егко. Как просто. Как приятно. Вернуться к себе... к себе. Как приятно увидеть не чужие, а свои, давно знакомые вещи. Стулья, письменный стол, картины в рамах на стене, и среди них два или три ее собственных рисунка. Селия опустилась на колени растопить камин и, пока он разгорался, прочла письма, пришедшие с дневной почтой. Их было два. Первым она прочла письмо, отпечатанное на машинке. Какое странное стечение обстоятельств - по прошествии стольких лет, именно в этот день получить письмо из издательской фирмы. От нового управляющего, который сменил ушедшего на пенсию мистера Харрисона. "Дорогая мисс Делейни! Надеюсь, Вы помните нашу встречу, когда несколько лет назад Вы посетили фирму по поводу известного и памятного всем нам случая. Как Вам, возможно, известно, в настоящее время я являюсь управляющим вместо мистера Харрисона и пишу Вам с целью выяснить, не располагаете ли Вы возможностью выполнить Ваш давний контракт с нашей фирмой или, что было бы еще лучше, подписать новый. Вы знаете, сколь высоко было мнение моего предшественника о Вашей работе, каковое мнение, особенно относительно рисунков, я разделяю в полной мере. Мистер Харрисон и я всегда понимали, что если Вы решитесь отдать свой талант нам и миру в целом, то могли бы придать еще больший блеск имени Делейни, нежели тот, что окружает его в настоящее время. Очень прошу Вас серьезно об этом подумать. Жду Вашего ответа в самое ближайшее время. С наилучшими пожеланиями искренне Ваш..." Письмо нового управляющего фирмы было так же любезно, как и слова мистера Харрисона, сказанные ей много лет тому назад. На этот раз она не подведет. Не разочарует. Она подберет рассказы и рисунки сегодня же вечером, завтра утром, завтра днем. С этих пор она будет планировать свою жизнь, памятуя о том, что она не вечна. Пусть фиброма, пусть операция. Не стоит обращать внимания. Селия распечатала второе письмо. Оно было от Кэролайн. "Дорогая тетя Селия! Ко мне только что приезжала мама и рассказала про себя и папу. Она просила в школе никому об этом не рассказывать. Я знаю двух девочек, у которых родители в разводе. Мне кажется, что от этого почти ничего не изменится. Правда, в Фартингз во время каникул будет не слишком весело. Там просто нечего делать, а кататься верхом мне не очень нравится. Вот я и подумала, нельзя ли мне пожить у тебя? Конечно, если ты можешь меня принять. Я бы так хотела приехать к тебе. Но пора готовить уроки, прозвенел звонок, и мне надо бежать. Любящая тебя Кэролайн." Селия села в кресле перед камином и перечитала письмо. Раз, другой. Сердце ее усиленно билось, к горлу подступил комок. Глупо, но кажется, она вот-вот расплачется. Кэролайн хочет приехать и пожить с ней. Без приглашения. Без чьей-либо подсказки, скажем, Чарльза или Марии. Кэролайн хочет приехать и жить у нее, у Селии. Конечно, ей надо приехать. Обязательно надо. На следующие каникулы. Маленькая комната наверху рядом с комнатой Селии. Превратить маленькую комнату в комнату Кэролайн. Обставить по вкусу Кэролайн. Они будут вместе гулять в Парке, она купит Кэролайн собаку. На то время, что Кэролайн будет в школе она оставит собаку у себя. Они многим могут заняться. Музеи, театры - Кэролайн недурно рисует, и Селия могла бы давать ей уроки рисования. К тому же у нее приятный, хоть и небольшой голос; с возрастом он может развиться. Селия могла бы водить Кэролайн на уроки пения. Подумав об этом, Селия вспомнила, что Кэролайн всегда чем-то напоминала ей Папу. Выражением глаз, посадкой головы. Кроме того, для своего возраста она достаточно высокого роста. Без сомнения, Кэролайн вылитый Папа. Такая же ласковая, ей так же необходимы сочувствие, внимание, любовь. Все это она даст ей. Нет ничего важнее, чем сделать ребенка счастливым. Ничего на свете. Селия подложила в камин несколько поленьев и бросила в огонь письмо от издателей. Как-нибудь она на него ответит. Как-нибудь подумает над их предложением. Это не к спеху. Совсем не к спеху. У нее так много других дел. Надо обдумать столько планов для Кэролайн. Для Кэролайн... Глава 24 Что бы ни случилось, думала Мария, никто не должен знать, что у меня на душе, что мне это далеко не безразлично. Даже Селия, даже Найэл. Все должны думать, что честный, полюбовный развод подходит нам обоим, невозможно и дальше разрываться между Лондоном и деревней. Я поняла, что не могу уделять Чарльзу и детям столько времени, сколько хотела бы; значит, лучше расстаться. И хотя развод разобьет Чарльзу сердце, он понимает его необходимость, понимает, что так будет лучше для нас обоих. Если он женится на этой женщине, то вовсе не потому, что она очень привлекательна, не потому, что он влюблен в нее, а потому, что по ее повадкам ей только и жить в деревне. Она умеет обращаться с лошадьми, с собаками; во всяком случае пони мы купили детям по ее совету. Помню, как еще тогда я подумала, что у нее хитрые глаза. Помимо всего прочего, у нее рыжие волосы, и значит с годами она располнеет. Да и кожа у рыжих неприятно пахнет; Чарльз этого пока не обнаружил. Ничего, со временем обнаружит. Но главное, чтобы все непременно жалели его. Развод всегда вызывает сожаления, особенно когда есть дети, когда столько лет прожить вместе. Но они, действительно, никогда не подходили друг другу. Он - такой однообразный, такой скучный, кроме имения его ничего не интересует. Мог ли он надеяться удержать ее? Ведь она так неуловима. Да и кто вообще мог бы удержать ее? Через эту черту надо перешагнуть. Более того, размышляла Мария, еще немного и я сама в это поверю, уже начинаю верить, ведь что бы я себе не вообразила, все становится явью. Вот в чем по-настоящему везет. Вот в чем Бог всегда на моей стороне. И чувство одиночества, которое я испытываю сейчас, лежа здесь в темноте с выключенным приемником и с повязкой на глазах, пройдет - всегда проходит. Как зубная боль; и как я забываю про больной зуб, когда боль утихает, так забуду и эту боль, и эту опустошенность. Было около полуночи, в полночь передачи по приемнику закончатся. Даже иностранные станции замолкнут, умрут. Тогда, подумала Мария, станет не так легко, не так просто. Потому что в моем воображении будет все время всплывать Чарльз, каким он был когда-то, год за годом... Вот здесь я допустила первую ошибку. Здесь - вторую. Здесь оказалась в глупом положении, я могла бы поступить более тактично. Там вела себя слишком безрассудно, такого не следовало позволять себе. Если бы я хоть иногда задумывалась. Минуты на две. Нет, на одну. Именно это имел в виду Папа. Вот оно, наказание. Он приходит не в будущей жизни - час расплаты. Он приходит в полночь, когда ты лежишь во тьме наедине с молчащим приемником. Мне незачем перелистывать пьесу моей жизни, я слишком хорошо ее знаю. Бог мудр. Бог знает все ответы. Чарльз поступил со мной так, как я поступала с другими. Он поставил меня в глупое положение. Бедная Мария, муж ушел от нее к другой женщине. Моложе ее. Бедная Мария. Сколько по всему миру женщин, брошенных мужьями. Унылая компания. Одинокая, безликая, тупая. И теперь я одна из них. Я принадлежу к этой компании. Божественная мудрость... Если бы я умела лицемерить, но я не умею. Если бы я, как все эти женщины, могла бы сказать "Я отдала Чарльзу все на свете и вот, что получила взамен", но не могу. Потому что я ничего не отдала. И поделом мне. Мне нет оправдания. Для описания моего положения сойдет любая избитая фраза: С ней расплатились ее же монетой. Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними*. Теперь я знаю, что это значит. Теперь знаю, что чувствовала та женщина годы и годы назад. А я то считала ее такой занудой. Такой унылой занудой. У меня никогда не хватало смелости звонить ему по телефону из опасения, что она снимет трубку, что случалось не так уж редко. Я часто шутила по этому поводу. Мне жаль. Видит Бог, жаль. Простите меня, ту, что лежит здесь во тьме. Может быть завтра попробовать разыскать ее? "Я не понимала, сколько горя я принесла вам. Теперь знаю. Теперь понимаю". А где она живет? Но вот я думаю об этом, и у меня возникает странная мысль - ведь она умерла. В прошлом году я прочла в "Таймс", что она умерла. Если она умерла, то может быть, сейчас видит меня. Может быть злорадствует там, на небесах. И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим*. Но рыжеволосую женщину, что живет по соседству с Колдхаммером, я не прощаю. Я ее ненавижу. А значит и та женщина на небесах не простит меня. Это порочный круг... Почему здесь нет Найэла, чтобы меня утешить? Я никогда не прощу ему, никогда. В тот единственный самый страшный час моей жизни, когда он мне так нужен, его нет рядом. Но я должна заснуть. Если я не засну, то завтра утром на меня будет страшно смотреть. Единственное утешение, что завтра вечерний спектакль. Но из "Хоум Лайф" придут фотографировать мою квартиру; чуть не забыла. Пусть приходят. Я могу уйти. Но куда могу я уйти? Я не хочу никого видеть, ни с кем разговаривать. Я должна сама справиться с этим. Это всего навсего зубная боль, она пройдет. Должна пройти. - Мисс Делейни, прошу вас, поверните голову немного направо. Так, лучше. Спокойно. Не шевелитесь. Готово. Фотограф нажал на спуск, полыхнул вспышкой и улыбнулся. - А если мы снимем вас в кресле? На столе, у вас за спиной фотография вашего мужа с детьми. Вы согласны попробовать? А теперь в профиль. Да... Очень мило. Я в восторге. Просто в восторге. Он отвернулся и что-то шепнул своему помощнику, тот поправил экран. Фотограф передвинул диван, чтобы он не мешал съемке. Переставил цветы. Продолжайте, думала Мария, переверните всю квартиру. Мне все равно. Разломайте мебель. Перебейте посуду. Что бы сегодня не произошло, все надо сбросить со счетов. Господи, как я устала. - Теперь, мисс Делейни, улыбнитесь, прошу вас. Замечательно. Не двигайтесь. Похоже, они пробудут весь день. Как быть с завтраком? Я собиралась сварить на кухне яйцо. Не могу же я заниматься этим при них. Надо притвориться, что у меня деловое свидание. Что я завтракаю в "Риц". Я бы и в самом деле не прочь позавтракать в "Риц", но одна туда не пойдешь. - Мисс Делейни, не могли бы лечь на диван и взять в руки рукопись пьесы? Полагаю, вы часто читаете пьесы с прицелом на их будущую постановку. - Да, вы правы. - Вот то, что мне нужно. В чем мы вас снимем? В неглиже? - Мне безразлично. Не могу ли я остаться в этом платье? Переодеваться очень утомительно. - Но читателям "Кантри Лайф" было бы так приятно увидеть вас в неглиже. Что-нибудь не строгое. Болван, что же по-твоему я должна надеть? Черный шелк с блестками и эгретку в волосы. Знаю, что я сделаю. Завтракать я не буду, это не так важно, да и для фигуры полезно. Я съезжу в школу к Кэролайн. Она моя. Она принадлежит мне. Расскажу Кэролайн, что случилось. Она уже достаточно взрослая, она поймет. Я все расскажу ей, пока этого не сделал Чарльз. - Муж и дети здоровы, мисс Делейни? - Да, все прекрасно. - Наверное, они уже совсем большие? - Да, они быстро растут. - Колдхаммер превосходное место. Мне бы очень хотелось вас там сфотографировать. Всего несколько снимков. - Его еще не вернули. Мы, видите ли, там не живем. - Ах, ах, понятно. А теперь, мисс Делейни, лягте, пожалуйста во всю длину. Одна рука свисает с дивана. Да, да, вот так. Очень характерно. Характерно для чего, скажите на милость? Все думают, будто я только и делаю, что валяюсь на диване. Ну, дальше. Дальше. - Пьеса идет хорошо, мисс Делейни? - Вполне. Но время года не из лучших. Вовсе нет. Что ни на есть лучшее. Дурак, разве он не знает? - Видите ли, мисс Делейни, публика больше всего любит вас в ролях мечтательных героинь. Героинь не от мира сего, понимаете? Вы, наверное, назвали бы их бесплотными, призрачными. Вы всегда производите именно такое впечатление. Нечто неземное и бесплотное. Подбородок чуть повыше... Не двигайтесь... Благодарю вас. Все, конец. Больше ни одного снимка. - В час я завтракаю в "Риц". - Боже мой. Нам бы очень хотелось сделать еще несколько снимков в спальне. Вы не могли бы вернуться после завтрака? - Совершенно невозможно. У меня очень загруженный день. - Как жаль... Впрочем, нам надо сделать еще несколько интерьерных снимков. У вас есть какие-нибудь любимцы, мисс Делейни? Я их не вижу. - У меня нет любимцев. - Читатели очень любят видеть, как их кумиры ласкают своих любимцев. Мы можем сказать, что ваши любимцы сейчас за городом. Да, все мои любимцы за городом, и их ласкает женщина с рыжими волосами. Если угодно - женщина с рыжими волосами, от которой пахнет. - Очень вам благодарен, мисс Делейни. Вы были чрезвычайно терпеливы. За квартиру не беспокойтесь. Мы все уберем. - Не забудьте прислать мне пробные отпечатки. - Разумеется, мисс Делейни. Разумеется. С улыбками и учтивыми жестами они раскланялись с мисс Делейни на пороге ее квартиры, и наблюдали из окна, как она садится в такси на три минуты позднее начала назначенного в "Риц" завтрака. Такси довезло мисс Делейни до ее гаража во дворе многоквартирного дома. Так и не позавтракав, мисс Делейни отправилась за город навестить Кэролайн. До школы был час езды к югу от Лондона. Слишком оживленное движение, слишком много трамвайных линий... а я толком не решила, что сказать, когда приеду, ведь неожиданно для себя самой я вдруг осознала, что по-настоящему не знаю Кэролайн. Сказать ей: "Дорогая", вручить подарки - вот и все мое знакомство с собственной дочерью. Чем я занималась в ее возрасте? Разыгрывала из себя кого-то другого. Гримасничала перед зеркалом. Поддразнивала Найэла... Почему эта тощая женщина смотрит на