Возвел вас на некий пьедестал? -- Нет, -- ответила она. -- После моей горькой жизни я с радостью согласилась бы на пьедестал. Нимб -- прекрасная вещь, если его можно иногда снимать и становиться человеком. -- Но что же тогда? Она вздохнула и уронила руки. Ее лицо неожиданно сделалось усталым. Она откинулась на спинку кресла и, положив голову на подушку, закрыла глаза. -- Обретение религии не всегда способствует совершенствованию человека, -- сказала она. -- То, что у Эмброза открылись глаза на мир, не помогло ему. Изменилась его сущность. Ее голос звучал утомленно и непривычно глухо. Если я говорил с ней, как на исповеди, -- может быть, и она была не менее откровенна. Она полулежала в кресле, прикрыв глаза руками. -- Изменилась? -- спросил я. -- Но как? Сердце у меня упало -- такое мы испытываем в детстве, когда вдруг узнаем о смерти, зле или жестокости. -- Позднее врачи говорили мне, -- сказала она, -- что из-за болезни он утратил контроль над собой, что свойства характера, дремавшие на протяжении всей его жизни, под влиянием боли и страха поднялись на поверхность. Встреча со мной принесла ему краткое мгновение экстаза... и катастрофу. Вы были правы, что ненавидели меня. Если бы он не приехал в Италию, то сейчас был бы здесь с вами. Он бы не умер. Мне стало стыдно. Я смутился и не знал, что сказать. -- Точно так же он мог заболеть и здесь, -- проговорил я, словно для того, чтобы помочь ей. -- И тогда не вы, а я был бы виновником всего случившегося. Она отвела руки от лица, посмотрела на меня и улыбнулась. -- Он так сильно любил вас! -- сказала она. -- Можно было подумать, что вы его сын, так он вами гордился. Всегда <мой Филипп сделал бы то>, <мой мальчик сделал бы это>. Ах, Филипп, раз вы все полтора года ревновали ко мне, думаю, мы квиты. Бог свидетель, иногда мне хватило бы вас и в меньших дозах. Я ответил на ее взгляд и медленно улыбнулся. -- Вы тоже рисовали себе картины? -- спросил я. -- Без конца, -- ответила она. -- Этот избалованный мальчик, говорила я себе, постоянно пишет ему письма, из которых он вечно читает отрывки, но целиком никогда не показывает. Мальчик, у которого нет недостатков, одни сплошные достоинства. Мальчик, который понимает его, а мне это никак не удается. Мальчик, который владеет тремя четвертями его сердца и всем, что есть в нем лучшего. Мне же остается одна четверть и все худшее. Ах, Филипп... -- Она улыбнулась мне. -- И вы говорите о ревности!.. Ревность мужчины порывиста, глупа и лишена глубины, как ревность ребенка. Ревность женщины -- ревность взрослого человека, а это совсем другое. Она вынула подушку из-под головы и взбила ее. Затем одернула платье и выпрямилась в кресле. -- Пожалуй, для одного вечера мы достаточно наговорились. Она наклонилась и подняла с пола рукоделие. -- Я не устал, -- возразил я. -- Я мог бы продолжать еще и еще. То есть не сам говорить, а слушать вас. -- У нас есть завтра, -- сказала она. -- Почему только завтра? -- Потому что в понедельник я уезжаю. Я приехала всего на два дня. Ваш крестный Ник Кендалл пригласил меня в Пелин. Мне показалось нелепым и совершенно бессмысленным, что она собирается уезжать. -- Вы не успели приехать и уже уезжаете, -- сказал я. -- У вас будет время для визита в Пелин. Вы не видели еще и половины имения. Что подумают слуги, арендаторы? Они почувствуют себя оскорбленными. -- Неужели? -- Кроме того, -- сказал я, -- из Плимута едет рассыльный с растениями и саженцами. Вы должны обсудить с Тамлином, что с ними делать. А вещи Эмброза? Их надо разобрать. -- Я думала, вы сами сможете это сделать, -- сказала она. -- Но ведь мы могли бы вместе заняться ими! Я поднялся с кресла, потянулся и пнул Дона. -- Просыпайся, -- сказал я. -- Хватит сопеть, давно пора идти в конуру к приятелям. Дон пошевелился и заворчал. -- Ленивая бестия, -- сказал я и взглянул на кузину Рейчел. Она смотрела на меня с таким странным выражением, будто сквозь меня вглядывалась в кого-то другого. -- Что случилось? -- спросил я. -- Ничего, -- ответила она, -- право, ничего... Не могли бы вы взять свечу и проводить меня до моей комнаты? -- Хорошо, -- сказал я, -- а потом отведу Дона. Свечи лежали на столике у двери. Она взяла одну из них, и я зажег ее. В холле было темно, но на верхней площадке Сиком оставил свет. -- Благодарю вас, -- сказала она, -- дальше я сама найду дорогу. На лестнице она помедлила. Ее лицо оставалось в тени, в одной руке она держала подсвечник, другой придерживала подол платья. -- Вы все еще ненавидите меня? -- спросила она. -- Нет, -- ответил я. -- Я же сказал вам, что это были не вы, а совсем другая женщина. -- Вы уверены, что другая? -- Абсолютно уверен. -- В таком случае, доброй ночи. И спите спокойно. Она повернулась, чтобы уйти, но я удержал ее за руку. -- Подождите, -- сказал я, -- теперь моя очередь задать вопрос. -- Какой вопрос, Филипп? -- Вы все еще ревнуете ко мне, или это тоже другой человек, а вовсе не я? Она рассмеялась и дала мне руку: -- Противный мальчишка, такой избалованный и чопорный? Ах, он перестал существовать вчера, как только вы вошли в будуар тетушки Фебы. Она вдруг наклонилась и поцеловала меня в щеку. -- Вот вам самый первый в жизни, -- сказала она, -- и, если он вам не нравится, можете сделать вид, что получили его не от меня, а от той, другой, женщины. -- Она стала медленно подниматься по лестнице, и пламя свечи отбрасывало на стену темную, загадочную тень. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ По воскресеньям мы много лет придерживались раз и навсегда заведенного распорядка дня. Завтракали позже обычного, в девять часов, а в четверть одиннадцатого экипаж вез Эмброза и меня в церковь. Слуги следовали за нами в линейке. По окончании службы они возвращались к обеду, который для них также накрывали позже -- в час пополудни. Сами мы обедали в четыре часа в обществе викария и миссис Паско, иногда одной или двух из их незамужних дочерей и, как правило, моего крестного и Луизы. С тех пор как Эмброз уехал за границу, я не пользовался экипажем и ездил в церковь верхом на Цыганке, чем, по- моему, давал повод для толков, хотя и не знаю почему. В то воскресенье в честь гостьи я решил вернуться к старому обычаю и распорядился заложить экипаж. Кузина Рейчел, которую Сиком предупредил об этом событии, принеся ей завтрак, спустилась в холл с десятым ударом часов. Я смотрел на нее, и мне казалось, что после вчерашнего вечера я могу говорить ей все, что захочу. И меня не остановят ни страх, ни обида, ни обыкновенная учтивость. -- Небольшое предостережение, -- сказал я, поздоровавшись. -- В церкви все взгляды будут устремлены на вас. Даже лентяи, которые под разными предлогами остаются в постели, сегодня не усидят дома. Они будут стоять в приделах и, чего доброго, на цыпочках. -- Вы меня пугаете, -- сказала она. -- Лучше я не поеду. -- И выкажете неуважение, -- заметил я, -- которого не простят ни вам, ни мне. Она серьезно посмотрела на меня: -- Я не уверена, что знаю, как себя вести. Я воспитана в католической вере. -- Держите это при себе, -- предупредил я. -- В этой части света полагают, что папистам уготовано адское пламя. По крайней мере, так говорят. Смотрите внимательно, что я буду делать. Я вас не подведу. К дому подкатил экипаж. Веллингтон, в вычищенной шляпе с кокардой, надулся от важности, как зобатый голубь. Грум сидел от него по правую руку. Сиком -- в накрахмаленном галстуке, в воскресном сюртуке -- стоял у главного входа с не менее величественным видом. Такие события случаются раз в жизни. Я помог кузине Рейчел войти в экипаж и сел рядом. На ней была темная накидка, лицо скрывала вуаль, спадавшая со шляпки. -- Люди захотят увидеть ваше лицо, -- сказал я. -- Что ж, им придется остаться при своем желании. -- Вы не понимаете, -- сказал я. -- В их жизни не случалось ничего подобного. Вот уже почти тридцать лет. Старики, пожалуй, еще помнят мою тетушку и мою мать, но на памяти тех, кто помоложе, ни одна миссис Эшли не приезжала в церковь. Кроме того, вы должны просветить их невежество. Им приятно, что вы приехали из заморских краев. Откуда им знать, что итальянцы не чернокожие! -- Прошу вас, успокойтесь, -- прошептала она. -- Судя по спине Веллингтона, на козлах слышно все, что вы говорите. -- Не успокоюсь, -- настаивал я, -- дело очень серьезное. Я знаю, как быстро распространяются слухи. Вся округа усядется за воскресный обед, качая головой и говоря, что миссис Эшли -- негритянка. -- Я подниму вуаль в церкви, и ни минутой раньше, -- сказала она. -- Когда опущусь на колени. Пусть тогда смотрят, если им так хочется, но, право, им не следовало бы этого делать. Они должны смотреть в молитвенник. -- Наше место отгорожено высокой скамьей с занавесями, -- объяснил я. -- Когда вы опуститесь на колени, вас никто не увидит. Можете играть в шарики, если хотите. Ребенком я так и делал. -- Ваше детство! -- сказала она. -- Не говорите о нем. Я знаю его во всех подробностях. Как Эмброз рассчитал вашу няньку, когда вам было три года. Как он вынул вас из юбочки и засунул в штаны. Каким чудовищным способом он обучил вас алфавиту. Меня ничуть не удивляет, что в церкви вы играли в шарики. Странно, что вы не вытворяли чего- нибудь похуже. -- Однажды натворил, -- сказал я. -- Принес в кармане белых мышей и пустил их бегать по полу. Они вскарабкались по юбке одной старой дамы с соседней скамьи. С ней случилась истерика, и ее пришлось вывести. -- Эмброз вас за это не высек? -- О нет! Он-то и выпустил мышей на пол. Кузина Рейчел показала на спину Веллингтона. Его плечи напряглись, уши покраснели. -- Сегодня вы будете вести себя прилично, или я выйду из церкви, -- сказала она. -- Тогда все решат, что у вас истерика, -- сказал я, -- и крестный с Луизой бросятся вам на помощь. О Господи... Я не закончил фразы и в ужасе хлопнул рукой по колену. -- В чем дело? -- Я только сейчас вспомнил, что обещал приехать вчера в Пелин повидаться с Луизой. Совсем забыл об этом. Она, наверное, прождала меня целый день. -- Не слишком любезно с вашей стороны, -- сказала кузина Рейчел. -- Надеюсь, она вас как следует отчитает. -- Я во всем обвиню вас, -- сказал я, -- и это будет сущей правдой. Скажу, что вы потребовали показать вам Бартонские земли. -- Я бы не просила вас об этом, -- заметила она, -- если бы знала, что вам надо быть в другом месте. Почему вы мне ничего не сказали? -- Потому что я совсем забыл. -- На месте Луизы, -- сказала она, -- я бы обиделась. Для женщины худшего объяснения не придумаешь. -- Луиза не женщина, -- сказал я. -- Она моложе меня, и я знаю ее с тех пор, когда она бегала в детской юбочке. -- Это не оправдание. Как бы то ни было, у нее есть самолюбие. -- Ничего страшного, она скоро отойдет. За обедом мы будем сидеть рядом, и я скажу ей, как хорошо она расставила цветы. -- Какие цветы? -- Цветы в доме. Цветы в вашем будуаре, в спальне. Она специально приезжала расставить их. -- Как трогательно. -- Она полагала, что Сиком не справится с этим. -- Я ее понимаю. Она проявила тонкость чувств и большой вкус. Особенно мне понравилась ваза на камине в будуаре и осенние крокусы у окна. -- А разве на камине была ваза? -- спросил я. -- И у окна тоже? Я не заметил ни ту, ни другую. Но я все равно похвалю ее. Надеюсь, она не попросит описать их. Я взглянул на кузину Рейчел, рассмеялся и увидел, что ее глаза улыбаются мне сквозь вуаль. Но она покачала головой. Мы спустились по крутому склону холма, свернули на дорогу и, въехав в деревню, приближались к церкви. Как я и думал, у ограды стояло довольно много народу. Я знал большинство собравшихся, но там были и те, кто пришел только из любопытства. Когда экипаж остановился у ворот и мы вышли, среди прихожан началась небольшая давка. Я снял шляпу и подал кузине Рейчел руку. Мне не раз доводилось видеть, как крестный подает руку Луизе. Мы пошли по дорожке к паперти. Все взгляды были устремлены на нас. До самой последней минуты я ожидал, что в столь непривычной роли буду чувствовать себя дураком, но вышло совсем наоборот. Я испытывал уверенность, гордость и какое-то непонятное удовольствие. Я пристально смотрел прямо перед собой, не глядя ни вправо, ни влево, и при нашем приближении