ней был свободный пеньюар, который она обычно носила за завтраком и у себя в комнате, и соломенные сандалии без каблуков. - У меня болела голова, - сказала она, - я лежала у себя наверху и услышала, как ты играешь. Странно, подумал Найэл, что она не позвонила Труде или не послала кого-нибудь сказать, чтобы он перестал. Или даже не постучала в пол. Если мы слишком шумели, когда Мама отдыхала, она, как правило, так и делала. - Мне ужасно жаль, - сказал он. - Я не знал. Я думал, в доме никого нет. Недавно все были на веранде, но, наверное, ушли на пляж. Казалось, Мама не слушает его. Она словно думала о чем-то другом. - Продолжай, - сказала она. - Сыграй, как ты играл. - Нет, нет, - поспешно начал Найэл. - Я не могу играть как следует. - Можешь, - сказала она. Найэл во все глаза уставился на Маму. Неужели на нее так подействовала головная боль. С ней все в порядке? Она улыбается, и не иронично, а ласково. Он проглотил подступивший к горлу комок, повернулся к пианино и начал играть. Но пальцы не слушались его, попадали не на те клавиши, извлекали из инструмента фальшивые звуки. - Бесполезно, - сказал он. - Я не могу. И тут Мама сделала совершенно удивительную вещь. Она села рядом с ним на табурет, левую руку положила ему на плечо, а правую на клавиатуру рядом с его руками. - Начинай, - сказала она. - Будем играть вместе. И она продолжила песню в том же ритме и темпе с того места, где он остановился, превратив ее в радостную танцевальную мелодию. Он был так удивлен и потрясен, что не мог ни о чем думать. Может быть, Мама делает это в припадке сомнамбулизма или, приняв таблетку от головной боли, она сошла с ума, как Офелия в "Гамлете". Он не верил своим глазам - Мама сидит рядом с ним, а ее рука в пеньюаре обнимает его за плечи. Она остановилась и посмотрела на него. - В чем дело? - спросила она. - Ты больше не хочешь играть? Должно быть, она, и в самом деле, отдыхала - на ее лице не было пудры, а на губах помады. Ее лицо "не было сделано", как сказала бы Мария. Это было просто ее лицо. Кожа мягкая и гладкая, небольшие морщинки в уголках глаз и рта, которые, как правило, не видны. Почему, недоумевал он, в таком виде она кажется гораздо красивее, гораздо добрее. Она вдруг перестала быть взрослой. Она была, как он, как Мария. - Ты не хочешь играть? - повторила она. - Нет, хочу, - сказал он, - очень хочу. - Его беспокойство улеглось. Робость прошла; он, наконец, был счастлив, как никогда прежде, пальцы вновь обрели уверенность и подвижность. Ma chandelle est morte, Je n'ai plus de feu. А Мама играла вместе с ним и пела - Мама, которая никогда не пела с Папой. Какое-то мгновение он стоял, занятый своими, одному ему ведомыми мыслями, как в те далекие годы детства, в парижском отеле, когда Мама не обращала на него внимания, и он, маленький мальчик, делал вид, что ему это безразлично, подбегал к окну, смотрел на улицу и плевал на головы прохожих. Затем выражение его лица изменилось, ... звучал снова и снова. Найэл заиграл громче и быстрее; Мама сидела рядом с ним. Ouvre-moi ta porte Pour l'amour de Den. За скалами, возле самой глубокой бухты Мария лежала на животе и смотрела на свое отражение в воде. Недавно она обнаружила, что без малейшего усилия может вызвать слезы на глаза. Для этого ей даже не нужно ущипнуть себя или сжать веки. Стоит лишь вообразить, что ей грустно, и слезы придут сами собой. Или сказать что-нибудь грустное, и все сразу получится. "Никогда... никогда..." - прошептала она, и глаза, которые смотрели на нее из воды, наполнились слезами горя. Есть в Библии строчки, которые хорошо повторять, не для того, чтобы плакать, а просто так. Как ноги прекрасны твои, обутые в туфли, о царская дочь. Это из Библии? Впрочем, неважно, если не из Библии, то откуда-нибудь еще. Сколько чудесных фраз можно произнести. Ей хотелось беспорядочно нанизать их на одну нить. Она повернулась на бок, закрыла глаза и стала слушать звучание собственного голоса. Завтра, завтра и снова завтра... Как тепло и приятно лежать возле бухты. Если бы всегда было лето. Ничего кроме лета, солнца да плеска волн, ленивого, навевающего дрему. - Привет, морская нимфа, - сказал чей-то голос. Мария прищурилась и подняла глаза. Это был Мишель. Интересно, как он ее нашел. Нависшая над бухтой скала надежно скрывала ее от посторонних взглядов. - Привет, - сказала она. Мишель подошел и сел рядом с ней. Он был в плавках и с полотенцем, повязанным вокруг бедер. Мария предалась праздным размышлениям относительно того, почему мужчины могут ходить обнаженными по пояс, а женщины нет. Наверное, потому, что они полные. Сама она, слава Богу, пока не полная, но Труда по какой-то дурацкой причине все лето заставляла ее закрывать верх. Она уже слишком большая, чтобы бегать в таком виде, говорила Труда. - Я повсюду искал вас, - сказал Мишель с ноткой упрека в голосе. - Искали? - сказала Мария. - Извините. Я думала, вы разговариваете с Папой или Мамой. Мишель рассмеялся. - Неужели вы думаете, что я стану проводить время с ними, если есть хоть малейшая возможность побыть с вами? - спросил он. Мария пристально посмотрела на него. Вот как... Он взрослый и их друг, разве нет? Обычно взрослые предпочитают бывать со взрослыми. Она ничего не сказала, да и сказать было нечего. - Знаете, Мария, - продолжал он, - когда я вернусь в Париж, мне будет очень не хватать вас. - Правда? - сказала Мария. Она прислонилась к скале и закрыла глаза. Как жарко, жарко даже для того, чтобы купаться. Слишком жарко, чтобы вообще что-нибудь делать, кроме как сидеть прислонившись к скале. - Да, - ответил он. - А вам будет не хватать меня? Мария на мгновение задумалась. Если сказать "Нет", он обидится. Может быть, ей и будет немного не хватать его. В конце концов, он высокий, милый и довольно красивый, а когда они играли в теннис или искали морских звезд, он всегда был очень веселым. - Думаю, что да, - вежливо сказала она. - Да, уверена, что мне будет очень не хватать вас. Он наклонился и стал поглаживать ее ноги, как делал это за игрой в vingt etur. Странно, подумала она. Почему он сам не свой до того, чтобы гладить чьи-нибудь ноги? Во время игры это было приятно, вызывало непривычное волнение, прежде всего потому, что за столом сидели другие, которые ничего не замечали; кроме того, она инстинктивно чувствовала, что Папа рассердился бы, и это ее забавляло. Но теперь, когда они с Мишелем вдвоем, ей это не очень нравится. Это довольно глупо, как сказала Селия. Но если она уберет ноги, он опять-таки обидится. Неожиданно она придумала предлог. - Господи, как жарко, - сказала она. - Мне просто необходимо поплавать, чтобы освежиться. Она встала и нырнула в глубокую бухту. Он сидел на камне и смотрел на нее. У него был раздраженный вид, но Мария притворилась, будто не замечает этого. - Прыгайте, здесь замечательно, - сказала она, стряхивая воду с волос. - Нет, благодарю вас, - сказал он. - Я уже наплавался. Он прислонился к скале и закурил сигарету. Мария плавала кругами, наблюдая за ним из воды. Когда он сидел, подтянув колени к груди, и курил сигарету, он казался очень привлекательным. Макушка его склоненной головы выгорела на солнце, шея была коричневой от загара. Но когда он улыбался, слишком большие зубы все портили. Интересно, думала Мария, бывает ли в мужчинах все красиво: волосы, глаза, нос, ноги, руки или всегда найдется то, что вызывает раздражение и отталкивает. Поднимая тучу брызг, она ударила ногами по воде и снова нырнула; она знала, что хорошо ныряет, и ей захотелось покрасоваться перед Мишелем. Он продолжал курить. Вскоре Мария вышла из воды и, подобрав полотенце, вытерлась на солнце. Купанье освежило ее. - Интересно, где остальные, - сказала она. - Какое нам дело до остальных. Подойдите сюда и сядьте, - сказал он. Тон, которым Мишель произнес эти слова, будто отдавая приказ, и то, как он похлопал рукой по камню, удивили Марию. Обычно, если кто-то приказывал ей что-то сделать, она инстинктивно отказывалась. Не в ее природе подчиняться дисциплине. Но когда так заговорил Мишель, она поняла, что ей это нравится. Такой тон куда лучше, чем нежный голос, каким он сказал, что ему будет не хватать ее. Тогда он выглядел глупо, а теперь он вовсе не похож на глупца. Она разложила полотенце сушиться на камне и села рядом с Мишелем. На этот раз он ничего не говорил, не касался ее ног. Он потянулся к ее руке и взял ее в свою. Какое тепло, какой умиротворяющий покой были в пожатии его руки. Как приятно было чувствовать прикосновение его плеча к своему. И все же, думала Мария, если бы пришел Папа и, заглянув вниз с обрыва, увидел, что мы сидим здесь, мне стало бы неловко и стыдно. Я бы быстро убрала свою руку и притворилась, что Мишель вовсе и не дотрагивался до нее. Может быть, оттого это так приятно. Может быть, мне это и нравится лишь потому, что Папа никогда бы этого не позволил. Через залив со скалистых островов донесся отдаленный вой сирены. Селия услышала его, нахмурилась и повернула голову к морю, но быстро сгущавшийся туман уже скрыл острова. Селия не могла разглядеть их. Уууу... вновь прозвучал скорбный, настойчивый звук. Селия отступила на несколько шагов и принялась рассматривать дом, который только что закончила строить. Он был красивой формы с окнами из ракушек и с дорожками из водорослей от двери к воротам. Чтобы найти двери и ворота, Селии пришлось немало потрудиться, она очень придирчиво выбирала камни нужной формы. Еще были мост и туннель. Туннель был проложен под садом и вел к дому. Было горько думать, что море разрушит дом, на строительство которого она не жалела труда. Подкрадется и песчинка за песчинкой унесет с собой. Это говорит только о том, что бесполезно делать недолговечные вещи. Рисование совсем другое дело. Если нарисовать картину, ее можно положить в ящик и смотреть на нее снова и снова, она всегда будет там, когда понадобится. Хорошо бы иметь модель песочного домика и, возвращаясь домой, где бы ни был их следующий дом, в Париже, в Лондоне или где-нибудь еще, знать, что домик на месте, с другими вещами, которые она тайно хранила, сама не зная, зачем, так, на всякий случай... На какой случай? - спрашивала Труда. Так, на всякий случай, отвечала Селия. Среди ее сокровищ были ракушки, гладкие зеленые камешки, засушенные цветы, огрызки карандашей, даже небольшие куски старых тросточек, которые она подбирала в Bois или в Гайд-парке* и приносила в отель или меблированные комнаты. - Нет, нет, не надо это выбрасывать, - обычно говорила она. Если она что-то подобрала, это должно сохраниться навсегда, стать сокровищем, которое необходимо беречь и любить. Уууу... снова завыла несносная сирена. - Посмотри, Папа, - позвала она, - иди сюда и посмотри, какой хорошенький домик я построила для нас с тобой. Он не ответил. Селия повернулась и побежала к тому месту, где он сидел. Его там не было. Его куртка, книга и полевой бинокль исчезли. Должно быть, пока она строила домик, он поднялся и пошел домой. Может быть, она пробыла одна целую вечность и даже не знала об этом. Снова завыла сирена, туман подступил ближе и окутал Селию плотной пеленой. Ее охватила внезапная паника. Она подобрала лопатку и побежала. - Папа, - позвала она, - Папа, где ты? Никто не ответил. Она не видела скал. Не видела дома. Все пропали, все ее бросили. Она осталась одна, и у нее ничего нет, кроме деревянной лопатки. Она бежала, забыв, что она уже не маленькая девочка, что ей скоро исполнится одиннадцать лет, и, задыхаясь от бега, звала срывающимся голосом: - Папа... Папа... Труда... Найэл, не оставляйте меня. Никогда не оставляйте меня, пожалуйста, - а неотступный вой сирены все звучал и звучал у нее в ушах. Неожиданно он вышел из тумана у самых ворот сада, ведущих к дому. Папа в своей старой синей куртке и летней белой шляпе; он наклонился и поднял ее с земли. - Привет, глупышка, - сказал он. - В чем дело? Но все уже было неважно. Она нашла его. Она в безопасности. Глава 7 Пришли и ушли последние дни августа, наступил сентябрь. Скоро, через неделю или дней через десять начнутся неизбежные сборы и мы простимся с виллой. Будет грусть последних прогулок, последних