етверти  пуст.  В газете  есть  маленькая заметка  о  вас  и
фотография. Ничуть не похожая.
     И она вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Мерзкая девчонка. Откуда  ей
знать,  будет театр полон или пуст? Всем известно, что билеты достались лишь
тем,  кто  заказал за много недель  до спектакля.  Вряд  ли  погода испугает
счастливчиков. Где эта заметка о ней? Она раскрыла газету и  просмотрела  ее
от корки до корки.
     И  только-то?.. Три короткие  строчки в самом низу, где  их никто и  не
увидит.  "Мария  Делейни,  которая выступает сегодня в  новой пьесе на сцене
"Хеймаркета", -  старшая дочь..." и далее масса  всего  о  Папе. Могли бы  и
фотографию поместить его, а не ее. Эдит была права. Ничуть не похожа. Почему
эти болваны не могли выбрать одну  из новых, которые она сделала  специально
для  этого  случая?  Так  нет же.  Взяли это  дурацкое фото, где  она нелепо
улыбается через плечо.
     "Мисс Мария Делейни, которая выступает  сегодня в новой пьесе  на сцене
"Хеймаркета"..."  Сегодня.  Она  повернулась  к  подносу  и  с   отвращением
посмотрела на грейпфрут. Мало сахара и  на вазочке с джемом  сладкие  пятна.
Все потому, что нет Труды. Труда в больнице с язвой на ноге, и именно тогда,
когда она так нужна.
     На подносе  лежали  только два  конверта. Один со  счетом  за  какие-то
туфли,  который, как ей  казалось, она уже  оплатила. Нет, не казалось - она
была  уверена  в этом. Эти скоты  снова прислали его. Во  втором конверте  -
письмо от тоскливой девицы, с которой они вместе были в турне прошлым летом.
"Когда настанет великий день, я буду думать о вас. Некоторым везет буквально
во всем. Каков он? Такой же интересный, как на фотографии, и правда ли,  что
ему около пятидесяти? В "Кто есть кто" его возраст не указан..."
     Мало кто  знал ее  адрес  в Сент Джонз  Вуд. Папа и Селия  здесь совсем
недавно. Большинство  посылали  ей письма и  телеграммы прямо в "Хеймаркет".
Цветы   тоже.   Если   подумать,  то   все   это   дело  страшно  похоже  на
послеоперационные дни. Телеграммы, цветы. И  долгие часы ожидания. Она взяла
в рот кусочек грейпфрута, но он оказался очень горьким и с сердцевиной.  Она
выплюнула его.
     За  дверью  послышалось  шарканье комнатных туфель  и  тут же  раздался
знакомый стук тремя пальцами.
     - Войдите, - сказала Мария.
     Это был Папа. В старом голубом халате и комнатных туфлях, которые Труда
чинила уже не один раз. Папа  никогда не  покупал  новой одежды и  оставался
верен знакомым вещам до  тех  пор, пока они окончательно  не изнашивались. У
него был один старый джемпер, который он стягивал кусками веревки.
     - Ну, дорогая моя, - сказал Папа.
     Он подошел, сел  на кровать рядом с Марией, взял ее руку и поднес  ее к
губам. Со времени турне по Южной Африке он пополнел и отяжелел, и волосы его
стали совсем седыми. Но нисколько не поредели. Они стояли у него над головой
как никогда прежде, делая его похожим на льва. Стареющего льва.
     Сидя на  кровати,  он  одной  рукой  держал  руку Марии, другой  взял с
подноса кусочек сахара и стал его сосать.
     - Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? - спросил он.
     - Отвратительно, - ответила Мария.
     - Знаю, - сказал он.
     Он улыбнулся и принялся за второй кусок сахара.
     - Либо оно есть, либо нет, - сказал он. - Либо оно в твоей сумасбродной
головке  и  ты  инстинктивно  делаешь то, что  нужно,  либо, как  шестьдесят
процентов их братии лопочешь  бессмыслицу,  ходишь вокруг да около и никогда
не поднимаешься выше среднего уровня.
     - Откуда мне знать? - сказала Мария. -  Люди никогда не говорят правды.
Во  всяком  случае  всей  правды.  Сегодня вечером я  могу удачно выступить,
получу хорошие отзывы и все будут милы  и доброжелательны. Но я все равно не
буду знать наверняка.
     - Еще как будешь,  - сказал  Папа, - здесь.  -  И  он постучал по своей
груди. - Внутри.
     -  Я понимаю, что волноваться нельзя, -  сказала Мария. - По-моему, это
недостаток веры в себя. Надо идти вперед и ни на что не обращать внимания.
     -  Некоторые  так и делают,  - сказал  он.  -  Но это  неудачники.  Они
получают награды в школе, но потом о них никто не слышит. Так держать Болей.
Пусть тебя рвет  в унитаз. Ничего  не  стоит то, что дается без борьбы, если
задолго до победы  ты не  чувствовала боли в животе.  Он поднялся и побрел к
окну. Комнатные туфли вновь зашлепали по полу.
     - Когда я первый раз пел  в Дублине, - сказал он, - собралось чертовски
много  народа.  Публика  была  самая  разношерстная.  С  билетами  произошла
какая-то  путаница.  Многие  зрители  сидели  не  на  своих  местах.  Я  так
дьявольски волновался перед выступлением, что раскрыв  рот, вывихнул челюсть
и минут пять не мог его закрыть.
     Он  рассмеялся. Подошел к  умывальнику  и  повертел  в  пальцах тюбик с
зубной пастой Марии.
     -  Тогда я рассердился, - сказал он. - Рассердился на самого себя. Чего
я боюсь,  черт  возьми, сказал я  себе. В  зале всего-навсего толпа каких-то
ирландцев, и если я не  понравлюсь  им, то и  они  не понравятся мне, а ведь
одно другого стоит. Я вышел на сцену и начал петь.
     - Ты хорошо пел? - спросила Мария.
     Он положил тюбик на место. Посмотрел на Марию и улыбнулся.
     - Если  бы я пел  плохо, мы бы  не были сейчас здесь, - сказал он, -  и
сегодня  вечером ты  не смогла  бы выйти на  сцену  "Хеймаркета".  А теперь,
вставай, прими ванну, и не забывай, что ты Делейни.  Покажи им всем, чего ты
стоишь.
     Он  открыл дверь  и, шлепая туфлями, направился в свою комнату, по пути
крикнув Андре, чтобы тот принес ему завтрак.
     Сегодня вечером он  поцелует меня  и  пришлет в уборную цветы, подумала
Мария.  Но ни то,  ни другое не будет иметь  значения. Имеет  значение  лишь
одно. То, что он сейчас сказал.
     Она встала с кровати, прошла в ванную, включила горячую воду и вылила в
нее всю эссенцию, которую Селия подарила ей на Рождество.
     - Все равно,  что помазание трупа перед похоронами, - сказала про  себя
Мария.
     Снег  шел все утро.  Он засыпал  палисадник перед домом,  и  тот  стоял
безжизненный, унылый.  Кругом царили тишина и покой, странный, глухой покой,
который  всегда  приходит  со  снегопадом.  С  Финчли-Роуд  не  долетал  шум
транспорта.
     Как  ей  хотелось,  чтобы скорее пришел Найэл,  но  его  поезд прибывал
только после полудня.  К  Пасхе он заканчивал школу. Это был  его  последний
семестр.  Папа ухитрился добиться, чтобы его отпустили на  несколько дней, и
он смог присутствовать на премьере.Почему он не мог  приехать утром,  почему
она должна дожидаться? Она хотела, чтобы Найэл был с ней.
     Когда  она через голову  снимала  ночную рубашку,  порвалась лямка. Она
поискала в ящике  комода другую, но  не  нашла. Она подошла к двери и громко
позвала Селию.
     - Исчезло все  мое нижнее белье,  -  бушевала  она. - Я ничего не  могу
найти. Ты его взяла.
     Селия уже встала и  была одета.  Она  всегда  вставала раньше Марии  на
случай если понадобится Папе - подойти к телефону или написать письмо.
     - Из прачечной еще ничего  не  вернулось, - сказала  она.  - Ведь Труды
нет. Без нее в доме всегда беспорядок. Ты можешь взять мою лучшую рубашку  и
панталоны. Те, которые Папа подарил мне на Рождество.
     - Ты гораздо толще меня. Они не подойдут, - проворчала Мария.
     -  Подойдут,  мне они  малы. Я все равно собиралась отдать  их  тебе, -
сказала Селия.
     Ее  голос  звучал нежно и ласково. Она специально делает это,  подумала
Мария. Она так мила и предупредительна потому, что у меня сегодня  премьера,
и она  знает, что я волнуюсь. Почему-то при этой мысли она почувствовала еще
большее раздражение. Она выхватила у Селии из рук рубашку и панталоны. Селия
наблюдала, как она молча их надевает. Как хороша в них Мария. Они ей в самую
пору. Что значит быть стройной и подтянутой...
     - Что ты наденешь сегодня вечером? - спросила Мария.
     В ее голосе звучало раздражение. На Селию она не смотрела.
     - Свое белое, - сказала Селия. - Его принесли из чистки, и оно выглядит
довольно мило. Плохо, что оно немного измялось и, когда я танцую, задирается
сзади. Ты не хочешь пройтись по тексту? Я тебя проверю.
     - Нет, - сказала Мария. - Мы занимались этим вчера. Я не собираюсь даже
заглядывать в него.
     - Сегодня нет никаких репетиций?
     -  Нет, никаких. Ах,  он,  наверное, там возится  с освещением. Из  нас
никого не вызывали.
     - Может быть, тебе следует послать ему телеграмму?
     - Пожалей. Он  получит их сотен пять. Но сам  не откроет ни одной. Этим
занимается секретарь.
     Она посмотрелась в зеркало.  Волосы просто  кошмар, но после ленча  она
вымоет их  и  высушит  перед  камином  в  столовой.  На  самом деле  она  не
собиралась посылать ему телеграмму. Она собиралась послать ему  цветы, но не
хотела, чтобы Селия знала об этом, и Папа тоже. Она точно знала, что пошлет.
Анемоны, голубые и  красные в белой вазе.  Однажды на репетиции он говорил о
цветах и сказал,  что его любимые  цветы  анемоны. Вчера  она  заметила их в
цветочном  магазине  на  углу Мерилебон-Роуд. Ваза потребует  дополнительных
расходов,  но  один  раз  это  можно  себе  позволить.   Доставка  цветов  в
"Хеймаркет" тоже будет стоить денег.
     -  Папа пригласил его на банкет после спектакля,  -  сказала Селия.  Он
приведет свою ужасную жену?
     - Она в отъезде. В Америке.
     - Как хорошо, - сказала Селия.
     Интересно, думала она,  сейчас, в эту  минуту, Мария  очень  волнуется?
Будет  ее  волнение  возрастать с приближением вечера или уляжется, стихнет,
как ноющая боль? Здесь, рядом с ней ее сестра, актриса, которой совсем скоро
предстоит выступить в своей первой значительной роли в Лондоне; Селия хотела
поговорить с ней  об этом, но не могла: какая-то странная робость удерживала
ее.
     Мария подошла к шкафу и достала пальто.
     - Ты, конечно, не собираешься на улицу? - сказала Селия. - Идет сильный
снег.
     -  Я  задохнусь, если останусь  здесь,  -  сказала  Мария.  -  Мне надо
пройтись, мне надо двигаться.
     - За ленчем мы будем вдвоем. Папа собирается в "Гаррик".
     - Мне не надо ничего особенного, - сказала Мария. - Я не хочу есть.
     Она вышла  из  дома,  свернула  за угол  на Финчли-Роуд  и на  автобусе
доехала  до цветочного  магазина, где накануне  видела  анемоны.  На  стенке
автобуса крупными черными буквами было написано название пьесы, а выше  - ее
имя, красными. Доброе предзнаменование. Не забыть сказать Найэлу.
     Очень придирчиво выбрав анемоны, она подошла к столику в углу магазина,
чтобы написать карточку. Она совсем  не знала,  что  написать. Что-нибудь не
слишком  фамильярное,  что-нибудь не слишком игривое. Чем проще,  тем лучше.
Она  остановилась на том,  что  вывела его  имя  и  подписала:  "От  Марии с
любовью". Вложила карточку в цветы и  вышла из магазина. Посмотрела на часы.
Двенадцать. Ждать оставалось еще больше восьми часов.
     На ленч  у них  была тушеная баранина с  луком и картофелем  и яблочная
шарлотка. Без Папы они кончили есть раньше обычного. Сразу после ленча Мария
вымыла голову, сколола волосы шпильками и легла в столовой спиной к камину.
     - Может быть, - небрежно  и слегка зевая, сказала  она Селии.  -  Может
быть, ты послушаешь мой кусок из середины третьего акта. Проверим слова.
     Селия ровным,  монотонным голосом  подавала реплики. Мария  отвечала на
них, прикрыв  глаза руками.  Все  в  порядке.  По  части  текста  Мария была
безупречна.
     - Что-нибудь еще? - спросила Селия.
     - Нет, больше ничего.
     Селия  листала  страницы  измятой  рукописи.  Они  все  были  испещрены
карандашными  пометками. Она посмотрела  на  Марию,  которая все еще лежала,
закрыв  лицо руками.  Что  должна  испытывать  Мария,  целуя  этого мужчину,
чувствуя, как его руки  обнимают ее  и говоря  все то, что ей надо говорить?
Мария никогда  не рассказывала об  этом. Она была до странности сдержанна  в
таких  вопросах.  Она  говорила,  что  Такой-То  и  Такой-То  был  в  плохом
настроении, с похмелья или очень весел и  забавен,  но  если ее спрашивали о
более  интимных  подробностях,  то  отвечала  уклончиво.  Казалось,  ей  это
неинтересно.  Она просто  пожимала плечами. Может  быть, Найэл  спросит  ее.
Может быть, Найэлу она расскажет.
     Стемнело очень  рано, около половины третьего. Снег  прекратился, но за
окнами  было  холодно  и  промозгло.  В столовую вошла Эдит,  чтобы  закрыть
портьеры.
     - Перестал на минуту,  - сказала она, рывком задергивая портьеры. -  Но
того  и  гляди  начнется  снова.  Под  ногами  жуткая  слякоть.  Только  что
спускалась за почтой, так насквозь промокла.
     Она  вышла,  тяжело ступая по полу и оставив  за  собой шлейф  затхлого
воздуха.
     - Неужели они никогда не моются? - свирепо сказала Мария.
     Она  села,  потянулась  и  стала  вынимать  шпильки  из  волос.  Волосы
распушились над  ее головой, короткие и золотистые, как гало. Селия отложила
рукопись, которую  только  что перечитала  с начала до  конца. Она  знала ее
почти так же хорошо, как Мария.