мужчины снимали шляпы, а женщины приседали в реверансе. Я не помнил, чтобы они хоть раз так же приветствовали меня, когда я приезжал один. В конце концов, для них это было целое событие. Когда мы входили в церковь, звонили колокола, и все, кто уже сидел на своих местах, оборачивались посмотреть на нас. Скрипели сапоги мужчин, шуршали юбки женщин. Направляясь через придел к нашему месту, мы прошли мимо скамьи Кендаллов. Краешком глаза я взглянул на крестного: он сидел с задумчивым лицом, нахмурив густые брови. Его, несомненно, занимал вопрос, как я вел себя последние двое суток. Хорошее воспитание не позволяло ему смотреть ни на меня, ни на мою спутницу. Луиза сидела рядом с отцом, чопорная, прямая как струна. По ее надменному виду я понял, что все-таки оскорбил ее. Но когда я отступил на шаг, чтобы пропустить кузину Рейчел вперед, любопытство взяло свое. Луиза подняла глаза и уставилась на мою гостью, затем поймала мой взгляд и вопросительно вскинула брови. Я притворился, будто ничего не заметил, и закрыл за собой дверцу. Прихожане склонились в молитве. Непривычно было ощущать рядом присутствие женщины. Память перенесла меня в детство, в те дни, когда Эмброз стал брать меня в церковь и мне приходилось стоять на табурете и смотреть поверх спинки передней скамьи. Следуя примеру Эмброза, я держал в руках молитвенник -- часто вверх ногами -- и, когда наступало время произносить слова ответствия, как эхо, повторял его бормотание, нисколько не задумываясь над смыслом. Став повыше ростом, я всегда отдергивал занавеси и разглядывал собравшихся в церкви, наблюдал за пастором и мальчиками- хористами, а еще позже, приезжая из Харроу на каникулы, поглядывал на Эмброза, который, если проповедь затягивалась, дремал, скрестив руки на груди. Теперь, когда я вступил в пору зрелости, церковь стала для меня местом размышлений. Но -- и я с сожалением признаюсь в этом -- размышлений не над моими слабостями и недостатками, а над планами на ближайшую неделю, над тем, что надо сделать на полях или в лесу, что надо сказать племяннику Сикома, какие распоряжения я забыл отдать Тамлину. Я сидел на нашей скамье в полном одиночестве, замкнувшись в себе; ничто не нарушало течения моих мыслей, никто не претендовал на мое внимание. Я пел псалмы, произносил ответствия, следуя давней привычке. Но в то воскресенье все было иначе. Я постоянно ощущал близость кузины Рейчел. Не могло быть и речи, будто она не знает, что и как ей следует делать. Казалось, она всю жизнь по воскресеньям посещала англиканскую церковь. Она сидела, не сводя с викария серьезного взгляда, и, когда пришло время преклонить колени, я заметил, что она действительно опустилась на колени, а не просто сделала вид, оставаясь сидеть, как мы с Эмброзом. Она не шуршала платьем, не вертела головой, не глазела по сторонам, как миссис Паско и ее дочери -- их скамья находилась в боковом приделе, и пастор не мог их видеть. Когда мы запели гимн, она откинула вуаль, и я видел, как шевелятся ее губы, хоть и не слышал голоса. Мы сели, чтобы выслушать проповедь, и она снова опустила вуаль. Я принялся размышлять о том, какая женщина последней сидела на местах семейства Эшли. Может быть, тетушка Феба, которая и здесь вздыхала о своем викарии, или жена дяди Филиппа, отца Эмброза, которую я никогда не видел? Возможно, здесь сидел и мой отец, прежде чем отправился воевать с французами и погиб, и моя молодая, болезненная мать, пережившая отца, как рассказывал Эмброз, всего на пять месяцев. Я никогда не думал о них, не ощущал их отсутствия -- Эмброз заменил мне обоих. Но теперь, глядя на кузину Реичел, я вдруг подумал о матери. Преклоняла ли она рядом с моим отцом колени, сидела ли во время проповеди, устало откинувшись на спинку скамьи и сложив руки? Спешила ли после службы домой, чтобы поскорее войти в детскую и вынуть меня из колыбели? Монотонный голос мистера Паско гудел под сводами церкви, а я пытался представить себе свои детские ощущения в те минуты, когда мать держала меня на руках. Гладила ли она меня по голове, целовала в щеку и затем снова укладывала в колыбель? Мне вдруг стало жаль, что я не помню ее. Почему память ребенка не может заглянуть глубже некоего предела? Я помнил себя маленьким мальчиком, который ковыляет за Эмброзом и, истошно крича, просит подождать его. И ничего из того, что было раньше. Совсем ничего... <Во имя Отца и Сына и Святого Духа...> Голос викария поднял меня на ноги. Из его проповеди я не услышал ни слова. Но и планов на ближайшую неделю не строил. Все это время я просидел, погруженный в неясные мечты, не сводя глаз с кузины Рейчел. Я протянул руку за шляпой и коснулся ее руки. -- Вы отлично справились, -- шепнул я, -- но настоящее испытание для вас впереди. -- Благодарю, -- так же шепотом ответила она, -- ваше испытание тоже впереди. Вам предстоит искупить вину за нарушенное обещание. Когда мы вышли из церкви на солнце, нас поджидала небольшая толпа арендаторов, знакомых и друзей; среди них -- миссис Паско с дочерьми и крестный с Луизой. Один за другим они подходили представиться. Совсем как при дворе. Кузина Рейчел откинула вуаль, и я подумал, что, как только мы останемся наедине, непременно подразню ее этим. Пока мы шли по дорожке к экипажам, она обратилась ко мне при всех, чтобы я не имел возможности возразить: -- Филипп, может быть, вы проводите мисс Кендалл к своему экипажу, а я поеду с мистером Кендаллом? По ее тону я сразу понял, что она сделала это намеренно. -- О да, разумеется, если вам так угодно, -- ответил я. -- По-моему, прекрасное сочетание, -- улыбаясь, сказала она крестному, который, в свою очередь, поклонился и предложил ей руку. Они дружно свернули к экипажу Кендаллов, и мне ничего другого не оставалось, как вместе с Луизой сесть в свой экипаж, стоявший ближе. Я чувствовал себя школьником, которого отшлепали. Веллингтон взмахнул хлыстом, и лошади тронули. -- Послушай, Луиза, извини меня, -- сразу начал я. -- Так ух вышло, что вчера я весь день не мог отлучиться. Кузина Реичел пожелала осмотреть Бартонские акры, и мне пришлось сопровождать ее. Сообщить тебе не было времени, иначе я послал бы мальчика с запиской. -- Ах, не извиняйся, -- сказала Луиза. -- Я прождала часа два, но это не важно. К счастью, погода была хорошая, и я за это время набрала целую корзину черной смородины. -- Вышло крайне неловко, -- сказал я. -- Мне действительно очень жаль. -- Я догадалась, что тебя задержало нечто в этом роде. Ничего серьезного не произошло, и слава Богу. Я ведь знаю твое отношение к ее визиту и не на шутку боялась, не натворил ли ты чего-нибудь ужасного, не дай Бог затеял ссору, и мы вдруг увидим твою гостью у своих дверей. Ну, так что же произошло? Неужели тебе пока удалось избежать столкновения? Расскажи, расскажи мне обо всем. Я надвинул шляпу на глаза и скрестил руки на груди: -- Обо всем? Что значит -- обо всем? -- Ну, все... Что ты ей сказал, как она это приняла. Пришла в ужас или сделала вид, будто ни в чем не виновата? Луиза говорила тихо, и Веллингтон не мог ее слышать. Но я тем не менее почувствовал раздражение, и настроение у меня окончательно испортилось. Нашла время для таких разговоров! Да и кто дал ей право допрашивать меня?! -- Нам некогда особенно было разговаривать, -- ответил я. -- В первый вечер она очень устала и рано легла спать. Весь вчерашний день занял обход имения. Утром -- сад, днем -- Бартонские акры. -- Значит, серьезного разговора у вас так и не было? -- Все зависит от того, что ты считаешь серьезным разговором. Я знаю одно: она совсем не та, за кого я ее принимал. Да ты и сама видела и могла догадаться. Луиза молчала. Она не откинулась, как я, на спинку сиденья, а спрятала руки в муфту и сидела, словно аршин проглотив. -- Она очень красивая, -- наконец сказала она. Я снял ноги с противоположной скамьи, повернул голову и уставился на нее. -- Красивая? -- изумленно переспросил я. -- Луиза, дорогая, да ты, верно, с ума сошла! -- Ах нет... Вовсе нет, -- возразила она. -- Спроси отца, спроси кого угодно. Ты не заметил, как все глазели на нее, когда она подняла вуаль? Если нет, то только потому, что ничего не понимаешь в женщинах. -- В жизни не слышал подобного вздора, -- сказал я. -- Возможно, у нее красивые глаза, но в остальном она совершенно заурядная. Самая заурядная особа, какую я когда-либо встречал. Еще бы, я могу сказать ей все, что захочу, могу говорить обо всем. При ней мне не надо напускать на себя какие-то особые манеры; в целом свете нет ничего легче, как просто сидеть напротив нее и курить трубку. -- Кажется, ты сказал, что у тебя не было времени поговорить с ней? -- Не придирайся к словам. Разумеется, мы разговаривали за обедом и в поле. Я хотел сказать, что это было нетрудно. -- Вероятно. -- А что до красоты, надо будет сказать ей. То-то она посмеется! Естественно, люди глазели на нее. Глазели, потому что она -- миссис Эшли. -- И поэтому тоже. Но не только. Как бы то ни было, заурядна она или нет, на тебя она, похоже, произвела большое впечатление. Конечно, она среднего возраста. Я дала бы ей лет тридцать пять, а ты? Или ты думаешь, что ей меньше? -- Не имею ни малейшего понятия, Луиза, и не хочу иметь. Возраст меня не интересует. По мне, хоть девяносто девять. -- Не будь смешным. В девяносто девять у женщин не бывает таких глаз и такого цвета лица. Она умеет одеваться. Ее платье прекрасно сшито, да и накидка тоже. Траур не выглядит на ней унылым. -- Боже мой, Луиза, можно подумать, ты -- миссис Паско. Никогда не слышал от тебя такой чисто женской болтовни. -- А я от тебя -- таких восторженных речей. Так что услуга за услугу. Какая перемена, и всего за сорок восемь часов! Впрочем, один человек вздохнет с облегчением -- это мой отец. После вашей последней встречи он опасался кровопролития, и ничего удивительного... Слава Богу, начался крутой подъем, и я, как всегда на этом месте, вышел из экипажа и вместе с грумом пошел пешком, чтобы лошадям было легче подниматься в гору. Что за причуды? Как это не похоже на Луизу... Нет чтобы почувствовать облегчение оттого, что визит кузины Рейчел проходит гладко; она расстроена, почти сердита. Такое поведение -- отнюдь не лучшая форма проявления дружеских чувств. Когда мы поднялись на вершину холма, я снова сел рядом с Луизой, но весь остаток пути мы не обмолвились ни словом. Это было крайне нелепо, но я твердо решил, что раз она не делает попыток прервать молчание, то будь я проклят, если заговорю первым. Про себя я не мог не отметить, насколько поездка в церковь была приятнее возвращения домой. Интересно, подумал я, как проехалась парочка в другом экипаже? По- видимому, вовсе недурно. Мы вышли из экипажа; Веллингтон отъехал, уступая дорогу, и мы с Луизой остановились в дверях подождать крестного и мою кузину. Они непринужденно беседовали -- как старые друзья, и крестный, обычно такой неразговорчивый, с увлечением о чем- то разглагольствовал. Уловив слова <постыдный> и <страна этого не поддержит>, я понял, что он оседлал любимого конька и рассуждает о правительстве и оппозиции. Я готов был биться об заклад, что он и не подумал помочь лошадям и пешком подняться на холм. -- Хорошо доехали? -- осведомилась кузина Рейчел, стараясь поймать мой взгляд. Ее губы подрагивали, и я мог поклясться, что она догадывалась, какова была наша поездка. -- Да, благодарю вас, -- ответила Луиза и вежливо посторонилась, пропуская мою гостью вперед. Но кузина Рейчел взяла ее за руку и сказала: -- Пойдемте ко мне в комнату. Там вы снимете накидку и шляпу. Я хочу поблагодарить вас за прекрасные цветы. Едва мы с крестным успели вымыть руки и обменяться парой слов, как пожаловало семейство Паско в полном составе, и на мою долю выпала почетная миссия сопровождать викария с дочерьми в прогулке по саду. Что же касается супруги викария, то миссис Паско, словно напавшая на след гончая, отправилась наверх и присоединилась к дамам. Она никогда не видела голубую комнату без чехлов... Дочери викария наперебой расхваливали мою кузину и, как недавно Луиза, заявили, что находят ее красивой. Мне доставило истинное удовольствие сообщить им, что лично я нахожу ее слишком маленькой и самой что ни на есть обыкновенной. В ответ я услышал протестующий визг. -- О нет, не обыкновенная, -- задумчиво изрек мистер Паско, приподнимая тростью головку гортензии, -- безусловно, не обыкновенная. Но и красивой, как считают девочки, я бы ее не назвал. А вот женственной... да-да, именно женственной... -- Но папа, -- сказала одна из дочерей, -- вы же и не предполагали, что миссис Эшли может быть другой? -- Моя дорогая, -- возразил викарий, -- ты не поверишь, сколь многие женщины лишены именно этого качества. Я подумал о миссис Паско с ее лошадиным лицом и поспешил привлечь внимание гостей к молодым пальмам, привезенным Эмброзом из Египта, которые они наверняка видели не раз, и тем самым переменил -- как мне казалось, довольно тактично -- тему разговора. Когда мы вернулись в дом и прошли в гостиную, миссис Паско в повышенных тонах рассказывала про свою судомойку, которая понесла от помощника садовника. -- ...