, в комнате херувимов. Чтобы окончательно убедиться, я еще раз нажал на звонок, но с тем же результатом. Я повернулся и посмотрел на дверь привратника. После некоторого колебания я позвонил в нее. Дверь почти сразу открылась, и появившийся на пороге человек спросил, по какому я делу. Кустистые брови, коротко подстриженные волосы, хоть и поседевшие, показались мне знакомыми. И я вспомнил. Этот человек -- товарищ по оружию моего брата. Он очень привязался к Альдо, и однажды мой брат привез его домой в отпуск. С тех пор он поседел, но в остальном почти не изменился. Изменился я. Глядя на тридцатидвухлетнего мужчину, никто не вспомнит десятилетнего мальчика. -- Профессора Донати, -- сказал он мне, -- нет дома. Вы найдете его в герцогском дворце. -- Я знаю, -- сказал я, -- там я его уже видел. Но не с глазу на глаз. У меня к нему личное дело. -- Мне очень жаль, -- сказал он, -- но я не знаю, когда профессор вернется. Обед он не заказывал. Если вы оставите свое имя, то всегда можете позвонить ему по телефону и договориться о встрече. -- Моя фамилия Фаббио, но она ему ничего не скажет. -- Я и сам не знал, проклинать мне имя, унаследованное от моего отчима, или благословлять. -- Синьор Фаббио, -- повторил мужчина. -- Я запомню. Если не увижу профессора сегодня, то скажу ему завтра утром. -- Благодарю вас, -- сказал я. -- Благодарю и доброй ночи. -- Доброй ночи, синьор. Он закрыл дверь. Я стоял возле выхода, ведущего на виа деи Соньи. И вдруг я вспомнил имя мужчины. Джакопо. Когда мой брат привез его домой в отпуск, ему было неловко, он чувствовал себя лишним. Марта с первого взгляда поняла ситуацию и взяла его к себе на кухню. Я раздумывал, имеет ли смысл снова идти в герцогский дворец и искать моего брата там. Но я быстро отказался от этой мысли. При нем будет телохранитель, а то и целая толпа льстивых студентов. Я уже собирался выйти из-под арки перед входом, как услышал приближающиеся шаги. Я повернулся на звук и увидел женщину. Женщина эта была Карла Распа. Я сделал несколько шагов и свернул за арку. Так она не могла меня видеть, а я ее мог. Подойдя к двери Альдо, она сделала то же, что и я, то есть позвонила. Она ждала, глядя через плечо на дверь Джакопо, но звонить ему не стала. Не дождавшись ответа, она пошарила рукой в сумке, вынула конверт и просунула его в почтовую щель в двери; письмо упало на пол прихожей. В ее опущенных плечах читалось разочарование. Она вышла на виа деи Соньи, и вскоре стук ее высоких каблуков замер вдали. Так вот для чего она отделалась от меня. Никакой тарелки супа и никакой постели для Карлы Распа. Должно быть, этот план пришел ей на ум вскоре после того, как мы вышли из герцогского дворца. Теперь, когда она пребывает в растрепанных чувствах, суп ей будет весьма кстати, но есть его ей придется в одиночку. Я дождался, когда, по моим расчетам, она уже скрылась из виду, намного опередив меня, и в свою очередь вернулся на виа Сан Микеле. На сей раз я проник в святилище Сильвани и объяснил синьоре, что ничего не ел. Сойдет что угодно. Она выключила телевизор и гостеприимно втолкнула меня в столовую. Ее муж решил составить мне компанию. Я рассказал им, что был приглашен в герцогский дворец. Казалось, это произвело на них впечатление. -- Вы собираетесь принять участие в фестивале? -- осведомилась синьора. -- Не знаю, -- ответил я. -- Не думаю. -- Вам следует это сделать, -- твердо сказала она. -- Фестиваль -- великое событие для Руффано. Чтобы увидеть его, люди приезжают издалека. В прошлом году многим пришлось вернуться. Нам повезло. Мужу удалось достать места на пьяцца Маджоре, и мы видели процессию папской гвардии. Это было очень реально, и я потом говорила, что мы словно жили в те времена. Когда ректор, одетый папой Клементом, меня благословил, то мне показалось, будто я получила благословение самого его святейшества. Она суетилась по комнате, подавая мне еду и питье. -- Да, -- согласился ее муж. -- Все было просто великолепно. Говорят, что, несмотря на болезнь ректора, в этом году будет еще лучше. Профессор Донати -- великий артист. Некоторые полагают, что он ошибся в своем призвании. Ему следовало стать кинорежиссером, а не тратить время на местный художественный совет. Ведь Руффано -- город маленький. Я ел скорее от внутренней пустоты, чем от голода. Волнение не улеглось, и меня все еще лихорадило. -- Что за человек этот профессор Донати? -- спросил я. Синьора улыбнулась и закатила глаза. -- Вы же видели его сегодня вечером, не так ли? -- сказала она. -- Поэтому сами можете судить, что думают о нем женщины. Будь я наполовину моложе, я не оставила бы его коротать жизнь в одиночестве. Ее муж рассмеялся. -- А все его темные глаза, -- сказал он. -- Он знает, как подойти не только к женщинам, но и к местным властям. Он получает все, чего ни попросит. А если серьезно, то он и ректор очень много сделали для Руффано. Конечно, он местный. Его отец, синьор Донати многие годы был хранителем дворца, поэтому профессор знает, что здесь требуется. Видите ли, вернувшись после войны, он узнал, что отец его умер в лагере, а мать сбежала с немецким генералом, забрав с собой его младшего брата. Можно сказать, всю семью как смыло. Чтобы пережить такое, нужно немалое мужество. Он остался. Целиком посвятил себя Руффано и никогда не смотрел в сторону. Таким человеком нельзя не восхищаться. Синьора Сильвани подвинула ко мне фрукты. Я отрицательно покачал