о тротуарам. Женщины с продуктовыми корзинами, женщины с ручными тележками, огромные грохочущие автобусы, скрежещущие трамваи и человек на одной ноге, протягивающий поднос с фиалками "Свежие фиалки. Прекрасный букет свежих фиалок". Но фиалки покрыты пылью - они целый день пролежали на подносе. На вершине Хемпстед Хит* народ еще не разошелся с пруда. Мальчики с палками, девочки без пальто зовут лающих собак. Маленькая парусная лодка, брошенная хозяином, покачивается на середине пруда. На склоне холма усталые, раздраженные люди бредут к станции метро, а внизу подобно огромному заднику на пустой сцене лежит Лондон. Машина остановилась в раз и навсегда установленном месте на Финчли Роуд. - До скорого, - сказал он, касаясь пальцами ее лица. Машина набрала скорость и умчалась, а Мария услышала, как часы на углу пробили половину седьмого. Она успела вовремя и не опоздает к обеду. Как хорошо, подумала Мария, что после занятий любовью не остается следов. Лицо не зеленеет, волосы не обвисают. А ведь Бог вполне мог сделать чтобы так и было. И тогда конец. Никакой надежды. Папа узнал бы. Что ж, во всяком случае, здесь Бог на ее стороне. Папа уже вернулся. Ворота гаража были закрыты. Если бы его не было дома, ворота закрыли бы. Войдя в холл, Мария увидела Эдит, которая несла в столовую поднос с бокалами и столовым серебром. В запасе еще пять минут. Быстро в ванную, быстро привести лицо в порядок. Потом неизбежный удар гонга. - Ну, моя дорогая? Как прошел день? Селия была союзником. Она всегда приходила ей на выручки, принимаясь рассказывать про то, чем они сами занимались - она и Папа. - Ах, Мария, ты бы так смеялась. Мы видели презабавного маленького старичка... Папа, расскажи Марии про маленького старичка. И Папа, радуясь возможности поговорить и погрузиться в прошедший день, забыл про Марию. Наспех съеденный обед, который мог бы быть весьма напряженным, прошел быстро и благополучно, без прямых вопросов, без прямых ответов. - Господи! Половина восьмого, я лечу. Поцелуй в лоб Папе, улыбка и кивок Селии, крик Эдит, узнать, не пришло ли такси. Только Труда, бросив взгляд на туфли Марии, нарушила безмятежность дня. - Была за городом, ведь так? У тебя грязь на каблуках. Как не стыдно так измять пальто. - Грязь - пустяки, пальто отгладится. И будь любезна, скажи этой глупой девчонке, чтобы она поставила у моей кровати термос, но горячий, а не чуть теплый. Доброй ночи, Труда. В театре: "Добрый вечер" - привратнику, "Добрый вечер, мисс" - и по коридору в уборную, бросив быстрый взгляд на его закрытую дверь. Да, он уже здесь; за дверью слышен его голос. Забыта недавняя апатия; теперь Мария возбуждена, бодра и готова к предстоящему вечеру. А как заманчиво будет при всех сказать ему: "Привет, какой замечательный день", словно они только что встретились, а не расстались два часа назад. Будем притворяться, будем играть. Постоянно притворство, постоянно игра. А как забавно время от времени намекать, что она знает его гораздо лучше, чем остальные; словно ненароком обронить при случае: "Ах, да, он сказал, что у нас будет дополнительный утренний спектакль". "Когда? Когда он вам об этом сказал?" "Ах, не помню. Два дня назад за ленчем". И молчание. Выразительное молчание. И несомненная враждебность. Марии было все равно. Что ей до их враждебности? Стук в дверь. - Сегодня зал битком. В амфитеатре стоят, - прозвучал чей-то голос. - В первом ряду мой приятель. - Правда? - сказала Мария. - Надеюсь, он доволен. Кого интересует приятель этой недотепы? Через полчаса она, Мария ждала в кулисах. Слышала его голос - он стоял у декорации, изображавшей окна, спиной к публике и строил ей рожи; он только что произнес смешную реплику, и пока она ожидала своего выхода, до нее докатились теплые, дружелюбные волны смеха. Атмосфера теплоты и дружелюбия царила в зале, на сцене, и Мария перед самым своим выходом тоже состроила ему рожу. И так они снова кого-то дурачили. Неважно кого - Папу или Труду, его тоскливую жену или назойливого секретаря, труппу или публику... они показали бы "нос" всему свету, самой жизни: ведь стояла весна, цвел апрель, а Марии шел только двадцать второй год, и ей было все нипочем. Для Найэла это был Париж в разгаре лета... Квартира помещалась в довольно грязном квартале в стороне от Рю де Нейи, но комнаты были просторными с балконами за высокими окнами и, если становилось слишком жарко, можно было закрыть ставни. За домом был небольшой двор, где жила консьержка; в темном, мрачном дворе постоянно что-то проветривалось, бродили кошки, отправляя свои потребности, но запах чеснока был сильней кошачьего запаха, запах табака Caporal, который курил прикованный к постели муж консьержки, убивал все прочие запахи. Квартира находилась на шестом этаже, окна выходили на улицу и парижские крыши. Справа от них вдали виднелись верхушки деревьев Булонского леса и Рю де Нейи, поднимавшаяся к Площади Звезды. Гостиная была почти пустой, но уютной. Фрида выбросила из нее громоздкую мебель и купила разрозненные предметы из нескольких гарнитуров, которые время от времени пополняли убранство ее апартаментов: старинный нормандский шкаф для посуды, стоявший в углу, раздвижной стол с открывающейся крышкой и, конечно, картины, коврики, ковровые дорожки. Но главным украшением гостиной был рояль - кабинетный Стейнвей*. Для Найэла это была единственная вещь, заслуживающая внимания, поскольку будь комната обставлена хоть бамбуковой мебелью, он бы ничего не имел против. В спальне, которая тоже выходила на улицу, стояли кровать Фриды, большая и удобная, и маленький жесткий диван, купленный специально для Найэла: Фрида не могла постоянно держать его в своей кровати, говоря, что это мешает ей заснуть. - Но я не лягаюсь, - возражал Найэл. - Я лежу тихо и не шевелюсь. - Знаю, ягненок, но я все равно чувствую, что ты рядом. У меня всегда была отдельная кровать, и я не хочу менять своих привычек. Найэл окрестил свой диван Санчо Пансой*. Маленький диван рядом с большой кроватью напоминал ему иллюстрации Гюстава Доре* к "Дон Кихоту" - маленький белый пони рядом с высоким конем. Найэл просыпался утром на Санчо Пансе и бросал взгляд на кровать Фриды, проверить спит она или нет; но под простынями никогда не вырисовывались округлости лежащей под ними фигуры. Фрида уже встала. Она всегда рано вставала. Некоторое время Найэл лежал на диване и через раскрытое окно смотрел на голубое небо, прислушиваясь к ни с чем не сравнимым парижским звукам, которые с самого раннего детства вошли в его плоть и кровь. День обещал быть знойным. Воздух уже дышал белым августовским жаром. Розы, купленные вчера Фридой, увяли и поникли головками. Женщина из квартиры этажом ниже выбивала на балконе ковер. Найэл слышал равномерные глухие удары. Потом она позвала своего маленького сына, который играл на улице; голос ее звучал резко и звонко. - Vite, vite, Marcel, quandje t,appelle*. - Qui, maman, je vien** - ответил Марсель, хорошенький маленький мальчик в черном костюмчике и берете, съехавшим на бок. * Быстрее, быстрее, Марсель, сколько можно звать? (фр.). ** Да, мама, иду (фр.). Найэл вытянул ноги. Он вырос еще на дюйм, и его ноги свисали с дивана. - Фрида! - позвал он. - Фрида, я проснулся. Фрида почти тут же вошла в комнату с подносом в руках. Хоть она и встала некоторое время назад, но еще не оделась. На ней все еще был халат. От завтрака шел приятный аромат. Круассаны, две свежих булочки, витые кусочки очень желтого масла, баночка меда и кофейник, над которым вилась струйка пара. А еще целая плитка шоколада Таблерон* и три леденца на палочках, все разного цвета. Прежде чем приняться за завтрак, Найэл съел все леденцы и полплитки шоколада. Фрида сидела на краю своей кровати и смотрела на него, а он сидел на Санчо Пансе и держал поднос на коленях. - Не знаю, что с тобой делать, - сказала она. - Покончив со съестным, ты примешься за мебель. - Мне надо нарастить мышцы, - сказал Найэл. - Ты сама так сказала Бог весть когда. Я слишком тощий для своего возраста и роста. - Когда-то сказала, но теперь уже не говорю. - Она, наклонилась и поцеловала его в голову. - Давай, давай, ленивец, доедай свой завтрак и ступай в душ. Ты должен позаниматься за роялем до того, как снова получишь есть. - Я не хочу заниматься. Для занятий слишком жарко. Я позанимаюсь вечером, на холодке. Мягкий круассан с медом так и таял во рту. - Ничего подобного, - сказала Фрида. - Ты сядешь заниматься утром. И если будешь хорошим мальчиком, мы пообедаем где-нибудь в городе, а когда спадет дневной жар, пойдем прогуляться. Дневной жар... Без сомнения, ни в одном городе мира мостовые не дышат таким жаром. Балконная решетка обжигала пальцы. На Найэле были только рабочие брюки с нагрудничком, но и в такой одежде он обливался потом, едва сделав несколько шагов из спальни на балкон. Он мог бы простоять здесь весь день, глядя вниз, на улицу. Плоское, беспощадное солнце его не беспокоило, равно как и белое марево, легкой пеленой окутавшее Эйфелеву башню; он стоял на балконе и звуки, запахи Парижа проникали ему в уши, в ноздри, терялись в голове и вновь появлялись преображенные в мелодии. Марсель, маленький мальчик из соседней квартиры, опять спустился на улицу и пускал на тротуаре волчка, который то и дело падал в сточную канаву. По мощеной мостовой громыхала телега с углем - Силы небесные, кому нужен уголь в августе? - возчик выкрикивал "Эй, эй", на лошадиной сбруе гремели колокольчики. В соседнем доме кто-то настойчиво звал: "Жермен! Жермен!", на балкон вышла женщина и вынесла проветриваться целую груду постельных принадлежностей. Где-то пел кенар. Телега с углем проехала в сторону Рю де Нейи, откуда доносился шум транспорта: звонки трамваев, гудки такси. Вниз по улице брел старик-старьевщик; он шарил палкой в сточной канаве и тонким, высоким, срывающимся голосом выкрикивал свои всегдашние слова. На кухне Фрида разговаривала с приходящей кухаркой, которая только что вернулась с рынка с целой сумкой всякой снеди. На ленч будет свежий gruyere* сыр, редис, огромная миска салата, а, может быть, и foie de vedu**, поджаренный в масле с веточкой чеснока. Дверь из кухни открылась, и по коридору поплыл запах сигарет Честерфилд, которые курила Фрида. Она прошла через комнату и остановилась на балконе рядом с Найэлом. * ** - Я что-то пока не слышала рояля, - сказала она. - Надсмотрщик, - сказал Найэл, - вот ты кто. Проклятый, напыщенный надсмотрщик. Он боднул Фриду головой, вдыхая смолистый запах, и укусил за мочку уха. - Ты здесь для того, чтобы работать, - сказала она. - Если ты не будешь работать, я отправлю тебя домой. Сегодня же пойду и куплю билет. Это была их дежурная шутка. Когда Найэл особенно ленился, Фрида говорила, что позвонит в Бюро Кука* и закажет билет на экспресс до Кале. - Ты не посмеешь, - сказал Найэл. - Не посмеешь. Он повернул ее к себе, чтобы видеть ее лицо, положил руки ей на плечи и потерся щекой о ее волосы. - Тебе больше не запугать меня, - сказал он. - Скоро я стану с тебя ростом. Давай померимся, поставь свои ноги к моим. - Не наступай мне на пальцы, - сказала Фрида. - У меня мозоль на мизинце. Что значит носить тесные туфли в такую жару. - Она оттолкнула Найэла, вытянула руки и закрыла ставни. - Так или иначе, но надо чтобы в комнате было прохладнее. - Закрывать ставни - значит обманывать себя, - сказал Найэл. - Так делали, когда мы были детьми. - Либо закрыть ставни, либо мне придется весь день просидеть в ванне, подставив живот под холодную струю, - сказала Фрида. - Не мешай, Найэл. Сегодня слишком жарко. - Слишком жарко никогда не бывает, - возразил Найэл. Фрида потащила его к роялю. - Давай, давай, малыш, делай, что тебе говорят, - сказала она. Он протянул руку к плитке таблеронского шоколада на крышке рояля, разломил ее пополам, чтобы за каждой щекой было по куску, рассмеялся и стал играть. - Надсмотрщик, - крикнул он через плечо, - противный надсмотрщик. Стоило Фриде выйти из комнаты, как Найэл тут же забыл о ней, и все его мысли сосредоточились на том, чего он хочет от рояля. Фрида постоянно бранила его за ленность. Он ленив. Он хочет, чтобы рояль сам работал