той я выкопал ямку, вложил письмо в записную книжку и похоронил ее глубоко в темной земле. Я разровнял землю руками, спустился с холма, миновал лес и вышел на нижнюю аллею. Окольным путем поднимаясь к дому, я слышал смех и болтовню людей, возвращавшихся после работы домой. Я немного постоял, наблюдая, как они устало бредут через парк. Леса на стене дома, где они работали весь день, выглядели безжизненными и голыми. Я вошел в дом через черный ход со двора, и, как только мои шаги застучали по каменным плитам, из комнаты дворецкого мне навстречу вышел Сиком. У него было испуганное лицо. -- Как я рад, что вы наконец вернулись, сэр, -- сказал он. -- Госпожа давно спрашивает вас. С беднягой Доном беда. Госпожа очень встревожена. -- Беда? -- спросил я. -- Что случилось? -- С крыши на него упала большая плита шифера. Вы ведь знаете, в последнее время он почти оглох и все лежал на солнышке под окнами библиотеки. Шифер, должно быть, упал ему на спину. Он не может двигаться. Я пошел в библиотеку. Рейчел сидела на полу, держа на коленях голову Дона. Когда я вошел, она подняла глаза. -- Они убили его, -- сказала она. -- Он умирает. Почему вы так задержались? Если бы вы были здесь, этого не случилось бы. Ее слова отозвались в моей душе эхом чего-то давно забытого. Но чего именно, я не мог вспомнить. Сиком вышел, и мы остались одни. По ее лицу текли слезы. -- Дон принадлежал вам, и только вам, -- проговорила она. -- Вы выросли вместе. Мне невыносимо видеть, как он умирает. Я подошел и опустился рядом с ней на колени. Я сознавал, что думаю не о письме, погребенном глубоко под гранитной плитой, не о бедном умирающем Доне, чье обмякшее, вытянувшееся тело неподвижно лежало между нами. Думал я только об одном. О том, что впервые с тех пор, как Рейчел приехала в мой дом, она скорбит не об Эмброзе, а обо мне. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Мы просидели с Доном весь вечер. Я пообедал, Рейчел кусок не шел в горло. Дон умер незадолго до полуночи. Я вынес его и накрыл труп: мы решили вместе похоронить его на следующий день в саду. Когда я возвратился, библиотека была пуста -- Рейчел поднялась наверх. Я прошел по коридору в будуар. Она сидела, устремив взгляд в огонь, глаза ее были влажны. Я сел рядом с ней и взял ее руки в свои. -- Я думаю, он не страдал, -- сказал я. -- Думаю, он не чувствовал боли. -- Пятнадцать долгих лет... -- сказала она. -- Маленький десятилетний мальчик в свой день рождения открывает праздничный пирог, и он лежит в нем, положив голову на лапы. Эта сцена часто стоит у меня перед глазами. -- Через три недели, -- проговорил я, -- снова день рождения. Мне исполнится двадцать пять лет. Знаете, что произойдет в этот день? -- Сбудутся все желания, -- ответила она. -- Во всяком случае, так говорила мне мать, когда я была молода. А чего желаете вы, Филипп? Я ответил не сразу. Как и она, я уставился в огонь. -- Придет время -- узнаете. Ее рука, в кольцах, белая, неподвижная, лежала в моей. -- Когда мне исполнится двадцать пять лет, -- заговорил я, -- имение и имущество семейства Эшли выйдут из-под опеки Ника Кендалла. Они станут моими, и я буду волен распоряжаться ими по своему усмотрению. Жемчужное колье, другие драгоценности, которые сейчас лежат в банке, - - все это я смогу отдать вам. -- Нет, Филипп, -- сказала она, -- я не приму их. Вы должны сохранить их для своей жены. Я знаю, пока у вас нет желания жениться, но, возможно, вы передумаете. Я отлично знал, что именно мне не терпится сказать ей, но не осмеливался. Вместо этого я наклонился, поцеловал ей руку и отошел. -- Лишь по недоразумению, -- сказал я, -- драгоценности сегодня не ваши. И не только драгоценности, а все. Дом, деньги, имение. Вы это прекрасно знаете. По ее лицу пробежала тень. Она отвернулась от огня и откинулась на спинку кресла. Ее пальцы начали нервно теребить кольца. -- Не будем об этом говорить. Если произошло недоразумение, то я с ним свыклась. --Вы, может быть, и свыклись, но я не свыкся. Я встал и, повернувшись спиной к камину, посмотрел на нее; теперь я знал, что делать. -- Что вы имеете ввиду? -- спросила она, подняв на меня глаза, затуманенные горькими воспоминаниями. -- Не важно, -- ответил я, -- узнаете через три недели. -- Через три недели, -- сказала она, -- сразу же после вашего дня рождения, я должна буду вас покинуть. Вот она и произнесла слова, которых я давно ждал и боялся. Но теперь, когда у меня в голове созрел план, слова эти почти не имели значения. -- Почему? -- спросил я. -- Я и так слишком надолго задержалась, -- ответила она. -- Скажите, как бы вы поступили, -- спросил я, -- если бы Эмброз оставил завещание, по которому все имущество переходило бы к вам в пожизненное владение при условии, что, пока вы живы, я буду присматривать за имением и управлять им для вас? Ее глаза вспыхнули, и она поспешно отвела их к огню. -- Как бы я поступила? -- спросила она. -- Что вы хотите этим сказать? -- Вы бы стали здесь жить? Вы бы выставили меня? -- Выставила вас? -- воскликнула она. -- Из вашего собственного дома? О, Филипп, как вы можете задавать такие вопросы? -- Вы бы тогда остались? Вы жили бы здесь, в этом доме, и, в известном смысле, держали бы меня у себя на службе? Мы жили бы здесь вместе, как живем сейчас? -- Да, -- сказала она. -- Да, пожалуй. Я об этом никогда не думала. Но тогда все было бы иначе. Не надо сравнивать. -- В чем иначе? Она всплеснула руками: -- Как мне вам объяснить? Неужели вы не понимаете, что при нынешних обстоятельствах мое пребывание в вашем доме выглядит весьма двусмысленно просто потому, что я женщина. Ваш крестный первый согласился бы со мной. Он ничего не говорил, но я уверена: он считает, что мне пора уезжать. Если бы дом был моим, а вы, по вашему выражению, состояли бы у меня на службе, все выглядело бы совершенно иначе. Я была бы миссис Эшли, а вы -- моим наследником. Но вышло так, что теперь вы -- Филипп Эшли, а я -- родственница, живущая вашими щедротами. Между тем и другим огромная разница, дорогой. -- Совершенно верно, -- согласился я. -- И значит, -- сказала она, -- не будем больше говорить об этом. -- Нет, будем говорить, -- сказал я, -- поскольку это дело чрезвычайной важности. Что случилось с завещанием? -- Каким завещанием? -- Завещанием, которое Эмброз составил, но не подписал, в котором он оставляет все имущество вам? Я заметил в ее взгляде еще большую тревогу. -- Как вы узнали про это завещание? Я вам о нем не рассказывала. Порою ложь бывает во спасение, и я прибег к ней. -- Я всегда знал, что оно должно существовать, -- ответил я, -- но, видимо, осталось неподписанным и, следовательно, с точки зрения закона, лишено юридической силы. Зайду еще дальше в своих предположениях и скажу, что завещание находится здесь, при вас. То был выстрел наугад, но он попал в цель. Она инстинктивно бросила взгляд на небольшое бюро, затем на стену и снова на меня. -- Чего вы добиваетесь? -- спросила она. -- Ничего, кроме подтверждения, что оно существует. После некоторого колебания она пожала плечами. -- Хорошо. Да, существует, -- ответила она. -- Но оно ничего не меняет. Завещание не было подписано. -- Могу я его увидеть? -- спросил я. Она долго молча смотрела на меня. Было ясно, что она смущена и, пожалуй, встревожена. Она встала с кресла, подошла к бюро и, помедлив в нерешительности, снова взглянула на меня. -- С чего вдруг все это? -- спросила она. -- Почему мы никак не можем оставить прошлое в покое? В тот вечер в библиотеке вы обещали, что мы так и сделаем. -- Вы обещали тогда, что останетесь, -- ответил я. Давать мне завещание или нет -- выбор был за ней. Я подумал о выборе, сделанном мною днем у гранитной плиты. К добру или к беде, но я решил прочесть письмо Эмброза. Теперь ей предстояло принять решение. Она достала ключ и открыла выдвижной ящик бюро. Из ящика она вынула лист бумаги и протянула его мне. -- Если вам так хочется -- читайте, -- сказала она. Бумага была исписана почерком Эмброза, более четким и разборчивым, чем письмо, которое я прочел днем. На месте даты значился ноябрь позапрошлого года -- к тому времени они были женаты семь месяцев. Заголовок гласил: <Завещание Эмброза Эшли>. Содержание было именно таким, как он описал в письме ко мне. Имение и все имущество отходило к Рейчел в пожизненное владение с условием, что я буду управлять ими при ее жизни, и после ее смерти переходило к старшему из детей от их брака, а в случае отсутствия таковых -- ко мне. -- Могу я снять с него копию? -- спросил я. -- Делайте что хотите, -- ответила Рейчел. Она была бледна, и по ее равнодушному тону могло показаться, будто ей это совершенно безразлично. -- С прошлым покончено, Филипп, и нет смысла говорить о нем. -- Я пока оставлю завещание у себя и заодно сниму с него копию. Я сел к бюро и, взяв перо и бумагу, принялся за дело. Она полулежала в кресле, подперев голову рукой. Я знал, что должен иметь подтверждение всему, о чем писал Эмброз, и хотя каждое слово, которое мне пришлось произнести, вызывало у меня отвращение, я все-таки заставил себя обратиться к ней с вопросом. Перо скрипело по бумаге; снятие копии с завещания было не более чем предлог: я мог не смотреть на нее. -- Я вижу, что оно датировано ноябрем, -- сказал я. -- У вас есть какие-нибудь соображения, почему Эмброз именно в этом месяце составил завещание? Ведь вы обвенчались в апреле. Она не спешила с ответом, и я вдруг подумал о том, что, должно быть, испытывает хирург, зондируя едва затянувшуюся рану. -- Не знаю, почему он написал его в ноябре, -- наконец проговорила Рейчел. -- В то время ни он, ни я не думали о смерти. Скорее, наоборот. Это было самое счастливое время из всех полутора лет, что мы провели вместе. -- Да, -- сказал я, беря чистый лист бумаги, -- он писал мне. -- Эмброз писал вам? Но я просила его не делать этого. Я боялась, что вы неправильно его поймете и почувствуете себя в некотором смысле ущемленным. С вашей стороны это было бы вполне естественно. Он обещал сохранить завещание в тайне. Ну а потом случилось так, что оно утратило всякое значение. Ее голос звучал глухо, монотонно. В конце концов, когда хирург зондирует рану, то страдалец, возможно, вяло говорит ему, что не чувствует боли. <Но женщина чувствует глубже>, -- написал Эмброз в письме, которое теперь погребено под гранитной плитой. Царапая пером на бумаге, я увидел, что вывожу слова: <Утратило значение... утратило значение...