пол. Он безропотно взял со стола карандаш, блокнот с желтыми официальными бланками и неловко уселся на ковре лицом к корейцу. Пристроил блокнот на колене. После стольких лет за клавиатурой компьютера карандаш в пальцах казался неповоротливым, словно банан. -- Я готов, -- сказал Смит. Чиун развернул свиток, и Смит узнал копию последнего подписанного между ними контракта. Эта была на специальной рисовой бумаге с золотым обрезом, которая сама по себе стоила сотни долларов. Еще одна никчемная трата. -- А, вот, -- нашел то, что искал, Чиун. -- Отвертка. -- Прошу прощения? -- Это юридический термин. Отвертка. Разве вы никогда не слышали? Они есть в большинстве контрактов. -- Вы хотите сказать -- увертка. Однако наш контракт имеет жесткие условия соглашения. В нем нет уверток. -- Как говорят в моей деревне: "Никогда не поправляй императора. За исключением случаев, когда он ошибается". Сейчас как раз такой случай, Великий владыка. Отвертка имеется в пункте касательно обучения белого человека искусству Синанджу. -- Насколько я помню, за это вы запросили отдельную плату. -- Крохи, всего лишь крохи за то, что полагал великим позором и непереносимым стыдом. Однако, как выяснилось, я совершил ошибку. -- Какого рода? -- осведомился Смит, предчувствуя, что, как всегда, ошибка Чиуна выльется ему в круглую сумму. -- Я обучал совсем не белого! -- со счастливой улыбкой сообщил Чиун. Смит нахмурился. -- Что вы имеете в виду? Разумеется, Римо -- белый. Не могу отрицать, достоверно, кто были его родители, мы не знаем. Однако достаточно лишь взглянуть на него, чтобы понять, что он белый. Чиун терпеливо покачал головой. -- Ни один китаец, ни один японец, ни один не-кореец доныне не был способен усвоить учение Синанджу. Этот же предполагаемый белый схватывает все на лету, как никто до него за всю историю моей скромной деревушки. -- Так ведь это, на мой взгляд, как будто неплохо? -- осторожно спросил Смит, не понимая, куда Чиун клонит. -- Еще бы! Это означает, что Римо на самом деле -- кореец. И Чиун пробормотал по-корейски несколько слов. -- Что это вы сейчас сказали? -- Всего лишь назвал его по имени -- Римо Великолепный. В нем течет корейская кровь. Другого объяснения быть не может. -- Может, американцы по природе своей восприимчивы к Синанджу? -- предположил Смит. -- Ведь других американцев до Римо вам не приходилось учить. -- Не смешите меня, -- с гримаской презрения отмел это предположение Чиун. -- Римо усваивает Синанджу успешнее любого корейца. Следовательно, Римо -- не белый. -- И, следовательно, теряют силу ваши прежние требования относительно компенсации за обучение белого. -- Именно так, -- кивнул Чиун. Смит внимательно всмотрелся в лицо корейца, однако прочитать, что за ним кроется, не сумел. С лицом Чиуна Смиту это вообще никогда не удавалось. -- И вы хотите сказать, что согласны из-за этого получать меньше денег? -- прямо спросил он. -- Разумеется, нет! Я подписал контракт на то, чтобы обучить для вас белого, и, зная белых, вы могли получить в результате такого прыгуна-бегуна, который с шумом и кряканьем колет доски ребром ладони. Вы же получили настоящего, неподдельного Мастера Синанджу. Вы с большой выгодой вложили свои средства, и это, по справедливости, требует поправок не только в нашем будущем контракте, но и радиоактивных -- за все годы назад -- выплат. -- Вы хотите сказать -- ретроактивных, имеющих обратную силу? -- Да. Значит, договорились. Я знал, что вы все поймете, Мудрый властитель. -- Я понял не все, -- резко сказал Смит, -- и не хочу разводить антимонии, пока не пойму. Скажите попросту, каковы ваши претензии на этот раз? Спокойным, размеренным жестом Чиун развернул другой свиток. -- У нас не претензии, -- обидчиво сказал он. -- У нас разумные требования, и состоят они в следующем. -- И начал читать: "Два горшка изумрудов, неограненных. Двадцать горшков бриллиантов различной огранки. Без дефектов. Восемь рулонов шелка времен Таньской династии. Различных цветов. Одна персидская статуя царя Дария. Из дерева гофер [Из дерева гофер, согласно Ветхому Завету, был построен Ноев ковчег. (Прим. пер.)]. Двенадцать бушелей рупий..." Он прервал чтение, заметив, что Смит предостерегающе поднял руку. -- Мастер Синанджу. Многое из перечисленного относится к музейным редкостям. -- Да? -- Таньский шелк, например, огромная редкость. -- Конечно, -- сказал Чиун. -- Иначе бы мы его не просили. -- Я вообще сомневаюсь, сохранился ли он до наших дней. -- Почему же? Сохранился. У меня он есть. В Синанджу, в сокровищнице моих предков. -- Зачем же вы хотите еще? -- Вы никогда не задавали такого вопроса раньше, во время наших прежних переговоров, когда я просил у вас обычного золота. Вы никогда не говорили: "Мастер Синанджу, зачем вам еще золото? У вас ведь уже есть!" -- Верно, -- сказал Смит. -- Но это же совсем другое дело! -- Да. -- согласился Чиун с широкой улыбкой. -- Другое. На этот раз золота я не прошу. У меня его вдоволь благодаря вашей щедрости. Но должен сказать, что в древние времена заслуги моих предков не всегда оплачивались золотом. И мне бы хотелось, чтобы эта добрая традиция была соблюдена и сейчас. -- Мое правительство платит вам жалованье, которою достаточно, чтобы накормить всю Северную Корею, --ровным голосом сказал Смит. -- Вы принесли Синанджу столько, сколько ваш народ не видел за всю свою тысячелетнюю историю. -- Ни один Мастер до меня не был принужден скитаться по чужедальней ненавистной земле так долго, -- ответил Чиун. -- Все заработанное причитается мне по справедливости. -- Прошу прощения, -- сказал Смит, который, единолично заправляя секретным нелимитированным фондом на проведение операций, тем не менее следил за тем, не слишком ли расточительна его секретарша со скрепками для бумаг. -- Прошу прощения, Мастер Синанджу, но, боюсь, ваша просьба невыполнима. -- Мой долг -- восстановить древнее величие