Но где они успели? Вот чего я никак не могу понять, миссис Эшли. Она жила в одной комнате с кухаркой и, насколько мне известно, никогда не отлучалась из дому. -- А как насчет погреба? -- поинтересовалась кузина Рейчел. С нашим приходом беседа мгновенно оборвалась. С тех пор как Эмброз два года назад уехал, я не помнил, чтобы воскресенье пролетело так быстро. Даже при нем этот день часто тянулся бесконечно долго. Он недолюбливал миссис Паско, терпел Луизу только потому, что она была дочерью его старшего друга, и всеми правдами и неправдами старался проводить время в тесной компании моего крестного и викария. Вчетвером мы чувствовали себя свободно. Если же приезжали женщины, то часы казались днями. Это воскресенье было иным. Я сидел во главе стола на месте Эмброза; кузина Рейчел -- на противоположном конце, благодаря чему я получил в соседки миссис Паско, но впервые на моей памяти она не привела меня в ярость. Три четверти времени, проведенного нами за столом, ее крупное, горящее любопытством лицо было обращено в другой конец; она смеялась, она ела и даже забыла цыкать на мужа-викария, который, вероятно, впервые в жизни вылез из своей раковины и, раскрасневшись, с пылающими глазами, то и дело принимался читать стихи. Все семейство Паско расцветало от удовольствия, и мне еще не приходилось видеть, чтобы крестный так веселился. Только Луиза была молчалива и замкнута. Я делал все возможное, чтобы расшевелить ее, но она не замечала или не хотела замечать моих усилий. Она церемонно сидела слева от меня, почти ничего не ела и крошила хлеб с таким видом, будто напилась уксуса. Что ж, если ей угодно дуться, пусть дуется. Я от души развлекался, и мне было слишком хорошо, чтобы беспокоиться из-за нее. Я сгорбившись сидел на стуле и посмеивался над кузиной Рейчел, которая без устали подогревала поэтическое вдохновение викария. Это, думал я, самый фантастический воскресный обед, каждая его минута доставляет мне истинное удовольствие, и я отдал бы все на свете за то, чтобы Эмброз был с нами. Когда мы покончили с десертом и на столе появился портвейн, я не знал, следует ли мне, как я всегда делал, встать и открыть дверь, или теперь, раз напротив меня сидит хозяйка, она должна подать знак. Беседа замерла. Кузина Рейчел взглянула на меня и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ. Казалось, на какое-то мгновение наши руки соединились. Это было странно, необычно. Меня пронзило новое, неведомое прежде чувство. И тут крестный спросил своим низким, хриплым голосом: -- Скажите, миссис Эшли, вы не находите, что Филипп поразительно похож на Эмброза? Все замолкли. Она положила салфетку на стол. -- Настолько похож, что я весь обед спрашивала себя, а есть ли между ними вообще какое-нибудь различие... Она встала. Остальные женщины тоже поднялись из-за стола, и я пошел в другой конец столовой, чтобы открыть дверь. Но когда они вышли и я вернулся на свое место, охватившее меня чувство не исчезло. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Гости уехали около шести часов -- викарий должен был отправлять вечернюю службу в соседнем приходе. Я слышал, как миссис Паско взяла с кузины Рейчел обещание посетить ее в один из ближайших дней на следующей неделе и барышни Паско также заявили свои притязания на нее. Одна хотела получить совет по поводу акварелей; другая собиралась вышить несколько чехлов в технике гобелена и никак не могла решить, какую шерсть выбрать; третья каждый четверг читала вслух одной больной женщине в деревне, и не согласилась ли бы миссис Эшли пойти вместе с ней -- бедняжка так хочет увидеть ее... -- Право, миссис Эшли, -- проворковала миссис Паско, когда, пройдя холл, мы подходили к двери, -- столь многие жаждут познакомиться с вами, что, думаю, в ближайшие четыре недели вы будете каждый день выезжать с визитами. -- Миссис Эшли может делать это из Пелина, -- вмешался крестный. -- От нас гораздо сподручнее ездить с визитами. Куда удобнее, чем отсюда. Склонен думать, что через день-другой миссис Эшли доставит нам удовольствие своим обществом. Он искоса взглянул на меня, и я поспешил ответить, дабы отмести эту идею, пока дело не зашло слишком далеко. -- О нет, сэр, -- сказал я, -- кузина Рейчел пока останется здесь. Прежде чем принимать приглашения со стороны, ей надо как следует познакомиться с имением. Мы начнем с того, что завтра отправимся пить чай в Бартон. Потом придет очередь остальных ферм. Если миссис Эшли строго по очереди не посетит каждого арендатора, они сочтут себя глубоко оскорбленными. Я заметил, что Луиза во все глаза смотрит на меня, но не подал вида. -- О да, разумеется, -- сказал крестный, тоже немало удивленный. -- Совершенно верно, так и надо. Я бы и сам предложил миссис Эшли сопровождать ее в поездках по имению, но раз ты берешь это на себя, тогда другое дело. Но если, -- продолжал он, повернувшись к кузине Рейчел, -- вы почувствуете здесь какие-либо неудобства (Филипп, я знаю, простит меня за такие слова, но, как вам, без сомнения, известно, в этом доме давно не принимали женщин, и посему могут возникнуть некоторые осложнения) или у вас появится желание побыть в женском обществе, я уверен, что моя дочь с радостью примет вас. -- В нашем доме есть комната для гостей, -- вставила миссис Паско, -- и если вам вдруг станет одиноко, миссис Эшли, помните, что она к вашим услугам. Мы будем просто счастливы видеть вас у себя. -- О, конечно, конечно, -- подхватил викарий, и я подумал, не собирается ли он разразиться очередным стихотворением. -- Вы все очень добры и более чем великодушны, -- сказала кузина Рейчел. -- Когда я выполню свои обязанности здесь, в имении, мы об этом поговорим, не так ли? А пока примите мою благодарность. Болтовня, трескотня, обмен прощаниями -- и экипажи выехали на подъездную аллею. Мы вернулись в гостиную. Видит Бог, день прошел достаточно приятно, но я был рад, что гости разъехались и в доме опять стало тихо. Наверное, она подумала о том же, потому что на мгновение остановилась и, оглядев комнату, сказала: -- Люблю тишину после ухода гостей. Стулья сдвинуты, подушки разбросаны, -- все говорит, что люди хорошо провели время. Но возвращаешься в опустевшую комнату, и всегда приятно, что все кончилось, что можно расслабиться и сказать: вот мы и снова одни. Во Флоренции Эмброз не раз говорил мне, что можно и поскучать в компании гостей ради удовольствия, которое доставит их уход. Он был прав. Я смотрел, как она разглаживает чехол на стуле, кладет на место подушку. -- Оставьте, -- сказал я. -- Завтра Сиком и Джон все приведут в порядок. -- Женская привычка, -- объяснила она. -- Не смотрите на меня. Сядьте и набейте трубку. Вы довольны прошедшим днем? -- Доволен, -- ответил я и, сев на стул и вытянув ноги, добавил: -- Не знаю почему, но обычно воскресные дни наводят на меня ужасную скуку. Это от того, что я не любитель поговорить. А сегодня от меня ничего не требовалось, я мог развалиться на стуле и предоставить вам говорить за меня. -- Вот когда женщины бывают кстати, -- сказала она. -- Это входит в их воспитание. Если разговор не ладится, инстинкт подсказывает им, что надо делать. -- Да, но у вас это выходит незаметно, -- возразил я. -- Миссис Паско совсем другая. Все говорит и говорит, пока у тебя не возникнет желания закричать. Обычно мужчинам не удавалось вставить ни слова. Ума не приложу, как вы сумели все так замечательно устроить. -- Значит, все было замечательно? -- Ну да, я же сказал вам. -- Тогда вам следует поскорее жениться на вашей Луизе и иметь в доме настоящую хозяйку, а не залетную птицу. Я выпрямился на стуле и уставился на нее. Она поправляла волосы перед зеркалом. -- Жениться на Луизе? -- переспросил я. -- Не говорите глупостей. Я вообще не хочу жениться. И она вовсе не <моя> Луиза. -- Ах, -- вздохнула кузина Рейчел. -- А я думала -- ваша. Во всяком случае, после разговора с вашим крестным у меня создалось именно такое впечатление. Она села в кресло и взяла рукоделие. В эту минуту вошел молодой Джон, чтобы задернуть портьеры, и я промолчал. Но во мне все кипело. Кто дал крестному право высказывать подобные предположения?! Я ждал, когда Джон выйдет. -- А что говорил крестный? -- спросил я. -- Точно не помню, -- ответила она. -- Когда мы возвращались в экипаже из церкви, он упомянул, что его дочь приезжала сюда, чтобы расставить цветы, и что вам крайне не повезло -- вы выросли в доме, где одни мужчины, -- и чем скорее вы обзаведетесь женой, которая будет заботиться о вас, тем лучше. Он сказал, что Луиза очень хорошо понимает вас, а вы ее. Вы извинились за свое невежливое поведение в среду? -- Да, извинился, -- сказал я, -- но мои извинения ни к чему не привели. Я никогда не видел Луизу в таком дурном настроении. Между прочим, она считает вас красивой. И барышни Паско тоже. -- Как лестно... -- А викарий с ними не согласен. -- Как досадно... -- Зато он находит вас женственной. Определенно женственной. -- Интересно в чем? -- Видимо, в том, что отличает вас от миссис Паско. Она рассмеялась своим жемчужным смехом и подняла глаза от рукоделия. -- И как бы вы это определили, Филипп? -- Что определил? -- Разницу в нашей женственности -- миссис Паско и моей. -- О, Бог свидетель, -- сказал я, ударив по ножке стула, -- я не разбираюсь в таких вещах. Просто мне нравится смотреть на вас и не нравится -- на миссис Паско. Вот и все. -- Какой милый и простой ответ. Благодарю вас, Филипп. Я мог бы упомянуть и ее руки. Мне нравилось смотреть на них. Пальцы миссис Паско были похожи на вареные сосиски. -- Ну, а что до Луизы, так это сущий вздор, -- продолжал я. -- Прошу вас, забудьте о нем. Я никогда не смотрел на нее как на будущую жену и впредь не намерен. -- Бедная Луиза... -- Со стороны крестного нелепо даже думать об этом. -- Не совсем. Когда двое молодых людей одного возраста часто бывают вместе и им приятно общество друг друга, то вполне естественно, что те, кто наблюдает за ними со стороны, начинают думать о свадьбе. К тому же она славная, миловидная девушка и очень способная. Она будет вам прекрасной женой. -- Кузина Рейчел, вы уйметесь? Она снова подняла на меня глаза и улыбнулась. -- И выбросьте из головы вздорную идею посещать всех и каждого, -- сказал я. -- Гостить в доме викария, гостить в Пелине... Что вас не устраивает в этом доме и в моем обществе? -- Пока все устраивает. -- В таком случае... -- Я останусь у вас до тех пор, пока не надоем Сикому. -- Сиком тут ни при чем, -- сказал я. -- Ни Веллингтон, ни Тамлин, ни все остальные. Здесь я хозяин, и это касается только меня. -- Значит, я должна поступать, как мне приказывают, -- ответила она. - - Это тоже входит в женское воспитание. Я бросил на нее подозрительный взгляд, желая проверить, не смеется ли она. Но кузина Рейчел разглядывала свое рукоделие, и мне не удалось увидеть ее глаз. -- Завтра я составлю список арендаторов по старшинству, -- сказал я. - - Первыми вы посетите тех, кто дольше всех служит нашей семье. Начнем с Бартонской фермы, как договорились в субботу. Каждый день в два часа мы будем выезжать из дому, пока в имении не останется ни одного человека, с которым бы вы не повидались. -- Да, Филипп. -- Вам придется написать записку миссис Паско и ее девицам, объяснить, что вы заняты другими делами. -- Завтра утром я так и сделаю. -- Когда мы покончим с нашими людьми, вы будете проводить дома три дня в неделю -- если не ошибаюсь, вторник, четверг и пятницу -- на случай, если кто-нибудь из местного дворянства пожалует к вам с визитом. -- Откуда вам известно, что они могут пожаловать именно в эти дни? -- Я достаточно часто слышал, как миссис Паско, ее дочери и Луиза обсуждали дни визитов. -- Ясно. Мне надлежит сидеть в гостиной одной или вы составите мне компанию? -- Вы будете сидеть одна. Они приедут к вам, а не ко мне. Принимать визиты -- одна из женских обязанностей, а не мужских. -- Предположим, что меня пригласят на обед; могу я принять такое приглашение? -- Вас не пригласят. У вас траур. Если встанет вопрос о гостях, то мы примем их здесь. Но не более чем две пары одновременно. -- Таков этикет в этой части света? -- Какой там этикет! -- ответил я. -- Мы с Эмброзом никогда не соблюдали этикета. Мы создали свой собственный. Я видел, что кузина Рейчел еще ниже склонила голову над работой, и у меня зародилось подозрение, не уловка ли это, чтобы скрыть смех, хоть я и не мог бы сказать, над чем она смеется. Я вовсе не старался ее смешить. -- Жаль, что вы не удосужитесь составить для меня краткий свод правил, -- наконец сказала она, -- кодекс поведения. Я могла бы изучать его, сидя здесь в ожидании очередного визита. Мне было бы крайне прискорбно совершить какой-нибудь faux pas\footnote{Faux pas -- оплошность \textit{(фр)}.