меня с таким удивлением? - Ах! Мисс Уиндэм? Мы вас не ждали. - Да. Я случайно проезжала мимо. Я могу видеть Кэролайн? - Она сейчас играет в нетбол*... Однако... Жан, дорогой, сбегай, пожалуйста, на Вторую площадку и скажи Кэролайн Уиндэм, что к ней приехала мама. - Хорошо, мисс Оливер. У мальчика округлились глаза, и он вприпрыжку убежал. - Родители обычно приезжают по субботам и воскресеньям, а в других случаях всегда предупреждают о своем приезде. Вот новые фотографии. Не хотите посмотреть? Сделаны в день Учредителей. Жаль, что вы не смогли приехать. Кэролайн была очень разочарована. Да, она мне говорила. Утренний спектакль. Такие вещи часто мешают личной жизни, не правда ли? Мне всегда казалось, что вам приходится разрываться между домом и театром. Да, весь персонал школы. Позвольте взглянуть, Кэролайн сидит впереди, скрестив ноги. Младшие у нас всегда сидят. Ряды и ряды девочек как две капли воды похожих друг на друга, и без помощи мисс Оливер Мария никогда бы не нашла среди них Кэролайн. Это мой ребенок? - Да, кажется, она вполне счастлива. Видите ли, она в третьем "А". Там собралась веселая маленькая компания. Не хотите пройтись до игровой площадки и встретить Кэролайн там? По правде говоря, я бы хотела сесть в машину и вернуться в Лондон. Я не спала всю ночь и не завтракала. Одному Богу известно, зачем я здесь. - Благодарю вас, мисс Оливер, с удовольствием. Замечательный день. Как чудесно хоть на полчаса оказаться за городом. Я должна играть свою роль и улыбаться. Должна оставить за собой ауру очарования; чего же и ждут от меня, как не этого. А день вовсе не такой уж и замечательный. Холодно. И туфли на мне неподходящие. Они будут застревать в идиотском гравии, которым усыпаны дорожки. Что это за разгоряченная, запыхавшаяся девочка в голубой юбке бежит к нам? Да это Кэролайн. - Привет, мамочка. - Привет, дорогая. - Папа с тобой? - Нет. Я приехала одна. - Ах. А что мне теперь делать? Куда пойти? Куда-нибудь по этой дорожке? - Боюсь, я приехала в неудачный день. - Ну, откровенно говоря, на неделе все дни неудачные. Видишь ли, мы готовимся к соревнованиям между разными классами, которые будут в конце семестра. Мы играем на очки. И наш третий "А" имеет такие же шансы выиграть кубок, как шестой класс. Потому что, хоть они, конечно, победят нас в самой игре, в финале могут проиграть нам по очкам. - Да, понимаю. Да ничего я не понимаю. Для меня это китайская грамота. Полная бессмыслица. - У тебя все в порядке, дорогая? Ты хорошо играешь? - Ей-богу, нет. Просто ужасно. Хочешь посмотреть? - Не очень. Дело в том... - Тогда может быть мы посмотрим художественную выставку в Ботичелли? - Что посмотрим? - Художественную выставку. А Ботичелли мы называем мастерскую шестого класса. Некоторые ребята сделали очень хорошие рисунки. - Дорогая, я бы хотела просто куда-нибудь пойти. - Ах, да, конечно. Я отведу тебя наверх. Расписания на стенах. Странные девочки, пробегающие мимо. Чисто вымытые лестницы, потертый линолеум. Почему не использовать хранящиеся на складе запасы и не покончить с этим? Краны гудят и пропускают воду. Бачки текут. Надо кому-нибудь сказать обэтом. Заведующей хозяйственной частью. - Это твоя кровать? Кажется она очень жесткая. - Нормально. Семь одинаковых кроватей в ряд, с жесткими, твердыми подушками. - Как папа? - Хорошо. Вот он, подходящий момент. Я сажусь на кровать как ни в чем не бывало, пудрю нос. Во мне нет ни капли горечи. - Дело в том, дорогая, я затем и приехала, чтобы рассказать тебе - видимо, ты услышишь об этом от самого папы - он хочет со мной развестись. - Ах. Не знаю, чего я ожидала от нее. Возможно, думала, что она испугается, заплачет или обнимет меня - этого мне хотелось бы больше всего - и это будет началом чего-то нового, доселе неведомого. - Нет. Мы не поссорились, ничего такого между нами не было. Просто он должен жить в деревне, а я в Лондоне. А это не очень удобно ни ему, ни мне. Гораздо лучше, если мы будем жить отдельно. - Значит, почти ничего не изменится? - Нет, конечно, нет. За исключением того, что я больше не буду приезжать в Фартингз. - Но ты и так там не часто бывала. - Да. - Мы будем приезжать к тебе в Лондон? - Конечно. Когда захотите. - Хотя в твоей квартире не так много места, правда? Мне бы больше хотелось жить у тети Селии. - Вот как? Но почему эта боль? Почему эта внезапная пустота? - У девочки, которая спит на этой кровати, родители тоже развелись. И ее мама снова вышла замуж. У нее отчим. - Видишь ли, по-моему, у тебя тоже, возможно, будет мачеха. Я думаю, папа может снова жениться. - Наверное, на Морковке. - На ком? - Мы всегда звали ее Морковкой. Знаешь, она учила нас ездить верхом. Прошлым летом. Они с папой большие друзья. Я не против Морковки. Она очень веселая. Ты тоже за кого-нибудь выйдешь замуж? - Нет... Нет, я не хочу ни за кого выходить замуж. - А как тот мужчина в твоей пьесе? Он очень милый. - Он женат. Кроме того, я не хочу. - Когда папа женится на Морковке? - Не знаю. Это не обсуждалось. Мы еще не развелись. - Нет. Конечно, нет. Можно мне рассказать об этом здесь? - Нет, разумеется, нет. Это... это очень личное дело. Мне бы следовало почувствовать облегчение, видя реакцию Кэролайн, но это не так. Я потрясена. Я растеряна. Я не понимаю... Если бы Папа развелся с Мамой, это был бы конец света. А ведь Мама мне не родная мать. Папа и Мама... - Мама, ты останешься на чай? - Нет, не думаю. К шести мне надо быть в театре. - Я напишу тете Селии и спрошу, нельзя ли мне приехать к ней на каникулы. - Да, дорогая, конечно. Вниз по намытой лестнице, через увешанный расписаниями холл, в парадную дверь к ожидающей ее машине. - До свидания, дорогая. Мне жаль, что из-за меня ты пропустила игру. - Все в порядке, мама. Я сейчас побегу. Осталось еще полчаса. Кэролайн помахала рукой и прежде чем Мария успела тронуть машину, скрылась из вида за ближайшим кирпичным зданием. Вот оно, одно из тех страшных мгновений, когда мне хочется плакать. А я не часто плачу, я не из слезливых. Селия всегда плакала, когда была маленькой. Но сейчас слезы принесли бы мне облегчение. Сейчас мне ничего на свете не хотелось бы так, как расплакаться. Передать кому-нибудь руль, откинуться на спинку и расплакаться. Но я не позволю себе. Что станет тогда с моим лицом, глазами? К шести надо быть в театре. И так, вместо того, чтобы плакать, я буду петь. Очень громко и фальшиво. Для того и писал свои песни Найэл, чтобы встретив свой Ватерлоо*, я могла бы петь. А, может быть, лучше зайти в церковь и помолиться? Я могла бы обратиться к религии. Навсегда бросить сцену, ходить по белу свету и творить добро. Сила в Молитве. Сила в Радости. Нет - это Гитлер. Ну, тогда Сила в Чем-То. Церковь за углом. Может быть, это символ, все равно что