Синанджу, -- сказал Чиун. -- Известно ли вам, что вчера Римо сообщил мне, что хочет организовать благотворительный концерт в мою пользу? Он сказал, что не может больше видеть меня усталым, голодным, обездоленным и собирается попросить Нелли Уилсона провести для меня благотворительный концерт. Известно вам это? -- Нет, неизвестно. Кто это -- Нелли Уилсон? -- Это благородный певец, который стоит на стороне угнетенных в этой жестокой стране. Римо сказал, он с радостью споет для меня, на что я ему ответил, что Император Смит и так не допустит падения Дома Синанджу. -- Чиун не отрывал глаз от пола. -- Но теперь я вижу, что был не прав. И все-таки я ни от кого не приму подаяния, даже от такого великого человека, как Нелли Уилсон. Если Америка не может помочь мне, я отправлюсь искать работу куда-нибудь в другое место. -- Это запрещено условиями нашего контракта, -- сказал Смит. -- Условиями нашего старого контракта! -- с тонкой улыбкой подчеркнул Чиун. -- И очень может быть, что новый заключен не будет. Смит прокашлялся. -- Не торопитесь, -- сказал он. -- Бесспорно, мы заинтересованы в том, чтобы заключить с вами новый контракт, но обеспечить вас предметами, которых в мире больше не существует, мы не в состоянии. Так же, как, должен отметить, и любой другой гипотетический работодатель. -- Мы не непреклонны, о Великий Император. Хотя наше сердце удручено вашим бессилием изыскать перечисленные нами жалкие крохи, не исключено, что найдется другая возможность достичь соглашения. -- Я вдвое увеличу количество золота, которое мы пересылаем в вашу деревню. -- Втрое. -- Невозможно. -- Это белые невозможны, -- сказал Чиун. -- Кроме того, в Синанджу не знают такого слова -- "невозможно". -- Ладно, пусть будет втрое, -- устало вздохнул Смит. -- Но это -- все. Предел. Больше -- ни грамма. -- По рукам, -- быстро сказал Чиун. Смит расслабился. -- Так, с золотом покончено, -- довольно произнес Чиун. -- Теперь перейдем к следующему вопросу. Смит напрягся. -- Мы ведь договорились! Никаких следующих вопросов! -- Нет, -- сказал Чиун. -- Это вы договорились о никаких следующих вопросах. Я договорился только о золоте. -- И какой же следующий вопрос? -- спросил Смит. -- Только один. Земля. Мы с Римо бездомны в этой вашей ненавистной стране. -- Этот вопрос мы уже не раз обсуждали, Мастер Синанджу, -- с усилием произнес Смит. У него от сидения на полу затекли ноги. -- Вам рискованно подолгу жить на одном месте. -- Земельный участок, о котором я веду речь, расположен в месте глухом и отдаленном, -- сказал Чиун, от которого не укрылось, что Смит ерзает и, следовательно, его ноги деревенеют. Проводя переговоры, он всегда ждал этого момента, чтобы приступить к самым заковыристым вопросам. -- Этот земельный участок достаточно велик и имеет много оборонительных сооружений, а значит, нам с Римо будет легко защититься. Поверьте, там мы будем и безопасности. -- Где именно "там"? -- спросил Смит. -- И прошу учесть, что это всего лишь клочок земли по сравнению с владениями, которые в свое время предоставили Синанджу египетские фараоны. -- Вы можете показать его на карте? -- И рядом нет никакого жилья, -- гнул свое Чиун. -- Впрочем, на территории имеется несколько незначительных сооружений, но в них никто не живет. Я даже не стану требовать, чтобы их снесли. Может статься, мы с Римо найдем им какое-нибудь применение. -- Нельзя ли поточнее? Чиун притворно уткнулся в очередной свиток. -- Я не помню его точного местонахождения, -- сказал он, -- это... это... да, нашел! В провинции Калифорния. Но даже не на берегу океана. И насколько я понимаю, кишит мышами и другими вредителями. -- Калифорния -- большой штат, -- заметил Смит. -- Это место имеет название. -- Да? -- А, вот оно. Странное название, но я не возражаю. Мы с Римо как-нибудь привыкнем к нему. И к мышам тоже. -- И что ж это за название? Чиун с надеждой поглядел на него поверх свитка. -- Диснейленд! Ллойд Дартон выложил сорок девять баксов и получил ключ от номера. В другом районе Детройта, подешевле, он мог бы снять комнату только на час, но там человека могут пришить ни за что прямо у регистрационной стойки, а Дартон был не из тех, кто зря рискует. Уж лучше переплатить, тем более он здесь по делу. Отмахнувшись от провожатого, он прошел мимо лифта и поднялся в свой номер по лестнице. Тщательно заперев дверь на два оборота ключа, он положил составлявший весь его багаж чемоданчик на кровать и открыл ключиком. Внутри, в специальных гнездах, закрепленный ремнями и пенопластовыми прокладками, находился целый арсенал. Убедившись, что от перевозки ничего не пострадало, он закрыл крышку и уселся рядом. Было 20.46. Клиент явится с минуты на минуту, и Дартон рассчитывал, что выйдет из номера самое позднее в 21.30. В 20.56 раздался стук в дверь. За порогом стоял высокий, лет пятидесяти, человек с глазами, каких Дартон за свою жизнь перевидал немало. У всех его клиентов были такие глаза. По правой скуле этого тянулся еле видимый шрам. -- Приветствую, -- произнес Дартон. Пришедший, войдя в комнату, ограничился кивком и заговорил, только когда дверь была вновь заперта: -- Вы сделали изменения, о которых я просил? -- Конечно. Вот, взгляните. -- Дартон поднял крышку кейса и настроил оптический прицел, который был слегка не в фокусе. Впрочем, учитывая усовершенствованный механизм, большого значения это не имеет. -- Не нахваливайте, не на базаре, -- сказал человек со шрамом, имени которого Дартон не знал. Его клиенты всегда оставались безымянными. Фамилия Дартона была им известна, где его найти -- они знали, но сам он никогда не просил их представиться. Это были односторонние отношения: им товар -- ему деньги, и все тут. Нынешнее дело -- не исключение. -- Прошу вас. -- Дартон вынул из кейса блестящий черный пистолет и целый ассортимент приспособлений к нему. В несколько ловких движений он присоединил складное