     Неожиданно она спросила. Не могла сдержаться.
     - Он тебе нравится?
     - Кто?
     Селия помахала рукописью перед Марией.
     - Да, он ужасно милый. Я тебе говорила, - сказала Мария.
     Она поднялась с пола и оправила юбку.
     - Но что  ты чувствуешь, когда целуешь его на репетиции? Тебе не бывает
неловко? - спросила Селия.
     -  Мне бывает  неловко, если приходится  целовать его утром,  - сказала
Мария.  -  Я  всегда боюсь, что у меня  пахнет изо рта. Знаешь, так  бывает,
когда хочется есть. Так что лучше это делать после ленча.
     - Правда? - спросила Селия.
     Но на самом деле она хотела узнать совсем не о том.
     - У  тебя прекрасно лежат  волосы,  -  сказала она вместо  того,  чтобы
продолжить расспросы.
     Мария повернулась и взглянула в зеркало.
     -  Странно,  - сказала она,  -  у  меня  такое  чувство,  что  все  это
происходит  не со  мной.  День  мой, но живет  в  нем кто-то другой. Ужасное
чувство. Не могу его объяснить.
     Они услышали, что к дому подъезжает такси.
     - Это Найэл, - сказала Мария. - Наконец-то Найэл.
     Она  подбежала  к окну  и  отдернула  портьеры. Громко  забарабанила по
стеклу.  Он  повернул голову, улыбнулся и помахал рукой. Он  расплачивался с
таксистом.
     - Пойди и впусти его, быстро, - сказала Мария.
     Селия  пошла  к входной двери и впустила Найэла. Он с  чемоданом в руке
поднялся по лестнице.
     - Привет, пупсик, - сказал Найэл и поцеловал Селию.
     Конечно, он весь продрог. Руки были как лед, давно не стриженные волосы
растрепались. Они вместе вошли в столовую.
     - Где ты  был? - сердито  спросила Мария. - Почему не приехал раньше? -
Она даже не улыбнулась Найэлу, не поцеловала его.
     - Я ходил навестить Труду, -  сказал он. - Ты же знаешь, что больница в
нескольких милях отсюда, и в такой снег туда надо добираться целую вечность.
     - Ах,  какой ты  молодец,  -  сказала  Селия.  - Должно быть,  она  так
обрадовалась. Как она?
     -  Лучше,  -  сказал Найэл.  - Но ужасно  сварлива. На всех  ворчит. На
сестер, на сиделок, на еду,  на врачей, на других больных. Я немного побыл с
ней и развеселил ее. Она даже пару раз рассмеялась.
     - По-моему, это очень эгоистично с твоей стороны, - сказала Мария. - Ты
знал, что значит для меня этот день, что мне так нужно утешение  и  все-таки
отправился  через  весь  Лондон  навестить Труду. Для Труды  можно  было  бы
выбрать и другое время. А теперь у меня остается только два часа до театра.
     Найэл промолчал. Он подошел к камину, опустился  на  колени  и протянул
руки к огню.
     - Труда прислала  тебе подарок -  сказал  он. -  Она попросила одну  из
сиделок в свободное время сходить в  магазин  и  кое-что купить. Она сказала
мне,  что  именно. Это подковка из белого  вереска*.  Ее отправили в  театр.
Труда  очень радовалась. Скажи  Марии, попросила  она, что я весь вечер буду
думать о ней.
     Мария  ничего не сказала. Она слегка выпятила нижнюю губу, отчего у нее
сделался еще более надутый вид.
     - Пойду взгляну, как там чай, - сказала Селия после минутного молчания.
     Лучше  оставить их вдвоем. Они сами разберутся. Она  вышла из комнаты и
поднялась  к  себе в  спальню,  дожидаться, когда, действительно,  подоспеет
время чая.
     Мария  опустилась на колени перед камином  рядом  с Найэлом.  Потерлась
щекой о его плечо.
     - Я чувствую себя ужасно, - сказала она. - Началось с  живота, а теперь
подступило к горлу.
     - Знаю, - сказал он. - Я чувствую то же самое. От пяток до затылка.
     - И с каждым мгновением, - сказала Мария, - страшная минута  все ближе,
и ничего с этим не поделаешь.
     -  Утром, когда я  увидел снег,  -  сказал  Найэл, -  у меня  появилась
надежда,  что снежные  лавины  погребут  под  собой "Хеймаркет",  и тебе  не
придется выходить на сцену.
     - Ты так  подумал?  - спросила Мария.  - И я тоже. Ах, Найэл... Если  я
когда-нибудь выйду замуж и буду ждать ребенка, ты не родишь его за меня?
     -   Во  всяком   случае,  для   меня  это   будет  единственный  способ
прославиться, - сказал Найэл.
     Он порылся в кармане.
     - По правде говоря, я не все это время провел у Труды, - сказал он. - Я
искал тебе подарок.
     - Ах, Найэл, покажи скорее.
     - Так, пустяк, - сказал он. - Ничего  ценного или особенно интересного.
Я  купил его на деньги,  которые  Папа  подарил  мне на  Рождество. Но  тебе
понравится.
     Он протянул  Марии небольшой  пакетик.  Она развязала ленту и разорвала
бумагу.  В ней была красная  кожаная коробочка. Внутри лежало кольцо. Камень
был голубой. Мария слегка повернула его и он засверкал.
     - Найэл,  дорогой Найэл... -  сказала она. Кольцо пришлось  ей как  раз
впору на средний палец левой руки.
     - Пустяк, - сказал Найэл, - оно ничего не стоит.
     - Для меня оно стоит всего, -  сказала  Мария.  -  Я всегда буду носить
его. Я его никогда не сниму.
     Она  вытянула  руку и смотрела, как при малейшем повороте кольца камень
играет  разноцветными лучами. Кольцо  что-то напоминало ей. Где-то, когда-то
она видела почти такое же.  И вдруг она вспомнила. Мама носила на левой руке
кольцо с голубым камнем. Кольцо, подаренное  Найэлом,  было очень похоже  на
Мамино, хотя, конечно, гораздо дешевле.
     - Я рад, что  оно  тебе  нравится,  -  сказал Найэл. - Как только я его
увидел в магазине, я сразу понял, что должен  его купить. Я знал, что  оно -
твое.
     - Я хочу, чтобы  в театр  ты поехал  в такси вместе со мной,  - сказала
Мария, - и довел меня  до самой двери.  Папа  и Селия приедут позже. Ты  это
сделаешь для меня?
     - Да, конечно, - сказал он. - Я так и собирался.
     Часы летели слишком быстро.  Подали чай. Убрали  чай. И Найэлу уже было
пора идти  наверх переодеваться. Папа вернулся домой около шести  часов.  Он
был очень  разговорчив  и весел. Должно быть, в "Гаррике"  он  выпил не одну
рюмку.
     - Сегодня  там будет  весь Лондон, - сообщил  он, -  а на банкете после
спектакля  к нам  причалят  еще человек  десять. Селия,  пожалуй, тебе стоит
позвонить в  "Грин-Парк". Черт меня  побери, если я знаю, кто  придет, а кто
нет. Найэл, тебе лучше вдетьбутоньерку. Андре, где бутоньерка для Найэла?
     Он  стал с грохотом  подниматься  по лестнице,  громко  смеясь, окликая
Марию, окликая Селию, окликая всех в доме. Мария спустилась из своей спальни
с чемоданом  в руке.  В нем лежало вечернее платье,  которое она  собиралась
надеть после спектакля. Селия не знала, кто бледнее - Мария или Найэл.
     -  По-моему,  нам  лучше  идти, -  сказала  Мария жестким,  напряженным
голосом. - В театре мне станет лучше. - По-моему, нам лучше идти. Кто-нибудь
вызвал такси?
     Теперь   пути   назад   нет.  Возврата   нет.   Приходится   покориться
неизбежности.  Действительно, похоже  на  хирургическую  операцию.  Страшную
операцию на  жизненно важных  органах.  Селия стоит  на сквозняке  в холле с
лицом сестры милосердия, и на нем блуждает подобострастная улыбка.
     - До встречи, дорогая... желаю успеха, - сказала Селия.
     Такси  -  больничная   каталка;  как  на   каталке   вывозят   труп  из
операционной, так и оно уносит ее в театр.
     - Ох, Найэл... - вырвалось у Марии, - ах, Найэл...
     Одной рукой он обнял ее за плечи, и такси  медленно покатило по залитым
густой жижей улицам.
     - Не покидай меня, - сказала Мария. - Никогда, никогда...
     Он плотнее прижался к ней и ничего не ответил.
     - Не  представляю, зачем я этим занимаюсь, - сказала она. -  Моя работа
не  доставляет удовольствия ни мне, ни  другим. Нелепо  продолжать  ее. Я ее
ненавижу.
     - Нет, не ненавидишь. Ты ее любишь, - сказал Найэл.
     - Неправда. Я ее ненавижу, - сказала Мария.
     Она  посмотрела  в  окно.  Засыпанные  снегом  улицы  казались  чужими,
незнакомыми.
     - Куда мы едем? - спросила она. - Он не туда едет. Я опоздаю.
     - Не опоздаешь, - сказал Найэл. - Еще уйма времени.
     - Мне надо помолиться, - сказала Мария. - Скажи ему, чтобы он  подъехал
к  какой-нибудь церкви. Мне надо помолиться.  Если  я не  помолюсь, случится
что-нибудь ужасное.
     Найэл просунул голову в окошко перегородки.
     - Остановитесь у церкви, - попросил  он, - у любой церкви, неважно где.
Молодая леди хочет выйти и помолиться.
     Водитель обернулся, на его круглом лице было заметно удивление.
     - Что-то не так? - спросил он.
     - Нет, - ответил Найэл. - Просто через час ей предстоит выйти на сцену.
Найдите какую-нибудь церковь.
     Водитель пожал плечами и нажал на сцепление.
     Машина остановилась около церкви Св.Мартина-в-Полях.
     - Ей лучше всего зайти сюда, - сказал водитель. - Здесь служат панихиды
по актерам.
     - Это предзнаменование, - сказал Найэл, - доброе предзнаменование. Тебе
надо зайти. Я подожду в машине. - От холода у него стучали зубы.
     Мария вышла из такси  и поднялась  на  паперть церкви Св.Мартина. Вошла
внутрь, остановилась в левом приделе и опустилась на колени.
     - Пусть все будет хорошо, - сказала она, - пусть все будет хорошо.
     Она снова и снова повторяла эти слова, ведь больше сказать было нечего.
     Она поднялась  с колен и поклонилась алтарю - она не знала, высокая это
церковь* или нет,  а женщина,  которая молилась у нее за спиной, внимательно
за ней наблюдала - и спустилась по скользким ступеням к машине.
     - Полегчало? - спросил Найэл. Он был очень взволнован и казался бледнее
прежнего.
     - Немного, - ответила она.
     Но  это было совсем не  так. Лучше ей  нисколько не стало. Хотя зайти в
церковь - вещь полезная.  Как подержаться за дерево. Вреда не будет... Через
несколько минут они остановились у подъезда "Хеймаркета".
     - Вот мы и приехали, - сказал Найэл.
     - Да, - сказала Мария.
     Он  вынес чемоданчик и расплатился с  водителем.  Папа дал ему денег. В
карманах у Марии было пусто. Она совсем забыла про деньги на такси.
     -  До встречи, - сказала Мария. Она  посмотрела на Найэла и попробовала
улыбнуться.
     Вдруг она сорвала с руки перчатку и показала ему кольцо.
     - Ты со мной, - сказала она. - Я спокойна. Ты со мной.
     Она вошла  через служебный вход и оказалась в театре. Сердце ее все еще
сильно билось, руки горели, но ощущение паники прошло.
     Она в театре. С другими актерами. Одна  из ее коллег просунула голову в
дверь уборной - лицо покрыто густым слоем крема, голова обмотана полотенцем.
     - У меня дизентерия. Внутри все вывернуло. Вы прекрасно выглядите.
     Теперь Мария  знала,  что  все будет  хорошо. Об  этом она и просила  в
церкви Св.Мартина-в-Полях. Они все вместе. Все как один. Она не одинока. Она
их часть, и все они вместе.
     Неожиданно она увидела в коридоре его. Негромко насвистывая, он стоял у
двери и смотрел на нее.
     - Привет, - сказал он.
     - Привет, - сказала Мария.
     -  Зайдите  взглянуть  на  мои  цветы,  -  сказал он.  -  Совсем  как в
крематории.
     Она вошла в его уборную. Костюмер разворачивал очередной  пакет. В  нем
было нечто похожее на алебастровую вазу с гигантским кустом.
     - Они побывали в Кью*,  - сказал он, - и что-то  там раскопали.  Совсем
без запаха. Странно. Казалось бы такая громадина должна пахнуть.
     Она  быстро   оглядела  комнату.  Везде  цветы.  И  телеграммы.   Груды
телеграмм. Некоторые еще не распечатаны.
     Затем она увидела свою вазу с  анемонами. Она стояла  на его  гримерном
столике у самого зеркала. Других цветов на  столике не было; только анемоны.
Он заметил, что она смотрит на них, но ничего не сказал.
     - Мне надо идти, - сказала Мария.
     Какое-то   мгновение  он  смотрел  на  нее,  она  на  него,  затем  она
повернулась и вышла.
     Она вошла к себе в уборную и  увидела там  цветы от  своих. Телеграммы.
Вересковую подковку от Труды. Она  повесила пальто на дверь и протянула руку
за  халатом. И вдруг увидела пакет.  Он  был длинный и  плоский.  Неожиданно
Мария почувствовала себя спокойно и уверенно, от былого волнения не осталось
и следа. Она  сняла обертку, под ней  оказался футляр красной кожи. А в  нем
золотой портсигар. На внутренней стороне  крышки было выгравировано  ее  имя
"Мария", его  имя и дата.  Некоторое  время она сидела глядя  на  портсигар,
вдруг услышала в коридоре шаги костюмерши.
     Она поспешно положила портсигар в свою вечернюю сумочку и  затолкала ее
в ящик  стола.  Когда костюмерша  вошла в  комнату, Мария,  склонившись  над
присланными Папой розами, читала его карточку: "Удачи, моя дорогая".
     - Ну, - сказала костюмерша, - как вы себя чувствуете, дорогая?
     Мария  притворилась,   будто  вздрогнула  и  оглянулась  с   наигранным
удивлением.
     - Кто,  я? - спросила она.  -  О,  я чувствую себя прекрасно. Все будет
хорошо.
     Она слегка наклонилась к зеркалу и стала смазывать лицо кремом.
     Да, шло к тому, что все будет действительно хорошо.