} в глазах общественного мнения и тем самым лишить себя вашего расположения. -- Можете говорить все что угодно и кому угодно, -- сказал я. -- Единственное, о чем я вас прошу, -- говорите здесь, в гостиной. Никому и ни под каким видом не позволяйте входить в библиотеку. -- Почему? Что же будет происходить в библиотеке? -- Там буду сидеть я, положив ноги на каминную доску. -- По вторникам, четвергам, а также по пятницам? -- По четвергам нет. По четвергам я езжу в город, в банк. Она поднесла несколько моточков шелка к свечам, чтобы лучше рассмотреть цвет, затем завернула их в кусок ткани и отложила в сторону. Я взглянул на часы. Было еще рано. Неужели она решила подняться наверх? Я испытал разочарование. -- А когда все местное дворянство нанесет мне визиты, -- спросила она, -- что будет потом? -- Ну, потом вы обязаны отдать визиты, и непременно каждому из них. Я распоряжусь подавать экипаж каждый день к двум часам. Впрочем, прошу прощения. Не каждый день, а каждый вторник, четверг и пятницу. -- И я поеду одна? -- Вы поедете одна. -- А что мне делать по понедельникам и средам? -- По понедельникам и средам... дайте подумать... Я мысленно перебрал самые разные варианты, но изобретательность мне изменила. -- Вы, вообще-то, рисуете или поете? Как барышни Паско? По понедельникам вы могли бы практиковаться в пении, а по средам рисовать или писать маслом. -- Я не рисую, не пою, -- возразила кузина Рейчел, -- и боюсь, вы составляете для меня план досуга, к которому я абсолютно не приспособлена. Вот если бы вместо того, чтобы дожидаться визитов местных дворян, я сама стала бы посещать их и давать уроки итальянского, это подошло бы мне гораздо больше. Она задула свечи в высоком канделябре и поднялась. Я встал со стула. -- Миссис Эшли дает уроки итальянского? -- сказал я с деланным ужасом. -- Только старые девы, которых некому содержать, дают уроки. -- А что в подобных обстоятельствах делают вдовы? -- спросила она. -- Вдовы? -- не задумываясь, проговорил я. -- О, вдовы как можно скорее снова выходят замуж или продают свои кольца. -- Понятно. Что ж, я не намерена делать ни того ни другого и предпочитаю давать уроки итальянского. Она потрепала меня по плечу и вышла из комнаты, на ходу пожелав мне доброй ночи. Я почувствовал, что краснею. Боже праведный, что я сказал?! Я не подумал о ее положении, забыл, кто она и что произошло. Я увлекся разговором с ней, как когда-то увлекался разговорами с Эмброзом, и наболтал лишнего. Снова выйти замуж. Продать кольца. Боже мой, что она обо мне подумала? Каким неуклюжим, каким бесчувственным, каким неотесанным и дурно воспитанным она, должно быть, сочла меня. Я ощутил, что краска заливает мне шею и поднимается до корней волос. Проклятие! Извиняться бесполезно. Будет только хуже. Лучше к этому не возвращаться, а надеяться и молиться, чтобы она поскорее забыла мою досадную оплошность. Я был рад, что рядом никого нет, скажем, крестного, который отвел бы меня в сторону и отчитал за бестактность. А если бы это произошло за столом, при Сикоме и молодом Джоне? Снова выйти замуж. Продать кольца. О Боже... Боже... Что на меня нашло? Теперь мне не заснуть, и я всю ночь буду ворочаться в кровати, и в ушах у меня будет звучать ее быстрый, как молния, ответ: <Я не намерена делать ни того, ни другого и предпочитаю давать уроки итальянского>. Я позвал Дона и, выйдя через боковую дверь, углубился в парк. Чем дальше я шел, тем грубее казалась мне допущенная мною бестактность. Грубый, легкомысленный, пустоголовый деревенщина... Но что все-таки она имела в виду? Неужели у нее так мало денег и она действительно говорила всерьез? Миссис Эшли... и уроки итальянского? Я вспомнил ее письмо к крестному из Плимута. После короткого отдыха она собиралась ехать в Лондон. Вспомнил, как Райнальди сказал, что она вынуждена продать виллу во Флоренции. Вспомнил, или, скорее, осознал, со всей очевидностью, что в своем завещании Эмброз ничего не оставил ей, ровно ничего. Все его имущество до последнего пенни принадлежало мне. Еще раз вспомнил разговоры слуг. Никаких распоряжений относительно миссис Эшли. Что подумают в людской, в имении, в округе, в графстве, если миссис Эшли будет разъезжать по соседям и давать уроки итальянского? Два дня назад, три дня назад мне было бы все равно. Да хоть бы она с голоду умерла, эта женщина, которую я вообразил себе, и поделом ей. Но не теперь. Теперь совсем другое дело. Все круто изменилось. Необходимо было что-то предпринять, но что именно -- я не знал. Я отлично понимал, что не могу обсуждать с ней столь щекотливый вопрос. При одной мысли об этом я вновь заливался краской гнева и смущения. Но тут, к немалому своему облегчению, я вдруг вспомнил, что по закону деньги и все имущество пока не принадлежат мне и не будут принадлежать еще шесть месяцев, то есть до моего дня рождения. Следовательно, я здесь ни при чем. Это обязанность крестного. Он попечитель имения и мой опекун. Следовательно, ему и надлежит переговорить с кузиной Рейчел и назначить ей определенное содержание. При первой возможности я навещу его и поговорю об этом. Мое имя упоминать не надо. Все можно представить так, будто таков обычай нашей страны и это не более чем юридический вопрос, который необходимо уладить при любых обстоятельствах. Да, это был выход. Слава Богу, что я подумал о нем. Уроки итальянского... Как унизительно, как ужасно. Я пошел обратно к дому; мне стало легче на душе, но я все же не забыл свою оплошность. Снова выйти замуж... Продать кольца... Подойдя к краю лужайки у восточного фасада, я тихо свистнул Дону, который обнюхивал молодые деревца. Гравий дорожки слегка поскрипывал у меня под ногами. Вдруг я услышал голос у себя над головой: -- Вы часто гуляете в лесу по ночам? Это была кузина Рейчел. Она сидела без света у открытого окна голубой спальни. Меня с новой силой охватило сознание моей бестактности, и я поблагодарил небеса за то, что кузина Рейчел не видит моего лица. -- Лишь тогда, -- ответил я, -- когда у меня неспокойно на душе. -- Значит, нынешней ночью на душе у вас неспокойно? -- О да, -- сказал я, -- гуляя по лесу, я пришел к важному выводу. -- И к какому же? -- Я пришел к выводу, что вы были абсолютно правы, когда еще до встречи со мной раздражались при упоминании моего имени, недолюбливали меня, считая самодовольным, дерзким, избалованным. Я и то, и другое, и третье, и даже хуже. Облокотившись на подоконник, она подалась вперед. -- В таком случае прогулки в лесу вредны вам, -- сказала она, -- а ваш вывод весьма глуп. -- Кузина Рейчел... -- Да? Но я не знал, как извиниться перед ней. Слова, которые в гостиной с такой легкостью нанизывались друг на друга, теперь, когда я хотел исправить свою оплошность, никак не приходили. Я стоял под ее окном пристыженный, лишившись дара речи. Вдруг я увидел, как она отвернулась, протянула руку во тьму комнаты, затем снова подалась вперед и что-то бросила мне из окна. То, что она бросила, задело мою щеку и упало на землю. Я наклонился и подобрал цветок из вазы в ее комнате -- осенний крокус. -- Не глупите, Филипп, идите спать, -- сказала она. Она закрыла окно и задернула портьеры. Не знаю почему, но стыд, а с ним и чувство вины покинули меня, а на сердце стало легко. В начале недели я не мог съездить в Пелин из-за намеченных на эти дни визитов к нашим арендаторам. Да и вряд ли я сумел бы придумать оправдание тому, что навещаю крестного, не привезя к Луизе кузину Рейчел. В четверг мне представился удобный случай. Из Плимута прибыл курьер с кустами и саженцами, которые она привезла из Италии, и как только Сиком сообщил ей об этом -- я как раз кончал завтракать, -- кузина Рейчел в кружевной шали, повязанной вокруг головы, спустилась вниз, готовая выйти в сад. Дверь столовой была отворена, и я видел, как она идет через холл. Я вышел поздороваться. -- Если я не ошибаюсь, -- сказал я, -- Эмброз говорил вам, что нет такой женщины, на которую можно было бы смотреть до одиннадцати часов. Что же вы делаете внизу в половине десятого? -- Прибыл посыльный, -- объяснила она, -- и в половине десятого последнего утра сентября я не женщина. Я садовник. У нас с Тамлином много работы. Она была весела и счастлива, как ребенок в предвкушении угощения. -- Вы намерены заняться подсчетом растений? -- спросил я. -- Подсчетом? О нет, -- ответила она. -- Мне надо проверить, сколько растений перенесло путешествие и какие из них можно сразу высадить в землю. Тамлин этого не определит, а я определю. С деревьями можно не спешить, ими мы займемся на досуге, но кусты и рассаду я бы хотела посмотреть не откладывая. Я заметил, что на руках у нее грубые перчатки, крайне не соответствующие ее миниатюрности и изяществу. -- Уж не собираетесь ли вы копаться в земле? -- спросил я. -- Конечно собираюсь. Вот увидите, я буду работать быстрее, чем Тамлин и его люди. Не ждите меня раньше ленча. -- Но ведь днем, -- запротестовал я, -- нас ждут в Ланкли и в Кумбе. На обеих фермах намывают кухни и готовятся. -- Надо послать записки и отложить визиты, -- сказала она. -- Когда у меня посадочные радости, я ни на что не отвлекаюсь. Прощайте. Она помахала мне рукой и вышла на усыпанную гравием дорожку перед домом. -- Кузина Рейчел! -- позвал я из окна столовой. -- Что случилось? -- оглянулась она. -- Эмброз ошибался, говоря о женщинах! -- крикнул я. -- В половине десятого они выглядят совсем недурно! -- Эмброз говорил не о половине десятого! -- откликнулась она. -- Он говорил о половине седьмого и имел в виду отнюдь не нижний этаж. Я, смеясь, отвернулся от окна и увидел, что рядом со мной стоит Сиком; губы его были поджаты. Всем своим видом выражая явное неодобрение, он направился к буфету и знаком приказал молодому Джону убрать со стола. По крайней мере, одно было ясно: в день посадочных работ мое присутствие в доме не потребуется. Я изменил намеченный ранее распорядок дня и, приказав оседлать Цыганку, в десять часов уже скакал по дороге, ведущей в Пелин. Я застал крестного в кабинете и без околичностей изложил ему цель своего визита. -- Итак, -- заключил я, -- вы понимаете, что необходимо что-то предпринять, и предпринять немедленно. Если до миссис Паско дойдет, что миссис Эшли намерена давать уроки итальянского, через двадцать четыре часа об этом станет известно всему графству. Как я и ожидал, крестный был донельзя шокирован и удручен. -- Какой позор! -- согласился он. -- Об этом не может быть и речи. Этого ни в коем случае нельзя допустить. Вопрос, конечно, крайне деликатный. Мне нужно время, чтобы обдумать, как взяться за это дело. Меня охватило нетерпение. Я знал осторожную дотошность крестного во всем, что касается законов. -- У нас нет времени, -- сказал я. -- Вы знаете кузину Рейчел не так хорошо, как я. С нее вполне станется сказать одному из наших арендаторов: <Не знаете ли вы кого-нибудь, кто хотел бы изучать итальянский?