ложе, телескопический объектив, навинтил удлинитель ствола и превратил пистолет в снайперскую винтовку. Вставил обойму, демонстративно щелкнул затвором и протянул винтовку заказчику. -- Нечасто получаешь такие заказы, -- сказал Дартон. -- Раз уж вы здесь, не взглянете ли на кое-что еще? Может, понравится больше, чем... -- Нет ничего лучше доброй старой "беретты-олимпик", -- оборвал его высокий, прицеливаясь. -- Как угодно. Просто... просто она не считается профессиональным оружием, если вы понимаете, что я имею в виду. -- Это стрелковый пистолет. Я собираюсь стрелять и мишень. Уж куда профессиональней! Дартон покивал. Рассуждение вполне здравое, да и внешне клиент похож на профессионала. Одно странно: винтовку он наводит сейчас прямо на Дартона, что отнюдь не профессионально, а напротив, нарушение правил безопасности при обращении с оружием. Не говоря уже о хороших манерах. -- Вполне разделяю вашу привязанность к "олимпик", -- торопливо сказал Дартон. -- Однако замечу, что многие ваши коллеги предпочитают время от времени менять инструментарий. Из соображений безопасности. -- Думаете, я этого не знаю? -- спросил тип со шрамом. -- "Беретта" имеет для меня сентиментальную ценность. Напоминает о бывшей жене. И прицелился в блестящий от пота лоб Дартона. Дар-тон заморгал. Он любил оружие. Покупал его, продавал, чинил, придумывал, как усовершенствовать, охотился. Оружие было его хобби и бизнесом одновременно. Да, он любил оружие. Но стоять под прицелом ему совсем не понравилось. -- Я бы попросил... -- проговорил он, глядя на винтовку. Тип со шрамом не обратил на эти слова никакого внимания и только спросил: -- В деле пробовали? -- Конечно. Бьет без промаха. Никаких отклонений. Для вашей работы -- то, что надо. -- Да? Это для какой же? -- Сами знаете, -- сказал Дартон. -- Мне бы хотелось услышать это от вас. -- Ну, насколько я понимаю, ваша мишень -- люди. -- А что это вы все сводите разговор к моим делам? -- Я не имел в виду ничего обидного, мистер... -- Зовите меня Римо. -- Мистер Римо. Я только хочу, чтобы вы получили наилучший товар за свои деньги. -- Отлично. Рад это слышать. Я беру эту пушку, и мне нужно от вас коечто еще. -- Что именно? -- Хочу собственноручно проверить, как она действует. Мне предстоит очень серьезная работа, и не хотелось бы отправиться на нее с непристрелянным свежаком только из магазина. -- Чем я могу помочь? -- поинтересовался Ллойд Дар-тон. -- Стой спокойно, и все, -- сказал высокий и одним выстрелом расколол вспотевший лоб Дартона. Цветастое покрывало кровати украсилось дополнительным узором. Красного цвета. -- Не люблю, когда лезут в мои дела, -- буркнул себе под нос высокий. Он разобрал "беретту", укрепил ее в специальном гнезде и покинул номер, унеся с собой все приспособления, которые Дартон так хотел всучить ему в довесок к сделке. Спускаясь по лестнице, он думал о предстоящей работе. Детройт для него город новый. Новое место, и кто знает, может быть, новая жизнь. Странное ощущение. Впрочем, нет ничего важнее работы. В кармане у него список. Четыре имени. И заказчик хочет, чтобы он застрелил их на публике. Подумать только! Чтобы все было и открытую. Сумасшествие, но и деньги за это обещаны сумасшедшие, так что оно того стоит. Хотя имя нанимателя остается для него тайной. В холле он подумал о Марии. В последнее время она не шла у него из головы. Он не хотел убивать ее. Но он -- солдат, солдат той армии, которая не носит форму, не служит какой-либо стране и тем не менее покорила почти все цивилизованные народы. Некоторые верят, что мафия -- семья, но это миф. Мафия -- не семья. Это огромная захватническая армия. Дон Педро Скубиччи, его крестный отец, сказал однажды: -- У нас есть банки. У нас есть суды и юристы. У нас есть люди в правительстве. И поскольку мы не одеваемся, как солдаты, -- сказал он, старчески трясущимися пальцами стуча себя в грудь, -- поскольку мы ни в чем не сознаемся, люди об этом не знают. Мы сжимаем им горло, но делаем это с улыбкой, твердя о "деловых интересах", и щедро одариваем Церковь, поэтому дураки притворяются. что нас нет. Их глупость -- наша величайшая сила. Помни это. И помни, мы -- всегда на первом месте. -- Всегда, -- согласился человек со шрамом. -- Твоя мать, твой отец, твоя жена, твои дети, -- загибая пальцы, говорил дон Педро, -- все они -- на втором месте. Если мы попросим, ты откажешь им. Если мы скажем, ты уйдешь от них. Если мы прикажем, ты убьешь их. Это была правда. Он верил в нее так истово, что когда понадобилось выбирать между честью солдата и любимой женщиной, он сделал правильный выбор. Единственно возможный. Он действовал без раздумий, без жалости. Как солдат. Мария решила пойти в полицию. Защищая невидимую армию мафии, он обязан был убить ее -- и убил. А потом приехал сюда, в Детройт, и начал новую жизнь. Усаживаясь за руль взятой напрокат машины, он вспомнил последние слова Марии: "Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его имя, и имя это явится тебе смертным приговором". -- На этот раз, Мария, -- вполголоса проговорил он, -- ты ошиблась. И тут ему показалось, что где-то в ночи прозвенел ее тихий смех. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Римо Уильямс учуял запах гари еще прежде, чем лайнер остановился. Взглянув вверх, он увидел сочащуюся между панелей облицовки тонкую струйку дыма. Стояла страшная, неестественная тишина. Люди сидели на своих местах, ввергнутые в бесчувствие ошеломительным аттракционом авиакатастрофы. Что-то тихо потрескивало. Значит, горит проводка, понял Римо, который по опыту знал, что, начавшись с малого, такой пожар может вмиг охватить салон, словно его специально оклеили самыми легковозгорающимися обоями. Но еще до этого люди, находящиеся на борту, погибнут от ядовитых паров горящей пластмассы. Все шесть экстренных выходов были загромождены телами потерявших сознание пассажиров. Тогда Римо нашел в потолке то место, куда для острастки дал автоматную очередь незадачливый террорист, из-за чего салон разгерметизировало и огромный авиалайнер потерял управление. Сквозь дырки от пуль виднелось небо. Балансируя на спинке кресла, Римо вставил в них пальцы. Внешнее алюминиевое покрытие самолета поддалось нажиму его рук, словно анализаторы чувствующих слабые места в строении металла, дефекты сплава. Потолок лопнул с резким металлическим визгом. Не размыкая хватки, Римо побежал вдоль прохода от хвоста к носу, разрывая, располосовывая за собой металл, словно крышку консервной банки с сардинами. В салон хлынули горячие лучи солнца. Пассажиры зашевелились, кашляя в кислородные маски. Римо принялся освобождать их из кресел, для скорости с корнем выдирая привязные ремни. -- Отлично, -- приговаривал он, передвигаясь по проходу. -- А теперь быстро на воздух! Не сыграть ли нам в волейбол? Важно было заставить их двигаться. Однако он видел, что некоторым уже не подняться: головы неестественно вывернуты. Значит, при столкновении с землей им сломало шею. Потрескивание горящей проводки за его спиной заглушилось вдруг шипящим фырканьем. Римо, оглянувшись, увидел, что Лорна, стюардесса, орудовала огнетушителем. Химическая пена, гася языки огня, в то же время сжирала и кислород. Молодая женщина, побагровев, упала на колени. Римо схватил ее, поднял и подсадил на крышу самолета. -- Переведи дыхание! -- крикнул он. -- Сейчас я буду подавать тебе пассажиров. Она хотела что-то сказать, но закашлялась и смогла лишь пальцами показать: "О'кей". Римо вынул из кресла какого-то мужчину и нечеловечески легким, плавным движением вознеся над головой, передал на крышу, где его приняла Лорна. Кое-кто из пассажиров начал приходить в сознание, стягивать кислородные маски. Римо быстро организовал спасательную команду, и сильные стали поддерживать слабых. Те, кто первым выбрался на фюзеляж, помогали выбираться другим. Через несколько минут в салоне оставался только Римо. Вынули даже погибших. -- Пожалуй, все, -- сказал Римо. -- Пожалуйста, проверь еще раз! -- крикнула сверху Лорна. -- Погляди, нет ли на полу детей. -- Идет, -- и Римо, заглянув под каждое кресло, в последнем ряду обнаружил забившегося в угол террориста. -- Вот ты где! -- сказал Римо -- А я-то чуть было не забыл! Ухватив за пояс и за воротник, он подбросил его, как мешок с навозом. Тот с воплем взмыл вверх и вылетел в дыру в крыше. Римо уже собрался вылезти, как едва различимый шорох заставил его замереть. Пойдя на звук, он открыл дверь туалета. Там девочка лет пяти сжалась под раковиной в комочек, засунув в рот палец и крепко зажмурив глаза. Она тихо скулила -- именно этот звук и привлек внимание Римо. -- Все хорошо, детка. Можешь выходить. Девочка зажмурилась еще сильней. -- Не бойся. Римо наклонился, подхватил ее на руки и вынес из самолета прежде, чем огонь ворвался в салон. Часом позже пожар изжил себя, оставив от самолета дымящийся, источающий запах горелой резины остов. Вокруг расстилалась кораллово-розовая каменистая пустыня. Солнце клонилось к закату. Лорна уложила в лубки сломанную руку одной пассажирки, поднялась на ноги и смахнула пыль с остатков своей униформы. Подол юбки и рукава пошли на бинты. -- Это была последняя, -- сказала она Римо. -- Ты что-нибудь видишь? -- Куда ни глянь, песок, -- ответил тот. -- Но скоро придет помощь. Как, радар наверняка нас поймал, а? Лорна покачала головой. -- Не обязательно. Иногда можно угодить как раз между двумя радарами, в мертвую зону. Но они начнут прочесывать трассу. Надо ждать. -- А ты молодец, Лорна, -- сказал Римо. -- Ты тоже. Знаешь, остальные думают, что кабина раскололась при крушении. -- А ты разве так не думаешь? -- Я видела, как ты вскрыл фюзеляж. -- Тебе померещилось. -- Не хочешь говорить -- не надо, -- сказала она. -- Что еще надо сделать? -- Почему ты меня спрашиваешь? -- Пилоты погибли. Теперь ты -- главный. Римо кивнул. Он смотрел на девочку, которую вынес в самую последнюю минуту. Она стояла на коленях между неподвижно лежащими на песке женщиной и мужчиной. Кто-то прикрыл им лица носовыми платками. Римо подошел и тоже встал на колени. -- Это твои родители? -- спросил он. -- Они в раю, -- со слезами сказала девочка. Римо взял ее на руки и отнес к Лорне. -- Побудь с ней. -- Что ты собираешься делать? -- То, чему меня учили, -- сказал Римо и направился куда-то в пустыню. Ветер перемешивал песок, заметая следы, но для Римо это значения не имело. Ветер следовал своему пути, а песок -- своему, подчиняясь хитрым законам, которые каким-то образом тайной для Римо не были. Он знал, что где-то здесь след. Он знал это по тому, как лежал песок. Вот тут песок улегся высоковато. Тут его потревожили, и он рассыпался не так, как ему свойственно. Он был близко. Совсем уже близко. Римо Уильямс убил за свою жизнь столько людей, что сбился со счета. Некоторые из них были всего лишь целью с именем, добытым компьютером Смита. Других он уничтожил, защищая себя или свою страну. Бывало, он убивал с тем же бесстрастием, с каким хирург моет руки перед операцией. Бывало порой, что убийство вызывало у него такое отвращение, что он хотел уйти из КЮРЕ. Но сегодня, глядя на умирающее красное солнце, Римо хотел убивать не из профессиональных соображений. Из мести. Он нашел террориста. Тот осматривался, стоя на верхушке торчащего из песка камня. -- Что-то никого не видно, -- заметив Римо, сказал он. указывая рукой на горизонт. -- Зато мне видно, -- сквозь зубы проговорил Римо. -- Да? Что? Римо приблизился к нему медленным, размеренным шагом. Ни песчинка не скрипнула под его ногами. -- Животное, для которого какое-то "дело" важнее человеческой жизни. Недочеловека, который по дурости лишил ребенка родителей! -- Эй, ты чего разорался? Я тоже жертва! Меня тоже могло убить! -- Еще не поздно. Террорист отшатнулся. -- Я сдаюсь! -- Раньше