головой. -- Больше не могу, -- сказал я. -- Только кофе. -- Я взял предложенную синьорой сигарету. -- Значит, он так и не женился? -- Нет. Вы же понимаете, каково это, -- сказала синьора. -- Молодой человек после всего, что ему пришлось пережить, -- он был летчиком, когда его самолет сбили, вступил в ряды Сопротивления, -- возвращается домой, надеется встретиться со своей семьей и вдруг узнает, что его мать сбежала с немцем. Такое открытие вряд ли заставит его с любовью относиться к противоположному полу. По-моему, именно это навсегда отвратило его от женщин. -- Да нет, -- сказал ее муж. -- Он оправился. В конце концов, тогда он был совсем мальчиком. Профессору Донати, наверное, лет сорок. Дай время. Когда он созреет для женитьбы, то найдет себе пару. Я допил кофе и встал из-за стола. -- У вас усталый вид, -- участливо заметила синьора Сильвани. -- В библиотеке вас просто завалили работой. Ну, ничего, завтра воскресенье. Если захотите, можете весь день оставаться в постели. Я поблагодарил их и пошел наверх. Сбросил одежду -- голова у меня по- прежнему раскалывалась -- и лег на кровать. Но не чтобы заснуть. Чтобы снова увидеть лицо Альдо в мерцающем свете факелов комнаты херувимов - - бледное, незабываемое лицо; чтобы снова услышать голос, который я так любил, которого так боялся, который так хорошо помнил. Промаявшись часа два, я встал с кровати, открыл окно и закурил сигарету. Последний гуляка уже вернулся домой, все было тихо. Я выглянул на улицу и увидел, что ставни первого этажа в доме номер 5 тоже распахнуты. Женщина, которой тоже не спалось, курила, облокотившись о подоконник. Как и я, Карла Распа не могла заснуть. Не спали мы по одной и той же причине. Утром неспокойный сон, в который я, наконец, погрузился, был прерван церковным звоном. Сперва в семь, потом в восемь часов. Колокола собора Сан Чиприано, других церквей... То был не бой часов, но призыв к мессе. Я лежал в постели и вспоминал, как мы вчетвером -- отец, мать Альдо и я -- шли к Высокой мессе в Сан Чиприано. В те давние дни перед войной. Альдо был великолепен в форме молодежной фашистской организации. Девушки уже тогда провожали его взглядами. Мы спускались по холму к Сан Чиприано, и начиналось мое мученичество перед алтарным образом воскресения Лазаря. Я встал и распахнул закрытые на ночь ставни. Шел дождь. По тротуарам ручейками бежала вода. Несколько склонившихся под зонтами прохожих торопливо прошли мимо. Ставни на окнах первого этажа дома номер 5 были плотно закрыты. Последний раз я ходил к мессе в школьные годы, в Турине. По крайней мере, ходил, чтобы присутствовать именно на мессе. Иногда я сопровождал группы помешанных на осмотре достопримечательностей туристов, и какую бы церковь мы ни посещали, я, задерживаясь у алтаря, был вынужден стоять и бессмысленно глазеть по сторонам. Но теперь пойду по доброй воле. Я еще не совсем оделся, когда стук в дверь возвестил о прибытии синьоры Сильвани с кофе и булочками. -- Не двигайтесь, -- сказала она. -- Посмотрите на погоду. Вставать совершенно не к чему. Сколько лет я именно так говорил себе, когда у меня случайно выдавалось свободное воскресенье, неважно, дождливое или солнечное. Не к чему вставать в Турине, не к чему в Генуе. -- Я иду к мессе в Сан Чиприано, -- сказал я. Синьора чуть не выронила поднос. Затем осторожно поставила его на кровать. -- Поразительно, -- сказала она. -- Я думала, что, кроме стариков и очень молодых, к мессе уже никто не ходит. Рада это слышать. Вы всегда ходите? -- Нет, -- ответил я. -- Но сегодня особый случай. -- Сейчас Великий пост, -- сказала она. -- Думаю, во время Великого поста нам всем следует ходить. -- Мой Великий пост закончился. Я собираюсь праздновать Воскресение. -- Вам бы стоило остаться в постели и дождаться Пасхи, -- сказала она мне. Я выпил кофе и окончательно оделся. Голова у меня больше не кружилась. Даже руки перестали дрожать. Да, дождь; да, бедная Марта мертва; да, ее убили. Что из того? Днем я увижу Альдо. Впервые в жизни я был хозяином положения; я подготовился к нашей встрече, а он нет. Высоко, до самых ушей подняв воротник легкого пальто, которому пришлось служить еще и плащом, я вышел под дождь. Ставни дома номер 5 были все еще закрыты. Несколько пешеходов, влекомых той же целью, что и я, переходили площадь. Другие, столпившись под колоннадами, ожидали автобус, который привозит воскресные газеты. Тут же стояла небольшая очередь на автобус, который отправлялся из Руффано. Несколько молодых людей, бросая вызов погоде, катили на мотороллерах. -- Это не надолго, -- крикнул кто-то сквозь рев мотора. -- Говорят, на берегу вовсю светит солнце. Над площадью плыл призывный звон Сан Чиприано. Не такой низкий, как у колоколов собора, но для меня более торжественный, более властный, он словно торопил запоздалых прихожан опуститься на колени. Я вошел в церковь, и знакомый тяжелый запах пробудил в моей душе непривычное умиление. Я огляделся и с удивлением увидел, что в церкви мало народа. В дни моего детства мы приходили рано: отец хотел занять места, к которым привык. Церковь всегда была полна, люди стояли в боковых приделах. Какая перемена! Прихожан стало вдвое меньше. В основном семейные группы, женщины и маленькие дети. Я подошел к боковому приделу с таким чувством, будто исполняю какой-то древний обряд. Врата придела были открыты, но свет не лился на лицо Лазаря в верхней части алтарного образа. Картина