купаний, последних ночей, проведенных в кроватях, к которым мы привыкли. Мы не поскупимся на всевозможные обещания cuisiniere* и приходящей famme de chambre** и станем уверять их, что "мы обязательно приедем на будущий год", хотя про себя отлично знаем, что это не так. Мы никогда не снимали дважды одну и ту же виллу. Возможно, в следующий раз это будет Ривьера или Италия, и скалы и море Бретани станут для нас не более чем воспоминанием. * Кухарка (фр.). ** Горничная (фр.). Мария и Селия жили вдвоем в одной комнате, Найэлу была отведена смежная с ней маленькая гостиная, поэтому при открытой двери мы могли переговариваться. Но в то лето мы не играли в наши старые, шумные игры, которыми увлекались еще год назад. Не носились в пижамах друг за дружкой по комнате, не прыгали по кроватям. Мария по утрам была сонливой и зевала. "Не разговаривайте. Я сочиняю сон", и она завязывала глаза носовым платком, чтобы солнце окончательно не разбудило ее. Найэл по утрам сонливости не чувствовал, но садился в изножии кровати, которая стояла у окна, и смотрел через сад на море и скалистые острова. Даже в самые тихие дни море вокруг маяка никогда не бывало спокойным. Белые буруны постоянно разбивались о скалы, вода вскипала легкой, пушистой пеной. Труда приносила ему завтрак - кофе, круассаны и золотистый мед. - О чем мечтает мой мальчик? - спрашивала она. И получала неизменный ответ. - Ни о чем. - Вы слишком быстро взрослеете, вот в чем дело, - говорила она, словно взросление было внезапной болезнью, но болезнью в чем-то постыдной и достойной осуждения. - Ну-ну, поднимайся. Нечего притворяться спящей. Я знаю, что ты меня дурачишь, - сказала Труда Марии. Она одним движением раздернула портьеры, и комнату залило потоком солнечного света. - Не хочу я никакого завтрака. Уходи, Труда. - Что-то новенькое, да? Не хочешь завтракать? Вот пойдешь в школу, моя милая, так очень даже захочешь. Тогда не поваляешься в постели. И никаких танцев по вечерам и прочей чепухи. Наслаждаясь завтраком, особенно теплыми круассанами, которые так и таяли во рту, Найэл размышлял о том, почему Труда, которую он очень любит, обладает удивительным даром вызывать раздражение. Ну, и пусть Мария лежит и мечтает, если ей так нравится; пусть Найэл сидит, скрючившись у окна. Мы никому не мешаем, не нападаем на мир взрослых. Взрослые... Когда же это случится? Когда произойдет внезапный и окончательный переход в их мир? Неужели это, действительно, бывает так, как сказал Папа - за одну ночь, между сном и пробуждением? Придет день, обычный день как все другие, и оглянувшись через плечо, ты увидишь удаляющуюся тень вчерашнего ребенка; и уже не вернуться назад, не поймать исчезающую тень. Надо продолжать путь, надо идти в будущее, как бы ты ни страшился его, как бы ни боялся. "Господь, вспять поверни вселенной ход, и мне верни вчера!" Папа, шутя, процитировал эту строку за ленчем, и Найэл, посмотрев вокруг, подумал, что этот миг уже принадлежит прошлому, он прошел и никогда не вернется. В конце стола Папа в рубашке с закатанными по локоть рукавами, его старый желтый джемпер с дырой расстегнут, глаза, очень похожие на глаза Марии, улыбаются Маме. Мама с чашкой кофе в руке улыбается в ответ, холодная, бесстрастная. Когда все вокруг были разгорячены и возбуждены, Мама всегда держалась холодно и отчужденно; на ней розовато-лиловое платье и шифоновый шарф, наброшенный на плечи. Она уже никогда не будет так выглядеть - скоро она допьет кофе, поставит чашку на блюдце и, как всегда, спросит Папу: "Ты кончил? Пойдем?" и, оборачивая шарф вокруг шеи, направится из столовой на веранду, или, думал Найэл, из прошлого в будущее, в другую жизнь. На Марии поверх купальника был надет свитер под цвет ее глаз, волосы еще не высохли после утреннего купанья. Утром она наспех подрезала их маникюрными ножницами. У Селии волосы были заплетены в косички, отчего ее лицо казалось еще более круглым и пухлым. Она надкусила шоколадную конфету, и оно вдруг стало задумчивым; конфета попала на пломбу, и пломба выпала. Нет и никогда не будет фотографии, думал Найэл, остановившей тот миг, когда мы пятеро вместе сидим за столом, улыбающиеся и счастливые. - Ну, и куда мы пойдем? - Мария встала из-за стола; очарование было нарушено. Но я могу удержать его, сказал про себя Найэл, я могу удержать его, если не буду ни с кем разговаривать и если никто не будет разговаривать со мной. Он пошел за Мамой на веранду и молча смотрел, как она поправляет подушки на шезлонге, а Папа раскрывает зонт и укрывает ей ноги пледом, чтобы их не искусали москиты. Мария неспешной походкой уже спускалась к пляжу, а Селия где-то в глубине дома звала Труду, чтобы та снова вставила ей пломбу. - Даже не знаю, кто растет быстрее, этот мальчуган или Мария, - сказал Папа и, улыбаясь, положил руку на плечо Найэла, потом спустился в сад и во весь рост растянулся на траве, заложив руки под голову и прикрыв лицо панамой. - Скоро мы пойдем с тобой прогуляться, - сказала Мама, и мгновение, которое Найэл хотел удержать в себе на весь день, сразу отлетело. Теперь оно казалось ему мелким, незначительным, и он удивлялся тому, что еще несколько минут назад мог придавать ему такое значение. - Я уйду, чтобы дать тебе отдохнуть, - сказал он, и вместо того, чтобы по обыкновению пойти в гостиную и сесть за пианино, побежал в огород за домом, где мальчик, помощник садовника, держал свой велосипед, вскочил в седло и выехал на дорогу. Его руки крепко сжимали горячий, блестящий руль, голые ноги в сандалиях, едва коснувшись педалей, ощутили неожиданную свободу и силу. Не обращая внимания на летящую в лицо пыль, он мчался по извилистой песчаной дороге. В глубине дома Селия показывала Труде дыру в зубе, и та вкладывала в нее твердый кусочек зубной пасты. - Придется тебе подождать, пока мы не вернемся в Лондон, - сказала она. - От этих французских дантистов мало проку. Хорошенько запомни и не жуй на левой стороне. Где Мария? - Не знаю, - сказала Селия. - Наверное, пошла гулять. - Ну, уж не знаю, чего это ей вздумалось гулять в такую жару, - сказала Труда, - но сдается мне, что гуляет она не одна. Не ковыряй зуб, Селия. Оставь его в покое. - Но мне там неприятно. - Конечно, неприятно. И будет еще неприятнее, если ты вытащищь пасту и заденешь нерв. Хорошо бы вам с Найэлом догнать Марию, а то того и гляди она угодит в какую-нибудь неприятность. Слава Богу, что на будущей неделе мы уезжаем в Англию. - Почему слава Богу? - Не твоего ума дело. Как похоже на Труду, делать намеки и не объяснять, к чему она клонит. Селия потрогала пальцем нагревающийся утюг. - По мне, так пусть Мария в воде делает все, что ей заблагорассудится, - сказала Труда. - Меня беспокоит, чем она занимается, когда выходит из воды. Девочке ее возраста не на пользу свобода, которую она позволяет себе с таким джентльменом, как мистер Лафорж. И куда только смотрит Папа? Утюг был очень горячий. Селия едва не обожгла пальцы. - Я всегда говорила, что с Марией мы не оберемся хлопот, - сказала Труда. Из груды выстиранного белья она вытащила Мамину ночную рубашку и принялась ее гладить, осторожно водя утюгом. Маленькая комната наполнилась запахом горячего утюга и пара, поднимающегося над гладильной доской. Хотя окно было широко распахнуто, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха. - У тебя плохое настроение, Труда, - сказала Селия. - У меня не плохое настроение, - возразила Труда, - но оно испортится, если ты будешь во все тыкать пальцами. - Почему мы не оберемся хлопот с Марией? - спросила Селия. - Потому, что никто не знает, что за кровь в ней течет, - сказала Труда. - Но если та, что я подозреваю, тоона еще заставитнас поплясать. Селия задумалась, какая же у Марии кровь. Да, она ярче, чем у нее и у Найэла. Когда на днях во время купанья Мария порезала ногу, то кровь, маленькими каплями выступившая из раны, была ярко-красной. - Она будет бегать за ними, а они за ней, - сказала Труда. - Кто будет бегать? - спросила Селия. - Мужчины, - сказала Труда. В том месте, где утюг прожег ткань на гладильной доске, виднелось коричневое пятно. Селия выглянула в окно, словно ожидала увидеть, как Мария, танцуя, движется между скалами, а ее преследует большая компания мужчин. - Против крови не пойдешь, - продолжала Труда. - Как ни старайся, она даст о себе знать. Мария сколько угодно может быть дочкой вашего Папы и унаследовать его талант в том, что касается театра, но она еще и дочь своей матери, а то, что я про нее слышала, лучше не повторять. Взад-вперед, взад-вперед двигался по ночной рубашке разъяренный утюг. Интересно, подумала Селия, у матери Марии тоже была ярко-красная кровь? - Всех вас воспитывали одинаково, - сказала Труда, - но вы, все трое, так же непохожи друг на друга, как мел на сыр. А почему? Да потому, что кровь разная. Какая Труда противная, думала Селия. И чего ей далась эта кровь? - Вот Найэл, - продолжила Труда. - Вот мой мальчик. Вылитый отец. То же бледное лицо, те же мелкие кости, а теперь, коль он понял, что может выделывать с пианино, так уж не бросит его. Хотела бы я знать, что думает об этом ваша Мама; что все эти недели творится у нее в голове, когда она слышит, как он играет? Уж если даже я переношусь на много лет назад, то что говорить о ней? Селия задумчиво посмотрела на простое, морщинистое лицо Труды, на седые, тонкие, гладко зачесанные волосы. - Труда, ты очень старая? Тебе девяносто лет? - Боже милостивый, - сказала Труда. - Час от часу не легче! Она сняла с гладильной доски ночную рубашку, которая из бесформенной и мятой превратилась в тонкую и гладкую, хоть сразу надевай. - За свою жизнь я много чего навидалась, но мне пока еще не девяносто, - ответила она. - Кого из нас ты больше любишь? - спросила Селия, на что получила ответ, который уже не раз слышала. - Я всех вас люблю одинаково, но тебя совсем разлюблю, если ты не перестанешь тыкать пальцами в гладильную доску. Как они умеют отделаться от вас, эти взрослые, чтобы избежать прямого ответа на трудный вопрос. - Если Мария и Найэл пойдут в школу, я останусь единственной, - сказала Селия. - Тогда и ты, и Папа, и Мама должны будете любить меня больше всех. Она вдруг представила себе, как получает тройную дозу внимания; такая мысль была для нее внове. Раньше она над этим не задумывалась. Она на цыпочках подкралась к Труде за спину, и, чтобы досадить ей, завязала кушак ее передника тройным узлом. - В избытке любви нет ничего хорошего, - сказала Труда. - Так же, как и в недостатке. Если ты всю жизнь будешь просить слишком многого, то будешь разочарована. Что ты делаешь с моим кушаком? Селия рассмеялась и попятилась от нее. - Вы все трое жадны до любви, - сказала Труда. - Вы получили это в наследство среди прочих талантов. И уж не знаю, к чему это приведет, а хотелось бы знать. И она попробовала утюг мозолистым пальцем. - Во всяком случае, мой мальчик за последние несколько недель наверстал упущенное. Кто-кто, а уж он-то изголодался, бедный малыш. Одна надежда, что она удержится. Если да, то он вырастет настоящим мужчиной, а не мечтателем. Может быть, оно случилось как раз вовремя, когда у нее начинаются трудные годы. - Когда Найэл был голодный? - спросила Селия. - И что такое трудные годы? - Не задавай вопросов, не услышишь неправды. - В голосе Труды вдруг зазвучало раздражение. - А теперь беги, слышишь? Выйди на свежий воздух. Чтобы Селии было попрохладнее, Труда связала ей косы узлом на затылке и заправила ее короткое бумазейное платье в панталоны. - А теперь, чтобы тебя здесь не было, - сказала она и слегка шлепнула Селию по пухлым ягодицам. Но Селия вовсе не хотела выходить на свежий воздух. Да и свежим он совсем не был, а наоборот, слишком горячим. Ей хотелось остаться в доме и порисовать. Она побежала по коридору к себе в комнату, за бумагой. В глубине шкафа были спрятаны пачка бумаги, которую она привезла с собой из Парижа, и ее любимые желтые карандаши Кохинур. Она отыскала перочинный нож, подошла к окну и принялась точить карандаш; стружка легкими хлопьями падала из окна, обнажая острый грифель, запах которого очень нравился Селии. С веранды