> И кем мы тогда будем? К тому же через Сикома до меня уже дошли кое-какие слухи. Всем известно, что по завещанию ей ничего не оставлено. Это необходимо немедленно исправить. Крестный задумчиво покусывал перо. -- Этот итальянский поверенный ничего не сообщил о ее обстоятельствах, -- проговорил он. -- К сожалению, я не могу обсудить с ним этот вопрос. Мы не располагаем никакими средствами, чтобы выяснить размеры ее личного дохода и имущественные права, оговоренные для нее в ее первом брачном контракте. -- Полагаю, все ушло на уплату долгов Сангаллетти, -- сказал я. -- Эмброз писал мне об этом. Она не успела уладить свои финансовые дела; еще и поэтому они не приехали домой в прошлом году. Уверен, что она и виллу поэтому продает. Не иначе как по первому контракту ей причитаются жалкие гроши. Мы должны что-нибудь сделать для нее, и не позднее чем сегодня. Крестный разбирал бумаги на столе. -- Я рад, Филипп, -- сказал он, взглянув на меня поверх очков, -- что ты изменил свое отношение к миссис Эшли. Перед ее приездом у меня было очень тревожно на душе. Ты заранее настроился на то, чтобы оказать ей холодный прием и ровным счетом ничего для нее не делать. Что привело бы к скандалу. Хорошо, что ты одумался. -- Я ошибался, -- коротко ответил я. -- Забудем об этом. -- Тогда, -- сказал он, -- я напишу миссис Эшли и в банк. И ей, и управляющему я объясню, какие действия мы намерены предпринять. Лучше всего открыть счет, с которого она могла бы каждые три месяца снимать определенную сумму. Когда она переедет в Лондон или в другое место, то соответствующие отделения банка получат наши инструкции. Через полгода тебе исполнится двадцать пять лет и ты сам займешься этим делом. Ну а теперь о сумме. Что ты предлагаешь? Я на мгновение задумался и назвал сумму. -- Это щедро, Филипп, -- сказал крестный. -- Пожалуй, даже слишком щедро. Едва ли ей понадобится так много. По крайней мере, сейчас. -- О, ради Бога, не будем скаредничать! Раз мы делаем это, то давайте делать так, как сделал бы сам Эмброз. -- Хм, -- буркнул крестный и нацарапал несколько цифр на листе бумаги. -- Ну что ж, она останется довольна. Сколь ни разочаровало ее завещание Эмброза, такая сумма должна искупить любое разочарование. С какой хладнокровной расчетливостью выводил он пером суммы и цифры, подсчитывая шиллинги и пенсы, которые мы можем выделить из доходов имения вдове его бывшего владельца! Господи, как я ненавидел деньги в ту минуту! -- Поспешите с письмом, сэр, -- сказал я. -- Я возьму его с собой. А заодно съезжу в банк и отвезу им ваше послание. Тогда кузина Рейчел сможет обратиться к ним и снять деньги со счета. -- Мой дорогой, вряд ли миссис Эшли настолько стеснена в средствах. Ты впадаешь из одной крайности в другую. -- Крестный вздохнул, вынул лист бумаги и положил его перед собой. -- Она верно заметила: ты действительно похож на Эмброза. На этот раз, пока крестный писал письмо, я стоял у него за спиной, чтобы точно знать, о чем он пишет. Моего имени он не упомянул. Он писал об имении. Имение желает выделить ей определенное содержание. Имение назначило сумму, подлежащую выплате раз в три месяца. Я, как ястреб, следил за ним. -- Если ты не хочешь, чтобы она подумала, будто ты приложил к этому руку, -- сказал мне крестный, -- тебе не стоит брать письмо. Днем я пришлю к вам Добсона. Он его и привезет. Так будет лучше. -- Отлично. А я отправлюсь в Бодмин. Благодарю вас, мой казначей. -- Прежде чем уехать, не забудь повидаться с Луизой, -- сказал он. -- Она где-нибудь в доме. Мне не терпелось отправиться в путь, и я бы вполне обошелся без встречи с Луизой, но не мог сказать этого. Она как бы случайно оказалась в малой гостиной, и мне пришлось пройти туда через открытую дверь кабинета. -- Мне показалось, что я услышала твой голос, -- сказала Луиза. -- Ты приехал на весь день? Я угощу тебя кексом и фруктами. Ты, наверное, голоден. -- Я должен срочно уезжать, -- ответил я. -- Спасибо, Луиза. Я приехал повидаться с крестным по важному делу. -- Ах, понимаю... Луиза перестала улыбаться, и ее лицо приняло такое же холодное, чопорное выражение, как в прошлое воскресенье. -- Как поживает миссис Эшли? -- спросила она. -- Кузина Рейчел здорова и очень занята, -- ответил я. -- Сегодня утром прибыли все растения, которые она привезла из Италии, и она вместе с Тамлином занимается их посадкой. -- Полагаю, тебе следовало остаться дома и помочь ей, -- заметила Луиза. Не знаю, что с ней случилось, но ее интонация привела меня в раздражение. Она напомнила мне выходки Луизы в те давние дни, когда мы бегали наперегонки в саду: в тот момент, когда я испытывал самое радостное возбуждение, она ни с того ни с сего останавливалась, встряхивала локонами и говорила: <В конце концов, я, кажется, вовсе не хочу играть>, глядя на меня с таким же упрямым выражением лица. -- Тебе отлично известно, что я полный профан в садоводстве, -- сказал я и, чтобы больнее задеть ее, добавил: -- Ты еще не избавилась от своего дурного настроения? Она вспыхнула и напряглась. -- Дурного настроения? Не понимаю, что ты имеешь в виду, -- быстро проговорила она. -- О нет, прекрасно понимаешь, -- возразил я. -- Все воскресенье у тебя было отвратительное настроение. Это слишком бросалось в глаза. Странно, что барышни Паско этого не подметили. -- Вероятно, -- заметила Луиза, -- барышни Паско, как и все остальные, были слишком заняты, подмечая кое-что другое. -- И что же? -- Да то, как легко светской даме вроде миссис Эшли обвести вокруг пальца молодого человека вроде тебя. Я круто повернулся и вышел из комнаты. Иначе я бы ее ударил. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ К тому времени, когда, посетив Пелин и заехав в город, я возвращался домой, моя лошадь покрыла расстояние миль в двадцать. В таверне у городского причала я выпил сидра, но ничего не ел и к четырем часам почти умирал от голода. Башенные часы пробили четыре раза; я направил лошадь прямо к конюшне, где, как назло, вместо грума меня поджидал Веллингтон. Увидев, что Цыганка вся в мыле, он щелкнул языком. -- Неладно это, мистер Филипп, сэр, совсем неладно, -- сказал он. Я спешился, чувствуя себя виноватым, как бывало, когда я приезжал из Харроу на каникулы. -- Вы же знаете, если кобыла слишком разгорячится, то недалеко и до простуды, а загоняете так, что от нее пар валит. Она не годится для того, чтобы скакать вдогонку за собаками, если вы этим занимались. -- Я не скакал за собаками. Я был на Бодминской пустоши, -- ответил я. -- Не валяйте дурака, Веллингтон. Я ездил по делу к мистеру Кендаллу, а потом в город. За Цыганку прошу прощения, но ничего не поделаешь. Думаю, все обойдется. -- Надеюсь, сэр, -- сказал Веллингтон и принялся ощупывать бока Цыганки, как будто я подверг ее испытанию вроде скачек с препятствиями. Я вошел в дом и направился в библиотеку. Кузины Рейчел там не было, но в камине ярко горел огонь. Я позвонил. Вошел Сиком. -- Где миссис Эшли? -- спросил я. -- Госпожа пришла вскоре после трех, сэр, -- ответил он. -- С тех пор как вы уехали, она все время работала в саду. Тамлин сейчас у меня. Он говорит, что не видел ничего подобного. Он поражен тем, как госпожа со всем справляется. Говорит, что она чудо. -- Наверное, она устала, -- сказал я. -- Боюсь, что да, сэр. Я предложил ей лечь в постель, но она и слушать не захотела. <Распорядитесь, Сиком, чтобы мне принесли горячей воды. Я приму ванну и вымою волосы>, -- сказала она мне. Я было собрался послать за племянницей -- негоже, чтобы знатная дама сама мыла себе волосы, -- но и об этом она тоже не захотела слушать. -- Пожалуй, пусть и мне принесут воды, -- сказал я Сикому. -- У меня был трудный день. К тому же я чертовски голоден и хочу, чтобы обед накрыли пораньше. Насвистывая, я стал подниматься наверх, чтобы скинуть одежду и поблаженствовать в горячей ванне перед пылающим камином. По коридору из комнаты кузины Рейчел брели собаки. Они с первой минуты ходили за ней по пятам. Увидев меня с площадки лестницы, старик Дон завилял хвостом. -- Привет, старина, -- сказал я, -- а ты, знаешь ли, предатель. Променял меня на даму. Пес виновато взглянул и лизнул мне руку своим длинным мягким языком... С ведром воды вошел молодой слуга и наполнил ванну. Я уселся по- турецки и в клубах пара стал с удовольствием тереть грудь, спину, руки, фальшиво напевая какую-то мелодию. Вытираясь полотенцем, я заметил на столике у кровати вазу с цветами. Среди них были зеленые ветки из леса, ятрышник, цикламены. В моей комнате никогда не ставили цветы. Ни Сикому, ни другим слугам это не пришло бы в голову. Должно быть, их принесла кузина Рейчел. Вид цветов еще больше поднял мое настроение. Она целый день возилась с саженцами и тем не менее нашла время поставить в вазу цветы. Все еще напевая вполголоса, я оделся к обеду и повязал галстук. Затем я прошел по коридору и постучал в дверь будуара. -- Кто там? -- откликнулась кузина Рейчел. -- Это я, Филипп. Я пришел сказать, что сегодня мы будем обедать раньше. Я просто умираю с голоду, и, судя по тому, что я слышал, наверное, вы проголодались не меньше меня. Чем же вы занимались с Тамлином, если вам пришлось срочно принять ванну и вымыть волосы? В ответ я услышал знакомые переливы заразительного жемчужного смеха. -- Мы, как кроты, рыли норы! -- крикнула она. -- И вы по самые брови в земле? -- С ног до головы, -- ответила она. -- Я приняла ванну и теперь сушу волосы. Я вся в заколках и имею вполне респектабельный вид -- совсем как тетушка Феба. Вы можете войти. Я открыл дверь и вошел в будуар. Кузина Рейчел сидела на скамеечке перед камином. Я не сразу узнал ее -- без траура она казалась совсем другой. Ее изящную фигуру красиво облегал белый длинный халат, на шее и на запястьях стянутый лентами; волосы, обычно расчесанные на прямой пробор, были высоко подняты и сколоты. Мне не приходилось видеть никого, кто менее походил бы на тетушку Фебу или любую другую тетушку. Я замер в дверях и, моргая, уставился на кузину Рейчел. -- Входите и садитесь. И не смотрите на меня с таким изумлением, -- сказала она. Я закрыл дверь, вошел в будуар и сел на стул. -- Извините, -- сказал я. -- Но дело в том, что я никогда не видел женщину в дезабилье. -- Это не дезабилье, -- возразила она. -- Это то, что я всегда ношу за завтраком. Эмброз называл это моей монашеской рясой. Она подняла руки и стала закалывать волосы шпильками. -- В двадцать четыре года, -- продолжала она, -- пора и вам увидеть, как тетушка Феба укладывает волосы. Зрелище вполне обыденное и даже приятное. Вы смущены? Не сводя с нее глаз, я скрестил руки на груди и положил ногу на ногу. -- Нисколько, -- ответил я, -- просто ошеломлен. Она рассмеялась и, вынимая изо рта шпильку за шпилькой, стала укладывать волосы валиком, который длинным узлом спускался на шею. Процедура заняла несколько секунд, во всяком случае, мне так показалось. -- У вас всегда уходит на это так мало времени? -- спросил я в изумлении. -- Ах, Филипп, сколь многое вам еще предстоит узнать! -- сказала она. -- Неужели вы никогда не видели, как закалывает волосы ваша Луиза? -- Не видел и не желаю видеть, -- поспешил ответить я, неожиданно вспомнив прощальное замечание Луизы перед моим отъездом из Пелина. Кузина Рейчел засмеялась и уронила мне на колено шпильку. -- На память, -- сказала она. -- Положите ее под подушку и обратите внимание на лицо Сикома во время завтрака. Она прошла из будуара в спальню и оставила дверь открытой. -- Можете сидеть, где сидите, и, пока я одеваюсь, кричать мне, -- громко сказала она. Я украдкой взглянул на небольшое бюро -- нет ли на нем письма крестного, -- но ничего не увидел. Интересно, что произошло, размышлял я. Может быть, оно у нее в спальне. Может быть, она ничего мне не скажет и отнесется к этому делу как к сугубо личному, касающемуся только ее и крестного. Я надеялся, что так и будет. -- Где вы пропадали весь день? -- громко спросила она. -- Мне надо было съездить в город, -- ответил я, -- и кое с кем повидаться. Про посещение банка я не