за него, а не наоборот. Фрида не уставала повторять, что ничего не дается без труда и усилий. Папа тоже это говорил. Все это говорили. Но если все выходит так легко и просто, какой смысл доводить себя до изнеможения? - Да, знаю, первая песня тебе удалась, - сказала Фрида, - но на этом нельзя успокаиваться. К тому же ты должен запомнить, что жизнь песни, имеющей успех, коротка. В лучшем случае месяца два. Ты должен работать, должен добиться большего. - Я не честолюбив, - возразил Найэл, - хотя, нет, если бы это была настоящая музыка, я был бы даже очень честолюбив. Но ведь я занимаюсь настоящим вздором. И через час, через два она появлялась совершенно неожиданно, из ниоткуда - песня, которую было невозможно не запеть, песня, которая творила что-то несусветное с вашими ногами и руками. Как просто, как чертовски просто. Но это не работа. Это крик старьевщика, который шарит палкой в сточных канавах; сердитый голос угольщика, который говорит "Эй, эй" и натягивает позвякивающие возжи, когда его лошадь спотыкается о камни мостовой. Песня билась о потолок, отражалась от стен. Выпускать ее на волю - это забава... это игра... Но записывать ее Найэл не хотел. Не хотел утруждать себя и корпеть над записью. Почему бы не пригласить кого-нибудь другого и не заплатить ему за часть работы? Так или иначе, но после того как он сочинил песню, сыграл и спел ее себе и Фриде раз пятьдесят - такова была его система - она ему надоедала, надоедала до тошноты, и он больше не хотел ее слышать. Для него песня закончена. Пилюля принята, она оказала свое действие, и значит о ней можно забыть. Конец. Что дальше? Все, что угодно? Нет. Просто облокотиться на решетку балкона, подставить спину солнцу и думать о foie de vedu, который подадут на ленч. - Сегодня я больше не могу работать, - сказал он в половине второго, доедая последнюю редиску. - Нельзя так обращаться с животными, кроме всего прочего наступила сиеста. Во время сиесты в Париже никто не работает. - Ты очень хорошо потредился, - сказала Фрида, - и я тебя отпускаю на день. Но сыграй мне еще раз, всего один раз. Я больше не старая учительница, которая старается натаскать ученика. Я хочу послушать твою песню из чисто сентиментальных чувств, ведь я люблю ее и люблю тебя. Найэл снова пошел к роялю и сыграл для Фриды, а та сидела за столом, роняя пепел сигареты "Честерфилд" в тарелку, где совсем недавно лежали редис и кусок сыра grayere и, закрыв глаза, подпевала своим хриплым голосом, как всегда немного фальшивя, что, в сущности, не имело значения. Играя, Найэл смотрел на Фриду и вдруг подумал о Марии, о том, как слушала бы его песню Мария: она бы не сидела, застыв на стуле, не курила бы сигарету над остатком ленча, но, улыбаясь, стояла бы в центре комнаты. И вот Мария передергивает плечами, поднимает руки и говорит: "Я хочу станцевать ее. Что проку просто стоять и слушать. Я хочу танцевать". Для того-то и написана эта песня, потому она и получилась такой, такой родилась у него в голове. Не для того, чтобы ее пели, не для того, чтобы звучать отдаленным эхом в хриплом голосе Фриды или кого-то другого, но для того, чтобы ее танцевали два человека, слившись в дином движении как он и Мария где-нибудь в старой дальней комнате на последнем этаже никому неведомого дома... не в ресторане, не в театре. Найэл перестал играть и закрыл крышку рояля. - На сегодня хватит, - сказал он. - На центральной станции отключили газ. Пойдем спать. - Можешь поспать два часа, - сказала Фрида. - После чего тебе придется надеть рубашку и брюки, но только не рваные. В пять часов мы выпиваем с друзьями. В том-то и беда, что у Фриды слишком много знакомых. Всегда приходилось сидеть в кафе за столиком и разговаривать с уймой людей. Большинство из них были французы. А Найэл так же ленился заниматься французским, как ленился записывать на бумагу рождающиеся в его голове звуки. Фрида одинаково свободно владела обоими языками, она могла часами тараторить, обсуждая музыку, песни, театр, картины, все, что придет в голову, а ее друзья, сидя тесным кружком, смеялись, разговаривали, пили бокал за бокалом и рассказывали бесконечные истории ни о чем. Французы слишком много говорили. Все они были остряками, все raconteurs*. Слишком многие фразы начинались с Je m,en souviens**... и ca me fait penser...*** И не было им ни конца ни края. Найэл молчал, полузакрыв глаза, откинувшись на стуле, пил пиво со льдом, время от времени бросал на Фриду хмурые взгляды, дергал головой и глубоко вздыхал, но она не обращала на его знаки ни малейшего внимания. Она продолжала разговаривать, зажав в зубах мундштук и посыпая стол пеплом; затем кто-нибудь произносил нечто такое, что присутствующим казалось особенно смешным, все собравшиеся откидывали головы, стулья скребли по полу, смех звучал еще громче, разговоры лились более оживленно. Когда Найэл сидел недалеко от Фриды, он иногда давал ей пинка под столом - та приходила в себя, улыбалась ему и, обращаясь к своим друзьям, говорила: Niall s,ennuie****. И все оборачивались к нему и тоже улыбались, словно он был двухлетним ребенком. * Рассказчики (фр.). ** Я вспоминаю (фр.). *** Это наводит меня на мысль (фр.). **** Найэл ревнует. Они называли его L'enfant* или даже L'enfent gate**, а иногда, и это было хуже всего, Le petit Niall***. * Дитя (фр.). ** Капризный ребенок (фр.). *** Малыш Найэл. Наконец, они поднялись из-за стола и ушли; когда исчез последний из них, у Найэла вырвался громкий вздох облегчения... - Зачем ты их приглашаешь? - Я люблю поговорить. Люблю своих друзей, - ответила Фрида. - Кроме того, у человека, который пришел сегодня с Раулем, большие связи в музыкальном мире не только Парижа, но и в Америке. Он может очень помочь тебе. - Да будь у него связи хоть в самом аду, мне наплевать, - сказал Найэл. - Он страшный зануда. И мне не нужна ничья помощь. - Выпей еще пива. - Я больше не хочу пива. - Чего же ты хочешь? Чего он хочет? Найэл посмотрел на Фриду и задумался. Она прикурила следующую сигарету от окурка предыдущей и вставила ее в мундштук. Зачем она так много курит? Зачем позволяет парикмахеру делать эту дурацкую желтую прядку в своих волосах? С каждым разом она становится все более желтой, засушенной и очень ее портит. Из-за нее волосы Фриды стали похожи на сено. Стоило такому сравнению мелькнуть в его голове, как Найэл почувствовал раскаяние. Что за ужасная мысль. Как могла она придти ему в голову? Фрида - прелесть. Она так добра к нему, так ласкова. Он любит Фриду. Повинуясь внезапному порыву, Найэл через стол дотянулся до руки Фриды и поцеловал ее. - Чего я хочу? Конечно же, всегда быть только с тобой, и чтобы рядом никого не было. Фрида скорчила гримасу; Найэл рассердился, окликнул гарсона и попросил принести счет. - В таком случае, пойдем, - сказала Фрида. - Прогуляемся перед обедом. Она взяла его под руку, и они с явным удовольствием пошли по бульвару, разглядывая прохожих. Даже теперь, когда солнце скрылось на западе и в многочисленных кафе стали зажигаться первые огни, было не меньше восьмидесяти градусов*. Все шли без пиджаков. Без шляп. Подлинные добропорядочные парижане разъехались в отпуска и вечерняя толпа состояла в основном из лавочников, вышедших подышать воздухом менее удушливым, чем тот, которым они дышали весь день; были в ней и сельские жители и выходцы из южных стран. Все они прогуливались лениво, вяло, с улыбкой на губах, у всех были блестящие от пота лица, влажная одежда прилипала к телу, а волны знойного воздуха, разлитого над бульваром, ударяли в лицо. Небо подернулось желтоватой дымкой, и вскоре янтарное зарево, идущее с запада, заполыхало над городом, играя на крышах домов, мостах и шпилях. Внезапно везде зажглись огни, и небо из янтарного превратилось в багряное; но зной не спадал. Через мосты с шумом проносились такси, переполненные разгоряченными, вспотевшими взрослыми и усталыми после дневной прогулки бледными детьми. Такси гудели, визжали тормозами, резко сворачивали; регулировщик яростно свистел и размахивал жезлом. Совсем как Салливан в те далекие годы, когда он стоял перед оркестром с дирижерской палочкой в руке. Вот-вот зажгутся огни. Огни театральной рампы. Занавес поднимется, и Мама в медленном танце поплывет по сцене. - Дальше я идти не могу, лапочка, - сказала Фрида. - У меня болят ноги. На ее утомленном лице появились морщинки усталости, и она тяжело опиралась на руку Найэла. - Пожалуйста, - взмолился Найэл, - еще совсем немного. Вечер принес с собой новые звуки, а огни превратили их в мелодию. Послушай, Фрида, послушай. Они стояли около моста; огни сверкающими золотыми кольцами отражались в Сене, вдали нескончаемая золотая река поднималась к Елисейским Полям и к Площади Звезды. Мимо них направо, налево, прямо тек все увеличивающийся поток машин, посылавших в лица людей волны теплого воздуха, нежные, как взмахи веера. Найэл явственно слышал звуки, звуки, похожие на биение пульса; они рождались из визга машин, из манящих огней, раскаленных тротуаров, темнеющего неба. - Я хочу еще погулять, - сказал он. - Я мог бы гулять до бесконечности. - Ты молодой. Можешь гулять и один. Но тщетно, очарование не здесь, не рядом. Оно там, за Елисейскими Полями, но если подняться на вершину холма, к Площади Звезды, оно снова исчезнет, улетит к могучим благоухающим деревьям в самом сердце Булонского леса, затаится в густых ветвях, в мягкой траве. Его нельзя коснуться руками. Оно вечно ускользает от вас. - Хорошо, - сказал Найэл. - Я возьму такси. Теперь они вновь ничем не отличались от прочих людей, снующих по тротуару. Над улицами - гудки машин, крики прохожих, свистки регулировщика. Они сами нарушили очарование. Сами позволили очарованию исчезнуть. - О чем ты думаешь? - спросила Фрида. - Ни о чем, - ответил Найэл. Он уселся рядом с шофером и высунул голову в окно; ветер дул ему в лицо - теплый, возбуждающий чувства ветер, а перед глазами подобно развевающейся ленте то исчезала, то вновь появлялась длинная вереница огней. Фрида откинулась на спинку заднего сиденья, скинула туфли и зевнула. - Единственное, чего я хочу, - сказала она, - так это опустить ноги в прохладную ванну. Найэл не ответил. Он грыз ногти и, наблюдая за тем, как мерцающие парижские огни подмигивают ему и склоняются перед ним в реверансе, не без легкой грусти размышлял, не является ли заявление Фриды деликатным намеком на то, что ночь ему предстоит провести на проклятом Санче Пансе. Для Селии было все едино: лето так лето, весна так весна. Независимо от времени года устоявшийся уклад жизни не менялся. Рано поутру, в половине девятого чай. Она не хотела беспокоить прислугу и сама заваривала его на спиртовой плитке. Каждое утро ее будил резкий, безликий звонок будильника, она протягивала руку и прятала его под пуховое одеяло. Затем позволяла себе еще минут пять понежиться в постели. Пять минут, не больше. И подъем - приготовить чай, принять ванну, отнести Папе утренние газеты, узнать, в каком он настроении и каковы его желания на день. Ставший ритуальным вопрос: - Хорошо спалось, Папа? - Прекрасно, моя дорогая, прекрасно. - По его тону она безошибочно определяла, что сулит ей череда выстроившихся впереди часов - покой или обреченность. - Снова вернулась старая боль под сердцем. Пожалуй, надо вызвать Плейдона. Селия поняла, на каком она свете. Поняла, что Папа проведет день дома, скорее всего в постели, и едва ли у нее остается надежда посетить Художественную школу. - Неужели тебе было так плохо? - Так плохо, что в три часа ночи мне показалось, что я умираю. Вот как мне было плохо, дорогая. Селия тут же позвонила Плейдону. Да, заверили ее, Плейдон зайдет при первой возможности. У него срочный вызов, потом, в половине одиннадцатого, он непременно будет у мистера Делейни. - Все в порядке, Папа. Он придет. А теперь, что я могу для тебя сделать? - Письмо, дорогая. Надо ответить на него. От старого бедняги Маркуса Геста, который живет на Майорке. Целую вечность ничего от него не получал. - Папа потянулся за своими очками. - Прочти, что он пишет, дорогая, прочти, что он пишет. Селия взяла письмо - шесть страниц, исписанных мелким, неразборчивым