под окном до нее долетали приглушенные голоса. Должно быть, Папа проснулся. Он сидел на плетеном стуле и разговаривал с Мамой. - ... на мой взгляд, они еще слишком молоды и им рано начинать, - говорил он. - Да и все эти драматические школы никуда не годятся. Я гроша ломаного не дам ни за одну из них. Ну, а если до того дойдет, пусть она всего достигнет собственным трудом, как я и ты, моя дорогая. Вреда от этого не будет. Должно быть, Мама что-то ответила, но ее слабый, тихий голос не долетал до окна, как голос Папы. - Кто это говорит? Труда? - ответил Папа. - Вздор. Скажи ей, чтобы она не вмешивалась не в свои дела. Она просто пустая, вздорная старуха. Если бы речь шла о Селии, тогда... Его голос стал тише, а скрип стула окончательно заглушил его. Селия помедлила и посмотрела на карандаш. - "Если бы речь шла о Селии, тогда..." Что Папа собирался сказать? Она прислушалась, но смогла уловить только обрывки разговора, неразборчивые слова и фразы, которые не складывались в единое целое. - Коли на то пошло, это относится к каждому из них, - продолжал гудеть Папин голос. - Если ни что другое, то само имя откроет им дорогу. В них есть, есть искра, может быть, не более того. Во всяком случае, мы не доживем, чтобы увидеть... Нет, наверное, не первый класс. Он никогда не почувствует уверенности в себе, если ты ему не поможешь. Ты ответственна за него, дорогая. Что ты сказала?.. Время, одно только время покажет... Разве с нами было не так? Где бы ты была без меня, а я без тебя, дорогая? Конечно, он заразился и ничего другого не хочет, как и они, как мы с тобой... Ты меня научила, а, может быть, мы друг друга научили тому, что в этом мире только две вещи имеют значение... если все рушится, то остается работа. Хотя бы это мы можем внушить им... Селия отошла от окна. Во взрослых это хуже всего. Начинают разговаривать, и ты думаешь, что они собираются сказать что-нибудь особенное, вроде "Из них троих Селия самая славная" или "Селия будет очень хорошенькой, когда немного похудеет", но они никогда этого не делают. Уходят в сторону и продолжают говорить совершенно о другом. Она села на пол, положила пачку бумаги на колени и стала рисовать. Ничего большого. Только маленькое. Маленькие мужчины и женщины, которые живут в маленьких домиках, где они никогда не заблудятся, где никогда ничего не случится - ни пожара, ни землетрясения; и, водя карандашом по бумаге, она разговаривала сама с собой. Миновал полдень, а Селия продолжала рисовать, закусив язык и подогнув под себя ноги; тогда-то и долетели до нее горестные крики, страшный отголосок которых всегда звучал в ее ушах, подобно призыву из потустороннего мира. Выйдя за ворота сада, Мария в нерешительности посмотрела сперва направо, потом налево. Справа был пляж и скалы, слева тропинка, ведущая к утесам и отелю. Было очень жарко, самый жаркий день в году. Солнце нещадно палило непокрытую голову, но Марию это не беспокоило. Она не боялась солнечного удара, как Селия, и никогда не носила шляпу; даже если бы она пошла гулять обнаженной, то не сгорела бы. Ее кожу покрывал темный загар, даже темнее, чем у Найэла, при том, что он черноволосый. Она закрыла глаза, раскинула руки, и ей показалось, что волна знойного воздуха поднимается снизу и захлестывает ее; из сада за ее спиной доносился аромат земли, мха и нагретой солнцем герани, в лицо веял запах самого моря, пляшущего и сверкающего под голубым небом. Ее охватила радость. Та радость, которая всегда приходила внезапно, беспричинно и пронизывала все ее существо. Это чувство поднималось от живота к горлу, почти душило ее, и она никогда не знала, почему оно появляется, что его вызывает, и куда оно исчезает так же быстро и внезапно, как появилось, оставляя ее почти бездыханной, вопрошающей, но все еще счастливой, хотя и без былого экстаза. Оно пришло, оно ушло; и Мария стала спускаться по правой тропинке к морю. Горячий песок обжигал босые ноги. Она спускалась все ниже и ниже, и каждый ее шаг, каждое движение попадали в такт мелодии, которую она вполголоса напевала. Кто куколка, кто солнышко? Мисс Арабелла Смит. Кто самый восхитительный? Не знаете? Вот стыд! Каждую субботу ее играли в отеле на танцах; играли и вчера вечером. Маленький, плохо слаженный оркестрик, состоявший из пианиста и выписанного на один вечер из Кимпера ударника, который играл слишком быстро, в обычном для французов ускоренном ритме, несмотря на недостатки музыкантов, обладал своего рода магией. Окна отеля распахнуты, и если стоять снаружи вместе с деревенскими жителями и слушать, то видно, как дурацкие неповоротливые фигуры постояльцев-англичан в вечерних туалетах движутся за окном. Мария однажды ходила на танцы. Ее взял с собой Папа. На ней было синее платье, которое она каждый вечер надевала дома перед ужином, обычные домашние туфли и коралловое ожерелье. Найэл и Селия подсматривали из окна и строили ей гримасы. Она почти не получила удовольствия. Папа танцевал слишком медленно и все кружил и кружил ее, пока у нее самой не закружилась голова. А эти идиоты-англичане были просто ужасны, постоянно наступали ей на ноги, вцеплялись в талию и задирали сзади подол платья, пока из-под него не показывались панталоны. Единственный, с кем можно было танцевать, так это Мишель, но он всегда приходил к самому концу, потому что до этого сидел со знакомыми в деревенском кафе. Когда он танцует, то держит вас как надо, и его тело делает те же движения, что и ваше, не раскачивается, не изгибается самым глупым образом, а движется в такт музыке. Найэл то же самое делает на пианино, он всегда играет мелодию в такт. Как мало людей понимают, что такое правильно играть и правильно танцевать. Лучше всего танцевать одной. Лучше слушать снаружи и позволить музыке войти в тебя, смеяться с деревенскими жителями, вдыхать запах крепкого французского табака и чеснока, а потом ускользнуть во тьму и двигаться в своем собственном ритме. Кто куколка, кто солнышко? Мисс Арабелла Смит. Лучше танцевать одной, что она теперь и делала, в лучах яркого солнца, под звуки собственного голоса, перебирая пальцами невидимые струны, и слегка вскапывая пальцами ног мягкий песок. Прилив отступил. Вдали, почти у самой кромки воды старая крестьянка с корзиной на спине собирала у подножия скал водоросли - странная сгорбленная фигура, четко вырисовывающаяся на фоне неба. Рыбачьи лодки возвращались в порт. Раскрашенные во всевозможные цвета, с синими сетями, сохнущими на солнце. Они шли друг за другом, подобно боевым кораблям. Марии вдруг захотелось быть с ними. Она ощутила страстное желание быть рыбаком, почерневшим от солнца, ветра и соленой морской воды, одетым в красную парусиновую робу и башмаки на деревянной подошве. Как-то раз они с Папой видели их. Рыбаки пришли в маленькую гавань и стояли в конце причала, смеясь, обмениваясь шутками, по пояс в рыбе. Рыба выскальзывала из их грубых, бронзовых от загара рук на мокрую палубу, и была она скользкая, жирная, с блестящей чешуей. Рыбаки переговаривались на бретонском наречии, а один из них не сводил глаз с Марии и смеялся; она засмеялась в ответ. Да, это то, что надо. Вот было бы здорово. Быть рыбаком, пропахшим морем, с запекшимися от соли губами, с руками, впитавшими запах скользкой рыбы... пройти по вымощенному булыжником причалу, сесть за столик в маленьком кафе, пить свежий терпкий сидр, курить вонючий французский табак, плевать на пол и слушать хриплый, позвякивающий граммофон, играющий за стойкой. Parle - moi d'amour et dite-moi chose bien tendres Parle-moi toujours, mon coer n'est pas las de l'entendre* Пластинка старая, и треснутая, певица визжит что есть мочи, но это неважно. Итак, Мария была рыбаком, в шапке, заломленной на затылок, смеясь во все горло вместе с товарищами, она нетвердой походкой идет по причалу... но прыгая с крутого уступа скалы в небольшую бухту, она вспомнила, что ей пора расстаться с ролью рыбака и вновь стать Марией, Марией, пришедшей на свидание, чтобы проститься с Мишелем, человеком, который ее любит. Он уже ждал ее, прислонясь к выступу скалы и куря сигарету. У него было вытянутое, бледное лицо, и вид очень печальный. О, Боже, кажется, он опять за свое... - Вы задержались, - с упреком в голосе сказал он. - Извините, - сказала Мария. - Мы поздно кончили ленч. То была ложь, но не все ли равно. Чтобы успокоить его, она села рядом, взяла его руку и положила голову ему на плечо. - Я слышал как вы пели, - сказал он с тем же упреком. - Вам было весело. Неужели вы не понимаете, что завтра я уезжаю, и мы, может быть, больше никогда не увидимся? - Я не могла удержаться, - сказала она. - День такой замечательный. Но мне, действительно, грустно. Уверяю вас, очень грустно. Она отвернулась, чтобы он не увидел ее улыбки. Было бы ужасно оскорбить его чувства, но право же, с этим вытянутым печальным лицом и глазами на мокром месте у него такой же глупый вид, как у недовольной овцы. Когда он обнял и поцеловал ее, стало немного лучше, ведь ей не надо было смотреть на него. Она могла закрыть глаза и сосредоточить внимание на поцелуе - теплом, приятном и очень ласковом. Но сегодня, кажется, даже это не радовало его. Он вздыхал, стонал и все твердил, что они больше не увидятся. - Мы увидимся с вами в Париже или в Лондоне, - сказала она. - Разумеется, мы встретимся снова, тем более, что вы собираетесь работать с Мамой. - Ах, это, - сказал он, пожимая плечами. - Из этого ничего не выйдет. С вашей Мамой еще труднее иметь дело, чем с вами. Она кивает, улыбается, она говорит "Да, как интересно, как тонко, это надо обсудить", но не более. На этом все кончается. С ней ничего не добьешься. Даже турне по Америке, о котором они все время говорят, она и мистер Делейни... Интересно, что выйдет из этой затеи, очень интересно. К скале рядом с Марией прилипилась улитка. Мария оторвала ее от камня и стала тыкать в нее ногтем. Улитка сразу спряталась в раковину. Мария взяла вторую и проделала то же самое. Ее поразила скорость, с какой улитки искали спасения во тьме. Мишель встал и огляделся. Шум моря приблизился. Начинался прилив. - Никого не видно, - сказал он. - Пляж совершенно пуст. Мария зевнула и потянулась. Самое время еще раз искупаться, но если она предложит это Мишелю, то, возможно, он сочтет ее бессердечной. Она бросила ленивый взгляд на скалы и на пещеру, зиявшую у подножия одной из них. Однажды она обследовала ее вместе с Найэлом. Пещера долго тянулась вглубь скалы, потом свод внезапно опустился, почти касаясь их голов, и струйки холодной воды полились на их плечи. Мария подняла глаза и увидела, что Мишель смотрит на нее. - Я вижу, вы тоже смотрите на пещеру, - сказал он. - У вас те же мысли, что и у меня? - Я не знаю, о чем вы думаете, - сказала Мария. - Я просто вспомнила, как там было темно. Я была там один раз с Найэлом. - Сходите еще, - сказал Мишель. - Со мной. - Зачем? - спросила Мария. - Там нет ничего особенного. Совсем неинтересно. - Пойдемте туда со мной, - повторил Мишель. - Ведь мы последний раз вместе. Я хочу попрощаться. Мария встала, почесывая колено. Наверное, ее кто-то укусил. На колене виднелось маленькое красное пятнышко. Она посмотрела через плечо на приближающееся море. Нет, прилив поглотил еще не всю сушу. Волны с ревом обрушивались на скалы, кое-где образуя воронки, над которыми в воздух взлетали тучи водяной пыли. - Зачем нам идти в пещеру? - сказала Мария. - Почему не проститься здесь? Здесь тепло и приятно, в пещере будет слишком мрачно. - Нет, - сказал он, - в пещере будет тихо и спокойно. Она посмотрела, как он стоит рядом с ней на выступе скалы, и подумала, каким же он вдруг стал высоким, почти как Папа. И выражением лица уже не напоминал овцу. Он выглядел уверенным в себе, сильным, и тем не менее внутренний голос нашептывал ей: "Мне не следует идти в пещеру. Надо остаться на открытом воздухе, так будет лучше". Она посмотрела через плечо на знакомые скалы, на бурное море, затем опустила глаза вниз, на пещеру, черневшую за узкой полоской песка. Зев пещеры казался ей уже не мрачным, а, напротив, таинственным, манящим. Может быть, там и в самом деле спокойно и тихо, как обещал ей Мишель, может быть, тропа в ней не заканчивается внезапно понижающимся сводом, как ей запомнилось, но ведет куда-то еще, в другую пещеру, в потаенную неведомую пустоту. Мишель, улыбаясь, протянул ей руку, она взяла ее и, крепко сжав, пошла за ним в пещеру. Когда они вышли и, карабкаясь по скалам, возвращались к дому, Мишель первым увидел людей, столпившихся у обрыва и сказал: "Посмотри туда, что-то случилось, что-то не так". Следуя взглядом за его пальцем, Мария увидела Папу, увидела Труду, увидела Найэла, и ее неожиданно пронзило сознание вины... панический страх. Пораженная страшным предчувствием, даже не взглянув на Мишеля, она бросилась к подножию утеса, и сердце бешено стучало у нее в груди... Через боковую калитку Найэл вкатил велосипед в огород и прислонил к живой изгороди. Мальчик, которому он принадлежал, склонился над грядкой в дальнем конце огорода. Найэл видел, как то опускается, то поднимается верхушка его берета, слышал, как мотыга вонзается в землю. Возможно, мальчик даже не заметил, что кто-то брал его велосипед. Найэл прошел через дом на веранду. Хотя солнце уже перебралось к противоположной стороне дома, и его лучи не заливали веранду ослепительным светом, тяжелая, сонливая атмосфера, всегда повисавшая в доме после ленча, не рассеялась. Андре не приходил, чтобы убрать чашки. Они все еще стояли на круглом столе рядом с горсткой пепла от Папиной сигары. Наверное, Папа какое-то время сидел на веранде и разговаривал с Мамой, его панама лежала на стуле рядом с хлопушкой для мух и вчерашним номером Eco de Paris*. * "Эхо Парижа" (фр.).