заглядывать в Библию перед премьерой. Остановлю машину, войду в церковь и помолюсь? Да, так и сделаю. В церкви было темно и сумрачно. Скорее всего построили ее недавно. Привычной атмосферы нет и в помине. Мария села на скамью и стала ждать. Возможно, если она прождет достаточно долго, что-нибудь произойдет. С небес слетит голубь. На нее снизойдут мир и покой. И она выйдет из церкви утешенной, освеженной, готовой лицом к лицу встретиться с будущим. Возможно, появится священник, милый, добрый старик-священник с седыми волосами и спокойными серыми глазами. Беседа с добрым старым священником, несомненно, поможет ей. Они, как никто, знают жизнь, им близки и понятны чужая боль, чужое горе и страдание. Мария ждала, но голубь так и не появился. Где-то за стенами церкви слышались смех и крики играющих в футбол школьников. За ее спиной отворилась дверь. Она оглянулась. Да, должно быть это викарий. Но не старик. Довольно молодой человек в очках. Не глядя ни вправо, ни влево, он прошел по центральному проходу к ризнице. У него скрипели ботинки... Нет, толку от него не будет. Он никого не обратит ни в какую веру. Да и эта церковь тоже. Сидеть здесь и ждать - пустая трата времени. Назад, в машину... Ну что же, можно сделать прическу. Люсьен даст мне чашку чая и печенье. Чашка чая - вот то, что мне нужно. Я могу сидеть в кресле, делая вид, что читаю старый номер "Болтуна", а Люсьен будет болтать всякий вздор, который вовсе не обязательно слушать. Я могу закрыть глаза и ни о чем не думать. Или стараться ни о чем не думать. Болтовня Люсьена более живительна, чем наставления священника. В душе они, наверно, очень похожи. Никакой разницы, как сказал бы Найэл. - Добрый день, мадам. Какой сюрприз. - Я совершенно измучена, Люсьен. У меня был ужасный день. Парикмахеры похожи на врачей. Те же спокойные, вкрадчивые манеры. Но они не задают вопросов. Они улыбаются. Они понимают. Люсьен указал Марии на ее обычное кресло; перед зеркалом стоял неоткрытый флакон эссенции для волос. Он был завернут в целлофан и переливался всеми оттенками зеленого цвета. Название эссенции "Венецианский бальзам" - само по себе искушение. Как конфеты, когда я была ребенком, подумала Мария, обернутые в золоченую бумагу; если я бывала сердитой или очень усталой, они всегда поднимали мне настроение. - Люсьен, если бы я вам сказала, что нахожусь на грани самоубийства, что собираюсь броситься под трамвай, что мне не мил весь свет, что люди, которых я люблю, меня разлюбили, - что бы вы предложили мне в качестве панацеи от этих бед? - Как насчет массажа лица, мадам? - спросил Люсьен. Без одной минуты шесть Мария распахнула дверь служебного входа театра. - Добрый вечер, Боб. - Добрый вечер, мисс Делейни. Боб привстал со стула за перегородкой. - Несколько минут назад, мисс, вам звонил мистер Уиндэм из загорода. - Он ничего не просил передать? - Он просил вас позвонить ему, как только вы придете. - Боб, переключите, пожалуйста, коммутатор на мою уборную. - Хорошо, мисс Делейни. Мария бегом побежала вниз по лестнице в свою уборную. Чарльз позвонил. Значит, все в порядке. Он все обдумал и понял, что о разводе не может быть и речи. Чарльз звонил просить прощения. Наверное, сегодня он также страдал, как и она. В таком случае, никаких упреков, никакого вскрытия. Начнем все с начала. Начнем снова. Она вошла в комнату и бросила пальто на диван. - Я позову вас, когда буду готова, - сказала Мария костюмерше. Она схватила телефонную трубку и попросила соединить ее с междугородным коммутатором. Ей ответили не сразу. Наконец телефонистка сказала: - Междугородные линии заняты. Мы позвоним вам позднее. Мария надела халат и связала платком волосы на затылке. Стала намазывать лицо кремом. Интересно. Для примирения Чарльз приедет в Лондон? Неудачный день, утренний спектакль, но если он приедет рано утром на квартиру, они смогут вместе позавтракать; возможно, он найдет, чем заняться днем и останется на ночь. Но в Фартингз я не поеду даже на выходные, если эта рыжая будет где-то поблизости. Чарльзу придется отделаться от нее. Ее я не потерплю. Это было бы слишком. Лицо без следов крема и пудры - гладкое и свежее, как лицо маленькой девочки, которая собирается принять ванну. Мария снова склонилась над телефоном. - Вы можете соединить меня с междугородным? Это очень срочно. Наконец, ответ: - Будьте любезны, ваш номер - и вот в трубке раздаются резкие, высокие гудки телефона в Фартингз. Но трубку снял не Чарльз, а Полли. - Мне нужен мистер Уиндэм. - Он уехал минут пять назад. Он больше не мог ждать. О, Господи, что за день, Мамочка! - Но почему? Что случилось? - Вскоре после ленча позвонили из Вдовьего дома. Не может ли папочка немедленно приехать. У лорда Уиндэма случился сердечный приступ. Днем мне надо было напоить детей чаем, но об этом нечего было и думать. Папочка вернулся в пять часов и вызвал специалиста из Лондона, сейчас он в пути и поэтому папочке пришлось снова уехать, но он сказал мне, конечно, не при детях, что по его мнению, надежды почти нет, и лорд Уиндэм скорее всего умрет этой ночью. Разве не ужасно? Бедная бабушка. - Мистер Уиндэм просил что-нибудь передать мне? - Нет. Просто я должна была сообщить вам о случившемся и предупредить, что по его опасениям это конец. - Да, похоже на конец. - Вы не хотите поговорить с детьми? - Нет, Полли. Не сейчас. До свиданья. Да, это действительно конец. Бедному старику за восемьдесят, и ему не пережить тяжелый сердечный приступ. Часы, которые последние десять лет бежали, постепенно замедляя ход, наконец, остановятся. Утром Чарльз станет лордом Уиндэмом. Рыжеволосая женщина, которую Кэролайн называет Морковкой, через несколько месяцев станет леди Уиндэм. А Богу, подумала Мария, сегодня придется вплотную заняться моими делами. Ему будет чем позабавиться. "Что бы такое придумать, чтобы как следует встряхнуть Марию. Послушай-ка, Святой Петр, да и вы ребята, что у нас на очереди? Как насчет тухлых яиц с галерки? Да между глаз, между глаз. Это ее многому научит". Ладно, сказала про себя Мария. Это игра на двоих, друзья мои. Как там говорил Папа годы и годы тому назад, перед моей первой крупной ролью в Лондоне? Если ты не умеешь давать сдачи, грош тебе цена. Говорил он и другое, да я не слушала, но если постараться, то можно вспомнить. Да, Папа. Ты всегда был более лизок с Селией, чем со мной. Потому что я обычно думала о чем-то другом; но сейчас, в эту минуту у меня такое чувство, что ты рядом со мной, здесь, в этой комнате. Я вижу твои смешливые голубые глаза, так похожие на мои - они смотрят на меня с фотографии на стене: твой нос слегка скривлен в сторону, как и у меня, и волосы также упрямо стоят над головой. А рот, Найэл всегда называет его подвижным, я, наверное, унаследовала от своей