> -- В результате, -- сказал я, -- завещание так и не было подписано. -- Да. Эмброз оставил его таким, каким вы его видите. Я кончил писать. Сложил завещание и снятую с него копию и положил их в нагрудный карман, где днем лежало письмо Эмброза. Затем я подошел к Рейчел и, обняв ее, крепко прижал к себе, не как женщину, а как ребенка. -- Рейчел, почему Эмброз не подписал завещание? -- спросил я. Она не шелохнулась, не попыталась отстраниться. Только рука, лежавшая на моем плече, вдруг напряглась. -- Скажите, скажите мне, Рейчел... В ответ, словно издалека, прозвучал слабый голос, едва уловимым шепотом коснувшийся моего слуха: -- Не знаю и никогда не знала. Мы больше не говорили о нем. Наверное, поняв, что я не смогу иметь детей, он разуверился во мне. В его душе угасла какая-то вера, хотя сам он и не сознавал этого. Стоя на коленях перед креслом Рейчел и обнимая ее, я думал о письме в записной книжке под гранитной плитой, письме с теми же обвинениями, хоть и выраженными другими словами, и задавал себе мучительный вопрос: как могли два любящих человека настолько не понимать друг друга, что даже общее горе не помешало их взаимному отчуждению? Видимо, в самой природе любви между мужчиной и женщиной есть нечто такое, что ввергает их в душевные муки и подозрительность. -- Это вас огорчило? -- спросил я. -- Огорчило? А как вы думаете? Я просто голову потеряла. Я представил себе, как они сидят на террасе перед виллой, разделенные странной тенью, сотканной из их собственных сомнений и страхов, и мне казалось, что эта тень вырастает из такого далекого прошлого, которое разглядеть невозможно. Быть может, не сознавая своего недовольства и размышляя о ее жизни с Сангаллетти и еще раньше, Эмброз обвинял ее за то, что все эти годы она провела не с ним; а Рейчел с такой же обидой и негодованием думала, что утрата ребенка неизбежно повлечет за собой утрату любви мужа. Как же плохо понимала она Эмброза! Как мало знал он ее! Я мог рассказать Рейчел о содержании письма, лежащего под плитой, но мой рассказ к добру бы не привел. Отсутствие взаимопонимания между ними коренилось слишком глубоко. -- Так что завещание не было подписано всего лишь по оплошности? -- Если угодно, называйте это оплошностью, -- ответила она, -- теперь это не имеет значения. Но вскоре его поведение изменилось, и сам он изменился. Начались эти ужасные головные боли, от которых он почти слепнул. Несколько раз они доводили его до неистовства. Я спрашивала себя, нет ли тут моей вины. Я боялась. -- И у вас совсем не было друзей? -- Только Райнальди. Но он не знал того, о чем я рассказала вам. Это холодное, строгое лицо, узкие пронизывающие глаза... я не винил Эмброза за недоверие к этому человеку. Но как Эмброз, будучи ее мужем, мог так сомневаться в себе? Конечно же, мужчина знает, когда женщина любит его. Хотя, возможно, это и не всегда удается определить. -- А когда Эмброз заболел, вы перестали приглашать Райнальди к себе? -- Я не смела, -- ответила она. -- Вам никогда не понять, каким стал Эмброз, и я не хочу об этом рассказывать. Прошу вас, Филипп, не спрашивайте меня больше ни о чем. -- Эмброз подозревал вас... но в чем? -- Во всем. В неверности и даже в худшем. -- Что может быть хуже неверности? Она вдруг оттолкнула меня, встала с кресла и, подойдя к двери, распахнула ее. -- Ничего, -- сказала Рейчел, -- ничего на свете. А теперь уйдите и оставьте меня одну. Я медленно поднялся и подошел к ней: -- Простите меня. Я вовсе не хотел рассердить вас. -- Я не сержусь, -- сказала она. -- Никогда, -- сказал я, -- никогда больше я не буду задавать вам вопросов. Те, что я задал сегодня, были последними. Даю вам торжественное обещание. -- Благодарю вас, -- сказала она. Лицо ее было утомленным, бледным; голос звучал бесстрастно. -- У меня была причина задать их, -- сказал я. -- Через три недели вы ее узнаете. -- Я не спрашиваю вас о причине, Филипп. Уйдите. Вот все, о чем я вас прошу. Она не поцеловала меня, не пожала руки. Я поклонился и вышел. Но миг, когда она позволила мне опуститься перед ней на колени и обнять... Почему она вдруг так переменилась? Если Эмброз мало знал о женщинах, то я и того меньше. Эта неожиданная пылкость, что заставляет мужчину забыть обо всем, застает его врасплох и возносит на вершины блаженства, и тут же -- беспричинная смена настроения, возвращающая его с небес на землю, о которой ему на мгновение позволили забыть. Какой запутанный и сбивчивый ход мысли вынуждает их забывать о здравом смысле? Какие порывы пробуждают в них то гнев и отчужденность, то неожиданную щедрость? Да, мы совсем другие, с нашим более неповоротливым мышлением; мы медленно движемся по стрелке компаса, тогда как их, мятущихся и заблуждающихся, несут куда глаза глядят ветры воображения. Когда на следующее утро Рейчел спустилась вниз, она была, как обычно, мила, приветлива и ни словом не обмолвилась о нашем вечернем разговоре. Мы похоронили бедного Дона в саду, там, где начинается обсаженная камелиями дорожка, и я отметил его могилу небольшим кругом из мелких камней. О том, десятом, дне рождения, когда Эмброз подарил мне его, мы больше не говорили, не говорили и о двадцать пятом дне рождения, до которого оставалось совсем немного времени. Но на следующий день я велел оседлать Цыганку и верхом отправился в Бодмин. Там я зашел к адвокату по имени Уилфред Треуин, который оказывал юридические услуги многим жителям графства, но до сих пор не занимался делами нашего семейства -- крестный вел их со своими знакомыми в Сент- Остеле. Я объяснил ему, что пришел по сугубо личному и к тому же не терпящему отлагательств делу и желаю, чтобы он составил по всей форме документ, который позволит мне передать моей кузине Рейчел всю собственность, принадлежащую нашей семье, первого апреля, то есть в день, когда я по закону вступлю во владение наследством. Я показал ему завещание и объяснил, что единственно по причине внезапной болезни и последовавшей за нею смерти Эмброз не успел его подписать. Я попросил включить в документ большинство пунктов из завещания Эмброза, в том числе и тот, на основании которого по смерти Рейчел имущество возвращается ко мне и мне же поручается управлять им при ее жизни. В том случае, если я умру раньше, имущество в порядке наследования переходит к моим троюродным братьям из Кента, но лишь после ее смерти. Треуин сразу понял, что от него требуется, и, как мне кажется, будучи не слишком расположен к моему крестному -- отчасти поэтому я и обратился к нему, -- был рад столь важному поручению. -- Вы не желаете внести в документ клаузулу, гарантирующую неприкосновенность земли? -- спросил он. -- По настоящему варианту миссис Эшли могла бы продать столько акров земли, сколько ей заблагорассудится, что представляется мне неразумным, коль скоро вы намерены передать своим наследникам земельные владения в их целостности. -- Да, -- не спеша проговорил я, -- пожалуй, действительно стоит включить пункт, запрещающий продажу земли. Это, естественно, относится и к дому. -- Имеются фамильные драгоценности, не так ли? -- спросил он. -- И прочая личная собственность? Как вы распорядитесь ими? -- Они ее, -- ответил я, -- и она вольна распоряжаться ими, как ей будет угодно. Мистер Треуин прочел черновой вариант документа, и мне показалось, что в нем не к чему придраться. -- Одна деталь, -- заметил он. -- Мы не оговорили возможность нового замужества миссис Эшли. -- Едва ли это произойдет, -- сказал я. -- Возможно, и нет, и тем не менее этот пункт надо предусмотреть. Держа перо в воздухе, Треуин вопросительно взглянул на меня. -- Ваша кузина еще довольно молодая женщина, не так ли? -- сказал он. -- Такую возможность необходимо принимать в расчет. И вдруг я с неожиданной свирепостью подумал о старике Сент-Айвзе из дальнего конца графства и о нескольких фразах, которые Рейчел в шутку обронила при мне. -- В случае ее замужества имущество возвращается ко мне. Это совершенно ясно. Он сделал пометку на листе бумаги и еще раз прочел мне черновик. -- Вам угодно, чтобы документ был составлен с соблюдением всех юридических тонкостей и готов к первому апреля, мистер Эшли? -- Да, прошу вас. Первое апреля -- мой день рождения. В этот день я вступаю в права наследства. Ни с какой стороны не может возникнуть никаких возражений. Треуин сложил бумагу и улыбнулся. -- Вы поступаете весьма великодушно, -- сказал он, -- отказываясь от состояния в тот самый день, когда оно становится вашим. -- Начнем с того, что оно никогда не было бы моим, -- ответил я, -- если бы мой кузен Эмброз поставил под завещанием свою подпись. -- И тем не менее, -- заметил он, -- сомневаюсь, что подобные вещи случались прежде. Во всяком случае, мне не доводилось о них слышать. Насколько я понимаю, вы бы не хотели, чтобы об этом деле стало известно до назначенного вами дня? -- Ни в коем случае! Все должно остаться в тайне. -- Хорошо, мистер Эшли. Благодарю вас за то, что вы оказали мне честь своим доверием. Если в будущем вы пожелаете навестить меня по любому вопросу, я в вашем распоряжении. Он проводил меня до входной двери и пообещал, что полный текст документа будет доставлен мне тридцать первого марта. Я весело скакал к дому, раздумывая над тем, не хватит ли крестного удар, когда он узнает о моем поступке. Мне было все равно. Я наконец избавился от его опеки, почти избавился, и не желал ему зла, но при всем том я отлично побил старика его же оружием. Что касается Рейчел, то теперь ей незачем уезжать в Лондон и покидать свое имение. Доводы, выдвинутые ею накануне вечером, утрачивают всякий смысл. Если она станет возражать против того, чтобы я жил в одном с нею доме, что ж, я переберусь в сторожку, буду каждый день приходить к ней за распоряжениями и, держа шапку в руке, выслушивать их вместе с Веллингтоном, Тамлином и остальными. Жизнь казалась мне прекрасной, и будь я мальчишкой, то, наверное, принялся бы выделывать самые невероятные антраша. Теперь же я ограничился тем, что пустил Цыганку через земляной вал и едва не свалился с нее, когда мы с грохотом приземлились на противоположной стороне. Мартовский день совсем лишил меня головы, и я запел бы во все горло, но, как на грех, не мог припомнить ни одной мелодии. Зеленели живые изгороди, на них набухали почки, пестрел цветами медоносный ковер золотого можжевельника. День, казалось, был создан для веселых забав и безумных выходок. Я вернулся во второй половине дня и, подъезжая к дому, увидел у дверей почтовую карету -- весьма необычное зрелище, поскольку соседи, посещавшие Рейчел, всегда приезжали в собственных экипажах. Колеса и сама карета, как после долгого путешествия, были покрыты толстым слоем пыли, и я мог поручиться, что ни экипаж, ни кучер мне не знакомы. Я повернул лошадь и, обогнув двор, подъехал к конюшне, но грум, который вышел принять у меня Цыганку, знал о посетителях не больше моего, а Веллингтона поблизости не было. В холле я никого не встретил, но, бесшумно подойдя к гостиной, за закрытыми дверьми услышал голоса. Я решил не подниматься по главной лестнице и пройти в свою комнату по лестнице в заднем крыле дома, которой обычно пользовались слуги. Но не успел я повернуться, как дверь гостиной распахнулась и в холл вышла Рейчел, кому-то улыбаясь через плечо. У нее был счастливый, радостный вид, как всегда в минуты, когда она была в веселом расположении духа. -- Филипп, вы дома? -- сказала она. -- Войдите в гостиную. Уж от этого гостя вам не улизнуть. Он проделал очень длинный путь, чтобы увидеть нас обоих. Она, улыбаясь, взяла меня за руку и почти против моей воли втащила в гостиную. Заметив меня, сидевший там человек встал со стула и с протянутой рукой подошел ко мне. -- Вы не ждали меня, -- сказал он. -- Приношу свои извинения. Впрочем, и я не ждал вас, когда увидел впервые. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Не знаю, выдало ли мое лицо охватившие меня чувства. Должно быть, выдало, потому что Рейчел тут же принялась рассказывать Райнальди, как я постоянно отлучаюсь из дома в седле или пешком -- она никогда не знает куда, к тому же я не предупреждаю, когда вернусь. -- Филипп занят гораздо больше своих собственных работников, -- сказала она, -- и знает каждый дюйм имения куда лучше их. Она все еще держала меня за руку, словно выставляя напоказ, совсем как учитель -- строптивого ученика. -- У вас прекрасное имение. Поздравляю, -- сказал Райнальди. -- Неудивительно, что ваша кузина Рейчел так привязалась к нему. Я никогда не видел, чтобы она так чудесно выглядела. Его глаза, глаза, которые я отчетливо помнил, глубоко посаженные, лишенные выражения, на мгновение задержались на Рейчел, затем обратились ко мне. -- Вероятно, -- сказал он, -- здешний воздух более благоприятствует отдохновению души и тела, чем резкий воздух нашей Флоренции. -- Моя кузина, -- сказал я, -- происходит из нашей западной страны. Она всего лишь вернулась туда, откуда вышла. Он улыбнулся, если легкое движение мускулов лица можно назвать улыбкой, и обратился к Рейчел: -- Это зависит от того, какая кровь сильнее, не так ли? Ваш молодой родственник забывает, что ваша мать -- уроженка Рима. И могу добавить, что вы с каждым днем становитесь все более похожей на нее. -- Надеюсь, только лицом, -- сказала Рейчел, -- но не фигурой и не характером. Филипп, синьор Райнальди заявляет, что остановится на постоялом дворе -- любом, какой мы ему порекомендуем, -- он не привередлив. Но я сказала, что он говорит вздор. Мы, конечно же, можем найти для него комнату в доме. При этом предложении у меня упало сердце, но отказать я не мог. -- Разумеется, -- сказал я. -- Я сейчас распоряжусь и отошлю почтовую карету, поскольку она больше не понадобится. -- Она привезла меня из Эксетера, -- сказал Райнальди. -- Я расплачусь с кучером, а когда буду возвращаться в Лондон, снова найму ее. -- У нас достаточно времени подумать об этом, -- сказала Рейчел. -- И коли вы здесь, то должны остаться