        Глава 11

     Найэл вошел в  театр и  остановился в фойе. Конечно,  было  еще слишком
рано.  До поднятия  занавеса оставался  целый  час. Швейцар спросил,  что он
здесь  делает и потребовал  показать  билет. Билета  у  Найэла не было.  Все
билеты остались у Папы. Завязался разговор, и ему пришлось назвать свое имя,
что  он  сделал  с явной  неохотой,  поскольку такое признание казалось  ему
бахвальством. Все  мгновенно изменилось.  Швейцар заговорил о Папе -  он был
давним его поклонником. Стал говорить о Маме.
     -  С   ней  никто  не  мог  сравниться.  Такой   легкий  шаг.  Казалось
невероятным,  как  она  движется. Все поговорили о русском балете...  совсем
непохоже на нее. Это, видите ли, дело подхода. Вся штука в подходе.
     От Папы  и Мамы швейцар перешел  к актерам,  занятым  в  главных  ролях
спектакля. Найэл молчал, позволяя ему нести всякий вздор. На противоположной
стене висела фотография Марии. С нее смотрела женщина,  ничем не  походившая
на ту, что заходила помолиться в церковь Св.Мартина-в-Полях, которая, сидя в
такси,  искала   у   него   поддержки.   Девушка   с   фотографии  улыбалась
обольстительной  улыбкой,  ее голова  была откинута  назад, ресницы казались
неестественно длинными.
     - Вы десь, конечно, для того, чтобы посмотреть на свою сестру, - сказал
швейцар. - Наверное, гордитесь ею, так ведь?
     - Она мне не сестра. И даже не родственница, - неожиданно сказал Найэл.
     Его собеседник уставился на него во все глаза.
     - Ну, сводная сестра, если угодно, - сказал Найэл. - У нас все смешано.
Это довольно трудно объяснить.
     Как хотелось ему, чтобы этот человек ушел, он не  имел никакого желания
продолжать с  ним разговор.  У подъезда  остановилось такси.  Из  него вышла
очень пожилая дама с веером из страусовых перьев в руке. Швейцар поспешил ей
навстречу. Зрители начинали прибывать...
     По  мере  того  как  стрелка  часов  двигалась  по  циферблату  и  фойе
заполнялось  возбужденными,  оживленно  переговаривающимися зрителями, Найэл
все  явственнее  чувствовал приближение приступа клаустрофобии. Вокруг  него
шумела  и бурлила  толпа, и  ему  хотелось слиться  со стеной, у которой  он
стоял. Слава  Богу, никто  не знает, кто он  такой, и ему  ни с кем не  надо
разговаривать,  но чувство подавленности  от этого  не  уменьшалось.  В  нем
закипала жгучая неприязнь ко всем этим мужчинам и женщинам, которые, проходя
мимо  него,  направлялись в  партер.  Они напоминали ему  зрителей  в  цирке
Древнего Рима. Все они хорошо пообедали и теперь пришли посмотреть, как львы
растерзают Марию. Их глаза -  сама алчность,  руки - смертоносные когти. Все
они жаждут одного - крови и только крови.
     В фойе становилось все жарче, воротничок Найэла впивался в шею, но руки
и ноги были холодны, как лед, все его существо пронизывал холод.
     Какой  ужас,  если  он  потеряет сознание,  какой  кошмар, если  у него
подкосятся  ноги и он  услышит, как девушка,  продающая  программки, скажет:
"Прошу вас, помогите. Молодому джентльмену плохо".
     Без десяти восемь... Мария  сказала, что занавес поднимается в четверть
девятого, а ее выход в восемь тридцать  пять. Он вынул носовой платок и отер
лоб. Боже милостивый! Вон та пара во все глаза смотрит на него. Он их знает?
Это  друзья  Папы?  Или   онипросто  думают,  что  бедный  мальчик,  который
прислонился к стене, вот-вот умрет?
     У входа в фойе стоял фотограф со вспышкой. Всякий раз, когда он нажимал
на спуск разговоры становились громче, слышался сдержанный смех. Вдруг Найэл
увидел, что сквозь толпу к нему протискиваются Папа и Селия  в белой меховой
шубке. Кто-то сказал:"Это Делейни", и, как всегда в таких случаях, все стали
оборачиваться, чтобы  посмотреть на Папу,  а  Папа улыбался,  кивал и  махал
рукой. Он никогда  не выглядел смущенным. Никогда не возражал и,  возвышаясь
надо всеми,  всегда имел величественный вид.Селия схватила Найэла за руку. В
ее больших, пристально смотревших на него глазах светилась тревога.
     - С тобой все в порядке? - спросила она. - У тебя такой вид, будто тебя
тошнит.
     Подошел Папа и положил руку ему на плечо.
     - Встряхнись, -  сказал он. - Пойдемте в зал.  Что за зброд...  Привет,
как поживаешь?
     Папа  то  и  дело оборачивался  на приветствия  то  одного, то  другого
знакомого,  а  тем  временем   фотоаппарат  все  щелкал  и  щелкал  на  фоне
нестройного гула голосов и шарканья ног.
     - Иди с Папой без меня, - сказал Найэл Селии.  -  Бесполезно. Я не могу
на это смотреть.
     Селия в нерешительности взглянула на него.
     - Ты должен пойти, - сказала она. - Подумай о Марии. Ты должен пойти.
     - Нет, - сказал Найэл. - Я выйду на улицу.
     Он  пробрался  через  толпу,  вышел на улицу и  пошел  по Хеймаркету  в
сторону  Пиккадилли.  На нем  были  туфли  на  тонкой  подошве,  вскоре  они
промокли, но он не обращал на  это внимания.  Весь вечер  он  будет ходить и
ходить... ходить  взад-вперед по улицам...  ивсе оттого, что ему нестерпимо,
невыносимо больно смотреть на агонию Марии на арене этого... этого цирка.
     -  У меня  нет  силы воли, - сказал  он себе. -  Это  всегда будет моей
бедой. У меня совсем нет воли.
     Он немного постоял  на Пиккадилли,  глядя на  сверкающие огни, на полог
темного неба над головой,  на снег -  мягкие белые хлопья вновь кружились  в
воздухе и  падали на мокрый тротуар. Я  это помню,  подумал он. Это уже было
однажды... Ребенком  он  стоял  на  Place  de la Concorde*,  держа  за  руку
Труду... и снег падал... и такси, громко гудя, сворачивали направо, налево -
одни направлялись  прямо к мосту через Сену,  другие к Rue Royale**. Ледяная
вода изливалась из ртов бронзовых женских фигур фонтана.
     * Площадь Согласия (фр.).
     ** Королевская улица (фр.).
     - Вернись, - крикнула Труда Марии. - Вернись.
     А  Мария чуть было стремглав не бросилась через  Place de  la Concorde.
Она  оглянулась и громко рассмеялась. Она была без  шапки, и снег засыпал ее
волосы...
     Но  сейчас  на  Пиккадилли, и по  стенам  Лондонского  Павильона  бежит
нескончаемая вереница догоняющих друг друга огней. На голове Эроса небольшая
снежная  шапка. Также идет снег.  И вдруг она зазвучала в голове, в ушах, во
всем  существе Найэла.  Мелодия. Она  не  была связана  ни с Парижем,  ни  с
Лондоном. Не  имела  отношения ни к  огням, ни  к Place de la Concorde, ни к
Пиккадилли. Просто  возникла  никем  и  ничем не  рожденная  -  эхо,  отзвук
подсознательного.
     Если  бы под  рукой был рояль, я мог бы  записать ее, подумал Найэл, но
его нет.  Все закрыто. Не могу  же  я ворваться в гостиницу "Пиккадилли" или
куда-нибудь еще и попросить, нельзя ли мне воспользоваться их роялем.
     Он снова принялся бродить по улицам; он  все больше замерзал, а мелодия
с каждой минутой все громче и настойчивее звучала в его ушах. Его барабанные
перепонки  лопались от мелодии. Он совсем  забыл про  Марию. Уже не думал  о
Марии. И лишь вновь оказавшись на Хеймаркете, перед зданием театра, вспомнил
о спектакле. Он посмотрел на часы. Спектакль шел уже два часа. Люди стояли в
фойе и  курили,  наверное,  начался  второй  антракт.  В  душе Найэла  вновь
проснулись  дурные предчувствия. Если он войдет и встанет рядом  с курящими,
то,  возможно,  услышит,  как  они говорят  про  Марию  что-нибудь  ужасное.
Необоримая сила повлекла его к  театру. На едва гнущихся ногах Найэл подошел
к дверям. Он увидел  швейцара, который стоял у входа, и, не желая, чтобы его
заметили,  повернулся к нему спиной.  Но  было  поздно.  Швейцар узнал его и
пошел к нему навстречу.
     - Вас искал ваш отец, - сказал швейцар. - Везде искал. Сейчас он ушел в
зал. Начинается третий акт.
     - Как идет спектакль? - спросил Найэл, и зубы у него стучали.
     -  Превосходно, -  ответил  швейцар. -  Публика сидит, затаив  дыхание.
Почему бы вам не пойти к отцу?
     - Нет, нет, - сказал Найэл. - Мне и здесь хорошо.
     Он  снова  вышел на улицу, затылком чувствуя, что швейцар наблюдает  за
ним. Он бродил вокруг театра до без пяти минут одиннадцать, то есть до  того
времени,  когда по  его  подсчетам  до окончания  спектакля  оставалось пять
минут. Он подошел к боковому подъезду и остановился. Двери были  распахнуты,
и издалека, из зала до него долетел звук аплодисментов. Характер этого звука
он  никогда  не  мог  определить точно.  Аплодисменты  всегда  казались  ему
одинаковыми  везде, в любом театре - неумолчный,  раскалывающий тишину звук,
похожий  на рев  разъяренного  зверя.  Сколько  он  помнил себя,  они всегда
звучали одинаково. Когда-то для Папы и Мамы.  Теперь, благодарение Богу, для
Марии.  Неужели, спрашивал он себя,  всегда,  всю  жизнь какая-то  часть его
существа  будет прислушиваться  к  аплодисментам,  а  сам  он сознавал  свою
причастность к ним, чувствуя, что они относятся и к нему, будет, как сейчас,
стоять где-то вдалеке...  на улице?  Аплодисменты  смолкли. Наверное, кто-то
подошел к  рампе произнести речь,  затем  публика  снова  зааплодировала  и,
наконец,  оркестр заиграл "Боже, храни короля"*. Найэл подождал еще немного.
И  вот на  лестнице послышался топот ног, зазвучали  голоса, смех, и  темный
людской поток устремился на улицу.
     - Боже мой, опять снег.  Мы не найдем такси, - сказал  кто-то, и тут же
натолкнулся на Найэла; какая-то женщина  задела его за плечо; машины  ровным
потоком подъезжали к  подъезду; люди торопливо бросались  к ним, и  Найэл ни
разу не услышал чтобы хоть один из них произнес имя Марии.
     - Да, знаю, - прозвучало рядом с ним, - именно так я и думал...
     И  снова  голоса, снова смех. Найэл пошел  к  центральному входу. Там в
ожидании  машин стояла  целая толпа. Двое мужчин и женщина  остановились  на
самом краю тротуара.
     - По-моему, в ней есть своеобразное очарование, но  красивой я бы ее не
назвала, - сказала женщина. - Посмотрите, это не наша машина?  Подождем пока
она подъедет поближе. Я не хочу портить туфли.
     Глупая телка,  подумал  Найэл. Не о Марии ли она говорит? Ей  бы крупно
повезло, обладай она хоть одной сотой долей внешности Марии.
     Они сели в машину. Они уехали. Если бы Мария умирала у  себя в уборной,
они бы и глазом не моргнули.
     В  следующее такси  сели  двое мужчин.  Они  были  среднего возраста  и
выглядели очень усталыми и утомленными. Ни один из них не проронил ни слова.
Возможно, это были критики.
     - Не кажется ли вам, что он заметно постарел? - сказал кто-то.
     Интересно, о ком они, подумал Найэл. Впрочем, неважно, во всяком случае
не о Марии.
     Потоки зрителей покидали театр, как крысы  тонущий корабль.  И  тут его
схватила за руку Селия.
     - Наконец-то,  -  сказала она. -  Где  ты был? Мы решили, что  ты нашел
такси и уехал домой. Идем скорее. Папа уже пошел.
     - Куда? Зачем?
     - Как, куда? К Марии. В уборную.
     - Что случилось? С ней все в порядке?
     - Что случилось? Ты что, ничего не видел?
     - Нет.
     - Ах, это было замечательно. У Марии огромный успех. Я знала, что так и
будет. Папу просто не узнать. Идем.
     От радостного волнения Селия вся раскраснелась. Она потянула  Найэла за
рукав.  И он пошел следом за ней в уборную Марии. Но  там  оказалось слишком
много народа.
     Везде одно и то же. Слишком много народа.
     - Пожалуй, я не пойду, - сказал Найэл, - я спущусь и подожду в машине.
     - Не порти нам вечер, - сказала Селия. - Уже не о чем беспокоиться. Все
в порядке, и Мария так счастлива.
     Мария стояла  в дверях,  там  же  стояли  смеющийся  Папа  и  несколько
посетителей.  Найэл  не знал ни  одного из  них, да и не хотел ни знать,  ни
разговаривать с ними. Единственное,  чего он хотел, так это убедиться, что с
Марией все в порядке. На ней было нелепое рваное платье -  ах, да,  вспомнил
он, так надо по ходу пьесы - и она улыбалась мужчине, который разговаривал с
Папой. Найэл узнал  его. Мужчина тоже  смеялся. Все смеялись. Все были очень
довольны. Папа отвернулся поговорить с кем-то еще, а его недавний собеседник
и Мария взглянули друг на друга  и  рассмеялись. То  был смех  двоих  людей,
которых  объединяет  общая  тайна.  Людей,  стоящих на  пороге  приключения.
Приключение только начинается. Найэл знал это выражение  на лице Марии, знал
этот  взгляд. Прежде  он  никогда не  видел, чтобы  Мария  так  смотрела  на
кого-нибудь, но он понимал, в  чем  здесь  дело, понимал,  что означает этот
взгляд и почему она счастлива.
     И такой она будет всегда, подумал Найэл, я не могу ее остановить. В ней
все переплелось: жизнь, игра, сцена... Мне остается стоять в стороне и молча
наблюдать.
     Он опустил взгляд на ее руку и увидел кольцо. Разговаривая, она крутила
его  на пальце. Она  не сняла его. Никогда не снимет, в этом  он был уверен.