упомянул. -- Я была совершенно счастлива с Тамлином и садовниками, -- сообщила она. -- Выбросить пришлось всего несколько растений. Знаете, Филипп, здесь еще столько работы... На границе с лугом надо вырубить мелколесье, проложить дорожки и весь участок отвести под камелии. Не пройдет и двадцати лет, как у вас будет весенний сад и со всего Корнуолла станут приезжать, чтобы взглянуть на него. -- Я знаю, что Эмброз этого и хотел. -- Необходимо все тщательно спланировать, -- сказала она, -- а не просто положиться на волю случая и Тамлина. Он очень милый, но его познания довольно ограниченны. Почему бы вам самому не проявить больший интерес к садоводству? -- Я слишком мало знаю, -- ответил я. -- Это не по моей части. Эмброз, тот знал. -- Но ведь есть люди, которые могли бы помочь вам. Можно пригласить художника из Лондона. Я не отвечал. Зачем мне художник из Лондона? Я нисколько не сомневался, что она знает толк в садах лучше любого из них. В эту минуту появился Сиком и в нерешительности застыл у порога. -- В чем дело, Сиком? Готов обед? -- спросил я. -- Нет, сэр, -- ответил он. -- Приехал Добсон, человек мистера Кендалла, с запиской для госпожи. У меня упало сердце. Должно быть, подлый малый остановился выпить по дороге, раз он так опоздал. Теперь мне придется присутствовать при том, как она читает письмо. Чертовски не вовремя. Я услышал, как Сиком постучал в открытую дверь спальни и подал письмо. -- Пожалуй, я спущусь вниз и подожду вас в библиотеке, -- сказал я. -- Нет, не уходите! -- крикнула она. -- Я уже одета. Мы спустимся вместе. У меня письмо от мистера Кендалла. Наверное, он приглашает нас в Пелин. Сиком скрылся в конце коридора. Я встал, с трудом поборов желание последовать за ним. Мне вдруг стало не по себе. Из спальни не долетало ни звука. Наверное, она читала письмо. Казалось, прошла целая вечность. Наконец она вышла из спальни и остановилась в дверях с развернутым письмом в руке. Она была одета к обеду. Я заметил, что она очень бледна, -- возможно, черное траурное платье в силу контраста оттеняло белизну кожи. -- Что вы делали днем? -- спросила она. Я не узнал ее голоса. Он звучал неестественно, напряженно. -- Делал? -- проговорил я. -- Ничего. А почему вы спрашиваете? -- Не лгите, Филипп, вы не умеете. Я с самым удрученным видом стоял перед камином, уставясь не куда- нибудь, а прямо в эти испытующие, обвиняющие глаза. -- Вы ездили в Пелин, -- сказала она. -- Ездили, чтобы повидаться с крестным. Она была права. Я проявил себя на редкость неумелым лжецом, во всяком случае -- перед ней. -- Возможно, и так, -- сказал я. -- И что из того? -- Вы заставили его написать это письмо, -- сказала она. -- Нет, -- сказал я и сглотнул. -- Ничего подобного я не делал. Он написал его по собственной воле. Мы обсуждали дела... всплыли некоторые юридические вопросы... и... -- И вы поведали ему, что ваша кузина Рейчел намерена давать уроки итальянского, разве не так? Меня бросало то в жар, то в холод. -- Не совсем, -- сказал я. -- Вы, разумеется, понимаете, что я просто шутила? Если она просто шутила, подумал я, к чему так сердиться на меня? -- Вы не отдаете себе отчета в том, что вы наделали, -- продолжала она. -- Вы заставили меня стыдиться самой себя. Она подошла к окну и остановилась спиной ко мне. -- Если вы желали унизить меня, то, видит Бог, способ выбран правильный. -- Не понимаю, -- сказал я, -- к чему такая гордыня? -- Гордыня? -- Кузина Рейчел повернулась и в упор посмотрела на меня; в ее огромных темных глазах горело бешенство. -- Как смеете вы говорить о моей гордыне? Я во все глаза смотрел на нее, поражаясь тому, что человек, кто бы он ни был, который мгновение назад смеялся вместе со мной, может вдруг прийти в такую ярость. И тут я с удивлением заметил, что мое волнение улеглось. Я подошел к кузине Рейчел и остановился перед ней. -- Я буду говорить о вашей гордыне, -- сказал я. -- Более того, о вашей дьявольской гордыне. Унижены вовсе не вы -- унижен я. Вы не шутили, говоря, что намерены давать уроки итальянского. Ваш ответ прозвучал слишком быстро, чтобы быть шуткой. Вы говорили, что думали. -- А если и думала? -- спросила она. -- Разве давать уроки итальянского -- позорно? -- Вообще -- нет, -- сказал я, -- но в вашем случае -- да. Для миссис Эшли давать уроки итальянского -- позорно. Подобное занятие бросает тень на мужа, который не дал себе труда упомянуть жену в завещании. И я, Филипп Эшли, его наследник, не допущу этого. Кузина Рейчел, вы будете получать содержание каждые три месяца и, когда станете брать в банке деньги, помните, что они не от имения, не от наследника имения, а от вашего мужа Эмброза Эшли. Пока я говорил, меня захлестывал гнев, не уступавший ярости кузины Рейчел. Будь я проклят, если допущу, чтобы женщина, какой бы хрупкой и крошечной она ни была, обвиняла меня в том, что я унижаю ее; и будь я проклят дважды, если она станет отказываться от денег, которые по праву принадлежат ей. -- Итак, вы поняли, что я сказал вам? -- спросил я. Какое-то мгновение мне казалось, что она ударит меня. Кузина Рейчел точно окаменела и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Вдруг на ее ресницы навернулись слезы, она отшатнулась от меня, бросилась в спальню и захлопнула за собой дверь. Я спустился вниз, вошел в столовую и, вызвав Сикома, сказал ему, что миссис Эшли к обеду не выйдет. Я сам налил себе кларета и в одиночестве сел во главе стола. Господи, подумал я, так вот какие они -- женщины... Никогда я не был так изнурен и рассержен. Целые дни под открытым небом, работа с мужчинами во время сбора урожая, препирательства с арендаторами, задолжавшими арендную плату или затеявшими ссору с соседями, которую мне приходилось улаживать, -- ничто не могло сравниться с пятью минутами в обществе женщины, чье беспечное настроение в мгновение ока сменяется враждебностью. А слезы? Они всегда являются последним оружием. Женщины отлично знают, какое впечатление производят слезы на того, кто их видит. Я выпил еще одну рюмку кларета. Что касается Сикома, который высился рядом с моим стулом, то я всей душой желал, чтобы он был как можно дальше. -- Как вы полагаете, сэр, госпоже нездоровится? -- спросил он. Я чуть было не ответил, что госпожа не столь нездорова, сколь разъярена и, возможно, вот-вот позвонит в колокольчик и потребует экипаж, чтобы вернуться в Плимут. -- Нет, -- сказал я, -- у нее еще не высохли волосы. Пожалуй, вам следует распорядиться, чтобы Джон отнес обед в будуар. Вот что ждет мужчину, когда он женится. С шумом захлопнутые двери и молчание. Обед в одиночестве. Итак, аппетит, разыгравшийся после дня в седле, блаженное расслабление от ванны, мирная радость спокойного вечера, проведенного у камина, то замирающая, то разгорающаяся беседа, лениво-непринужденное разглядывание миниатюрных пальцев, занятых рукоделием, -- все рассеялось, как дым. С каким беззаботным весельем я одевался к обеду, шел по коридору, стучал в дверь будуара и увидел ее сидящей на скамеечке у камина, в белом халате и с высоко заколотыми волосами... Какое беззаботное и радостное настроение владело и ею и мной, создавая между нами некое подобие близости и окрашивая в самые радужные цвета перспективу этого вечера... И вот я один за столом, перед бифштексом, от которого не отличил бы подошву, настолько мне было все безразлично. А что делает она? Лежит на кровати? Свечи задуты, портьеры задернуты, и вся комната погружена во тьму? Или дурное настроение прошло, и она с сухими глазами степенно сидит в будуаре и ест с подноса свой обед, делая перед Сикомом вид, что все в порядке. Я не знал. Не хотел знать. Эмброз был прав, когда говорил, и говорил не раз, что женщины -- это особая раса. Мне было ясно одно. Я никогда не женюсь... Закончив обедать, я пошел в библиотеку и сел в кресло. Я раскурил трубку и, положив ноги на решетку камина, приготовился к послеобеденному сну, сладкому и безмятежному, но в этот вечер он утратил для меня всю свою прелесть. В кресле напротив себя я уже привык видеть кузину Рейчел: плечи слегка повернуты, свечи освещают рукоделие, в ногах лежит Дон. Без нее кресло казалось непривычно пустым... Да пропади все пропадом! Чтобы из-за какой-то женщины испортить себе весь вечер! Я встал, снял с полки какую-то книгу и полистал ее. Затем я, должно быть, задремал, поскольку, когда я снова взглянул на стрелки часов, было около девяти. Итак, в постель и спать. Я отвел собак в будки -- погода переменилась, дул сильный ветер, хлестал дождь; закрыв дверь на засов, поднялся к себе. Только я хотел бросить одежду на стул, как увидел записку, лежавшую около вазы с цветами на столике у кровати. Я подошел к столику, взял записку и прочел ее. Она была от кузины Рейчел. <Дорогой Филипп, -- писала она. -- Если можете, простите меня за грубость, которую я проявила по отношению к Вам сегодня вечером. С моей стороны непростительно так вести себя в Вашем доме. Мне нет оправдания, за исключением того, что последние дни я сама не своя: чувства лежат слишком близко к поверхности. Я написала Вашему крестному, поблагодарила его за письмо и сообщила, что принимаю выделенное мне содержание. Как трогательно и великодушно, что вы оба подумали обо мне! Доброй ночи. Рейчел>. Я дважды прочел записку и положил ее в карман. Значит, гордыня ее иссякла, гнев -- тоже? Растворились в слезах? У меня гора с плеч свалилась: она приняла содержание. Мысленно я уже успел представить себе следующее посещение банка, дальнейшие объяснения, отмену недавних распоряжений; затем разговоры с крестным, бесконечные доводы и, наконец, плачевный конец всей истории -- отъезд кузины Рейчел из моего дома в Лондон, где она будет жить в меблированных комнатах и давать уроки итальянского. Интересно, чего стоило ей написать мне записку? Перехода от гордыни к смирению? Мне стало жаль ее. Впервые с тех пор, как Эмброз умер, я был готов винить его самого в том, что произошло. Конечно, он мог бы хоть немного подумать о будущем. Болезнь или внезапная смерть может постичь любого. И ему следовало бы знать, что, не упомянув свою жену в завещании, он оставляет ее в полной зависимости от нас. Письмо домой, крестному, избавило бы всех от многих неприятностей. Я представил себе, как она сидит в будуаре тетушки Фебы и пишет мне записку. Интересно, она еще в будуаре или уже легла спать? После недолгого колебания я пошел по коридору и остановился перед дверью в комнаты кузины Рейчел. Дверь будуара была открыта, дверь в спальню закрыта. Я постучал в дверь спальни. Несколько мгновений все было тихо, затем она спросила: -- Кто там? Я не ответил: <Филипп>, а открыл дверь и вошел. В спальне было темно, и при свете свечи, которую я захватил с собой, я увидел наполовину задернутый полог кровати, а за ним очертания кузины Рейчел под одеялом. -- Я только что прочел вашу записку, -- сказал я. -- Хочу поблагодарить вас и пожелать вам спокойной ночи. Я думал, она сядет и зажжет свечу, но она не сделала ни того ни другого. -- Я также хотел сказать вам, -- продолжал я, -- что у меня и в мыслях не было выступать в роли вашего покровителя. Прошу вас верить мне. Из-за полога прозвучал спокойный, приглушенный голос: -- Я этого и не думала. Некоторое время мы оба молчали, затем она сказала: -- Я вполне могла бы давать уроки итальянского. Моя гордыня это позволяет. Но мне было невыносимо услышать от вас, что, поступая так, я брошу тень на Эмброза. -- Я говорю то, что думаю, -- сказал я. -- Но забудем об этом. -- Как мило с вашей стороны и как это похоже на вас, что вы ездили к вашему крестному в Пелин, -- сказала она. -- Наверное, вы сочли меня невежливой и очень неблагодарной. Не могу простить себе. В ее голосе слышались слезы, и это странным образом подействовало на меня. Я ощутил непривычное давление в горле и в животе. -- Уж лучше бы вы меня ударили, чем плакать, -- сказал я. Я услышал, как она пошевелилась в кровати, нащупала платок и высморкалась. Этот звук, такой обыденный и простой, прозвучав в темноте из-за полога кровати, привел меня в еще большее замешательство. Вскоре она сказала: -- Я приму назначенное мне содержание, Филипп, но я провела здесь целую неделю и не могу злоупотреблять вашим