скрывалась в полутьме. Как и другие картины, статуи, распятия. Тогда я вспомнил, что сегодня, наверное, Страстное воскресенье. Я услышал пение, но тонкие голоса мальчиков-хористов не отозвались во мне болью. Моя душа была пуста. Быть может, я грезил? Пожилой священник, которого я не узнал, прочел двадцатиминутную проповедь, предостерегая нас против опасностей минувших и опасностей грядущих, ибо Господь наш Христос еще терпит страстные муки за наши грехи. Стоявший рядом со мной маленький ребенок с бледным от утомления лицом зевнул, и женщина, наверное мать, слегка подтолкнула его, призывая к вниманию. Немного позднее причащающиеся, шаркая подошвами, потянулись к алтарю. В основном это были женщины. Одна из них, хорошо одетая, с головой, покрытой черной кружевной вуалью, всю мессу простояла на коленях. К причастию она не пошла. Ее голова была опущена на руки. Когда все закончилось, когда священник и хористы ушли, а прихожане -- с лицами торжественными и спокойными от сознания исполненного долга -- стали расходиться, она поднялась с колен, обернулась, и я узнал синьору Бутали. Я вышел из церкви, остановился на паперти и стал ждать. Юноша на мотороллере оказался прав. Дождь прекратился. Солнце, сиявшее над побережьем, добралось до Руффано. -- Синьора? -- сказал я. Она обернулась с отсутствующим взглядом человека, которого с заоблачных высей заставили опуститься на грешную землю. -- Да? Было видно, что для нее я не более, чем пустое место. Я не оставил ни малейшего следа в ее памяти. -- Армино Фаббио, -- сказал я. -- Вчера я заходил к вам с книгами. В ее глазах забрезжило воспоминание. Я мог прочесть ее мысли. Ах да, помощник библиотекаря. -- Да, конечно, -- сказала она. -- Простите меня. Доброе утро, синьор Фаббио. -- Во время мессы я стоял за вами, -- сказал я. -- Во всяком случае, мне показалось, что это вы. Я не был уверен. Рядом со мной она спустилась по ступеням. Подняла голову, посмотрела на небо и увидела, что зонт уже не нужен. -- Я люблю ходить в Сан Чиприано, -- сказала она. -- Здесь особая атмосфера, в соборе ее нет. Кажется, небо прояснилось? Она рассеянно огляделась, и мне вдруг стало обидно, что она не проявляет почти никакого интереса к стоящему рядом с ней мужчине. Красивая женщина всегда чувствует, что является объектом восхищения, кто бы его ни проявлял. Душой всегда понимаешь, что тебе воздают должное. Но синьора Бутали, похоже, этого не понимала. -- Вы на машине? -- спросил я. -- Нет, -- ответила она. -- Машина в ремонте. По дороге из Рима у меня было с ней много хлопот. -- В таком случае вы не станете возражать, если я пройдусь с вами до вершины холма? Конечно, если вы идете домой. -- Да, прошу вас. Мы пересекли пьяцца делла Вита и пошли по виа Россини. Около префектуры свернули налево и по каменным ступеням стали подниматься к виа деи Соньи. На середине лестницы синьора Бутали остановилась отдышаться, взглянула на меня и впервые за все это время улыбнулась. -- Холмы Руффано, -- сказала она. -- Надо время, чтобы к ним привыкнуть. Особенно если вы, как я, из Флоренции. Улыбка до неузнаваемости изменила ее. Напряженный, недовольный рот дамы с портрета, который так любил мой отец, смягчился и сделался удивительно женственным. Даже в глазах пбявились озорные огоньки. -- Вы тоскуете по Флоренции? -- спросил я. -- Иногда, -- ответила она, -- но какой в этом прок? Я знала, что меня ждет, когда ехала сюда. Муж меня предупредил. Она резко повернулась, и мы продолжили подъем. -- Значит, нелегкая это доля, синьора, -- сказал я, -- быть женой ректора? -- Совсем нелегкая, -- согласилась она. -- Вокруг много зависти, разногласий, на которые я должна закрывать глаза. Я не такая терпеливая, как муж. Он буквально всю жизнь отдает работе. Иначе он не оказался бы в больнице. Она раскланялась с парой, которая спускалась по лестнице. По снисходительной манере, с какой она, не улыбнувшись, наклонила голову, я понял, почему Карла Распа говорила о жене ректора с таким чисто женским раздражением. Сознательно или нет, но все в синьоре Бутали выдавало породу. Интересно, подумал я, какое впечатление производит она на профессорских жен. -- Вчера вечером, -- сказал я, -- мне удалось получить пропуск на собрание, которое председатель художественного совета проводил в герцогском дворце. -- В самом деле? -- сказала она с заметным оживлением. -- Пожалуйста, расскажите мне. Это произвело на вас впечатление? -- Да, и очень большое, -- ответил я, ловя на себе ее взгляд. -- Но не столько сама обстановка... факельное освещение, сколько дуэль, которую нам показали, и прежде всего обращение профессора Донати к студентам. Ее щеки слегка порозовели, и, как я чувствовал, причиной тому была не усталость от долгого подъема, а неожиданная смена темы нашего разговора. -- Я должна побывать на одном из этих собраний. Обязательно должна. Но мне всегда что-нибудь мешает. -- Мне рассказывали, -- заметил я, -- что в прошлом году вы принимали участие в фестивале. В этом году вы собираетесь поступить так же? -- Нет, невозможно, -- ответила она. -- Ведь муж лежит в больнице в Риме. К тому же сомневаюсь, что для меня найдется роль. -- Вы знаете тему? -- Бедный герцог Клаудио, не так ли? Боюсь, мои представления об этом предмете крайне туманны. Знаю только, что было восстание и его убили. Мы вышли на виа деи Соньи, и вдали я уже различал стену сада. Я пошел медленнее. -- Похоже, профессор Донати -- человек