надо было думать. Его учили убивать трижды -- во Вьетнаме, в полиции, в Синанджу. Каждый раз подход разнился, и только одно правило оставалось неизменным: бей немедля. На этот раз Римо пренебрег им. Он убивал террориста тщательно, молчаливо, не торопясь. Тому досталась смерть долгая и мучительная. И когда замолкло эхо его последнего вопля, останки его даже отдаленно не походили на человеческие. Покончив с этим, Римо насухо вытер руки чистым красным песком, который океаном крови расстилался до самого горизонта. ГЛАВА ПЯТАЯ Если измерять успех газетными заголовками, то Лайл Лаваллет был величайшим автомобильным гением со времен Генри Форда. Пресса обожала Лайла, и его коллекция альбомов для наклеивания газетных вырезок, которых со временем набралось столько, что он вынужден был перевести их на микрофиши, пестрела заголовками типа: "БЕЛАЯ ВОРОНА АВТОМОБИЛЬНОЙ ИНДУСТРИИ", "АВТОКОНСТРУКТОР-ДИССИДЕНТ", "НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ ДЕТРОЙТА". Последний нравился ему больше других. Популярность среди газетчиков пришла к нему весьма старомодным образом: он ее заработал. В одной из самых консервативных отраслей индустрии Америки Лайл Лаваллет был глотком свежего воздуха. Он участвовал в скоростных регатах; кочуя по дискотекам, танцевал ночи напролет; его лучшие друзья были рок-звездами; он ухаживал, женился и разводился, причем все его пассии были топ-модели и актрисы, одна роскошней и, соответственно, пустоголовей другой. Он всегда имел что сказать по любому поводу и три раза в год, как часы, неизменно приглашал всю пишущую, теле- и радиовещающую братию на роскошные приемы в своем имении в Гросс-Пойнте. К большому неудовольствию Лаваллета, боссы Детройта больше интересовались содержанием его проектов, чем статьями о нем. Поэтому больше трех лет в любой из компаний "Большой Тройки" он не задерживался. На своем первом ответственном посту он возглавил отдел дизайна в "Дженерал моторе", где посоветовал сделать "кадиллак" компактней, убрав киль -- крыло сзади на кузове. "Зачем этот киль сдался? -- вопрошал он. -- Никто не покупает машин с килем!" К счастью для "кадиллака", в компании к совету не прислушались, и Лаваллета вскоре прогнали. Затем он всплыл в "Крайслере", в отделе долгосрочною планирования, где ратовал за продолжение производства больших машин: обывателю, дескать, льстят обитые плюшем катафалки. Когда поддавшийся было "Крайслер" едва не пошел с молотка, Лаваллета уволили. Поговаривали, что на условии его увольнения "Крайслеру" и удалось выпросить государственную субсидию. В "Форд моторе" Лаваллет тоже потрудился. Начальником отдела маркетинга. Он заявил верхушке, что выпускать четырехцилиндровые машины не стоит. Раскупаться не будут. Нечего соревноваться с японским импортом. Все, что производят японцы, непременно разваливается. Естественно, его выгнали. В Детройте считалось в порядке вещей, что ни одно из этих увольнений не было названо своим именем. Давал-лету всегда предоставляли возможность подать в отставку. Каждая отставка давала повод для пресс-конференции, и всякий раз герой дня непременно таинственно намекал на какое-то новое назначение, после чего напившиеся-наевшиеся журналисты торопились в редакции писать очередные статейки на тему: "Детройтский гений: что впереди?" Впереди же была его собственная модель. Лаваллет отправился в Никарагуа и уговорил тамошнее правительство дать ему денег на строительство автомобилестроительного гиганта под названием, естественно, "Лаваллет". Через пять лет он запустил новую модель в производство, и первая машина сошла с конвейера. Коробка передач развалилась на выезде из заводских ворот. В первый год был продан семьдесят один "лаваллет". У всех без исключения разваливались коробки передач. У самых выносливых, выдержавших без поломки целых два месяца, ржавели корпуса, бамперы отваливались. Однажды темной ночью Лаваллет смылся из Никарагуа, после чего объявил в Нью-Йорке о закрытии завода и назвал "лаваллет" "одной из величайших машин всех времен", потерпевшей неудачу из-за сандинистского саботажа. "Они не хотели нашего успеха, -- говорил он. -- Они мешали нам на каждом шагу". Пресса даже не задумалась, кого он имеет в виду под "ними". Его бредовых обвинений оказалось достаточно для половодья газетных выступлений о Непризнанном-Гении-Которого-Пытались-Сломить-Коммунисты. Никто не вспомнил, что никарагуанское правительство предоставило Лаваллету 90 миллионов долларов и полностью потеряло вложения. И теперь пришла пора снова встретиться с прессой. В своих апартаментах на крыше роскошного отеля "Детройт-плаза" Лайл Лаваллет, президент только что созданной компании "Дайнакар индастриз", разглядывал себя в огромном зеркале. Стрелки на двухсотдолларовых брюках -- просто восторг. В точности, как он любит, -- острые и прямые, как бритва. Итальянского пошива пиджак подчеркивает осиную талию и широкие плечи. Впрочем, приглядевшись, он пришел к выводу, что плечи все-таки недостаточно широки и надо велеть портному при работе над следующим костюмом об этом подумать. Белый шелковый платочек в нагрудном кармане высовывается двумя вершинками, одна чуть выше другой. Отлично. Платок в тон галстуку, галстук -- в тон седине. Год за годом он заливает прессе, что поседел, когда ему было пятнадцать. На самом же деле в детстве его дразнили "Рыжим", и теперь приходится каждую неделю обесцвечивать шевелюру, чтобы где-нибудь в "Инквайре" не появилось заголовка: "НЕПРИЗНАННЫЙ ДЕТРОЙТСКИЙ ГЕНИЙ -- КРАШЕНЫЙ РЫЖИЙ!" Одна мысль о такой катастрофе заставила его страдальчески свести брови. Он взялся за ручное зеркальце, и тут в комнату вошла секретарша. -- Пресса прибыла, мистер Лаваллет, -- проворковала она. Лайл выбрал ее из почти шестидесяти претенденток, каждая из которых подверглась испытанию, названному им: "проверка на локоть". Экзамен был очень прост: испытуемой