гостеприимством. Думаю, что в понедельник, если вам это удобно, я уеду... может быть, в Лондон. При этих словах я ощутил странную пустоту. -- В Лондон? Но почему? Зачем? -- Я приехала всего на несколько дней, -- ответила она, -- и задержалась дольше, чем входило в мои намерения. -- Но вы еще не со всеми успели встретиться, -- сказал я, -- сделали не все, что собирались. -- Какое это имеет значение? -- спросила она. -- Да и к чему, в конце концов? -- Я думал, вам доставляет удовольствие ходить по имению, посещать арендаторов. Каждый день, когда мы вместе обходили наши земли, вы казались мне такой счастливой! Или вы только делали вид из вежливости? Она ответила не сразу. -- Иногда, Филипп, мне кажется, что у вас нет ни капли сообразительности. Вероятно, так и было. Я почувствовал себя задетым, но мне было все равно. -- Хорошо, -- сказал я, -- если хотите уехать, уезжайте. Ваш отъезд вызовет много толков. Но не важно. -- По-моему, если я останусь, толков будет еще больше. -- Если останетесь? -- спросил я. -- Что вы хотите сказать? Неужели вы не понимаете, что находитесь здесь по праву, что, если бы Эмброз не был таким безумцем, ваш дом был бы здесь? -- О Господи! -- с внезапным гневом вырвалось у нее. -- Зачем же еще, по-вашему, я приехала? Я снова коснулся запретной темы. Грубо, бестактно вновь сказал то, чего не следовало говорить. Меня пронзило сознание собственной неполноценности. Я подошел к кровати, раздернул полог и сверху вниз посмотрел на кузину Рейчел. Она лежала высоко на подушках. На ней было что-то белое, украшенное рюшем, как стихарь мальчика из церковного хора; волосы были распущены и перевязаны лентой, как, вспомнилось мне, у Луизы в детстве. Я был удивлен и потрясен -- так молодо она выглядела. -- Послушайте, -- сказал я. -- Я не знаю, почему вы приехали, не знаю, чем руководствовались в своих поступках. Мне ничего не известно ни о вас, ни о других женщинах. Я знаю только одно: я рад, что вы здесь. И я не хочу, чтобы вы уезжали. Разве это так сложно? Она поднесла руки к лицу, будто хотела защититься от меня. -- Да, -- сказала она, -- очень. -- В таком случае вы сами все усложняете, -- сказал я. Я скрестил руки на груди и посмотрел на нее, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, хотя далеко не чувствовал себя таковым. Однако то обстоятельство, что я стоял, а она лежала в постели, давало мне некоторое преимущество. Я не понимал, как может сердиться женщина с распущенными волосами, женщина, вновь превратившаяся в девушку. Я видел, как вздрагивают ее ресницы. Она старалась найти предлог, какую-нибудь новую причину, которая объяснила бы ее отъезд. И вдруг меня озарило -- я нашел ловкий стратегический ход. -- Сегодня вечером вы говорили, что для разбивки сада мне надо пригласить художника из Лондона. Эмброз так и собирался сделать. Но дело в том, что я не привык к обществу художников и, если кто-нибудь из их братии окажется здесь, он будет безумно раздражать меня. Если вы чувствуете хоть самую малую привязанность к этому месту, то, зная, что значило оно для Эмброза, должны остаться на несколько месяцев и помочь мне. Стрела попала в цель. Кузина Рейчел сосредоточенно смотрела перед собой, вертя кольцо на пальце. Я поспешил укрепить свои позиции. -- Мне никогда не удавалось в точности следовать планам, которые часто строил Эмброз, -- сказал я. -- Тамлину тоже -- по его части. Я знаю, он творит чудеса, но только тогда, когда им руководят. В прошлом году он то и дело приходил ко мне за советом, и я всегда терялся, что ему ответить. Оставшись на осень, когда ведутся основные посадки, вы бы очень помогли всем нам. Кузина Рейчел водила кольцо вверх и вниз по пальцу. -- Наверное, мне надо спросить у вашего крестного, как он к этому отнесется. -- Крестный здесь ни при чем, -- возразил я. -- За кого вы меня принимаете -- за школяра-недоростка? Если вы действительно хотите уехать, я не могу задержать вас. Она ответила на удивление спокойным, тихим голосом: -- К чему спрашивать? Вы же знаете, что я хочу остаться. Боже милостивый, откуда мне было знать это? Она достаточно ясно намекнула на противоположное. -- Значит, вы останетесь... ненадолго, -- сказал я, -- чтобы обустроить сад? Решено? И вы не возьмете назад своего слова? -- Я останусь, -- сказала она. -- Ненадолго. Я с трудом сдержал улыбку. Ее глаза были очень серьезны, и я почувствовал, что, если улыбнусь, она изменит решение. В душе я ликовал. -- Прекрасно, -- сказал я, -- а теперь я пожелаю вам спокойной ночи и покину вас. А как с вашим письмом крестному? Вы не хотите, чтобы я положил его в почтовую сумку? -- Его взял Сиком, -- ответила она. -- Вы уснете спокойно и больше не будете на меня сердиться? -- Я не сердилась, Филипп. -- Нет, сердились. Я думал, вы меня ударите. Она подняла на меня глаза: -- Иногда вы бываете таким глупым, что однажды я, пожалуй, вас ударю. Подойдите ко мне. Я приблизился к кровати, и мои колени коснулись одеяла. -- Наклонитесь, -- попросила она. Она взяла мое лицо в руки и поцеловала меня. -- А теперь отправляйтесь спать, как хороший мальчик, и спите спокойно. Она слегка оттолкнула меня и задернула полог. С подсвечником в руке я, спотыкаясь, вышел из голубой спальни. Голова у меня кружилась, точно я выпил коньяку, и мне казалось, что преимущество, которое, как я думал, у меня было перед кузиной Рейчел, когда я стоял над ней, а она лежала в кровати, теперь целиком утрачено мною. Последнее слово и даже последний жест остались за ней. Внешность маленькой девочки и стихарь мальчика из церковного хора ввели меня в заблуждение. Она не переставала быть женщиной. Но, несмотря ни на что, я был счастлив. Досадная размолвка уладилась, и она пообещала не уезжать. Слез больше не было. Вместо того чтобы сразу отправиться спать, я спустился в библиотеку написать несколько слов крестному и уверить его, что все прошло гладко. Ему было незачем знать, какой беспокойный вечер мы провели. Я набросал письмо и пошел в холл, чтобы положить его в почтовую сумку. Сиком, как обычно, оставил сумку для меня на столе, рядом с ней лежал ключ. Когда я открыл сумку, на стол выпали два письма, оба написанные кузиной Рейчел. Одно, как она и говорила, было адресовано моему крестному Нику Кендаллу; другое -- синьору Райнальди во Флоренцию. Мгновение я разглядывал его, затем вместе с первым письмом положил обратно. Возможно, с моей стороны это было глупо, бессмысленно, нелепо -- он ее друг и почему бы ей не написать ему? Тем не менее я шел в свою комнату, чтобы лечь спать, с таким чувством, что она все-таки ударила меня. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Когда на следующее утро кузина Рейчел спустилась вниз и я присоединился к ней в саду, она была весела и беззаботна, словно прошлым вечером между нами не пробегала кошка. Однако ее обращение со мной несколько изменилось. Она казалась более нежной, более ласковой, меньше подтрунивала, смеялась со мной, а не надо мной и постоянно спрашивала мое мнение о местах, выбранных для высадки кустов и деревьев, правда не с целью расширить мои познания, а для того, чтобы в будущем они доставили мне как можно большее удовольствие. -- Делайте что хотите, -- говорил я, -- прикажите вырубить мелколесье, валить деревья, засадить склоны кустарником, делайте все, что подсказывает ваша фантазия. Что касается меня, то я абсолютно лишен чувства линии. -- Но я хочу, чтобы вы остались довольны результатом, Филипп, -- возразила она. -- Все это принадлежит вам, а когда-нибудь будет принадлежать вашим детям. Что, если я проведу здесь изменения по своему вкусу и, когда все будет готово, вы останетесь недовольны? -- Я не останусь недоволен, -- ответил я, -- и перестаньте говорить о моих детях. Я твердо решил остаться холостяком. -- Что крайне эгоистично и очень глупо, -- сказала она. -- А по-моему нет. По-моему, оставаясь холостяком, я избавлю себя от многих неприятностей и душевных переживаний. -- Вы когда-нибудь задумывались над тем, что вы потеряете? -- Если человек ищет тепла, покоя, простоты, которая радует глаз, то все это он может получить от собственного дома, если по-настоящему его любит. К моему удивлению, она так громко рассмеялась, что Тамлин и садовники, работавшие на дальнем конце участка, подняли головы и посмотрели на нас. -- Когда-нибудь, когда вы влюбитесь, -- сказала она, -- я напомню вам об этих словах. Тепло и покой каменных стен! И это в двадцать четыре года! Ах, Филипп! И она снова залилась своим жемчужным смехом. Я не мог взять в толк, что смешного она нашла в моих словах. -- Я отлично понимаю, что вы имеете в виду, -- сказал я. -- Так уж вышло, но эта сторона меня никогда не привлекала. -- Это более чем очевидно. Должно быть, вы приводите в отчаяние всю округу. Бедная Луиза... Но я вовсе не собирался обсуждать достоинства Луизы или, того не легче, выслушивать лекцию на тему любви и супружества. Мне было куда интереснее наблюдать за работой кузины Рейчел в саду. Октябрь стоял сухой и мягкий; первые три недели дождей почти не было, и Тамлин со своими людьми на славу поработал под присмотром кузины Рейчел. Мы сумели по очереди наведаться ко всем арендаторам, которым, как я полагал, наши визиты доставили огромное удовольствие. Каждого из них я знал с детства и часто бывал на их фермах, что к тому же входило в мои обязанности. Но кузине Рейчел, воспитанной в Италии для совсем иной жизни, наши визиты принесли новые впечатления. В обращении с арендаторами она проявляла удивительный такт и умение находить общий язык, и я с истинным наслаждением наблюдал за их беседой. Сочетание в манерах гостьи доброжелательности и простоты сразу располагало к ней людей, и, относясь к ней с особой почтительностью, они чувствовали себя спокойно и непринужденно. Все ее вопросы были как нельзя более уместны, их ответы просты и не менее уместны. Кроме того, и это привлекло к ней многие сердца, оказалось, что она разбирается во всех их хворях и умеет приготовлять различные лекарства. <Любовь к садоводству, -- объясняла она им, -- дала мне знание трав. В Италии мы обязательно изучаем такие вещи. Из одних растений мы делаем бальзам, которым надо растирать грудь при хрипах, из других -- мазь от ожогов>. Она учила их, как делать tisana -- отвар от несварения желудка и бессонницы -- по ее словам, лучший в мире ночной колпак, и рассказывала, что соком некоторых фруктов можно излечить любую болезнь -- от воспаления горла до ячменя на глазу. -- Знаете, чем все это кончится? -- как-то заметил я. -- Вы станете местной повитухой. За вами станут посылать по ночам, чтобы принимать роды, и у вас не будет ни минуты покоя. -- Для таких случаев тоже есть tisana -- из листьев малины и крапивы. Если женщина пьет ее в течение шести месяцев, она рожает без боли. -- Какое-то колдовство, -- сказал я. -- Едва ли они сочтут возможным прибегать к вашим настоям. -- Что за вздор! Почему женщина должна страдать? -- возразила кузина Рейчел. Иногда после полудня, о чем я и предупреждал ее, кто-нибудь из местных дворян приезжал к ней с визитом. На <джентри>, как называл их Сиком, кузина Рейчел производила столь же неотразимое впечатление, как и на простых людей. Я довольно скоро понял, что Сиком на седьмом небе. Когда во вторник или в четверг около трех часов пополудни к дому подкатывал экипаж, он неизменно ждал в холле. Старик по-прежнему носил траур, но в дни визитов надевал новый сюртук, который берег специально для таких случаев. В обязанности злополучного Джона входило открывать прибывшим двери и отводить их к своему мэтру, который, важно вышагивая (о чем я незамедлительно узнавал от Джона), препровождал гостей из холла в гостиную. Эффектно (это уже от кузины Рейчел) распахнув дверь, он возглашал имена, совсем как председательствующий на банкете. Рейчел рассказывала мне, что Сиком заблаговременно обсуждал с ней возможность появления того или иного посетителя и представлял краткое изложение истории его семьи вплоть до последних дней. Как правило, его предсказания сбывались, и нам оставалось только предположить, что слуги соседствующих имений изобрели особый способ предупреждать друг друга о намерениях своих господ, в чем-то схожий с