выдающийся, -- сказал я. -- В пансионате, где я остановился, мне говорили, что он сам из Руффано. -- Да, и более того, -- сказала она, -- его отец был хранителем герцогского дворца, а сам он родился и провел детство в том самом доме, в котором сейчас живем мы. Одно из самых страстных желаний профессора Донати -- получить дом обратно. Но вряд ли это возможно, разве что состояние здоровья моего мужа вынудит нас уехать отсюда. Как вы легко можете себе представить, профессор Донати любит каждую комнату в этом доме. Думаю, он очень гордился своим отцом, а его отец -- им. История его семьи -- настоящая трагедия. -- Да, -- сказал я. -- Да, я слышал. -- Раньше он часто об этом рассказывал. Теперь уже нет. Надеюсь, он начинает забывать. В конце концов, двадцать лет -- достаточно большой срок. -- А что стало с его матерью? -- спросил я. -- Он так и не смог узнать. Она исчезла вместе с немецкими войсками, которые в сорок четвертом занимали Руффано, а поскольку тогда на севере шли жестокие бои, то, скорее всего, она погибла во время бомбежки, она и маленький брат. -- Так был еще и брат? -- Да, маленький мальчик лет десяти или одиннадцати. Они были очень привязаны друг к другу. Иногда мне кажется, что именно из-за него профессор Донати столько времени уделяет студентам. Мы подошли к стене сада. Я рассеянно взглянул на часы. Было двадцать пять минут двенадцатого. -- Благодарю вас, синьора, -- сказал я. -- Вы были очень добры, позволив мне пройтись с вами до вашего дома. -- Нет, -- возразила она. -- Это я должна поблагодарить вас. -- Она взялась за ручку садовой калитки и немного помедлила. -- А вы не хотели бы лично познакомиться с профессором Донати? -- вдруг спросила она. -- Если да, то я с удовольствием ему вас представлю. Меня охватила паника. -- Благодарю вас, синьора, -- сказал я, -- но мне бы ни в коем случае не хотелось... На губы синьоры Бутали вновь вернулась улыбка, и она не дала мне договорить: -- Никакого беспокойства. У ректора заведено утром по воскресеньям приглашать к себе домой нескольких коллег, и в его отсутствие я поддерживаю этот обычай. Сегодня зайдут два-три человека, и одним из них непременно будет профессор Донати. Я не так планировал нашу встречу. Я собирался прийти один на виа деи Соньи. Синьора Бутали приняла мое волнение за нерешительность: помощник библиотекаря чувствует себя не на своем месте. -- Не смущайтесь, -- сказала она. -- Завтра будет что рассказать другим помощникам! Следом за ней я вошел в сад и подошел к двери дома, все еще мучительно стараясь придумать предлог, чтобы уйти. -- Анна готовит на кухне второй завтрак, -- сказала синьора Бутали. -- Вы можете помочь мне расставить бокалы. Она открыла дверь. Мы вошли в холл и направились в столовую слева от него. Это уже была не столовая. Все стены от пола до потолка заставлены книгами, у окна -- большой письменный стол. -- Это библиотека моего мужа, -- сказала она. -- Когда он дома, то любит принимать гостей здесь, а если их оказывается слишком много, мы открываем двери в маленькую столовую рядом. Маленькая столовая рядом когда-то была моей детской. Синьора распахнула обе створки двери, и я с удивлением увидел, что строго по центру комнаты стоит стол, накрытый на одну персону. Мне вспомнился беспорядок, в каком я ее оставил: маленькие машинки, разбросанные по полу, две пустые консервные банки, заменявшие собой гараж. -- Вермут -- на серванте, -- сказала синьора Бутали. -- Кампари тоже. Бокалы -- на сервировочном столике. Будьте любезны, отвезите его в библиотеку. Она уже все расставила по своему усмотрению и достала сигареты, когда в дверь позвонили. -- Наверное, Рицци, -- сказала она. -- Я рада, что вы здесь. Она держится слишком официально. Профессор Риццио -- декан педагогического факультета, а его сестра отвечает за женское студенческое общежитие. Она вдруг изменилась, словно помолодела, и в глазах появилось выражение ранимой беззащитности. Видимо, когда ее муж был дома, то груз светского общения лежал на его плечах. Я вновь вошел в роль групповода и, стоя около сервировочного столика, ждал ее команды разливать вермут. Она пошла встречать посетителей, и до меня долетели приглушенные звуки обычных в таких случаях комплиментов. Затем она ввела гостей в комнату. Оба они были пожилыми, седовласыми и сухопарыми. У него был изможденный вид человека, который всегда по горло занят работой и всю жизнь проводит за письменным столом, постоянно заваленным входящими и исходящими документами. Я так и видел, как он отдает никчемные распоряжения своим подчиненным. У его сестры был более представительный вид, и держала она себя с достоинством древнеримской матроны. Я пожалел бедных студенток, живущих под ее правлением. Я был представлен как синьор Фаббио, временный помощник библиотекаря. Синьорина слегка наклонила голову и тут же повернулась к хозяйке дома осведомиться о здоровье ректора. Профессор Риццио озадаченно смотрел на меня. -- Извините, -- сказал он, -- но я никак не припомню вашего имени. Как давно вы работаете в библиотеке? -- С пятницы, -- сообщил я ему. -- Меня принял синьор Фосси. -- Значит, ваше назначение шло через него? -- спросил он. -- Да, профессор, -- ответил я. -- Я обратился к синьору Фосси, и он разговаривал в регистрационном бюро... -- Право, -- прокомментировал мои слова профессор, -- я удивлен, что он не проконсультировался со мной. -- Полагаю, он не хотел вас тревожить по такому