требовалось встать в центре комнаты, сомкнуть руки на затылке и свести локти так, чтобы они смотрели прямо вперед, как у военнопленного в каком-нибудь старом фильме. -- Теперь вперед! -- командовал Лаваллет. -- И все? -- Пока ваши локти не коснутся стены. Претендентки, чьи локти касались стены раньше, чем их же грудь, подвергались дисквалификации. Из семи, прошедших отбор, только одна не дала ему пощечину и не пригрозила подать в суд за сексуальное домогательство. Это была мисс Мелани Блейз, и он немедленно зачислил ее на работу. Как секретарша она была из рук вон плоха, но во всем остальном отвечала его требованиям, особенно теперь, когда он развелся. И ему очень нравилось, как вплывали в комнату ее стати -- на целых полтакта раньше всего остального. -- Чудно смотритесь, -- сказала она. -- Ну как, готовы к пресс-конференции? -- Это не пресс-конференция, -- поправил Лаваллет. -- Пресс-конференция завтра. -- Да, сэр, -- сказала мисс Блейз, которая могла бы поклясться, что когда бизнесмены собирают прессу, с тем чтобы сделать официальное заявление, это и есть пресс-конференция. -- Не подержите ли зеркало, мисс Блейз? Рыжеволосая красотка приблизилась, семеня на высоченных каблуках, и немедленно пожалела об этом. Лаваллет взвыл. -- Что? Что случилось? -- перепугалась секретарша, уж не заметил ли он у себя какую-нибудь канцероподобную бородавку? -- Волосок! -- вскричал Лаваллет. -- Только взгляните! -- Я смотрю, смотрю. Если мы позвоним доктору, может, он его срежет, -- проговорила она, думая о том, что волос, растущий из бородавки, -- плохая примета. -- Но где ж она, эта бородавка? -- Что вы несете, кретинка? У меня выбился волосок! -- Да где же? -- На затылке, черт побери! Но мисс Блейз не видела, как ни старалась. Наконец Лаваллет сдался и показал сам. Да, волосок не на месте, согласилась мисс Блейз. Но нужен электронный микроскоп, чтобы это увидеть. -- Вы что, надо мной смеетесь, мисс Блейз? -- Нет, сэр. Просто я не думаю, что кто-нибудь его заметит. Кроме того, он на затылке, а камеры будут снимать спереди, не так ли? -- А что, если там фотограф из "Инквайра"? Что, если он подберется сзади? Вы знаете, как они любят такие штучки! Представляю себе: "ЛАЙЛ ЛАВАЛЛЕТ, ГЛАВА "ДАЙНАКАР ИНДАСТРИЗ", ТЕРЯЕТ ВОЛОСЫ" -- аршинными буквами! "Шокирующие подробности в середине номера!" И моя физиономия -- между "Ужасающим Снежным Человеком" и родившей козленочка малазийкой! Нет уж, увольте! -- Я принесу расческу? -- Нет-нет-нет! Только прикоснись расческой -- и начинай сначала! Возись потом целый час. А то и больше. Нет, давайте сюда пинцет и лак для волос, быстро! -- Молодец, -- сказал он, когда она вернулась, -- теперь осторожненько возьмите пинцет и очень, очень аккуратно положите волос на место. -- Я стараюсь. Только, пожалуйста, не могли бы вы не дрожать? -- Ничего не могу с собой поделать. Уж слишком это серьезно. Ну как? -- Мне кажется... Да, готово. -- Отлично! Теперь, быстро -- лаком! Мисс Блейз встряхнула баллончик и коротко брызнула. -- Больше, больше! Залакируйте получше. Не дай Бог, этот паршивец выскочит в какой-нибудь неподходящий момент! -- Как угодно, волосы ваши, -- пожала плечами секретарша, отметив, что в составе лака значится Зверски-Прочный Клей, и выпустила на снежно-белый затылок шефа с полбаллона. Одобрив проделанную работу, он позволил себе ослепительно-безупречную улыбку. Она не была бы такой безупречной, останься у него его натуральные зубы. -- Ну что ж, мы готовы. Вперед! -- Надо сказать, вы на редкость заботитесь о своем облике, мистер Лаваллет, -- заметила секретарша. -- Форма, мисс Блейз! -- проронил Лаваллет, поддергивая манжеты так, чтобы они ровно на узаконенные полдюйма выглядывали из-под обшлагов пиджака. -- Форма -- это все! -- А содержание? -- Содержание -- вздор! Форма! -- подчеркнул он. -- Да кого это мы ждем? -- спрашивал фотограф газетчика в банкетном зале отеля. -- Лайла Лаваллета. -- А кто он? -- Непризнанный гений автомобилестроения. -- Никогда о таком не слышал. А что он сделал? -- Когда-то давно, когда еще были компании "Дженерал моторе", "Форд" и "Крайслер", еще до всех слияний и перекупок, Лаваллет был главным генератором идей и привел их к высотам. -- И все-таки я никогда о нем не слыхал, -- удивился фотограф. -- Ну и дубина, -- отрезал газетчик. -- Подумаешь, -- огрызнулся фотограф, услышал аплодисменты, поднял голову и увидел Лаваллета, шествующего к трибуне, за которой возвышалось десять квадратных футов торгового знака новорожденной компании "Дайна-кар индастриз". -- Это он, что ли, и есть? -- спросил фотограф. -- Да. Лайл Лаваллет, Непризнанный Гений. -- Волосы у него вытравленные. -- Ты бы все-таки снял его, -- сердито сказал газетчик. У некоторых, подумал он, напрочь отсутствует вкус к истории. Лаваллет, озаряемый бесчисленными вспышками, купался в электрическом свете. Непонятно, думал он, почему бы всем газетам-журналам не нанять пару-тройку фотографов, те сделали бы несколько снимков, размножили и разослали бы по редакциям? Они же взамен посылают тьму народа сделать тьму фотографий, только крошечная часть которых в конце концов попадает в печать. Куда деваются остальные? Он представил себе, как хранится где-- то толстая папка с таким количеством его фотографий, что их достало бы украсить каждое слово в толковом словаре. Что ж, сегодня он рад видеть фотографов. Количество собравшихся говорит о том, что Лайл Лаваллет не утратил контакта с прессой и сейчас ему очень даже есть, чем их порадовать. Вакханалия фотовспышек продолжалась три минуты, а потом Лаваллет, взойдя на трибуну, поднял руку. -- Леди и джентльмены, господа журналисты! -- начал он звучным глубоким голосом. -- Я рад нашей встрече и счастлив видеть среди вас множество старых друзей. На тот случай, если вас занимает, что со мной сталось, позвольте сказать вам, что непризнанные автоконструкторы не умирают и