почерком. Она почти ни слова не поняла в бесконечных упоминаниях о людях и местах, которых она никогда не слышала. Но Папа был в восторге. - Старый бедолага Маркус Гест, - без конца повторял он, - кто бы мог подумать, что он до сих пор жив? И на Майорке. Говорят, на Майорке очень недурно. Нам надо проверить, надо проверить. Возможно, она будет полезна для моего голоса. Разузнай проМайорку, дорогая. Позвони кому-нибудь, кто может рассказать нам о Майорке. Время до прихода врача они провели в обсуждении планов путешествия. Да, наверняка, есть поезда, которые следуют через Францию. По пути они могли бы остановиться в Париже. Повидаться с Найэлом. Посмотреть, как у него дела. Возможно, уговорить Найэла поехать вместе с ними. А еще лучше не поездом. Пароходом. Есть множество судоходных линий и все они проходят через Средиземное море. Разумеется, лучше всего отправиться пароходом. Ах, вот и Плейдон. - Плейдон, мы отправляемся на Майорку. - Превосходно, - сказал доктор Плейдон. - Путешествие пойдет вам на пользу. Ну а теперь послушаем вашу грудь. Появляется стетоскоп, расстегивается пижама, вдохи, выдохи, стетоскоп убирается. - Да, - сказал доктор Плейдон. - Возможно, есть слабые шумы. Не более того. Не о чем беспокоиться. Но сегодня вам нужен покой. Много читаете? Прощай Художественная школа. Сегодня занятия на пленере. Но ничего. Неважно. Селия проводила врача до дверей и на минуту задержалась с ним в коридоре. - Похоже, небольшое скопление газов, - сказал доктор Плейден. - Легкие шумы в области сердца. Но он крупный мужчина, и это причиняет ему неудобства. Ему нужен покой и диета. Вниз - на кухню. Новая кухарка, которая служит у них всего шесть недель и не слишком ладит с Трудой. - Раз мистеру Делейни нездоровится, то по-моему, лучше всего будет что-нибудь рыбное, - сказала кухарка. - Паровая рыба с отварным картофелем. Через кухню с простынями в руках прошла Труда. - Мистер Делейни не очень-то жалует рыбу, - отрезала она. Кухарка поджала губы. Она не ответила. Дождалась, когда Труда вышла из кухни и заговорила. - Извините, мисс Селия, - сказала она, - но я, действительно, делаю все, что могу. Знаю, я у вас не так давно, но стоит мне только рот раскрыть, как Труда готова укусить меня. Я не привыкла, чтобы со мной обращались подобным образом. - Я знаю, - мягко ответила Селия, - но видите ли, она уже не так молода и очень давно живет с нами. Она так вольно разговаривает только потому, что очень к нам привязана. Она знает все наши привычки. - Странный у вас дом, - сказала кухарка. - Мне никогда не приходилось служить там, где обед подавали бы в четверть седьмого. Совершенно необычно. - Я понимаю, что для вас это, должно быть, обременительно. Но, видите ли, моя сестра работает в театре... - Я думаю, мисс Селия, что вам, и в самом деле, лучше подыскать кого-нибудь другого. Того, кто больше соответствовал бы вашим привычкам. - О, пожалуйста, не говорите так... - И так далее, и так далее, пытаясь умилостивить кухарку и краешком глаза посматривая на дверь в буфетную, где от слова до слова их разговор слышит Андре, который не упустит удовольствия передать его Труде. Раз, другой звучит настойчивый звонок Папы. Селия бросается наверх. - Дорогая, ты знаешь альбомы с фотографиями, сложенные в малой гостиной? - Да, Папа. - Я хочу снова пересмотреть их. И вложить уйму забавных моментальных снимков, которые мы сделали в Южной Африке и перепутали с теми, что были сняты в Австралии. Ты мне поможешь, дорогая? - Конечно, помогу. - У тебя нет каких-нибудь других дел? - Нет... о нет... Вниз, в малую гостиную, наверх с тяжелыми альбомами и снова вниз поискать забытые снимки. Они лежали под грудой книг в глубине шкафа. Разобрав их до половины, она вспомнила, что не дала окончательных распоряжений относительно ленча. Назад в кухню, но на сей раз проявить твердость и распорядиться приготовить цыпленка. - Мисс Селия, на цыпленка уже нет времени. - У нас есть что-нибудь еще? - Кусок говядины, которую подавали на ленч вчера. - Нарежьте его, а сверху положите яйцо-пашот. Селия снова поднялась к Папе. Он уже встал и, облачившись в халат, расхаживал по комнате. - Ты не приготовишь мне чаю, дорогая? - попросил он. - Его заваривают внизу. Но они не умеют делать это так, как ты. Вдоль по коридору - в спальню, чтобы приготовить чай, и когда Селия опустившись на колени склонилась над чайником, вошла Труда. У нее были покрасневшие глаза. Она плакала. - Легко заметить, когда становишься ненужной, - сказала она. Селия вскочила на ноги и обняла Труду. - Что ты имеешь в виду? Не говори так. - Уйти от вас все равно что разбить себе сердце, - сказала Труда. - Но видно придется уйти, если будет продолжаться, как сейчас. Что бы я ни сделала, теперь все не так. С тех пор как я вернулась из больницы, во всех вас чувствуется холодок, а теперь, когда здесь нет моего мальчика... - По ее щекам текли слезы. - Труда, ты не должна так говорить, я не разрешаю тебе, - сказала Селия. И так далее, и так далее до тех пор, пока старуха не смягчилась и не пошла пришивать ленты к новому пеньюару Марии. Мария? Где Мария? Несколько брошенных на ходу слов, взмах руки, стук входной двери; Мария ушла... - Ты составишь мне компанию за ленчем, дорогая? - Да, Папа, если хочешь. - Ты ведь не бросишь меня здесь в полном одиночестве. Подносы. Несколько подносов. Как странно: когда ты садишься за стол наверху, требуется столько подносов... Андре терпеть не мог носить столик с подносами. Повторялась старая история. Он камердинер мистера Делейни. Костюмер мистера Делейни. Но носильщиком подносов он никогда не был. - Ешь фарш, Папа. - Он холодный, холодный, как лед. - Это потому, что из кухни досюда довольно большое расстояние. Я пошлю фарш вниз, подогреть. - Нет, дорогая, не утруждай себя. Я не голоден. Он отодвинул от себя поднос. Пошевелил ногами под одеялом. Вокруг так много всего разбросано. Эти тяжелые альбомы. - Убери их, дорогая, убери их. Сложить альбомы стопкой на пол. Поправить постель. - В комнате не слишком жарко? По-моему, очень жарко. - Нет, не думаю. Это оттого, что ты лежишь в кровати. - Открой окно. У меня удушье. Я вот-вот задохнусь. Селия распахнула окно, и в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Селия вздрогнула и подошла к камину. - Да, так лучше. Пожалуй, я немного подремлю. Минут пять. Просто немного подремлю. Ты не уйдешь? - Нет, Папа. - Потом, дорогая, мы сыграем в bezique*. А позже тебе надо будет заняться ответом на письмо старого бедняги Магнуса Геста. * Безик (карточная игра) (фр.). Тихая, холодная комната. Ровное, тяжелое дыхание. Стопка альбомов на полу, из под нее выглядывает чистый лист бумаги. Ни с того, ни с сего чистый лист бумаги. Селия вытащила его и положила на один из альбомов. Нащупала в кармане карандаш. На сегодня в Художественной школе нечего и думать, на завтра, видимо, тоже, но если есть бумага и карандаш, не все потеряно - вы не совсем одиноки. Через открытое окно, с игровой площадки муниципальной школы до нее долетали детские голоса. В это время дети всегда высыпали из школы; они кричали, звали друг друга, скакали на одной ноге, бегали наперегонки. Селия надеялась, что они не разбудят Папу. Он все еще спал. Очки сползли на кончик носа. Школьники продолжали шуметь, громко звать товарищей, и голоса их походили на звуки, летящие из иного, нездешнего мира. Но лица, которые карандаш Селии набрасывал на бумаге, были лицами земных детей. И она была счастлива. Ей было хорошо. Глава 14 Найэл ждал Марию в конце платформы на garden Nord*. Он стоял за барьером. Поезд остановился, но он не сдвинулся с места. Началась толкотня, встречающие и носильщики теснили друг друга, воздух гудел от приветствий и разговоров. Мимо Найэла за барьер устремился поток чужих, незнакомых людей. Тараторящие французы со своими говорливыми женами, английские туристы и все те худосочные личности с сигарами во рту, которые не принадлежат ни к одной национальности и вечно путешествуют в поездах, из конца в конец пересекающих континент. * Северный вокзал (фр.). Найэла охватило невыносимое волнение, сердце было готово вырваться у него из груди. А если Мария не приедет, если ему придется возвращаться одному... Но, нет, она здесь. На ней свободного покроя пальто, и в руках она держит шляпу. На расстоянии ярдов двадцати он мог видеть ее улыбающиеся глаза. И хотя у нее было только два чемодана, шла она в сопровождении троих носильщиков. И вот она рядом с ним. Она подставляет лицо для поцелуя. - Ты опять вырос, - сказала Мария. - Так нечестно. Вместо того, чтобы выглядеть моложе меня, ты выглядишь старше. Она вынула платок и стерла со щеки Найэла следы губной помады. - У меня только сорокофранковая бумажка, - сказала она. - Придется тебе расплатиться с носильщиками. Он был готов к такому обороту. Знал, что так и будет. Когда они проходили барьер, люди оборачивались, чтобы взглянуть на Марию, и она улыбалась им. Она помахала рукой тучному, засаленному машинисту, который улыбался ей, стоя на ступеньке паровоза и вытирая руки тряпкой. - Он мне нравится, - сказала Мария. - Я всех их люблю. - Да, но не здесь, - сказал Найэл. - Не на платформе. Его волнение прошло, но сердце продолжало усиленно биться... полное восторга и радости, готовое выскочить из груди. Он рассчитался с носильщиками, щедро дав им на чай из денег Фриды, подозвал такси и отпустил их. Шофер многозначительно взглянул на Марию и уголком рта что-то сказал Найэлу. - Я совсем забыла французский. Что он сказал? - спросила Мария. - Если бы ты и помнила французский, - ответил Найэл, - то все равно ничего бы не поняла. - Он сказал грубость? - Нет, комплимент. - Тебе или мне? - Нам обоим. Он человек разумный. И не лишен проницательности. Такси отъехало от вокзала и, свернув за угол, резко бросило Марию на руки Найэлу. Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в волосы. - Ты всегда пахнешь одинаково, - сказал он. - Горчицей. - Почему горчицей? - Не знаю. Это не запах. Просто твоя кожа. Мария взяла его за кисть и сравнила ее со своей. - Она тоже выросла. Стала чище. И ты перестал грызть ногти. Фрида отучила? - Никто меня не отучал. Просто у меня пропало желание их грызть. - Значит, ты счастлив. Люди грызут ногти только если они несчастны. Ты счастлив? - Сейчас счастлив. - И Найэл вместо своих ногтей прикусил кончики пальцев Марии. Мария молчала в его объятиях и смеялась. - Кто твои друзья? - спросил Найэл. - У меня их много. По именам не помню. - А кто в данный момент номер один? - Первого номера нет. Иначе меня бы не было в Париже. - Я так и думал, - сказал Найэл. - Знаешь, что я собираюсь сделать? - Ты мне писала. - Я хочу сыграть во всех пьесах Барри*. Он мне очень удается. - Кто это говорит? - Барри. Такси снова резко свернуло, Мария поудобнее устроилась в объятиях Найэла и положила ноги ему на колени. - Дело в том, - сказала она, - что меня все считают бесплотной, большеглазой и болезненной. Интересно, почему. - Наверное, тебе не случалось лежать с ними так, как ты лежишь сейчас, - предположил Найэл. - Еще как случалось, - возразила Мария, - время от времени. - Беда в том, что я слишком быстро ото всех убегаю. Мне надоедает. - Надоедает то, что они говорят? Или то, что делают? - Делают. Что они говорят я никогда не слушаю. Найэл закурил сигарету. Непростая задача в его скрюченной позе. - Это как музыка, - сказал он. - В конце концов, в октаве всего восемь нот. - Вспомни Элгара*, - сказала Мария. - Его "Вариации "Загадка". А Рахманинов, что он вытворяет с Паганини. - Ты слишком высоко берешь, - сказал Найэл. - Должно быть, твои приятели чувствуют себя приниженными. - Пока мне не приходилось выслушивать их жалоб, - сказала Мария. - А куда мы едем? - В твою гостиницу. - Я думала, что остановлюсь у вас с Фридой. - Невозможно. У нас только две спальни. - Понятно, - сказала Мария. - Какое убожество. Она оттолкнула его и стала пудрить нос. - Почему ты не поехала в турне? - спросил Найэл. - Жена, - ответила Мария. - Что за радость. К тому же его зубы. - А что с его зубами? - В конце концов, они его подвели. Ему пришлось вставить протез, и прошлую