* Он уже ушел, и Мама в одиночестве лежала в шезлонге. Найэл остановился рядом с ней. Она спала, подперев голову левой рукой. Когда-то, заставая Маму спящей, как сейчас, он испытывал робость. Осторожно, на цыпочках отходил от нее, боясь, что она проснется, поднимет на него глаза и спросит недовольным тоном: "Что ты здесь делаешь?" Но теперь он не испытывал ни малейшей робости, и что-то подсказывало ему, что никогда больше не испытает. После того дня, всего несколько недель назад, когда она вошла в гостиную и застала его у пианино, что-то произошло. Что именно, он не знал, да и не думал об этом. Зато он знал, что странное, болезненное беспокойство, не покидавшее его с тех пор, сколько он себя помнил, прошло. Прежде в той или иной форме оно всегда было с ним. Пробуждение, подъем с кровати, встреча с новым днем всегда приносили с собой необъяснимый страх и дурные предчувствия. Чтобы противостоять им, он придумал для себя довольно глупое суеверие. "Если я зашнурую правый ботинок туже, чем левый, день пройдет благополучно", говорил он себе или переворачивал какой-нибудь предмет на камине задом наперед, раз и навсегда убедив себя в том, что, если этого не сделать, обязательно что-нибудь случится. Что случится, он не знал, но это "что-то" так или иначе было связано с Мамой. Либо она будет сердиться, либо неожиданно заболеет, либо обвинит его в проступке, о котором он даже не догадывался. Лишь когда она уходила из дома или была в театре, он чувствовал себя спокойно и свободно. Теперь все изменилось. Изменилось с того дня, когда они вместе сидели за пианино. Напряжение и тревога покинули его. Должно быть, Папа был прав, он, действительно, взрослеет, как и Мария. И вдруг он заметил, как бледна ее рука, прижатая к лицу. Голубой камень в кольце, подаренном Папой, и вена на тыльной стороне руки были одного цвета. Найэл видел расплывчатые тени под глазами, слегка впалые щеки и, чего он не замечал раньше, седые нити в темных, гладко зачесанных волосах. Должно быть, ей покойно и сладко спать в шезлонге. Ни забот о театре, ни планов на будущее, ни разговоров, ни споров об американском турне. Лишь покой и забвение, лишь тихое скольжение в умиротворяющее и примиряющее с тревогами Ничто. Он сидел на ступеньке веранды и смотрел, как она спит, смотрел на поднесенную к лицу руку, на шифоновый шарф на плечах, смотрел и думал "Я буду всегда помнить это. Буду помнить даже тогда, когда стану восьмидесятидевятилетним стариком на костылях". Маленькие французские золоченые часы на камине в гостиной пробили четыре, их ворчливый звон нарушил тишину. Звон часов разбудил Маму. Она открыла глаза, посмотрела на Найэла и улыбнулась. - Привет, - сказала она. - Привет, - ответил он. - Сидя там, ты похож на маленькую сторожевую собачку, - сказала она. Она подняла руки, поправила волосы и слегка распустила шифоновый шарф. Затем протянула руку за сумочкой, лежавшей на столике рядом с шезлонгом, вынула зеркальце и пудреницу и стала пудрить нос. Кусочек пуха от пуховки остался на подбородке, но она его не заметила. - Боже, как я устала, - сказала она. - Может быть, ты еще поспишь? - спросил Найэл. - Прогулка подождет. Мы можем пойти погулять в другой день. - Нет, - сказала она. - Я хотела бы прогуляться. Прогулка пойдет мне на пользу. Она протянула руку, чтобы он помог ей подняться с шезлонга. Он взял ее и потянул Маму вверх, впервые в жизни почувствовав себя старше, словно он был взрослым, словно он был мужчиной, как Папа. - Мы пойдем вдоль скал, - сказала Мама. - И будем собирать дикие цветы. - Тебе принести жакет? - спросил Найэл. - Или сумку? - Мне ничего не надо. Хватит шарфа, - сказала она и обернула шарф вокруг головы и шеи, как всегда в ветреную погоду. Они вышли из дома и направились к скалам. Начался прилив, море прибывало, вскипая пеной и разбиваясь о скалы. Кроме них на скалах никого не было. Найэл был рад этому. Иногда во время прогулок им встречались англичане, остановившиеся в отеле, они непременно оборачивались и, подталкивая друг друга локтями, во все глаза смотрели на них. "Это ее... посмотри скорее, пока она тебя не видит", - долетало до Найэла, а Мама проходила мимо, делая вид, что не слышит. С Папой все обстояло иначе, он был легкой добычей. Стоило ему услышать, что кто-то произносит "Делейни", как он поднимал голову и улыбался, после чего его окружали с просьбами дать автограф. Но сегодня вокруг ни души, очень жарко и тихо. Они еще не ушли далеко от дома, когда Мама сказала: - Бесполезно. Мне придется сесть. А ты иди. Не обращай на меня внимания. Она была бледна и выглядела усталой. Она села в небольшом углублении в скале, поросшем травой. - Я останусь с тобой, - сказал Найэл. - Так будет лучше. Некоторое время она молчала, глядя поверх моря на маленькие острова, за которыми стоял маяк. - Я не совсем здорова, - сказала она. - Мне уже давно не по себе. Постоянно чувствую какую-то странную боль. Найэл не знал, что сказать. Он не выпускал ее руку. - Вот почему я так много лежу и отдыхаю, - сказала она. - И головная боль здесь вовсе не при чем. Прилетела стрекоза и села ей на колено. Найэл смахнул ее. - Почему Папа не посылает за доктором? - спросил он. - Папа не знает, - сказала она. - Я ему не говорила. Как странно, подумал Найэл. Ему всегда казалось, что Папа знает все. - Видишь ли, я знаю, что это такое, - сказала она. - Что-то не в порядке внутри. Боль именно такого рода. Если бы я сказала Папе, он заставил бы меня обратиться к врачу, а врач сказал бы, что мне нужна операция. - Но после нее ты почувствовала бы себя лучше. Боль бы прошла. - Возможно, - сказала она. - Не знаю. Я знаю одно - после операции я больше не буду танцевать. Не будет танцевать. Он не мог представить себе театр без Мамы. Не мог вообразить, как Папа каждый вечер выходит на сцену и поет свои песни, а Мамы нет рядом, за кулисами. Как же так, ведь она была душой спектакля, его средоточием, источником вдохновения. Иногда Папа не мог петь из-за ларингита или простуды. Голос вещь ненадежная. Мама никогда не отменяла спектакля. Никогда не подводила. Папа болен, значит ей надо немного изменить программу, поменять местами танцы. Публика все равно приходила, и ее было не меньше. Конечно, они любили Папу; любили его как человека, любили его песни, но в театр приходили прежде всего для того, чтобы увидеть Маму. - Больше не будешь танцевать? - спросил Найэл. - Но что же тогда будет? Что будут делать зрители? - Ничего не будет, - сказала она. - Видишь ли, Театр - забавная вещь. У публики память короткая. Не выпуская Маминой руки, Найэл осторожно поворачивал в разные стороны кольцо с голубым камнем, и ему казалось, что тем самым он каким-то странным образом утешает и успокаивает ее. - Это я, - сказала она. - Это вся моя жизнь. Ничего другого для меня не существует. Никогда не существовало. - Я знаю, - сказал он. - Я понимаю. Он знал, что она говорит о своих танцах, о своем искусстве и старается объяснить ему, что именно в нем причина и источник того, почему она так сильно отличается от других женщин, от других матерей. Именно поэтому в прошлом она так часто бывала холодной, сердитой, неласковой. Нет, никогда не была она холодной, сердитой, неласковой. Он вовсе не это имел в виду. Просто, когда он был маленьким, он слишком многого ожидал, слишком на многое надеялся, и надежды его никогда не сбывались. Теперь он повзрослел, теперь он понял. - Женщина странно устроена, - сказала она. - Где-то глубоко в ней спрятано то, что невозможно объяснить. Врачи думают, что все знают, но они ошибаются. Это то, что дает жизнь - будь то танец, любовь или дети - как творческая сила в мужчине. Но у мужчин она остается навсегда. Ее нельзя уничтожить. У нас все иначе. Нас она посещает ненадолго, а потом уходит. Вспыхнет и умрет, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смотреть, как она уходит. И, уходя, ничего после себя не оставляет. Совсем ничего. Найэл по-прежнему крутил и поворачивал ее кольцо. Голубой камень сверкал и искрился на солнце. Найэл не знал, что сказать ей. - Для большинства женщин это не имеет значения, - сказала Мама, - а для меня имеет. Последние рыбачьи лодки вошли в гавань, и впервые за весь день на берег повеяло прохладным дыханьем легкого морского бриза. С приливом направление ветра переменилось. Бриз играл с Маминым шифоновым шарфом, развевая его над ее плечами. Ерошил волосы Найэла. - Мужчины не понимают, - сказала она, - во всяком случае, такие, как Папа. Они ласковы, внимательны, укрывают вам ноги пледом, приносят разные мелочи, когда их попросят, но они озадачены и считают, что женщина капризничает. У них свое мужество, своя жизненная сила, и у них нет ответа. - У Папы не очень много мужества, - сказал Найэл. - Когда он делает себе больно, то поднимает страшный шум. Если он хоть немножко порежется, то идет к Труде за пластырем. - Это не то, - сказала она. - Я имела в виду другое мужество. - Она улыбнулась и погладила его по коленке. - Я наговорила массу вздора, правда? - сказала она. - Нет, - сказал Найэл. - Нет. Он боялся, что она замолчит или скажет, что пора идти, что надо идти и найти остальных. - Я люблю, когда ты со мной разговариваешь, - сказал он. - Очень люблю. - Любишь? - сказала она. - Интересно, почему. Она вновь смотрела поверх моря на острова. - Сколько тебе лет? - спросила она. - Я всегда забываю. - Скоро будет тринадцать, - сказал он. - Ты был таким необычным ребенком, - сказала она. - Всегда сдержанный, не то что Мария и Селия. Мне всегда казалось, что ни я, ни все остальные тебя нисколько не интересуем. Найэл не ответил. Он сорвал маргаритку и принялся вертеть ее в пальцах. - Этим летом ты стал более внимательным и ласковым, - сказала она. - Теперь тебя легче понять. Найэл продолжал теребить маргаритку, обрывая лепесток за лепестком. - Может быть, когда-нибудь ты напишешь для меня музыку, - сказала она. - Может быть, ты напишешь то, что я смогу превратить в танец. Мы будем работать вместе, и ты пойдешь со мной в театр и будешь дирижировать для меня вместо Салливана. Это было бы замечательно, разве нет? Ты хотел бы заниматься этим, когда станешь мужчиной? Несколько секунд он смотрел на нее, затем отвернулся. - Это единственное, чем я хочу заниматься, - сказал он. Мама рассмеялась и снова погладила его по коленке. - Пойдем, - сказала она. - Становится прохладно. Пора вернуться домой и выпить чаю. Она встала. Она туже стянула шифоновый шарф на голове и на шее. - Взгляни на эти гвоздики, - сказала она. - Как красиво они