не уходят в тень. Мы неизменно возвращаемся в свет. По аудитории прошел одобрительный гул. -- Как некоторые из вас уже знают, последние годы я провел в Никарагуа, ведя безнадежную одинокую борьбу с тоталитарным режимом. Я знаю, есть люди, считающие, что я потерпел поражение, потому что машина, которую я там создал, не утвердила себя среди ведущих моделей мира. Лаваллет сделал выразительную паузу и обвел зал взглядом. Непокорный волос, чувствовал он, лежит на месте, и кажется, все идет как надо. -- Я так не думаю. Я помог внедрить в Никарагуа новые промышленные технологии. Наши усилия внесли свой вклад в жизнь никарагуанского народа -- никогда она уже не станет такой, какой была до нашего там появления. Одно это могло бы свидетельствовать о нашем успехе, поскольку, по моему убеждению, распространение демократических свобод -- вот главная задача автомобильной промышленности. Однако мне есть чем похвалиться и помимо этого. Он опять сделал паузу и оглядел собравшихся. -- Ведя одинокую безнадежную борьбу с тоталитаризмом, все свое свободное время я проводил в исследовательской лаборатории, -- если угодно, называйте ее конструкторским бюро, -- и счастлив и горд сообщить вам, что мое усердие было вознаграждено. Мы готовы объявить о создании машины принципиально новой, воистину революционной конструкции, машины, которая окажет влияние столь значительное, что с этого момента автомобильная индустрия, какой мы ее знаем и любим, преобразится неузнаваемо! Аудитория ахнула. Телевизионщики ринулись ближе, ловя в объективы видеокамер загорелое лицо Лаваллета. У него мелькнула мысль, уж не пытаются ли они получить точный снимок его глазной сетчатки. Где-то он читал, что сетчатка так же индивидуальна и неповторима, как отпечатки пальцев. -- Это открытие потрясет мир, и два дня назад промышленные шпионы вторглись в новое здание "Дайнакар индастриз" здесь, в Детройте, и выкрали, как им казалось, единственный прототип этой новой машины. -- Лаваллет расплылся в улыбке. -- Но нет, они заблуждались! Он поднял руки, чтобы утихомирить шквал вопросов. -- Завтра в новом здании нашей компании я сниму завесу тайны со своего великого открытия. Пользуюсь нашей сегодняшней встречей, чтобы пригласить руководителей "Дженерал автос", "Америкэн автос" и "Нэшнл автос" -- "Большую Тройку" -- присутствовать там, чтобы они смогли своими глазами увидеть, как выглядит будущее. Сегодня ответов на вопросы не будет. Надеюсь увидеться с вами завтра. Благодарю за внимание. Лаваллет поклонился и сошел с трибуны. -- Что он сказал? -- спросил репортер женского журнала, в продолжение всей речи записывавший, в чем Лаваллет одет, и не слышавший ни единого слова. -- Что пресс-конференция -- завтра, -- ответил ему другой. -- Завтра? А сейчас что было? -- Черт его знает! -- Эй, что ж это такое, если не пресс-конференция? -- выкрикнул репортер женского журнала, адресуясь к мисс Блейз, уходящей за Лаваллетом. Она подняла было плечи, но внезапно закричала. Закричала потому, что в тот момент, как журналисты ринулись запечатлевать, как Лайл Лаваллет выходит из зала, раздалось два выстрела -- и Лаваллета отбросило к стене. -- В него стреляли! Кто-то стрелял в Лаваллета! -- Кто? Что? Кто-нибудь, вызовите же "Скорую помощь"! -- взывала мисс Блейз. -- Где стрелявший? Он должен быть в зале! Найдите его! Пусть даст интервью! Ведущий теленовостей вскочил на трибуну и яростно замахал руками: -- Если тот, кто стрелял, еще находится в комнате, предлагаю ему эксклюзивный контракт на выступление в ток-шоу "Злоба ночи"! Компания возьмет на себя все ваши судебные расходы! -- Удваиваю это предложение! -- крикнул кто-то с кабельного телевидения. -- Я еще не говорил о цене! -- возмутился ведущий. -- Как можно ее удваивать?! -- Предлагаю карт-бланш! -- закричал тот, что с кабельного, поднялся на маленькую сцену в передней части зала, выхватил из кармана чековую книжку и стал махать ею над головой, надеясь, что стрелявший его увидит. -- Назовите свою цену! Я выпишу чек! -- Кредитную карточку! -- завопил в ответ ведущий теленовостей. -- Я предлагаю вам кредитную карточку нашей компании! Это лучше, чем его чек! -- О-о-ох, -- застонал лежащий на полу Лаваллет. -- Вы позволите это процитировать? -- наклонилась к нему женщина с микрофоном. Телевизионщики лихорадочно снимали все, что попадало в объектив: Лайла Лаваллета, с глупейшим выражением лица лежащего на золотистом ковре; его секретаршу мисс Блейз, с декольте, раздвоенным а-ля Большой Каньон, и струящимися по щекам горючими слезами. Они не пропустили никого. Кроме стрелявшего. Два раза в упор выстрелив в грудь Лайла Лаваллета, киллер вложил "беретту-олимпик" в полое отделение своей видеокамеры и притворился, что не отрываясь снимает. Убегать он и не подумал, потому что знал: нужды нет. За всю историю Вселенной ни один журналист, присутствуя при несчастье, будь оно делом рук стихии или человека, никогда еще не предлагал своей помощи. Они снимают заживо горящих людей -- и даже не подумают набросить на огонь одеяло. Они берут интервью у сбежавших от полиции убийц-маньяков -- и в жизни не предпримут попытки способствовать аресту. Они, кажется, полагают, что единственные персонажи, заслуживающие следствия и тюрьмы, -- это президенты Соединенных Штатов и противники бесплатных завтраков в школах. Так что убийца спокойно дождался прибытия машины медицинской помощи, которая увезла Лаваллета в больницу. Он переждал нашествие полицейских, делая вид, что запечатлевает для вечности методы их работы. Когда те закончили формальный опрос и записали имена всех присутствовавших на месте преступления, он без суеты покинул зал вместе с остальными и, уходя, услышал: -- Ужасно! Такое возможно только в Америке. И кому он понадобился, этот Непризнанный Гений? -- Наверно, его приняли за политика. Может, президент послал убить его, потому что боится, что он