венской матери, которую никогда не видела и которая обманула тебя. Я очень надеюсь, что она не станет вредить мне. Нет, не сейчас - до сих пор она поддерживала меня, была на моей стороне. "Никогда и ни перед кем не раболепствуй, моя дорогая. Никогда не прибедняйся. Раболепствуют неудачники. Прибедняются неудачники. Выше голову. Когда мне изменяют, когда все рушится, с тобой остается твоя работа. Не работа с большой "Р", моя дорогая. Не искусство с большой "И". Оставь искусство интеллектуалам; поверь мне, в нем их единственное утешение, и если они пишут его с большой "И", то всегда попадают впросак. Нет, делай работу, без которой ты - не ты, потому что это единственное, что ты умеешь делать, единственное, в чем понимаешь. Ты будешь счастлива. Ты познаешь отчаяние. Но не хнычь, Делейни не хнычат. Иди вперед и делай свое дело. - Войдите. - Мисс Делейни, вас желает видеть один джентльмен, - сказала костюмерша. - Французский джентльмен. Некий мистер Лафорж. - Некий мистер Что? Скажите ему, чтобы он уходил. Вы же знаете, я никого не принимаю перед спектаклем. - Он очень настаивает. Он принес пьесу и хочет, чтобы вы ее прочли. Говорит, что вы были знакомы с его отцом. - Это старо. Скажите ему, что я слышала такое не раз. - Он днем прилетел из Парижа. Говорит, что его пьеса скоро пойдет в Париже. Он сам сделал перевод и хочет, чтобы ее лондонская премьера состоялась одновременно с парижской. - Не сомневаюсь, что он этого хочет. Но почему он выбрал меня? - Потому, что вы были знакомы с его отцом. О, Господи! Впрочем, почему бы не подыграть? - Как он выглядит? - Довольно мил. Блондин. Загорелый. - Задерните занавеси. Я буду разговаривать из-за них. Скажите ему, что он может зайти только на две минуты. Безрадостная перспектива - провести остаток жизни за чтением пьес каких-то безвестных французов. - Здравствуйте. Кто ваш отец? - Здравствуйте, мисс Делейни. Мой отец просил меня засвидетельствовать вам его почтение. Его зовут Мищель Лафорж, и он был знаком с вами много лет тому назад в Бретани. Мишель... Бретань... Какое странное совпадение. Разве не вспоминала я Бретань в воскресенье днем в Фартингз. - О, да, конечно. Я очень хорошо помню вашего отца. Как он поживает? - Все такой же, мисс Делейни. Совсем не постарел. Должно быть, ему за пятьдесят. Интересно, он не бросил привычку лежать на скалах, разыскивать морских звезд и соблазнять молоденьких девушек? - Ну и что за пьесу вы хотите мне показать? - Пьеса из восемнадцатого века, мисс Делейни. Прелестная музыка, очаровательный антураж, и лишь вы одна можете сыграть роль герцогини. - Герцогини? Я должна быть герцогиней, да? - Да, мисс Делейни. Очень красивой и очень порочной герцогиней. Ну, положим, герцогиней я всегда могу стать. Хотя еще не приходилось. А быть порочной герцогиней куда более соблазнительно, чем герцогиней добродетельной. - Что же делает ваша герцогиня? - У ее ног пятеро мужчин. - Только пятеро? - Если пожелаете, я могу добавить шестого. Где другой халат, голубой? Кто-то еще стучит в дверь. На мою уборную смотрят как на общественный бар. - Кто там? Голос привратника служебного входа: - Вам телеграмма, мисс Делейни. - Хорошо. Положите на стол. Люсьен испортил мне волосы. Откуда этот завиток над правым ухом? Всегда все надо делать самой. Раздернем занавеси. - Еще раз здравствуйте, мистер Лафорж. А не дурен, совсем не дурен. Красивее отца, насколько я его помню. Но очень молод. Совсем цыпленок. - Так вы хотите, чтобы я была герцогиней? - А вы бы хотели быть герцогиней? Да, я бы хотела. Я бы не возражала. Я буду и королевой Шюбой, и девчонкой из борделя, если пьеса интересна и забавляет меня. - Вы где-нибудь ужинаете, мистер Лафорж? - Нет. - В таком случае, возвращайтесь после спектакля. Вы отвезете меня поужинать, и мы поговорим о вашей пьесе. А теперь бегите. Он ушел. Он исчез. Затылок у него действительно очень мил. В громкоговорителе прозвучал голос ведущего режиссера. - Четверть часа, прошу приготовиться. Костюмерша показала на лежащую на столе телеграмму. - Вы не прочли телеграмму, мисс Делейни. - Я никогда не читаю телеграммы перед спектаклем. Разве вам это до сих пор не известно? Папа никогда не читал. Не читаю и я. Это сулит беду. Мария остановилась перед зеркалом и застегнула кушак. - Вы помните песню Мельника из Ди - спросила она. - Что это за песня? - поинтересовалась костюмерша. Мне дела нет ни до кого. Нет, нет, не мне - И до меня ведь никому нет дела. Костюмерша улыбнулась. - Вы сегодня в отличной форме, не так ли? - сказала она. - Я всегда в отличной форме, - ответила Мария. - Каждый вечер. Приглушенный шум зала, говор зрителей, щелчки и потрескивания громкоговорителя на стене... Глава 25 Покинув столовую в Фартингз, Найэл поднялся в свою комнату, бросил в чемодан оставшиеся вещи, снова спустился вниз, вышел из дома и, свернув на подъездную аллею, направился к гаражу. У него хватало бензина, чтобы доехать до берега. Со стратегической точки зрения одно из несомненных достоинств Фартингз заключалось в том, что он располагался между Лондоном и тем местом, где Найэл держал свою ветхую лодку. Но сейчас такое местоположение было более чем достоинством. Оно означало спасение души. Найэл всегда водил машину весьма посредственно, а сегодня стал водить еще хуже - его рассеянность прогрессировала. Он не замечал дорожные знаки и указатели "Левый поворот" или "Одностороннее движение". Он ехал не на тот свет, но не специально, а потому, что на какое-то мгновение путал зеленый и красный цвета; или наоборот - пропускал смену огней светофора, и только яростные гудки скопившихся за ним машин пробуждали его от забытья к поспешным и часто роковым по возможным последствиям, действиям. Марии, Селии и всем, знавшим Найэла, казалось чудом, что его до сих пор ни разу не оштрафовали и не лишили водительских прав. Именно по этой причине, сознавая свою неспособность водить машину в дневное время при оживленном движении, Найэл любил ездить по ночам. Тогда он чувствовал себя спокойно. Никто ему не мешал. В вождении машины по ночам есть особое очарование. Как и в работе. Ночью все удается лучше, чем днем. Песня, сочиненная в три часа ночи, часто оказывается лучше песни, сочиненной в три часа дня. В сравнении с прогулками при свете луны, дневные прогулки кажутся унылыми и бесцветными. Как хорош лосось в предрассветные часы, как вкусен кусок сыра. Какой заряд энергии приливает из тьмы к голове, какая мощь, какая животворная сила. Последние часы утра и послеобеденные часы созданы для сиесты. Для того, чтобы лежать под солнцем. Спать за плотно задернутыми портьерами. Ведя машину по тихим сельским дорогам к берегу моря, Найэл со свойственной ему спокойной рассудительностью обдумывал планы на дни грядущие. Сейчас он ничем