пустячному делу, -- пробормотал я. -- Любое назначение, даже самое незначительное, представляет интерес для заместителя ректора, -- сказал он. -- Вы откуда? -- Я работал в Генуе, профессор, -- ответил я. -- Но мой дом в Турине. Там я окончил университет. Я имею степень по современным языкам. -- Хоть в этом повезло, -- сказал он. -- Это больше того, что имеют другие временные сотрудники. Я спросил, что он будет пить, и профессор попросил немного вермута. Я налил ему вермута, и он отошел от меня. Синьорина Риццио сказала, что пить вообще не будет, но после протестов синьоры Бутали снизошла до стакана минеральной воды. -- Так вы работаете в библиотеке? -- спросила она, подавляя меня своим величием и фигурой. Как и у большинства мужчин ниже среднего роста, высокие женщины будят во мне все самое худшее. -- Я провожу там время, синьорина, -- сказал я. -- Сейчас я в отпуске, и такая работа мне подходит. -- Вам посчастливилось, -- заметила она, не сводя с меня пристального взгляда. -- Многие студенты третьего или четвертого курса были бы рады получить такую возможность. -- Вполне возможно, синьорина, -- проговорил я небрежно-любезным тоном. -- Но я не студент. Я групповод, который говорит на нескольких языках и привык сопровождать группы международного значения по крупнейшим и наиболее значительным городам нашей страны -- Флоренции, Риму, Неаполю... Мое нахальство привело синьорину в немалое раздражение, что не замедлило отразиться на ее лице. Она пила минеральную воду маленькими глотками, и ее горло подрагивало по мере прохождения жидкости. Еще один звонок в дверь избавил ее от продолжения беседы. Моя хозяйка, все время прислушивавшаяся, не зазвонит ли звонок, обернулась ко мне с красноречивым румянцем на щеках. -- Прошу вас, откройте за меня, -- сказала она. -- Это, наверное, профессор Донати. Она продолжила разговор с профессором Риццио, пытаясь скрыть душевное волнение под несвойственным ей оживлением. Групповод пьет редко. Не осмеливается. Однако сейчас я под неодобрительные взгляды синьорины Риццио проглотил бокал вермута и, извинившись, направился к двери. Альдо уже открыл ее -- вне всякого сомнения, он был в этом доме persona grata -- и хмуро смотрел на стул с брошенным на него плащом профессора Риццио. Затем его взгляд упал на меня. Хоть бы искра воспоминания. Хоть бы проблеск интереса. -- Синьора Бутали ждет вас, -- проговорил я с большим трудом. -- Полагаю, что так, -- сказал он. -- Вы кто? -- Моя фамилия Фаббио, -- ответил я. -- Вчера вечером я имел честь увидеться с вами в герцогском дворце. Я был с синьориной Распа. -- Ах да, -- сказал он. -- Да, помню. Надеюсь, вы приятно провели время. Он не помнил. И его совершенно не интересовало, что я думаю об этом вечере. Он направился в столовую, точнее, в библиотеку, и с его появлением комната сразу ожила. -- Привет, -- крикнула синьора Бутали. -- Доброе утро, -- отозвался он, делая легкое ударение на слове <утро>. Он склонился над протянутой ему рукой, поцеловал и тут же повернулся к синьорине Риццио. Не спрашивая, чего он хочет, синьора Бутали налила полбокала кампари и подала ему. -- Благодарю, -- сказал он и, не глядя на нее, принял бокал. В дверь снова позвонили, и я, взглядом испросив согласие хозяйки, пошел открывать. Эти мелкие обязанности на время отвлекли меня и помогли унять опасное дрожание рук. На пороге передо мной стоял синьор Фосси, сопутствуемый некой дамой. Увидев меня, он слегка опешил и тут же представил даму как свою жену. Вот уж никак не ожидал, что он женат. -- Синьор Фаббио временно помогает нам в библиотеке, -- объяснил он ей и в ответ на мой вопрос о его самочувствии поспешно ответил, что совершенно выздоровел. Я снова стал в стойку около сервировочного столика и налил им выпить. Разговор перешел на здоровье, и наша хозяйка упомянула о своем огорчении по поводу вчерашнего отсутствия синьора Фосси в библиотеке. -- К счастью, -- сказала она, -- синьор Фаббио смог оказать мне любезность и принести книги, которые я просила. Библиотекарь, страстно желавший увести разговор от своего вчерашнего недомогания, не стал задерживаться на книгах и сразу осведомился о ректоре. Разговор о профессоре Бутали принял общий характер, все надеялись, что он сможет вовремя выписаться из больницы и успеет вернуться к началу фестиваля. Я слышал, как у меня за спиной синьорина Рицци жалуется Альдо на буйное поведение студентов Э. К., которые взяли моду по вечерам гонять по городу на мотороллерах. -- У них хватает дерзости во всю мощь заводить свои машины даже под окнами женского студенческого общежития, -- сказала она, -- и когда, в десять часов вечера! Я просила брата поговорить с профессором Элиа, и он уверяет, что поговорил, но профессор не принимает никаких мер. Если так будет продолжаться, я поставлю вопрос на университетском совете. -- Возможно, -- заметил Альдо, -- ваши юные дамы сами поощряют энтузиастов мотоспорта из своих окон? -- Уверяю вас, это не так, -- возразила синьорина Рицци. -- Мои юные дамы, как вы их называете, либо готовятся к следующей лекции, либо лежат в своих кроватях за закрытыми ставнями. Я налил себе еще один бокал вермута. Затем поднял голову и поймал озадаченный взгляд Альдо. Я отошел от сервировочного столика и, подойдя к окну, стал смотреть в сад. У меня за спиной жужжали голоса. Звонили в дверь. Кто-то другой пошел открывать. На этот раз я не вышел к очередному гостю, чтобы быть