неделю он провел в частной лечебнице. Я послала несколько лилий. - Почему не венок? - Я подумывала о венке. - Значит finito1? - Finito*. * Кончено (итал.). Он поднял ее руку за запястье и посмотрел на стрелки часов с браслетом. - Ну, ты всегда такова, - сказал Найэл. - И нет здесь ничего бесплотного. Он подарил их в знак прощания? - Нет, - ответила Мария. - Он подарил их как "Вариации "Загадка". Когда такси свернуло на Елисейские поля, Мария быстро выпрямилась, подалась вперед и посмотрела в окно. - Ах, Найэл, это мы - это ты и я. Двое детей ждали, чтобы перейти улицу. На мальчике были надеты блуза и берет; девочка была немного постарше и нетерпеливо дергала его за руку, волосы разметались у нее по лицу. - Ты и я, - повторила Мария. - Мы убежали от Труды. И как я не понимала этого раньше? Лондон для нас не дом. Никогда не будет домом. - Потому я и приехал в Париж, - сказал Найэл. Мария отвернулась от окна и взглянула на него. Ее глаза были темны и лишены выражения, как глаза слепого. - Да, - сказала она. - Но ты приехал не с тем, с кем надо. Такси круто свернуло вправо и резко остановилось перед гостиницей Марии. В меблированных комнатах дома, что неподалеку от авеню Нейи, Фрида принимала Папу и Селию. После отдыха на итальянских озерах они возвращались в Англию проездом через Париж. Майорка Папу не привлекла, и он отказался от намерения посетить ее. Зато его воображением внезапно овладели прозрачные воды и высящиеся вдали горы, на которые ему нет надобности взбираться. В долинах черномордые коровы с колокольчиками на шее... - Но шел дождь, Фрида, шел дождь, - сказал Папа. С набухшего от влаги неба лились слезы всего мира. - Чем же вы занимались? - спросила Фрида. - Играли в bezique, - ответил Папа. Селия ощутила на себе сочувственный взгляд Фриды и отвела глаза. В квартире Фриды она испытывала странные чувства. Сама не зная почему, она подумала, что это оттого, что квартира очень мала. Всего одна спальня, и халат Найэла висит на двери... Она попробовала представить Фриду кем-то вроде Труды, кто так же присматривает за Найэлом. Но ничего не вышло. "Должно быть это предрассудки, - говорила она себе, - если я не возражаю против того, что позволяет себе Мария; то почему должна возражать, когда так поступает Найэл?" Квартира была очень неопрятной. Повсюду валялись исписанные нотами листы бумаги, открытые книги, в углах - наспех снятая обувь. Возможно, все дело в обуви... Папа, который некогда так гневался на Фриду, теперь казался совершенно спокойным. Он полулежал в кресле и, ковыряя золотой зубочисткой в дупле зуба, обсуждал с Фридой ее планы. - Займись им, - сказал он, помахивая рукой, - покажи ему мир. Пусть повыступает во всех европейских столицах, как его мать до него и закончит Америкой. Я даю свое разрешение. Селия смотрела, как Фрида роняет на пол пепел. На столе стояла пепельница, но она ею не пользовалась. Вместо пепла в пепельнице лежал пучок аспарагуса с обкусанными кончиками. - Найэл не хочет путешествовать, - сказала Фрида. - У него нет честолюбия. - Нет честолюбия? Не желает путешествовать? Что же он любит? - Он любит поесть. Селия подумала, что ответ Фриды объясняет и кончики аспарагуса, и коробки из под шоколада. Когда вернемся домой, надо не забыть рассказать Труде. - А чем он любит заниматься? - спросил Папа, проявляя явное любопытство. Но Фрида только пожала плечами. И вставила в мундштук новую сигарету. - Он читает, - сказала она, - и спит. Он спит часами. - Но весь этот успех? этот eclat*? - сказал Папа, - он не вскружил ему голову, не избаловал? - Не думаю, чтобы он догадывался обо всем этом, - ответила Фрида. - Совсем как его мать, - сказал Папа. - Ей было все равно. - Но она не щадила себя, - возразила Фрида. - Она работала. Одному Богу известно, как она работала. У нее были упорство и тяга к работе. У Найэла нет ни того, ни другого. Ему просто все равно. Папа покачал головой и свистнул. - Это плохо, - сказал он. - Все дело в его французской крови. Селия вспомнила голубую венку на руке Найэла и подумала французская она или нет. Затем посмотрела на свои собственные руки, широкие и квадратные, как у Папы. Вены на них видны не были. - Мария труженица, - сказал Папа. - Но Мария девушка. И ни капли лени. На следующей неделе у нее снова начинаются репетиции. Вся в отца. Слава Богу, в Марии нет ничего французского. Селию очень занимал вопрос, а нет ли во Фриде чего-нибудь французского. Она владеет двумя языками, а живет во Франции. Иногда Папа бывает таким бестактным. - Интересно, приехала она или нет, - сказала Селия, желая сменить тему разговора. - Поезд должен был прибыть час назад. - Найэл сказал, что отвезет ее прямо в гостиницу, - заметила Фрида. - Я предлагаю вам поехать и посмотреть, там она или нет. Найэл может приехать с минуты на минуту, чтобы переодеться. Все же очень похоже на Труду, решила Селия. Фрида знает, когда Найэл приедет переодеться. Интересно, она ему стирает, считает его рубашки? Вот-вот она назовет его "мой мальчик". В гостиницу Папа и Селия отправились на такси. - Интересно, как у них идут дела, - в голосе Папы звучало любопытство. - Я имею в виду этот странный союз... Найэл и забавная старушка Фрида. Завтра я должен пригласить ее на ленч и все выяснить. - Ах, Папа, не надо! - ужаснулась Селия. - А почему бы и нет, дорогая? - Подумай, в какое неловкое положение ты поставишь Найэла, - ответила Селия. - Не вижу ничего неловкого, - сказал Папа. - Такие вещи очень важны с медицинской точки зрения. Я смотрю на Фриду как смотрел бы на преподавателя Оксфорда, Кембриджа или Гейдельберга*. Она знает свое дело. И он принялся вспоминать годы знакомства с Фридой, дойдя до тысяча девятьсот двенадцатого, тысяча девятьсот девятого. Когда они прибыли в гостиницу, портье сообщил им, что мисс Делейни приехала, распаковала вещи и ушла, не сказав куда. Ушла полчаса назад. Джентльмен тоже ушел. Наверху в номере-люкс - Папа путешествовал лишь в тех случаях, когда ему удавалось снять номер-люкс - они обнаружили полнейший беспорядок. Все кровати измяты и на них - вещи Марии. Полотенца раскиданы, тальк просыпан. - Отвратительно, - сказал Папа. - Совсем как австрийская горничная. Селия стала лихорадочно приводить комнату в порядок. Мария уже не была вся в отца. - Они, к тому же, и пили, - сказал Папа, обследуя стакан для полосканья рта. - Судя по запаху, коньяк. Никогда не подозревал, что моя дочь пьет. - Она не пьет, - возразила Селия, поправляя Папину постель. - Только оранжад. Иногда после премьеры выпьет шампанского. - Тогда это, должно быть, Найэл, - сказал Папа. - Некто (и кто, как не Найэл) наливал коньяк в мой стакан для полосканья. Я покажу Фриде. Фрида несет ответственность. И он до краев налил себе коньяка в свой стакан для полосканья. - Выйди пока я переоденусь, дорогая, - сказал Папа. - Если Мария намерена превратить наш номер в публичный дом, то она ответит за это, когда вернется. Я положу конец ее выступлениям в роли Мари Роз. Впрочем, я пошлю Барри телеграмму. Он стал искать в шкафу свой вечерний костюм, швыряя на пол все, что попадалось под руку. Селия пошла к себе переодеться. К подушке была приколота записка "Увидимся в кабаре. Мы обедаем в городе". Ящик туалетного столика Селии был выдвинут, из него исчезла ее вечерняя сумочка. Наверное, Мария забыла привезти свою и поэтому взяла сумочку Селии. Заодно она взяла и серьги. Новые, те, что Папа купил Селии в Милане. Селия начала переодеваться с тяжелым сердцем. Она чувствовала, что вечер не сулит ничего хорошего... Найэл и Мария сидели бок о бок на речном трамвайчике, который плыл к Сен Клу. Париж, прекрасная призрачная дымка, остался позади. Они сидели на верхней палубе и ели вишни, бросая косточки на головы пассажиров. Поверх вечернего платья Мария накинула пиджак Найэла из верблюжей шерсти. Платье было зеленого цвета и яшмовые серьги Селии безупречно подходили к нему. - Дело в том, - сказала Мария, - что мы должны никогда не расставаться. - Мы никогда и не расставались, - сказал Найэл. - А сейчас? - спросила Мария. - Ты в Париже, я в Лондоне. Это ужасно. Для меня это невыносимо. Именно поэтому я так несчастна. - Разве ты несчастна? - Очень. Она выплюнула вишневую косточку на лысину пожилого француза. Тот посмотрел наверх, готовый разразиться проклятиями, но, увидев Марию, улыбнулся и поклонился ей. Затем он огляделся в поисках лестницы на верхнюю палубу. - Я так одинока, - сказала Мария. - Меня никто не смешит. - Через несколько недель тебе будет не до смеха, - заметил Найэл. - У тебя начнутся репетиции. Пароходик, пыхтя, плыл по извилистой реке, обрамленной погруженными в тень деревьями. На набережные опустились сумерки. В воздухе витали шумы и запахи Парижа. - Давай уедем, - сказал Найэл. - Вот так, все бросим и уедем. - И куда же мы могли бы уехать? - Мы могли бы уехать в Мексику. Они держали друг друга за руки и смотрели поверх реки на деревья. - Шляпы с остроконечными тульями... - сказала Мария, - не думаю, что мне нравятся мексиканские шляпы. - Тебе и не нужна шляпа. Только туфли из особой кожи с запахом. - Ни ты, ни я не умеем ездить верхом, - сказала Мария. - А в Мексике обязательно надо уметь ездить верхом. Мулы. И все вокруг стреляют. Она смяла бумажный пакетик из под вишни и бросила его в реку. - Дело в том, - сказала она, - что я вовсе не уверена, хочу я уехать или нет. - Дело в том, - сказал Найэл, - что я предпочел бы жить на маяке. - Почему на маяке? - Ну, на мельнице. В хмелесущилке. Или на барже. Мария вздохнула и прислонилась к плечу Найэла. - Надо смотреть фактам в лицо: мы никогда не будем вместе, - сказал Найэл. - Мы могли бы быть вместе... иногда, - сказала Мария, - время от времени. До Сен Клу еще далеко? - Не знаю. Почему ты об этом спрашиваешь? - Так, любопытно. Мы должны успеть... кабаре, Фрида, твои песни. Найэл рассмеялся и обнял Марию. - Видишь ли, - сказал он, - для тебя побег - своего рода игра, представление. А Сен-Клу - все равно, что Мексика, только ближе. - Мы могли бы сделать из этого символ... - сказала Мария. - Нечто такое, к чему мы всегда стремимся и чего никогда не обретаем. Нечто такое, что всегда остается вне пределов досягаемости. Кажется есть одно стихотворение, которое начинается словами: "О Господи - Монреаль!"* Мы можем сказать: "О Господи - Сен Клу!" Повеяло холодом. Мария застегнула пиджак на все пуговицы. - Вот что мы можем сделать, - сказала она. - Мы можем получить лучшее от обоих миров, вернувшись в Париж через Булонский лес на такси. Такси может ехать медленно... специально. Скорее всего шофер проявит тактичность. - Во Франции шоферы никогда не оглядываются на заднее сиденье. Они слишком хорошо обучены... - ...