по крайней мере на несколько дней и все осмотреть. Кроме того, нам надо многое обсудить. Я вышел из гостиной, распорядился относительно комнаты; в западном крыле дома имелась одна просторная пустая комната, которая вполне годилась для него; медленно поднялся к себе принять ванну и переодеться к обеду. В окно я видел, как Райнальди вышел из дома, расплатился с кучером почтовой кареты и немного постоял на подъездной аллее, с оценивающим видом оглядываясь по сторонам. У меня было такое чувство, что он с одного взгляда оценил строевой лес, подсчитал стоимость кустов и деревьев. Я заметил, как он рассматривает резьбу на двери дома и проводит рукой по затейливым фигуркам. Наверное, за этим занятием его и застала Рейчел -- я услышал их смех, и вскоре они заговорили по-итальянски. Дверь закрылась. Они вошли в дом. Я был не прочь остаться в своей комнате и передать молодому Джону, чтобы он принес мне обед. Если им надо о многом поговорить, то пусть бы разговаривали в мое отсутствие. Но я был хозяином и не мог выказывать невежливость. Я не спеша принял ванну, с неохотой оделся и спустился вниз. Сиком и молодой Джон суетились в столовой, которой мы еще ни разу не пользовались с тех пор, как рабочие почистили деревянную обшивку и отремонтировали потолок. Стол был сервирован лучшим серебром и самой дорогой посудой, которую вынимали из шкафов только для приема гостей. -- К чему вся эта суматоха? -- спросил я Сикома. -- Мы прекрасно могли бы пообедать в библиотеке. -- Госпожа так распорядилась, сэр, -- с сознанием собственного величия объяснил Сиком, и вскоре я услышал, как он приказывает молодому Джону принести из буфетной кружевные салфетки, которыми мы не пользовались даже во время воскресных обедов. Я раскурил трубку и вышел из дома. Весенний вечер еще не угас, до сумерек оставалось больше часа. Однако в гостиной уже зажгли свечи, хотя портьеры пока не задернули. В голубой спальне также горели свечи, и я видел, как Рейчел, одеваясь, движется за окнами. Этот вечер мы провели бы вдвоем в будуаре -- я в душе поздравлял бы себя с тем, что сделал в Бодмине, она, в благостном расположении духа, рассказывала бы мне, чем занималась днем. Теперь же не будет ни того, ни другого. Яркий свет в гостиной, оживление в столовой, разговоры о вещах, которые не имеют ко мне ни малейшего отношения, и вдобавок ко всему -- инстинктивное отвращение к этому человеку, приехавшему отнюдь не ради развлечения и не из праздного любопытства, а явно с какой-то целью. Знала ли Рейчел заранее, что он прибыл в Англию и собирается навестить нас? Удовольствие от поездки в Бодмин растаяло. Школярская проказа закончилась. Я вошел в дом подавленный, полный дурных предчувствий. В гостиной у камина стоял Райнальди. Он был один. Итальянец сменил дорожную одежду на вечерний костюм и рассматривал портрет моей бабушки, висевший на одной из панелей. -- Очаровательное лицо, -- прокомментировал он, -- прекрасные глаза, прекрасная кожа... Вы происходите из красивой семьи. Ну а сам по себе портрет не представляет особой ценности. -- Вероятно, нет, -- сказал я. -- Лели\footnote{\textit{Лели} Питер (1618--1680) -- английский живописец.} и Неллер\footnote{\textit{Неллер} Годфри (1646 или 1649--1723) -- известный английский портретист.} висят на лестнице, если вам интересно взглянуть на них. -- Я заметил, когда спускался, -- ответил он. -- Для Лели место выбрано удачно, но не для Неллера. Последний, я бы сказал, не в лучшем стиле, но выполнен в минуту вдохновения. Возможно, закончен учеником. Я промолчал, прислушиваясь, не донесутся ли с лестницы шаги Рейчел. -- Во Флоренции перед самым отъездом мне удалось продать для вашей кузины раннего Фурини\footnote{\textit{Фурини} Франческо (1600--1649) -- итальянский художник, представитель флорентийской школы.} из коллекции Сангаллетти, которая теперь, к несчастью, рассеялась. Изысканная вещь. Картина висела в вилле на лестнице, где свет как нельзя лучше выявлял все ее достоинства. Вы, наверное, не заметили ее, когда были там. -- Наверное, нет, -- ответил я. В гостиную вошла Рейчел. На ней было то же самое платье, что в сочельник, но плечи покрывала шаль. Меня это обрадовало. Она бросила быстрый взгляд на каждого из нас, словно желая прочесть по нашим лицам, как ладится беседа. -- А я как раз говорил вашему кузену Филиппу, -- сказал Райнальди, -- насколько выгодно мне удалось продать <Мадонну> Фурини из коллекции Сангаллетти, которая так украшала вашу виллу. И право, трагично, что с ней пришлось расстаться. -- Мы привыкли к таким расставаниям, не правда ли? -- ответила она. -- Сколько сокровищ нельзя было спасти... Я обнаружил, что меня возмущает это <мы>. -- Вы преуспели в продаже виллы? -- без обиняков спросил я. -- Пока нет, -- ответил Райнальди. -- Еще и поэтому я приехал повидаться с вашей кузиной Рейчел. Мы склонны сдать ее внаем года на три или четыре. Это выгоднее, и, кроме того, <сдать> выглядит не так безнадежно, как <продать>. Возможно, ваша кузина вскоре пожелает вернуться во Флоренцию. -- Пока у меня нет такого намерения, -- сказала Рейчел. -- Очевидно, нет, -- заметил он, -- но мы посмотрим. Его глаза неотступно следили за ее движениями по комнате, и я молил небеса, чтобы она села. Кресло, в котором она обычно сидела, стояло несколько поодаль от зажженных свечей, и ее лицо оставалось бы в тени. Ей вовсе незачем было ходить по комнате, разве что из желания показать платье. Я пододвинул кресло к свету, но она так и не села. -- Представьте себе, Филипп, синьор Райнальди провел в Лондоне целую неделю и не написал мне, -- сказала она. -- Я в жизни так не удивлялась, как в ту минуту, когда Сиком доложил, что он здесь. Она улыбнулась ему, он пожал плечами. -- Я надеялся, что удивление, вызванное внезапностью моего появления, усилит вашу радость, -- сказал он. -- Неожиданное может быть восхитительным и наоборот -- все зависит от обстоятельств. Помните, как в Риме мы с Козимо заявились к вам, когда вы одевались, чтобы отправиться на бал к Кастеллуччи? Вы были немало раздосадованы на нас. -- Ах, у меня была на то причина! -- рассмеялась она. -- Если вы забыли, я не стану напоминать. -- Я ничего не забыл, -- возразил он. -- Я помню даже цвет вашего платья. С янтарным отливом. И еще: Бенито Кастеллуччи прислал вам цветы. Я заметил его визитную карточку, а Козимо нет. Войдя в гостиную, Сиком объявил, что обед подан, и Рейчел, все еще смеясь и напоминая Райнальди разные забавные римские случаи, повела нас через холл в столовую. Никогда не чувствовал я себя таким лишним. Они продолжали разговаривать о разных местах, людях; Рейчел время от времени протягивала ко мне руку через стол, как делала бы это, будь на моем месте ребенок, и говорила: <Филипп, дорогой, вы должны простить нас. Я так давно не видела синьора Райнальди>, а он тем временем смотрел на меня своими темными, глубоко посаженными глазами. Несколько раз они переходили на итальянский. Он о чем-то рассказывал ей и вдруг, не находя слова, с извиняющимся видом отвешивал мне поклон и продолжал фразу на своем родном языке. Она отвечала ему по- итальянски, и, пока она говорила, а я слышал незнакомые слова, которые лились с ее губ быстрее, чем английские, мне казалось, что лицо ее преображается и вся она становится более оживленной, более пылкой, но вместе с тем более жесткой и ослепительной, что мне вовсе не нравилось. Мне казалось, что эта пара чужая за моим столом, в моей обитой деревянными панелями столовой; их место в Риме, во Флоренции, в окружении прислуживающей им льстивой смуглолицей челяди, среди блестящего, чуждого мне общества, болтающего на непонятном мне языке. Не следует им быть там, где Сиком шаркает по полу кожаными подошвами, а одна из молодых собак чешется под столом. Я, сгорбившись, сидел на стуле -- полная противоположность увлеченным собеседникам, призрак смерти на обеде в собственном доме, и, дотягиваясь до грецких орехов, колол их в руках, чтобы отвести душу. Рейчел осталась сидеть за столом, когда после трапезы мы принялись за портвейн и коньяк. Точнее, принялся Райнальди, поскольку я не притронулся ни к тому ни к другому, а он воздал должное обоим. Из портсигара, который, оказалось, был при нем, он достал сигару, закурил и, пока я раскуривал трубку, рассматривал меня с выражением снисходительности на лице. -- По-моему, все молодые англичане курят трубку, -- заметил он. -- Причина, видно, в том, что это способствует хорошему пищеварению, но, как мне говорили, вредит дыханию. -- Как и коньяк, -- ответил я, -- который к тому же вредит еще и голове. Я неожиданно вспомнил бедного Дона, теперь лежащего в земле; когда он был помоложе, то при встрече с собакой, которая ему почему-либо особенно не нравилась, он ощетинивался, поднимал хвост, подпрыгивал и вцеплялся ей в глотку. Теперь я понимал, что он должен был чувствовать в такие моменты. -- Извините нас, Филипп, -- поднимаясь со стула, сказала Рейчел. -- Синьору Райнальди и мне надо многое обсудить. Он привез бумаги, которые я должна подписать. Лучше всего это сделать в моем будуаре. Вы к нам присоединитесь? -- Думаю, нет, -- ответил я. -- Я целый день не был дома, и в конторе меня ждут письма. Желаю вам обоим доброй ночи. Она вышла из столовой, он последовал за ней. Я слышал, как она и он поднимались по лестнице. Когда молодой Джон пришел убирать со стола, я все еще сидел в столовой. Затем я вышел из дома и направился к парку. Я видел свет в будуаре, но портьеры были задернуты. Оставшись одни, они, конечно же, говорят по- итальянски. Она, разумеется, сидит в низком кресле у камина, он -- рядом с ней. Интересно, думал я, расскажет ли она ему про наш разговор прошлым вечером? Что я взял у нее завещание и снял с него копию? Интересно, что он ей советует? Какие бумаги, требующие ее подписи, привез показать? Покончив с делами, вернутся ли они к воспоминаниям, к обсуждению общих знакомых мест, где они бывали? Приготовит ли она tisana, как готовила мне, будет ли ходить по комнате, чтобы он мог любоваться ее движениями? Когда он уйдет от нее, чтобы лечь спать, и даст ли она ему на прощание руку? Помедлит ли он перед дверью, под разными предлогами оттягивая уход, как делал я сам? Или, так хорошо зная его, она позволит ему задержаться допоздна? Я бродил по парку: вверх -- по дорожке с террасами, вниз -- по тропинке до самого взморья и обратно; снова вверх по дорожке, обсаженной молодыми кедрами. Так я кружил до тех пор, пока не услышал, что часы на башне пробили десять. В этот час меня выставляли из будуара; а его? Я подошел к краю лужайки, остановился и посмотрел на ее окно. В будуаре еще горел свет. Я ждал, не сводя с него глаз. Свет продолжал гореть. От долгой ходьбы я согрелся, но под деревьями воздух был холодный. У меня замерзли руки и ноги. Ночь была темной, ни один звук не нарушал глубокой тишины. Морозная луна не стояла над вершинами деревьев. Часы пробили одиннадцать. С последним ударом свет в будуаре погас и зажегся в голубой спальне. Я немного подождал, затем быстро обогнул задний фасад дома, прошел мимо кухни и, остановившись перед западным фасадом, посмотрел вверх, на окно комнаты Райнальди. У меня вырвался вздох облегчения. В ней тоже горел свет. Он оставил ставни закрытыми, но я разглядел в них слабые просветы. Окно тоже было плотно закрыто. Я был уверен -- и эта уверенность доставляла мне, как истинному жителю Британских островов, немалое удовлетворение, -- что ночью он не откроет ни то, ни другое. Я вошел в дом и поднялся к себе. Только я снял сюртук и галстук и бросил их на стул, как в коридоре послышалось шуршание платья и в дверь осторожно постучали. Я подошел и открыл ее. У порога стояла Рейчел. Она еще не переоделась, и на ее плечах по-прежнему лежала шаль. -- Я пришла пожелать вам спокойной ночи, -- сказала она. -- Благодарю вас, -- ответил я. -- И я желаю вам того же. Она опустила глаза и увидела на моих сапогах грязь. -- Где вы были весь вечер? -- спросила она. -- Гулял в парке, -- ответил я. -- Почему вы не пришли ко мне в будуар выпить tisana? -- спросила она. -- Не хотелось, -- ответил я. -- Какой вы смешной, -- сказала она. -- За обедом вы вели себя, как надутый школьник, по