не может помочь Марии. В ближайшем будущем она станет поворачиваться к северу и югу, западу и востоку, как флюгер, покорный ветрам ее воображения. Будут гнев, смирение, бесшабашная бравада, слезы обиженного ребенка. Сыграв всю гамму чувств и переживаний, она, возможно, начнет сначала, но в иной тональности. Появится новый интерес, новое увлечение, и ее сдует на другое деление компаса. Хвала богам - ничто не способно долго причинять ей боль. Душа Марии подобна ее телу - на ней не остается шрамов. Несколько лет назад у нее случилось острое воспаление; поставили диагноз - острый аппендицит. Аппендикс удалили. Недели через три рана зажила. Через три месяца на месте операции осталась лишь тонкая белая полоска. Между тем у других женщин... пунцовые рубцы и пятна. Рождение детей часто вытягивает у женщин все жилы. Но не у Марии. Можно подумать, что Мария пользуется особым расположением богов, и ей дано пройти по жизни, всегда выходя сухой из воды. Сверши она убийство, ее бы никогда не поймали. Да и совесть не слишком бы мучила. И даже, если наступит день страшного суда - а его рассвет, похоже, уже забрежжил - то ангел-хранитель Марии позаботится, чтобы для нее он оказался не слишком длинным. Даже этот день обернется ей на пользу. Поистине, решил Найэл, Всевышний любит грешников. И никого, кроме грешников. На долю добродетельных, кротких, терпеливых, готовых к самопожертвованию выпадают одни неприятности. Он умывает от них руки. Найэл где-то читал, что в этом мире счастливы одни идиоты. Это подтверждает статистика, в этом клятвенно уверяют психологи. Дети, родившиеся с полным отсутствием мыслей, дети с маленькими глазками и толстыми губами преисполнены - по выражению врачей - радостью и счастьем. Они приходят в восторг от всего, что видят. От яиц до земляных червей. От родителей до паразитов... Ну вот, подумал Найэл, делая крутой поворот, мы и вернулись к паразитам. И что же это доказывает? То, что Мысль, управляющая вселенной, обладает разумом слабоумного ребенка и питает слабость к паразитам. Блаженны паразиты, ибо они наследуют землю*. Паразиты разбогатеют, расплодятся. Их есть Царствие Небесное... До полночи оставался еще час, когда Найэл подъезжал к солончакам. В деревне, скрытой высокими деревьями, часы пробили одиннадцать. Он показал хорошее время. Машина свернула влево и поехала по узкой, изрытой колеями дороге, оборвавшейся у самой кромки воды. Отлив обнажил заросшее тиной дно отмели; высокие камыши, которые в летние месяцы зелеными волнами раскачивались на ветру, неподвижно белели под зимним небом. Ночь была темной, воздух дышал легким морозцем. Найэл остановил машину на обочине дороги, выключил огни и, взяв чемодан с вещами, зашагал по скользкой от жидкой грязи тропе, тянувшейся параллельно берегу. Отлив еще не закончился, и Найэл слышал, как убывающая вода, с журчанием кружась вокруг столбов причала, просачивается сквозь тину и водоросли. К одному из столбов была привязана небольшая шлюпка. Найэл бросил в нее чемодан и спустился сам. Он стал грести вниз по течению. На воде было не так холодно, как на суше. Он опустил руку за борт, вода оказалась даже теплее, чем он ожидал. Резкий скрип весел в уключинах отдавался эхом в неподвижном, напоенном тишиной воздухе. У левого берега протоки, там, где глубже, стояли на причале и другие лодки, оставленные их владельцами до наступления весны. Лодка Найэла была самой последней. Он подгреб к ней, вынул из воды весла шлюпки, перебрался на узкий кокпит* и привязал шлюпку. Достал из небольшого рундука ключ и открыл люк в кабину. Из кабины на него пахнул теплый приветливый запах, в котором не было ничего говорившего о плесени и запустении. Найэл чиркнул спичкой и зажег укрепленную на мачте лампу. Затем спустился в кабину, стал на колени перед маленькой плитой и развел огонь. Покончив с этим, он встал, полусогнувшись - низкий потолок не позволял выпрямиться во весь рост, и осторожно передвигаясь по тесной кабине, навел в ней порядок. Как всегда в это время суток Найэл чувствовал голод. Он быстро расправился с языком, присланным из Иллинойса неизвестной поклонницей его песен, который до сих пор не попробовал; та же участь постигла банку еще более сомнительного происхождения. На этикетке значилось: "Белокорый палтус, незаменимый с гренками". Гренки не предвиделись, но их прекрасно заменило печенье в целлофановой упаковке из Иллинойса. Были еще фиги с рождественскими поздравлениями от некой "Бадди из Балтимора", которая не произвела на него особого впечатления, и всем находкам находка - банка имбирного пива. Найэл вылил пиво в стакан, добавил в него изрядную порцию коньяка, размешал и подогрел на плите. Смесь имела запах утесника в жаркий день, и ее прием повлек за собой странную легкость в мыслях, невесть откуда взявшуюся беззаботность и наркотическую расслабленность в результате чего Найэл, скинув ботинки на койку, испытал чувство, какое испытывает шмель, который с поникшими крыльями и слегка хмельной только что вырвался из цепких объятий какого-нибудь благоухающего цветка. Он подложил под голову две подушки, во весь рост вытянулся на скамье, протянул руку за записной книжкой и стал набрасывать план концерта. Через два часа работы он с раздражением обнаружил, что главная тема, которая по его замыслу должна быть классически ясной, простой и пронизывать все три части концерта, уходит из-под контроля. Бесенок, который сидел в частичке его мозгового вещества и, оттягивая языком щеки, нашептывал ему свои мелодии, не желал угомониться и настроиться на серьезный лад. Благородство и гармоническая чистота определяли суть мелодии, но сама мелодия, ничем не сдерживаемая, неуправляемая, то и дело срывалась на чувственный экстаз. Сперва Найэл обвинил в этом имбирное пиво и коньяк; потом поездку на машине; затем плаванье на веслах по прозрачной воде. Наконец, он сел и отшвырнул свои записи в сторону. Бесполезно. Какой смысл стремиться к высотам, которых все равно не достичь? Смириться с положением дешевого бренчалы, оставить магию звуков подлинным музыкантам. Намурлыкивать ритм, когда они приходят в голову. К черту концерт! Найэл закутался сразу в несколько одеял, сложил руки на плечах, подтянул колени к подбородку и заснул в своей обычной позе - позе младенца в утробе матери. Следующий день прошел попеременно в работе и праздности. Он поел. Попил. Покурил. Прошелся вдоль берега, проплыл на шлюпке до заводи. Примерно на четверть выкрасил свое суденышко в пыльно-серый цвет. Вот он, единственный ответ - быть одному. Единственный о окончательный. Не полагаться ни на одну душу живую. Только на себя самого. Полагаться на роящиеся в голове звуки. Быть творцом своего мира, своей вселенной. Той ночью с трудом и потом, как школьник перед