представленным, а моя хозяйка, наверное, просто забыла про меня. Все еще стоя у окна, я почувствовал на своем плече чью-то руку. -- Вы странный малый, -- сказал Альдо. -- Я все спрашиваю себя, что вы тут делаете? Я вас прежде нигде не видел? -- Если бы я завернулся в саван, -- сказал я, -- и спрятался в бельевом шкафу наверху, то, возможно, вы меня узнали бы. Мое имя Лазарь. Я обернулся. Улыбка слетела с его губ. Черты утратили жесткость. Я не видел ничего, кроме глаз, сверкающих на побледневшем лице. То было мгновение моего торжества. В первый и единственный раз в жизни ученик потряс своего учителя. -- Бео... -- проговорил он. -- Боже мой, Бео. Он не шелохнулся. Его рука еще сильней сжала мое плечо. Мне казалось, он весь превратился в глаза. Затем неимоверным усилием воли он совладал с собой. Его рука упала с моего плеча. -- Придумай какой-нибудь предлог и уходи, -- сказал он. -- Жди меня на улице. Я скоро приду. Там стоит машина, <альфа-ромео>, садись в нее. Я, словно лунатик, пересек комнату, пробормотал несколько слов извинений хозяйке дома, поблагодарил ее за любезность и простился. Я поклонился гостям, если они вообще меня заметили, вышел из дома, прошел через сад и оказался на улице. У садовой стены стояли три машины. Как было приказано, я сел в <альфа-ромео>. Закурил сигарету и немного спустя увидел, как из дома выходят Риццио, затем Фосси и другие гости, которым я не был представлен. Альдо вышел последним. Он молча сел в машину и с шумом захлопнул дверцу. Машина отъехала. Но направилась не к дому Альдо, а вниз по холму и через порта Мальбранче за пределы Руффано. Альдо по-прежнему молчал, и лишь когда город остался далеко позади, он остановил машину, выключил мотор, обернулся и посмотрел на меня. ГЛАВА 10 Его глаза не отрывались от моего лица. Этот досмотр. Я его хорошо помнил. Альдо всегда проводил его, прежде чем выйти со мной из дома: причесаны ли у меня волосы, начищены ли ботинки. Иногда он посылал меня назад сменить рубашку. -- Я всегда говорил, что ты не вырастешь, -- сказал Альдо. -- Во мне пять футов и пять дюймов. -- Так много? Не верю. Он дал мне сигарету и поднес спичку. В отличие от моих, его руки не дрожали. -- И кудрей нет. Я знал тебя другим, -- сказал он. Он потянул меня за волосы -- грубый жест, который в детстве неизменно обижал меня. Обидел и теперь. Я тряхнул головой. -- Франкфуртский парикмахер, -- сказал я. -- Заразил меня лишаем, и с тех пор волосы не вьются. Я хотел походить на бригадного генерала и на какое-то время преуспел в этом. -- Бригадный генерал? -- Янки. Она жила с ним два года. -- Я думал, это был немец. -- Сперва был немец. После нашего отъезда из Руффано он протянул только полгода. Я опустил окно машины, высунул голову и посмотрел на голубую гору, которая виднелась впереди. Монте Капелло. Мы часто смотрели на нее из окон нашего дома. -- Она жива? -- спросил Альдо. -- Нет. Умерла от рака три года назад. -- Я рад, -- сказал он. Вдали я заметил птицу, какую-то разновидность ястреба. Он парил высоко в небе. Мне показалось, что ястреб собирается броситься вниз, но он, кружа, взмыл еще выше и снова застыл. -- Откуда это взялось? Альдо вполне мог иметь в виду болезнь нашей матери, но, зная своего брата, я понял, что он спрашивает про сорок четвертый год. -- Я и сам часто размышлял об этом, -- сказал я. -- Не думаю, что виной тому была смерть отца и известие о твоей гибели. И в том и в другом она, как многие, увидела перст судьбы. Возможно, ей было одиноко. Возможно, она просто любила мужчин. -- Нет, -- сказал Альдо. -- Я бы знал об этом. Такие вещи я всегда могу определить. -- Он не курил и сидел, положив руку на спинку моего сиденья. -- Военная добыча, -- сказал он после непродолжительного молчания. -- На женщин ее сорта -- нетребовательных, во всем покорных мужу -- это действует возбуждающе. Сперва -- немецкий комендант, потом, когда германский миф лопнул, -- янки. Да... да... Знакомая модель. Очень интересно. Ему, возможно, и интересно. Как чтение книг по истории. Но не мне, кто во всем этом жил. -- А почему Фаббио? -- спросил он. -- Я собирался тебе рассказать. Это было уже в Турине, после того как янки уехал из Франкфурта в Штаты. Энрико Фаббио мы встретили в поезде. Он был очень обходителен и помог нам с багажом. Через три месяца -- он служил в банке -- она вышла за него замуж. Человека добрей нельзя себе представить. Отчасти поэтому, отчасти, чтобы порвать с прошлым, я и взял его имя. В конце концов, он платил. -- Это верно. Он платил. Я взглянул на брата. Он недоволен появлением отчима? В его голосе прозвучала какая-то странная интонация. -- Я ему до сих пор благодарен, -- сказал я. -- Когда бываю в Турине, всегда наведываюсь к нему. -- Дело только в этом? -- Да, конечно. В чем же еще? Он не заменил мне ни отца, ни тебя. Это был просто добрый человек и хороший семьянин. Альдо рассмеялся. Я не понял, почему мое описание отчима показалось ему таким смешным. -- Во всяком случае, -- сказал я, -- общими у нас были только крыша да пища, которую мы ели, и, получив диплом Туринского университета, я мог идти на все четыре стороны. Работа в банке, которую он предлагал, мне не улыбалась, и я со своими языками занялся туристическим бизнесом. -- В каком качестве? -- Младшим администратором, администратором, гидом и, наконец, групповодом. -- Зазывала, -- сказал он. -- Ну... да... Грубо говоря, я и есть зазывала. Старший зазывала. На