Она  хочет сохранить кольцо при себе и  владеть  им, как хочет сохранить при
себе его, Найэла, и владеть им. Мы оба молоды, думал Найэл, и впереди у нас,
возможно, многие годы,  но  она всегда будет носить это  кольцо, и мы всегда
будем  вместе. Этот человек умрет  и  забудется,  но мы будем вместе. А этот
вечер  надо всего-навсего пережить, вытерпеть. Но будут другие  дни,  другие
вечера... Ах, если бы найти рояль, сесть и сыграть мелодию, которая родилась
у  него на заснеженных улицах,  стало бы легче. Но  впереди банкет  в  отеле
"Грин Парк", толпы гостей,  утомительная процедура принужденной вежливости и
танцев. Банкет  перейдет в разудалое застолье, как  все Папины банкеты. Папа
будет петь и  никто не отправится спать раньше четырех часов. А в девять он,
Найэл, сядет в поезд, чтобы вернуться в  школу, где у  него  также не  будет
времени сыграть свою мелодию.
     Неожиданно Мария очутилась рядом с ним и коснулась его руки.
     - Все позади, - сказала она. - Ах, Найэл, все позади.
     Мужчина, с которым  она  разговаривала, ушел, но  она  все  еще вертела
кольцо на пальце.
     - Позади только пролог, - сказал Найэл, - первый акт лишь начинается.
     Мария сразу поняла, что он имеет в виду и отвела взгляд.
     - Не надо ничего говорить, - сказала она.
     По  коридору  подошли  еще несколько  человек, они окружили Марию;  она
смеялась, разговаривала то с одним, то  с другим, а Найэл ждал, прислонясь к
стене и жалея о том,  что не может уйти отсюда, разыскать рояль и забыть обо
всем, кроме своей мелодии.
     За  ужин в "Грин Парке" село человек двадцать пять. Все были оживлены и
веселы, стол был отменный, и официанты не успевали откупоривать  все новые и
новые бутылки шампанского.
     Совсем как на свадьбе, подумал Найэл, еще немного и Папа встанет, чтобы
провозгласить тост за здоровье новобрачной. А новобрачной будет Мария.
     Мария сидела в дальнем конце стола. Раза два за время ужина она бросила
на Найэла  взгляд  и помахала  ему рукой, но думала она о  нем. Пару  раз он
танцевал с  Селией, но больше ни с кем. Марию он не стал приглашать. Оркестр
слишком  гремел.  Человек, игравший  на  саксофоне,  очевидно,  считал  себя
изобретательным и  оригинальным,  но  не  отличался  изобретательностью,  ни
оригинальностью.  Малого  за  роялем не  было  слышно.  Саксофон  все  время
заглушал его. Сам вид рояля служил  для Найэла дополнительным раздражителем.
Ему очень хотелось выставить всех из зала и самому сесть за него.
     - Ты выглядишь ужасно сердитым. В чем дело?
     Справа от него сидела  новая гостья, которую раньше он не видел. Она-то
с  ним  и  заговорила. Ее лицо  казалось знакомым:  дружелюбные карие глаза,
довольно большой рот и волосы с квадратной челкой.
     - Папа послал  меня  поговорить с  тобой, -  сказала она. - Ты  меня не
помнишь. Я Фрида.
     Она застегнула пальто. На  ленч она всегда уходит одна, вспомнил Найэл,
она  водила  их  всех  смотреть  Concours  Hippique*.  Как  все  меняется  с
возрастом. Оказывается, что Папины друзья, которые когда-то казались  такими
старыми, высокими и недоступными, такие же люди, как и вы.
     * Соревнования по конкуру или выездке.
     - Вот уже лет  десять как я никого из вас не видела, - сказала Фрида. -
Ты был таким  забавным малышом, очень стеснительным и застенчивым. Сегодня я
сидела в первом ряду. Мария была очень хороша. Она превратилась в совершенно
очаровательное существо, как, впрочем, и все  вы. Теперь я кажусь себе очень
старой.
     Она  погасила сигарету и тут же  закурила  другую. Найэл и это  помнил.
Фрида  постоянно  курила,  и у нее был длинный янтарный мундштук.  Она  была
милой, ласковой и очень высокой.
     - Ты  никогда не любил банкеты, ведь так? - сказала Фрида. - Я  тебя не
виню, хотя  сама очень люблю встречаться  с друзьями. Ты стал очень похож на
свою мать. Тебе говорили об этом?
     - Нет, - ответил Найэл. - Похож на Маму... как странно...
     - Надо же, ты меня удивляешь.
     Мария уже встала из-за стола и танцевала с тем  мужчиной.  Но  Найэл не
видел их среди других  пар. И вдруг он почувствовал, что Фрида, которая в те
далекие  годы была так  добра  к нему  на  Concours Hippique, -  его  друг и
союзник.
     Он вспомнил, как в тот день она купила ему пачку миндального печенья, а
когда ему захотелось  в  туалет, он не постеснялся сказать ей об  этом.  Она
отнеслась к его сообщению как к самому обычному делу. Даже странно как долго
помнишь подобные вещи - годы и годы.
     - Больше всего на свете я люблю музыку, но играть не умею, - сказал он,
- играть по-настоящему, как  мне бы хотелось. И не  ту чепуху,  какую сейчас
исполняет оркестр.  Но только  такие ритмы и приходят мне  в голову.  А  это
ужасно. Просто ужасно.
     - Почему ужасно? - спросила Фрида.
     - Потому что это не то, чего я хочу, - ответил Найэл. - У меня в голове
масса  звуков,  но   они  никак  не  выходят  наружу.  Вернее,  выходят,  но
складываются только в глупые танцевальные мелодии.
     - По-моему, это не имеет значения, - сказала Фрида,  - была бы  мелодия
хороша.
     -  Но  это  такая  ерунда,  -  сказал  Найэл,  -  кому  охота  сочинять
танцевальные мелодии?
     - Многие пожертвовали бы глазом за такое умение, - возразила Фрида.
     - Ну и пусть, - сказал Найэл. - Могут взять мои.
     Фрида  продолжала курить  через длинный  мундштук, и ее глаза  смотрели
доброжелательно. Найэл чувствовал, что она понимает.
     - По правде говоря, меня весь  вечер  сводит с  ума  одна мелодия.  Мне
нужен рояль, но где его взять, ведь банкет закончится только  ночью. Не могу
же я выставить вон того малого в оркестре.
     Найэл рассмеялся. Какое смешное признание. Но Фрида, казалось, вовсе не
сочла  его   признание   смешным.   Напротив,  приняла  как   нечто   вполне
естественное,  как в свое  время  его желание пойти  в  уборную или то,  как
будучи  еще  совсем  маленьким мальчиком,  он съел  целую  пачку миндального
печенья.
     - Когда эта мелодия пришла к тебе в голову? - спросила она.
     -  Я бродил  по  Пиккадилли, - ответил  Найэл.  -  Слишком переживал за
Марию, чтобы смотреть спектакль. И вдруг она пришла - мелодия: ну, знаете...
снег,  фонари,  рекламные  огни. Я  вспомнил  Париж, фонтан на Place  de  la
Concorde.
     Не то, чтобы они подсказали мелодию... Не знаю, не могу объяснить.
     Некоторое время Фрида молчала. Официант поставил перед  ней креманку  с
мороженым, но она жестом отказалась. Найэл  пожалел о  ее поспешности. Он бы
сам съел мороженое.
     - Ты помнишь, как танцевала твоя мать? - неожиданно спросила Фрида.
     - Да, конечно, - ответил Найэл.
     - Помнишь танец нищей  девушки под снегом? Огни в окнах дома.  Ее следы
на снегу... руки движутся в такт падающим снежинкам?
     Найэл смотрел прямо перед собой. Казалось в его голове что-то щелкнуло.
Нищенка под снегом...
     - Она пыталась дотянуться руками до света в окне, - медленно проговорил
он. - Пыталась дотянуться до света, но была слишком слаба, слишком устала, а
снег  все  падал  и  падал.  Я совсем  забыл этот  танец. Мама  очень  редко
исполняла его. Кажется, я видел его только один раз в жизни.
     Фрида закурила следующую сигарету и вставила ее в длинный мундштук.
     -  Тебе  только  казалось, что ты забыл.  На самом  деле  это не так, -
сказала она. - Дело в том, что музыку для танца  нищей девушки написал  твой
отец. Это единственная вещь, которую он сочинил.
     - Мой отец?
     - Да. Думаю именно поэтому твоя  мать так редко исполняла ее. Это очень
запутанная история. Никто  толком не знает, что произошло. Твоя мать никогда
не рассказывала об этом  даже  друзьям. Но суть не  в том. А в том,  что  ты
композитор, хоть и не сознаешь этого. Мне безразлично, что рождается в твоей
голове  - польки  или детские  песенки. Я бы  хотела  услышать твою мелодию,
услышать, как ты играешь ее на рояле.
     - Почему вам это интересно? Почему вас это волнует?
     - Я была большим другом твоей матери и очень привязана к твоему отцу. В
конце концов, я и сама не плохо играю.
     Она  повернулась  к  Найэлу  и  рассмеялась.  Он почувствовал,  что под
воротничком  у него  становится  горячо.  Какой  ужас.  Он совсем забыл.  Ну
конечно  же, она играла на рояле и  пела в кабаре; возможно,  и до  сих  пор
поет.
     Ему  следовало бы знать. А  он помнил  только Concour  Hippique и пачку
миндального печенья.
     - Мне жаль, - сказал он, - мне ужасно жаль.
     - Чего?  Единственное, о  чем  я жалею, так  это о том, что завтра тебе
надо возвращаться в школу и  я не услышу твою мелодию. Ты не можешь зайти ко
мне домой утром перед отъездом? Фоли-стрит, дом номер семнадцать.
     - Мой поезд отходит в девять часов.
     - А  я через  два дня уезжаю  в Париж. Ну что ж,  ничего не  поделаешь.
Когда закончишь  школу,  мы  что-нибудь придумаем.  Расскажи  мне  обо всем.
Старушка Труда еще жива?
     С ней было так легко разговаривать,  легче чем с кем бы  то ни было,  и
Найэл пожалел, когда она встала и попрощалась с ним.
     На противоположном  конце  стола  все  громко смеялись  и  шумели. Папа
постепенно пьянел.
     Когда Папа пьянел, то становился очень веселым. Но это длилось не более
часа, затем веселье оборачивалось  слезами. Сейчас он переживал пик веселья.
Он   запел  шутливо-деланным  голосом,  каким  всегда  пел,  когда  подражал
сладеньким баритонам, поющим в балладном стиле. Обычно по ходу  пения он сам
сочинял  слова, и  они всегда поразительно точно  пародировали тексты, столь
любимые такими исполнителями
     Постепенно  он становился  все  менее разборчивым  в словах и впадал  в
вульгарность, отчего сидевшие рядом с  ним буквально покатывались  со смеху.
Он  и сам  всегда  смеялся,  что  было  по  своему трогательно  и  усиливало
комический эффект.
     Сейчас он сидел в конце стола, откинувшись на  спинку  стула  и,  одной
рукой  обнимая  за  плечи какую-то  женщину  -  Найэл не  имел ни  малейшего
представления,  кого именно - пел,  сотрясаясь от  смеха. В зале не могли не
заметить,   что  происходит   за   нашим   столом.   Ухмыляющиеся  официанты
остановились,  чтобы  посмотреть  на  Папу, сидевшие  за соседними столиками
подняли  глаза  и обернулись.  Оркестр надрывался пуще  прежнего,  танцующие
продолжали танцевать, но на них уже никто не обращал внимания.
     Но вот Папа перестал дурачиться и запел своим настоящим голосом.  Запел
он "Черные глаза",  запел по-русски. Начал он  очень мягко,  очень медленно,
звуки лились откуда-то из глубины; кто-то за соседним столиком сказал:
     "Тихо",  оркестр  дрогнул   и  смолк,   танцующие   остановились.   Все
посторонние звуки замерли, дирижер оркестра поднял руку, дал знак пианисту и
тот осторожно подыграл аккомпанемент, затем, следуя  за  Папой, заиграл тему
"Черных глаз". Папа  сидел совершенно неподвижно, его  массивная голова была
откинута, рука  по-прежнему обнимала плечи сидевшей рядом  с ним женщины. Из
его  груди  лились тихие,  надрывающие сердце звуки  -  то был его  истинный
голос, глубокий и нежный, такой  глубокий, что ничто в мире не могло  с  ним
сравниться, такой нежный и искренний, что  он  переворачивал душу, сдавливал
горло и всем, кто его слышал, хотелось отвернуться и заплакать.
     "Черные глаза"  запеты  певцами  всех  стран  мира,  заиграны  тысячами
танцевальных ансамблей и третьеразрядных оркестров, но когда их пел  Папа, у
всех  было  такое  чувство, что нет  и не было песни  равной этой.  Что  это
единственная песня, которая когда-либо была написана.
     Когда Папа кончил петь, все плакали. Он тоже плакал. Он, действительно,
был очень пьян. И вот оркестр  снова заиграл "Черные глаза", но в ускоренном
ритме, более удобном для танца. Папа танцевал вместе со всеми, начав с того,
что кого-то толкнул с  такой силой, что тот едва не упал. Он понятия не имел
кого  толкает, но  ничуть  не  смущаясь,  продолжал  налетать  на  тех,  кто
оказывался  рядом  и  при этом  громко  хохотал. Найэл  услышал, как  кто-то
сказал: "Делейни совсем опьянел".
     Селия не сводила с  Папы  глаз. У  нее было  встревоженное  лицо. Найэл
знал, что вечер не доставляет ей никакой радости. Марии нигде не было видно.
Найэл  оглядывался по сторонам, но  так и не увидел ее. Он вышел посмотреть,
нет ли ее в гостиной отеля, но там ее тоже не оказалось.
     Многие из приглашенных на  банкет уже разъехались. Мужчина,  который не
отходил  от  Марии,  исчез. Может  быть,  он отвез  ее домой... Найэл  вдруг
почувствовал,  что  тоже  не хочет  оставаться.  Его тошнило от банкета,  он
вызывал   у  него  отвращение.  Все  ему  до   смерти  надоело.   Кто-нибудь
позаботится, чтобы Папа и Селия добрались до дому. Сам он не останется здесь
ни на минуту. Банкет может затянуться еще на  несколько часов, и  Папа будет
все больше и больше пьянеть. Найэл взял пальто, вышел  из отеля и  побрел по
улице. Автобусы и метро уже не  ходили. Может быть взять такси?  В кармане у
него оставалось ровно два шиллинга. Хватит только на полпути.
     Улицы были безлюдными, белыми от снега, тихими. Было поздно, около двух
часов  ночи. В начале Бонд-стрит он нашел  такси, и  когда водитель  спросил
адрес, он не назвал дом на Сент-Джонз Вуд, а сказал:
     - Фоли-стрит, семнадцать.