выдвинет свою кандидатуру на президентские выборы? -- Нет, -- авторитетно заявил третий. -- Это большой бизнес. Капиталисты! "Большая Тройка" решила прихлопнуть его, чтобы он не сбил ей прибыль. Человек со шрамом, стрелявший в Лайла Лаваллета, выслушал все предположения равнодушно. Он лучше всех знал, почему того подстрелили: только потому, что его имя первым значилось в списке. В этот вечер детройтская "Свободная пресса" получила анонимное письмо, в котором без затей говорилось, что Лаваллет -- только первая жертва. Один за другим, прежде чем они успеют окончательно угробить окружающую среду, будут убиты все автопромышленники Америки. "От дьявольских, загрязняющих мир автомобилей погибло уже столько невинных жертв! -- говорилось в письме. -- Пусть теперь умрут и прямые виновники. И они непременно умрут!" Желудок не отпускало. Харолд У. Смит, стоя у огромного окна у себя в кабинете, глотнул "маалокс" прямо из бутылки. Внизу несся по волнам Лонг-Айлендского залива юркий ялик. Ветер с силой бил ему в парус, и ялик взлетал на гребнях так резво, что, казалось, вот-вот опрокинется. Но Смит знал: судно устроено так, что парус наверху и киль внизу образуют единую вертикальную ось. Ветер может давить на парус только до известного предела, потому что киль под водой оказывает ему противодействие. Когда парус достигнет угрожающего наклона, ветер покорно отступит. Идеальное равновесие. Смиту порой казалось, что и КЮРЕ работает так же. Хорошо сбалансированный киль -- правительство Соединенных Штатов. Но бывает -- как, случается, неумеренно разыгравшееся море опрокидывает парусник предательским ударом, -- бывает, даже КЮРЕ с трудом удается удерживать Америку на плаву. Похоже, сейчас как раз такой момент. Смит только что по телефону переговорил с президентом. -- Я знаю, что вправе лишь высказывать пожелания,-- сказал президент таким жизнерадостным голосом, словно всего минуту назад встал из-за обеденного стола. -- Да, сэр. -- Но вы слышали об этом детройтском деле? -- Похоже, дело серьезное, господин президент. -- Чертовски серьезное, -- сказал президент. -- Наша автомобильная промышленность только-только снова встает на ноги. Мы не можем позволить, чтобы какой-то сбрендивший "зеленый" перестрелял пол-Детройта. -- К счастью, Лаваллет жив, -- сказал Смит. -- На нем был пуленепробиваемый жилет. -- Думаю, остальным понадобится кое-что понадежней жилетов, -- сказал президент. -- Не понадобятся ли им ваши люди? -- Это надо обмозговать, господин президент. Может, какой-то подонок просто вздумал нас попугать? -- Вы это серьезно? На мой взгляд, вряд ли. -- Я перезвоню вам, господин президент. Всего хорошего. Смит положил трубку телефона, напрямую связывающего его с Белым домом. Смиту совсем не нравилось говорить так жестко, но он придерживался этой манеры со всеми предыдущими президентами, когда им случалось обращаться в КЮРЕ с просьбами. Изначальным уставом КЮРЕ предусматривалось: президенты могут только предлагать какие-то действия, но отнюдь не приказывать. Это было сделано для того, чтобы предотвратить превращение КЮРЕ в очередной орган исполнительной власти. В теории существовал только один президентский приказ, которому Смит не мог не подчиниться: о расформировании КЮРЕ. Нелюбезности Смита имелось еще одно объяснение. Римо до сих пор не объявился после своего последнего задания -- уничтожить Лощинного Насильника, а между тем, просматривая материалы дела о нападении на Лаваллета, Смит наткнулся в них на его имя. В деле имелся полный список всех присутствовавших на месте происшествия. И в конце его значилось: Римо Уильяме, фотограф. Не такое это было имя, чтобы, подобно Джо Смиту или Биллу Джонсону, попадаться на каждом шагу. Тот, кто представился Римо Уильямсом, должен был либо знать Римо Уильямса... либо быть им. Но ни одна душа не знала Римо Уильямса. Смит покачал головой и отхлебнул еще "маалокса". И что же из этого следует? Две вещи. Первая: Римо по неизвестной причине работает на кого-то еще. Вторая: Смиту пора действовать. ГЛАВА ШЕСТАЯ -- А я говорю -- уходим, -- сказал Лоренс Темпли Джонсон -- человек крупный и властный, из тех, что проводят жизнь в залах заседаний американских корпораций. Даже сейчас, когда от его костюма только и осталось, что по колено оборванные брюки и грязнее половой тряпки рубашка, привычка распоряжаться витала над ним, как дурной запах. -- А я говорю -- остаемся, -- спокойно сказал Римо. -- Конец дискуссии. В пустыне похолодало. Нагретый за день песок уже отдал остатки тепла, и всем сделалось зябко. -- Это почему же? -- полюбопытствовал Лоренс Темпли Джонсон. -- Я требую ответа. Римо смотрел на женщину со сломанной рукой. Лубки Лорна наложила, но было видно, что боль все-таки не унялась. Римо мягко коснулся больной руки и пальцами легко ощупал все ткани от кисти к локтю, не зная толком, что следует делать, но мало-помалу набираясь уверенности. Он чувствовал, где сломаны кости, -- в трех местах, все ниже локтя, и осколки сложились неправильно. -- Я требую ответа, -- настаивал Джонсон. Как на импровизированной трибуне, он стоял на невысоком камне у скелета сгоревшего самолета и вещал тоном полицейского при исполнении обязанностей. -- Как сейчас? -- спросил Римо женщину. -- Кажется, лучше. Римо резко сжал пальцы. Женщина ахнула, но когда утих болевой шок, и она, и Римо поняли, что кости улеглись как надо. Потом Римо помассировал ей шею, чтобы смягчить глухую боль заживления, которая прилет позже. -- Спасибо, -- сказала женщина. -- Послушайте, я к вам обращаюсь! -- кипел Джонсон. -- Как вы смеете игнорировать мои вопросы? Кто вы, по-вашему, такой? -- Он оглядел других пострадавших, вяло сидевших на песке у самолета, и приказал: -- Только посмотрите на него! Посмотрите, во что он одет! Ничтожество! Какой-нибудь автомеханик! Командование беру на себя я и говорю вам, что мы уходим! Римо встал и небрежно