растут под выступом скалы. Давай соберем. Я поставлю их в вазочку рядом с кроватью. Она наклонилась и стала собирать гвоздики. - Посмотри, вон еще, - сказала она, - там повыше, слева. Ты можешь достать их для меня? Он вскарабкался вверх по скале и, одной рукой вцепившись в траву, другой потянулся за гвоздиками. Было довольно скользко, но сандалии удерживали его. Он уже сорвал шесть гвоздик, когда это случилось. Он вдруг услышал, как она позвала: "Ах, Найэл, скорее..." и, обернувшись, увидел, что она скользит вниз по склону, на котором стояла, срывая гвоздики. Она протянула руку, чтобы удержаться, но камни и трава остались у нее в ладони. Она продолжала скользить по осыпающимся под ее ногами земле и камням. Найэл попытался подползти к ней, но задел ногой за небольшой валун, и тот, скатившись со скалы, рухнул на берег глубоко внизу. Он понял, что, если Мама сделает еще хоть одно движение по осыпающейся земле, то точно так же упадет на прибрежные скалы с высоты пятидесяти или шестидесяти футов. - Стой там, - крикнул он. - Стой спокойно. Держись за маленький выступ рядом с твоей рукой. Я приведу помощь. Она посмотрела вверх, на него. Она старалась повернуть голову. - Не уходи, - попросила она. - Пожалуйста, не уходи. - Надо, - сказал он. - Надо привести помощь. Он оглянулся через плечо. Вдалеке спиной к нему двигались две фигуры, мужчина и женщина. Он закричал. Они не услышали. Он снова закричал. На этот раз они услышали. Обернулись и замерли. Он замахал руками и закричал, что было сил. Они побежали. Вдруг она сказала: - Найэл, камни осыпаются. Я падаю. Он опустился на колени у самого края выступа и протянул руки. Он не мог дотянуться до нее. Он видел, как рядом с ней крошится и осыпается земля. Но она не упала: шарф зацепился за острый камень у нее над головой. Шарф не порвался. Один его конец был закручен вокруг ее горла, другой намертво зацепился за камень. - Все в порядке, - сказал Найэл. - Люди идут. Все в порядке. Она не смогла ответить из-за шарфа. Она не смогла ответить, потому что шарф продолжал затягиваться и все плотней и плотней сдавливал ей горло. Вот так это и случилось. Вот почему мы трое будем всегда помнить толпу, стекающуюся к выступу скалы, и француженку, с горестным воплем бегущую прочь. Всегда и неизменно горестный вопль, всегда и неизменно топот бегущих ног. Глава 8 Было ошибкой разлучать нас. Намследовало оставаться вместе. Если семья распадается, ей уже никогда не воссоединиться. Никогда не стать прежней. Если бы у нас был обжитой дом, куда мы могли бы придти, все было бы иначе. Детям необходим дом, место, сам воздух которого им близок и дорог. Мерно текущая жизнь в окружении знакомых игрушек, знакомых лиц. И так изо дня в день, в дождь и ведро, размеренное существование, не отступающее от раз и навсегда заведенного уклада. У нас не было уклада. Не стало после смерти Мамы. - У Марии все было в порядке, - сказала Селия. - Ей разрешили уйти и поступить на сцену. Она делала то, к чему всегда стремилась. - Я не хотела играть Джульетту, - сказала Мария. - Я ненавидела Джульетту. И мне ни за что не разрешали играть со своими волосами, потому что они были слишком короткие. Пришлось надевать этот ужасный парик соломенного цвета. Он был мне мал. - Да, но зато тебе не приходилось скучать, - сказала Селия. - Ты писала мне такие забавные письма. Я их сохранила, и на днях они попались мне на глаза. В одном из них ты писала, как Найэл убежал из школы и приехал в Ливерпуль искать тебя. - Если бы у нас был свой дом, я бы убегал из школы еще чаще, - сказал Найэл. - А так я убегал всего четыре раза. Но убегать-то было некуда. Из Ливерпуля меня отправили обратно. Папа гастролировал в Австралии, и убегать не имело смысла. - Кто неплохо провел время, так это Селия, - сказала Мария. - Никаких уроков, переезды с места на место, и Папа всегда рядом. - Не знаю, - сказала Селия. - Мне тоже бывало непросто. Когда я думаю об Австралии, то первое, что приходит на память, это уборная в отеле в Мельбурне и как я плакала, запершись в ней. - Почему ты плакала? - спросила Мария. - Из-за Папы, - ответила Селия. - Однажды вечером он разговаривал с Трудой в гостиной, и я увидела его лицо. Они не знали, что я слушаю у двери. Он сказал, что я единственная, что у него осталось, а Труда ответила, что это испортит мне жизнь. Вы помните, с каким кислым видом она всегда говорила. "Вы испортите ей жизнь", - сказала она. Как сейчас слышу ее голос. - Ты никогда не писала об этом, - сказал Найэл. - Из Австралии ты присылала такие восторженные, глупые письма, все о званых вечерах, на которых ты бывала и где присутствовал тот или иной губернатор. В одном еще был такой самодовольный постскриптум: "Надеюсь, ты делаешь успехи в своей музыке". Моя музыка... Не заблуждайся. Не ты одна запиралась в уборной. Я, правда, не плакал. Вот и вся разница. - Мы все тогда плакали, - сказала Мария. - Каждый о своем. Паром в Беркинхем. Из Ливерпуля в Беркинхем и обратно. - О ком ты говоришь? - спросил Найэл. - О себе, - сказала Мария. - В театре была настоящая клика. Меня никто не любил. Они думали, что меня приняли из-за Папы. - Может, так и было, - сказал Найэл. - Знаю, - сказала Мария. - Возможно, поэтому я и плакала. Помню, как на пароме дым валил мне прямо в лицо. - Поэтому оно и было такое грязное, когда я нашел тебя, - сказал Найэл. - Но ты не сказала мне, что плакала. - Когда я увидела тебя, то обо всем забыла, - сказала Мария. - Такая забавная бледная физиономия и плащ чуть не до пят... Она улыбнулась Найэлу, он рассмеялся в ответ, и Селия подумала, что, должно быть, тогда и окрепли связывающие их узы, которые теперь уже ничто не порвет. Да, именно тогда, когда Найэл убежал из школы, которую ненавидел, а Мария жила одна в Ливерпуле и делала вид, что счастлива. Мария навсегда запомнила, какой шок она испытала, обнаружив, что играть на сцене совсем не просто. С какой верой в себя она впервые вышла на сцену в составе гастролирующей труппы, и как мало-помалу эта вера начала покидать ее. Ни на кого не произвела она ни малейшего впечатления. Ни у кого не вызвала интереса. Лицо, исторгавшее слезы у отражающего его зеркала, у других не вызывало ни единой слезы. Та самая Мария, которая, стоя перед зеркалом с распростертыми руками, говорила: "Ромео - Ромео", с трудом произнесла те же самые слова, когда ее попросили сделать это перед труппой. Даже такая малость, как открыть дверь или пройти через сцену требовала труда, концентрации всех сил и внимания. Откуда-то из глубины живота поднимался непонятный страх, что люди станут смеяться над ней, страх дотоле неведомый. Итак вновь притворяться, но по-иному. Отныне и впредь, всю жизнь притворяться, будто ей совершенно безразлично, что станут говорить ей, что станут говорить о ней. Страх этот надо было заглушить, спрятать глубоко в себе. Они не должны были знать, не должны догадываться. Под "ними" она имела в виду труппу, продюсера, режиссера, критиков, публику. Всех тех в этом новом для нее мире, перед кем она должна постоянно играть, перед кем должна притворяться. - Для девушки вашего возраста вы слишком бесчувственны, - сказал кто-то. - Вам на все наплевать, разве нет? - А Мария только рассмеялась и покачала головой. - Конечно. А почему бы и нет? Она, напевая, пошла по коридору, слыша слова режиссера: - Вся сложность с этой малышкой в том, что ее следует хорошенько отшлепать. Но вот наступил перелом. Она упорно работала, делала то, что подсказывал ей собственный инстинкт, и, слыша, как ее голос произносит ту или иную строку текста, испытывала своеобразное волнение, прилив сил и по окончании репетиции с важным видом, засунув руки в карманы, стояла у кулисы и думала: "Сейчас они подойдут ко мне и скажут - "Это было замечательно, Мария". Она ждала и расчесывала волосы, смотрясь в маленькое треснувшее зеркальце из той самой сумки, которую Труда дала ей перед отъездом; ждала, но никто ничего не говорил ей. Актеры, занятые на репетиции, о чем-то шептались. О ней? Один из них запрокинул голову и громко расхохотался. Они обсуждали совсем другую пьесу, в которой все были заняты. Из партера поднялся режиссер и сказал: - Хорошо. Сделаем перерыв на ленч. До двух часов все свободны. Мария ждала. Конечно же, он повернется к ней и что-нибудь скажет. Конечно же, он скажет: "Мария, это было блестяще". Но он через плечо говорил со своим помощником и закуривал сигарету. Затем он увидел ее. И подошел к кулисе, около которой она стояла. - Сегодня, Мария, не так хорошо, как вчера. Вы слишком форсируете. Вас что-то беспокоит? - Нет. - Мне показалось, у вас озабоченный вид. Ну, что же, идите перекусите. Беспокоит... О чем ей беспокоиться? Она была счастлива, взволнована и думала только о своей роли. А теперь, да. Она почувствовала беспокойство. Ощущение радости прошло. Уверенность в себе покинула ее: последние капли просачивались сквозь подошвы туфель. Она затянула потуже шарф и застегнула пальто. На ленч она всегда уходила одна. Накануне кто-то предложил ей вместе пойти в "Кота и скрипку", но из этого ничего не вышло. Все разошлись в разные стороны. Ей оставалось либо вернуться в свою мрачную комнату, либо купить где-нибудь булку с колбасой и чашку кофе. Она прошла по коридору, поднялась по лестнице, ведущей со сцены, и, подходя к двери, услышала шаги. Ее опередили два актера, которые недавно смеялись на сцене. - О, да, - говорил один голос, - конечно, все дело в гнусном фаворитизме. Ее приняли только из-за имени. Делейни все устроил перед тем, как уехать в Австралию. - Вот что значит, когда за тобой стоит влиятельный человек, - сказала другая. - Мы годами работаем в поте лица, а она проскальзывает через заднюю дверь. Мария замерла на месте и ждала. Через секунду она услышала, как хлопнула входная дверь. Она ждала, пока они перейдут улицу и свернут за угол. Она дала им время, затем вышла за ними. Но они стояли на тротуаре и разговаривали. Увидев ее, они сконфуженно замолчали. Возможно, они спрашивали себя, не слышала ли она их разговор. - Привет, - сказал один из них. - Вы идете перекусить? Не составите ли нам компанию? - Сегодня не могу, - сказала Мария. - У меня встреча с другом отца, который приехал посмотреть спектакль. Мы встречаемся в "Адельфи". Она помахала им рукой и ушла, не переставая напевать до самого "Адельфи", ведь другие тоже должны поддаться обману... этот мужчина за рулем грузовика, эта женщина, переходящая улицу. И, рисуясь перед всеми, рисуясь перед собой, она распахнула дверь "Адельфи", и прошла в женскую гардеробную, чтобы потом с полным правом сказать, что действительно была там. Когда вы лжете, сказала она себе, в вашей лжи должна быть хоть крупица правды. Она привела себя в порядок, напудрилась ресторанной пудрой, наполнила свою пудреницу и, когда служительница подошла вытереть раковину, положила на маленькое стеклянное блюдце шесть пенсов. - Может быть, вы снимете пальто? В ресторане тепло, - сказала женщина. - Нет, благодарю вас, - улыбнулась Мария. - Я спешу. Она вышла из туалета и через несколько секунд оказалась на улице; слава Богу, ее никто не видел. Она боялась, как бы один из швейцаров не сказал ей: - Что вы здесь делаете? Это не вокзальная уборная. Мария свернула в боковую улицу и вошла в кондитерскую; там она съела пять сдобных булочек, довольно черствых, и выпила чашку чая, при этом думая о том, каким ленчем угостил бы ее Папин друг, если бы он, действительно, ждал ее в "Адельфи". Или сам Папа в "Савое". Вокруг суетятся улыбающиеся официанты, подходят разные люди, заговаривают с ними, а Папа объясняет: "Это моя дочь. Она недавно поступила на сцену". Но Папа в Австралии с Селией, а Мария в Ливерпуле, в захудалой кондитерской; она в одиночестве ест черствую булочку, и все потому, что Папа так решил. И никого нет с ней рядом, потому что она дочь Делейни. Я ненавижу их, - думала Мария. - О, Господи, как я их ненавижу... В ней кипела ненависть на весь мир, оттого, что он вдруг показался ей таким не похожим на тот мир, к которому она стремилась, где все друзья, все счастливы, все протягивают ей руки... Мария... Она специально вернулась