как бы то ни было, - словно продолжая прерванную фразу, проговорил Найэл, когда такси выезжало из Булонского леса, - я бы предпочел поехать в Мексику. - Нищим выбирать не приходится, - сказала Мария. - И все же... - Что, все же...? - Я все еще пахну горчицей? А в Париже Папа, Фрида и Селия обедали в напряженной, натянутой атмосфере. Папа был раздражен и сердит. Он взял на себя труд навестить пасынка, а его пасынок и пальцем не пошевелил, чтобы увидеться с ним. Он оплатил проезд дочери из Лондона и ее проживание в гостинице, а она шляется по улицам, как венская проститутка. Все это было громко высказано Фриде за обедом. - Я умываю руки во всем, что касается этих двоих, - сказал он. - Найэл просто-напросто избалованный сводник. Мария - потаскуха. В обоих течет дерная кровь. Оба плохо кончат. Слава Богу, у меня есть вот этот ребенок. Благодарение Богу за Селию. Фрида только улыбалась и сигарета за сигаретой курила свой "Честерфилд". Возможно, она и в самом деле похожа на наставника, подумала Селия, на снисходительного, отзывчивого наставника. - Они скоро появятся, - сказала Фрида. - Я и сама была молодой... в Париже. Когда-то. Долгий обед закончился. Но впереди были ужин и кабаре. Папа молча оплатил счет, и они также молча отбыли на машине в то место, которое Папа предпочел назвать boite de nuit*. * Ночное кафе, кабачок (фр.). - Все они одинаковые, эти заведения, - с мрачным видом сказал он. - Убежища порока. Совсем не то, что в мое время. Как низко вы пали, моя дорогая Фрида. Досадно низко. - Он пожал плечами и покачал головой. По словам Папы, Селия ожидала, что boite de nuit будет помещаться в чем-то вроде подвала, погребенного глубоко под землей. С бледными, зловещего вида посетителями, танцующими прижавшись щека к щеке. Она очень удивилась, когда вошла в ресторан, похожий на Посольский клуб в Лондоне. Изысканно одетые женщины. Некоторые из них знали Папу. Он улыбался и раскланивался с ними. Фрида провела их к столику в углу зала. Вскоре к нему подошел молодой человек с осиной талией; щелкнув каблуками, он низко поклонился Селии и пригласил ее на танец. Она вспыхнула и взглянула на Папу. Наверное, он, по меньшей мере, маркиз или даже принц из дома Бурбонов*. - Все в порядке, - сказала ей Фрида. - Это всего-навсего профи. С ним можно не разговаривать. Разочарованная Селия встала и пошла танцевать. Все же это своего рода комплимент. И она как пушинка унеслась в руках молодого человека. Представление началось немного позднее. В нем принимали участие два исполнителя. Француз-рассказчик и Фрида. Француз был очень маленьким и очень толстым. Как только он появился, Папа начал смеяться и хлопать в ладоши. Папа был именно таким зрителем. Он от всего получал удовольствие. Селия не понимала ни слова, но не потому, что забыла французский язык, а потому, что рассказчик говорил на той его разновидности, которую она никогда не понимала. Наверное, он был до крайности вульгарен, раз Папа беспрерывно смеялся. Он смеялся, пока по щекам у него не потекли слезы и он не стал задыхаться. Француз был в восторге, его выступление еще никогда не проходило с таким успехом. Затем настала очередь Фриды; она встала из-за столика и подошла к роялю. Селия почувствовала, что краснеет. Всегда испытываешь некоторую неловкость, когда кто-то из знакомых выступает совсем рядом, а не на сцене. Фрида оказалась весьма предусмотрительной. Сперва она исполнила несколько номеров, в которых кого-то имитировала, и хотя Селия не знала, кого именно - все они были французы - по дружным аплодисментам она поняла, что эти певцы пользуются любовью зрителей. Но вот в зале приглушили свет, и Фрида стала петь песни Найэла. Слова были написаны другими, но музыку, конечно, сочинил Найэл. Некоторые песни исполнялись на английском языке, некоторые на французском. У Фриды был низкий, хрипловатый голос, иногда она фальшивила, на что никто не обращал внимания - столько в нем было тепла и выразительности. Песни, которые Селия слышала впервые, были хорошо известны людям, сидевшим за столиками. Они стали подпевать Фриде, сперва тихо, затем все громче и громче. Сердце Селии радостно билось, она испытывала гордость. Не за Фриду - она ее едва знала, а за Найэла - своего брата. Песни, написанные им, его достояние, как и рисунки, выполненные ею, принадлежат только ей. Незаметно для себя самой Селия стала подпевать вместе со всеми и, взглянув на Папу, увидела, что он тоже подхватил мелодию. В глазах у него стояли слезы, но на сей раз не шампанское было тому виной. То были слезы гордости за Найэла, его пасынка, в жилах которого текла дурная французская кровь... В вестибюле Найэл ждал Марию - она пудрила нос в туалете. Он надеялся, что они опоздают, что к их приходу представление закончится, но они явились вовремя. Он слышал звуки рояля и голос Фриды. Она пела последний куплет песни, который всегда вызывал самый бурный восторг слушателей. Возможно, оно и к лучшему; он не мог сказать наверняка. В конце концов, не все ли равно? Мария вышла из туалета. - Как я выгляжу? Все в порядке? - спросила она. - На моей памяти ты выглядела и хуже, - ответил он. - Нам, действительно, надо войти? - Конечно, - сказала она. - Постой, я слышу твою песню. Они вошли в зал и остановились у входа, глядя на Фриду. Все собравшиеся пели вместе с ней; кое-кто отбивал такт ногой. Несколько голосов повернулись в сторону Найэла и Марии. Мария услышала легкий шепот и едва слышный всплеск аплодисментов. Она улыбнулась и бессознательно сделала шаг вперед - вторая натура: при звуке аплодисментов улыбаться и делать шаг вперед. Потом она заметила, что головы собравшихся обращены не к ней, а к Найэлу. Люди улыбались и показывали на Найэла. Фрида, смеясь, отвернулась от рояля и улыбалась ему; шепот публики стал более громким и настойчивым. "Ze petit Niall... Ze petit Niall..." - крикнул кто-то, и Мария, на которую никто не обращал внимания, одиноко стоя у стены, видела, как Найэл с усталым, безразличным видом подошел к роялю и, слегка подтолкнув Фриду, сел на стул и начал играть. Все засмеялись и зааплодировали, а Фрида, облокотясь на рояль, запела под аккомпанемент Найэла. Никем не замеченная Мария прошла между столиками в дальний угол, где сидели Папа с Селией, и шепотом принялась извиняться за опоздание. - Шш... Шш..., - нетерпеливо прервал ее Папа. - Слушай Найэла. Мария села и, сложив руки на коленях, стала вертеть кольцо, подаренное Найэлом. Единственная из всех присутствующих она не пела. Немного позднее, когда программа закончилась и все ужинали за своими столиками, а Папа и Фрида попутно обсуждали различные профессиональные тонкости, Мария повернулась к Найэлу и сказала: - Ты ужасно выглядел. Мне было просто стыдно. Во всем зале только ты не одет подобающим образом. - А к чему мне так одеваться? - спросил Найэл. - Они не имели бы ничего против даже в том случае, если бы на мне был жилет и башмаки, подбитые гвоздями. - Просто успех вскружил тебе голову, - сердито сказала Мария. - Я думала, что этого не произойдет, но, увы, произошло. В Лондоне ты бы провалился. Официант предложил ей шампанского, но она покачала головой. - Воды со льдом, пожалуйста, - сказала она. - Теперь ты понимаешь, - сказал Найэл, - что я имел в виду, говоря о маяке или барже? Мария не удостоила его ответом и повернулась к нему спиной. - Я писала тебе про сына лорда Уиндэма? - спросила она Селию. - Да, - ответила Селия. - Ты писала, что у него довольно привлекательная внешность. - Действительно, привлекательная. Он очень увлечен мною. К тому же, не женат. Уголком глаза Селия видела, что профессиональный танцор с осиной талией снова приближается к их столику. Готовая принять его приглашение, она отодвинула стул. Но профи даже не взглянул на нее. Он низко поклонился Марии. Мария улыбнулась, встала из-за стола и, что-то быстро говоря по-французски, упорхнула вместе с ним. Впервые с тех пор, как закончилась программа, сидевшие за соседними столиками перестали смотреть на Найэла и устремили взоры на Марию. Серьги ей очень к лицу, с грустью подумала Селия, гораздо больше, чем мне. Может быть она захочет, чтобы я ей их отдала? Сидевший рядом Папа взволнованно разговаривал с Фридой. - Горжусь детьми? Конечно, я горжусь ими, - говорил он. - Уменье показать товар лицом у них в крови. И мне безразлично, молочная то корова или жеребец - воспитание сказывается. Мария в паре с профессионалом промелькнула перед их столиком. Она оглянулась через плечо и показала Найэлу язык. Глава 15 Высокие напольные часы пробили шесть раз. Сверху, из ванной донесся шум льющейся воды. Должно быть Чарльз промок во время прогулки, и теперь принимал ванну. Было что-то зловещее в том, что он сразу поднялся наверх, не заглянув в гостиную. Это значило, что настроение его не изменилось. И мы все еще были паразитами. - Перспектива ужина мне не слишком улыбается, - сказал Найэл. - Невеселое занятие сидеть за столом, когда никто словом не обмолвится. Кроме Полли, которая снова заведет свои вечные разговоры: "Ах, мамочка, я должна рассказать вам, что говорили детки, пока раздевались" и пойдет, и пойдет. - Ее рассказ нарушит молчание, - сказала Селия. - Пусть уж лучше говорит Полли, чем кто-нибудь из нас. К тому же, Чарльз никогда не слушает. Он привык к ее разговорам, как к тиканью часов. - Я бы не возражал, если бы дети говорили что-нибудь забавное, - сказал Найэл. - Но ведь такого не бывает. Хотя, возможно, они и говорят, но в пересказе Полли исчезнет весь юмор. - Ты слишком суров к Полли, - заметила Селия. - Я, действительно, не знаю, что стало бы с этим домом без нее. - Если бы только не приходилось сидеть с ней за одним столом, - сказал Найэл. - Это пробуждает во мне самые низменные инстинкты. Так и хочется поковырять в зубах и срыгнуть. - Ты, во всяком случае, так и поступаешь. Относительно общего стола с Полли я согласна, но что предложить ей взамен? Поднос? Кто и куда его отнесет? Что на него положат? Ножку холодного цыпленка с нашего стола? - В столовой она именно это и получает, - заметил Найэл. - Да, - согласилась Мария. - Но она сама ее себе отрезает. Было бы гораздо более оскорбительно, если бы эту ножку отрезал кто-то другой и посылал ей на тарелке неизвестно куда, словно собачонке. Как бы то ни было, это началось во время войны, когда все ужинали в половине седьмого. - Все, кроме меня, - сказал Найэл. - Еще бы, - заметила Мария. - Как это похоже на тебя. Дежурить в качестве пожарного на крыше какого-нибудь склада, куда никто больше не поднимался. - Это было очень опасно, - сказал Найэл. - Я совсем один стоял на крыше непонятной формы, а вокруг падали разные штуки. Никто никогда не поймет, что я проявлял чертовскую храбрость. Куда большую, чем Чарльз, который чем-то занимался в J.H.D.E.F. или где-то еще. - Не в J.H.D.E.F., - сказала Мария. - Все они звучат одинаково, - сказал Найэл. - Как ты и J.H.D.E.F. Люди так привыкли к униформе и цепочкам букв, что все глотали. Помню, как я сказал одной женщине, что работаю в Д.Е.Р.Ь.М.О., и она поверила. Селия встала и принялась поправлять подушки, собирать бумаги. Кроме нее никто бы этого не сделал. А Чарльз терпеть не мог беспорядок. В ее лондонской квартире не было ни пылинки, хотя возможно оттого, что она там хозяйка. А Фартинга принадлежал Чарльзу. - Знаешь, Найэл, - сказала Селия, - по-моему Чарльз недолюбливает тебя именно потому, что тебе недостает уважения к традициям. - Не понимаю, что ты имеешь в виду, - сказал Найэл. - Я с огромным уважением отношусь к традициям. - Да, - сказала Селия, - но к другим. Когда ты говоришь о традициях, то думаешь о том, как королева Елизавета*, сидя на коне, произносит речь в Гринвиче*, а потом размышляет, не послать ли за Эссексом или кем-то еще, кто был дорог ее сердцу в то время. Когда о традициях говорит Чарльз, он имеет в виду современный мир. Гражданственность, исполнение долга, борьбу добра со злом, то, на чем стоит наша страна. - Как скучно, - сказал Найэл. - Вот-вот, - сказала Селия. - Такое отношение и вызывает у Чарльза нескрываемое отвращение. Неудивительно, что он называет тебя паразитом. - Но вовсе не поэтому, - возразила Мария, встав и посмотревшись в зеркало над камином. - Причина подобного отношения носит сугубо личный характер. Это глубоко затаившаяся зависть. Я всегда знала о ней, но делала вид, что не замечаю. Раз уж сегодня мы так разоткровенничались, признаем и это. - Что признаем? - спросил Найэл. - То, что Чарльз всегда ревновал к тебе, - сказала Мария. Наступило долгое молчание. Прежде ни у одного из нас не хватало решимости высказать это вслух; во всяком случае, столь многословно. - Не надо играть в правдивость, я терпеть этого не могу, - поспешно сказала Селия. Мария всегда была так сдержана. Если ее прорвало, всякое может случиться. Но дело сделано. Однако стоило ей об этом подумать, как она тут же задала себе вопрос: а что она имеет в виду? Какое дело и почему сделано? Все слишком запутано. Теперь можно всего ожидать. - Когда это началось? - спросил Найэл. - Что началось? - Ревность. Из-за канделябра на камине Мария достала губную помаду и стала красить губы. - Ах, не знаю, - сказала она. - Думаю, очень давно. Возможно, когда я вернулась на сцену после рождения Кэролайн. Чарльз отнес мое возвращение на твой счет. Он считал, что ты имеешь на меня влияние. - На тебя никто никогда не имел влияния, - сказал Найэл. - И я менее всех. - Знаю, но он этого не понял. - Он хоть раз что-нибудь сказал? - спросила Селия. - Нет, просто я почувствовала. Между нами возникла странная напряженность. - Но ему следовало знать, что