степень выше малого, который торгует открытками на пьяцца Маджоре. -- В какой фирме ты служишь? -- спросил он. -- <Саншайн Турз>, Генуя, -- ответил я. -- Боже правый! Он снял руку со спинки сиденья и завел машину, словно мое признание положило конец допросу. В дальнейших вопросах не было необходимости. Дело закрыто. -- Они хорошо платят, -- сказал я в свою защиту. -- Я встречаю разных людей. Как-никак опыт. Я все время в пути... -- Куда? -- спросил он. Я не ответил. Действительно, куда... Альдо включил сцепление, и машина с ревом рванулась с места. Дорога взбиралась вверх по холмам. Она то и дело сворачивала, петляла, извивалась змеиными кольцами. Внизу под нами простирались поля, виноградники, оливковые рощи; вверху, венчая два холма, парил сверкающий в лучах солнца Руффано. -- А ты? -- спросил я. Он улыбнулся. Привыкнув к тому, как Беппо водит автобус по горным дорогам Тосканы и Умбрии, где приходится выбирать между скоростью и безопасностью, я поражался беспечности моего брата. На каждом крутом повороте узкой дороги он раскланивался со смертью. -- Ты видел вчера вечером, -- сказал он. -- Я кукольник. Дергаю за нитки, и куклы танцуют. Для этого нужна большая сноровка. -- Я тебе верю. Но не понимаю зачем. Вся эта подготовка, вся эта пропаганда ради одного-единственного дня в году, ради студенческого фестиваля? -- Фестиваль, -- сказал он, -- это их день. Это мир в миниатюре. Он не ответил на мой вопрос, но я не настаивал. Затем он неожиданно подверг меня допросу, к которому я не был готов. -- Почему ты не приехал домой раньше? Лучшая защита -- нападение. Не помню, кто первым произнес эту фразу. Немецкий комендант ее часто цитировал. -- Какой смысл мне было приезжать, если я думал, что ты погиб? -- сказал я. -- Спасибо, Бео, -- сказал Альдо. Кажется, мой ответ удивил его. -- Как бы то ни было, -- добавил он, -- теперь ты приехал и я могу этим воспользоваться. После двадцатидвухлетней разлуки он мог бы сказать это иначе. Я раздумывал, не пришло ли время рассказать ему про Марту. Но решил пока промолчать. -- Проголодался? -- спросил он. -- Да. -- Тогда возвращаемся. Ко мне домой, на виа деи Соньи, два. -- Я знаю. Вчера вечером я заходил к тебе, но ты еще не вернулся. -- Возможно. Ему это было неинтересно. Он думал о чем-то другом. -- Альдо! -- спросил я. -- Что мы скажем? Всем расскажем правду? -- Какую правду? -- Как -- какую? Что мы братья. -- Я еще не решил, -- ответил он. -- Пожалуй, лучше не говорить. Кстати, ты здесь давно? Тебя уволили из <Саншайн Турз>? -- Нет, -- сказал я, -- не уволили. Я взял отпуск. -- Тогда все просто. Что-нибудь придумаем. Машина спустилась в раскинувшуюся у подножия холмов долину и стрелой полетела по направлению к Руффано. Мы въехали в город с южной стороны, по крутому склону поднялись на виа 8 Сеттембре, проехали мимо студенческого общежития и свернули направо. Альдо остановил машину перед двойной аркой своего дома. -- Выходи, -- сказал он. Я огляделся со слабой надеждой, что нас увидят, но улица была пустынна. Все сидели по домам за вторым завтраком. -- Вчера вечером я видел Джакопо, -- сказал я, пока мы вместе шли к двери. -- Но он меня не узнал. -- С чего бы ему тебя узнать? -- спросил Альдо. Он повернул ключ и втолкнул меня в холл. Я вернулся на двадцать лет назад. Мебель, отделка, даже картины на стене были из нашего старого дома. Я увидел то, что искал, но так и не нашел в доме номер 8 по виа деи Соньи. Улыбаясь, я поднял глаза на Альдо. -- Да, -- сказал он. -- Все здесь. Все, что осталось. Он нагнулся и поднял с пола конверт. Наверное, тот самый конверт, который Карла Распа накануне вечером опустила в почтовый ящик. Он мельком взглянул на почерк и, не раскрывая, бросил конверт на стол. -- Проходи, -- сказал Альдо. -- Я позову Джакопо. Я вошел в комнату, видимо гостиную. Стулья, письменный стол, диван, на котором обычно сидела моя мать... все это я узнал. Рядом с книжным шкафом висел портрет нашего отца. Отец казался на нем помолодевшим, подтянутым, но от него все так же веяло ласковой твердостью, которая всегда вызывала во мне чувство приниженности. Я сел, положил руки на колени и огляделся. Единственной уступкой более позднему времени были картины с самолетами на противоположной стене. Самолеты в бою. Взмывающие вверх, пикирующие вниз, со шлейфом дыма и пламени на хвосте. -- Скоро Джакопо принесет второй завтрак, -- сказал Альдо, входя в комнату. -- Через несколько минут. Выпей. Он подошел к столу в углу комнаты -- его я тоже узнал -- и налил на двоих кампари в стаканы, которые тоже были нашими. -- Альдо, я и не знал, что все это так много для тебя значит, -- сказал я, показывая рукой на комнату. Он залпом выпил свой кампари. -- Очевидно, больше, чем для тебя значила обстановка синьора Фаббио. Загадочно, но что из того? Меня это не тревожило. Меня ничто не тревожило. Я во всей полноте ощущал благодать Вознесения. Нашего собственного. -- Я рассказал Джакопо, кто ты, -- сказал Альдо. -- Думаю, так лучше. -- Делай как хочешь, -- ответил я. -- Где ты остановился? -- На виа Сан Микеле, номер двадцать четыре, у синьоры Сильвани. У нее полон дом студентов, но боюсь, не твоей веры. Все с факультета экономики и коммерции, к тому же совершенные фанатики. -- Это хорошо. -- Он улыбнулся. -- Даже очень хорошо. Я пожал плечами. Соперничество между фракциями было по-прежнему выше моего понимания. -- Ты можешь быть посредником, -- добавил