экзаменом, он записал четким, разборчивым почерком клавир неуловимой мелодии, которая преследовала его весь день. Нет, не выдающееся творение, не замечательный концерт - всего-навсего очередную безделицу, из тех, что недели две насвистывают рассыльные, да напевают себе под нос прохожие на улицах. Но он записал ее без рояля, что само по себе было для него немалым достижением. Когда муки творчества утихли и работа завершилась, наступило желание увидеть Марию... Но Мария была далеко, за много миль от него, мучимая бесплодным осознанием своих грехов и просчетов. Мысль о ней заставила Найэла рассмеяться. Однажды Мария поддалась на уговоры отправиться с ним в плаванье - всего на один день. В ее первое и последнее плаванье. Она разбиралась в парусах еще меньше Найэла, но все время обвиняла его в том, что он натягивает не те канаты. Наконец, они успокоились, но тут его, а не ее стало тошнить. Если задувал ветер, то всегда не в том направлении. Вскоре они оказались в открытом море и уже не чаяли вернуться на землю, когда моторная лодка, рассекавшая бурные морские волны невдалеке от их суденышка, услужливо взяла его на буксир. Мария уронила за борт свой любимый свитер и к тому же потеряла туфли. Замерзший и мокрый до нитки Найэл схватил простуду. В полном молчании они вернулись в Фартингз и когда сообщили о своем фиаско Чарльзу, тот пожал плечами и спросил жену: - А чего еще ты ждала? Селия была менее обременительной компаньонкой. Умелая помощница, она усердно драила палубу шваброй, но всегда зорко следила, чтобы не произошло какого-нибудь несчастья. "Не нравится мне эта черная туча", "Как насчет того, чтобы вернуться, пока погода не испортилась?", "Что там вдали, скала или несчастная дохлая собака?" В бочку меда она неизменно добавляла свою ложку дегтя. Нет, куда лучше отправляться в плаванье одному. Ночь, в которую Найэл записал свою песню, подходила к концу, едва забрезживший рассвет предвещал хороший, ясный день, с берега дул легкий бриз. Найэл поднялся на шлюпке вверх по протоке до причала и пошел по тропе к тому месту, где накануне вечером оставил машину. Она стояла на обочине дороги. Он сел за руль и поехал в деревню. Там он купил хлеба и немного другой провизии, после чего отправился на почту написать телеграмму. Заполнив телеграфный бланк, он обратился к сидевшей за барьером девушке. Она была молода, привлекательна, и Найэл улыбнулся ей. - Могу я попросить вас об одном одолжении? - сказал он. - О каком именно? - спросила девушка. - Я собираюсь сходить под парусами, - сказал Найэл, - и не знаю, когда вернусь. Все зависит от ветра, от состояния моей лодки и, прежде всего, от моего настроения. Я хочу, чтобы вы не отправляли эту телеграмму, скажем, до пяти часов. Если я вернусь к тому времени, то заберу ее и, возможно, пошлю другую. Это, как я уже сказал, будет зависеть от моего настроения. Если не вернусь, тогда отправьте телеграмму - ту, что я дал вам - вот по этому адресу и на это имя. Девушка с сомнением поджала губы. - Это против правил, - сказала она. - Не думаю, что я смогу выполнить вашу просьбу. - В жизни, - сказал Найэл, - многое против правил. Неужели вы еще не поняли? Девушка покраснела. - Будет против правил, - сказал Найэл, - если, вернувшись, я приглашу вас поужинать со мной на моей лодке. Но если ужин будет хорош, вы вполне могли бы принять мое приглашение. - Я не из таких, - сказала девушка. - Жаль, - заметил Найэл, - потому что с такими интересней всего. Она снова перечитала телеграмму. - Когда вы хотите, чтобы я ее отправила? - спросила она. - Если я не вернусь, - сказал Найэл, - отправьте ее в пять часов. - Хорошо, - сказала она и повернулась к нему спиной. Найэл еще раз перечитал телеграмму и расплатился. Она была адресована Марии Делейни, далее шло название театра, Лондон. "Дорогая, я люблю тебя. Я отправляюсь в море. Я написал для тебя песню. Если ты получишь телеграмму, то одно из двух. Либо я добрался до берегов Франции, либо лодка затонула. Еще раз - я люблю тебя. Найэл." Затем, насвистывая собственную мелодию, он сел в машину с буханкой хлеба, пучком морковки и небольшим пакетом картошки. Чтобы отплыть от берега Найэлу потребовалось два часа: пока он поднимал гротпарус, снасть заела, и тот повис, как человек в цепях. Найэл вспомнил, что в одной книге по парусникам, прочитанной им в часы досуга, парус, который вытворяет такие фокусы, назывался "оскандалившимся". Самое подходящее название, лучше не придумаешь. Стыдливо, застенчиво парус полоскался на ветру, и Найэлу пришлось забраться на мачту опустить его, после чего процедура повторилась, но уже без скандала. Затем надо было привязать шлюпку к бую - маневр довольно сложный. Цепь оказалась слишком тяжелой для маленькой шлюпки, и ее нос погружался глубоко в воду. Один, сам себе хозяин, плывущий по течению - слава Богу, начался прилив - Найэл схватился за румпель и опустил кливер. Небольшой передний парус не поддавался и закрутился вокруг штага. Найэлу пришлось бросить румпель, пройти по палубе и освободить его. Когда он вернулся к румпелю, то увидел, что его суденышко несет на отмель. Найэл в мгновение ока выровнял его и направил вниз по течению. Какой жалкой фигурой я, должно быть, выглядел с берега, подумал он, и в какую ярость пришла бы Мария. Переход по реке к морю завершился без неприятностей. Судно двигалось вместе с ветром и отливом, и ничто не мешало его движению. Даже если бы Найэл захотел остановить его, он не знал, как это сделать. На море дул свежий ветер, светило солнце, и на поверхности воды не было ни малейшего волнения. Один из тех холодных, ярких зимних дней, когда земля незаметно тает вдали и резко очерченная линия горизонта напоминает четкий карандашный рисунок. Найэл выбрал для своего судна самый благоприятный, на его взгляд, курс - дым из трубы едва различимого вдали парохода. Забыв о том, что пароход, равно как и его посудина движется, он закрепил штурвал узлом, что сразу развязался, и спустился в кабину приготовить завтрак. Из иллинойского языка, разогретого на сковороде с жареной картошкой и нарезанной кубиками морковью, вышло вполне сносное блюдо. Приготовив завтрак по своему вкусу, Найэл поднялся с ним на кокпит, сел и стал есть, держа одну руку на штурвале. Земля за кормой превратилась в сероватое пятно, но это его не беспокоило - море было спокойным и гладким. Сопровождавшая его чайка с некоторым сомнением парила в воздухе, и Найэл, дабы умерить ее жадность, бросал ей кусочки языка. Когда язык кончился, он бросил чайке хвостик моркови. Чайка проглотила его и подавилась, после чего улетела, с громкими криками взбивая воду крыльями. Найэл спустился вниз за подушкой, положил ее под голову на комингс, растянулся на кокпите и, упершись одной ногой в штурвал, закрыл