это случится, - возразила Селия. - Я имею в виду твое желание выступать на сцене. Не мог же он надеяться, что ты поселишься в деревне, как обыкновенная женщина. - Думаю, что надеялся, - сказала Мария. - По-моему, он с самого начала неправильно понял мой характер. Я уже говорила вам, что виной тому мое исполнение роли Мэри Роз. Мэри Роз деревенская девушка. Постоянно прячется среди яблонь, а потом исчезает на острове. Она была призраком, и Чарльз полюбил призрак. - А кого полюбила ты? - спросил Найэл. - Раз я была Мэри Роз, то я полюбила Саймона, - ответила Мария. - Чарльз был воплощением всего того, что я видела в Саймоне. Спокойный, надежный, преданный. К тому же в то время рядом со мной никого не было. И все эти цветы... - Чарльз не единственный, кто посылал тебе цветы, - сказала Селия. - Ты их от многих получала. Один богатый американец каждую неделю посылал тебе орхидеи. Как его звали? - Хайрэм как-то-там-еще, - сказала Мария. - Однажды он нанял самолет, чтобы свозить меня в Ле Туке*. Меня стошнило прямо на его пиджак. Он очень мило к этому отнесся. - Выходные прошли успешно? - спросил Найэл. - Нет. Меня все время не оставляли мысли о пиджаке. Так трудно вычистить. А когда в воскресенье ночью мы летели обратно, пиджака с ним не было. - Наверное, он подарил его официанту, - сказал Найэл. - Или лакею. Скорее всего лакею. Тот мог без лишних слов сбыть его с рук. - Да, - сказала Селия, - и будучи лакеем, наверняка знал, как его вычистить. Но как бы то ни было, два дня проведенные с Хайрэмом в Ла Туке, еще не объясняют, почему Мария вышла за Чарльза. Цветы и надежность тоже не причина. Не при чем здесь и Саймон с Мэри Роз. Все это Мария могла иметь и не выходя замуж. Наверное, в Чарльзе было нечто такое, что побудило ее на два года бросить театр и уехать в деревню. - Не раздражай девушку, - сказал Найэл. - Нам прекрасно известно, почему она это сделала. Не понимаю, отчего ты так скрытничаешь. Мария положила пудреницу в вазу, где она лежала с прошлого воскресенья. - Я не скрытничаю, - возразила она. - И если ты имеешь в виду, что я еще до свадьбы забеременила Кэролайн, то это неправда. Чарльз слишком достойный человек, чтобы позволить себе нечто подобное. Кэролайн родилась день в день через девять месяцев после свадьбы. Просто я была одной из светских невест. Замужество казалось мне таким романтичным. Словно с тебя снимают покрывало. - Ты, конечно, чувствовала себя немного лицемеркой? - спросила Селия. - Лицемеркой? - Возмущенная Мария отвернулась от зеркала. - Ничуть. Почему, черт возьми, я должна была чувствовать себя лицемеркой? До этого я никогда не была замужем. - Да, но... - Это был один из самых волнующих моментов в моей жизни. И то, о чем я говорила, и венчанье в церкви Св.Маргариты, и как я шла через придел, опираясь на руку Папы, вся в белом с головы до пят. Правда, был и один неприятный эпизод. На мне были новые туфли. Не помню почему, но я купила их в страшной спешке, и на задниках у них была указана цена. Когда, преклонив колени для молитвы, я вдруг вспомнила про это, то даже благословения не услышала. В голове у меня стучала одна мысль: "О, Господи! Мать Чарльза увидит цену на задниках моих туфель". - А если бы и увидела, разве это так уж важно? - спросил Найэл. - Да. Она бы узнала, где я их купила и что стоят они всего тридцать шиллингов. Я бы этого не перенесла. - Сноб, - сказал Найэл. - Нет, - возразила Селия. - Вовсе не сноб. Девушки страшно чувствительны к таким вещам. Я так до сих пор чувствительна, хотя, видит Бог, уже не так молода. Если я покупаю платье в Харви Никола*, то всегда отрываю этикетки. Тогда могут подумать, что платье сшито по индивидуальному заказу у какого-нибудь знаменитого портного, а не куплено в магазине. - Черт возьми, а кого это заботит? - Нас. Нас, женщин. Довольно глупо, но для нас это предмет личной гордости. Однако Мария пока так и не сказала, почему она вышла замуж за Чарльза. - Она хотела стать Достопочтенной миссис Чарльз Уиндем, - сказал Найэл. - И если ты полагаешь, что была какая-нибудь иная причина, то ты никогда по-настоящему не знала Марию, хоть Папа и породил вас обеих. Найэл закурил сигарету и бросил зажженную спичку на камин рядом с губной помадой Марии. - Это правда? - спросила Селия. В ее голосе звучало сомнение. - Это и было истинной причиной? Я хочу сказать, это правда? Глаза Марии затуманились, и в них появилось отсутствующее выражение, как всегда в тех редких случаях, когда она попадалась в ловушку. - Да, - сказала она. - Да, это правда. Но я еще и любила его. У нее был смущенный вид маленькой девочки, которая напроказила и просит прощения. - В конце концов, - сказала она, - Чарльз был очень красив. Он и сейчас красив, хоть и располнел. - Забавно, - сказала Селия, - можно быть близкими родственниками, вместе вырасти и понятия не иметь ни о чем подобном. Чтобы ты вдруг захотела стать Достопочтенной... Это просто не вяжется с твоим характером. - С характером Марии ничто никогда не вязалось, - сказал Найэл. - Вот почему Чарльзу было всегда так трудно с ней. Она хамелеон. Она меняется в зависимости от настроения. Поэтому ей и скучно никогда не бывает. Наверное, это очень забавно - каждый день быть кем-то другим. Ты и я, Селия, всегда будем тем, что мы есть, изо дня в день, до конца дней своих. - Но... Достопочтенной, - упорствовала Селия, не слушая Найэла. - Я хочу сказать, что в сущности это не так уж и много. Будь он виконтом или графом, тогда иное дело. - На бумаге это выглядит очень недурно, - задумчиво проговорила Мария. - Достопочтенная миссис Чарльз Уиндэм. Я нередко выводила эту подпись на последней странице своей записной книжки. К тому же я не была знакома ни с одним графом или виконтом. - Могла бы и подождать, - сказала Селия. - В твоем положении рано или поздно кто-нибудь обязательно подвернулся бы. - Я не хотела ждать, - сказала Мария. - Я хотела выйти замуж за Чарльза Уиндэма. Мария представила себе Чарльза... как он выглядел в те дни. Стройный, худощавый, без привычки сутулиться, которую приобрел в последнее время, без намека на животик. Светлые, волнистые волосы. Без проседи. Кожа истинного англичанина, румяная, но по-юношески румяная. Кожа отличного наездника и ватерполиста. И непременно два раза в неделю в четвертом ряду партера подавшаяся вперед фигура - рука, облокотившаяся на колено, поддерживает голову... после спектакля стук в дверь уборной... ужин в городе. Полумрак машины. "Алвис". Красные сиденья, черный плед, которым она укрывает ноги, чтобы не замерзнуть. В тот вечер, когда Чарльз впервые пригласил ее поужинать с ним, он сказал, что перед сном всегда читает "Смерть Артура" Мэлори*. - Почему бы не сделать по этой книге пьесу? - сказал он ей. - Почему бы какому-нибудь автору не написать историю любви Ланселота и Элейны*? Вы могли бы сыграть Элейну? - Да, - сказала она. - Я с удовольствием сыграла бы Элейну. И пока он пересказывал ей истории из "Смерти Артура" - на это ушел почти весь ужин - а она слушала и кивала, мысли ее были заняты свадьбой, на которой она присутствовала на прошлой неделе, но не в церкви Св.Маргариты, а в церкви Св.Георга на Гановер Сквер... мальчики-хористы в белых одеяниях под белыми в оборках стихарями... церковь утопает в лилиях. С хоров несется "Голос, пронесшийся над Эдемом". - Слишком далеко от нас рыцарский век, слишком давно ушел он в небытие, - сказал Чарльз. - Если бы война не уничтожила цвет моего поколения, мы бы его возродили. Теперь поздно. Нас осталось слишком мало. Невеста в церкви Св.Георга была в белом с серебром. Когда, откинув вуаль, она спускалась по ступеням паперти, все бросали конфетти. На приеме в Портленд Плейс* были длинные столы со свадебными подарками. Огромные серебряные чайники. Подносы. Абажуры. Новобрачные стояли в конце длинной гостиной и принимали гостей. Перед тем как отправиться в дорогу новобрачная переоделась в синее платье и набросила на плечи мех чернобурой лисы. "Это тоже свадебный подарок", сказал кто-то Марии. Новобрачная помахала из окна машины. На ней были новые белые перчатки до локтей. Мария представила себе, как горничная разглаживает их и вместе с замшевым ридикюлем, тоже подарком, подает новобрачной, подумала об оберточной бумаге на полу. Новобрачная улыбается, думая лишь о том, как бы поскорее уехать вместе с мужем... - Беда в том, - сказал Чарльз, - что Ланселот всегда казался мне несколько посредственным. Как он флиртовал с Гвиневрой*. Без сомнения, она сама увлекла его и позволила... А вот Парсифаль*, он был самым достойным в этой компании. Помните, тот малый,который нашел Святой Грааль*? Мария Делейни... Мария Уиндэм... Достопочтенная миссис Чарльз Уиндэм... Двенадцать лет назад. Двенадцать лет - большой срок. И беда в том, что она, Мария, такая же посредственность, как Гвиневра, а Чарльз по-прежнему остается Парсифалем и все так же стремится отыскать Святой Грааль. Сейчас Парсифаль наверху, в ванной, и пускает воду. - Ума не приложу, - грустным голосом проговорила Мария, поворачивая кольцо Найэла. - Как я могла бы все изменить, если бы нам было дано вновь прожить эти годы. По крайней мере, я всегда была честна с Чарльзом. Во всем до мелочей. - Каких мелочей? - спросил Найэл. Мария не ответила. Да и что могла она ответить? - Ты говоришь, я хамелеон, - наконец заговорила она. - Вероятно, ты прав. О себе трудно судить. Во всяком случае я никогда не пыталась изображать из себя достойную особу. Я хочу сказать, по-настоящему достойную, как Чарльз. Я изображала из себя кого угодно, но только не это. Я дурная, я безнравственная, лживая, я эгоистична, часто язвительна, порой недобра. Все это мне известно. Я не обманываюсь на свой счет и не приписываю себе ни единой, даже самой пустяковой добродетели. Разве это не говорит в мою пользу? Если я завтра умру, а Бог, действительно, существует, и я предстану пред ним и скажу "Сэр" или как там обращаются к Богу, "это я, Мария, самая ничтожная из земных тварей" - это будет честно. А ведь честность кое-чего стоит, не так ли? - Как знать? - сказал Найэл. - Странная она штука. Ведь неизвестно, что Богу по душе, а что нет. Честность он может принять за бахвальство. - В таком случае я погибла, - сказала Мария. - Думаю, ты погибла в любом случае, - сказал Найэл. - Я всегда надеюсь, - сказала Селия, что любому могут проститься его грехи, ведь каждый, пусть очень давно, но сделал что-то хорошее и забыл об этом. Разве не сказано в Библии: Всякий, кто даст ребенку чашу холодной воды во имя мое будет прощен*. - Я понимаю, что ты имеешь в виду, - сказала Мария с некоторым сомнением, - но не слишком ли это аллегорично? Каждый из нас должен дать людям что-нибудь заменяющее чаши с водой. Чаши - это всего-навсего обыкновенная вежливость. И если это все, что нам следует сделать во имя спасения, то к чему беспокоится? - Подумайте о недобрых делах, про которые мы забыли, - сказал Найэл. - Ведь именно за них нам предъявят счет. Иногда я просыпаюсь рано утром и холодею при мысли о том, что я, наверное, сделал, но не могу вспомнить. - Наверное, тебя научил этому Папа, - сказала Селия. - У Папы была жуткая теория, которая сводилась к тому, что когда мы умираем, то идем в театр, садимся и смотрим, как перед нами вновь разворачивается вся наша жизнь. И ничего не пропущено. Ни одна отвратительная подробность. Мы должны увидеть все. - Правда? - спросила Мария. - Как похоже на Папу. - Наверное, это очень забавно, - сказал Найэл. - Некоторые эпизоды моей жизни я бы непрочь увидеть снова. - Некоторые, - сказала Мария. - Но не все... Как ужасно, когда близится сцена, в которой показывается нечто постыдное и некто знает, что через несколько минут увидит абсолютно - ну, да ладно. - Все зависит от того, с кем был этот некто, - сказал Найэл. - В театр надо идти одному? Папа не сказал? - Нет, не сказал, - ответила Селия. - Я думаю, одному. Хотя, возможно, в сопровождении нескольких святых и ангелов. Если там есть ангелы. - Какая невыносимая скука для ангелов, - сказала Мария. - Хуже, чем быть театральным критиком. Просидеть чью-то бесконечно длинную жизнь с начала до конца. - Я в этом не