     Он  понимал, что в эту  минуту хочет  лишь одного - забыть о  банкете и
сыграть свою мелодию для доброй и  ласковой Фриды,  которая когда-то,  много
лет тому назад подарила ему пачку миндального печенья.
     Если бы я выпил шампанского, - сказал я  себе,  - то, наверное, опьянел
бы как Папа, но я не выпил ни капли. Я ненавижу шампанское. Я совсем не хочу
спать, вот и все. Сна ни в одном глазу.
     До Фоли-стрит у  него не  хватило денег, то есть не хватало на  чаевые.
Поэтому он проехал на такси лишь часть пути, а остальную прошагал пешком.
     Наверное, она спит и не услышит звонок, подумал Найэл.
     Он  не  увидел  ни  одного  огня, хотя,  возможно,  окна  были  закрыты
ставнями. Только после  четвертого звонка он  услышал  шаги на  лестнице,  и
кто-то загремел цепочкой и засовом. Дверь открылась, и он увидел Фриду.  Она
была в красном халате  причудливого покроя и  с лоскутным одеялом на плечах.
Она все также курила.
     - Привет, - сказала Фрида.  - А  я  думала,  это полицейский. Ты пришел
сыграть мне свою мелодию? Молодец. Входи.
     Она не рассердилась и даже не удивилась. Так  непривычно, но зато какое
облегчение. Даже Папа, человек  не совсем  обычный, поднял  бы страшный шум,
вздумай кто-нибудь позвонить в его дом в два часа ночи.
     - Есть хочешь? - спросила Фрида, первой поднимаясь по лестнице.
     - Да, - сказал Найэл. - Откровенно говоря, хочу. Как вы догадались?
     - Мальчики постоянно хотят есть, - ответила она.
     Она  зажгла  свет  в  голой,  неприбранной  гостиной.  В  комнате  были
несколько разрозненных предметов  дорогой мебели, несколько хороших  картин,
но все это пребывало в полнейшем беспорядке. Повсюду была разбросана одежда,
на полу валялся  пустой поднос. Зато в  комнате  стоял рояль - единственное,
что имело значение для Найэла.
     - Вот, возьми, - сказала Фрида.
     Она протянула ему  кусок хлеба с маслом и двумя или тремя сардинками. С
ее плеч все еще свисало лоскутное одеяло. Найэл рассмеялся.
     - В чем дело? - спросила Фрида.
     - У вас такой смешной вид, - ответил Найэл.
     - У меня  всегда такой  вид,  -  сказала  она. -  Продолжай,  ешь  свой
бутерброд с сардинами.
     Бутерброд  был  очень вкусный. Найэл съел его и сделал другой. Фрида не
дала себе труда ухаживать за ним. Она слонялась по комнате, приводя ее в еще
больший беспорядок.
     - Я упаковываюсь,  -  сказала она.  - И если  все разложу на  полу,  то
пойму, на каком я свете. Тебе не нужна рубашка?
     Из  груды всякой всячины  она вытащила клетчатую рубашку и  бросила  ее
Найэлу.
     - Эту рабочую  рубашку я  купила на Сардинии, но она  мне слишком мала.
Что значит иметь высокий рост.
     - Осторожно, - сказал Найэл, - вы стоите на шляпе.
     Фрида передвинула  свои босые  ноги, наклонилась и  подняла  шляпу. Это
было огромное  соломенное  сооружение  в  форме  колеса  и  телеги  с  двумя
развевающимися лентами.
     - Театральная вечеринка в саду  лет пять назад, - сказала она. - Играли
в кольца. Я стояла за прилавком, а кольца набрасывали  на  мою шляпу. Как ты
думаешь, Марии она понравится?
     - Она не носит шляп.
     - Тогда я заберу ее в Париж. Если ее перевернуть, она вполне сойдет под
блюдо для фруктов,  апельсинов и всего прочего, -  и Фрида бросила  шляпу на
груду одежды.
     - Мне нечего  предложить тебе попить, - сказала она. - Разве что  можно
приготовить чай. Хочешь чаю?
     - Нет, благодарю вас. Я бы выпил воды.
     - Вода в спальне, в кувшине. На кухне сломался кран.
     Осторожно выбирая дорогу среди разбросанной по полу одежды, Найэл пошел
в  спальню.  На  умывальнике стоял полный  кувшин воды;  вода была холодной.
Стакана нигде не оказалось, и Найэл попил прямо из кувшина.
     - Иди сюда и сыграй свою мелодию, - позвала Фрида из гостиной.
     Он  вернулся в гостиную и  увидел,  что  она стоит на  коленях  посреди
комнаты и разглядывает пелерину из серебристой лисы.
     - Моль поела, - сказала она, - но не думаю, что кто-нибудь это заметит,
если  не  подойдет  совсем близко. Я ее у  кого-то  одолжила,  да  так и  не
вернула. Интересно, у кого.
     Она поднялась с колен, села на корточки и задумалась,  почесывая голову
мундштуком,  куря и одновременно  жуя бутерброд.  Найэл  сел к роялю и начал
играть. Он совсем не волновался: уж слишком много ему пришлось смеяться.
     Рояль  был  превосходный. Он  выполнял все, чего хотел от  него  Найэл,
который  знал,  что даже если бы он извлекал из инструмента самые  ужасающие
звуки, Фрида не стала бы возражать. Едва коснувшись клавиш, он забыл, что
     Фрида  рядом с ним в  комнате. Он думал  о своей мелодии,  и она лилась
из-под его пальцев так, как надо. Да... именно это он и имел в виду. Ах, как
волнующе, как весело. Ничто не имеет значения, кроме  этого безумного поиска
нужной ноты... Нашел.  Еще,  попробуй  еще.  Закрой глаза и прислушайся к ее
звучанию.  Но ты должен  ощущать его и в ногах, и в  кончиках пальцев, и под
ложечкой. Вот оно, то, что надо. Он  сыграл мелодию до конца, она получилась
в танцевальном ритме; его старый прием игры в такт, но одним роялем здесь не
обойтись. Нужен саксофон, нужен барабан.
     -  Вы  понимаете, что  я  имею  в виду? -  спросил он, поворачиваясь на
табурете. - Понимаете?
     Фрида  давно  перестала  складывать  вещи.  Она сидела на корточках  не
шевелясь.
     - Продолжай, - сказала она. - Не останавливайся. Сыграй еще раз.
     Найэл  снова заиграл, и на этот раз все получилось проще и лучше. Рояль
был  дьявольски хорош, лучше любого инструмента,  к  которому он  когда-либо
прикасался. Фрида поднялась с пола, подошла к  Найэлу и остановилась рядом с
ним. Она напела мелодию глубоким грудным голосом, затем насвистела ее, снова
напела.
     -  А  теперь сыграй  что-нибудь еще,  - попросила  она.  - Что  ты  еще
сочинил? Любое, неважно что.
     Найэл  помнил  куски  и  обрывки  мелодии,  которые  время  от  времени
приходили ему в голову, но ни одна из них  не звучала  в нем так явственно и
отчетливо, как та, что родилась в тот вечер.
     - Беда в том, -  сказал он,  -  что я не могу их записать. Не знаю, как
это делается.
     - Ничего страшного, - сказала Фрида. - Это я могу устроить.
     Найэл перестал играть и уставился на нее.
     - Правда, можете? - спросил он. - Но стоят ли они того, чтобы из-за них
беспокоиться?  То  есть  я  хочу  сказать, что они интересны  только  мне. Я
сочиняю их для собственного удовольствия.
     Фрида улыбнулась. Протянула руку и потрепала его по голове.
     - В таком случае  это время пришло, - сказала она. -  Потому что впредь
ты  будешь проводить свою жизнь,  доставляя удовольствие другим. Какой номер
телефона у Папы?
     - Зачем он вам?
     - Просто я хочу поговорить с ним.
     - Он еще на банкете, а если и дома, то уже спит. Когда я уходил, он был
ужасно пьян.
     - К утру  он протрезвеет.  Послушай,  тебе придется  вернуться в  школу
поездом, который отправляется позднее того, на котором ты собирался ехать.
     - Почему?
     -  Потому,  что перед тем, как уехать, ты должен записать свою мелодию.
Если мы не сумеем сделать это вдвоем, то я знаю массу людей, которые сделают
это лучше  нас. Сейчас слишком поздно. Четверть четвертого. Такси ты уже  не
поймаешь.  Можешь уснуть  здесь на диване.  Я свалю  на тебя всю  одежду.  И
возьми мое одеяло. А в восемь утра мы позвоним Папе.
     - Он еще будет спать. И очень рассердится.
     - Тогда в половине  девятого. В девять. В десять. Послушай, ты растешь,
и  тебе  необходим сон. Придвинь диван ближе  к камину, и ты  не замерзнешь.
Хочешь еще сардин?
     - Да, спасибо.
     - Тогда ешь, пока я готовлю тебе постель.
     Он доел хлеб, масло, сардины, а Фрида тем временем приготовила для него
диван,  положив на  него  шерстяные  одеяла, пикейные  одеяла и целый  ворох
одежды. Все это  выглядело страшно неудобным, но Найэл не хотел говорить ей.
Это могло бы ее обидеть, а ведь она такая милая, такая смешная и добрая.
     - Ну вот. - Фрида отошла  от дивана и, склонив голову на бок, осмотрела
свою работу.
     - Ты уснешь, как  младенец в своей колыбели. Тебе нужна пижама? Однажды
кто-то оставил у меня пижаму.
     Она сходила  в  спальню  и  вернулась  с  заштопанной во многих  местах
пижамой.
     - Не знаю, чья она, -  сказала Фрида,  - но здесь она уже много лет. Не
совсем чистая.  А теперь,  малыш, спи  и на  несколько часов забудь про свою
мелодию. Утром я приготовлю тебе кашу на завтрак.
     Она  потрепала Найэла по щеке,  поцеловала  и ушла из гостиной к себе в
комнату. Через закрытую дверь он слышал, как она напевает его мелодию.
     Он разделся, натянул  пижаму, забрался под ворох одежды  и, вытянувшись
на диване, уперся ногами в подлокотник.  Он согнул ноги, вздохнул и выключил
лампу.  Пружины,  выступавшие в  середине дивана, царапали спину, но  он  не
обращал на это внимания. Куда хуже было то, что он не мог заснуть. Никогда в
жизни не испытывал  он  такой бессонницы.  Сочиненная им  мелодия непрерывно
звучала у него в  ушах и никак не хотела уходить. Как мило со стороны Фриды,
что  она  обещала  записать ее, но  он не представлял  себе, как  это  можно
сделать, если утром ему  надо возвращаться в школу. Школа... О, Боже! Что за
пустая  трата  времени.  Пустая  трата  сил.  Он  ничему  там  не  научился.
Заканчивая последний семестр, по знаниям он не ушел дальше  первого. В школе
до него  никому  нет  дела, им совершенно  безразлично - жив  он  или  умер.
Интересно, подумал он, Папа и Селия уже вернулись домой.
     А Мария. Если  Мария и вернулась, то вряд  ли станет интересоваться где
он.  Ей  и без  того есть  о чем думать. Впереди ее ожидает  столько дней  и
недель, и все они сулят радость и веселье. Недели веселья и приключений  для
Марии. Недели тоски и унылого однообразия для него.
     Найэл повернулся на бок  и натянул на уши лоскутное  одеяло.  Оно пахло
чем-то неопределенным,  похожим на  смолу.  Наверное,  Фрида душится  такими
духами.  Запах имеет  большое  значение. Если  вам нравится  как  от кого-то
пахнет, значит, вам нравится и сам человек. Так говорил  Папа, а Папа всегда
прав.
     Огонь в  камине  угас,  и,  несмотря на ворох  одежды, на  диване  было
холодно,  холодно и уныло. Единственное, что в  нем было приятного, так  это
лоскутное одеяло, пахнувшее смолой. Если бы Найэлу удалось забыть обо  всем,
кроме этого  запаха смолы, он  бы уснул. Тогда  его  бы ничто  не тревожило.
Тогда бы он согрелся. С каждой минутой ему становилось все холоднее, комната
погружалась все в большую темноту, в ней становилось все  неприветливей, все
мрачнее. Словно в  гробнице.  Словно  его погребли в гробнице и низкие своды
навсегда сомкнулись  над ним.  Он скинул  с себя ворох  одежды,  все,  кроме
лоскутного одеяла,  которое  прижимал  к  лицу, отчего  запах  смолы казался
сильнее, чем прежде, нежный, ласкающий.
     Найэл  встал с  дивана и ощупью пошел по  темной комнате  к  двери.  Он
открыл дверь  и остановился на пороге. Он  слышал, как Фрида шевельнулась  в
темноте, повернулась на кровати и сказала:
     - В чем дело? Тебе не спится?
     Найэл не знал, что ответить. Не знал, почему поднялся с дивана, подошел
к двери и открыл ее. Если он скажет, что  ему  не уснуть, она встанет и даст
ему   аспирина.  Он  терпеть  не  мог   аспирин.  Принимать  его  совершенно
бесполезно.
     - Ни в чем, - сказал он. - Просто... просто там очень одиноко.
     Какое-то время она молчала. Казалось, она  лежит во тьме и думает. Свет
она не зажгла.
     Затем она сказала:
     - Тогда иди сюда. Я о тебе позабочусь.
     И в голосе ее было столько глубины, доброты и отзывчивости... как в тот
давний день, когда она подарила ему пачку миндального печенья.

        Глава 12

     Папа  был  очень  пьян.  Теперь,  около  трех часов  ночи,  большинство
приглашенных разъехались, и за столом  оставалось лишь несколько  осоловелых
женщин и  усталых  мужчин. Папа уже не был забавен.  Он достиг стадии  слез.
Внешне он совсем не изменился, не каверкал слов, не падал. Он просто плакал.
Левой рукой он  обнимал за плечи Селию,  правой какую-то незнакомую женщину,
которой очень хотелось домой.
     - Все они  ушли и  бросили меня,  - говорил он,  - все, кроме вот этого
ребенка. Мария вылетела  из гнезда, Найэл  вылетел из гнезда, а этот ребенок
остался. Она украшение семьи. Я всегда это говорил, говорил еще тогда, когда
она трехлетней малышкой бродила  по дому, засунув в  рот палец, как младенец
Самуил*. Она украшение семьи.
     На  лице женщины  справа от Папы застыла скука. Она очень хотела домой,
но ей никак не удавалось  поймать взгляд своего  мужа.  Если то был  ее муж.
Селия не знала. Никто не знал.