которому плачут розги. -- Прошу прощения, -- сказал я. -- Райнальди -- мой старинный друг, вам это отлично известно, -- сказала она. -- Нам надо было о многом поговорить, неужели вы не понимаете? -- Не потому ли, что он вам более старинный друг, чем я, вы и позволили ему засидеться в будуаре до одиннадцати часов? -- спросил я. -- Неужели до одиннадцати? Я и не знала, что так поздно. -- Он долго здесь пробудет? -- спросил я. -- Это зависит от вас. Если вы проявите учтивость и пригласите его, то, возможно, он останется дня на три. Никак не дольше. Ему надо вернуться в Лондон. -- Раз вы просите меня пригласить его, я должен это сделать. -- Благодарю вас, Филипп. -- Она посмотрела на меня снизу вверх, глаза ее смягчились, а в уголках губ заиграла улыбка. -- В чем дело? Почему вы такой неразумный? О чем вы думали, бродя по парку? Я мог бы предложить ей сотню ответов. Как не доверяю я Райнальди, как ненавистно мне его присутствие в моем доме, как хочу, чтобы все было, как прежде, -- она, и никого больше. Но вместо этого я без всякой на то причины, кроме отвращения ко всему, о чем говорилось вечером, спросил ее: -- Кто такой этот Бенито Кастеллуччи? Почему он считал себя вправе дарить вам цветы? Она залилась своим жемчужным смехом, привстала на цыпочки и обняла меня. -- Он был старым, очень толстым, и от него пахло сигарами. А вас я очень-очень люблю. И она вышла. Не сомневаюсь, что минут через двадцать она уже спала, я же до четырех ночи слышал бой часов на башне и, наконец забывшись беспокойным сном, который к семи утра становится особенно крепок, спал, пока молодой Джон безжалостно не разбудил меня в обычное время. Райнальди пробыл у нас не три, а семь дней, и за все это время у меня ни разу не было повода изменить о нем мнение. Думаю, что больше всего меня раздражала снисходительность, которую он проявлял по отношению ко мне. Когда он смотрел на меня, на его губах змеилась улыбка, словно я был ребенком, которого надо ублажать, и, чем бы я ни занимался днем, он осведомлялся о моих делах с таким видом, будто говорил о школьных проказах. Я положил себе за правило не возвращаться к ленчу, и когда в начале пятого приходил домой, то, открывая дверь гостиной, всегда заставал их вдвоем за оживленным разговором, непременно по-итальянски. При моем появлении разговор обрывался. -- О, труженик возвращается! -- однажды сказал Райнальди, сидевший -- будь он проклят! -- на стуле, на котором всегда сидел я, когда мы были вдвоем с Рейчел. -- И пока он обходил свои земли, разумеется, с тем, чтобы проверить, достаточно ли глубоко его плуги вспахивают почву, мы с вами, Рейчел, перенеслись за сотни миль отсюда на крыльях мысли и воображения. За весь день мы не пошевелились, если не считать прогулки по дорожке с террасами. Средний возраст имеет свои преимущества. -- Вы дурно на меня влияете, Райнальди, -- ответила она. -- С тех пор как вы здесь, я пренебрегаю всеми своими обязанностями. Не выезжаю с визитами, не слежу за посадками. Филипп будет бранить меня за праздность. -- Вы не были праздны интеллектуально, -- последовал его ответ. -- В этом смысле мы покрыли не меньшие просторы, чем вышагал ваш молодой кузен. Или сегодня он был не на ногах, а в седле? Верховой ездой молодые англичане вечно доводят свои тела до изнеможения. Я понял, что он насмехается надо мной, пустоголовым молодым жеребцом, а способ, каким Рейчел пришла мне на выручку -- опять воспитатель и воспитанник, -- еще сильнее разозлил меня. -- Сегодня среда, -- сказала она, -- а по средам Филипп никуда не выходит и не выезжает, а просматривает счета в конторе. У него хорошая голова на цифры, и он точно знает, сколько тратит, не так ли, Филипп? -- Не всегда, -- ответил я. -- Например, сегодня я присутствовал на заседании мировых судей нашей округи и принимал участие в разбирательстве дела одного малого, обвиненного в воровстве. Его приговорили к штрафу и отпустили. Райнальди наблюдал за мной все с той же снисходительностью. -- Молодой Соломон и молодой фермер в одном лице, -- сказал он. -- Я постоянно слышу о новых талантах. Рейчел, вы не находите, что ваш молодой кузен очень напоминает портрет Иоанна Крестителя кисти дель Сарто\footnote{\textit{Дель Сарто} Андреа (1486--1550) -- итальянский живописец, представитель флорентийской школы Высокого Возрождения.}? Та же очаровательная смесь высокомерия и невинности. -- Может быть, -- ответила Рейчел. -- Я об этом не думала. По-моему, он похож только на одного человека. -- О да, разумеется, -- согласился Райнальди. -- Но помимо этого в нем определенно есть что-то дель-сартовское. Как-нибудь вам обязательно надо отлучить его от здешних угодий и показать ему нашу страну. Путешествия расширяют кругозор, обогащают душу, и мне очень хотелось бы увидеть, как он бродит по картинной галерее или по собору. -- На Эмброза и то и другое наводило скуку, -- заметила Рейчел. -- Сомневаюсь, чтобы на Филиппа они произвели большее впечатление. Кстати, вы видели вашего крестного на заседании мировых судей? Я хотела бы навестить его в Пелине вместе с синьором Райнальди. -- Да, он был там, -- сказал я, -- и передавал вам поклон. -- У мистера Кендалла очаровательная дочь, -- сказала Рейчел, обращаясь к Райнальди, -- немного младше Филиппа. -- Дочь? Хм, однако... -- заметил Райнальди. -- Значит, ваш молодой кузен не совсем отрезан от общества молодых женщин? -- Вовсе нет, -- рассмеялась Рейчел. -- Все матери в округе имеют на него виды. Помню, какой яростный взгляд я бросил на нее; она перестала смеяться и, выходя из гостиной, чтобы переодеться к обеду, потрепала меня по плечу. Эта привычка всегда бесила меня; я окрестил ее жестом тетушки Фебы, чем привел Рейчел в такой восторг, будто сделал ей комплимент. Именно тогда, как только она ушла наверх, Райнальди сказал мне: -- С вашей стороны, равно как и со стороны вашего креетного, было весьма великодушно выделить вашей кузине Рейчел содержание. Она сообщила мне об этом в письме. Она была глубоко тронута. -- Это самое меньшее, к чему обязывал нас долг по отношению к ней, -- ответил я, надеясь, что мой тон не располагает к продолжению беседы. Я не сказал ему, что должно произойти через три недели. -- Вам, вероятно, известно, -- продолжал Райнальди, -- что, помимо этого содержания, у нее нет абсолютно никаких средств, за исключением тех, которые я могу время от времени выручать от продажи ее вещей. Смена обстановки благотворно подействовала на нее, но, полагаю, скоро она станет испытывать потребность в обществе, к которому привыкла во Флоренции. Это истинная причина, почему я не избавляюсь от виллы. Ваша кузина связана с ней слишком прочными узами. Я не ответил. Если узы и прочны, то лишь потому, что он сам сделал их таковыми. Пока он не приехал, она не говорила ни о каких узах. Сколь велико может быть его собственное состояние, подумал я, не дает ли он ей из своих собственных средств деньги помимо тех, что получает от продажи вещей с виллы Сангаллетти? Прав был Эмброз, не доверяя ему! Но какая слабость заставляет Рейчел дорожить им как советником и другом? -- Возможно, -- снова заговорил Райнальди, -- было бы разумнее в конце концов продать виллу, а для Рейчел найти квартиру во Флоренции или построить небольшой дом во Фьезоле. У нее много друзей, которые совсем не хотят терять ее, я -- в их числе. -- При нашей первой встрече, -- сказал я, -- вы говорили, что кузина Рейчел -- женщина импульсивная. Без сомнения, она такой и останется и, следовательно, будет жить там, где пожелает. -- Без сомнения, -- подтвердил Райнальди, -- но природа ее импульсов такова, что они не всегда ведут ее к счастью. Думаю, он хотел сказать, что брак с Эмброзом, за которого она вышла под влиянием порыва, не принес ей счастья и что ее приезд в Англию объясняется таким же порывом, и он отнюдь не уверен в его исходе. Он вел ее дела, а потому обладал над ней определенной властью, которая могла вернуть ее во Флоренцию. Я был уверен, что именно в этом и состоит цель его визита -- убедить ее в непререкаемости своей власти, а возможно, и сказать, что выплачиваемое содержание недостаточно для того, чтобы обеспечить ее и в будущем. Но у меня на руках была козырная карта, и он не знал этого. Через три недели Рейчел перестанет зависеть от Райнальди до конца дней своих. Я не улыбнулся лишь потому, что не мог позволить себе этого в присутствии человека, к которому питал неодолимую неприязнь. -- Человек вашего воспитания, вынужденный в течение нескольких месяцев принимать в своем доме женщину, наверное, чувствует себя довольно странно, -- проговорил Райнальди, не сводя с меня глаз. -- Должно быть, это выбивает вас из привычной колеи? -- Напротив, -- сказал я. -- Я нахожу это весьма приятным. -- И тем не менее для такого молодого и неопытного человека, как вы, это сильное лекарство, -- заметил он. -- Будучи принято в столь большой дозе, оно способно причинить вред. -- Полагаю, что почти в двадцать пять лет я достаточно хорошо знаю, какое лекарство мне подходит, а какое нет. -- Так думал и ваш кузен в сорок три года, -- сказал Райнальди, -- но, как выяснилось, он ошибался. -- Это предупреждение или совет? -- спросил я. -- И то и другое, -- ответил он, -- если вы их правильно поймете. А теперь прошу извинить меня, но я должен переодеться к обеду. Скорее всего, его план заключался в следующем: вбить клин между мной и Рейчел, обронив слово, едва ли ядовитое, но жалящее весьма больно. Если мне он давал понять, чтобы я остерегался ее, то какие намеки отпускал он по моему адресу? Однажды, не успел я появиться в гостиной, где они сидели, как он заявил, что у всех молодых англичан длинные ноги и короткие мозги... Чем объяснить эти слова? Желанием одним движением плеча избавиться от меня или чрезмерной легкостью в общении? Он располагал обширным арсеналом критических замечаний, всегда готовых сорваться с языка и кого-нибудь очернить. -- Беда всех очень высоких людей в том, -- как-то сказал он, -- что они роковым образом расположены к сутулости (когда он говорил это, я, нагнув голову, стоял под притолокой в дверях, отдавая распоряжения Сикому). К тому же более мускулистые из них со временем очень толстеют. -- Эмброз никогда не был толстым, -- поспешно сказала Рейчел. -- Он не увлекался упражнениями, какими увлекается этот юноша. Неумеренная ходьба, езда верхом и плавание развивают не те части тела, которые нуждаются в развитии. Я очень часто это замечал. Особенно у англичан. Видите ли, в Италии мы не так костисты и ведем менее подвижный образ жизни. Поэтому мы и сохраняем фигуру. К тому же наша пища легче для печени и крови. Не так много тяжелой для желудка говядины, баранины. А что до пирожных, тортов... -- Он сделал протестующий жест. -- Этот мальчик постоянно ест пирожные. Я видел, как вчера за обедом он уничтожил целый пирог. -- Вы слышите, Филипп? -- спросила Рейчел. -- Синьор Райнальди уверяет, что вы слишком много едите. Сиком, нам придется поменьше кормить мистера Филиппа. -- Ни в коем случае, мадам, -- ответил потрясенный Сиком. -- Если он будет меньше есть, то повредит своему здоровью. Мы должны помнить, мадам, что мистер Филипп еще растет. -- Боже праведный! -- пробормотал Райнальди. -- Если в двадцать четыре года он еще растет, следует опасаться серьезного заболевания желез. С задумчивым видом потягивая коньяк, который Рейчел позволила ему принести в гостиную, Райнальди пристально разглядывал меня, пока мне и впрямь не стало казаться, будто во мне семь футов роста, как в бедном слабоумном Джеке Тревозе, которого мать таскала по бодминской ярмарке, чтобы люди глазели на него и подавали мелкие монеты. -- Надеюсь, -- сказал Райнальди, -- вы действительно не жалуетесь на здоровье? И не перенесли в детстве серьезной болезни, которая могла бы способствовать возникновению опухоли? -- Не помню, чтобы я вообще когда-нибудь болел, -- ответил я. -- Что само по себе уже плохо, -- сказал он. -- Тот, кто не перенес никаких заболеваний, становится жертвой первого же удара, который наносит ему Природа. Разве я не прав, Сиком? -- Очень возможно, что и правы, сэр. Откуда мне знать? -- ответил Сиком, но я заметил, что, выходя из комнаты, он