уверен, - сказал Найэл. - Не исключено, что подобное зрелище доставляет им удовольствие. Чего доброго, они даже предупреждают друг друга, когда ожидается что-нибудь особенное. "Послушай, старина, сегодня вечером мы увидим нечто потрясающее. В восемь пятнадцать Мария Делейни. - Какой вздор, - сказала Мария. - Будто святые и ангелы похожи на стариков из провинциального клуба. Они выше того, о чем вы говорите. - Значит не стоит и возражать. Они не более, чем ряд кукол. Дверь отворилась, и мы, все трое, приняли застенчивый вид, как делали в детстве, когда в комнату входили взрослые. Это была Полин. Она просунула голову в полуоткрытую дверь - одна из ее привычек, которая приводила Найэла в ярость. В комнату она никогда не входила. - Детки просто прелесть, - сказала она. - Сейчас они ужинают в своих кроватках. Хотят, чтобы вы поднялись к ним и пожелали спокойной ночи. Мы понимали, что это выдумка. Дети прекрасно обошлись бы и без нас. Но Полли желала, чтобы мы их навестили. Увидели их аккуратно расчесанные блестящие волосы, красные и голубые ночные рубашки, которые она купила в "Даниел Нилз"*. - Хорошо, - сказала Мария. - Мы все равно поднимемся наверх переодеться. - Я хотела помочь вам выкупать их, - сказала Селия, - но мы заговорились. Я не думала, что уже так поздно. - Они спрашивали, почему вы не пришли, - сказала Полли. - Не следует надеяться, что тетя Селия будет постоянно бегать за вами, объяснила я. Тетенька Селия любит поговорить с мамочкой и с дядей Найэлом. Просунутая в комнату голова исчезла. Дверь закрылась. Быстрые шаги застучали по лестнице. - Хороша затрещина, - сказал Найэл. - В голосе целое море осуждения. Уверен, что она подслушивала под дверью. - Я действительно чувствую себя виноватой, - призналась Селия. - Купать детей по выходным моя обязанность. У Полли так много работы. - Не хотела бы я видеть Полли в партере нашего театра, ничего хуже нельзя и придумать, - заметила Мария. - То есть с тех пор, как умер тот, другой. На все, что бы я ни делала, она смотрит с нескрываемым осуждением. Так и слышу, как она вздыхает "Ах, мамочка. И чем это мамочка занимается?" - Посещение театра имело бы для нее образовательное значение, - сказал Найэл, - открыло бы новые горизонты. - Не уверена, что она поняла бы хоть половину, - сказала Селия. - С таким же успехом человека, не различающего звуков, можно было бы привести на симфонию Брамса. - Чепуха, - сказал Найэл. - Полли понравилась бы бутафорская мебель. - Почему Брамса? - спросила Мария. На лестнице снова послышались шаги. На сей раз более тяжелые. За дверью гостиной шаги помедлили, затем двинулись дальше, в столовую. Послышался хлопок - из бутылки вынули пробку. Чарльз переливал вино в графины. - У него все еще плохое настроение, - сказала Мария. - Если бы все было в порядке, он зашел бы в гостиную. - Не обязательно, - прошептал Найэл. - С вином у него связан целый ритуал, нужная температура и прочее. Надеюсь, у него еще осталось немного Chateau Latour? - Не шепчи, - сказала Селия. - Словно мы в чем-то провинились. В конце концов ничего не произошло. Просто он ходил прогуляться. Она торопливо обвела взглядом комнату. Да, все на местах. Найэл уронил пепел на пол. Она растерла его ногой по ковру. - Идемте, надо переодеться, - сказала она. - Что мы жмемся здесь словно преступники. - Я чувствую себя совсем больным, - сказал Найэл. - Наверное, простудился. Мария, можно мне взять поднос к себе в комнату? - Нет, - ответила Мария. - Если кто и будет ужинать наверху, так это я. - Поднос вам не нужен, ни тому, ни другому, - сказала Селия. - Вы ведете себя, как маленькие дети. Мария, ты же привыкла улаживать домашние неурядицы, ты ведь не Найэл? - Я ничего не привыкла улаживать, - сказала Мария. - Мой путь всегда был устлан розами. - Значит, настало время пройтись по терниям, - сказала Селия. Она открыла дверь и прислушалась. В столовой было тихо. Затем послышался слабый булькающий звук жидкости, переливаемой из бутылки в хрустальный графин. - Капитан Кук* подмешивает яд в лекарство, - прошептал Найэл. - Нет, это мой желудок, - так же шепотом ответила Мария. - На репетициях он себя всегда так ведет. В половине первого, когда я уже проголодалась. - Этот звук напоминает мне те кошмарные дни, когда мы приехали в Колдхаммер погостить у родителей Чарльза, - сказала Селия. - Сразу после медового месяца Марии. Папа еще сказал лорду Уиндэму, что вино прокисло. - Леди Уиндэм приняла Фриду за мою мать, - сказал Найэл. - Стихийное бедствие с начала до конца. Фрида не закрыла кран в ванной. Вода протекла вниз и испортила потолок. - Ну, конечно, теперь я вспомнила, - сказала Мария. - Вот когда все, должно быть, и началось. - Что началось? - спросила Селия. - Как что? То, что Чарльз стал ревновать к Найэлу, - ответила Мария. Глава 16 Когда принимались за игру "Назовите троих или четверых, кого вы взяли бы с собой на необитаемый остров", никто не выбирал Делейни. Нас не выбирали даже поодиночке. Мы заработали - и нам кажется не совсем справедливо - репутацию трудных гостей. Мы терпеть не можем останавливаться в чужих домах. Мы ненавидим усилия, необходимые для приспособления к новому укладу. Дома, которые не принадлежат ни одному из нас, или места, где мы не застолбили участок, такие как жилища врачей, приемные дантистов, комнаты для ожидания на вокзалах мы отторгаем от себя, не вписываемся в них. К тому же нам не везет. Мы садимся не на те поезда и опаздываем к обеду. Суфле безвозвратно погибает. Или сперва нанимаем машину и лишь потом спрашиваем шофера, может ли он отвезти нас за город. Все это влечет за собой лишние волнения. Ночью мы засиживаемся допоздна, по крайней мере Найэл, особенно когда под рукой есть коньяк, а по утрам лежим в постели до начала первого. Горничным, если таковые имеются, хотя в прежние времена обычно имелись - с трудом удается попасть в наши комнаты. Мы терпеть не можем делать то, чего ждут от нас наши хозяева. Мы испытываем отвращение от встреч с их друзьями. Круговые игры и карты нам омерзительны, разговоры тем паче. Единственный приемлемый способ проводить выходные не у себя дома - притвориться больным и весь день прятаться под одеялом или незаметно забраться в глубь сада. Мы не слишком щедры на чаевые. И всегда одеты не по случаю. Право, куда лучше никогда не уезжать из дома, разве что, когда вы влюблены. Тогда, говорил Найэл,игра стоит свеч, хотя бы ради удовольствия прокрасться по коридору эдак часа в три утра. В первый год своего замужества Мария вместе с Чарльзом довольно часто по нескольку дней гостила в загородных домах: она еще играла роль миссис Чарльз Уиндэм. Но удовольствия подобные визиты ей не доставляли. Разве что несколько первых спусков по лестнице в развевающемся вечернем платье. Мужчины всегда слишком надолго задерживались в столовой, и ей приходилось вести нескончаемые разговоры с женщинами, которые, не закрывая рта, засыпали ее вопросами о театре. Днем мужчины исчезали со своими ружьями, собаками и лошадьми, и поскольку Мария не умела ни стрелять, ни ездить верхом, ни вообще что-нибудь делать, она вновь оставалась с женщинами. Для нее это был сущий ад. У Селии были другие проблемы. Считая ее более доброжелательной и отзывчивой, чем Найэл или Мария, каждый стремился поведать ей историю своей жизни. "Вы представить себе не можете, что он со мной сделал", и она оказывалась вовлеченной в чужие беды; искали ее совета, требовали ее помощи - все это походило на сеть, которая стягивалась вокруг нее и выбраться из которой не было никакой возможности. В то время в Колдхаммере каждый изо всех сил старался вести себя подобающим образом. Нас пригласили посетить Колдхаммер излишне поспешно и возможно не слишком искренне во время приема по случаю свадьбы Марии. Ухаживание, свадьба - все произошло так стремительно, что бедные Уиндэмы пребывали в полнейшем замешательстве и даже не успели разобраться кто есть кто в семействе Делейни. Единственное, что запало в их идущие кругом головы сводилось к тому, что их возлюбленный сын женится на очаровательной, бесплотной девушке, которая играет в возобновленном спектакле "Мэри Роз" и что она дочь того самого Делейни, чей красивый голос всегда вызывал слезы на глазах леди Уиндэм. - В конце концов, этот человек - джентльмен, - сказал, наверное, лорд Уиндэм. - И она так мила, - наверное, подхватила леди Уиндэм. Леди Уиндэм была высока и величественна, как курица-аристократка, а ее приятные манеры отличались какой-то странной холодностью, словно ее с колыбели насильно заставляли быть учтивой. Мария объявила, что она особа покладистая и ничуть не страшная; но пред этим леди Уиндэм подарила ей бриллиантовый браслет и два меховых боа, и глаза у нее сияли как у Мэри Роз. Селия сочла леди Уиндэм грозной и значительной. На свадебном приеме она приперла Селию к стенке и заговорила о Тридцать девятой статье; и та в первый момент безумия решила, что эта статья имеет какое-то отношение к предметам, найденным в могиле Тутанхамона*. И лишь позднее, спросив Марию, Селия открыла для себя, что коньком леди Уиндэм была реформа Молитвенника*. Найэл настаивал на том, что леди Уиндэм извращенка и в потайном шкафу, о существовании которого известно ей одной, держит хлыст и шпоры. Лорд Уиндэм был суетливым маленьким человечком, очень педантичным во всем, что имело отношение ко времени. Он постоянно вынимал часы на длинной толстой цепочке, смотрел на стрелку и затем, что-то бормоча себе под нос, сверял ее с показаниями остальные часы в доме. Он никогда не садился. Он пребывал в постоянном движении. Его день представлял собой сплошное длинное расписание, в котором была заполнена каждая секунда. Леди Уиндэм звала его "Доббином", что абсолютно не соответствовало ни его внешности, ни характеру. Возможно, именно это обстоятельство и навело Найэла на мысль о хлысте и шпорах. - Как только Чарльз и Мария вернутся из Шотландии, вы должны приехать в Колдхаммер, - сказал Папе леди Уиндем в водовороте свадьбы. А Мария, чье маленькое личико скрывал огромный букет лилий, добавила: - Да, Папа, прошу тебя. Взволнованная происходящим, она не понимала, что говорит, не отдавала себе отчета в том, что увидеть Папу в Колдхаммере все равно, что бродить по розовому саду епископа и неожиданно наткнуться на голого Иова. Крепкий и энергичный, Папа легко сходился с королями и королевами (особенно теми, что пребывали в изгнании), итальянскими аристократами, французскими графинями и самыми богемными представителями того слоя общества, который получил название "лондонская интеллигенция"; но среди английских "джентри"*, а Уиндэмы были типичными "джентри", Папа был не на месте. - О, конечно, мы приедем в Колдхаммер, - сказал Папа, возвыщаясь над гостями, которые рядом с ним казались пигмеями. - Но я настаиваю, чтобы мне отвели спальню, где есть кровать с пологом. Вы можете предоставить мне такую? Я должен спать на кровати с пологом. Он проплакал все венчанье. Когда выходили из ризницы, Селии пришлось поддерживать его. Можно было подумать, что он присутствует на похоронах Марии. Но на приеме шампанское его оживило. Он горел любовью ко всем и каждому. Он целовался с совершенно незнакомыми людьми. Замечание о кровати с пологом было, разумеется, шуткой, на него не стоило обращать внимание. Но леди Уиндэм отнеслась к нему со всей серьезностью. - Кровать с пологом есть в покоях королевы Анны*, - сказала она. - Но комнаты выходят на север и под ними подъездная дорога. Вид на юг гораздо приятнее, особенно когда цветет Prinus Floribanda. Папа приложил палец к носу. Затем наклонился к уху леди Уиндэм. - Придержите вашу Prinus Flori для других, - сказал он громким шепотом. - Когда я приеду с визитом в Колдхаммер, с меня хватит, если будет цвести моя хозяйка. Слова Папы оставили леди Уиндэм совершенно равнодушной, и на ее невозмутимом челе ровно ничего не отразилось. - Боюсь, что вы не садовод, - сказала она. - Не садовод? - запротестовал Папа. - Цветы моя страсть. Все, что есть в Природе растущего, приводит меня в восторг. Когда мы были молоды, моя жена и я часто босиком бродили по лугам и пили росу с лепестков