глаза. Вот она - вершина блаженства. В Лондоне, в Париже, в Нью-Йорке мужчины заполняют конторы, сидят за столами, вызывают секретарш, разговаривают по телефону; мужчины устремляются в метро, вваливаются в автобусы, стоят за прилавками магазинов, крошат горную породу в шахтах. Мужчины воюют, ссорятся, пьют, занимаются любовью, спорят о деньгах, о политике, о религии. Везде во всем мире люди пребывают в волнении, где-то, почему-то. Их одолевают тревоги. Мучат нерешенные вопросы. Даже те, кого он любит, переживают душевное смятение. Марии и Чарльзу надо принять решение относительно их будущего. Селии надо принять решение относительно ее будущего. Они вплотную столкнулись с проблемой "А что дальше?" Для Найэла она не имеет значения. Ничто для него не имеет значения. Он один в море. И он написал песню. Мир и покой почиют на нем. Стоит захотеть - и ему нет нужды возвращаться. Его лодка может плыть вечно. Попутный ветер, тихая вода, и где-то за серой гладью моря берега Франции, ароматы Франции, звуки Франции. Пусть лениво, пусть медленно, но в его жилах течет-таки то, что Папа в минуты раздражения называл "дурной французской кровью Найэла". Англия его дом лишь по стечению обстоятельств, потому, что так вышло, из-за Марии. Чего проще - доплыть до Франции. Послать из Франции телеграмму Марии: "Я здесь. Приезжай и ты". Но вот беда - Мария любит комфорт. Ей нужны мягкая кровать, ароматическая эссенция для ванны. Крепдешин к телу. Вкусная еда. Она никогда не согласится жить с ним вот так - голова на комингсе, ноги на штурвале. К тому же она честолюбива. Мария, размышлял он, доживет до самого почтенного возраста. Она станет легендой. Седая, безжалостная, в свои девяносто девять лет она будет потрясать костылем, грозя всем, кто ее знает, карой небесной. А когда умрет, то умрет с удивлением во взоре и гневом в душе. Смерть? Но почему? Ведьу меня еще столько дел? Селия примет свой конец с всепрощающим смирением. Письма перевязаны в стопки, счета оплачены, белье из прачечной разложено по полкам. К чему доставлять лишние хлопоты тем, кто обнаружит ее труп. Но маленькая озабоченная морщинка между бровями так и останется. Что сказать Богу, если он действительно существует? Найэл рассмеялся, потянулся и зевнул. Пожалуй, неплохо бы допить коньяк и имбирное пиво. Он бросил ленивый взгляд в глубь кабины. И тут он впервые заметил длинную струйку воды на полу. Найэл в недоумении уставился на нее. Все стоит на местах, ничто не опрокинуто, брызги просочиться не могли, иллюминаторы задраены. Дождь, но дождя не было дня два. Откуда же взялась на дне кабины вода? Найэл спустился вниз и присмотрелся к струйкам более внимательно. Он потрогал жидкость рукой, попробовал на вкус. Вода была соленой. Он огляделся в поисках отвертки, чтобы поднять ею половую доску. Наконец, он нашел отвертку на дне рундука. На поиски ушло довольно много времени, и когда он опустился на колени, чтобы поднять доску, струйка превратилась в поток. Найэл отодрал доску и увидел, что между днищем и полом кабины полно такой же соленой воды. В какой-то части лодки, он понятия не имел в носовой или кормовой, образовалась течь. По скорости, с какой прибывала вода, он предположил, что течь довольно значительная. Что делать? Он поднял еще несколько досок пола, рассчитывая обнаружить поврежденное место и чем-нибудь его заткнуть. Но стоило ему поднять последнюю доску как вода хлынула с удвоенной силой и вскоре дошла до щиколоток. Найэл поспешно положил доски на место в надежде уменьшить напор воды - тщетно, приток уменьшился, но не намного. Ему смутно припомнилась фраза из мальчишеских книг "Все к насосам". Он знал, что в рундуке на кокпите есть насос и разыскал его. Неуклюже собрал и вставил наконечник в паз на палубе. Насос издал шипящий звук, похожий на шипенье испорченного велосипедного насоса. Найэл вынул шланг из наконечника и внимательно осмотрел его. Резиновая прокладка прохудилась и на месте винта зияла большая дыра. Пользоваться насосом было невозможно. Не было и запасного насоса, он остался в шлюпке. Оставалось пустить в ход старый кувшин. Найэл спустился за ним в кабину. Вода заливала уже весь пол. Он стал вычерпывать воду кувшином. Минут пять, стоя на коленях, он выливал воду в иллюминатор, после чего понял, что ее не становится меньше. Все его усилия пропали даром. Найэл снова поднялся на палубу. Ветер утих; море застыло в глянцево-серой неподвижности. Тонкая струйка корабельного дыма исчезла за горизонтом, вокруг насколько хватало глаз не было видно ни одного судна. Земля за кормой лежала милях в семи. Даже чайка скрылась. Найэл сел на кокпит и стал смотреть на прибывающую воду. Его первой реакцией на случившееся было облегчение - он один. На нем не лежит ответственность за чью-то жизнь. Но эту мысль вскоре сменили грусть и уныние. В такую минуту неплохо с кем-нибудь поговорить. Такой собеседник, как Чарльз... что могло бы быть лучше. Чарльз, если бы ему не удалось отыскать течь, смастерил бы плот. Не тратя времени даром, он сколотил бы доски от пола кабины. Найэл не мог ни того, ни другого. Единственное, что он умел, так это сочинять песни. Подумав о своих песнях, он огляделся и увидел, что блокнот, в который он записал свою последнюю мелодию, упал со скамьи и листами вниз плавает в воде. Он уже весь промок и потемнел. Найэл поднял блокнот и положил рядом с собой. Было что-то зловещее и неотвратимое в шуме воды, заливающей кабину, и он закрыл люк, чтобы не видеть ее, не слышать. Он взял курс на берег, но ветер окончательно стих, и лодка почти не двигалась. Паруса обвисли, но не "оскандалившись", а словно чувствуя неловкость. Найэл так и не поставил на лодке мотор - он знал, что не сумеет с ним обращаться. Радовался он и тому, что море было спокойным и гладким. Он побоялся бы на несколько часов оказаться в бурной воде, у него перехватило бы дыханье, он стал бы задыхаться и окончательно потерял голову. Тогда как в воде, что раскинулась вокруг него, ему незачем плыть - просто лечь на спину и отдаться на волю течения. Во всяком случае одно он знал наверное: Мария получит его телеграмму. Найэл сидел на палубе и, глядя, как солнце медленно склоняется к горизонту, неожиданно для себя заметил, что думает не о Марии, не о песнях, которые сочинил, не о далеком,затуманенном дымкой времени образе Мамы, а о Труде. О доброй, заботливой старой Труде, о ее широких покойных коленях. О ее жестком сером платье, о том, как он, маленький мальчик, терся о него лицом. Он сидел на палубе, один в безбрежности раскинувшегося вокруг моря, и ему казалось, что оно - море - такое же спокойное и ласковое, как Труда в те давние годы. Море - это та же Труда, и когда придет пора, он доверится ему, без страха, без боли, без сожаления.