взглянул на меня с некоторым сомнением, как будто я уже заболел оспой. -- Этот коньяк, -- сказал Райнальди, -- надо выдерживать по крайней мере еще лет тридцать. Он будет годен к употреблению не раньше, чем дети Филиппа достигнут совершеннолетия. Рейчел, вы помните тот вечер на вилле, когда Козимо принимал всю Флоренцию -- во всяком случае, у многих создалось именно такое впечатление -- и настоял, чтобы мы надели домино и маски, как на венецианском карнавале? А ваша матушка, да будет ей земля пухом, дурно обошлась с князем... как его там... ах, кажется, вспомнил -- с Лоренцо Амманати, не так ли? -- Я не могла быть повсюду одновременно, -- ответила Рейчел, -- но это был не Лоренцо, он слишком усердно ухаживал за мной. -- О, эти ночи безумств... -- мечтательно проговорил Райнальди. -- Все мы были до смешного молоды и крайне легкомысленны. Куда лучше быть степенным и спокойным, как сейчас. Думаю, в Англии никогда не дают таких балов. Конечно, виною тому климат. Если бы не он, возможно, юный Филипп и счел бы забавным, облачившись в домино и надев маску, обшаривать кусты в поисках мисс Луизы. -- Уверена, что Луиза лучшего не могла бы и желать, -- сказала Рейчел. Я поймал на себе ее взгляд и заметил, что губы ее подрагивают. Я вышел из гостиной и почти сразу услышал, что они перешли на итальянский; в его голосе звучал вопрос, она ответила и весело рассмеялась. Я догадался, что они обсуждают меня, может быть, Луизу и, уж конечно, эти проклятые сплетни о нашей будущей помолвке, которые, по словам Рейчел, ходят по всей округе. Господи! Сколько еще он намерен здесь пробыть? Сколько дней и ночей предстоит мне терпеть все это?! В конце концов в последний вечер визита Райнальди крестный и Луиза приехали к нам на обед. Вечер прошел гладко, во всяком случае внешне. Райнальди проявил по отношению к крестному редкостную учтивость, что стоило ему немалого труда, и эта троица -- он, крестный и Рейчел, -- увлекшись общим разговором, предоставили нам с Луизой занимать друг друга. Иногда я замечал, что Райнальди смотрит в нашу сторону с улыбкой снисходительной благожелательности, и даже услышал, как он сказал крестному sotto voce\footnote{Sotto voce -- вполголоса \textit{(итал.)}.}: <Поздравляю вас с дочерью и крестником. Они прекрасная пара>. Луиза тоже услышала эти слова. Бедная девушка покраснела, и я тут же принялся расспрашивать ее о том, когда она снова собирается в Лондон. Я хотел успокоить ее, но, сам не знаю почему, сделал только хуже. После обеда разговор снова зашел о Лондоне, и Рейчел сказала: -- Я сама надеюсь очень скоро посетить Лондон. Если мы окажемся там в одно время (это Луизе), вы должны показать мне все, что заслуживает внимания, ведь я никогда не бывала там. При этих словах крестный навострил уши. -- Вы в самом деле намереваетесь покинуть нас? -- спросил он. -- Ну что же, вы отлично перенесли все неудобства, связанные с посещением Корнуолла зимой. Лондон вы найдете более привлекательным. Он обернулся к Райнальди: -- Вы еще будете там? -- Дела задержат меня всего на несколько недель, -- ответил Райнальди. -- Но если Рейчел решит приехать, я, естественно, буду в ее распоряжении. Я не впервые приезжаю в вашу столицу и очень хорошо знаю ее. Надеюсь, вы и ваша дочь доставите нам удовольствие отобедать с нами, когда приедете в Лондон. -- Мы будем счастливы, -- ответил крестный. -- Весной Лондон прекрасен. За одно то, что они спокойно обсуждают возможность подобной встречи, я был готов расшибить головы всей этой компании, но больше всего меня взбесило слово <мы> в устах Райнальди. Я разгадал его план. Заманить ее в Лондон, развлекать там, пока не закончит свои дела, а потом уговорить вернуться в Италию. А крестный, руководствуясь собственными соображениями, способствует этому плану. Они не знали, что у меня есть козырь, способный побить все их карты. Вечер прошел в многочисленных заверениях во взаимном расположении и закончился тем, что Райнальди отвел крестного в сторону минут на двадцать, а то и больше, с тем -- как я легко мог себе представить -- чтобы подпустить какого-нибудь яда по моему адресу. После отъезда Кендаллов я не вернулся в гостиную. Оставив дверь открытой, чтобы слышать, когда Рейчел и Райнальди поднимутся наверх, я лег в постель. Они не спешили. Пробило полночь, а они все еще сидели внизу. Я встал, вышел на площадку лестницы и прислушался. Через приоткрытую дверь гостиной до меня долетали приглушенные голоса. Опираясь о перила, чтобы перенести на них часть своего веса, я босиком спустился до середины лестницы. Мальчиком я проделывал то же самое, если Эмброз засиживался с компанией за обедом. И теперь, как тогда, меня пронзило чувство вины. Голоса не смолкали. Но слушать Рейчел и Райнальди было бесполезно -- они говорили по-итальянски. То и дело до меня долетало мое собственное имя -- <Филипп>, несколько раз имя крестного -- <Кендалл>. Они разговаривали обо мне или о нем, может быть -- о нас обоих. В голосе Рейчел звучала непривычная настойчивость, а он, Райнальди, говорил таким тоном, будто о чем-то расспрашивал ее. Я вдруг с отвращением подумал, не рассказал ли крестный Райнальди о своих друзьях-путешественниках из Флоренции, а тот, в свою очередь, поведал об этом Рейчел. Насколько бесполезно сейчас образование, полученное мною в Харроу и в Оксфорде, изучение латыни, греческого! Здесь, в моем доме, два человека разговаривают по- итальянски, возможно, обсуждают вопросы, которые имеют для меня огромное значение, а я не могу разобрать ничего, кроме собственного имени. Вдруг наступила тишина. Они замолкли. До меня не доносилось ни шороха. Что, если он подошел к ней, обнял и она поцеловала его, как поцеловала меня в канун Рождества? При этой мысли меня захлестнула волна такой ненависти к Райнальди, что я едва не забыл об осторожности, чуть было не бросился вниз по лестнице и не распахнул дверь гостиной. Затем я вновь услышал ее голос и шуршание платья, приближающееся к двери. Я увидел колеблющийся свет ее свечи. Долгое совещание наконец закончилось. Они шли спать. Совсем как ребенок в те далекие годы, я крадучись вернулся в свою комнату Я слышал, как Рейчел по коридору прошла в свои комнаты, а он повернул в другую сторону и направился к себе. Вероятно, я никогда не узнаю, что они так долго обсуждали вдвоем, но, подумал я, это его последняя ночь под моей крышей и завтра я лягу спать с легким сердцем. На следующее утро я с трудом проглотил завтрак -- так не терпелось мне поскорее выпроводить незваного гостя. Под окнами застучали колеса почтовой кареты, и Рейчел, которая, как мне казалось, простилась с ним еще ночью, спустилась проводить его, одетая для работы в саду. Он взял ее руку и поцеловал. На этот раз из простой вежливости по отношению ко мне, хозяину дома, он произнес слова прощания по- английски. -- Так вы напишете мне о своих планах? -- спросил он Рейчел. -- Помните, когда соберетесь приехать, я буду ждать вас в Лондоне. -- До первого апреля, -- отозвалась она, -- я не буду строить никаких планов. И, взглянув на меня из-за его плеча, улыбнулась. -- Не день ли это рождения вашего кузена? -- осведомился Райнальди, садясь в почтовую карету. -- Надеюсь, он хорошо проведет его и съест не слишком большой пирог. И, выглянув из окна, сделал прощальный выстрел в мою сторону: -- Должно быть, не очень приятно, когда день рождения приходится на такую своеобразную дату. День всех дураков, кажется? Но, вероятно, в двадцать пять лет вы сочтете себя слишком старым, чтобы вам напоминали о ней? Почтовая карета покатила его к воротам парка. Я взглянул на Рейчел. -- Может быть, -- сказала она, -- мне следовало попросить его вернуться к этому дню и принять участие в празднике? И с неожиданной улыбкой, тронувшей мое сердце, она взяла веточку остролиста, которую носила на платье, и продела мне в петлицу. -- Вы были молодцом, -- шепнула она, -- все семь дней. А я невнимательна к своим обязанностям. Вы рады, что мы опять вдвоем? И, не дождавшись ответа, она вслед за Тамлином ушла в сад. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Последние недели марта прошли быстро. С каждым днем я чувствовал все большую уверенность в будущем, и на сердце у меня становилось легче и легче. Казалось, мое настроение передалось и Рейчел. -- Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так терял голову из-за дня рождения. Неужели для вас так много значит освободиться от бедного мистера Кендалла и его опеки? Уверена, у вас не могло бы быть более покладистого опекуна. Между прочим, какие у вас планы на этот день? -- Никаких планов, -- ответил я, -- кроме того, что вам необходимо помнить про обещание, которое вы дали мне на днях. Виновник торжества имеет право на исполнение любого желания. -- Только до десяти лет, -- сказала она, -- и никак не позже. -- Это несправедливо, -- сказал я, -- вы не делали оговорок относительно возраста. -- Если нас ждет пикник или прогулка под парусом, -- заявила она, -- я с вами не поеду. Еще слишком рано, чтобы сидеть у воды или забираться в лодку В парусах я разбираюсь даже меньше, чем в лошадях. Вам придется взять вместо меня Луизу. -- Луизу я не возьму, -- сказал я, -- и нас не ждет ничего, что было бы ниже вашего достоинства. В сущности, я не думал о том, как провести этот день. У меня созрел лишь один план: она получит документ на подносе за завтраком, остальное я отдавал на волю случая. Однако, когда наступило тридцать первое марта, я понял, что хочу сделать еще кое-что. Я вспомнил про драгоценности в банке и подумал, что был глупцом, не вспомнив о них раньше. Итак, в этот день мне предстояло выдержать две схватки. Одну - - с мистером Кучем, другую -- с крестным. Начать я решил с мистера Куча. Пакеты могли оказаться слишком громоздкими для того, чтобы везти их на Цыганке но и закладывать экипаж мне не хотелось: услышав об этом Рейчел, пожалуй, решит поехать в город по своим делам. Кроме того, я вообще не привык выезжать куда бы то ни было в экипаже. Поэтому я отправился в город пешком, велев груму встретить меня на обратном пути с догкартом. Казалось, в то утро вся округа, как назло, высыпала за покупками, и, как человек, который, желая избежать встречи с соседями на пристани, вынужден прятаться в дверях зданий или спускаться к причалу, так и я прятался за углами домов, чтобы не столкнуться с миссис Паско и ее выводком. Должно быть, само стремление остаться незамеченным привлекло ко мне всеобщее внимание, и по городку пополз слух, что мистер Эшли ведет себя весьма странно, необычно: вбегает на рыбный базар в одни двери, выбегает в другие и еще до одиннадцати утра ворвался в <Розу и Корону> как раз в ту минуту, когда супруга викария из соседнего прихода шла мимо. Я не сомневался: все дружно сойдутся на том, что мистер Эшли был пьян. Наконец я обрел безопасное убежище в стенах банка. Мистер Куч принял меня со своей всегдашней любезностью. -- На сей раз я пришел забрать все, -- сказал я. Мистер Куч испуганно взглянул на меня. -- Вы, разумеется, не намереваетесь, мистер Эшли, переводить свой банковский счет в другое заведение? -- неуверенно проговорил он. -- Нет, -- сказал я. -- Я говорю о фамильных драгоценностях. Завтра мне исполняется двадцать пять лет, и они станут моей законной собственностью. Я желаю видеть их у себя, когда проснусь утром в день своего рождения. Наверное, он счел меня в лучшем случае странным, а то и вовсе чудаком. -- Вы имеете в виду, что желаете позволить себе эту прихоть на один день? Мистер Кендалл, ваш опекун, не замедлил вернуть колье в банк. -- Не прихоть, мистер Куч, -- возразил я. -- Я хочу, чтобы драгоценности постоянно находились в моем доме. Не знаю, могу ли я лучше объяснить мое намерение. -- Понимаю, -- сказал он. -- Ну что же, полагаю, в вашем доме есть сейф или другое надежное место, где вы могли бы их хранить. -- Это, мистер Куч, -- сказал я, -- право же, мое личное дело. Буду вам весьма признателен, если вы немедленно принесете их. И на сей раз не только колье. Всю коллекцию. Могло показаться, будто я отнимаю его собственное достояние. -- Очень хорошо, -- с явной неохотой согласился он. -- На то, чтобы принести драгоценности из хранилища