лютиков. В Колдхаммере я к этому вернусь. Селия будет бродить со мной. Мы будем бродить все вместе. Скольких из нас вы принимаете? Моего пасынка Найэла? Мою старую любовь Фриду? Он сделал легкий жест рукой, которым в своей щедрости, казалось, обнял голов двенадцать. - О, разумеется, - сказала леди Уиндэм. - Привозите кого желаете. Если понадобится, мы можем разместить человек восемнадцать... В ее голосе прозвучало некоторое сомнение. Антипатия боролась с вежливостью. Когда взгляд леди Уиндэм остановился на Фриде, чья шляпа в этот момент выглядела еще более нелепо, Найэл понял, что она пытается определить, какие родственные узы их связывают. Значит, Фрида бывшая жена, а Найэл ее сын? Или все они незаконнорожденные? Впрочем, неважно. Не стоит об этом думать. Манеры прежде всего. Ведь Чарльз уже женился на Марии; она, во всяком случае, кажется такой приличной девушкой, такой неиспорченной. - Мы будем рады видеть всю вашу семью, - сказала леди Уиндэм. - Не так ли, Доббин? Лорд Уиндэм пробормотал что-то нечленораздельное и вытащил часы. - Чем они занимаются? - спросил он. - Им пора переодеваться. Вот что хуже всего в таких делах. Сколько можно липнуть друг к другу? - Он взглянул на стенные часы. - Они не отстают? Вот так Делейни и оказались в Колдхаммере. Это было большое, величественное здание; видимо, строить ее начали еще до Тюдоров*, да так и не довели до конца. Время от времени к нему пристраивали очередной флигель. К обрамленной колоннами парадной двери вела широкая каменная лестница. От окружающего парка дом был отделен рвом, который Уиндэмы называли Ха-Ха. С южной стороны здания, за террасой были устроены площадки для развлечений. Когда притупилась острота первых впечатлений, Мария нередко задавала себе вопрос: каким развлечениям можно на них предаваться? Слишком много извилистых дорожек, утрамбованных прилежными садовниками, расходилось в разные стороны; постриженные в виде конусов симметричные тиссовые ограды закрывали вид. Ничто не росло по воле природы, все было тщательно распланировано. По бокам террасы стояли каменные львы с зевами, разверстыми в несмолкающем реве. Даже небольшую рощицу, единственное место для прогулок в дождливую погоду и издали напоминавшую рисунки Рэгхэма*, портил неуместный там пруд с лилиями, на берегу которого сидела прижавшись к земле свинцовая лягушка. - Эта старая лягушка мое первое воспоминание в жизни, - сказал Чарльз, когда впервые привез Марию в Колдхаммер. - И Мария, делая вид, что восхищена скульптурой, тут же подумала, хоть и испытала при этом чувство вины, что лягушка обладает досадным и даже зловещим сходством с самим лордом Уиндэмом. Найэл, разумеется, тоже сразу обратил на это внимание. - Старую одежду для деревни, - сказал Папа перед поездкой. - Старая одежда как раз то, что надо. Того, кто отправляется в деревню в лондонском костюме следует исключить из его клуба. - Только не старый свитер, он весь в заплатах из моих чулок, - запротестовала Селия. - И не пижаму с дырявыми брюками. - Я буду спать один в огромной кровати с пологом, - сказал Папа. - Если, конечно, ее светлость не соблаговолит посетить меня. Как по твоему, на это есть шансы? - Один против ста, - ответила Селия. - Если не случится чего-нибудь вроде пожара. Только не этот галстук, Папа. Он слишком яркий. - Мне обязательно нужен цвет, - сказал Папа. - Цвет это все. Красный галстук отлично подойдет к твидовому пиджаку. Такое сочетание лишено официальности. К черту официальность. У Папы было слишком много багажа. Целый чемодан лекарств, коричное масло, настойка росноладанной смолы, даже шприцы и резиновые трубки. - Как знать, дорогая, - сказал Папа. - Я могу заболеть. Может быть, мне придется провести в Колдхаммере несколько месяцев, и около меня день и ночь будут сидеть две сиделки. - Но, Папа! Ведь мы едем всего на одну ночь. - Когда я собираюсь в дорогу, то собираюсь на всю вечность. И он крикнул Андре, чтобы тот принес трость из ротанда, когда-то подаренную ему лордом-мэром, а также гавайские рубашки и соломенные сандалии на случай жаркой погоды. А еще том Шекспира и несокращенное издание "Декамерона" с иллюстрациями какого-то француза. - Старику Уиндэму это, наверное, понравится. Я должен сделать подарок старику Уиндэму. Вчера в "Бампа"* я заплатил за них пять фунтов. Было решено нанять такси, поскольку в Папиной машине на всех не хватило бы места. Во всяком случае, с багажом. Накануне поездки Папа совершил роковую ошибку - купил себе кепку. Он был убежден, что к твидовому костюму необходима именно кепка. Она была новой и выглядела таковой. Не только новой, но и на редкость вульгарной. В ней Папа походил на уличного торговца в пасхальное воскресенье. - Она куплена в "Скоттс"*, - заявил Папа, - и не может быть вульгарной. Он водрузил кепку на голову и, заняв место рядом с шофером, положил на колени огромную карту, на которой при отсутствии главных дорог, была отмечена каждая верховая тропа в непосредственной близости от Колдхаммера. На протяжении всех семидесяти миль пути Папа постоянно возражал против каждой дороги, каждого поворота, выбираемых шофером. Тот факт, что карта была издана в восемнадцатом веке его нисколько не смущал. Если Папа привез с собой слишком много вещей, с трудом уместившихся в нескольких чемоданах, то Фрида впала в противоположную крайность и приехала почти без ничего: с несколькими мелочами, завернутыми в бумажные пакеты и с вечерним платьем, засунутым в некое подобие почтовой сумки, которую она носила перекинутой через плечо. Фрида и Найэл приехали в Лондон на свадьбу с намерением пробыть там два дня, а задержались на целых четыре недели, но ни тот, ни другой так и не удосужились приобрести чемоданы. Лишь перед самым отъездом в Колдхаммер в душе Найэла зародились дурные предчувствия. Наряд Фриды не отличался излишним вкусом. На ней было длинное шелковое платье в полоску, которая еще больше подчеркивала ее рост, голову украшала огромная широкополая шляпа с перьями, купленная ею специально для свадьбы. Белые перчатки по локоть наводили на мысль, будто она отправляется на королевский бал под открытым воздухом. - В чем дело? Что-нибудь не так? - спросила его Фрида. - Не знаю, - ответил Найэл. - По-моему, шляпа. Фрида сорвала шляпу с головы. Но посещение парикмахерской не пошло на пользу ее волосам. Мастер переборщил краски, и волосы стали, мягко говоря, слишком яркими. Найэл промолчал, но Фрида все поняла. - Да, знаю, - сказала она, - потому то мне и приходится надевать эту чертову шляпу. - А как быть вечером? - спросил Найэл. - Тюль, - беззаботно ответила Фрида. - Я повяжу голову тюлем. И скажу леди Уиндэм, что это последняя парижская мода. - Что бы ни случилось, - сказал Найэл, - нам нельзя подводить Марию. Мы должны помнить, что это ее день. Он принялся грызть ногти. Он нервничал. Мысль о том, что он снова увидит Марию через месяц после свадьбы причиняла ему боль. Жизнь в Париже, жизнь с Фридой, внезапный, неожиданный успех его грошовых песенок не имели для него никакого значения. От недавно обретенных легкости и непринужденности не осталось и следа. Найэл Делейни, за которым в Париже бегали толпы поклонниц, Найэл Делейни, избалованный и обласканный многими, вновь превратился в пугливого мальчика с нервными руками. - Мы должны помнить, - повторил он, - что какой бы пустой и лицемерной не казалась нам вся эта затея с посещением Колдхаммера, она дьявольски важна для Марии. - А кто говорит о лицемерии? - спросила Фрида. - Я испытываю глубочайшее уважение к английской сельской жизни. Перестань грызть ногти. Она натянула перчатки чуть выше локтей и, размахивая сумкой, спустилась к ожидавшей их машине. Нас просили прибыть к завтраку. Легкому завтраку, как было угодно выразиться леди Уиндэм. К легкому завтраку в четверть второго пополудни. "Но приезжайте около половины первого, - писала она, чтобы успеть как следует устроиться". Но из-за Папиной карты двухвековой давности машина сразу за Гайд-Парк-Корнер свернула не в ту сторону. Где уж там как следует устроиться. Машина прибыла в Колдхаммер лишь в пять минут третьего. Селия была в отчаянии. - Надо сделать вид, что мы уже позавтракали, - сказала она. - Они махнут на нас рукой. Теперь мы просто не можем просить, чтобы нам подали завтрак. До обеда Мария раздобудет для нас немного печенья. - Ты, кажется, принимаешь меня за охотничью собаку? - спросил Папа, оборачиваясь с переднего сиденья и глядя на Селию через съехавшие на кончик носа очки. - Неужели, проделав весь этот путь, я удовольствуюсь каким-то печеньем? Колдхаммер один из самых достойных домов Англии. Я намерен поесть, моя дорогая, поесть от души. Ах! Что я вам говорил... - Он подался вперед, и когда машина неожиданно вылетела на какую-то узкую дорогу, подтолкнул шофера локтем. - Это одна из верховых дорожек. Она четко отмечена на моей карте. Чрезвычайно взволнованный, он угрожающе взмахнул картой в воздухе. Фрида открыла глаза и зевнула. - Мы почти на месте? - спросила она. - Какой здесь ароматный воздух. Надо непременно спросить, чтобы леди Уиндэм позволила нам спать на лужайке. Интересно, найдутся ли у них складные кровати? Найэл промолчал. Его тошнило. В машине на заднем сиденьи его всегда тошнило. Этот злосчастный недостаток среди прочих так и не прошел с годами. Вскоре машина остановилась перед коваными чугунными воротами. Их обрамляли две колонны, на которых высились грифоны на задних лапах. - Селия, дорогая, взгляни на грифонов. Может быть они исторические. Надо спросить старика Уиндэма. Водитель, дайте гудок. Водитель дал гудок. За семьдесят миль пути он постарел на несколько лет. Из сторожки выбежала женщина и распахнула ворота. Машина рванулась в них, и Папа поклонился женщине в открытое окно. - Прелестный штрих, - сказал он. - Всю жизнь с Уиндэмами. Качала Чарльза на коленях. Надо выяснить ее имя. Всегда полезно знать как кого зовут. Подъездная аллея вилась через парк к дому, который невыразительной, бесстрастной массой виднелся вдали. - Адамс*, - тут же объяснил Папа. - Дорические колонны. - Может быть, вы имеете в виду Кента*? - спросила Фрида. - Кент и Адамс, - великодушно согласился Папа. Машина сделала полукруг и остановилась перед серым фасадом. Мария и Чарльз, держась за руки, стояли на ступенях лестницы. Повсюду было великое множество собак самых разнообразных пород. Мария выдернула руку из руки Чарльза и побежала вниз по лестнице открыть дверцу машины. В конце концов, родственные чувства оказались настолько сильны, что ей не удалось выдержать позу, позаимствованную в одном из светских журналов. Почти два часа простояла она на лестнице в окружении бесчисленных собак. - Вы страшно опоздали. Что случилось? - спросила она. Голос Марии звучал высоко и неестественно, и по выражению ее лица - кто-кто, а он знал его слишком хорошо - Найэл догадался, что она взволнована не меньше его. Только Папа сохранял невозмутимость. - Моя дорогая, - сказал он, - моя красавица. - И под яростный лай собак шагнул из машины, рассыпая на подъездную дорогу пледы, подушки, трости и тома Шекспира. Чарльз со спокойной твердостью человека, привыкшего иметь дело с дисциплинированными людьми, стал объяснять шоферу, который находился на грани нервного срыва, как лучше подъехать к гаражу, расположенному на конюшенном дворе. - Оставьте все в машине, - сказала Мария по-прежнему неестествено высоким голосом. - Воган этим займется. Воган знает, куда все отнести. Воганом был лакей, который навытяжку стоял за Марией. - Какое разочарование, - сказала Фрида громче чем следовало. - Я надеялась, что на слугах будут пудреные парики. Но все равно, выглядит он превосходно. Она стала выходить из машины, но зацепилась каблуком за отставший кусок резины на подножке и во весь рост растянулась у самых ног лакея, широко раскинув руки, как при прыжках в воду ласточкой. - Очень эффектно, - сказал Папа. - Повторите. Воган и Чарльз помогли Фриде подняться. С разбитой губой и порванными чулками, но широко улыбаясь, она заверила их обоих, что упасть при входе в незнакомый дом значит принести удачу его хозяевам. - Но у вас идет кровь из губы, - сказал Папа с про