     - У  Марии  все  в  порядке, -  сказал Папа. - Она поднимется  на самую
вершину, в ней  достаточно моей крови, чтобы подняться на самую вершину.  Вы
видели, что произошло сегодня? У  Марии все  в порядке. Но ей ни до кого нет
дела, кроме себя. - По его  щекам  текли слезы. Он  даже не пытался смахнуть
их. Он упивался утишительной роскошью горя. - Взгляните на этого мальчика, -
продолжал  он, - взгляните на  Найэла.  Он не  моя плоть и кровь,  но я  его
вырастил. Чего бы он  не достиг  в будущем, все это будет  благодаря мне. Он
мой приемный  сын. И я считаю  его своим. Я знаю каждую его мысль. Взгляните
на него. Взгляните на этого мальчика. Придет время и он кое-кого удивит.
     Но меня ему не удивить. И где же он?  Ушел и бросил  меня. Ушел,  как и
Мария. Остался только этот ребенок. Украшение семьи.
     Он достал носовой платок и  высморкался.  Селия видела как соседка Папы
делает отчаянные знаки сидящему напротив мужчине. Она отвела взгляд. Ей было
невыносимо тяжело думать, что они могут догадаться,  что она  заметила жесты
этой женщины. Официанты устали и даже не  старались скрыть, что им все давно
надоело.  К  столу  подошел  метрдотель  и  положил на тарелку  перед  Папой
аккуратно сложенный счет.
     - Что это? - спросил Папа. - Кто-то хочет взять у меня автограф? У кого
есть карандаш? Есть у кого-нибудь карандаш?
     Официант кашлянул. Он старался не смотреть на Селию.
     - Это счет,  Папа, - шепнула Селия. - Официант  хочет, чтобы ты оплатил
счет.
     Молодой  официант,  стоявший  рядом с  метрдотелем,  хихикнул. То  была
агония.
     - Право,  нам надо идти,  -  сказала  женщина  и,  встав  из-за  стола,
отодвинула стул. - Прекрасный вечер. Мы получили огромное удовольствие.
     Мужчина,  сидевший напротив, наконец-то  понял. Он  тоже  встал.  Селия
догадывалась, что, поскольку Папа  пьян, они боятся, как бы им  не  пришлось
разбираться  со счетом. Чего  доброго,  так и будет  - поэтому  надо  срочно
уходить.
     - Мы все уходим, - сказал Папа. - Оставаться никто не  желает. Скоро во
всем этом чертовом мире никого  не останется. Пока у тебя есть наличные, они
тут как тут, но где они, когда ты разорен? Мне придется подписать  это. Я не
могу заплатить наличными. Придется подписать его.
     - Все в порядке, сэр, - любезным тоном сказал метрдотель.
     -  Грандиозный  вечер,  -  сказал  Папа.  - Грандиозный. Благодарю вас.
Благодарю всех. Чудесный ужин. Чудесное обслуживание. Благодарю.
     Он поднялся со стула и величавой походкой медленно направился к двери.
     - Очаровательный  малый, - сказал он Селии. - Просто очаровательный.  -
Он грациозно поклонился паре, выходившей из  зала вместе с  ним. - Благодарю
вас за то,  что пришли,  - сказал он, - мы должны снова встретиться  в самое
ближайшее время. Это был чудесный вечер.
     Мужчина и женщина с удивлением посмотрели на Папу. Они не были из числа
его  гостей.  Селия  прошла мимо  них;  ее голова была  высоко поднята, щеки
пылали. С шубкой в руках она остановилась в дверях и стала ждать Папу.
     В гардеробе он провел целую вечность, и Селия подумала, что он  никогда
не  придет.  Наконец, он  появился  в пальто,  накинутом  на плечи наподобие
канидки, и в своей оперной шляпе, сдвинутой набок.
     -  Куда мы  идем?  -  спросил  он.  -  Дают  еще  один банкет.  Мы  все
встречаемся где-нибудь еще?
     Селия заметила, что швейцар старается скрыть улыбку.
     - Нет, Папа, - сказала она. - Уже очень поздно. Мы едем домой.
     - Как скажешь, дорогая. Как скажешь.
     Они вышли на улицу;  машина  стояла  на противоположной  стороне. Держа
Папу под руку, Селия перевела его через улицу. Кругом лежал снег. Зачем Папа
отпустил шофера? Он всегда отпускал  его. Нелепая совестливость не позволяла
Папе допоздна задерживать шофера, и он отправлял его домой  спать. Папа стал
шарить в карманах в поисках ключа, но не мог его найти.
     ...
     - начал он  и  далее  без  единой ошибки прочел  все стихотворение,  а,
произнеся последние слова, вынул из кармана ключ.
     - Садись,  моя дорогая, -  сказал Папа.  - Твои маленькие ножки  совсем
замерзли.
     Селия села на переднее сиденье, и он опустился рядом.
     -  Холодная ручонка,  - вполголоса  пропел  Папа  и нажал  на  стартер.
Никакого результата. Он снова и снова нажимал на стартер.
     - Он промерз, - сказала Селия. - Все из-за снега.
     Казалось, Папа не слышал и продолжал петь куски из "Богемы".
     - Надо завести снаружи, - сказала Селия.
     - Пора восстать и в Иннесфри идти*, - сказал Папа.
     Очень  медленно, очень осторожно  он вышел из  машины и  остановился по
щиколотки в снегу. Пальто соскользнуло с его плеч.
     -  Папа,  надень  пальто,  -  попросила  Селия.  -  Очень  холодно.  Ты
простудишься.
     Он помахал ей рукой. Затем подошел к капоту машины и склонился над ним.
Так он простоял довольно долго.
     Заводной ключ  не  поворачивался, издавая  странные, безнадежные звуки.
Наконец Папа подошел к дверце и через окно посмотрел на Селию.
     - Моя дорогая, нам надо купить новую машину, - сказал он. - Похоже, эта
уже никуда не годится.
     -  Садись  и  еще  раз  попробуй стартер,  -  сказала  Селия.  - Ничего
страшного, просто мотор промерз.
     Вдалеке она увидела полисмена. Он стоял к ним спиной, но в любую минуту
мог направиться в их сторону. Он подойдет, заметит, что Папа пьян, а значит,
не может управлять машиной и сделает что-нибудь ужасное - например,
     заберет  Папу на Вайн-стрит*, и  сообщение об этом появится в  утренних
газетах.
     - Папа, сядь в машину, - настаивала Селия. - Скорее сядь в машину.
     Он   снова  взгромоздился   рядом   с  ней  и  нажал  на   стартер,  но
безрезультатно.

     Были у меня славные друзья
     В детские года, в школьные года.
     Все умерли теперь, и нет знакомых у меня*.

     -   продекламировал   Папа.  Потом  сжался   калачиком  на   сиденьи  и
приготовился заснуть.
     Селия заплакала. Но вскоре  она услышала шаги по тротуару. Она опустила
стекло и увидела молодого человека, который проходил мимо.
     - Будьте добры, - попросила она, - не могли бы вы подойти на минуту?
     Молодой человек остановился, повернулся и подошел к дверце машины.
     - Что-нибудь случилось? - спросил он.
     - У нас не заводится машина, - ответила Селия. -  А  мой отец не совсем
здоров.
     Молодой человек посмотрел на Папу, сгорбившегося на переднем сиденьи.
     - Понятно, - бодро  сказал он, - все ясно. И чего же вы от меня хотите?
Заняться машиной или вашим отцом?
     Селия  закусила  губу.  Она  почувствовала,  что   на  глаза  ей  снова
наворачиваются слезы.
     - Не знаю, - ответила она. - Сделайте то, что считаете нужным...
     - Сперва займусь машиной, - сказал молодой человек.
     Он  подошел  к капоту, наклонился над ним, как недавно  Папа,  и  через
несколько секунд мотор завелся.
     Стряхивая с рук снег, молодой человек вернулся к дверце.
     - Вот и все, - сказал он. - А теперь, если не возражаете, пересядьте на
заднее сиденье, а  я  передвину вашего  отца туда, где сейчас  сидите вы,  и
отвезу вас домой. Жаль его будить. Сон пойдет ему на пользу.
     -  Вы  очень любезны,  -  сказала  Селия.  -  Даже  не  знаю,  как  вас
благодарить.
     - Не стоит благодарности, - весело возразил молодой человек. - Днем мне
приходится заниматься тем же. Я студент-медик.  Работаю  в больнице  Святого
Фомы.
     Пока молодой человек занимался Папой, Селия пристально смотрела в окно.
Происходившее  на  переднем  сиденьи слишком походило  на связывание крыльев
индюку.   Процедуре   явно   не  хватало  достоинства.  Впрочем,   если   он
студент-медик...
     - Вот мы и устроились, - сказал молодой человек. - А теперь скажите мне
ваш адрес.
     Селия назвала адрес, и он повел машину к их дому.
     - И часто такое случается? - спросил он.
     -  Ах,  нет, -  поспешно  ответила Селия. - Просто сегодня мы  были  на
банкете.
     - Понятно, - сказал молодой человек.
     Селия боялась, что он  спросит ее имя,  ведь  это могло  бы  повлечь за
собой роковые последствия -  он узнал бы, кто  она,  что  Папа  это  Папа  и
рассказал бы своим  друзьям  в  больнице Святого  Фомы,  что недурно  провел
время, доставляя  в стельку пьяного  Делейни в  его  дом на Сент-Джонз Вуд в
половине четвертого ночи. Однако он больше не задавал вопросов. Он был очень
сдержан.  Когда подъехали к  дому и молодой  человек остановил  машину, Папа
проснулся. Он выпрямился на сиденьи и огляделся.

     - Ночь тушит свечи: радостное утро
     На цыпочки встает на горных кручах*.

     -  Согласен, сэр, - сказал  молодой человек.  -  Но  каким  образом  вы
намерены проложить курс к дому?
     - Ваше  лицо приятно, но мне незнакомо,  - заметил  Папа.  - Мы  раньше
встречались?
     - Нет,  сэр, -  ответил молодой  человек. - Я студент-медик и работаю в
больнице Святого Фомы.
     - Ах! Мясник, - сказал Папа. - Знаю я вашего брата.
     - Он очень помог нам, - начала Селия.
     -  Мясники, все как  один мясники, -  твердо объявил  Папа. - Только  и
думают о ноже. Это больница Святого Фомы?
     - Нет, сэр. Я только что привез вас домой.
     - Весьма похвально,  -  сказал Папа. - У меня нет ни малейшего  желания
быть изрезанным на куски в больнице. Вы поможете мне выйти из машины?
     Студент-медик помог Папе  подняться на крыльцо. Селия шла за ними, неся
пальто  и шляпу, которые  Папа уронил в снег.  Минутная  заминка,  пока Папа
искал ключ, затем:
     - Вы останетесь у нас? - спросил он. - Я забыл.
     - Нет, сэр. Я должен вернуться. Благодарю вас.
     -  Заберите машину, друг мой, заберите  машину  себе. Я  совершенно  не
разбираюсь,  как  работает эта чертова  штука.  Берите ее,  она ваша.  -  Он
медленно вошел в холл и включил свет. - Где Труда? Скажи Труде, чтобы она
     приготовила мне чай.
     - Труда в больнице,  Папа, -  сказала Селия. -  Я сама  приготовлю тебе
чай.
     - В больнице? Ах, да, конечно. - Он снова повернулся к студенту-медику:
- Не исключено, что вы случайно встретитесь с верной Трудой, занимаясь своей
резней.  Она в одном из  ваших  моргов, -  сказал  он.  -  Славное преданное
существо, провела с нами годы и годы. Будьте с ней помягче.
     - Да, сэр.
     - Вечно нож, - пробормотал Папа. - Только и думают о ноже. Мясники, все
их племя таково.
     Папа побрел в  столовую  и с отсутствующим видом огляделся по сторонам.
Студент-медик взял Селию за руку.
     - Послушайте, - сказал он, - что еще я могу для вас сделать? Вам нельзя
оставаться с ним одной. Пожалуйста, позвольте мне помочь вам.
     - Не беспокойтесь,  -  сказала  Селия.  -  Наверху  мой  брат.  Я  могу
разбудить его. Все в порядке. Правда.
     - Мне бы не хотелось оставлять вас, - сказал он. - Вы так молоды.
     - Мне шестнадцать лет, - сказала Селия. - Я всегда ухаживаю за Папой. Я
привыкла. Прошу вас. Не беспокойтесь обо мне.
     - Это неправильно, - сказал он. - Совсем неправильно. Вот что я сделаю.
Утром я позвоню вам. И вы должны обещать, что скажете мне, если я  могу быть
вам чем-нибудь полезен.
     - Я вам очень благодарна.
     - Я позвоню около половины одиннадцатого.  А  сейчас поставлю машину  в
гараж.
     - Как вы доберетесь до дому?
     - Предоставьте это мне. Я прекрасно доберусь. До свидания.
     Селия  закрыла  за  ним дверь.  Она  слышала звук  заведенного  мотора,
лязгнули двери гаража, машина  въехала в  него, двери захлопнулись. И больше
ничего. Должно  быть, он ушел.  Внезапно она  почувствовала себя одинокой  и
беспомощной. Она вошла в столовую. Папа все еще стоял посреди комнаты.
     - Папа, поднимись наверх и ляг, - сказала она.
     Папа нахмурился. Покачал головой.
     - Вот  и  ты  собираешься  отвернуться от меня,  -  сказал он.  -  И ты
собираешься бросить меня.  Строишь планы бегства с этим мясником из больницы
Святого Фомы.
     - Нет,  Папа, он ушел. Не говори  глупостей. Пойдем, уже поздно, и тебе
пора спать.
     -  Острей зубов змеиных  неблагодарность детища*, -  сказал Папа. -  Ты
стараешься обмануть меня, моя дорогая.
     Селия побежала наверх привести Найэла. Но его комната была пуста, и все
в  ней  оставалось в том же  виде,  как перед  его уходом в театр.  Найэл не
вернулся... Селия растерялась и от страха не знала, что делать. Она пошла по
коридору  к  комнате Марии. Может  быть, Марии тоже  нет.  Никого  нет.  Она
отворила дверь в  комнату Марии и зажгла  свет.  Нет, Мария  вернулась.  Она
лежала на  кровати и  крепко  спала.  На  туалетном  столике была  оставлена
записка с надписью:  "Селии".  Она взяла ее  и прочла. "Когда  вернешься, не
буди меня. Я для всех умерла. Скажи Эдит, чтобы утром она ко мне не входила.
Да еще скажи всем, чтобы не шумели". На столике лежала еще одна записка.
     "Найэлу" значилось на ней.  После некоторого колебания Селия взяла ее и
тоже прочла. Она была гораздо короче. "Дуться вовсе не обязательно".
     Селия посмотрела на спящую Марию. Та лежала, положив голову на ладони -
привычка,  сохранившаяся с детства, с тех пор, когда они вдвоем жили в одной
комнате. Она старшая, подумала Селия, она старше Найэла,  старше меня, но по
какой-то непонятной причине всегда будет казаться младшей  из нас  троих. На
пальце Марии поблескивало подаренное Найэлом кольцо. Голубой  камень оставил
слабый  след  на  щеке.  Но блестело не только кольцо: из-под подушки  Марии
высовывался  какой-то  предмет. Селия наклонилась получше  рассмотреть его и
увидела золотой портсигар. Мария глубоко  вздохнула  и  пошевелилась во сне.
Селия на цыпочках вышла из комнаты и осторожно затворила за собой дверь.
     Она спустилась вниз к Папе.
     - Пожалуйста, ложись спать, - сказала  она.  -  Папа, пожалуйста, прошу
тебя, иди спать.
     Она взяла его за руку, и он позволил отвести себя наверх. Оказавшись  в
своей комнате, он грузно опустился на кровать и заплакал.
     - Вы все хотите  бросить  меня,  -  сказал он, - один за другим. Вы все
разъедетесь и бросите меня.
     -  Я никогда тебя не  брошу, -  успокаивала его  Селия.  - Обещаю тебе.
Папа, пожалуйста, разденься и ляг.
     Он стал возиться со шнурками вечерних туфель.
     - Я так несчастен, - сказал он, - так ужасно несчастен, дорогая.
     - Знаю, - сказала Селия, - но утром все будет в порядке.
     Она опустилась  рядом с ним на колени и расшнуровала ему туфли. Помогла
снять смокинг, жилет, воротничок, галстук и рубашку. Дальнейшее было выше ее
сил. Он  повалился  на  кровать  и  лежал, покачивая  головой из  стороны  в
сторону. Селия укрыла его одеялом.
     - Все живо в памяти, но горе позабыто.
     - Да, горе позабыто.
     - Да, Папа. А теперь спи.
     - Ты так добра ко мне, дорогая, так добра.
     Он не выпускал  ее руку,  а она не хотела отнимать ее, опасаясь, что он
снова  заплачет. Так она и осталась  стоять на коленях перед кроватью. Через
мгновение Папа заснул, и его дыхание стало таким же глубоким, как у Марии.
     Оба  они  спали.  Ничто  их  не  волновало,  ничто  не заботило.  Селия
попробовала выдернуть  руку, но Папа  крепко сжимал  ее. Так и не высвободив
своей руки, она  припала  к полу, прислонилась  головой  к кровати и закрыла
глаза  - она слишком устала... Я никогда  не  убегу, подумала она,  никогда,
никогда не убегу... Чтобы хоть немного утешиться, Селия мысленно представила
себе картину,  изображающую бессмертие.  Ее  населяли  сказочные существа  с
крыльями  на  ногах, с  золотистыми волосами; их царство  находилось  ни  на
Земле, ни на Небе.  Они были  облачены в радужные блестящие одежды, и над их
головой никогда  не  заходило солнце. Когда-нибудь  я  нарисую все  это  для
детей, сказала сама себе Селия, когда-нибудь  я нарисую это так, как мне это
видится, и только  дети поймут меня... Папа спал, не выпуская ее руки;  было
холодно, и тьма окутывала ее непроницаемой пеленой.
     Разбудил  ее  телефон.  Она  вся окоченела,  руки и  ноги не слушались.
Сперва она не могла пошевелиться. Телефон не умолкал. Наконец,  Селия сумела
дотянуться  до столика у кровати.  Часы показывали половину девятого. Значит
она все-таки заснула. Она проспала три часа.
     - Кто это? - шепотом спросила Селия.
     Ответил женский голос:
     - Могу я поговорить с мистером Делейни?
     - Он спит, - также шепотом сказала Селия. - Это его дочь.
     - Селия или Мария?
     - Селия.
     Последовала  пауза,  и  на  противоположном  конце  провода  послышался
приглушенный разговор.  И вдруг к  своему  удивлению Селия  услышала  чистый
мальчишеский голос Найэла.
     -  Алло,  - сказал  он.  - Это Найэл. Надеюсь, Папа  не  очень  обо мне
беспокоился?
     - Нет, - ответила Селия. - Он ни о ком не беспокоился.
     - Хорошо, - сказал Найэл. - Полагаю, он еще не пришел в себя?
     - Нет.
     - Ладно. Тогда нам придется позвонить позже.
     - Сейчас половина девятого, Найэл. А как твой поезд?
     -  Я не еду. Я  не собираюсь  возвращаться в школу.  Я остаюсь здесь, с
Фридой.
     - С кем?
     - С Фридой. Ты ее помнишь. Вчера она была на банкете.
     - Ах. Ах, да. Что значит, остаешься с ней?
     - То и значит.  Я не вернусь в школу и не приду домой. Через два дня мы
уезжаем в Париж. Я позвоню позже. - И он повесил трубку.
     Селия  не  выпускала  трубку  из  руки,  пока девушка с  коммутатора не
спросила: - номер, пожалуйста. Только тогда она нажала на рычаг. Боже мой, о
чем  говорил  Найэл?  Наверное,  это шутка. Фрида,  действительно,  была  на
банкете - высокая,  приятная женщина с безумным видом, знакомая Папы и Мамы.
Но зачем так шутить в половине девятого утра? Папа крепко спал. Теперь Селия
могла  спокойно оставить его. Она так устала  и замерзла, что едва держалась
на ногах. Она услышала, как Эдит внизу  раздергивает  портьеры  и спустилась
предупредить, чтобы та не заходила к Марии. Затем поднялась к себе в комнату
переодеться. Из зеркала на нее смотрело измученное, пожелтевшее лицо, платье
сильно измялось. Как ужасно выглядят утром люди в вечерних платьях.
     Что Найэл имел в виду, говоря, что едет в Париж? Она слишком устала для
того, чтобы разгадывать загадки,  слишком устала, чтобы беспокоиться. Хорошо
бы  провести  день  в  постели, но  Труды нет,  значит это  невозможно.  Она
понадобится   Папе,  понадобится  Марии.  К  тому  же...   обещал  позвонить
студент-медик. Она приняла  ванну, позавтракала и, одевшись, снова пошла  по
коридору в Папину комнату.
     Он уже проснулся и, сидя на кровати в халате, ел вареное яйцо. Выглядел
он бодрым и подтянутым, словно проспал не пять, а двенадцать часов.
     -  Привет,  моя  дорогая,  -  сказал  он.  -  Мне  приснилось несколько
совершенно поразительных  снов. И  во  всех них какой-то  малый из  больницы
старался вспороть мне живот кухонным ножом.
     Селия села на край кровати.
     - Должно быть, я выпил слишком много шампанского, - сказал Папа.
     Зазвонил телефон.
     - Займись им, дорогая, -  попросил  Папа  и,  продолжая выбирать ложкой
яйцо из скорлупы и макать кусочки тоста в желток.
     - Звонит эта особа...  Фрида, - сказала Селия, протягивая ему трубку. -
Она уже звонила, когда ты спал. Она хочет поговорить с тобой.
     Селия и сама не смогла бы объяснить, почему она соскользнула с кровати,
подошла к  двери, открыла ее и вышла в коридор. Она чувствовала беспокойство
и  непонятную неловкость. Оставив  Папу за разговором, она пошла посмотреть,
не проснулась ли Мария.
     Мария сидела на кровати, вокруг нее были разбросаны газеты.
     - Ну, наконец-то, - сказала она, - я думала, ты никогда не придешь. Все
хорошие. А в "Дейли Мейл" так просто отличная. Большая заметка и целиком обо
мне.  В "Телеграф" еще одна и тоже обо мне. Только одна  рецензия не слишком
доброжелательная, но и то главным  образом по поводу пьесы, так что неважно.
Взгляни,  ты  должна их  прочесть. Садись.  Что говорит Папа? Папа их видел?
Папа доволен?
     -  Папа только что проснулся,  - сказала Селия.  -  Он разговаривает по
телефону.
     - С кем? О чем, о спектакле?
     -  Нет. С  этой  женщиной, Фридой. Знаешь,  та, которая жила  в Париже.
Кажется, Найэл сейчас у нее. Я ничего не понимаю.
     - Как может Найэл быть у нее? Что ты имеешь в виду? Он, наверное, давно
уехал. Его поезд отходит в девять часов.
     - Нет, - сказала Селия, - нет. Он еще в Лондоне.
     В коридоре загремели раскаты Папиного голоса.
     - Мне надо идти, - сказала Селия. - Папа зовет меня.
     С  сильно   бьющимся  сердцем   она  побежала  по  коридору.  Папа  еще
разговаривал по телефону.
     - Проклятие,  -  кричал он.  - Ему только восемнадцать. Повторяю, я  не
позволю совращать мальчика. В жизни не слышал ничего  более чудовищного. Да,
конечно, он умен, конечно,  способен. Все это я твержу его чертовым учителям
уже не один год. Никто  меня не слушает. Но  если мальчик  умен и талантлив,
это еще не значит, что я сдам его тебе  на  руки, чтобы  ты совратила его...
Париж?  Нет,  клянусь  Богом,  нет!  Мальчик восемнадцати  лет!  Что  значит
голодает? Я никогда не морил его голодом. Он ест все, что захочет. Боже мой,
подумать только, что не кто-нибудь, а ты,  один из моих  ближайших друзей! И
такой  удар  в  спину!  Да,  да,  это  изнасилование, совращение и... удар в
спину!..
     Пылая гневом,  он все говорил и говорил, а Селия тем временем стояла на
пороге. Наконец, он с грохотом бросил трубку.
     - Что я тебе говорил? - сказал Папа. - Вот кровь его отца и дала о себе
знать. Гнилая французская кровь его отца. Мальчик восемнадцати лет уходит из
дома и спит с одной из моих самых старых знакомых.
     Селия в  волнении  смотрела  на него.  Она не знала,  что сделать,  что
сказать.
     - Я добьюсь, чтобы эту женщину выдворили из Англии, - сказал Папа. -  Я
не позволю. Ее выдворят из Англии.
     - Найэл сказал, что она  уезжает в Париж, - заметила Селия, - и он едет
с ней.
     - В нем говорит его гнилая кровь, - сказал Папа. - Я так и знал. Всегда
предвидел что-нибудь  подобное.  И ведь не кто-нибудь,  а Фрида.  Пусть  это
послужит тебе уроком,  моя  дорогая.  Никогда не  доверяй  ни  мужчинам,  ни
женщинам  с  карими  глазами.  Они  обязательно  подведут. Чудовищно, такого
нельзя простить. В "Гаррике" об этом обязательно узнают.  Я всем расскажу. Я
расскажу всему свету...
     В комнату вошла Мария; она зевала и держала руку над головой.
     - Вокруг чего такой шум? В чем дело? - спросила она.
     - В чем  дело? - завопил Папа. -  Лучше спроси, в ком. В Найэле. В моем
приемном  сыне. Совращен моей  старинной  приятельницей.  Господи! До чего я
дожил. А ты? - И он обвиняющим жестом указал на Марию. - Ты когда пришла?
     Когда вернулась домой?
     - Раньше тебя, - ответила Мария. - В половине первого я уже спала.
     - Кто тебя привез?
     - Один знакомый из театра.
     - Он целовал тебя?
     - Папа, я, право, не понимаю...
     - Ха! Ты не понимаешь. Мою дочь привозят среди ночи и сваливают в доме,
как  мешок угля, а моего приемного  сына совращают. Прекрасная ночь, скажу я
вам. А тут еще один обивает пороги, притворяясь, будто  работает  в больнице
Св.Фомы. Прекрасная ночь для всей семьи Делейни. Ну, что скажете?
     Сказать никто ничего не мог. Все и без того было сказано...
     - Вот газеты,  -  сказала  Мария.  - Не хочешь  почитать,  что пишут  о
спектакле?
     Папа протянул руку  и, не  говоря ни слова, взял газеты. Он  скрылся  с
ними в ванной и с шумом захлопнул дверь. Мария пожала плечами.
     - Если он и дальше  будет так вести себя,  - сказала она. -  Это просто
нелепо... Ты ужасно выглядишь. В чем дело?
     - Я почти не спала, - сказала Селия.
     -  Какой  номер  телефона? -  спросила  Мария.  -  Придется  мне  самой
позвонить и выяснить, в чем тут дело.
     - Чей номер?
     - Фриды, конечно. Я должна поговорить с Найэлом.
     Она спустилась  вниз и закрылась  в малой  гостиной,  где  был еще один
телефон. Там она пробыла довольно долго и вышла бледной и раздраженной.
     -  Это  правда,  - сказала она. - Найэл  не вернется в школу. Со школой
покончено. Он собирается жить с Фридой в Париже.
     - Но... она  присмотрит за ним? - спросила Селия.  - С ним все будет  в
порядке?
     - Конечно, будет, не говори глупостей, - сказала Мария. - И с ним будет
его музыка. А это все, что его интересует - его музыка.
     На какое-то мгновение Селии показалось,  что Мария вот-вот расплачется.
Мария, которая презирала малейшее проявление слабости и  ни  разу не уронила
ни единой слезы. У нее был растерянный,  испуганный вид человека, неожиданно
обнаружившего,  что он всеми  покинут. Но вот  снова зазвонил телефон. Селия
пошла  в  малую гостиную  снять трубку. Когда она вернулась,  Мария все  еще
стояла на нижней ступени лестницы.
     - Это тебя, - сказала Селия. - Сама знаешь кто.
     - Он сам или его секретарь?
     - Он сам.
     Мария снова вошла в малую гостиную и плотно закрыла за собой дверь.
     Селия  стала медленно  подниматься по лестнице. У нее болела голова, но
ей  не  хотелось ложиться  в постель.  Если  она ляжет, то пропустит  звонок
студента-медика. Когда  она свернула  в коридор, Папа  с  газетами  в  руках
выходил из ванной.
     - А  знаешь,  они  действительно  очень  хороши, - сказал  он Селии.  -
Положительно хороши.  Все, кроме той,  что написал этот ничтожный простофиля
из "Дейли". Интересно, кто бы это мог быть. Я позвоню редактору. Его уволят.
     Послушай-ка  одну заметку из "Мейл".  Она озаглавлена  "Еще один триумф
Делейни. Его добивается второе поколение".
     Широко  улыбаясь,  Папа  начал вслух читать заметку. Про Найэла он  уже
забыл.
     Селия вернулась в свою комнату, села и стала ждать. Телефон звонил  все
утро. Но  не ей.  Непрерывно звонили  самые  разные  люди, чтобы  поздравить
Марию.  Когда  в  половине  первого  позвонила  Фрида,  Папа по-прежнему  не
стеснялся  в  выражениях,  хоть  и  не  в  такой  степени,  как  в  половине
одиннадцатого. Разумеется,  он  никогда  не простит ей, но, что  правда,  то
правда, в школе  мальчик действительно попусту тратит время, и если у него и
впрямь такой мелодический дар, как настаивает Фрида, то ему  и  в самом деле
лучше  поехать  в  Париж и заняться изучением  нотной  грамоты.  Но  мальчик
восемнадцати лет...
     - Возможно, вчера  вечером он и был мальчиком, - возразила Фрида, - но,
уверяю вас, сегодня утром он уже мужчина.
     Чудовищно. Постыдно.  Но  какова история для  "Гаррика". На ленч в свой
клуб Папа отправился в состоянии радостного негодования.
     И пока Найэл сидел на полу  в гостиной  Фриды  на Фоли-стрит и  ломаной
вилкой ел  омлет,  пока Мария  сидела в "Савое" за столиком  рядом  с окном,
выходившем на Набережную  и  ела устриц а-ла Балтимор,  Селия сидела  совсем
одна  в  столовой  на Сент-Джонз Вуд, ела  чернослив со сливками и ждала, не
зазвонит ли телефон.  Но  он так  и  не  зазвонил. Студент-медик все-таки не
узнал Папу. А спросить ее имя просто забыл.

        Глава 13

     А были ли мы  счастливы  в  молодости?  Возможно,  это  только иллюзии?
Возможно,  и тогда время текло  так же,  как и  сейчас, когда каждый из  нас
троих приближается к пятому десятку; разве что немногие медленнее.
     Просыпаться утром было  легче, с этим мы согласны. Ведь сон был крепок.
Не  те судорожные урывки между часами бессонницы, как теперь. Пятнадцать лет
назад  каждый  из нас  мог  лечь спать  в три  часа утра, и  чем  бы  мы  не
занимались до этого, как усталый щенок, свалиться на  подушки. Сон  приходил
сразу, глубокий, приносящий  забвение,  мертвый  сон.  У каждого из нас была
своя излюбленная  поза.  Мария лежала на боку - одна рука под  щекой, другая
закинута за голову. Селия засыпала на спине - руки вытянуты по швам, но край
пухового одеяла  натянут  под  самый  подбородок.  Найэл  всегда  спал,  как
младенец во чреве матери. Он лежал на правом боку, скрещенные  на груди руки
касаются плеч, спина выгнута, колени подтянуты к середине туловища.
     Говорят, что во сне обнажается наша скрытая сущность, потаенные мысли и
желания ясно  написаны на наших лицах и в позах; но никто кроме ночной  тьмы
их не читает.
     Мы  и сегодня  не изменяем  своим позам,  но мы мечемся,  ворочаемся; и
порой проходят часы,  прежде чем  мы забываемся сном; и  когда просыпаемся в
тиши  медленно занимающегося рассвета, вместе  с  нами просыпаются птицы.  И
машины  на улицах города ревут  голодным  воем  уже  в  семь, уже в половине
седьмого утра. А бывало, пробьет десять даже одиннадцать утра, прежде чем мы
стряхнем  с  себя сон, зевнем, потянемся, и новый радостный  день  откроется
перед нами подобно чистым страницам дневника, белым, манящим,  ждущим, когда
их заполнят.
     Для Марии это был весенний Лондон...
     С приходом первых апрельских дней что-то неуловимое проникает в воздух,
касается вашей щеки, отзывается во всем  вашем  теле,  и тело  оживает. Окна
широко распахнуты. В Сент-Джонз Вуд весело щебечут птицы, а  на  голой ветке
невысокого,  закопченного  дерева  сидит  черный  дрозд. Немного  дальше  по
дороге, в саду перед небольшим домом вот-вот  зацветет миндаль -  бутоны уже
набухли и налились жизнью.
     В  такой день вода в ванной  бежит свежо и свободно, с громким  плеском
льется из кранов, и пока она журчит под ногами, вы поете, поете так искренне
и чисто, что голос ваш заглушает  шум  водного  потока.  Как странно, думала
Мария,  густо намыливаясь, если принимаешь  ванну  вечером, то  живот  такой
круглый и надутый, а утром плоский и твердый, как доска.
     Приятно быть плоской. Приятно быть твердой. Приятно иметь такую фигуру,
а не как у некоторых  -  с большими  жирными  ягодицами, которые  при ходьбе
трутся  друг  о  друга,  и  с  могучей  грудью,  которую  приходится  чем-то
подпирать, чтобы  она держалась на месте.  Хорошо иметь кожу, которой ничего
не  надо, кроме крема  и  пудры,  и волосы,  по которым достаточно  пройтись
гребнем  два раза  в день, и они не растреплются.  У нее было  новое зеленое
платье с кушаком на золотой пряжке. Была и золотая брошь, которую подарил ей
ОН. Брошь она  надевала только выходя из дома - Папа мог увидеть и спросить,
кто ее ей подарил. Труда однажды увидела брошь на туалетном столике.
     -  На  деньги, что тебе  платит твое  начальство,  такую  не купишь,  -
заметила она.  -  Учти, я не  задаю вопросов,  а просто говорю, что есть  на
самом деле.
     - Это премия, - сказала Мария.  - То, что дают, когда  ты бываешь умной
девочкой.
     - Хм. Если ты проживешь жизнь, как начала, то ко времени ухода со сцены
у тебя будет целый ящик таких премий.
     Ах,  Труда  всегда была  сварливой,  безмозглой старухой,  ей  ничем не
угодишь. Ворчит даже в прекрасный  апрельский день: весна, видите ли, вредна
для  ее  ноги. Весна  вредна не для  ноги  Труды. Весна вредна для ее  души,
потому что Труда старая...
     Шляпу надевать? Нет,  шляпу  она  надевать не  станет.  Даже  когда она
надевает шляпу, он просит ее снять.
     Что  же  солгать  сегодня?  Вчера  был  утренний спектакль, и  лгать не
пришлось. Но  на  четверг  надо  что-нибудь придумать. С четвергами  сложнее
всего. Всегда есть покупки, но не станешь же целый день ходить по магазинам.
Кино. Кино с подругой.  Но  что если назовешь  картину, которую не видела, а
Папа  видел  и  попросит рассказать  о ней? В  том  то и заключается главная
сложность жизни в  семье. Вскрытие трупа  прошедшего дня. А  что ты делала в
половине четвертого,  если ленч закончился в половине  третьего,  а  сеанс в
кино начался только в пять? Своя квартира - это было  бы великолепно. Но она
слишком дорого стоит. И все же...
     - Клянусь Богом, ты выглядишь, как  ответ на  чью-то молитву,  - сказал
Папа, когда она зашла к нему пожелать доброго утра. - Никакой надежды на то,
что для разнообразия ты пригласишь своего старого отца на ленч?
     Ну вот, началось.
     -  Извини, Папа. У  меня  очень загруженный  день. Все  утро - покупки.
Потом ленч с Джуди. Я обещала ей еще несколько недель назад, потом мы, может
быть, пойдем  в кино. Хотя, не знаю - это зависит от Джуди. Домой вернусь не
раньше половины седьмого.
     - Я слишком мало тебя вижу, дорогая, - сказал Папа. - Мы  живем в одном
доме, ты  спишь в нем,  вот, кажется, и все. Иногда  я спрашиваю себя - да и
спишь ли ты здесь.
     - Ах, не говори глупостей.
     - Хорошо. Хорошо. Иди и развлекайся.
     И Мария вышла из  комнаты  и,  напевая, дабы показать, что у нее чистая
совесть, сбежала по лестнице прежде чем Папа успел еще о чем-то спросить ее.
Она  предприняла  безуспешную попытку выскользнуть из дома прежде  чем Селия
выйдет из малой  гостиной. У Селии было озабоченное лицо, во рту она держала
карандаш. Она занималась Папиными письмами.
     - Ты очень элегантна, - сказала она Марии. - Мне нравится такой зеленый
цвет. Платье, наверное, страшно дорогое?
     -  Ужасно.  Но я еще  не заплатила.  И  не  заплачу пока мне не пришлют
письмо, где будет написано: "Мадам, мы желаем обратить Ваше внимание..."
     - Пожалуй, нет никакой надежды на то, что ты съездишь с Папой на ленч в
Лондон?
     - Никакой. А что такое?
     - Да  нет,  ничего.  Просто сегодня он,  кажется,  не  склонен ехать  в
"Гаррик" и совсем свободен. Какой прекрасный день.
     - С ним можешь съездить ты.
     -  Да...  Но  мне так  хотелось  заняться  рисунком.  Помнишь,  я  тебе
показывала - заблудившийся ребенок стоит у ворот...
     - Тебе лучше отложить  его  на два дня. Нельзя  заканчивать  рисунок за
один присест.
     -  Не  знаю... Раз  я  что-то начала,  то не люблю отрываться.  Я люблю
работать над рисунком, пока не закончу его.
     - Ну, сегодня я не могу с ним поехать. У меня весь день занят.
     Селия посмотрела на Марию. Она знала. Она не задавала вопросов.
     - Да, понятно, - сказала она. - Что ж, желаю приятно провести время.
     Все с  тем  же  озабоченным выражением лица  Селия  вернулась  в  малую
гостиную.  Мария  открыла  входную  дверь  в  ту  самую  минуту, когда Труда
поднималась с цокольного этажа.
     - Ты вернешься к ленчу?
     - Нет, не вернусь.
     - Хм. К обеду?
     - Да, к обеду вернусь.
     -  В  таком  случае,  не опаздывай.  Мы  обедаем  в четверть  седьмого,
специально для тебя, из-за спектакля, так что будь любезна, приходи вовремя.
     - Хорошо, Труда. Не ворчи.
     - На тебе новое платье. Красивое.
     - Рада, что тебе у меня хоть что-то нравится. До свиданья.
     Мария  быстро спустилась по ступенькам крыльца и побежала  по дороге; и
теплый ветер  дул ей в  лицо,  и мальчишка-рассыльный, что-то  насвистывая и
улыбаясь, катил  на  велосипеде. Она скорчила ему  мину и  оглянулась  через
плечо: какое блаженство  быть  вдали  от дома,  вдали  от  семьи,  вдали  от
всего... и  идти  в  Риджент  Парк,  усыпанный  крокусами,  желтыми, белыми,
розово-лиловыми; его машина ждет, он сидит за рулем... машина припаркована в
обычном  месте, между Святым Лунстаном и Зоологическим  садом.  Верх  машины
поднят, на заднем сиденьи множество пледов,  корзина со всем необходимым для
пикника, и по пути за город  они поют, поют оба во весь голос. Нет и не было
на свете ничего веселее, чем делать то - и вам это прекрасно известно - чего
делать не  следует. Известно это  и тому, кто сидит  рядом с  вами,  но... и
весеннее утро сияет вокруг, и  ветер  развевает  волосы. И все это тем более
волнует и возбуждает оттого, что он, этот некто старше ее, он похож на Папу,
и прохожие всегда провожают его долгими, любопытными взглядами. И вот вместо
того,  чтобы присутствовать  на  собрании, на  завтраке  или  выдавать призы
студентам, он везет ее за город, сидит здесь, в  машине  рядом с ней. Оттого
она и была так счастлива,  оттого  и пела.  Все происходящее так  напоминало
детскую  игру в индейцев,  в которую она играла с Найэлом  и  Селией, всегда
беря себе роль индейского вождя и расхаживая со скальпом на поясе.  Она и до
сих пор играла в индейцев... Он говорил ей о театре, о своих планах.
     - Когда мы  отыграем  эту  пьесу, - говорил  он, - то  поставим то-то и
то-то. Вы сыграете роль девушки, вы просто созданы для нее.
     - Я? А я не слишком молода для этой  роли? Я имею в виду последний акт,
когда она возвращается постаревшей...
     -  Нет, -  сказал он. - Вы можете это сыграть.  Вы  сможете сыграть что
угодно, если я покажу вам, как это делать.
     Он  говорит, что я могу сыграть все, подумала Мария, он  говорит, что я
могу сыграть все, а ведь мне только двадцать один год.
     Машина набрала скорость и, обгоняя другие машины,  помчалась по гладкой
прямой  дороге  за  город; нежный, теплый апрельский  ветер  доносил  аромат
ракитника, но Мария обращала  на него так же  мало внимания, как на  летящую
из-под колес пыль.
     Под теплым солнцем  бутерброды  с  яйцом и холодный  цыпленок  казались
особенно вкусными, а виноград отливал нежным золотисто-восковым цветом. Даже
джин с вермутом, который пили прямо из горлышка серебряной фляжки имел более
приятный вкус, чем  когда  его  пьешь  из  старинного бокала; кроме того, он
булькал в горле, вы задыхались и вам  приходилось одалживать носовой платок.
И это тоже было весело. На воздухе все веселее. Пойдет дождь, ну и пусть - в
машине есть пледы и зонты.
     Дик сказал: коль льет снаружи,
     Будем прыгать мы по лужам...
     Эти  строчки пришли ей на память, когда  она  лежала в  поросшей травой
ложбинке и вдруг пошел дождь. Она затряслась от беззвучного смеха - ведь это
так смешно.
     - Над чем вы смеетесь? В чем дело? - спросил он.
     Что на этоответить? Мужчины так обидчивы и ранимы. Они не понимают, что
смех неудержимым потоком нападает на  вас часто, слишком часто; что вы вдруг
ни с того ни с сего подумали о чем-то  совершенно нелепом.  Например, о том,
что у  него длинные уши, как  у фарфорового кролика, который стоит у вас  на
камине, а разве можно  быть  серьезной, когда  вспомнишь такое?  Или,  что в
голове у вас вдруг мелькнуло: "Проклятье, не забыть бы о визите к дантисту в
пятницу утром". Или в  ту  самую  минуту, когда он крайне сосредоточен, а вы
лениво  переводите взгляд с предмета на  предмет и замечаете прямо над своей
головой усыпанную почками ветку, вам приходит на ум, что неплохо бы взять ее
домой,  поставить  в воду  и  наблюдать,  как почки  превращаются  в листья.
Впрочем, не всегда. Иногда вы не  думаете ни о земном, ни о небесном, а лишь
о том,  что важен  только данный  миг, что землетрясение  может  разверзнуть
землю и поглотить вас, а вы этого даже не заметите.
     Что есть более покойного и сладостно-дремотного,  чем  закат солнечного
весеннего дня.  Возвращение в  Лондон. Проходящие мимо машины. Ни мыслей, ни
чувств,  полное молчание.  Вы  сидите  в  нескольких пледах -  чем  не кочан
капусты.  Затем  зевок, рывок  в  реальность,  и  нарастающий  шум  уличного
движения окончательно возвращает вас в окружающий мир.
     Время  зажигать огни; витрины  в  магазинах предместий  ярко  освещены,
люди,  толкая  друг  друга,  идут  п