и упаковать со всей необходимой тщательностью, потребуется немного времени. Если у вас есть еще какие- нибудь дела в городе... -- Никаких дел, -- перебил я. -- Я подожду здесь и заберу их с собой. Он понял, что тянуть время бесполезно, и, послав за клерком, распорядился принести драгоценности. Я захватил с собой плетеную корзину, которая, к счастью, оказалась довольно вместительной -- дома мы возили в таких капусту, -- и мистер Куч усиленно моргал, складывая в нее коробки с драгоценностями. -- Было бы гораздо лучше, -- сказал он, -- если бы я прислал их вам надлежащим образом. Видите ли, у нас есть карета, она куда больше подходит для таких целей. Да, подумал я, легко представить, какую пищу даст это досужим языкам. Банковская карета с управляющим в цилиндре катит в резиденцию мистера Эшли. Уж лучше овощная корзина и догкарт. -- Все в порядке, мистер Куч, -- сказал я, -- я и сам отлично справлюсь. Слегка покачиваясь, держа корзину на плече, я с триумфом вышел из банка и на полном ходу столкнулся с миссис Паско и двумя ее дочерьми. -- Боже мой, мистер Эшли! -- воскликнула она. -- Как вы нагружены! Придерживая корзину одной рукой, другой я широким жестом сорвал с головы шляпу. -- Мы встретились в черные для меня дни, -- сказал я. -- Я пал настолько низко, что вынужден продавать капусту мистеру Кучу и его клеркам. Ремонт крыши почти разорил меня, и мне приходится на улицах города торговать плодами своих полей. Миссис Паско с отвисшей челюстью уставилась на меня, обе девушки широко раскрыли глаза от удивления. -- К несчастью, -- продолжал я, -- корзина, которая сейчас при мне, целиком предназначена для другого покупателя. В противном случае я с удовольствием продал бы вам немного моркови. Но в будущем, когда вам понадобятся овощи, вспомните обо мне. Я успел найти поджидавший меня догкарт, сгрузить поклажу, забраться в него -- грум сел рядом со мной -- и взять в руки вожжи, а миссис Паско все еще стояла на углу улицы, огорошенно взирая на меня круглыми, как плошки, глазами. Теперь слухи пополнятся новой подробностью: мало того что мистер Эшли странно вел себя, был пьян и невменяем, но он еще и нищий. Длинной аллеей, отходившей от перепутья Четырех Дорог, мы подъехали к дому, и, пока грум ставил догкарт в сарай, я через черный вход вошел в дом -- слуги сидели за обедом, -- поднялся по их лестнице и на цыпочках прошел в свою комнату. Я запер овощную корзину в шкаф и спустился в столовую к ленчу. Я умял целый голубиный пирог и запил его огромной кружкой эля. Райнальди закрыл бы глаза и содрогнулся. Рейчел не дождалась меня, о чем сообщила в оставленной для меня записке, и, думая, что я вернусь не скоро, ушла в свою комнату. Пожалуй, я впервые не пожалел о ее отсутствии. Едва ли мне удалось бы скрыть свою радость, смешанную с чувством вины. Проглотив последний кусок, я снова вышел из дома и отправился в Пелин, теперь уже верхом. В кармане у меня лежал документ, который мистер Треуин, как и обещал, прислал с нарочным. Завещание Эмброза я тоже взял с собой. Мне предстоял разговор куда более трудный, чем утром, но тем не менее я был полон отваги. Крестного я застал в кабинете. -- Ну, Филипп, -- сказал он, -- хоть я и опережаю события на несколько часов, но не важно. Позволь мне поздравить тебя с днем рождения. -- Благодарю вас, -- ответил я. -- Со своей стороны, я хочу поблагодарить вас за вашу любовь ко мне и к Эмброзу и за опеку надо мной в течение последних лет... -- ...Которая, -- улыбнулся он, -- завтра заканчивается. -- Да, -- сказал я, -- или, точнее, сегодня в полночь. И поскольку я не решусь нарушить ваш сон в столь поздний час, то хочу, чтобы вы засвидетельствовали мою подпись на документе, который я желаю подписать и который вступит в силу именно в полночь. -- Хм! -- Он протянул руку за очками. -- Документ... какой документ? Я вынул из нагрудного кармана завещание Эмброза. -- Мне бы хотелось, -- сказал я, -- чтобы вы сперва прочли это. Мне отдали его по доброй воле, но после долгих споров и препирательств. Я давно подозревал о существовании этой бумаги. Вот она. Я передал крестному завещание. Он водрузил на нос очки и прочел его от начала до конца. -- Здесь есть дата, -- сказал он, -- но нет подписи. -- Совершенно верно, -- подтвердил я. -- Но это рука Эмброза, не так ли? -- О да, -- согласился он, -- несомненно. Но я не понимаю, почему... почему он не подписал его и не прислал мне? Я ожидал именно такого завещания с первых дней его женитьбы и говорил тебе об этом. -- Эмброз подписал бы его, -- сказал я, -- если бы не болезнь и надежда вскоре вернуться домой и отдать его вам лично. Это я знаю точно. Крестный положил завещание на стол. -- Так-так, -- сказал он. -- Подобное случалось и в других семьях. Как это ни прискорбно для вдовы, но мы не можем сделать для нее больше того, что уже сделали. Без подписи завещание не имеет юридической силы. -- Знаю, -- сказал я, -- она и не ждала ничего другого. Как я только что сказал, лишь после долгих уговоров мне удалось получить от нее эту бумагу. Я должен вернуть ее, но вот копия. Я положил завещание в карман и подал крестному снятую мною копию. -- В чем дело? -- спросил он. -- Обнаружилось еще что-нибудь? -- Нет, -- ответил я, -- но совесть говорит мне, что я пользуюсь тем, что мне не принадлежит. Вот и все. Эмброз намеревался подписать завещание, но смерть, вернее, болезнь помешала ему. Я хочу, чтобы вы прочли документ, который я подготовил. И я протянул ему бумагу, составленную Треуином в Бодмине. Крестный читал медленно, внимательно; лицо его делалось все серьезнее. Прошло некоторое время, прежде чем он снял очки и посмотрел на меня. -- Твоей кузине Рейчел известно про этот документ? -- спросил он. -- Ровным счетом ничего, -- ответил я. -- Никогда ни словом, ни намеком она не обмолвилась о том, что я написал здесь и что намерен выполнить. Она и не подозревает о моем плане. Ей неизвестно даже то, что я у вас и что я показал вам завещание Эмброза. Как несколько недель назад вы слышали от нее самой, она намерена вскоре уехать в Лондон. Не сводя с меня глаз, крестный сел за стол. -- Ты твердо решил поступить именно так? -- спросил он. -- Я решил твердо, -- ответил я. -- Ты отдаешь себе отчет в том, что подобный шаг может привести к злоупотреблениям с ее стороны? У тебя нет никакой гарантии, что имущество, которое со временем должно перейти к тебе и твоим наследникам, не будет растрачено. -- Да, я готов пойти на риск, -- сказал я. Он покачал головой и вздохнул. Затем встал со стула, выглянул в окно и снова сел. -- Ее советчик, синьор Райнальди, знает про этот документ? -- спросил он. -- Разумеется, нет, -- ответил я. -- Жаль, что ты не сказал мне о нем раньше, Филипп. Я мог бы обсудить его с Райнальди. Он показался мне здравомыслящим человеком. В тот вечер я имел с ним продолжительную беседу и даже поделился беспокойством по поводу превышения твоей кузиной кредита. Он признал, что она всегда отличалась таким недостатком, как расточительность. Из- за этого у нее были недоразумения не только с Эмброзом, но и с первым мужем. Он дал мне понять, что он, синьор Райнальди, -- единственный, кто знает, как с ней обходиться. -- Мне наплевать на то, что он считает правильным. Этот человек меня раздражает, и я уверен, что он использовал приведенный вами аргумент в собственных целях. Он надеется заманить ее обратно во Флоренцию. Крестный все так же пристально смотрел на меня. -- Филипп, -- сказал он, -- извини, что я задаю тебе этот вопрос, он, конечно, очень личный, но я знаю тебя с рождения. Ты совсем потерял голову из-за своей кузины Рейчел? Я чувствовал, что у меня горят щеки, но взгляд не отвел. -- Не понимаю, что вы хотите сказать. <Потерял голову> -- несерьезное и крайне некрасивое выражение. Я уважаю и чту мою кузину Рейчел более, чем кого-либо другого. -- Я хотел поговорить с тобой раньше, -- сказал крестный. -- Видишь ли, ходит много разговоров о том, что она слишком долго гостит в твоем доме. Скажу больше: во всем графстве поговаривают еще кое о чем. -- Пусть поговаривают, -- сказал я. -- Послезавтра у них появится новая пища для разговоров. Передача имения и состояния едва ли останется незамеченной. -- Если у твоей кузины Рейчел есть хоть капля здравого смысла, -- сказал он, -- и она не желает утратить уважения к самой себе, то либо она уедет в Лондон, либо попросит тебя переехать жить в другое место. Нынешнее положение более чем двусмысленно и не на пользу ни ей, ни тебе. Я промолчал. Для меня имело значение только одно: чтобы он заверил документ. -- В конце концов, -- продолжал крестный, -- есть только один способ избежать сплетен. А заодно, согласно этому документу, и передачи собственности. Ей надо снова выйти замуж. -- Думаю, что это исключено, -- сказал я. -- Полагаю, -- сказал он, -- ты не подумываешь о том, чтобы самому сделать ей предложение? Краска снова бросилась мне в лицо. -- Я не осмелился бы, -- сказал я, -- да и она не приняла бы моего предложения. -- Не нравится мне все это, Филипп, -- сказал крестный. -- Лучше бы ей было вовсе не приезжать в Англию. Впрочем, жалеть поздно. Что ж, подписывай. И бери на себя последствия своих действий. Я схватил перо и поставил под документом свое имя. -- Есть женщины, Филипп, -- сказал крестный, -- возможно, вполне достойные, хорошие женщины, которые не по своей воле творят беду. Чего бы они ни коснулись, все оборачивается трагедией. Не знаю, зачем я тебе говорю это, но чувствую, что должен сказать. И он засвидетельствовал мою подпись под длинным бумажным свитком. -- Полагаю, ты не станешь дожидаться Луизы? -- спросил он. -- Думаю, что нет, -- ответил я и, смягчившись, добавил: -- Если завтра вы оба свободны, почему бы вам не приехать к обеду и не выпить за мое здоровье по случаю дня рождения? Немного помолчав, он сказал: -- Не уверен, что мы будем свободны. Во всяком случае, к полудню я тебя извещу. Я понял, что он не хочет приезжать к нам, но ему неудобно сразу отказаться от моего приглашения. К передаче наследства он отнесся спокойнее, чем я ожидал. Не было упреков, бесконечных лекций, увещеваний; наверное, он слишком хорошо знал меня, чтобы вообразить, будто они возымеют хоть какое-нибудь действие. По сдержанности и серьезному виду крестного я понял, насколько он огорчен и взволнован. Я был рад, что ни один из нас не упомянул про драгоценности. Известие о том, что они спрятаны в овощной корзине у меня в шкафу, могло бы послужить последней каплей. Я возвращался домой, вспоминая, в каком отличном настроении я проделал этот же путь после посещения стряпчего Треуина в Бодмине, чтобы по прибытии обнаружить в собственном доме свалившегося мне на голову Райнальди. Теперь такая встреча мне не грозит. За три последние недели в наши края пришла настоящая весна, и было тепло, как в конце мая. Подобно всем предсказателям погоды, мои арендаторы покачивали головой и предрекали беду: поздние заморозки побьют почки в цвету, погубят зерновые под поверхностью сохнущей почвы. Но в тот последний мартовский день меня не потревожили бы ни голод, ни потоп, ни землетрясение. Солнце садилось за западной бухтой, зажигая пламенем безмятежное небо, погружая во тьму водную гладь, и округлый лик почти полной луны вставал над восточными холмами. Должно быть, подумал я, именно так сильно охмелевший человек ощущает свое абсолютное слияние с быстротекущим временем. Я видел все не сквозь дымку, а предельно четко, как видят все вокруг одурманенные люди. Парк встретил меня очарованием волшебной сказки; и даже коровы, которые брели вниз по склону холма, чтобы напиться из своих корыт у пруда, казались зачарованными зверьми и одушевляли окружающую меня красоту. Я видел голубоватый дым, вьющийся из труб дома и конюшни, слышал стук ведер на дворе, смех людей, собачий лай; но эти картины и звуки, давно знакомые и любимые, близкие с детства, обрели теперь новое очарование. В полдень я слишком плотно поел, чтобы проголодаться, но чувствовал сильную жажду и напился холодной, прозрачной воды из колодца на заднем дворе дома. Я шутил с молодыми слугами, пока они запирали дверь на засовы и закрывали ставни. Они знали, что завтра у меня день рождения, и