Альдо. Глядя в стакан с кампари, я размышлял над его словами. Кажется, в прошлом, когда он учился в руффановском лицее, тоже бывали такие поручения, правда, выполнял их я не всегда успешно. Послания, засунутые в карманы его однокашников, иногда попадали не по адресу. Такая роль имеет свои недостатки. -- Я в этом не разбираюсь, -- сказал я. -- Зато я разбираюсь, -- возразил Альдо. Джакопо принес второй завтрак. -- Привет, -- сказал я. -- Прошу прощения, что вчера не узнал вас, синьор Армино. -- Он опустил поднос и, совсем как ординарец, встал по стойке <смирно>. -- Я очень рад вас видеть. -- К чему такая напыщенность? -- спросил Альдо. -- В Бео всего пять футов и пять дюймов роста. Ты все так же можешь качать его на колене. Я и забыл. В сорок третьем Джакопо действительно проделывал такое. Альдо его подбивал. Марта возражала и закрывала дверь кухни. Марта... Джакопо поставил на стол еду и большой графин вина с местных виноградников. Позже я спросил брата, не Джакопо ли делает все по дому. -- Он вполне справляется, -- сказал Альдо. -- Убирать приходит одна женщина. Я держал для этого Марту, пока она не запила. Когда дело стало совсем безнадежным, я ее выставил. Время пришло. Я закончил. Альдо все еще ел. -- Я должен тебе кое-что сказать, -- начал я. -- Лучше сделать это сейчас, поскольку дело касается и меня. Марта мертва. Скорее всего, ее убили. Альдо отложил вилку и через стол уставился на меня. -- Что ты имеешь в виду, черт возьми? -- резко спросил он. Его глаза с немым обвинением пристально смотрели на меня. Я вытер рот, встал из-за стола и принялся ходить взад-вперед по комнате. -- Я, конечно, могу ошибаться, -- сказал я. -- Но думаю, что не ошибаюсь. Боюсь, что нет. И если это так, то здесь и моя вина. Я рассказал ему всю историю. От начала до конца. Английские туристки, одинокий варвар и его чаевые в десять тысяч лир, мои ночные кошмары и их связь с алтарным образом в Сан Чиприано. Утренняя заметка в газете, посещение полиции, знакомое, как мне показалось, тело и внезапный порыв, который привел меня в Руффано. Наконец, мой вчерашний приход к часовне Оньиссанти и сапожник Джиджи, садящийся со своей сестрой Марией в полицейскую машину. Альдо выслушал меня, ни разу не прервав. Я не смотрел на него, рассказывая свою историю. Просто ходил взад-вперед по комнате и говорил, говорил. Я слышал, что говорю невнятно и сбивчиво, как перед судьей, поправляясь в мелочах, которые не имели никакого значения. Закончив, я снова сел на стул. Я думал, что его обвиняющий взгляд все так же прикован ко мне. Но Альдо невозмутимо чистил апельсин. -- Ты видишь? -- спросил я, чувствуя себя совершенно измученным. -- Ты понимаешь? Он положил в рот крупную дольку апельсина и проглотил. -- Да, вижу, -- сказал он. -- Это довольно легко проверить. С полицией Руффано у меня очень хорошие отношения. Надо всего-навсего снять трубку и спросить их, правда ли, что мертвая женщина -- это Марта. -- И если это так? -- Ну что ж, очень плохо, -- сказал он, протягивая руку за следующей долькой. -- Она бы все равно умерла, учитывая ее состояние. Джиджи не могли с ней справиться. Никто не мог. Спроси Джакопо. Она была пьяницей. Он не понял. Он не понял, что если Марта убита, то убита лишь потому, что я вложил ей в руку десять тысяч лир. Я во второй раз объяснил ему это. Он окунул пальцы в миску с водой, которая стояла рядом с его тарелкой. -- Ну и что? -- спросил он. -- Разве я не должен был сообщить об этом римской полиции? Разве это не объяснило бы мотив убийства? -- повторил я. Альдо встал. Подошел к двери и крикнул, чтобы Джакопо нес кофе. После того как кофе принесли и дверь закрылась, он налил его нам обоим и стал медленно, задумчиво помешивать свой. -- Мотив для убийства, -- проговорил он, -- время от времени есть у каждого из нас. В том числе и у тебя. Если тебе так хочется, беги в полицию и расскажи там то же, что и мне. Ты увидел лежащую на церковной паперти старуху, и она напомнила тебе алтарный образ, которым тебя стращали в детстве. Прекрасно. И что же ты делаешь? Ты склоняешься над женщиной, и она поднимает голову. Она узнает тебя, ребенка, который двадцать лет назад бежал с немецкой, армией. Ты узнаешь ее, и у тебя в мозгу что-то щелкает. Ты ее убиваешь в безумном порыве убить преследующий тебя кошмар и затем для успокоения совести вкладываешь в ее руку ассигнацию в десять тысяч лир. Он залпом выпил кофе и направился в другой конец комнаты. Снял трубку. -- Я свяжусь с комиссаром полиции. Сегодня воскресенье, он, скорее всего, дома. По крайней мере, он сообщит мне последние новости. -- Нет, подожди... Альдо! -- в панике крикнул я. -- Почему? Ты ведь хочешь знать, не так ли? Я тоже. Он назвал номер. Я уже ничего не мог сделать. Теперь это была не моя тайна, не моя мука. Альдо разделил ее со мной, отчего смятение мое только усилилось. По его мнению, это убийство мог бы совершить и я. У меня не было свидетелей, которые подтвердили бы мое алиби. В предложенном им мотиве была своя страшная логика. Настаивать на невиновности бессмысленно. В полиции мне не поверят -- да и с чего им верить? Мне никогда не доказать, что я здесь ни при чем. -- Ты ведь не собираешься впутывать меня в это дело? -- спросил я. С наигранным отчаянием Альдо поднял взор к небесам и заговорил в трубку. -- Это вы, комиссар? -- сказал он. -- Надеюсь, я не оторвал вас от завтрака. Это Донати, Альдо Донати. Очень хорошо, благодарю вас. