арточку в сумку. -- <Саншайн Турз>, -- пробормотала она. -- Может, и стоит заняться. После окончания рабочего дня Руффано словно вымирает. -- Не сводя с меня глаз, она допила кофе. -- Надо подумать. А сейчас я должна вас покинуть, в три у меня лекция. После четырех я буду в библиотеке и, если вы примете мое предложение, могу вас представить библиотекарю Джузеппе Фосси. Для меня он все сделает. Ест с моей руки. По выражению, мелькнувшему в ее глазах, можно было догадаться, что он делает не только это. Я галантно вернул ей взгляд. Из соображений вежливости мы по-прежнему оставались заговорщиками. -- Документы при вас? -- спросила она, вставая из-за стола. Я похлопал рукой по нагрудному карману: -- Всегда при мне. -- Отлично. А теперь до свидания. -- До свидания, синьорина. И благодарю вас. Она вышла на улицу и скрылась. Я еще раз взглянул на визитную карточку. Карла Распа. Имя ей подходило. Твердое, как ноготь, и с мягкой серединой, как неаполитанское мороженое. Мне стало жаль библиотекаря Джузеппе Фосси. Однако для меня это могло быть выходом на две-три недели. Конечно, не работа. Возможно, одно зависит от другого, но об этом пока можно не думать. Я расплатился и с саквояжем в руке вышел на улицу, чувствуя себя улиткой, на которую навалился весь мир; затем перешел улицу, чтобы узнать, можно ли наконец войти в церковь Сан Чиприано. На сей раз она была открыта. Я вошел внутрь. Запах церкви, как прежде запах дворца, вернул меня в прошлое. Здесь меня охватили воспоминания, хоть и не такие острые, но более мрачные, приглушенные, -- воспоминания о воскресных и праздничных днях, связанных с необходимостью хранить молчание, с беспокойством и страстным желанием вырваться наружу. Церковь Сан Чиприано не напоминала мне ни о благочестивых чувствах, ни о молитвах; а лишь об остром ощущении моей незначительности и одиночества в толпе взрослых, монотонном голосе священника, руке Альдо на моем локте и желании писать. Кроме ризничего, который возился со свечами в большом алтаре, в церкви никого не было, и я, инстинктивно передвигаясь на цыпочках, прошел в левый придел. Ризничий продолжал заниматься своим делом, и от главного алтаря до меня долетали глухие звуки. Я нашел выключатель и включил в приделе свет. Свет упал на алтарь. Неудивительно, что в детстве меня пугала фигура в саване, лицо, с которого спадали льняные покровы, глаза, которые в ужасе смотрели на Господа. Теперь я понимал, что картина эта далеко не шедевр. Написанный во времена, когда в моде были мученическое выражение лица и экзальтированные жесты, воскресенный Лазарь казался мне, взрослому человеку, гротеском. Но Мария, в молитвенном экстазе склонившаяся на переднем плане картины, была все той же Мартой, все той же сгорбленной женщиной на церковной паперти в Риме. Я выключил свет и вышел из придела. Две ночи назад во сне я был еще ребенком с пылким воображением. Теперь наваждение рассеялось; воскресший Лазарь утратил свою силу. Когда я выходил из левого придела, ризничий заметил меня и, шаркая ногами по полу, двинулся мне навстречу. И вдруг меня словно осенило. -- Извините, -- сказал я. -- Записи о крещении хранятся здесь, в церкви? -- Да, синьор, -- ответил ризничий, -- записи в ризнице. Приблизительно с начала века. Что до более ранних, то они хранятся в пресвитерии. -- Нельзя ли мне посмотреть записи за 1933 год? Ризничий нерешительно пробормотал что-то о том, что священника нет в церкви. Я сунул ему в руку банкноту и объяснил, что в Руффано я проездом, едва ли вернусь снова и хочу посмотреть запись о крещении одного родственника. Он уже не возражал и предложил мне пройти с ним в ризницу. Я молча ждал, пока он искал нужную книгу. Меня окружала атмосфера святости. На крючках висели стихари и епитрахили. Все было пропитано слабым запахом ладана и мастики. Наконец, ризничий подошел ко мне с книгой в руках. -- Здесь у нас записи с 1931 по 1935 год, -- сказал он. -- Если вашего родственника крестили в Сан Чиприано, то его имя должно быть здесь. Я взял книгу и раскрыл ее. Это было похоже на перелистывание страниц прошлого. Сколько же здесь моих родственников, родившихся и крестившихся в Руффано; теперь они выросли и рассеялись по свету, а может быть, по-прежнему живут здесь, в городе, -- владельцы магазинов, мелкие чиновники, но в этой книге они -- младенцы нескольких дней от роду... Я нашел тринадцатое июля, день моего рождения. А вот и запись о моем крещении, через две недели, в воскресенье. \textit{<Армино. Сын Алъдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати -- брат, Федерико Поненти, Эда Поненти>}. Я совсем забыл, что Альдо, которому в то время еще не исполнилось девяти лет, был моим восприемником. Он написал свое имя круглым детским почерком, но в нем уже чувствовалась гораздо больше индивидуальности, чем в безликих росчерках моих кузенов. Если не ошибаюсь, они жили в Анконе. Я зримо представил себе всю картину. Первое причастие. В устремленном на меня взгляде Альдо угроза вечной кары, если я по неуклюжести выроню гостию из раскрытого рта. -- Вы нашли нужную запись? -- спросил ризничий. -- Да, -- ответил я. -- Она здесь. Я закрыл книгу и отдал ее ему в руки. Он взял ее у меня и поставил в шкаф, в длинный ряд таких же томов. -- Подождите, -- попросил я. -- У вас есть записи за двадцатые годы? -- Двадцатые, синьор? За какой именно? -- Дайте подумать. Пожалуй, за двадцать пятый. Он снял с полки другой том: -- Здесь с двадцать первого по двадцать пятый. Я взял книгу и раскрыл ее на ноябре. Семнадцатое ноября. День рождения Альдо. Эта дата всегда имела для меня особое значение. Даже в Генуе, когда я осенним утром смотрел на календарь, висевший в нашей конторе, ноябрь семнадцатого дня был для меня едва ли не чем-то священным. Странно... Наверное, Альдо был болезненным младенцем -- его крестили в самый день его появления на свет. \textit{<Альдо. Сын Альдо Донати и Франчески Росси. Крестные родители: Альдо Донати -- отец, Луиджи Спека, Франческа Росси>}. Кто такой Луиджи Спека? Я ничего о нем не знал. Что-то подсказывало мне, что не знал и Альдо. И почему двойная запись? -- Скажите, -- обратился я к ризничему, -- вы когда-нибудь слышали, чтобы ребенка крестили дважды? Он покачал головой: -- Нет, синьор. Правда, если ребенок был болен и родители опасались, что он умрет, то могло случиться, что его крестили в день рождения, а потом, когда он окреп, церемонию повторили. Синьору еще нужна книга? -- Нет, -- ответил я, -- возьмите. Я подождал, пока ризничий поставит книгу в шкаф и повернет ключ, потом вышел на солнечный свет, перешел пьяцца делла Вита и зашагал по виа Россини. Странно, что Альдо крестили два раза. Если бы мы знали эту историю, Альдо непременно извлек бы из нее пользу. Я живо представил себе, как он говорит мне: <Я получил двойное благословение>. Конечно, Марта знала все про это крещение... Размышляя об этом, я снова вспомнил косого сапожника и оглянулся, ища глазами его мастерскую, которая находилась где-то поблизости, на левой стороне улицы. А вот и она... Но больше, наряднее, с рядами выставленной на продажу обуви. Нет и в помине перевернутых вверх подошвами туфель -- знака того, что здесь занимаются починкой. Над дверью другое имя. Должно быть, мой утренний знакомец, косоглазый Джиджи отошел от дел и поселился по соседству с часовней. Только он да его сестра, если она еще жива, могли что-нибудь знать о Марте, но я не имел ни малейшего представления, как к нему подойти, не назвав себя. Так же обстояло дело и с супругами Лонги из <Отеля деи Дучи>. Проще всего вернуться и сказать: <Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший сын Альдо Донати. Помните моего отца, хранителя герцогского дворца?> Даже дряблое лицо синьоры после первого потрясения расплылось бы в улыбке. И затем: <Вы не помните Марту? Что с Мартой?> Но всякий, кто, как я, возвращается из прошлого, должен оставаться безымянным. Одному и втайне мне, возможно, и удастся разобраться в его хитросплетениях, но только одному и втайне. Второй раз за этот день я прошел мимо герцогского дворца и, свернув налево, вскоре оказался на виа деи Соньи. Мне хотелось взглянуть на наш старый дом при свете дня. Снег здесь, как и везде в Руффано, растаял, и солнце, наверное, все утро заливало дом -- окна второго этажа были распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей: в раннем детстве -- мое святилище, позднее -- комната, которую надо избегать. Кто-то играл на рояле. В наше время рояля в доме не было. Казалось, играет профессионал. Из окна лился стремительный каскад звуков. В нем было что-то знакомое, возможно, услышанное мною по радио или, скорее, из музыкальных классов Туринского университета, когда я спешил мимо них на лекции. Мои губы подхватили немного веселую, немного грустную мелодию -- мелодию вне возраста, вне времени. Дебюсси. Да, Дебюсси. Порядком заигранная <Арабеска>, но в мастерском исполнении. Я стоял под стеной и слушал. Мелодия лилась, ширилась, затем перешла в другую тональность, звучание стало более торжественным; но вот вновь повторился полетный каскад, все выше, выше, уверенно, радостно и, наконец, нисходящая гамма, замирающая, тающая. Казалось, она говорит: все кончено, больше никогда. Невинность юности, радость детства, прыжок из кровати навстречу новому дню... все прошло, пыл остыл, рвение угасло. Повторение этой фразы -- не более чем напоминание, эхо былого -- того, что так быстро проходит, того, что невозможно ни удержать, ни вернуть... Музыка оборвалась на последних тактах. Я услышал звонок телефона. Наверное, игравший, кто бы он ни был, пошел снять трубку. Окно закрылось, все стихло. Телефон стоял в холле, и если моя мать была наверху, то, подбежав к нему, она снимала трубку, едва переводя дух. Возможно, человек, игравший на рояле, тоже бегом спустился в холл. Мой взгляд остановился на дереве, ветви которого шатром раскинулись над маленьким садом. Где- то в их гуще до сих пор прячется резиновый мячик; я очень им дорожил, но однажды закинул на дерево, да так и не отыскал. Там ли он сейчас? При этой мысли мне стало немного обидно, и я почувствовал острую антипатию к нынешнему владельцу моего дома. Он вправе бродить по комнатам, открывать и закрывать окна, отвечать на телефонные звонки. А я всего лишь посторонний, разглядывающий чужие стены. Вновь зазвучал рояль. Теперь это был <Прелюд> Шопена, скорбный, страстный. После телефонного звонка настроение игравшего изменилось, нервы дали волю мрачной меланхолии. Но все это не имело ко мне никакого отношения. Пройдя до конца виа деи Соньи, я вышел на виа 8 Сеттембре и остановился перед университетом. Казалось, я вступил в иное время. Повсюду бурлила молодость: юноши и девушки группами выходили из аудиторий; они разговаривали, смеялись, рассаживались по мотороллерам. К старым зданиям, издавна известным под названием <Учебный дом>, были пристроены новые флигели, окна сияли не только свежей краской, но и несвойственной им прежде жизнью. На противоположной стороне улицы тоже высились новые постройки, и, наконец, здания, венчавшие вершину холма -- возможно, новая библиотека, -- еще только подводились под крышу. Университет был уже не тем осыпающимся, полинявшим гнездом учености, каким я его запомнил с детских лет. Суровая аскетичность была изгнана. Теперь в нем правила бал молодость с ее великолепным презрением ко всему обветшалому и потрепанному. Во всю мощь ревели транзисторы. Сжимая пальцами ручку саквояжа, я стоял, как путник на границе двух миров. Один -- виа деи Соньи моего прошлого, полная воспоминаний, но уже не моя; другой -- мир деятельный, шумный, но столь же равнодушный ко мне. Мертвецы не должны возвращаться. Лазарь был прав, испытывая дурные предчувствия. Застигнутый между прошлым и будущим, страшась того и другого, он искал небытия могилы -- но тщетно. -- Привет, -- раздалось над моим ухом. -- Вы уже приняли какое-нибудь решение? Я обернулся и увидел Карлу Распа. Она была холодна, сдержанна, но во всем ее облике чувствовалась уверенность. Без сомнения, в себе самой. <Да, синьорина. Благодарю за беспокойство, но я решил уехать из Руффано>. Именно так я намеревался ответить. Но слова эти произнесены не были. Мимо нас промчался на мотороллере какой-то парень. Он громко смеялся. На руле его мотороллера развевался маленький флажок, совсем как в годы войны на капоте штабной машины коменданта, приятеля моей матери, развевалась его ненавистная эмблема. Флажок студента был обычной туристической дешевкой, наверное, купленной за несколько сотен лир на пьяцца Маджоре, но на нем был изображен сокол Мальбранче, и я в моем ностальгическом настроении усмотрел в этом символ. Вновь войдя в привычную для меня роль групповода, я поклонился синьорине, при этом скользнув по ее лицу, туловищу и ногам ласкающим взглядом, который -- и нам обоим это было прекрасно известно -- ровно ничего не значил. -- Я как раз шел во дворец, -- сказал я ей. -- Если вы свободны, то, возможно, мы могли бы пойти вместе? Итак, отступление было отрезано. ГЛАВА 6 Университетская библиотека размещалась на первом этаже герцогского дворца, в бывшем банкетном зале. При моем отце здесь хранились рукописи и документы, они и теперь лежали на отдельных полках, в стороне от тех, что временно были предоставлены университету. Моя новая знакомая чувствовала себя здесь, как дома. Я шел за ней, делая вид, будто впервые оказался в этих стенах. Просторная комната была гораздо больших размеров, чем мне запомнилось. В ней витал аромат, неотделимый от книг; многие из них были сложены стопками прямо на полу. Кругом царила полная неразбериха. Один служащий, стоя на коленях, вкладывал в книги регистрационные карточки. Другой, застыв на стремянке, разбирал верхние полки. Изможденная особа женского пола что-то записывала под диктовку личности, в которой я сразу признал библиотекаря Джузеппе Фосси. Это был невысокий крепыш с оливково-зеленым цветом лица и бегающими глазками навыкате, каковые для меня всегда ассоциируются с тайными свиданиями. Увидев мою спутницу, он прервался на полуслове, бросил свою фаворитку и поспешил нам навстречу. -- Джузеппе, я нашла тебе помощника, -- сказала Карла Распа. -- У синьора Фаббио диплом по современным языкам, и он с благодарностью согласится на временную работу. Синьор Фосси смерил меня оценивающим взглядом, и в его выпученных глазах мелькнула затаенная враждебность -- уж не появился ли соперник? Затем он, не теряя времени, повернулся к предмету своего обожания. -- Синьор Фаббио -- твой знакомый? -- Знакомый знакомого, -- поспешно ответила она. -- Синьор Фаббио работал в туристическом агентстве в Генуе. Я знакома с управляющим. Эта ложь, при всей ее неожиданности, сделала свое дело. -- Мне действительно нужен помощник, -- признался библиотекарь. -- Человек со знанием языков -- бесценная находка для составления каталога иностранных книг. Видите, какой здесь беспорядок. -- Он с извиняющимся видом показал на комнату и продолжил: -- Но предупреждаю, оплата невелика и, если я вас приму, мне придется улаживать это дело с университетским начальством. Я жестом дал понять, что приму любое предложение, и он снова перевел взгляд на Карлу Распа. Она ответила ему тем же взглядом, что и мне в ресторане на виа Сан Чиприано, но куда более неотразимым. Библиотекарь разволновался. -- Ну, тогда... я придумаю, как все уладить. С вашей помощью я вздохну свободнее. А так все вечера... Они снова обменялись заговорщическими взглядами. Теперь я понял, что имела в виду моя спутница, говоря, что по ночам Руффано вымирает; тем не менее угодить ей, должно быть, нетрудно. Пока Джузеппе Фосси разговаривал по телефону, мы притворялись глухими. Но вот трубка легла на рычаг. -- Все улажено, -- объявил он. -- Везде одно и то же. Если дело не касается лично их, во всем университете ни у кого нет времени и все приходится решать самому. Я поблагодарил, выразив некоторое удивление, что вопрос о временном увеличении штата решился так быстро. -- Ректор болен, -- объяснил Джузеппе Фосси. -- Без него нет и власти. Университет -- это \textit{он}. -- Увы, наш возлюбленный ректор, -- шепотом проговорила синьорина, и мне показалось, что в ее голосе прозвучала ирония, -- перенес тромбоз, побывав в Риме на совещании, и с тех пор лежит в больнице. Без него мы просто пропадаем. Вот уже несколько недель, как он болен. -- И никто не исполняет его обязанности? -- Заместитель ректора, профессор Риццио, -- ответила она. -- Он же заведует учебным отделом и все время проводит в спорах с профессором Элиа, деканом факультета экономики и коммерции. -- Ну-ну, Карла, -- укоризненно заметил библиотекарь, -- курить и сплетничать в библиотеке запрещено. Тебе следовало бы это знать. Он снисходительно похлопал ее по руке и, покачав головой, взглянул на меня. Покачивание головой означало несогласие с ее словами, похлопывание по руке -- заявление права собственности. Я молча улыбнулся. -- Я должна вас покинуть, -- сказала она, оставив нас в сомнении относительно того, к кому обращены эти слова. -- В пять у меня еще одна лекция. -- Она протянула мне руку: -- Увидимся. -- И быстрым шагом направилась к двери. -- Карла, минуту... -- Синьор Фосси поспешил за ней. Пока я ждал указаний, один из сотрудников украдкой подмигнул мне. О чем-то пошептавшись с синьориной, синьор Фосси вернулся и коротко бросил: -- Если не возражаете, можете сегодня же приступить к работе. Этим вы всем нам очень поможете. В течение двух следующих часов он знакомил меня с моими обязанностями. Особое внимание следовало обратить на то, что некоторые тома из университетской библиотеки смешались с книгами, принадлежащими дворцу, которыми ведал художественный совет Руффано. -- Огромное упущение, -- заметил синьор Фосси. -- Это случилось еще до меня. Но всем неприятностям придет конец, когда мы переведем свои книги в новую университетскую библиотеку. Вы видели здание? Оно почти закончено. И все благодаря ректору профессору Бутали. Для университета он творит чудеса. -- Библиотекарь понизил голос и бросил взгляд в сторону ближайшего к нам сотрудника. -- Хотя многие ему и мешают. Обычное дело в небольших центрах вроде нашего. Соперничество между факультетами да взаимная ревность университета и художественного совета. Одни хотят одного, другие другого. На ректоре лежит неблагодарная задача всех примирять. -- Это и стало причиной сердечного приступа? -- спросил я. -- Думаю, да, -- ответил библиотекарь, и в его выпуклых глазах загорелся понимающий огонек. -- К тому же у него жена-красавица. Синьора Бутали на несколько лет моложе мужа. Я продолжал разбирать книги. Где-то в начале седьмого Джузеппе Фосси посмотрел на часы. -- В семь у меня свидание, -- сказал он. -- Вы не побудете здесь еще час? А перед уходом зайдите, пожалуйста, в регистрационное бюро и запишитесь. Если желаете, можете получить там список адресов, по которым можно найти квартиру. Университет имеет предпочтительное право на ряд комнат с небольшим пансионом. Если вам что-нибудь понадобится, синьорина Катти поможет. Когда Джузеппе Фосси, пожелав нам всего доброго, торопливо вышел из комнаты, служащая лет пятидесяти угрюмо посмотрела на меня сквозь стекла очков, после чего с тем же кислым выражением лица вернулась к своим записям. Младший сотрудник, которого, как я слышал, звали Тони, подошел ко мне. -- Сегодня вечером он сбавит вес, -- шепотом проговорил Тони. -- С синьорой, которая вышла отсюда пару часов назад? -- Говорят, она неутомима. Правда, сам я не пробовал попытать счастья. Синьорина Катти резким голосом велела ему снять несколько книг с ее стола. Я спрятал лицо в огромный гроссбух. Прошел час. Ровно в семь я подошел к столу синьорины Катти и, выслушав сухое уведомление о том, что на сегодня моя работа закончена, отправился в регистрационное бюро. Тони последовал моему примеру, и мы вместе направились через притихший двор к выходу из дворца. Перед парадной лестницей, ведущей к герцогским покоям на втором этаже, я задержался. Везде ярко горел свет, и откуда-то сверху до меня долетал звук голосов. -- Что там такое? Разве дворец не закрывается в четыре часа? -- Да, для посетителей, -- ответил Тони, -- но председатель художественного совета может приходить и уходить, когда пожелает. К тому же сейчас он занимается подготовкой фестиваля. У боковой двери сидел дежурный смотритель. Мы попрощались с ним и вышли на пьяцца Маджоре. -- Фестиваля? -- переспросил я. -- Ну да, неужели вы о нем ничего не знаете? Это наш великий день. Фестиваль учредил ректор профессор Бутали, чтобы сделать наш университет более известным, но сейчас это гордость всего Руффано, люди приезжают издалека. Студенты дают замечательное представление. В прошлом году оно состоялось здесь, во дворце. -- Тони обмотал вокруг шеи шарф и свернул к прислоненному к стене мотороллеру. -- Идете на свидание? Если нет, моя Диди вас пристроит. Она работает в керамических мастерских, но знает многих студенток с Э. К., там есть прехорошенькие. -- Э. К.? -- Факультет экономики и коммерции. Три года, как открылся, но по числу студентов скоро обгонит все остальные факультеты. Большинство из его студентов живут в городе или приезжают на занятия из других мест - - в том-то и штука! Они не ютятся в студенческих общежитиях, как остальные. Он улыбнулся и завел свою машину. Сквозь рев мотора я крикнул, что мне надо зайти в управление, чтобы записаться и найти место для ночлега. Он махнул мне рукой и рванул с места. Я смотрел ему вслед с таким чувством, будто мне, по крайней мере, лет сто. Всякий, кому за тридцать, молодым кажется дряхлым стариком. Я направился к зданию университета. Войдя в вестибюль, увидел дверь с надписью <Регистрационное бюро> и рядом с ней окно, за которым сидел дежурный. -- Моя фамилия Фаббио. -- Я протянул удостоверение личности. -- Библиотекарь синьор Фосси просил меня зайти к вам. -- Да, да... Казалось, он уже знал обо мне и без дальнейших вопросов что-то вписал в свою книгу. Затем протянул мне пропуск и анкету для подписи. И список адресов. -- Ищите комнату по этому списку, -- сказал он. -- С тех, кого мы посылаем, берут меньшую плату. Я поблагодарил и уже собирался уйти, но немного помедлил. -- Между прочим, вы не скажете, кто живет в доме номер восемь по виа деи Соньи? -- Восемь? -- переспросил дежурный. -- Да, -- сказал я, -- дом за высокой стеной и с одним-единственным деревом в маленьком саду. -- Это дом ректора, -- ответил он, пристально глядя на меня. -- Профессора Бутали. Но сейчас он болен и его нет в городе. Он в Риме, в больнице. -- Да, мне это известно, но я не знал, что он живет на виа деи Соньи. -- Там он и живет. Ректор и синьора Бутали уже несколько лет как туда переехали. -- А кто там играет на рояле? -- Синьора. Она преподает музыку. Но сомневаюсь, что она сейчас дома. Она в Риме вместе с профессором. -- Днем я проходил мимо этого дома, и мне показалось, что там кто-то играет на рояле, -- сказал я. -- Значит, она вернулась, -- сказал он. -- Я могу и не знать. Я попрощался и вышел. Итак... сам ректор оказал честь моему дому, избрав его своей резиденцией. В прежние времена глава университета жил рядом со студенческим общежитием. Очевидно, продавец открыток и флажков был прав, сказав, что в городе многое изменилось и что с нашествием мальчиков и девочек, изучающих экономику и коммерцию, мой родной Руффано скоро станет соперником Перуджи и Турина. Спускаясь с холма, я снова прошел мимо герцогского дворца и остановился под уличным фонарем посмотреть список адресов. Виа Россини, виа 8 Сеттембре, виа Ламбетта... нет, слишком близко к студентам. Виа Сан Чиприано... да, возможно. Виа Сан Микеле... я улыбнулся. Не там ли свила гнездышко синьорина Карла Распа? Я достал ее визитную карточку. Дом номер 5. В списке указан дом номер 24. Стоит заглянуть. Я поднял саквояж и пошел вниз по виа деи Соньи. Должно быть, вчера снегопад разогнал по домам все население города. Сегодня вечером тоже было холодно, но звезды ярко сияли, и площадь была полна народа, однако, в отличие от дневной толпы, которую, по давнему обычаю, в основном составляли мужчины средних лет, теперь повсюду виднелись молодые лица. Девушки, без устали щебеча и смеясь, парами прохаживались перед колоннадой; юноши, засунув руки в карманы, смеясь и насвистывая, держались группами, некоторые сидели на мотороллерах. Через несколько минут в кинотеатре должен был начаться сеанс, и сверкающая огнями реклама обещала страсти под карибскими небесами. <Отель деи Дучи> на противоположной стороне выглядел заброшенным и до крайности несовременным. Я перешел через площадь, оставив без внимания взгляд невысокой рыжеволосой красотки -- факультет экономики и коммерции? -- и, свернув направо, оказался на виа Сан Микеле. Я отыскал глазами табличку с номером 5. Перед домом стояла малолитражка. Джузеппе Фосси? Сквозь ставни второго этажа пробивался свет. Ну что ж... удачи ему. Я пошел дальше, на сей раз в поисках дома номер 24. Он находился на противоположной стороне улицы, но из его окон дом номер 5 был отлично виден. Мне вдруг стало весело, и я, словно школьник-проказник, решил обследовать дом. Дверь была не заперта, в вестибюле горел свет. Я заглянул в свой список... Синьора Сильвани. Я вошел и осмотрелся. Везде было чисто -- следствие недавнего ремонта, -- и из невидимой мне кухни доносился соблазнительный запах. Кто-то бежал вниз по лестнице. Оказалось, девушка лет двадцати с мелкими чертами лица и огромными глазами сказочной феи. -- Вы ищете синьору Сильвани? -- спросила девушка. -- Она на кухне, я ей скажу. -- Нет, подождите минутку. -- Мне нравилась атмосфера дома, нравилась девушка. -- Этот адрес мне дали в университете. Я временно работаю помощником библиотекаря, и мне нужна комната на неделю, на две. Здесь есть свободные? -- Есть одна свободная комната на верхнем этаже, -- ответила девушка. -- Но, может быть, она уже заказана. Вам надо спросить у синьоры Сильвани. Я просто студентка. -- Экономика и коммерция? -- спросил я. -- Да, как вы догадались? -- Мне говорили, что туда принимают только самых хорошеньких девушек. Она рассмеялась и, спустившись в вестибюль, остановилась рядом со мной. Мне всегда доставляет удовольствие, когда девушка ниже меня ростом. Эту можно было принять за ребенка. -- А я и не знала, -- заметила она. -- Во всяком случае, мы живые и всем даем это понять. Так ведь, Паоло? -- По лестнице спустился юноша, такой же красивый, как и она. -- Это мой брат. Мы оба студенты факультета экономики и коммерции. Мы приехали из Сан-Марино. Я пожал руку им обоим. -- Армино Фаббио из Турина, хотя работаю обычно в Генуе. -- Катерина и Паоло Паскуале, -- в один голос ответили они. -- Послушайте, -- сказал я, -- как, по-вашему, стоит мне снять здесь комнату? -- Конечно, -- сказал юноша. -- Здесь чисто, удобно и хорошо кормят. - - Он тряхнул головой в сторону кухни. -- И не связывают во времени. Мы приходим и уходим, когда хотим. -- К тому же мы компания покладистая, -- добавила девушка. -- Кто хочет заниматься -- занимается, кто хочет развлекаться -- развлекается. Паоло и я делаем понемножку и то и другое. Обязательно узнайте про комнату. У нее была дружелюбная, приветливая улыбка, у него тоже. Не дожидаясь моего ответа, она громко позвала синьору. Дверь кухни отворилась, и появилась синьора. Это была плотная женщина средних лет с высокой грудью и огромными бедрами, привлекательная и с первого взгляда располагающая к себе. -- Вам нужна комната? -- спросила она. -- Пойдемте посмотрим. Синьора протиснулась между мной и Паоло и стала подниматься по лестнице. -- Вот видите, -- рассмеялась Катерина. -- Как все просто. Надеюсь, вам понравится. А мы с Паоло идем в кино. До встречи. Переговариваясь и смеясь, они вышли из дома, а я следом за синьорой Сильвани стал подниматься по лестнице. Мы поднялись на последний этаж, и она распахнула дверь комнаты. Окна выходили на улицу. Синьора Сильвани включила свет, я подошел к окну и открыл ставни: люблю знать, где я нахожусь и что могу увидеть. Я посмотрел на улицу и увидел: малолитражка по-прежнему стоит перед домом номер 5. Затем я оглядел комнату. Она была невелика, но в ней имелось все необходимое. -- Она мне подходит, -- сказал я. -- Хорошо. Тогда располагайтесь. Стол по желанию. Когда надумаете обедать в городе, предупредите меня, но если и забудете, я не обижусь. Сейчас мы накрываем на стол, если хотите, можете к нам присоединиться. Любезный прием, неофициальная атмосфера, никаких вопросов -- все это меня вполне устраивало. Я разобрал свой саквояж, умылся, побрился и спустился вниз. Звук голосов привел меня в столовую. Синьора Сильвани уже восседала во главе стола и разливала суп. За столом сидело еще четыре человека: средних лет мужчина, которого синьора сразу отрекомендовала как своего мужа, -- такой же дородный и упитанный, как она, -- и трое вполне безобидных на вид студентов, ни один из которых не мог похвастаться внешностью Паоло. -- Наш новый постоялец, синьор Фаббио, -- объявила хозяйка. -- А это Джино, Марио и Джерардо. Садитесь и будьте, как дома. -- Прошу вас без церемоний, -- сказал я. -- Меня зовут Армино. Не так давно я и сам в Турине готовился к экзаменам на степень бакалавра. -- Гуманитарий? -- Иностранные языки. Разве я так похож на гуманитария? Ответом был взрыв смеха и дружное <Да!>, после чего сидевший рядом со мной Джино объяснил, что это их дежурная шутка и каждого новичка постояльцы синьоры Сильвани обвиняют в принадлежности к гуманитариям. -- Так вот, я работаю групповодом в туристическом агентстве. Но поскольку сейчас состою при университетской библиотеке, то, возможно, и попадаю в категорию гуманитариев. Со всех сторон послышались дружелюбные возражения. -- Не обращайте на них внимания, -- улыбнулся хозяин. -- Просто эти ребята изучают экономику и коммерцию и поэтому думают, что весь Руффано принадлежит им одним. -- Но, синьор, ведь так оно и есть, -- возразил один из студентов, кажется, Джерардо. -- Мы -- свежая кровь университета. Остальные не в счет. -- Так говорите вы, -- сказала синьора Сильвани, наливая мне суп, -- но мы слышали и другое. Потому-то студенты гуманитарных факультетов, да и кое-кто еще, и считают вас шайкой хулиганов. Мой сосед Джино объяснил мне, что факультет экономики и коммерции процветает. Дополнительная плата за обучение, которая поступает от его студентов, дает университету возможность тратить гораздо больше, чем он мог себе позволить за всю свою долгую историю. Отсюда новые здания, новая библиотека. -- Без нас ничего этого не было бы, -- со страстью в голосе говорил Джино. -- И при всем том эти зубрилы с педагогического и гуманитарии воротят от нас нос, точно мы дрянь какая-то. Но мы уже почти обогнали их числом, а через год-другой и вообще их утопим. -- Скажу вам, -- вступил в разговор Марко, -- что на днях дело дойдет до драки, и я знаю, кто победит. В библиотеке мой новый приятель Тони назвал студентов Э. К. славной компанией. Он был прав. -- Видите ли, -- заметил синьор Сильвани, когда студенты о чем-то заспорили, -- эти ребята не знали войны. Им надо выпустить пар. Соперничество между факультетами -- один из способов. -- Возможно, и так, -- сказал я. -- Но не предполагает ли это отсутствие такта у их профессоров? Мой хозяин покачал головой. -- Ректор -- прекрасный человек, -- возразил он. -- В Руффано никто не пользуется таким уважением, как профессор Бутали. Но вы же знаете, что он болен. -- Да, в библиотеке мне сказали об этом. -- Говорят, он чуть не умер, но сейчас поправляется. Да и синьора Бутали -- превосходная женщина. Их очень-очень уважают. С тех пор как его нет, это глупое соперничество разгорелось пуще прежнего, но стоит ректору вернуться, оно прекратится, уверяю вас. Здесь во многом виноваты старые профессора, во всяком случае, так поговаривают в префектуре, где я работаю. Глава учебного отдела профессор Риццио и его сестра, директриса женского студенческого общежития, -- люди довольно ограниченные, с устоявшимися взглядами и привычками, и вполне естественно, что их возмущает поведение декана факультета экономики и коммерции профессора Элиа. У нас таких называют <толчками>, уж слишком он самоуверен и к тому же приезжает сюда из Милана. Воздавая должное прекрасной стряпне синьоры Сильвани, я подумал, что отвечать за целый автобус туристов-иностранцев, наверное, куда проще, чем поддерживать мир между группами студентов вроде тех, что сидят рядом со мной. Я не помнил, чтобы в Турине чувствовался такой накал страстей. Обед закончился, и наше небольшое общество распалось. Студенты отправились на пьяцца делла Вита, а я извинился перед хозяевами за отказ присоединиться к ним в гостиной за кофе и сигаретами. Сильвани - - славная, приветливая пара, но на этот вечер с меня хватило разговоров. Я поднялся в свою комнату, взял пальто и вышел на улицу. Машина еще не отъехала от дома номер 5. Молодежь Руффано по-прежнему расхаживала по пьяцца делла Вита, но гуляющих стало меньше. Должно быть, многие отправились смотреть фильм с Карибским морем, остальные разошлись по домам и укромным темным уголкам. Я прошел мимо <Отеля деи Дучи> и стал спускаться к пьяцца Меркато. Слева высоко надо мной неясно вырисовывался западный фасад герцогского дворца с двумя возносящимися к небу башнями. Ребенком в этот час я уже лежал в постели. Я никогда не видел башни ночью или просто не понимал их красоты и изящества. Их силуэт походил на фантастический театральный задник, внезапно открывшийся перед изумленным зрителем при подъеме занавеса. На первый взгляд они казались хрупкими, эфемерными. Понимание приходило позже. Эти стены были реальны, грозны, как стены настоящей крепости, скрывающие за собой смертоносную силу. Башенки над балюстрадой пронзали тьму подобно остро наточенным копьям. Представшая предо мной красота покоряла сердце... и таила угрозу. Прямо передо мной тянулась виа делле Мура, окружавшая весь Руффано, слева была лестница, ведущая ко дворцу. Я решил подняться по ней, но едва поставил ногу на первую ступеньку, как услышал топот бегущих ног. Кто-то сломя голову сбегал по лестнице. Спуск был очень крутым, и быстрый бег мог закончиться бедой. -- Осторожно! -- крикнул я. -- Вы упадете! Из темноты вынырнул бегущий человек. Он споткнулся, и я протянул руку, чтобы не дать ему упасть. Это был юноша, наверное, студент; он попытался вырваться от меня, и я заметил в его глазах неподдельный ужас. -- Нет, -- сказал он. -- Нет... Отпустите меня. Я выпустил его руку, и он, рыдая, бросился бежать дальше. Некоторое время до меня долетал глухой топот бегущих ног. Я стал подниматься по лестнице, прислушиваясь и внимательно глядя перед собой. Лестницу освещал один-единственный фонарь, и ступени были едва различимы во тьме. -- Здесь есть кто-нибудь? -- крикнул я. Никто не ответил. Я устало добрел до последней ступени и огляделся. Справа от меня тянулась дворцовая ограда, ближайшая из двух башен зловеще высилась во мраке. Я заметил, что маленькая дверь рядом с всегда запертым портиком между башнями открыта. Около нее кто-то стоял. Я сделал несколько шагов в ту сторону, фигура исчезла, дверь бесшумно закрылась. Я прошел мимо безмолвного, погруженного во тьму дворца и вышел на аллею, ведущую к собору и пьяцца Маджоре. Вид испуганного юноши не на шутку встревожил меня. Он мог сломать себе шею. Открытая дверь, неподвижная фигура произвели на меня гнетущее впечатление, в них было что-то зловещее. Я перешел через площадь. Все молчало. Я свернул в боковую улочку, ведущую к виа деи Соньи, и у меня вновь возникло желание взглянуть на мой старый дом. Кругом не было ни души. Какое-то время я стоял под стеной, глядя на окна дома. Сквозь ставни второго этажа пробивался свет, но музыки я не услышал. Вдруг со стороны дворца до меня донесся звук шагов. Я инстинктивно свернул за угол и стал ждать. Шаги приближались, уверенные, четкие. Если это преследование, то человек, который шел за мной, даже не старался остаться незамеченным. Мрачный колокол кампанилы у меня за спиной пробил десять раз, и через несколько секунд его звон подхватили колокола других церквей. Шаги смолкли перед дверью в стене, окружавшей сад и дом. Я выглянул из-за угла и увидел мужскую фигуру. Как и я, он сперва поднял глаза на дом, затем подошел к двери и взялся за ручку. Наверное, жена ректора так же нуждалась в утешении, как ее предшественница двадцать лет назад. Прежде чем открыть дверь, мужчина помедлил, и свет уличного фонаря упал на его лицо. Он вошел в дом и закрыл за собой дверь. Я стоял неподвижно, внезапно лишившись способности мыслить, чувствовать... Нет, этот мужчина не был незнакомцем. Это был мой брат Альдо. ГЛАВА 7 Я проскользнул мимо группы студентов, которые, о чем-то болтая, задержались у дома номер 2 по виа Сан Микеле -- среди них были брат и сестра Паскуале, -- и сразу поднялся в свою комнату. Я сел на кровать и бессмысленно уставился на противоположную стену. Конечно же это мираж, игра света. Подсознательная ассоциация с нашим домом. Альдо подстрелили, он сгорел в сорок третьем. Моя мать получила телеграмму. Я помнил, как она уставилась на конверт -- наверняка там были плохие новости, -- потом прошла на кухню, позвала Марту, и они довольно долго оставались там за закрытой дверью. У детей есть чутье на дурные вести. Я сидел на лестнице и ждал. Наконец мать вышла из кухни. Она не плакала; на ее лице застыло выражение, какое обычно бывает у взрослых, когда их что-то глубоко взволновало или потрясло. <Альдо умер, -- сказала она, -- убит во время вылета. Его сбили союзники>. И она поднялась в свою комнату. Я прокрался на кухню, где, уронив руки на колени, сидела Марта. В отличие от моей матери, она онемела от горя, и по щекам у нее текли слезы. Она протянула ко мне руки. Я тут же расплакался и подбежал к ней. -- Мой малыш, Беато, -- сказала она. -- Мой ягненок, мой Беато. Ты его так любил, ты любил своего брата! -- Это неправда, -- повторял я, задыхаясь от рыданий. -- Это неправда. Они не могут убить Альдо. Никто не может убить Альдо. -- Нет, это правда, -- сказала Марта, крепко прижимая меня к себе. -- Он ушел так, как хотел уйти. Он должен был взлететь и упасть. Альдо, твой Альдо. Память милосердна. После того первого дня наступил провал во времени, я больше ничего не чувствовал. Должно быть, прошло несколько недель, и я, наверное, носил траур, ходил с товарищами в школу и чуть ли не с гордостью говорил им: <Да, мой брат умер. Сбит во время полета>, словно такая смерть прибавляла славы. Бегал вверх-вниз по лестнице. Тогда-то я и забросил мяч на дерево. Отдельные, изолированные во времени происшествия слились с другими, несравненно более значительными: капитуляцией и перемирием, смысла которых я не понимал, с прибытием в Руффано немцев и коменданта. Жизнь, какой я ее знал, подошла к концу. И вот сейчас, сидя на кровати в пансионате Сильвани, я вновь переживал те первые мгновения и убеждал себя, что тот, кого я только что видел, несомненно, живой человек и я ошибся, отождествляя его с тем, кто давно умер. Это была галлюцинация. То же, что случилось с учениками, когда им казалось, что они видят Господа, воскресшего Христа. В дверь неожиданно постучали, я вздрогнул. -- Кто там? Не знаю, чего я ожидал, возможно, появления незнакомца-призрака. Мой вопрос был принят за разрешение войти. -- Извините нас, -- сказала девушка, Катерина, -- но когда вы только что вошли, то выглядели совсем больным. Вот мы и подумали, не случилось ли чего. Я выпрямился. Мне стоило больших усилий казаться спокойным. -- Ничего не случилось, -- ответил я. -- Абсолютно ничего. Просто я довольно быстро шел, вот и все. Мой невразумительный ответ был встречен молчанием. По лицам молодых людей я догадался, что любопытство борется в них с вежливостью. -- А почему вы шли так быстро? -- спросил Паоло. Его вопрос показался мне несколько странным. Словно он догадывался... Но как он мог догадаться? Они меня не знали. А я не знал их. -- Так уж получилось, -- сказал я. -- Я прошелся вокруг дворца, по соседним улицам и вернулся сюда. Я зашел дальше, чем думал. Они обменялись взглядами. И снова я подумал, что они догадались, что они знают. -- Не подумайте, будто мы собираемся вмешиваться, -- сказал Паоло, -- но за вами, случайно, не следили? -- Следили? -- переспросил я. -- Почему? Нет... Кому здесь за мной следить? У меня было такое чувство, будто я оправдываюсь. Что могли эти дети знать о прошлом, о моем доме? Что могли они знать о моем покойном брате Альдо? -- Дело в том, -- тихо проговорила Катерина, затворяя дверь, -- что за теми, кто ночью бродит около дворца, время от времени следят. Ходят разные слухи. Если вы в компании, то этого не случается. Только с одиночками. И тут я вспомнил бежавшего юношу. Фигуру на верхней ступени лестницы. Осторожно закрывшуюся дверь. -- Возможно, -- сказал я не то самому себе, не то им, -- возможно, за мной следили. -- Но почему? Что случилось? -- поспешно спросила Катерина. Я рассказал им про запыхавшегося юношу и его стремительное бегство. Рассказал про скрывавшуюся в тени фигуру, про то, как она исчезла за дверью дворца. Но ничего не рассказал ни про мое возвращение по виа деи Соньи, ни про то, как я стоял возле своего дома. Они снова переглянулись. -- Значит, -- решительным тоном проговорил Паоло, -- они выходили. -- Кто? -- спросил я. -- Вы в Руффано недавно и не можете об этом знать, -- сказала Катерина. -- В университете есть тайное общество. Никто не знает его членов. Они могут быть с Э. К., с гуманитарных факультетов, с педагогического, юридического. А то и со всех вместе. Но они поклялись не доносить друг на друга. Я протянул им сигареты. Я уже почти успокоился. Прошлое отступило, и я вновь вернулся в мир университетских проказ. -- Не улыбайтесь, -- сказал Паоло. -- Это совсем не смешно. Сперва мы тоже думали, что нас просто разыгрывают. Но оказалось не так. У студентов были увечья, да и у ребят из города тоже. Хватали, завязывали глаза... ходят слухи, что даже пытали. Но наверняка никто ничего не знает, вот в чем штука. Жертвы держат язык за зубами. Через несколько дней что-то просочится, студент скажет, что заболел, пропустит занятия, ну и поползут слухи, что \emph{они} на него напали. Брат и сестра сели на кровать с двух сторон от меня. Лица их были серьезны. Их доверие льстило мне. -- Разве власти не могут что-нибудь предпринять? Университет обязательно должен вмешаться. -- Не могут, -- сказала Катерина. -- Вы не знаете силы этих людей. Это не просто обычное университетское общество, члены которого всем хорошо известны. У них все держится в тайне. Это организация тайная. И преступная. -- Насколько мне известно, -- сказал Паоло, -- в нее могут входить не только студенты, но и преподаватели. И хотя все студенты Э. К. чувствуют, что она направлена против них, мы ни в чем не можем быть уверены. Мы слышали, что даже в нашей группе есть студенты, которые на них шпионят. -- Теперь вы понимаете, -- сказала Катерина, -- почему мы забеспокоились, когда вы вошли. Это они, -- сказала я Паоло. Я потрепал их по плечам и поднялся с кровати. -- Нет, если они и выходили, то не по мою душу. -- Я подошел к окну и открыл ставни. Перед домом номер 5 машины уже не было. -- Иногда, -- сказал я, -- у людей бывают галлюцинации. Со мной такое случалось. Порой кажется, будто видишь что-то совсем потустороннее, а потом все объясняется самым обыкновенным образом. Возможно, ваше общество и существует, даже наверняка существует. Но вы могли преувеличить его значение, отчего оно и представляется вам куда более грозным, чем есть. -- Совершенно верно, -- сказал Паоло, тоже вставая, -- вы говорите совсем как наши зубоскалы. Но вы ошибаетесь. Подождите, сами увидите. Пойдем, Катерина. Девушка пожала плечами и вслед за братом направилась к двери. -- Я знаю, это звучит глупо, -- сказала она, обращаясь ко мне, -- как детская страшилка. Но в одном я уверена. Я ни за что не стану гулять по Руффано ночью, если нас будет меньше шести человек. Здесь и на пьяцца делла Вита все спокойно. Но не на холме и не рядом с дворцом. -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Я воспользуюсь вашим предупреждением. Я докурил сигарету, разделся и лег в постель. Сказка про <тайное общество> подействовала на меня как противоядие -- я оправился от пережитого потрясения. Здравый смысл подсказывал мне, что случайная встреча на лестнице и фигура, скрывавшаяся за дверью герцогского дворца, так повлияли на мое и без того подогретое воспоминаниями воображение, что, когда я подошел к своему старому дому, оно вызвало из тьмы образ живого Альдо. За последние дни это уже второй случай. Сперва я принял за Марту женщину, убитую в Риме на виа Сицилиа. И вот теперь -- видение брата. В ту ночь я спал спокойно. Утром я проснулся со свежей головой, голодный и полный энергии. Прежде всего я сказал себе, что пора отогнать все призраки и развеять тени, которые преследовали меня последнее время. Я разыщу косоглазого сапожника и спрошу у него, жива ли Марта. Более того -- наберусь храбрости, позвоню в дверь нашего старого дома на виа деи Соньи и попрошу супругу ректора синьору Бутали назвать мне имя ее ночного посетителя. Вероятнее всего, это последнее получит заслуженный отпор, последует жалоба в регистрационное бюро университета, и -- конец моей временной работе. Призраки будут повержены, и я обрету свободу. Мои юные друзья Паскуале и другие студенты ушли на лекции еще до того, как я без четверти девять вышел из дома и по виа Россини направился к герцогскому дворцу. Руффано сиял в лучах утреннего солнца, и меня со всех сторон окружали шум и суета. Никакие мрачные фигуры не таились в дверях и не пугали прохожих. Я размышлял, до какой степени рассказ студентов соответствовал истине и не был ли он наполовину мифом, порожденным массовой истерией. Слухи, как инфекция, разносятся быстро. Я отметился в библиотеке под девятый удар соборного колокола, опередив своего начальника на три минуты. Джузеппе Фосси, подумал я, выглядит измотанным, вполне возможно, что подвиги минувшей ночи выкачали его не в одном, а сразу в нескольких смыслах. Он коротко поздоровался со мной и с другими и тут же отрядил меня сортировать и отбирать тома на немецком, которые принадлежали университету, но случайно смешались с дворцовой библиотекой. Эта работа очень отличалась от сверки маршрутов и сведения цифр, и я ушел в нее с головой. Особенно заинтересовал меня четырехтомный труд под названием <История герцогов Руффано>, написанный каким-то немецким ученым в начале девятнадцатого века и, по словам Джузеппе Фосси, чрезвычайно редкий. -- Между художественным советом и нами идет спор по поводу того, кому он принадлежит, -- сказал мне библиотекарь. -- Пока лучше отложите эти книги и не пакуйте их с остальными. Мне надо посоветоваться с ректором. Я решил осторожно поставить тома на отдельную полку. Раскрыв один из них, я увидел, что страницы слиплись. Вряд ли эти тома когда-нибудь читали. Архиепископ Руффано, которому они, должно быть, принадлежали до Рисорджименто, либо не знал немецкого, либо был так шокирован их содержанием, что не решился даже перелистать их. <Клаудио Мальбранче, первый герцог Руффано, был известен под прозванием Сокол, -- прочел я. -- Его короткая жизнь окутана тайной, поскольку современные власти не дают нам возможности с определенностью заявить о его чудовищных пороках, каковыми традиция и косвенные намеки очернили его память. Многообещающий юноша, он не выдержал испытания властью и богатством, забыл о былом благочестии и, окружив себя горсткой приверженцев, наводил страх на добропорядочных граждан Руффано отвратительной распущенностью и беспредельной жестокостью. Никто не осмеливался покидать свой дом вечером из страха, что Сокол спустится в город и вместе со своими сообщниками начнет всех хватать и учинять прочие бесчинства>. -- Синьор Фаббио, будьте любезны, помогите мне разобраться с этими списками. -- Голос моего начальника, немного усталый, немного раздраженный, оторвал меня от поразительных разоблачений, обещанных немецким ученым. -- Если вы желаете читать книги, то должны тратить на это свое время, а не наше. Я извинился. Он больше не возвращался к этой теме, и мы занялись списками книг. Либо стряпня синьорины, либо ее запросы оказались не по силам синьору Фосси. Я сделал вид, будто не замечаю ужимок Тони, который за спиной нашего начальника, положив голову на ладони, изображал наигранное утомление; однако меня не удивило, когда вскоре после двенадцати Джузеппе Фосси заявил, что ему нездоровится. -- Наверное, вчера вечером я съел что-нибудь не то. Пойду домой и прилягу. Если станет лучше, вернусь во второй половине дня. Буду вам чрезвычайно признателен, если вы продолжите работу. Приложив к губам платок, он поспешно вышел. Синьорина Катти заметила, что, как всем хорошо известно, у синьора Фосси нелады с желудком. К тому же он слишком много работает. Он совсем себя не бережет. Неугомонный Тони опять сделал несколько выразительных жестов, и я снова притворился, будто не замечаю его пантомимы, на сей раз более смелой и открытой. Зазвонил телефон. Я стоял ближе всех и взял трубку. Приятный, нежный женский голос попросил синьора Фосси. -- К сожалению, -- ответил я, -- синьора Фосси сейчас нет. Может быть, я смогу вам помочь? Женщина спросила, долго ли он будет отсутствовать, и я ответил, что точно не знаю. Звонила не Карла Распа -- голос был немного ниже. -- С кем я разговариваю? -- прозвучало в трубке. -- Армино Фаббио, временный помощник синьора Фосси, -- представился я. -- Могу я узнать, кто его спрашивает? -- Синьора Бутали, -- ответила женщина. -- Ректор просил меня узнать у него о нескольких книгах. Во мне разгорелось любопытство. Супруга ректора собственной персоной разговаривает по телефону из моего родного дома. Но натренированная учтивость групповода одержала верх. -- Синьора, если я могу что-нибудь сделать для вас, вам стоит только сказать, -- без запинки проговорил я. -- Синьор Фосси оставил библиотеку на синьорину Катти и на меня. Может быть, вы доверите мне то, о чем просил ректор? После некоторого колебания она ответила: -- Как вам известно, ректор сейчас находится в больнице в Риме. Когда я сегодня утром разговаривала с ним по телефону, он попросил меня узнать, не может ли синьор Фосси одолжить ему на время несколько довольно ценных книг, о которых идет пустяковый спор между университетом и художественным советом. С разрешения синьора Фосси он хотел бы лично ознакомиться с ними. Когда я в следующий раз поеду в Рим, то могла бы отвезти их ему. -- Разумеется, синьора, -- сказал я. -- Я совершенно уверен, что синьор Фосси не станет возражать. Что это за книги? -- <История герцогов Руффано> на немецком, -- ответила она. Секретарша делала мне знаки. Прикрыв трубку рукой, я объяснил, что разговариваю с супругой ректора. Недовольное выражение мгновенно исчезло с лица синьорины Катти. Она рванулась вперед и выхватила у меня трубку. -- Доброе утро, синьора, -- воскликнула она, и голос ее был слаще меда. -- Я понятия не имела, что вы уже вернулись из Рима. Как ректор? -- Она улыбалась и кивала, жестами призывая меня к молчанию. -- Естественно, ректор получит все, что ему нужно, -- продолжала она. -- Я прослежу, чтобы книги сегодня же доставили вам домой. Их вручу вам либо я, либо один из моих помощников. Последовали дальнейшие заверения, к которым присовокупили сообщение о том, что синьор Фосси, как всегда, перетрудился. И снова улыбки. И снова кивки. Затем, очевидно выслушав благодарность и поняв, что разговор окончен, она положила трубку. Я поспешил сказать: -- Я сегодня же доставлю книги синьоре Бутали. Синьорина Катти во все глаза уставилась на меня, и на лице у нее вновь появилось кислое выражение. -- Вам нет необходимости идти самому, -- сказала она. -- Если вы завернете книги, я могу их отнести. Это мне по пути, и синьора меня знает. -- Синьор Фосси приказал мне не спускать глаз с этих книг, -- возразил я. -- К тому же мое отсутствие нанесет библиотеке меньший ущерб, чем ваше. Разъяренная, но признавая поражение, она вернулась к своему столу. Долетевшее с высокой лестницы осторожное покашливание известило меня о том, что Тони все слышал. Я улыбнулся и снова принялся за работу. Доступ в мой родной дом на виа деи Соньи был обеспечен. Большего пока и не требовалось. Я не вернулся в пансионат ко второму завтраку. Нашел небольшой ресторан на виа Россини, который, несмотря на то что был битком набит студентами, вполне мне подходил, чтобы перекусить на скорую руку. Вернувшись в библиотеку раньше других, я принялся упаковывать книги для супруги ректора. Меня заинтриговало обстоятельство, что ректор с больничной койки потребовал те самые тома, которые так поразили мое воображение. Копаться в истории жизни Сокола у меня не было времени. Я сожалел об этом. Его безумие и его смерть я помнил. Но что происходило между ними, отец никогда не рассказывал. Разумеется, об этом не упоминалось ни в путеводителях по Руффано, ни в буклетах с описаниями дворца. <...Злоупотребления были столь исключительны по своей природе, что побудить к ним мог только дьявол. Когда жители Руффано выдвинули против него обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости>. И так на нескольких страницах. <Искушение> в герцогской спальне над библиотекой приобрело для меня новый смысл. <Герцог Клаудио был, без сомнения, безумен. Именно этим после ужасной смерти Сокола объяснял его поступки наследовавший ему добрый и мягкий брат, великий герцог Карло. Подобные соображения не относились к приверженцам Сокола. Ни у кого из этой горстки распутников не было веры в свое божественное предназначение. Их миссией было насиловать и уничтожать. Столь великий страх и ненависть внушали они населению Руффано, что, когда произошла последняя резня и герцог был умерщвлен вместе со своими приспешниками, коридоры и парадные комнаты дворца были залиты кровью и над падшими свершались самые невероятные жестокости и отвратительные надругательства>. Разумеется, эти страницы помогут ректору скоротать время в больничной палате. Я упаковал книги и, как только вернулся второй помощник, вышел из библиотеки и направился на виа деи Соньи. Когда я приближался к ограде сада, волнение мое усилилось. Сегодня никто не прятался в тени. Я шел домой. Подойдя ближе, я, как и накануне вечером, услышал звуки рояля. Это был <Прелюд> Шопена. Звуки то взлетали вверх, то низвергались вниз с почти дикой насыщенностью и силой. Казалось, они ведут спор, страстный, яростный, который не потерпит постороннего вмешательства и все снесет на своем пути; но вот он стих, и звучание инструмента стало вкрадчивым, умоляющим. Нет, эта музыка не для того, кто лежит на одре болезни. Но ведь ректор в Риме, миль за сто пятьдесят отсюда. Я толкнул садовую калитку и вошел. Здесь ничто не изменилось. Как и прежде, на небольшом огороженном пространстве росло одинокое дерево, но трава была подстрижена более аккуратно, чем в наше время. По выложенной плитами дорожке я подошел к двери и позвонил. Музыка смолкла. Неожиданно на меня напал панический страх, и я едва не убежал, как мальчишка, бросив книги перед дверью. Как сотни, тысячи раз до того, я услышал звук спускавшихся по лестнице шагов. Дверь отворилась. -- Синьора Бутали? -- Да. -- Прошу прощения за беспокойство, синьора. Я принес книги из дворцовой библиотеки, которые вы просили. В герцогском дворце, в комнате для аудиенций висит картина под официальным названием <Портрет знатной дамы>, хотя отец называл изображенную на ней женщину <Молчуньей>. Лицо серьезное, сосредоточенное, темные глаза смотрят на художника с полным безразличием, некоторые даже говорят -- с осуждением. Альдо видел в ней совсем другое. Помню, как он спорил с отцом, убеждая его, что в Молчунье таится скрытый огонь, сжатые губы маскируют пристальное внимание и наблюдательность. Синьора Бутали вполне могла бы позировать для этого портрета. Ее красота принадлежала шестнадцатому веку -- не нашему. -- Это я с вами говорила по телефону? -- спросила она и, словно заранее зная ответ, добавила: -- С вашей стороны очень любезно, что вы так быстро пришли. Она протянула руку за книгами, но я смотрел мимо нее... в глубь холла. Прежними были только стены. Стулья незнакомой формы и высокое зеркало изменили перспективу. У моего отца была слабость всюду развешивать репродукции любимых картин из дворца, уже тогда это казалось старомодным, но зато благодаря ей мы хорошо их запомнили. Теперь в холле висела только одна картина, да и то современная, в застекленной раме: листок с нотами и рядом с ним фрукты больше, чем в натуральную величину. Стена вдоль лестницы на второй этаж, белая при нас, теперь была сизо-серого цвета. Все это я увидел и осознал за считанные мгновения, и меня охватило безрассудное негодование на то, что кто-то посмел войти в наш дом, испортить его и, приноравливая к своим вкусам, потревожить многолетние привычки, впитанные самими стенами. Разве стенам и потолкам, знавшим нас, это безразлично? Неужели они должны молча это сносить? -- Извините, синьора, -- сказал я. -- Но я пришел не только потому, что вы меня попросили, а еще и потому, что меня влекло к этому дому. Вчера я проходил мимо и слышал, как играли на рояле. Поскольку я люблю музыку, то остановился послушать. Тогда я даже не знал, что это дом ректора, потом мне сказали об этом в библиотеке. Когда сегодня утром вы спросили про книги... Как и у дамы на портрете, ее губы не улыбались, но выражение глаз смягчилось. -- И вы решили, что это удобный случай, -- сказала она, прерывая меня. -- Если откровенно, то да. Я отдал ей книги. Мой взгляд снова устремился в сторону лестницы. Последний раз я спускался по ней бегом. Мать звала меня из сада, держа в руке чемодан, который тут же передала адъютанту коменданта. На виа деи Соньи ждала штабная машина. -- А вы сами играете? -- спросила синьора. -- Нет. Нет. К сожалению, я лишен этого дара. Но вчера... вчера вы играли, кажется, <Арабеску> Дебюсси. Видит Бог, ее часто можно услышать по радио, но у вас она звучала совсем иначе. Она пробудила во мне воспоминания детства, вернула многое давно забытое, сам не знаю почему... в нашей семье никогда не играли на фортепьяно. Она серьезно посмотрела на меня, словно разглядывая предполагаемого ученика, затем сказала: -- Если вы можете уделить мне немного времени, пойдемте наверх, в музыкальную комнату, и я сыграю вам <Арабеску>. -- Уделить время? -- повторил я. -- Об этом надо спрашивать не меня, а вас. Можете ли вы? Ее глаза еще больше потеплели. Даже губы стали не такими жесткими. -- Я не приглашала бы вас, если бы не могла. Как бы то ни было, еще рано. Следующего ученика я жду не раньше трех. Она закрыла дверь и, оставив книги на стуле в холле, повела меня на второй этаж, прямо в спальню моей матери. Комната очень изменилась. Я ее совсем не узнал. Оно и к лучшему, ведь, входя, я ожидал увидеть смятую двуспальную кровать, перевернутые, как в день нашего отъезда, простыни... дверцы шкафа открыты, на вешалках в беспорядке висит ненужная матери одежда, на полу валяется оберточная бумага, на подносе с остатками завтрака -- высохшие пятна кофе. -- Я люблю эту комнату, -- сказала синьора. -- Она такая спокойная. Как только мы сюда переехали, я сказала мужу: <Вот где я поставлю рояль>. Зеленые стены. Стулья с высокими прямыми спинками обтянуты полосатой тканью. До блеска натертый пол. На стене еще одна современная картина -- огромные подсолнухи. Синьора подошла к роялю; он стоял на месте двуспальной кровати моей матери. -- Если хотите, можете курить. Мне это не мешает. Ну а теперь -- <Арабеска>. Я подошел к окну и сквозь ветки дерева посмотрел в сад. Дерево сильно разрослось. Простертые словно крылья ветви почти касались стены. Мяч, если он все еще там, спрятан в самой гуще. Полился каскад звуков. В них был восторг, томление, боль... Знойное июльское солнце пекло мощеную дорожку, гулко раздавались шаги адъютанта, который, относя багаж, маршировал взад-вперед между домом и машиной. Марта была на мессе в Сан Донато. -- Быстрее... быстрее... -- торопила моя мать. -- Комендант ждать не будет. Мне надо было найти фотографию Альдо. Альдо перед тем, как его сбили. Альдо в форме с крылышками -- знаком различия военного летчика. -- Хватит искать. Марта пришлет. -- Нет, я уже нашел. Она поедет у меня в кармане. Итак, вниз по лестнице. Так и синьора -- все выше, выше, затем вниз, повторяя фразу еще и еще, беззаботно, весело. В <Арабеске> нет ничего волнующего, и чтобы она тронула душу, надо быть таким, как я, групповодом, возничим, неудержимо летящим из настоящего в прошедшее. Она сказала: -- Когда вы позвонили в дверь, я играла Шопена. Возможно, мы получаем ту смерть, какую заслужили. Так, моя мать поразившим ее чрево раком заплатила за сомнительные удовольствия этой двуспальной кровати; комендант, да и мой отец тоже, пресыщенные тем, что когда-то имели, обрекли себя на голодную смерть в лагерях для военнопленных: один у русских, другой у союзников. Но Марта, чем она заслужила нож? Я сел на стул и остановил взгляд на синьоре Бутали. Игра на рояле оживила супругу ректора, ее бледное лицо слегка порозовело. В музыке, подумал я, она обретает избавление и возможность хоть на время забыть о больном муже. Я бесстрастно изучал сидящую передо мной женщину. Моя ровесница или немного старше. Тридцать пять или тридцать шесть. Возраст для сожалений, для нежданной любви, для драмы. Возраст... открывать дверь посетителям, которые приходят после десяти вечера. Как и вчера, музыку прервал пронзительный телефонный звонок. Она встала из-за рояля и, взглядом попросив извинения, пошла к телефону. Я заметил, что теперь он стоит в этой комнате и ей не надо бежать вниз, как делала моя мать. -- Да, -- сказала она в трубку. -- Они у меня. Что-то мне подсказало: она говорит о книгах. Должно быть, ректор нетерпелив. Я также предположил, что он спрашивает, одна ли она, поскольку синьора ответила голосом, каким обычно говорят при посторонних. -- Нет-нет, не сейчас. Позвони попозже. -- Она чересчур поспешно положила трубку. Следуя ходу своих мыслей, я спросил, лучше ли ректору, что было довольно глупо с моей стороны. Она на мгновение смутилась. Но тут же оправилась. -- О да, -- сказала она. -- Гораздо лучше. Здесь у меня много дел по дому, иначе я не уехала бы из Рима. Неужели она подумала, будто я обвиняю ее в недостатке внимания к мужу? Видимо, да. Во всяком случае, я подозревал, что этот краткий телефонный разговор, который только что закончился, был не с Римом. Очарование прошло, и она больше не садилась за рояль. Когда зазвонил телефон, я встал. Теперь я посмотрел на часы. -- Вы были очень любезны, синьора, -- сказал я, -- и доставили мне огромное удовольствие. Я не могу больше злоупотреблять вашим драгоценным временем. -- А я вашим, -- сказала она. -- Приходите еще. Как, вы сказали, вас зовут? -- Фаббио, -- напомнил я. -- Армино Фаббио. -- Я уверена, что они очень рады иметь такого сотрудника, -- сказала она. -- Надеюсь, синьор Фосси скоро выздоровеет. Пожалуйста, передайте ему от меня привет. И синьорине Катти. Она уже направилась к двери. Телефонный звонок спугнул волшебство. Следом за синьорой Бутали я прошел через площадку и стал спускаться по лестнице. Наверное, она устроила спальню в той комнате, которую мы оставляли для гостей. Она выходила на юго-восток, на виа деи Соньи и задние фасады старых монастырских зданий, где теперь помещается городская больница. -- Еще раз благодарю вас, синьора, -- сказал я. Она ответила любезной, но чисто машинальной улыбкой. -- Не стоит благодарности. Мне нравится играть для тех, кто любит музыку. Когда мы спустились в холл, синьора взяла книги со стула, из чего следовало заключить, что она отнесет их наверх. -- Они наверняка вас заинтересуют, -- заметил я. -- Конечно, если вы читаете по-немецки. -- Я не читаю, -- ограничилась она коротким ответом. У меня не было предлога для дальнейшей задержки. Я был посторонним, она и так уделила мне слишком много времени. Дом, мой дом был столь же равнодушен ко мне. Я улыбнулся, склонился над протянутой мне рукой и вышел. Дверь закрылась. По выложенной плитами дорожке я дошел до садовой калитки и вышел на улицу. Ковылявшая вдали сутулая старуха, мелькнувшая за углом сутана священника, обнюхивающая стену собака, даже яркий день -- все это принадлежало современности, принадлежало тому Руффано, который не был моим. Англичане говорят, что надо убивать двух птиц одним камнем. С тем же успехом я мог бы совместить второго из явившихся мне призраков с первым. Вместо того чтобы сразу вернуться в библиотеку, я стал спускаться с холма к часовне Оньиссанти. С косоглазым сапожником следовало встретиться на его территории. Еще не дойдя до угла улицы, я увидел, что там собралась небольшая толпа. Люди высовывались из окон, и среди них угрюмый страж часовни. Почти у самой лестницы стояла машина. Полицейская машина. В нее сажали мужчину и женщину. Я отступил в сторону и дождался пока она не развернулась и не уехала. Шумная толпа закрывала от меня машину и тех, кто в ней сидел. Вскоре толпа немного рассеялась, но люди продолжали что-то обсуждать и оживленно жестикулировать. Я обратился к круглоглазой женщине с плачущим ребенком на руках. -- Кого-то арестовали? -- спросил я. Она с готовностью повернулась ко мне, как и все женщины в толпе, горя желанием поделиться с прохожим имеющейся у нее информацией. -- Это синьор Джиджи и его сестра, -- сказала она. -- Нет, их, слава Богу, не арестовали, но полицейские все равно приехали за ними, чтобы опознать труп. Говорят, это труп той женщины, которую убили в Риме, это было в газетах, и, может, это труп их постоялицы, так они говорят, женщины, которая жила у них несколько месяцев. Она выпивала и исчезла два дня назад, ничего никому не сказав, и теперь они гадают, и полиция гадает, и весь квартал гадает, не она ли это самая, не бедная ли Марта Зампини? Женщина все еще говорила, ребенок все еще плакал, когда я отвернулся и с сильно бьющимся сердцем пошел обратно по улице. ГЛАВА 8 На пьяцца делла Вита я купил газету и, остановившись под колоннадой, стал лихорадочно ее перелистывать. Про убийство ни слова. Видимо, полиция изучала информацию о пропавших в провинции и теперь вызвала брата и сестру Джиджи в Рим для опознания тела. Возможно, и нет. Возможно, римская полиция выслала для опознания что-нибудь из одежды... шали, корзины. Наверное, этого вполне достаточно. А что дальше? Где разгадка преступления? Причина ограбления? Полиция никогда не узнает, что вскоре после полуночи некто вложил в руку жертвы купюру достоинством в десять тысяч лир. Деньги истрачены, они успели перейти от вора и убийцы в десятки рук. Вора и убийцу никогда не поймают. Как и того, кто вложил деньги в руку убитой. Оба они должны нести бремя вины. Когда я вернулся в библиотеку, секретарша и другие сотрудники уже давно вернулись с перерыва. Было около трех часов. Все уставились на меня, будто знали, что я побывал в часовне Оньиссанти и с какой целью. Как ни в чем не бывало я подошел к книжным полкам и занялся разборкой немецких книг, хоть и без прежнего интереса. Лицо покойной Марты, за последние три дня отступившее в тень, вновь стояло передо мной. Сомнений не оставалось. Но мучила меня не та Марта, которую я знал в прошлом, а лежащая как груда тряпья пьяная старуха, какой она стала. Откуда этот кислый, затхлый запах? Марта... такая опрятная, чистоплотная, вечно что-то стиравшая, гладившая, складывавшая чистое белье, прибиравшая в платяных шкафах? Ответить на мой вопрос могли только двое -- сапожник и его сестра. Конечно, они все знают. Они могли бы во всех отвратительных подробностях, год за годом пересказать мне историю ее падения. Разумеется, то была наша вина. Моей матери и моя. Мы могли бы написать ей из Турина. Я мог бы написать. Навести справки. А потом из своего генуэзского агентства позвонить в Руффано и попросить предоставить информацию. Я этого не сделал. Прошло двадцать лет. И с каждым годом Марта опускалась все ниже. Около четырех зазвонил телефон. К аппарату подошла синьорина Катти. Несколько секунд звучал ее медоточивый голос, затем она положила трубку. -- Синьору Фосси все еще нездоровится, -- отчеканила она, обращаясь к нам. -- Сегодня его не будет. Он просил нас оставаться на работе до семи часов. Тони тут же заявил протест: -- Сегодня суббота. По субботам синьор Фосси отпускает нас в шесть. -- Возможно, -- возразила секретарша, -- но только тогда, когда он сам здесь. Сегодня это не так. В эту минуту синьор Фосси лежит в постели. Она снова склонилась над своим гроссбухом, а Тони с наигранным состраданием приложил руки к груди. -- Когда мужчине за сорок, ему следует поумерить аппетит к плотским утехам. -- Когда мужчине под двадцать три, -- заметила секретарша, -- ему следует хоть немного уважать старших по должности. Слух у нее был острее, чем я предполагал, сообразительность, видимо, тоже. Каждый из нас четверых вернулся к своим делам, и все мы искренне удивились, когда около семи часов в библиотеку вошла виновница недомогания синьора Фосси. Красный костюм был ей очень к лицу. В ушах поблескивали золотые сережки. На плечи было накинуто темное пальто. Небрежно кивнув секретарше и даже взглядом не удостоив двух младших сотрудников, Карла Распа через всю комнату направилась прямо ко мне. -- Привет, -- сказала она. -- Привет, -- ответил я. -- Как дела? -- Дела отлично. -- Работой довольны? -- После туристов сойдет для разнообразия. -- Так я и думала. Нельзя иметь все сразу. -- Что-то тихонько напевая, она подняла глаза на книжные полки. Склонившаяся над столом секретарша словно превратилась в алебастровую статую. -- Что вы делаете сегодня вечером? -- спросила меня Карла Распа. -- Что делаю? -- Именно об этом я и спросила. Ее глаза -- две горькие миндалины -- оценивающим взглядом окинули мою особу. Я пытался вспомнить, кто же: не то птица, не то рептилия пожирает самца после акта любви. И вспомнил -- богомол. -- У меня встреча с двумя студентами из пансиона, в котором я остановился, -- быстро нашелся я. -- Мы вместе перекусим, а потом пойдем в кино. -- Что это за пансион? -- Пансион синьоры Сильвани, -- после некоторого колебания ответил я. -- На виа Сан Микеле, двадцать четыре? Так мы же соседи. -- Похоже, что так. Она улыбнулась. По ее улыбке можно было подумать, что мы ведем какую- то конспиративную игру. -- Удобно устроились? -- спросила она. -- Очень удобно. Студенты -- славные ребята. Все с факультета экономики и коммерции. -- Экономики и коммерции? В таком случае мне вас жаль. Вы не заснете от шума. Это настоящие гуляки. -- Прошлой ночью они вели себя достаточно тихо, -- возразил я. Она продолжала взвешивать мои pro и contra. Я заметил, что Тони, стоя на лестнице, прислушивается к нашему разговору. -- Где вы собираетесь ужинать? -- спросила она. -- Дома, -- ответил я. -- Кормят просто отлично. -- И дабы сделать свое алиби более убедительным, пояснил: -- Моих юных друзей зовут Паскуале, Паоло и Катерина Паскуале. Она пожала плечами. -- Никогда не вступаю ни в какие контакты со студентами факультета экономики и коммерции. И здесь Тони дал мне подножку. -- Вы сказали, Паскуале? -- спросил он, желая проявить самые дружеские чувства. -- В таком случае ваше свидание сорвалось. По субботам они всегда уезжают в Сан-Марино. Возвращаясь сюда днем, я видел, как они уезжали. Не повезло! Он широко улыбнулся и в полной уверенности, что оказал мне услугу, направился в другой конец библиотеки за пальто. -- Отлично, -- сказала моя преследовательница. -- Значит, вы свободны. На мгновение передо мной мелькнуло видение больного Джузеппе Фосси, лежащего на одре, но я тут же с облегчением вспомнил, что он на несколько лет старше меня. К тому же не исключено, что все дело в стряпне. На моих губах заиграла улыбка групповода. -- Да, свободен, -- пробормотал я. -- Мы поужинаем в <Отеле деи Дучи>. Она вскинула брови: -- К чему лишние траты? Кроме того, когда мы освободимся, он уже закроется. Ее замечание прозвучало довольно зловеще. Оно намекало на изнурительную гонку, даже без аперитива для поддержания аппетита. Я отнюдь не был уверен, что выдержу подобное напряжение и окажусь на высоте. Я не против таких подвигов, но предпочитаю сам выбирать для них время. -- Итак? -- спросил я. Она позволила своему взгляду проследовать за уходящими служащими и синьориной Катти, которая замешкалась в дверях. -- У меня есть план, -- вполголоса сказала она. Мы вместе пошли к выходу. Синьорина Катти, отведя взгляд, заперла библиотеку и холодно простилась. Она удалялась через квадратный двор, и ее каблуки звонко стучали по каменному полу. Моя спутница дождалась, когда последний звук замер вдали. Затем, улыбаясь, повернулась ко мне, и я заметил в ней напряженное волнение; оно исходило от всего ее существа. -- Нам очень повезло, -- сказала она. -- У меня есть два пропуска в герцогские покои. Я выпросила их у самого председателя художественного совета. Это большая честь. Он очень щепетилен. Я внимательно посмотрел на нее. Что за поворот? Или я слишком впрямую понял ее выбор вечернего времяпрепровождения? -- Герцогские покои? -- повторил я. -- Но вы можете видеть их, когда пожелаете. Вы каждый день водите туда студентов. Она рассмеялась и жестом попросила сигарету. Я дал ей сигарету и поднес огонь. -- Вечером все иначе, -- возразила она. -- Никакой публики, никаких посторонних студентов, никого из города или университета. Только те, кого пригласил лично председатель. Повторяю, нам оказали большую честь. Я улыбнулся. Мне это вполне подходило. То, что ей кажется великим событием, мой отец устраивал из недели в неделю. Меня радовало, что оживет хотя бы один из забытых обычаев. Ребенком я, время от времени сопровождая Альдо или мать, смотрел, как отец показывает друзьям те или иные особенности какой-нибудь комнаты или картины. -- И что произойдет? Мы будем стоять, разбившись на группы, и молча слушать, как председатель развивает одну из своих теорий? -- Ничего не могу вам сказать, -- ответила она. -- Мне самой ужасно интересно это выяснить. Думаю, сегодня вечером он покажет нам репетицию фестиваля. Она посмотрела на два пропуска, которые держала в руке. -- Здесь указана половина восьмого, но думаю, мы могли бы туда подняться. Если двери еще закрыты, можно подождать в галерее. Меня забавляло, что приглашение председателя художественного совета Руффано производит такое впечатление на преподавателя университета, да еще столь искушенного, как Карла Распа. Наверное, она занимает не слишком высокую ступень в служебной иерархии. Она напомнила мне тех туристов, которые получают билеты на папскую аудиенцию в Ватикане. Не хватало только вуали. Мы стали подниматься по лестнице, ведущей в галерею. -- Что, собственно, это за фестиваль? -- спросил я. -- Ректор учредил его несколько лет назад, -- ответила Карла Распа. -- В здешнем университете факультет истории искусств невелик, он не имеет декана и находится в ведении самого ректора. Фестивалем руководит ректор совместно с председателем художественного совета. Он всегда проходит с потрясающим успехом. Каждый год выбирают какой-нибудь исторический сюжет, и студенты разыгрывают его в герцогских апартаментах, во дворе или в бывшем театре под дворцом. В этом году из-за болезни ректора организация фестиваля целиком легла на председателя художественного совета. Мы поднялись на верхнюю площадку лестницы. Перед закрытыми дверями тронного зала уже собралась небольшая группа приглашенных. Они были молоды -- скорее всего, студенты -- и в основном юноши. Они спокойно, даже сдержанно переговаривались; не было и в помине той наигранной веселости, которая у меня всегда ассоциируется со студенческими собраниями. Карла Распа подошла к ним и с несколькими поздоровалась за руку. Затем она представила меня и объяснила мое положение при университете. -- Здесь все студенты третьего или четвертого курсов. С младших курсов никого не приглашают, -- сказала она мне, после чего обратилась к молодым людям: -- Кто из вас будет принимать участие в фестивале? -- Мы все вызвались, -- ответил юноша с густой копной волос и с бакенбардами, которого мои приятели Паскуале непременно окрестили бы <искусственником>. -- Но последнее слово за председателем. Если не соответствуешь стандарту, нечего и рассчитывать. -- Какому стандарту? -- спросил я. Студент с шевелюрой взглянул на своих приятелей. Они заулыбались. -- Очень жесткому. Надо иметь соответствующую физическую подготовку и уметь фехтовать. Почему? Понятия не имею. Таковы новые правила. Здесь вмешалась Карла Распа: -- Прошлогодний фестиваль, которым руководил сам ректор, был просто великолепен. Разыгрывалось посещение Руффано папой Клементом, и профессор Бутали исполнял роль папы. Парадная дверь была открыта, и студенты в костюмах папской гвардии внесли ректора во двор, где его встретили герцог и герцогиня. Герцогиней была синьора Бутали, а герцогом -- профессор Риццио, декан педагогического факультета. Костюмы были восхитительны. При звуке поворачиваемого в замке ключа мы все устремились к тронному залу. Двустворчатые двери широко распахнулись. Стоявший у входа студент -- я решил, что это студент, -- проверял пропуска. Должно быть, он выдержал испытание по физической подготовке. Он был сухощав, с резкими чертами лица и напоминал мне одного профессионального футболиста из Турина. Возможно, если бы мы повели себя как-то не так, председатель художественного совета привлек бы его в качестве вышибалы. Через тронный зал мы направились в комнату херувимов, откуда доносились приглушенные голоса. Атмосфера стала еще больше походить на атмосферу папской аудиенции. У входа в комнату херувимов стоял еще один досмотрщик. Он отобрал у нас пропуска. Я почувствовал себя несколько обделенным -- пропуска, как и знаки различия, придают некий статус. Затем я с удивлением увидел, что электрический свет в комнате херувимов выключен. Комната освещалась факелами, которые отбрасывали чудовищные тени на потолок и шафрановые стены, придавая всему мрачную, жуткую таинственность, пробуждающую образы средневековья и в то же время странно волнующую. В бесценном камине, во времена моего отца священном и неприкосновенном, пылали огромные поленья. Извивающиеся языки пламени словно магнит притягивали взгляд. Отбрасывая тени на потолок, факелы и пламя камина почти не освещали наших соседей, отчего было невозможно отличить гостей от хозяев. Все выглядели молодыми, почти все были мужчины. Казалось, что несколько молодых женщин присутствуют здесь из милости. Огромная комната постепенно заполнялась людьми, но толпы не было, и когда мои глаза привыкли к свету факелов, я увидел, что мы и те из собравшихся, кого, видимо, допустили сюда впервые, в нерешительности собрались группами, в то время как остальные ходят свободно и уверенно, пересекают просторную комнату и изредка поглядывают на нас с вялым и слегка презрительным любопытством завсегдатаев этих покоев. Но вот стоявший у входа человек закрыл дверь. Повернулся к ней спиной и застыл с бесстрастным лицом, скрестив руки на груди. Мгновенно наступила тишина. У кого-то из женщин сдали нервы, она истерически хихикнула, но ее спутники тут же ее одернули. Я бросил взгляд на Карлу Распа. Она протянула руку, схватила меня за пальцы и судорожно сжала их. Ее безмолвное напряжение передалось мне, и я почувствовал себя в ловушке. Если бы здесь кто-нибудь страдал клаустрофобией, для него не было бы исхода. Дверь в спальню герцога, до того закрытая, широко распахнулась. На пороге появился мужчина; по обеим сторонам от него, подобно телохранителям, шли по восемь молодых людей. Едва войдя в комнату, он в знак приветствия протянул вперед руку, и все собравшиеся, отбросив неловкость, тесня друг друга, бросились ему навстречу -- каждый стремился в числе первых удостоиться его рукопожатия. Карла Распа с сияющими глазами, забыв обо мне, тоже бросилась в очередь. -- Кто это? -- спросил я. Она не услышала моего вопроса. Она уже была далеко. Но стоявший рядом молодой человек бросил на меня удивленный взгляд и сказал: -- Как, вы не знаете? Это же профессор Донати. Председатель художественного совета. Я отступил в тень, подальше от света факелов. Фигура в сопровождении телохранителей приближалась. Слово -- одному, улыбка -- другому, похлопывание по плечу -- третьему... и ни малейшей возможности вырваться из шеренги, ни малейшей возможности бежать: напор стоящих за мной влек меня вперед и вперед. Сам не зная как, я вновь оказался рядом с моей спутницей и услышал ее слова: -- Это синьор Фаббио. Он помогает синьору Фосси в библиотеке. Он протянул мне руку и сказал: -- Прекрасно, прекрасно. Очень рад вас видеть, -- и, едва взглянув на меня, проследовал дальше. Карла Распа о чем-то взволнованно заговорила с соседом -- слава Богу, не со мной. Для меня разверзлась могила. Возопили небеса. Христос вновь восстал во всем величии своем. Вчерашний незнакомец с виа деи Соньи -- отнюдь не призрак, и если бы я все еще осмеливался сомневаться, одного имени было бы достаточно, чтобы в этом убедиться. Председатель художественного совета. Профессор Донати. Профессор Альдо Донати. Протекшие двадцать четыре года придали солидность фигуре, уверенность походке, высокомерный наклон головы: но высокий лоб, большие темные глаза, чуть скривленный рот и голос, теперь более глубокий, но с небрежной, той же небрежной интонацией -- все это принадлежало моему брату. Альдо жив. Альдо восстал из мертвых, и мир... мой мир рушился. Я повернулся лицом к стене и вперил взгляд в гобелен. Я ничего не видел, ничего не слышал. По комнате ходили люди, они разговаривали, но даже если бы у меня над головой гудели тысячи самолетов, я бы их не услышал. Один-единственный самолет двадцать два года назад, да, двадцать... два года назад все-таки не упал -- вот все, что имело для меня значение. А если и упал, то не сгорел, а если и сгорел, то летчик выбрался из него целым и невредимым. Мой брат жив. Мой брат не умер. Кто-то коснулся моей руки. Это была Карла Распа. Она спросила: -- Что вы о нем думаете? Я ответил: -- Я думаю, он бог... Она улыбнулась и, подняв руку, прошептала: -- Так же думают и все они. Я прислонился к стене. Я весь дрожал и не хотел, чтобы она это заметила. Больше всего я боялся, что пошатнусь, упаду, привлеку к себе внимание и Альдо увидит меня при всех. Потом... да, потом... Но не сейчас. Я был не в силах думать, строить планы. Я не могу, не должен выдать себя. Но эта дрожь... как ее унять? -- Проверка окончена, -- шепнула мне Карла Распа. -- Он собирается говорить. В комнате было только одно сиденье -- высокий, с узкой спинкой стул пятнадцатого века; раньше он обычно стоял перед камином. Один из телохранителей выступил вперед и поставил стул в центре комнаты. Альдо улыбнулся и сделал знак рукой. Все уселись на пол; некоторые прислонились спиной к стене, остальные сгрудились в кучу поближе к оратору. Свет факелов по-прежнему отбрасывал тени на потолок, но теперь они стали еще более причудливыми. Я не мог определить, сколько нас собралось -- человек восемьдесят, сто или больше. В камине играли языки пламени. Альдо сел на стул, и я сделал отчаянную попытку унять дрожь в руках. -- Этой весной исполняется пятьсот двадцать пять лет, как жители Руффано убили своего герцога, -- начал Альдо. -- Ни в путеводителях, ни в официальной истории пятнадцатого века вы не найдете описания того, каким способом он был умерщвлен. Как видите, даже в то время цензоры приложили руку для сокрытия правды. Разумеется, я имею в виду Клаудио, первого герцога Руффано по прозвищу Сокол, которого люди возненавидели и отвергли, потому что боялись. Почему они боялись его? Потому что он обладал даром читать в их душах. Их мелкая ложь, гнусная хитрость, соперничество в делах торговли и коммерции -- ведь все жители Руффано только и думали, как бы обогатиться за счет голодающих крестьян, -- вызывали справедливое осуждение Сокола. Они ничего не понимали ни в искусстве, ни в культуре, и это в тот век, когда начинала брезжить заря Возрождения. Епископ и священники объединились с дворянством и купцами, чтобы держать народ в почти животном невежестве и всеми возможными средствами препятствовать начинаниям герцога. При своем дворе он собрал незаурядных молодых людей -- происхождение не имело значения, если они были умны и обладали развитым интеллектом. Благодаря своему мужеству, силе рук и беззаветной преданности искусству во всех его областях они представляли собой элиту, если угодно, назовите их фанатиками. Пример этих молодых людей подобно яркому пламени факела освещал все герцогства Италии. Надо всем царило искусство; галереи, наполненные прекрасными вещами значили больше, чем банкирские дома; бронзовые статуэтки ценились выше, чем рулоны ткани. Для этого герцог повысил налоги -- купцы отказывались их платить. Он устраивал при дворе турниры и состязания в рыцарской доблести, чтобы тренировать молодых придворных -- народ поносил его и называл распутником. Прошло пятьсот двадцать пять лет, и я уверен, что настало время вернуть герцогу его доброе имя. Точнее, воздать должное его памяти. Вот почему, коль скоро в отсутствие ректора синьора Бутали, которого все мы глубоко чтим и уважаем, на мою долю выпала организация фестиваля этого года, я решил инсценировать восстание жителей Руффано против непонятого ими их господина и владыки Клаудио, первого герцога, того, кого все они называли Соколом. Альдо сделал паузу. Такие паузы я хорошо знал. В прошлом он пользовался ими, когда мы лежали рядом в нашей общей спальне и он рассказывал мне какую-нибудь историю. -- Некоторые из вас, -- продолжил Альдо, -- об этом знают. У нас уже было несколько репетиций. Вы должны помнить, что полет Сокола -- так названы торжества этого года и именно так Клаудио ушел из жизни -- никогда прежде не инсценировался и никогда больше не будет инсценироваться. Я хочу, чтобы он навсегда остался в ваших душах и в памяти тех, кто его увидит. Все, что до сих пор происходило на наших фестивалях, -- ничто в сравнении с этим. Я хочу поставить величайший спектакль, какой когда-либо видел наш город. Поэтому мне надо больше добровольцев, чем в прошлые годы. В рядах тех, кто сидел на полу перед Альдо, поднялся легкий шум. Все руки взметнулись вверх. Бледные в лучах колеблющегося света лица, как одно, обратились в его сторону. -- Подождите, -- сказал он. -- Подойдут не все. Немного позднее я отберу тех, кто мне подойдет. Суть в том... -- Он немного помедлил и, подавшись вперед, внимательно посмотрел на обращенные к нему молодые лица. -- Вам известны мои методы. Мы пользовались ими в прошлом и в позапрошлом годах. Самое главное, чтобы каждый доброволец верил в свою роль, сжился с нею. В этом году вы будете придворными Сокола. Той самой небольшой группой преданных ему людей. Вы, студенты факультета истории искусств нашего университета, по самой природе своей будете элитой. Да вы уже и есть элита. Потому-то и находитесь здесь, в Руффано. В этом смысл вашей жизни. Но в университете вы составляете меньшинство, ваши ряды немногочисленны. Подавляющее большинство, составляющее другие факультеты, -- варвары, готы и вандалы, которые, как и купцы пятисотлетней давности, ничего не понимают в искусстве, ничего не понимают в красоте. Дай им волю, и они уничтожат все сокровища, собранные в этих покоях, возможно, снесут и сам дворец, а на его месте возведут... Что? Фабрики, конторы, банки, торговые дома, и не с тем, чтобы обеспечить занятость и облегчить жизнь крестьянству, которое живет ничуть не лучше, чем пятьсот лет назад, но ради собственного обогащения, для того, чтобы владеть еще большим числом машин, телевизоров, похожих на конфетные коробки вилл на Адриатике и тем самым породить еще большее недовольство, нищету и горе. Он неожиданно встал и поднял руку, чтобы унять взрыв аплодисментов, гулким эхом отдающихся от лепного потолка. -- Хватит, -- сказал Альдо. -- На сегодня достаточно. А теперь мы дадим небольшое представление и покажем, чему успели научить наших добровольцев. Отойдите в сторону, иначе вас могут поранить. Аплодисменты смолкли, и наступила полная тишина. Толпа подалась вперед в нетерпеливом ожидании обещанного зрелища. Появились два телохранителя и унесли стул. Еще четверо с факелами в руках образовали квадрат в центре комнаты. Альдо занял место рядом с одним из факелов, и тут же в середину квадрата бросились два молодых человека в белых рубашках с закатанными по локоть рукавами и черных джинсах. На них были маски, но не для защиты, а чтобы скрыть лица. Оба держали в руках обнаженные шпаги. Они не играли. Они сражались по-настоящему, как дуэлянты былых времен. Под непрерывный звон стали удар следовал за ударом, выпад за выпадом, бросок за броском. Вскоре стало ясно, что силы не равны; сильнейший вынудил противника опуститься на одно колено и острием шпаги коснулся его горла. Приглушенный вздох зрителей заглушил судорожное дыхание поверженного дуэлянта, и его белая рубашка окрасилась кровью. Возможно, порез был не больше, чем от случайного движения бритвы, но его нанесла шпага. -- Довольно! -- крикнул Альдо. -- Мы видели, на что вы способны. Прекрасный поединок. Благодарю вас. Он бросил побежденному свой платок, тот зажал им рану и поднялся на ноги. Оба юноши вышли из освещенного квадрата и скрылись за дверями герцогской спальни. Реальность увиденного настолько ошеломила собравшихся в комнате, что никто не зааплодировал. Все, затаив дыхание, ждали, когда Альдо снова заговорит. И вновь мне вспомнились детские годы и та власть, которую он имел надо мной. Только что я был свидетелем проявления той же мощи, но более зрелой, более опасной. -- Вы видели, -- сказал Альдо, -- что театральные сражения не для нас. А теперь пусть женщины и те, кто не желает к нам присоединиться, покинут эту комнату. Мы не будем на них в претензии. Те же, кто хочет предложить свои услуги, остаются. Одна девушка с протестующим криком бросилась к нему, но он покачал головой. -- Извините, -- сказал он, -- никаких женщин. Только не для этого. Отправляйтесь домой и учитесь перевязывать раны, да, раны, а сражаться предоставьте нам. Дверь в тронный зал широко распахнулась. Медленно, неохотно к ней направились те несколько женщин, которые оказались среди приглашенных. К ним присоединилось несколько мужчин -- человек двенадцать, не больше. Я был в их числе. Досмотрщик в тронном зале жестом показал нам на выход. Мы медленно вышли на галерею, и дверь закрылась за нами. В общей сложности нас было человек восемнадцать или двадцать. Исполненные презрения к нам девушки даже не стали ждать, чтобы их кто- нибудь проводил. Те из них, кто был знаком между собой, взялись за руки, и их каблуки застучали по лестнице. Пристыженные, но не сдающие своих позиций мужчины предлагали друг другу сигареты. -- Ну уж нет, увольте, -- сказал один. -- Фашизм чистой воды -- вот куда он клонит. -- Ты с ума сошел, -- сказал другой. -- Как ты не понимаешь, что он целит в предпринимателей? Он явно коммунист. Говорят, он член коммунистической партии. -- А я думаю, что политика ему до лампочки, -- сказал третий. -- Просто он отъявленный мистификатор и нацеливает на это всю свою фестивальную команду. То же самое он устроил и в прошлом году, нарядившись папским гвардейцем. Я был готов примкнуть к ним, пока не увидел сегодняшнюю драку. Никакому художественному председателю не позволю изрубить себя на куски. Ни один из них не повышал голоса. Они спорили, но спорили яростным шепотом. Вслед за девушками мы не спеша спустились по лестнице. -- Одно можно точно сказать, -- заметил кто-то. -- Если это дойдет до ребят с Э. К., то будет смертоубийство. -- И кого будут убивать? -- Хорош вопрос после представления, которое мы только что видели. Конечно, их, Э. К. -- Тогда я пойду и запишусь. Стоит рискнуть, чтобы проучить их. -- Я тоже. На баррикады! Итак, каждый вновь обрел свое лицо. Стоя на площади, они продолжали спорить и обсуждать волнующую их тему. Было ясно, что взаимная неприязнь между студентами Э. К. и других факультетов достигла опасной черты. Затем она стали подниматься по холму к университету и студенческому общежитию. Я ждал, пока ко мне не подошла женщина, которая, как я заметил, некоторое время стояла на ступенях собора. -- Ну? -- спросила Карла Распа. -- Ну? -- ответил я. -- До этого вечера я никогда не хотела быть мужчиной, -- сказала она. -- Совсем как в американской песне: <Что б ни делали они, я сумею сделать лучше>. Пожалуй, кроме одного. Я не умею сражаться. -- Возможно, найдутся роли и для женщин, -- сказал я. -- Он завербует вас позже. В толпе всегда есть женщины. Чтобы кричать, бросать камни. -- Я не хочу кричать, -- возразила она. -- Я хочу сражаться. -- И, смерив меня не менее презрительным взглядом, чем девушки-студентки, спросила: -- Почему вы к ним не присоединились? -- Потому что я -- перелетная птица. -- Это не причина. Если на то пошло, я из той же породы. В любую минуту могу сорваться и читать лекции где-нибудь еще. Могу получить перевод. Но только не сейчас. Не после того, что я увидела сегодня вечером. Возможно... -- Она прервалась, пока я давал ей прикурить. -- Возможно, это именно то, что я ищу. Цель. Дело. Мы пошли по виа Россини. -- Неужели вы видите свою цель в том, чтобы играть в фестивальном спектакле? -- спросил я. -- Он говорил не об игре, -- возразила она. Было еще рано, и, как всегда субботними вечерами, по улице прогуливались пары и целые семьи. Студенты встречались редко, или мне просто так показалось? До конца воскресенья они разъехались по домам. По улицам гуляла молодежь из магазинов, банков, контор. Коренные обитатели Руффано. -- Он здесь давно? -- спросил я. -- Профессор Донати? Ах, несколько лет. Он здесь родился, во время войны служил летчиком-истребителем, считался погибшим, затем вернулся, закончил аспирантуру. Остался преподавателем. Был принят в художественный совет Руффано и несколько лет назад избран его председателем. Многие влиятельные люди к нему очень благоволят, но многие не признают. Конечно, не ректор. Профессор Бутали в него верит. -- А супруга ректора? -- Ливия Бутали? Понятия не имею. Она сноб. Вся в себе и не думает ни о чем, кроме музыки. Из старинного флорентийского рода, и никому не дает забывать об этом. Едва ли у профессора Донати находится для нее время. Мы вышли на пьяцца делла Вита. Только сейчас я вспомнил, что пригласил мою спутницу отобедать. И подумал, помнит ли об этом она? Мы перешли площадь и, пройдя по виа Сан Микеле, остановились перед домом номер 5. Здесь она неожиданно протянула мне руку. -- Не сочтите меня невежливой, -- сказала она, -- но дело в том, что мне надо побыть одной. Мне надо подумать о том, что я видела сегодня вечером. Разогрею суп и лягу в постель. Я вас подвела? -- Нет, -- ответил я. -- Я чувствую то же, что и вы. -- Значит, в другой раз. -- Она кивнула. -- Может быть, завтра. Все зависит... Во всяком случае, вы -- мой сосед, живете в нескольких шагах. Мы всегда сумеем найти друг друга. -- Естественно, -- сказал я. -- Доброй ночи. И благодарю вас. Она вошла в дверь дома номер 5, а я пошел дальше по улице к номеру 24. Осторожно вошел. Никого. Из гостиной Сильвани доносились звуки телевизора. Я взял телефонную книгу, которая лежала в холле на столике рядом с телефоном, и стал ее перелистывать. Донати. Профессор Альдо Донати. Адрес: виа деи Соньи, 2. Я снова вышел на улицу. ГЛАВА 9 Мой путь вел мимо нашего старого дома, почти к вершине виа деи Соньи до того, как она сворачивает к виа 8 Сеттембре над университетом. Дом под номером 2 был высоким, узким зданием, которое стояло особняком над расположенными ниже по склону церковью Сан Донато и опоясывающей город длинной виа делле Мура. В былые дни этот дом принадлежал нашему врачу, доброму доктору Маури, который навещал меня всякий раз, когда у меня разыгрывался кашель, -- говорили, что я страдаю слабой грудью, -- и, чтобы прослушать мое дыхание, никогда не пользовался стетоскопом. Он просто прикладывал ухо к моей голой груди и при этом вцеплялся руками в мои плечи, что всегда казалось мне крайне безвкусным. Он и тогда был в годах, а теперь, наверное, уже умер или отошел от медицинской практики. Я подошел к дому и взглянул на табличку с именем -- Донати -- на правой двери под двойной аркой. Эта двойная арка открывала доступ как на виа деи Соньи, так и на поросший травой склон и лестницу, спускающуюся к церкви Сан Донато. Слева была квартира привратника, в которой когда-то жила кухарка доктора Маури. Я пристально рассматривал табличку с именем. Точно такая же была на нашем доме номер 8. Для Марты предметом особой гордости было держать ее начищенной до блеска, и если дать волю воображению, не исключено, что это и есть та самая. Рядом с ней был звонок. Я положил палец на кнопку и нажал. Я услышал отдаленный звон. Никто не ответил. Скорее всего, Альдо живет один, но если и нет, то, кто бы с ним ни жил, находится сейчас в герцогском дворце