в театр с опозданием, надеясь, что режиссер придерется к ней и отчитает, но он тоже опоздал; все опоздали, и поэтому репетицию начали сразу с той сцены, в которой она не участвовала. Она спустилась в партер и села в заднем ряду. В четыре часа режиссер, наконец, посмотрел в ее сторону. Он увидел, что она еще здесь и сказал: - Мария, вам не к чему ждать. Вы мне больше не понадобитесь. Идите отдохните перед спектаклем. Кто-то хихикнул? Кто-то посмеивается над ней в углу сцены? - Благодарю вас, - сказала она. - Тогда я пойду. Мне надо сделать кое-какие покупки. Она снова вышла на улицу, и все они остались у нее за спиной в театре. Тогда-то она и села в автобус, идущий к парому. Туда-обратно, туда-обратно ездила она на пароме. Во всяком случае, теперь уже не имело значения, как она выглядит, кто на нее смотрит. Дул сильный ветер, было холодно, она постояла на одной стороне палубы, затем перешла на другую, но и там ветер был не меньше, и она плакала. Туда-обратно, туда-обратно между Ливерпулем и Беркинхемом, и, ни на секунду не умолкая, звучит в ее ушах отчетливый женский голос "Ее приняли только из-за ее имени". Смеркалось, на набережной зажигались огни. Было туманно и пасмурно. Если бы я всю жизнь так и ездила на пароме, думала Мария, в театре меня бы даже не хватились. На мою роль пригласили бы кого-нибудь, все равно кого: неважно. Она спустилась по трапу на причал, села в другой автобус и, уже идя по улице к своему жилищу, поняла, как устала и проголодалась. В душе ее загоралась страстная надежда: а что если ее ждет горячее мясо и яркий огонь в камине? Когда она входила в дом, ей навстречу по лестнице спускалась хозяйка с лампой в руке. - Дорогая, к вам пришел один джентльмен, - сказала она. - Он в гостиной. Говорит, что хочет остаться. Вы не предупредили меня, что вас будет двое. Мария во все глаза смотрела на нее. Она не поняла. - Джентльмен? Я никого здесь не знаю. Как его зовут? Она открыла дверь гостиной: там стоял Найэл в не по размеру большом плаще, бледный, с прямыми, нечесаными волосами, спадающими на лицо. - Привет, - смущенно улыбаясь и как-то нерешительно сказал он. - Я убежал. Просто сел в поезд и убежал. - Найэл... - сказала она. - Ах, Найэл... - Она подбежала к нему и обняла. Так они и стояли, смеясь, сжимая друг друга в объятиях. Остальное утратило всякий смысл. Все было забыто: и дурацкий паром, и долгий утомительный день, и женский голос в театре. - Ты приехал посмотреть, как я играю, ведь так? - спросила она. - Убежал из школы и проделал весь этот путь, чтобы посмотреть, как я играю. Ах, Найэл, как это замечательно... Ах, Найэл, я так счастлива. Она повернулась к хозяйке. - Это мой сводный брат, - сказала она. - Он может занять комнату рядом с моей. Он очень тихий. Он не причинит хлопот. Я знаю, он голоден, очень, очень голоден. Ах, Найэл! Она снова смеялась, подталкивая его за плечи к огню. - Все в порядке? - спросил Найэл. - Мне можно остаться? Как странно, подумала Мария, у него ломается голос. Он уже не такой нежный. Скрипучий и забавный, и носок с дырой на пятке. - Все в порядке, - сказала хозяйка. - Если у вас есть чем заплатить за комнату, можете оставаться. Найэл повернулся к Марии. - Самое ужасное, - сказал он, - что у меня нет денег. Все ушло на проезд. - Я заплачу, - сказала Мария. - Не беспокойся. Я заплачу. На лице хозяйки отразилось сомнение. - Убежал из школы? - сказала она. - Это против закона, разве не так? Чего доброго, заявится полиция. - Они не найдут меня, - поспешно сказал Найэл. - Я выбросил свою фуражку. Посмотрите, вместо нее я купил эту жуткую штуку. Из кармана плаща он вытащил твидовую кепку и надел ее на голову. Она была ему чересчур велика и сползала на уши. Мария громко рассмеялась. - Ах, вот здорово, - сказала она. - Ты в ней такой смешной. Он стоял и широко улыбался - маленькое бледное лицо под кепкой невероятных размеров. Губы хозяйки слегка подергивались. - Ну, хорошо, - сказала она. - Полагаю, вы можете остаться. Бекон с яйцами на двоих. А в духовке у меня стоит рисовый пудинг. И она вышла, оставив их вдвоем. Они снова рассмеялись. От смеха они едва держались на ногах. - Почему ты смеешься? - спросил Найэл. - Не знаю, - ответила Мария. - Не знаю. Он пристально смотрел на нее. От смеха на глазах у нее выступили слезы. - Расскажи мне про школу, - сказала она. - Новая еще хуже прежней? И мальчишки еще противнее? - Не хуже, - сказал он. - Они все одинаковые. - В чем же тогда дело? - спросила она. - Что случилось. Обязательно расскажи. - Рассказывать нечего, - сказал он. - Совсем нечего. Интересно, думал Найэл, когда же придет хозяйка с яйцами и беконом. Он очень проголодался. Он уже давно ничего не ел. Напрасно Мария расспрашивает его. К тому же, теперь, когда его путешествие закончилось, он почувствовал, как устал. А часы на камине гостиной напоминали ему метроном на рояле в музыкальном классе школы. Он вновь сидел за роялем, а метроном отбивал такт. Мистер Вильсон поднял очки на лоб и пожал плечами. - Видите ли, Делейни, право, это никуда не годится. Найэл не отвечал. Он сидел словно пригвожденный к месту, вытянувшись в струнку. - Я и директор школы получили письма вашего отчима, - говорил мистер Вильсон. - В каждом письме ваш отчим делает особый акцент на том, что вы нуждаетесь в "индивидуальном подходе", как он это называет. Он пишет, что у вас есть талант и от меня требуется этот талант развить. Но я пока что не вижу ни малейших признаков таланта. Найэл молчал. Если мистер Вильсон не перестанет говорить, пройдет весь урок. И так до следующего раза. Найэл никогда не будет играть на рояле так, как хочет мистер Вильсон. - Если вы будете пребывать в том же духе, мне придется написать вашему отчиму, что оплата ваших занятий пустая трата денег, - сказал мистер Вильсон. - На мой взгляд, вы не понимаете самых основ. Ваши занятия музыкой не только пустая трата денег вашего отчима, но и пустая трата моего времени. Метроном раскачивался вправо-влево, вправо-влево. Казалось, мистер Вильсон этого не замечает. Чем не мелодия, подумал Найэл. Если подобрать соответствующие аккорды и между ними поместить тиканье метронома, получится танцевальный ритм, пусть несколько монотонный и режущий слух, но при наличии воображения, не лишенный прелести. - Что вы на это скажете? - спросил мистер Вильсон. - Все дело в моих руках, сэр, - сказал Найэл. - Я не могу добиться от них того, чего хочу. Они все время скользят по клавиатуре. - Вы недостаточно упражняетесь, - сказал мистер Вильсон. - Вы не четко выполняете упражнения, которые я вам рекомендовал. Он ударил карандашом по нотам. - Нехорошо, Делейни, нехорошо, - сказал он. - Вы не в меру ленивы. Мне придется написать вашему отчиму. - Он в Австралии. - Тем больше оснований написать ему. Нельзя, чтобы он пускал деньги на ветер. Индивидуальный подход. Никакой индивидуальный подход не научит вас играть на фортепиано. Да вы и музыку то не любите. Скоро конец, подумал Найэл. Скоро конец; пробьет четыре часа и он остановит метроном, потому что ему захочется чаю. Эти дурацкие длинные обвислые усы станут мокрыми от чая. Он пьет с сахаром и добавляет много молока. - Я понимаю, - сказал мистер Вильсон, - ваша мать очень любила музыку. Она возлагала на вас большие надежды. Незадолго до смерти она обсуждала ваше будущее с вашим отчимом. Поэтому он так и настаивает на пресловутом индивидуальном подходе. Наложите голос мистера Вильсона на стук метронома, наложите этот дребезжащий голос на равномерные тик-так, тик-так - и, чего доброго, что-нибудь да выйдет. А если никто не слушает, можно добавить и аккорды. Оглушительные аккорды расколют звук, как будто молот раскалывает череп мистера Вильсона. - Ну, а теперь, Делейни, еще одно усилие, прошу вас. Попробуйте сонату Гайдна. Найэл не хотел пробовать сонату Гайдна; не хотел прикасаться к этому проклятому роялю. Он хотел лишь одного - быть далеко от этого класса, этой школы, вновь оказаться в театре с Мамой и Папой, с Марией и Селией. Сидеть в темноте, видеть, как поднимается занавес, и старый Салливан слегка наклоняется вперед с поднятой в руке палочкой. Мама умерла. Папа и Селия в Австралии. Осталась только Мария. Он вспомнил про почтовую открытку, исписанную ее небрежным почерком. Мария осталась. Вот почему с семнадцатью фунтами и шестью пенсами в кармане он вышел из школы, сел в поезд и отправился в Ливерпуль. Ведь Мария осталась. Хозяйка вошла в гостиную с яйцами и беконом. Принесла она и большой рисовый пудинг с румяной верхней корочкой. Мария и Найэл задержали дыхание, чтобы не рассмеяться. Хозяйка, тяжело ступая, вышла из комнаты, и они снова остались вдвоем. - Я не смогу есть его, даже если буду умирать с голода, - сказал Найэл. - Знаю, - сказала Мария. - Я тоже. Мы бросим его в камин. Они положили немного риса в тарелки, чтобы выглядело, будто они поели, а остальное выкинули с блюда в огонь. Рис почернел. Но не сгорел. Он так и остался лежать на углях черной липкой рыхловатой массой. - Что будем делать? - спросил Найэл. - Она придет подложить угля в камин и все увидит. Они попробовали кочергой отскоблить рис от угля. Кочерга сделалась липкой и покрылась черным рисом. - Положим его в карманы, - сказала Мария. - Бумага вон там. Бумагой мы отдерем его от угля и разложим по карманам. А по пути в театр выбросим в канаву. Они принялись лихорадочно набивать карманы мокрым, дымящимся рисом. - Если тебе не понравится, ты обязательно скажи, ладно? - попросила Мария. - Ты о чем? - спросил Найэл. - О театре. Если я не справлюсь с ролью, - сказала Мария. - Конечно, - сказал Найэл, - но это невозможно. Ты справишься с любой ролью. Он высыпал остатки пудинга в кепку, которая была ему велика. - Неужели? - спросила Мария. - Ты уверен? Она смотрела, как он стоит здесь, совсем рядом, тощий, бледный, с оттопыренными карманами и жуткой кепкой, разбухшей от риса. - Ах, Найэл, - сказала она. - Как я рада, просто не передать. На улице шел дождь, и они одолжили у хозяйки зонт. Они шли под ним вдвоем, и порывистый ветер задувал под него как метроном. Найэл рассказывал Марии про мистера Вильсона. Мистер Вильсон уже не казался ему таким важным и значительным. Теперь он стал всего-навсего жалким, надутым стариком с обвислыми усами. - У него есть прозвище? - спросила Мария. - У всех преподавателей бывают прозвища. - Мы зовем его Длиннорылым, - сказал Найэл. - Но его усы тут ни при чем. Дело не в усах. - Я хочу предупредить тебя, - сказала Мария, - что нашу хозяйку зовут Флори Роджерс. - Ну и что? - спросил Найэл. - Да так, просто это очень смешно, - сказала Мария. Перед самым театром они вывернули карманы и освободились от рисового пудинга. - Вот тебе деньги на билет, - сказала Мария. - Еще слишком рано. Тебе придется сидеть и ждать целую вечность. - Ничего страшного, - сказал Найэл. - Я постою в фойе и посмотрю, не принесли ли зрители на ногах остатки пудинга. Кроме того, я буду не один. Ведь это все равно, что придти домой. - Что значит придти домой? - спросила Мария. - Быть в театре, - сказал Найэл. - Быть рядом с тобой. Знать, что когда поднимится занавес, на сцене будет один из нас. - Дай мне зонтик, - сказала она. - У тебя будет глупый вид, если ты войдешь в фойе с зонтиком в руках. Она забрала у него зонт и улыбнулась. - Какая досада, - сказала она. - Ты так вырос, что почти догнал меня. - Не думаю, что я вырос, - сказал Найэл. - Скорее, ты стала как-то ниже ростом. - Нет, - сказала Мария, - это ты вырос. И голос у тебя стал резкий и странный. Так лучше. Мне нравится. Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену. - Потом подожди меня здесь, - сказала она. - Служитель очень строгий и не всех пускает за кулисы. Если тебя спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс Делейни. - Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, - сказал Найэл. - Хорошо, - сказала Мария, - так и сделай. Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я была так несчастна, страшно нервничала и ненавидела театр. Теперь же я счастлива и больше не нервничаю. И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной лестнице. А Найэл тем временем молча сидел в боковом кресле первого ряда верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в оркестровой яме, чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его существу. Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на пианино, что-то уже навевало ему обрывок мелодии, где-то, когда-то услышанной и почти забытой; она сливалась со звуками настраиваемой первой скрипки, с горячими, слегка затхлым, напоенным сквозняками дыханием самого театра и сознанием того, что кто-то, кого он знает и любит, как некогда Маму, а теперь Марию, сидит в уборной за сценой и легкими мазками наносит грим на лицо. Глава 9 - Они приехали и забрали тебя, да? - сказала Селия. - Вы даже не успели как следует побыть друг с другом. - У нас было два дня, - сказала Мария. Два дня... И так всегда с тех пор, из года в год. Найэл появляется никогда не знаешь когда, никогда не знаешь где, и вот он с ней. Всегда ненадолго. Она никогда не помнила, куда они ходили, что делали, что случалось; знала она одно - они были счастливы. Раздражение, усталость, бесконечные заботы, трудности, планы - все забывалось, когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и непонятное ей самой возбуждение. Рядом с ним она и отдыхала, и переживала необъяснимый подъем. Не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. Надо об этом рассказать Найэлу, он посмеется, он поймет. Но проходили недели, а она все не видела его. И вот он появляется неожиданно, без предупреждения. Она совершенно измученная возвращается после длинной репетиции, неприятного разговора или просто неудачно проведенного дня, а Найэл сидит в глубоком кресле, смотрит на нее снизу вверх и улыбается. Ей надо причесаться, попудрить лицо, сменить почему-то ставшее ненавистным платье... все забывается в мгновение ока - ведь Найэл здесь, он часть ее существа, быть рядом с ним все равно что быть наедине с собой. - В этом был виноват Папа, - сказала Селия. - Директор школы телеграфировал Папе о том, что Найэл убежал, а он в ответной телеграмме написал: "Свяжитесь с Королевским театром в Ливерпуле". Труда догадалась, что он поехал к Марии. - По-моему, это единственный нехороший поступок Папы за всю жизнь, - сказал Найэл. - Ему очень не хотелось этого делать, - сказала Селия. - Он позвал Труду в гостиную - в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара - и сказал ей: "Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?" Селия помнила, что им приходилось постоянно включать вентиляторы. Один висел над дверью, а другой на противоположной стене комнаты, чтобы был сквозняк. Кто-то предложил закрыть окна, задернуть шторы и включить вентиляторы на всю мощность, будто от этого станет прохладнее. Но вышло иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво. - Дорогая, - сказал он Селии, - мне придется сдаться. Я больше не могу. Я ненавижу этих людей и эту страну. Кроме того, я теряю голос. Придется сдаваться. Он постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была часть ритуала на всем протяжении прощального турне. Всего несколько месяцев назад в Нью-Йорке они попали в снежную бурю, и он говорил то же самое об Америке и американцах. Он постоянно терял голос. Терял желание петь когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер. - Позвони в театр, дорогая, - сказал он. - Скажи, что я отменяю сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв. - Хорошо, Папа, - ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни малейшего значения. Она продолжала рисовать в альбоме воображаемых персонажей, а Папа продолжал пить пиво. Ей запомнилось, что телеграмма пришла около полудня; Папа разразился хохотом и бросил листок Селии на стол. - Молодчина Найэл, - сказал он. - Я никогда не думал, что у него хватит духа на это. Но она сразу забеспокоилась. Ей представилось, как Найэл лежит убитый где-нибудь в канаве, или что его избил, несправедливо избил жестокий директор школы, а то и побили камнями другие мальчики. - Надо сейчас же сказать Труде, - заявила она. - Труда знает, что делать. А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху. - Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна? - сказал он. - Молодчина Найэл. Во всяком случае, я никогда ни в грош эту школу не ставил. Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии. - Он в Ливерпуле, - твердо сказала она и поджала губы. Это выражение Папа и Селия знали слишком хорошо. - Вы должны послать в школу телеграмму и сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате. - Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? - спросил Папа. - Клянусь Богом, если бы я был мальчишкой и убежал из школы, то черта с два я бы выбрал для побега Ливерпуль. - Дело в Марии, - сказала Труда. - Теперь, после смерти матери, он всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других. Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то происходило. Он перестал смеяться. Перестал пить пиво. Он поднял тяжелый взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался постаревшим и усталым. - Ну, не знаю, - сказал он. - Это выше моего разумения. Что я могу поделать со всем этим отсюда, с противоположной стороны этого проклятого Земного шара? Андре! Папа во весь голос позвал Андре, потому что Андре тоже необходимо рассказать про побег Найэла, и не одному Андре, но и официанту, когда тот придет, и горничной и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю, не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге своего смышленого пасынка из школы. - Что проку звать Андре, - сказала Труда, опять поджимая губы. - Вам надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле. - В таком случае пусть и остается там, - сказал Папа, - если ему так нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле. - Его мать хотела, чтобы он ходил в школу, - сказала Труда. - Театр не место для мальчика его возраста. Он должен пройти обучение. И вам это известно. У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию. - Пожалуй, нам придется поступить так, как она говорит, - сказал он. - Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк. И Селия пошла вниз, в холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл убежал в Ливерпуль к Марии. Сестрой Найэла была она, а не Мария. Зачем же Найэлу понадобилось убегать к Марии? И, вообще, почему бы им не быть всем вместе? Почему все, что когда-то было таким прочным и постоянным, стало таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным бланком и через полуоткрытую дверь услышала, как Труда разговаривает с Папой. - Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни, - говорила она. - Я высказала, что думаю относительно мальчика, а теперь могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так, с места на место. Ей следует получить нормальное образование и общаться со сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать, и они трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста. Папа стоял лицом к Труде. Через приоткрытую дверь Селия увидела потерянное, испуганное выражение его глаз. - Я знаю, - сказал он, - но что же мне делать? Она все, что у меня осталось. Я не могу отпустить ее. Если я отпущу ее, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну. - Это губит ей жизнь, - сказала Труда. - Предупреждаю вас. Это губит ей жизнь. Вы возлагаете на нее слишком большую ответственность. Стараетесь поставить взрослую голову на детские плечи. Ей придется страдать из-за этого. Не вам, мистер Делейни, а ей. - Разве я не страдал? - сказал Папа, и в глазах его было все то же потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива. - Она видит мир, - сказал он. - Ребенок видит мир, а это уже само по себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу вам, что мы сделаем, Труда. Мы дадим объявление, что ищем гувернантку. Вот оно, решение. Хорошая, всесторонне образованная гувернантка. И мы найдем девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей к чаю. Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу. - Не беспокойтесь, Труда. Я что-нибудь устрою. И я телеграфирую в школу. Скажу этому малому - их директору, чтобы он искал мальчика в Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в театре. С Марией все в порядке, она занимается делом. Мальчику это не на пользу. Все будет, как надо. Не беспокойтесь, Труда. Селия немного подождала и вошла в гостиную. - Вот бланк, - сказала она. - Оба обернулись и посмотрели на нее, но ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов. Селия вышла из комнаты, по коридору дошла до уборной, заперлась, и, вместо того, чтобы читать книгу, которую там держала, села на стульчик и заплакала. Перед ней по-прежнему стояло растерянное лицо Папы, и она слышала, как он говорит Труде: "Я не могу отпустить ее. Если она уйдет, я сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну". Нет, она никогда не покинет его, никогда. Но почему он губит ей жизнь? Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не хватает ли? Того, что другие девочки делают в школе: играют в хоккей, пишут и прячут записки, смеются, толкаются? У нее не было никакого желания делать все это. Она просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли быть с ней, если бы только Найэл и Мария были здесь, так что рядом были не одни только взрослые... - Как Найэл вернулся в школу? - спросила Селия. - Приехал кто-то из учителей и забрал его? Я забыла. - Они прислали padre*, - сказал Найэл, - малого, который вел службы в школьной церкви. У него были соломенные волосы, и он часто смешил нас. Он любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был не дурак и знал, что делает. * Католический священник (итал.). - Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, - сказала Мария, - и все рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать. Через много лет, в Лондоне, он пришел посмотреть ее в театре. Сидел в первом ряду и прислал ей записку с вопросом, не будет ли ему позволено засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая от скуки, но любопытствуя, кто бы это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти; но, как только он появился, она узнала его, узнала круглолицего padre с соломенными волосами, но волосы уже из соломенных превратились в седые. Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее уборной, разговаривали о Найэле и она забыла про усталость. - В кондитерской он купил нам шоколадных конфет, - сказал Найэл, - огромную коробку, перевязанную красной лентой. Ты сразу сорвала ленту и повязала ей волосы. Это тебе очень пошло. - Красовалась, - сказала Селия. - Бьюсь об заклад, она красовалась. Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться. - Ты завидуешь, - сказала Мария. - Завидуешь, хоть уже прошло столько лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле. В тот вечер Найэлу очень хотелось есть. Он всегда был одним из тех мальчиков, которые хотят есть в самое неподходящее время. Хороший завтрак или плотный ленч были ему не в прок. Он ничего не ел. И вдруг часа в три дня или ночи ему вдруг хотелось копченой рыбы или большую тарелку сосисок. Он бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки. - Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? - сказала Мария. - На кухне пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты. - Стянутые пластырем, - сказал Найэл, - и порванные по швам. От них противно пахло. - Там был сыр, - сказала Мария, - полхлеба и банка паштета. Мы все забрали ко мне в спальню, и ты лег на мою кровать в нижней сорочке и кальсонах - пижамы у тебя не было. Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от холода, ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с Марией, и у него не попадал зуб на зуб от холода, ей приходилось сваливать на кровать одеяла, пледы, а иногда и тяжелый ковер. Таща ковер и взгромождая его на кровать, они задыхались от смеха. - На столике рядом с кроватью лежала Библия, - сказал Найэл. - Мы зажигали две свечи и вместе читали ее. Открывали наугад и по первому попавшемуся месту гадали о будущем. - Я до сих пор так делаю, - сказала Мария. - Всегда делаю. Перед премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было: "And he that gathereth the askes of the heifer shall wash his clothes". Набор слов. - Можно немного схитрить, - сказал Найэл. - Если открыть Библию в конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше подходит для гадания. Наткнешься на что-нибудь вроде "There shall be no more fear". - Интересно, на что вы наткнулись в тот вечер в Ливерпуле, - сказала Селия. - Вряд ли хоть один из вас помнит. Мария покачала головой. - Не знаю, - сказала она. - Это было так давно. Найэл ничего не сказал. Однако он помнил. Он вновь видел мерцающие стеариновые свечи в зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из них гораздо короче другой и с куском оплывшего стеарина у фитиля. Ему холодно, и Мария укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой ей тепло и уютно в пижаме в цветочек, старой пижаме, зашитой на боку, и им приходится разговаривать шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней комнате. Он ест хлеб с паштетом и сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песне Песней Соломона, на строчках "Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему: он пасет между лилиями". - Благодарю, - сказала Мария. - Но ты не пасешь между лилиями. Ты сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом. Она рассмеялась, и чтобы не услышала миссис Роджерс, заткнула рот платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на самом деле мысли его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих лет, ни о ком и ни о чем не заботясь, отмахиваясь от бед и вскоре забывая их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в тени. Была полночь, ей было тепло и завтра - новый день. Но завтра, думал Найэл, что-нибудь случится. В школе нападут на его след, и ему придется вернуться. И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не было денег. Мария не могла содержать его. Итак, он снова уезжал: padre в углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл, высунулся из окна, смотрел на Марию, которая с красной лентой в волосах стояла в конце платформы, и махал ей рукой. Когда она на прощание целовала его, в ее глазах стояли слезы, но она смахнула их слишком скоро, слишком скоро - как только ушла с платформы. - Наверное, вы неплохо повеселились, - сказала Селия. - Как жаль, что я все это пропустила. А ты, Мария, даже если другие и смотрели на тебя свысока, должно быть, действительно была хороша. В противном случае, ты не была бы тем, что ты сейчас. - Вот именно, - сказала Мария. - И что же я сейчас? Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена. - Право же, - сказала она, - чего тебе еще желать? Ты достигла вершины. Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит на любую пьесу, в которой ты играешь. - Да, знаю, - сказала Мария. - Но действительно ли я хороша? Селия ошеломленно уставилась на нее. - Ну, конечно, - сказала она. - Я не видела ни одной роли, в которой ты была бы плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно. Конечно, ты хороша. Не будь дурой. - Ну, ладно, - сказала Мария. - Я не могу этого объяснить. Ты не поймешь. Она забывала слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы случайные намеки навсегда застревали в памяти. Она не могла отмахнуться от них. Связи, это ей удалось благодаря связям. Так говорили и позже. Она совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую роль в Лондоне потому что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от нее без ума... Какое-то время это продолжалось, но разумеется... Она не лишена способностей, но это способности обезьяны. Игрой это не назовешь. Она унаследовала обояние Делейни, у нее фотографическая память и целый набор трюков. Вот и все. Говорят, говорят... говорят... говорят... - Понимаете, - медленно произнесла она, - с такими людьми как я никто не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды. - Я честен, - сказал Найэл. - Я говорю тебе правду. - Ах, ты, - вздохнула Мария. - Ты совсем не то. Она посмотрела на него, на его странные, ничего не выражающие глаза, прямые волосы, узкий рот с выпяченной нижней губой. В нем не было черты, которой бы она не знала, которую бы не любила, но какое отношение это имеет к ее игре? Или наоборот? Неужели и то, и другое так неразрывно связано? Найэл был отражением в зеркале, перед ним она танцевала ребенком, перед ним принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее грехи. - В действительности, - сказал Найэл, - ты хочешь сказать, что ни один из нас отнюдь не птица высшего полета. Не то, что Папа или Мама. И, называя нас паразитами, Чарльз не в последнюю очередь имел в виду именно это. Из нас троих каждый по своему сумел одурачить окружающих своим кривлянием, но в глубине души мы отлично знаем правду. Он стоит в магазине на Бонд-стрит и разыскивает пластинку. Пластинку, на которой Папа поет одну старинную французскую песню. Названия он не мог вспомнить, но там была одна строчка о le coz*. "Qne j,dime le sondneor, le soir on fond du bois"**. * Рог (фр.). ** В вечерний час люблю у рога звук в тиши лесной (фр.). Что-то в этом роде. Он очень хорошо знал эту пластинку. На обороте была записана "Plaisir d,amonz"*. Никто не пел этипесни так, как Папа. Но глупенькая молодая продавщица подняла голову от списка имеющихся в магазине пластинок и тупо посмотрела на него. * Радости любви* (фр.). - У нас ее нет. Наверное, она очень старая. Не думаю, что ее еще раз записывали. Пока она говорила, дверь кабины для прослушивания отворилась и Найэл услышал одну из своих собственных песен в ритме джиги, исполняемую под невыразительный аккомпанемент посредственного оркестра. В это время мимо проходил какой-то мужчина; он узнал Найэла и, улыбаясь, кивнул в сторону кабинки. - Добрый день, мистер Делейни. Вам не надоедает слушать ее? Мне так порядком надоело. Девушка за прилавком взглянула на Найэла, а его песня, казалось, звучала все громче и громче, заполняя весь магазин. Найэл придумал какой-то предлог, поспешно вышел из магазина и пошел прочь. - Вся сложность в том, что вы оба не чувствуете благодарности за свой успех, - сказала Селия. - Он пришел к вам, когда вы были еще слишком молоды. Тебе едва исполнилось двадцать, когда ты познала оглушительный успех в "Хеймаркете"*, а я сидела дома на Сент Джеймс Вуд* и присматривала за Папой. - Ты любила присматривать за Папой, - сказала Мария. - Ты же знаешь. - Он слишком много пил, - сказала Селия. - Ты никогда этого не замечала, а если и замечала, то тебя это не волновало. Я одна переносила весь этот ужас, когда видела, как он подходит к буфету. Труды не было с нами. Она лежала в больнице с язвой на ноге. - Ты преувеличиваешь, - сказал Найэл. - Папа никогда не напивался до безобразия. Никогда не падал, ничего особенного себе не позволял. Наоборот, бывал весьма забавен. Всегда декламировал. Ярды и ярды поэзии. Никто не возражал. И пел он тогда лучше, чем когда бы тони было. - Я возражала, - сказала Селия. - Когда кого-то любишь, постоянно присматриваешь за ним и видишь, как он постепенно отдаляется от тебя, теряя лучшее, что в нем было, поневоле будешь возражать. - Все от того, что он не оставил сцену, - сказала Мария. - Он знал, что это начало конца, и все в нем перевернулось. Когда я начну стареть, то вероятно, тоже стану пить. - Нет, не станешь, - сказал Найэл. - Ты слишком тщеславна. Слишком заботишься о фигуре и лице. - Вовсе не забочусь, - сказала Мария. - Слава Богу, пока не требуется. - Придет время, потребуется, - сказал Найэл. Мария хмуро взглянула на него. - Отлично, - сказала она, - продолжай. Скажи еще какую-нибудь гадость. Так или иначе, всем нам отлично известно, что ты замышлял той зимой. - Да, - сказала Селия. - Все к одному. Бедный Папа очень беспокоился за тебя, Найэл. Это было просто ужасно. - Чепуха, - сказал Найэл. - Тебе едва исполнилось восемнадцать, - сказала Селия. - А какие пошли разговоры. - Ты хочешь сказать, что говорил Папа, - сказал Найэл. - Он всегда говорил. Без этого ему жизнь была не в жизнь. - Но он очень расстраивался, - сказала Селия. - Он так и не простил этой женщине. - Когда люди кого-то не любят, - сказала Мария, - они всегда говорят "Эта женщина". У тебя есть причина не любить бедную старушку Фриду? Право, она была лучше многих. Для Найэла даже совсем не плоха. Она не причинила ему никакого вреда, как раз наоборот. К тому же она была старым другом Папы и Мамы. - Наверное поэтому Папа так рассердился, - сказал Найэл. - А ты Фриду никогда не спрашивал? - спросила Мария. - О, Господи, конечно нет, - ответил Найэл. - Какие странные мужчины, а я бы спросила, - сказала Мария. - Все началось на том ужасном банкете, - сказала Селия. - Кошмарный вечер. Я его никогда не забуду. Этот ужасный банкет в "Грин Парк" или как там назывался тот отель. Папа устраивал прием в честь Марии после ее премьеры в "Хеймаркете". - И вовсе это был не ужасный банкет, - сказала Мария, - а просто замечательный. - Разумеется, замечательный, - сказала Селия. - Для тебя. У тебя был такой успех. Для меня же далеко не замечательный. Папа перепил и не мог завести машину, а тут еще этот снег. - Повсюду снег, - сказал Найэл. - Меня поразило, что на банкет вообще кто-то пришел, не говоря уж о спектакле. На Хеймаркете снега навалило по щиколотку. Мне это известно, я прошагал там взад-вперед почти весь вечер. Я не мог войти в театр, слишком нервничал из-за Марии. - Нервы! Не говори мне о нервах, - сказала Мария. - В тот день, с самого утра мои руки, ноги и живот становились все холоднее и холоднее. Я пошла в церковь Св.Марии-в-По х и прочла молитву. - Когда ты вышла на сцену, все было в порядке, - сказала Селия. - Но не со мной, - сказал Найэл. - Я бродил по Хеймаркету, и у меня зуб на зуб не попадал. Я мог подхватить воспаление легких. Мария посмотрела на него. Она все еще немного хмурилась. - Ну уж для тебя вечер закончился как нельзя лучше, разве нет? - сказала она. - Если он так и закончился, то лишь по твоей вине, - сказал Найэл. - О, продолжай, - сказала Мария. - Во всем обвини меня. Селия не слушала. Она по-прежнему думала о машине, которая не заводилась, и о Папе, склонившемся над рычагами управления. - Если подумать, - сказала она, - то вечер был довольно странным для каждого из нас. Глава 10 Проснувшись в то утро, Мария увидела за окном густые хлопья снега. Портьеры были задернуты - она никогда не спала с раздернутыми - снег падал косо, ветер сдувал его в левую сторону, и если бы она подольше смотрела на небо, у нее зарябило бы в глазах и закружилась голова. Она снова закрыла глаза, но знала, что ей больше не заснуть. Этот День настал. Страшный День. Возможно, если снегопад продлится еще несколько часов, к вечеру транспорт остановится, зрителям не на чем будет добираться, и все театры закроют. Труппе сообщат, что из-за непогоды премьера переносится. Она лежала на кровати на боку, подтянув колени к подбородку. Конечно, она могла бы сказаться больной. Могла бы весь день пролежать в постели, ее бы приходили навестить, а она делала бы вид, что пребывает в трансе. Какое несчастье! Марию Делейни, которая должна была играть молодую героиню в "Хеймаркете" ночью внезапно разбил паралич. Она не слышит, не говорит и даже пальцем пошевелить не может. Страшная трагедия. Она была блестящей актрисой. Мы все возлагали на нее большие надежды. Ей предстояло многое свершить, но она уже никогда не сможет играть. До конца дней своих она будет прикована к постели, и нам придется на цыпочках подходить к ней и подносить цветы... Бедная, прекрасная, блистательная Мария Делейни. В дверь постучали, и в комнату ворвалась горничная Эдит с завтраком на подносе. - Прекрасная погода, - сказала она, водружая поднос на кровать. - Когда я открыла заднюю дверь, снега было мне по колено. Придется его разгрести, чтобы могли пройти торговцы, но я этим заниматься не буду. Мария не ответила. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Она терпеть не могла Эдит. - В такую погоду немногие выберутся в театр, - сказала Эдит. - Зал будет на три ч