тем, как дикари в джунглях общаются друг с другом посредством ударов тамтама. Например, Сиком сообщает кузине Рейчел, будто ему доподлинно известно, что миссис Тримейн распорядилась подать экипаж в четверг и что она привезет с собой свою замужнюю дочь миссис Гау и незамужнюю дочь мисс Изабель; при разговоре с мисс Изабель госпоже не следует упускать из виду, что юная леди страдает дефектом речи. Или: вполне вероятно, что во вторник пожалует престарелая леди Тенрин, поскольку в этот день она всегда навещает свою внучку, которая живет милях в десяти от нас; госпожа должна хорошенько запомнить, что при леди Тенрин ни в коем случае нельзя упоминать про лис, так как перед рождением старшего сына она испугалась лисы и бедный джентльмен по сю пору носит на левом плече родимое пятно. -- И знаете, Филипп, -- после отъезда гостьи сказала кузина Рейчел, -- все время, пока она сидела у меня, приходилось избегать разговора об охоте. Но тщетно, она постоянно возвращалась к этой теме, словно мышь, почуявшая запах сыра. В конце концов, чтобы угомонить ее, мне пришлось сочинить историю про охоту на диких кошек в Альпах, чем никто никогда не занимался, поскольку это просто невозможно. Когда последний экипаж благополучно выкатывал на подъездную аллею и я, украдкой выйдя из парка, через заднюю дверь возвращался домой, кузина Рейчел всегда встречала меня какой-нибудь историей о только что отбывших визитерах. Мы смеялись. Она поправляла перед зеркалом волосы, укладывала на место подушки, а я тем временем разделывался с остатками сладкого печенья, которым лакомились гости. Все это походило на игру, на молчаливый сговор, и тем не менее, думаю, она была счастлива в минуты, когда, сидя в гостиной, непринужденно беседовала со мной. Она не скрывала своего интереса к людям, к их жизни, мыслям, поступкам. <Но, Филипп, -- не раз говорила она мне, -- вы не понимаете, насколько все здесь для меня внове. Здешнее общество так не похоже на флорентийское. Мне всегда хотелось знать, как живут в Англии, в деревне. Теперь я начинаю знакомиться с вашей жизнью, и она доставляет мне истинное удовольствие>. Я брал из сахарницы кусок сахара, раскалывал его и отрезал ломтик кекса с тмином. -- Не могу представить ничего более скучного, чем обсуждение банальностей -- не важно, во Флоренции или в Корнуолле. -- Ах, вы безнадежны и кончите свои дни ограниченным человеком, у которого в мыслях только турнепс да капуста. Я бросался в кресло и, чтобы испытать ее, клал ноги в грязных сапогах на скамеечку, исподтишка наблюдая за ней. Она ни разу не сделала мне замечания, как будто ничего не видела. -- Продолжайте, -- говорил я, -- поведайте мне о последних сплетнях в графстве. -- Зачем рассказывать, если вам это неинтересно? -- Затем, что мне приятно вас слушать. Итак, прежде чем подняться к себе и переодеться к обеду, кузина Рейчел потчевала меня новейшими сплетнями со всех концов графства: кто с кем обручился, кто за кого вышел замуж, кто ожидает прибавления семейства. За двадцать минут беседы она могла получить гораздо больше сведений от незнакомого человека, чем я от близкого знакомого за долгие годы. -- Как я и предполагала, -- сказала мне кузина Рейчел, -- на пятьдесят миль в округе нет ни одной матери, которую вы не приводили бы в отчаяние. -- Интересно почему? -- Потому что ни разу не удосужились взглянуть ни на одну из дочерей. Такой высокий, такой представительный, такой во всех отношениях подходящий жених. <Прошу вас, миссис Эшли, уговорите его почаще выезжать>. -- И что вы ответили? -- Я ответила, что вам вполне достаточно тепла и развлечений в этих четырех стенах. Правда, если подумать, такое объяснение могут превратно истолковать. Мне следовало быть осмотрительнее. -- Говорите им все что угодно, -- сказал я, -- лишь бы мне не пришлось принимать от них приглашения или приглашать их к себе. У меня нет ни малейшего желания смотреть ни на чьих дочерей. -- Многие ставят на Луизу, -- заметила кузина Рейчел. -- Говорят, что в конце концов она вас заполучит. Есть шанс и у третьей мисс Паско. -- Боже правый! -- воскликнул я. -- Белинда Паско! С таким же успехом я мог бы жениться на Кейти Серл, нашей прачке. Право, кузина Рейчел, вам не мешало бы вступиться за меня. Сказали бы этим сплетникам, что я затворник и трачу все свободное время на кропание латинских стихов. Они были бы потрясены. -- Их ничем не потрясти, -- возразила она. -- Слух, что красивый молодой холостяк любит уединение и стихи, придаст вам еще больше романтичности. Подобные веши только возбуждают аппетит. -- Тогда пусть они удовлетворяют его в другом месте, -- сказал я. -- Просто поразительно, с каким упорным постоянством мысли женщин в этой части света -- хотя, может быть, и в других тоже -- обращаются к замужеству. -- Им больше не о чем думать, -- сказала она. -- Выбор невелик. Должна признаться, я и сама не избегаю подобных разговоров. Мне представили целый список подходящих вдовцов. Говорят, один пэр из Западного Корнуолла как раз то, что мне надо. Пятьдесят лет, наследник и две дочери живут своими семьями. -- Уж не старик ли Сент-Айвз? -- спросил я в негодовании. -- Да, кажется, так его и зовут. Говорят, он очарователен. -- Очарователен! Он-то! Вечно пьян к полудню и постоянно таскается по коридорам за служанками. У него служила племянница Билли Роу из Бартона. Ей пришлось вернуться домой, так он ее напугал. -- И кто же теперь сводит сплетни? -- спросила кузина Рейчел. -- Бедный лорд Сент-Айвз... Возможно, будь у него жена, он бы не стал таскаться по коридорам. Хотя, конечно, все зависит от того, какая жена. -- Не намерены ли вы выйти за него? -- холодно спросил я. -- Во всяком случае, вы могли бы пригласить его к обеду, -- предложила кузина Рейчел с той серьезностью во взгляде, за которой, как я хорошо знал, всегда таился подвох. -- Мы могли бы устроить прием, Филипп. Самые прелестные молодые женщины -- для вас, самые привлекательные вдовцы -- для меня. Но я, кажется, уже сделала выбор. Думаю, если до этого дойдет, то я выйду за вашего крестного, мистера Кендалла. Прямота и откровенность его речей приводят меня в восторг. Возможно, она сказала это нарочно, но я попался на удочку и взорвался: -- Вы серьезно? Не может быть! Выйти замуж за моего крестного! Черт возьми, кузина Рейчел, ему почти шестьдесят, он не вылезает из простуды и вечно жалуется на здоровье. -- Значит, в отличие от вас, он не находит в своем доме тепла и уюта, -- заметила она. Я понял, что она смеется, и тоже рассмеялся. Однако вскоре меня охватили сомнения. Когда крестный приезжал к нам по воскресеньям, он действительно бывал очень обходителен, и они прекрасно ладили. Два или три раза мы обедали у него, и я никогда раньше не видел крестного таким оживленным. Но вот уже десять лет, как он овдовел. Разумеется, он не мог лелеять столь невероятную надежду и попытать счастья с моей кузиной. Да и она не приняла бы его предложение. При этой мысли меня бросило в жар. Кузина Рейчел в Пелине... Кузина Рейчел, миссис Эшли, становится миссис Кендалл... Какой ужас! Если старик вынашивает самонадеянные планы, то будь я проклят, если стану по-прежнему приглашать его на воскресные обеды! Но отказаться от его общества значило отказаться от давно заведенной традиции. Это было невозможно. Итак, все должно оставаться по-старому; но когда в следующее воскресенье крестный, сидевший справа от кузины Рейчел, наклонил к ней полуоглохшее ухо, и вдруг рассмеялся, и, воскликнув: <О, великолепно, великолепно!> -- откинулся на спинку стула, я мрачно задумался над тем, к чему относились его слова и что вызвало его смех. Как бы невзначай бросить на ветер шутку, оставляющую занозу в сердце, подумал я, -- еще один чисто женский прием. Обворожительная, в прекрасном настроении, кузина Рейчел сидела за столом с моим крестным по правую и викарием по левую руку. Все трое без устали болтали, я же без видимой причины был молчалив и угрюм, как Луиза в то первое воскресенье, и наш конец стола сильно напоминал собрание квакеров. Луиза смотрела в свою тарелку, я -- в свою. Вдруг я поднял глаза и поймал на себе пристальный взгляд Белинды Паско. Вспомнив ходившие по округе сплетни, я сделался еще мрачнее. Наше молчание побудило кузину Рейчел удвоить усилия, видимо, с тем, чтобы хоть как-то сгладить его. Пока она, крестный и викарий старались перещеголять друг друга в чтении стихов, я все больше мрачнел и в душе благодарил судьбу за то, что миссис Паско по причине легкого недомогания не присутствует на обеде. Луиза была не в счет. Я не считал себя обязанным разговаривать с ней. После отъезда гостей кузина Рейчел сделала мне выговор. -- Когда я развлекаю ваших друзей, -- сказала она, -- то вправе рассчитывать на вашу помощь. Чем вам не угодили, Филипп? Вы сидели с надутым видом, хмурились и ни словом не обмолвились со своими соседками. Бедные девушки... Она укоризненно покачала головой. -- На вашем конце стола царило такое веселье, -- ответил я, -- что мне не имело смысла вносить свою лепту. Весь этот вздор про <Я вас люблю> по-гречески. А викарий с его: <``Восторги сердца моего'' очень недурно звучит по-древнееврейски>! -- Он прав, -- сказала она. -- Меня поразило, с какой легкостью эта раскатистая фраза слетела с его языка. Между прочим, ваш крестный хочет показать мне маяк при лунном свете. Раз увидите, говорит он, и уже никогда не забудете. -- Ну так он вам его не покажет, -- ответил я. -- Маяк -- моя собственность. В имении крестного есть какие-то древние земляные сооружения. Пускай их и показывает. Они густо заросли куманикой. И я швырнул в огонь кусок сахара, надеясь, что шум выведет ее из равновесия. -- Не понимаю, что на вас нашло, -- сказала кузина Рейчел. -- Вам изменяет чувство юмора. Она потрепала меня по плечу и пошла наверх. Именно это и бесит в женщинах больше всего. Последнее слово всегда за ними. Оставят вас сражаться с приступом дурного настроения, а сами -- воплощенная невозмутимость и спокойствие! Можно подумать, что женщина всегда права. А если и нет, то она оборачивает свой промах к собственной выгоде и выдает черное за белое. Да та же кузина Рейчел. Разбрасывает мелкие уколы -- намеки на прогулки с моим крестным под луной или другие вылазки, вроде посещения рынка в Лостуитиеле, и при этом серьезно спрашивает меня, надеть ли ей новый капор, полученный по почте из Лондона, -- вуаль не такая густая, как у старого, меньше скрывает лицо и, как сказал крестный, очень идет ей. А в ответ на мое угрюмое замечание, что я не стану возражать, даже если ей вздумается скрыть лицо под маской, она воспаряет к высотам олимпийского спокойствия -- разговор происходил в понедельник за обедом -- и, пока я хмуро сижу за столом, безмятежно разговаривает с Сикомом, отчего я кажусь еще более мрачным, чем на самом деле. Немного позднее, в библиотеке, где нас никто не видел, она смягчилась. Безмятежность осталась, но появилось нечто похожее на нежность. Она больше не подшучивала надо мной за недостаток чувства юмора, не упрекала за угрюмый вид и попросила меня подержать шелк, чтобы выбрать цвета, которые мне больше нравятся, поскольку хотела вышить чехол для моего кресла в конторе. Спокойно, без раздражения, без назойливости она расспрашивала меня, как я провел день, кого видел, что делал. Моя угрюмость прошла, я почувствовал себя легко и свободно. Глядя, как она разглаживает шелк, я спрашивал себя: отчего она не всегда такая, к чему мелкие уколы, взрывы раздражительности, нарушающие согласие, а через некоторое время -- упорные старания восстановить его? Казалось, перепады моего настроения доставляют ей удовольствие, но почему? Я знал только то, что ее насмешки причиняют мне боль. И наоборот, видя ее расположение, я был счастлив и спокоен. К концу месяца погода испортилась. Три дня не переставал лить дождь. Работы в саду остановились, да и сам я, боясь промокнуть до нитки, не выходил из дома. Досужие визитеры из окрестных поместий, как все мы, сидели по домам. Тогда-то Сиком и намекнул, что пришло время разобрать вещи Эмброза; думаю, и я, и кузина Рейчел подсознательно откладывали это дело со дня на день. Сиком заговорил о нем однажды утром, когда мы с ней стояли