вполголоса сообщили мне, что Сиком в глубокой тайне заказал для меня свой портрет, который, по его словам, я повешу в холле среди портретов моих предков. Я дал им торжественное обещание, что так и сделаю. Все трое о чем-то пошептались в углу, скрылись в людской и вскоре вернулись с небольшим пакетом. Молодой Джон подал его мне и сказал: -- Вот это, мистер Филипп, сэр, вам от нас. До завтра нам не утерпеть. Это был ящичек с трубками. Наверное, он стоил месячного заработка всех троих. Я пожал им руки, похлопал по спине и самым серьезным тоном заявил, что собирался купить именно такой в Бодмине или в Труро. В их глазах зажегся восторг, и, глядя на них, я едва не расплакался, как последний идиот. Я не курил никаких трубок, кроме той, что Эмброз подарил мне на семнадцатилетие, но, чтобы не разочаровывать славных малых, решил в будущем обязательно курить их трубки. Я принял ванну и переоделся. Рейчел ждала меня в столовой. -- По-моему, вы что-то затеваете. Я предчувствую недоброе, -- сразу сказала она. -- Вас целый день не было дома. Чем вы занимались? -- А вот это, миссис Эшли, вас не касается, -- ответил я. -- Вас не видели с самого утра, -- настаивала она. -- Я пришла домой к ленчу и осталась без компаньона. -- Надо было пойти к Тамлину, -- заметил я. -- Его жена отлично готовит и угостила бы вас на славу. -- Вы ездили в город? -- О да, я ездил в город. -- Встретили кого-нибудь из наших знакомых? -- О да! -- Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. -- Я встретил миссис Паско и ее девиц. Они были потрясены моим видом. -- Почему же? -- Потому что я нес на плече корзину и сказал им, что торгую овощами. -- Вы говорили правду или перед тем заглянули в <Розу и Корону> выпить сидра? -- И правду не говорил, и в <Розу и Корону> не заглядывал. -- Тогда в чем же дело? Я не ответил. Просто сидел на стуле и улыбался. -- После обеда, -- наконец сказал я, -- когда взойдет луна, я, пожалуй, схожу искупаться. Нынче вечером я ощущаю в себе всю энергию мира, все его безумие. Она серьезно посмотрела на меня поверх бокала с вином: -- Если вы желаете провести свой день рождения в постели с припарками на груди, через каждый час пить черносмородиновый отвар и иметь при себе сиделку, предупреждаю: ею буду не я, а Сиком. Идите и купайтесь. Я не стану вас останавливать. Я вытянул руки над головой и, блаженно вздохнув, попросил разрешения закурить трубку, каковое и получил. -- Взгляните, -- сказал я, доставая ящичек с трубками, -- что подарили мне наши молодцы. Они не могли дождаться утра. -- Вы такой же большой ребенок, как они, -- сказала Рейчел и добавила полушепотом: -- Вы еще не знаете, что припас для вас Сиком! -- А вот и знаю! -- прошептал я в ответ. -- И польщен сверх меры. Вы его видели? Она кивнула: -- Он великолепен! Лучший сюртук, зеленый, нижняя губа и все прочее. Писал зять Сикома из Бата. Отобедав, мы перешли в библиотеку. Я не преувеличивал, говоря, что ощущаю всю энергию мира. Я не мог спокойно сидеть на стуле, все во мне ликовало, и я мечтал лишь об одном: чтобы ночь поскорее прошла и наступил день. -- Филипп, -- не выдержала Рейчел, -- умоляю вас, пойдите прогуляйтесь. Пробегитесь до маяка и обратно. Может быть, хоть это приведет вас в чувство. По-моему, вы просто спятили. -- Если я спятил, -- сказал я, -- то мне бы хотелось остаться безумным навсегда. Я и не подозревал, что помешательство способно доставлять такое наслаждение. Я поцеловал ей руку и вышел из дома. Ночь, тихая, ясная, как нельзя более располагала к прогулке. Я не побежал, как советовала мне Рейчел, и тем не менее вскоре добрался до маячного холма. Над бухтой висела луна с опухшей щекой, ее лик был похож на лицо чародея, который знал о моей тайне. Волы, на ночь укрывшиеся под каменной стеной, огораживающей пастбище во впадине долины, при моем приближении тяжело поднялись и разошлись в разные стороны. Я видел свет на Бартонской ферме над лугом, а когда дошел до кромки мыса, на котором стоял маяк, и по обеим сторонам от меня раскинулась темная гладь воды, различил вдали мерцающие огни небольших городков, растянувшихся вдоль побережья, и огни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь свет луны заливал все вокруг, прорезая на воде серебристую дорожку. Если эта ночь так и манила прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали меня. Я спустился к своему излюбленному месту на выступающих в море скалах и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи! Она была ледяной. Я, как собака, встряхнулся и, стуча зубами от холода, отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде и четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться. Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем. Я, как мог, вытерся рубашкой, оделся и стал через лес подниматься к дому. Луна роняла призрачный свет на тропу, за каждым деревом прятались мрачные фантастические тени. Там, где тропа делилась на две -- одна вела к кедровой дорожке, вторая -- к новой террасе немного выше по склону холма, -- в густых зарослях деревьев я услышал шорох и в воздухе разлился зловонный лисий запах; казалось, его источают даже листья под моими ногами. Но я никого не увидел. Желтые нарциссы, усеявшие невысокие земляные насыпи с обеих сторон от меня, замерли в сонном покое. Наконец я подошел к дому и взглянул на окно Рейчел. Оно было распахнуто, но я не мог определить, горит ли в спальне свеча или она уже задула ее. Я посмотрел на часы. До полуночи оставалось всего пять минут. И вдруг я понял, что как наши молодцы не утерпели и раньше времени вручили мне свой подарок, так и я не могу больше ждать и должен немедленно поднести Рейчел свой. Я вспомнил про миссис Паско, про капусту, и ретивое взыграло во мне с новой силой. Я подошел к дому, встал под окном голубой спальни и окликнул Рейчел. Я три раза произнес ее имя, прежде чем услышал ответ. Она подошла к открытому окну в своей белой монашеской рясе с длинными рукавами и кружевным воротником. -- Что вам надо? -- спросила она. -- Я уже на три четверти заснула, а вы разбудили меня. -- Прошу вас, постойте минутку у окна. Я хочу вам что-то дать. То, с чем меня встретила миссис Паско. -- Я не так любопытна, как миссис Паско, -- ответила она. -- Подождите до утра. -- До утра никак нельзя. Это должно произойти сейчас. Я вбежал в дом, поднялся в свою комнату и снова спустился с корзиной для овощей. К ее ручкам я привязал длинную веревку. В кармане моей куртки лежал документ, составленный мистером Треуином. Она ждала у окна. -- Боже мой, -- тихо проговорила она, -- что вы принесли в этой корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете очередную мистификацию, то я в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров? -- Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае, в корзине нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь -- ловите веревку. И я бросил в окно конец веревки. -- Тяните, -- сказал я. -- Только обеими руками. Корзина кое-что весит. Она стала тянуть веревку, как ей было сказано, и корзина поползла вверх, с сухим треском ударяясь о стену, цепляясь за проволочную сетку, по которой вился плющ; я стоял под окном и, глядя на Рейчел, трясся от беззвучного смеха. Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина. Мгновение, и она снова выглянула из окна. -- Филипп, я вам не верю, -- сказала она. -- У свертков очень странная форма. Они кусаются. Я знаю. Вместо ответа я стал взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на руках, пока не добрался до окна. -- Осторожно! -- крикнула она. -- Вы упадете и свернете себе шею. Через мгновение я был уже в ее комнате -- одна нога на полу, другая на подоконнике. -- Почему у вас мокрые волосы? -- спросила она. -- Дождя ведь не было. -- Я купался, -- ответил я. -- Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать? В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала. -- Ради Бога, -- сказал я, -- накиньте что-нибудь на себя. Я схватил покрывало, набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди одеял и подушек. -- По-моему, -- сказала она, -- вы все-таки спятили. -- Вовсе не спятил, -- возразил я, -- просто в эту минуту мне исполнилось двадцать пять лет. Слушайте! Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман. -- Вот это вы прочтете на досуге, -- сказал я и положил документ на столик рядом с подсвечником, -- но остальное я хочу отдать вам сейчас. Я высыпал свертки на кровать и, бросив корзину на пол, принялся разрывать упаковки, швыряя в разные стороны мягкую оберточную бумагу и рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры и изумруды, жемчужное колье и браслеты рассыпались в хаотическом беспорядке... -- Это ваше... и это... и это... -- повторял я, в исступлении осыпая ее сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу. -- Филипп, -- крикнула она, -- вы не в своем уме! Что вы наделали? Я не ответил. Я взял колье и надел на нее. -- Мне двадцать пять лет, -- сказал я, -- вы слышали, как часы пробили двенадцать? Остальное теперь не имеет значения. Все это ваше. Будь у меня целый мир, я и его отдал бы вам. Я никогда не видел более смущенных и более удивленных глаз. Она взглянула вверх -- на меня, вниз -- на разбросанные повсюду ожерелья и браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг обняла меня и тоже рассмеялась. Мы держали друг друга в объятиях; казалось, она заразилась моим безрассудством, разделила мой исступленный порыв, и мы оба вкушали восторг, даруемый безумием. -- Этот план вы и вынашивали последние недели? -- спросила она. -- Да, -- ответил я. -- Их должны были принести вам вместе с завтраком. Но, как и наши молодцы с их трубками, я не вытерпел. -- А у меня для вас ничего нет, кроме золотой булавки для галстука, -- сказала она. -- В свой день рождения вы заставляете меня сгореть со стыда. Может быть, вы хотите чего-нибудь еще? Скажите мне, и вы это получите. Все, чего ни пожелаете. Я посмотрел на нее, усыпанную рубинами и изумрудами, с жемчужным колье на шее, и, вдруг вспомнив, что означало это колье, сразу сделался серьезным. -- Да, одного, -- сказал я. -- Но об этом бесполезно просить. -- Почему? -- Потому, -- ответил я, -- что вы дадите мне пощечину и прогоните спать. Она внимательно посмотрела на меня и дотронулась рукой до моей щеки. -- Просите, -- сказала она. И голос ее звучал ласково. Я не знал, как мужчина просит женщину стать его женой. Как правило, прежде всего необходимо получить согласие родителей. Если родителей нет, существуют ухаживание, обмен любезностями, прощупывание почвы. Все это не относилось ни к ней, ни ко мне. Между нами никогда не заходило разговоров о любви и супружестве. Была полночь. Я мог бы просто и откровенно сказать ей: <Рейчел, я люблю вас, будьте моей женой>. Я вспомнил утро в саду, когда мы острили по поводу моей неприязни к таким делам и я сказал ей, что для счастья и душевного покоя мне вполне достаточно собственного дома. Интересно, подумал я, поймет ли она меня, вспомнит ли то утро? -- Однажды я сказал вам, что нахожу необходимое мне тепло и уют в стенах моего дома. Вы не забыли? -- Нет, -- сказала она, -- я не забыла. -- Я заблуждался, -- сказал я. -- Теперь я знаю, чего мне не хватает. Она коснулась пальцами моей головы, кончика уха, подбородка. -- Неужели? -- спросила она. -- Вы уверены? -- Больше, чем в чем бы то ни было, -- ответил я. Она взглянула на меня. При свечах ее глаза казались еще темнее. -- В то утро вы были очень уверены в себе, -- сказала она, -- и упрямы. Тепло домов... Она протянула руку и, не переставая смеяться, потушила свечу. На рассвете, до того как слуги проснулись и спустились вниз, чтобы открыть ставни и впустить в дом свет дня, я стоял на траве и в недоумении спрашивал себя, существовал ли до меня хоть один мужчина, чью любовь приняли бы так естественно и просто. Если бы так было всегда, сколь многие были бы избавлены от утомительного ухаживания. Любовь со всеми ее ухищрениями до сих пор не занимала меня; мужчинам и женщинам вольно развлекаться в свое удовольствие -- меня же это не волновало. Я был слеп и глух; я спал; но так было прежде. То, что произошло в первые часы моего дня рождения, будет живо всегда. Если в них была страсть, я забыл о ней. Если нежность -- она по- прежнему со мной. Меня поразило -- и мне не забыть этого чувства, -- как беззащитна женщина, принимающая любовь. Возможно, женщины держат это в тайне, чтобы привязать нас к себе. И берегут свою тайну до последнего. Этого я никогда не узнаю -- мне не с кем сравнивать. Она была моей первой и последней. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Я помню, как круглый шар солнца появился над верхушками деревьев, окаймляющих лужайку, и дом ожил. На серебристой, словно тронутой инеем траве лежали тяжелые капли росы. Запел дрозд, его песню подхватил зяблик, и вскоре в воздухе звенел весенний хор птичьих голосов. Флюгер на башне, первым поймав солнечный луч, блеснул золотом на фоне голубого неба, повернулся на северо-запад и застыл. Серые стены дома, совсем недавно темные и мрачные, в свете занимающегося утра теплели, радуя глаз новой красотой. Я вошел в дом, поднялся в свою комнату, придвинул к открытому окну кресло, сел и стал смотреть в сторону моря. Голова моя была пуста, без единой мысли. Тело спокойно, неподвижно. Никакие проблемы не всплывали на поверхность, никакие тревоги не свербили в потаенных уголках души, нарушая блаженный покой. Как будто все в моей жизни было решено и предо мной лежала прямая, гладкая дорога. Годы, оставшиеся позади, не в счет. Годы, ждущие впереди, -- не более чем продолжение всего, что я уже знал, чем владел, чем обладал; и так навсегда и неизменно, как <аминь> в литании. В будущем только одно: Рейчел и я. Муж и жена, которые живут друг другом в стенах своего дома, не обращая внимания на суетящийся за их порогом мир. Изо дня в день, из ночи в ночь, пока оба мы живы. Это было все, что я помнил из молитвенника. Я закрыл глаза, но она по-прежнему была со мной. Затем я, должно быть, незаметно для себя уснул, а когда проснулся, солнце лилось в открытое окно и молодой Джон уже разложил на стуле мою одежду и принес горячую воду; я не слышал, как он вошел, как вышел. Я побрился, оделся и спустился к завтраку, который успел остыть и стоял на буфете -- Сиком решил, что я давно спустился; но яйца вкрутую и ветчина -- легкая пища. В тот день я бы съел что угодно. Покончив с едой, я свистнул собак, пошел в сад, и, не заботясь о Тамлине и его драгоценных цветах, сорвал все распустившиеся камелии, и, сложив их в ту самую корзину, которая послужила мне накануне для переноски драгоценностей, вернулся в дом, поднялся по лестнице и подошел к двери Рейчел. Она завтракала, сидя в кровати, и, не дав ей времени возразить или задернуть полог, я высыпал на нее камелии. -- Еще раз с добрым утром, -- сказал я, -- и напоминаю, что сегодня все-таки мой день рождения. -- День рождения или нет, -- сказала она, -- но, прежде чем войти, принято стучать. Уйдите. Трудно держаться с достоинством, когда камелии покрывают вашу голову, плечи, падают в чашку и на бутерброд, но я сделал серьезное лицо и отошел в конец спальни. -- Извините, -- сказал я. -- Однажды войдя через окно, я стал излишне вольно обращаться с дверьми. И то правда, манеры подвели меня. -- Вам лучше уйти, пока Сиком не пришел за подносом. Думаю, застав вас здесь, он был бы шокирован, несмотря ни на какой день рождения. Холодный тон Рейчел обескуражил меня, но я подумал, что ее замечание не лишено логики. Пожалуй, с моей стороны было чересчур смело врываться к женщине и мешать ей завтракать, даже если эта женщина скоро станет моей женой, о чем Сиком пока не знал. -- Я уйду, -- сказал я. -- Простите меня. Я только хочу вам кое-что сказать. Я вас люблю. Я повернулся к двери и вышел. Я заметил, что жемчужного колье на ней уже не было. Наверное, она сняла его, как только я ушел от нее ранним утром. И драгоценности не валялись на полу -- все было убрано. Но на подносе с завтраком лежал документ, который я подписал накануне. Внизу меня ждал Сиком, держа в руках пакет, завернутый в бумагу. -- Мистер Филипп, сэр, -- сказал он, -- это поистине великое событие. Могу я позволить себе поздравить вас с днем рождения и пожелать вам долгих лет? -- Можете, Сиком, -- ответил я. -- Благодарю вас. -- Это сущий пустяк, сэр, -- продолжал он, -- небольшой сувенир на память о многолетней преданной службе вашему семейству. Надеюсь, вы не оскорбитесь и я не взял на себя слишком большую смелость, предположив, что, может быль, вам будет приятно принять его в качестве подарка. Я развернул бумагу и увидел портрет самого Сикома в профиль, возможно не польстивший оригиналу, но вполне узнаваемый. -- Он великолепен, -- серьезно сказал я, -- настолько великолепен, что он будет висеть на почетном месте рядом с лестницей. Принесите мне гвоздь и молоток. Сиком с величественным видом дернул сонетку, чтобы передать молодому Джону мое поручение. Мы вдвоем повесили портрет на панели около столовой. -- Как вы находите, сэр, портрет воздает мне должное? -- спросил Сиком. -- Или художник придал излишнюю резкость чертам, особенно носу? Я не совсем доволен. -- В портрете невозможно добиться совершенства, Сиком, -- ответил я. - - Но ваш настолько к нему приближается, что лучшего нельзя и желать. Что касается меня, то я очень доволен. -- Значит, все остальное не имеет значения, -- заявил он. Я не чуял под собой ног от восторга и счастья и тотчас хотел сказать ему, что Рейчел и я собираемся обвенчаться, но сдержался; вопрос был слитком серьезным, слишком тонким, и, наверное, нам вместе следовало поговорить со стариком. Под предлогом работы я направился в контору, однако все мои занятия свелись к тому, что я сидел за столом и с отсутствующим видом смотрел перед собой. Но в очах моей души я видел только ее: она завтракает, откинувшись на подушки, и поднос, что лежит перед ней, весь усыпан камелиями. Покой, сошедший на меня ранним утром, отлетел, его сменило лихорадочное возбуждение прошедшей ночи. Когда мы поженимся, размышлял я, раскачиваясь на стуле и покусывая кончик пера, ей не удастся так просто выставлять меня из своей комнаты. Я буду завтракать вместе с ней. Хватит спускаться в столовую одному. Мы заведем новые порядки. Часы пробили десять, я услышал движение на дворе и под окном конторы, посмотрел на стопку счетов, снова отложил их, начал письмо к коллеге- судье и тут же порвал его. Слова не приходили, написанное мною было полной бессмыслицей, а до полудня, когда Рейчел спустится вниз, оставалось целых два часа. Ко мне пришел Нат Брей, фермер из Пенхейла, с длинной историей о каких-то коровах, которые забрели в Тренант, и о том, что сосед сам-де виноват, потому как не следит за собственным забором. Почти не слыша его доводов, я согласно кивал... Рейчел наверняка уже оделась и где-то в саду разговаривает с Тамлином. Я прервал незадачливого малого, пожелал ему удачного дня и, увидев его расстроенное лицо, велел ему отыскать комнату дворецкого и выпить вместе с Сикомом кружку эля. <Сегодня я не занимаюсь делами, Нат, -- сказал я, -- у меня день рождения, и я счастливейший из людей>. Я похлопал фермера по плечу, оставив его с широко раскрытым ртом размышлять над моим замечанием. Затем я высунул голову из окна и крикнул через двор на кухню, чтобы ленч собрали в корзину для пикника; мне вдруг захотелось побыть с Рейчел наедине -- на солнце, без формальностей дома, без столовой, без серебра на столе. Отдав такое распоряжение, я пошел в конюшню сказать Веллингтону, чтобы он оседлал для госпожи Соломона. Но его там не оказалось. Двери каретного сарая были распахнуты, экипажа в нем не было. Мальчик, подручный конюха, подметал выложенный булыжником пол. Услышав мой вопрос, он с озадаченным видом взглянул на меня. -- Госпожа приказала подать экипаж вскоре после десяти, -- ответил он. -- Не могу сказать, куда она поехала. Может быть, в город. Я возвратился в дом и позвонил, чтобы вызвать Сикома, но он ничего не мог мне сообщить, кроме того, что Веллингтон подал экипаж чуть позже десяти и что Рейчел уже ждала его в холле. Раньше она никогда не выезжала по утрам. Мое восторженное настроение как рукой сняло. Впереди был целый день, и я вовсе не так надеялся провести его. Я сел и стал ждать. Наступил полдень, и звон колокола созвал слуг к обеду. Корзина для пикника стояла рядом со мной. Соломон был оседлан. Но экипаж все не возвращался. Наконец в два часа я сам отвел Соломона в конюшню и велел расседлать его. Я шел через лес к новой аллее; радостное возбуждение утра сменилось апатией. Даже если она сейчас и приедет, для пикника уже поздно. К четырем часам апрельское солнце перестает греть. Я был почти в конце аллеи, на перепутье Четырех Дорог, когда увидел, что грум открыл ворота рядом со сторожкой и в них въехал экипаж. Я остановился посередине подъездной аллеи, ожидая, чтобы лошади приблизились; заметив меня, Веллингтон натянул вожжи. Стоило мне увидеть ее сидящей в экипаже, как разочарование, все последние часы тяжким грузом лежавшее у меня на сердце, мигом забылось; и я, велев Веллингтону трогать, вскочил на подножку и сел на узкую жесткую скамейку напротив нее. Она сидела, укутавшись в накидку; вуаль была опущена, и я не мог видеть ее лица. -- Я ищу вас с одиннадцати часов, -- сказал я. -- Где вы были, черт возьми? -- В Пелине, -- сказала она. -- У вашего крестного. Все тревоги, все подозрения, преданные забвению и, казалось, навсегда погребенные в глубинах сознания, мгновенно ожили в моем мозгу, и я, полный дурных предчувствий, подумал: что замышляют эти двое, чтобы нарушить мои планы? -- Зачем? -- спросил я. -- Что побудило вас отправиться к нему в такой спешке? Все давно улажено. -- Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, говоря обо <всем>, -- ответила она. Экипаж подбросило на выбоине, и, чтобы удержаться, она ухватилась за ремень рукой, обтянутой темной перчаткой. Какой далекой казалась она, сидя рядом со мной в траурной одежде, скрытая вуалью! Какая бездна отделяла ее от той Рейчел, которая прижимала меня к своему сердцу! -- Документ, -- сказал я. -- Вы думаете о документе. Вы не можете оспорить его. Я совершеннолетний. Крестный ничего не может сделать. Документ подписан, скреплен печатью и засвидетельствован. Все принадлежит вам. -- Да, -- сказала она, -- теперь я это понимаю. Формулировки были немного туманны, вот и все. Я хотела уточнить, что они значат. И опять этот отстраненный голос, холодный, безучастный, тогда как в моих ушах, в моей памяти звучал другой, тот, что шептал над моим ухом в полночь. -- Теперь вам все ясно? -- спросил я. -- Все, -- ответила она. -- Значит, не стоит больше и говорить об этом? -- Не стоит, -- ответила она. Непринужденности, радости и смеха, которые мы вместе делили, когда я подарил ей драгоценности, не было и в помине. Проклятие! Неужели крестный чем-нибудь обидел ее? -- Поднимите вуаль, -- сказал я. Мгновение она сидела неподвижно. Затем взглянула на широкую спину Веллингтона и на грума, примостившегося рядом с ним на козлах. Аллея перестала петлять, Веллингтон взмахнул кнутом, и лошади перешли на легкий аллюр. Она подняла вуаль; в глазах, которые в упор смотрели на меня, не было улыбки, на что я надеялся, не было слез, чего я боялся. Они смотрели твердо, спокойно, невозмутимо, как глаза человека, который ездил по делам и уладил их, к своему полному удовлетворению. Не знаю почему, но я почувствовал себя опустошенным и в каком-то смысле обманутым. Я хотел, чтобы эти глаза были такими, какими я запомнил их на рассвете. Возможно, это и глупо, но я думал, что она прячет их под вуалью именно потому, что они такие же, какими были утром. Однако нет. Должно быть, пока я терзался ожиданием, сидя на ступеньке перед дверью дома, вот так она и сидела напротив крестного за столом в его кабинете, решительная, практичная, холодная, не чувствуя ни смятения, ни тревоги. -- Я бы вернулась раньше, -- сказала она, -- но они настояли, чтобы я осталась на ленч, и я не могла им отказать. Вы что-нибудь придумали? Она отвернулась посмотреть на пейзаж, и я подумал: чем объяснить то, что она может сидеть вот так, словно мы не более чем двое случайных попутчиков, тогда как мне стоит немалых усилий сдержаться, не протянуть к ней руки и не обнять ее? Со вчера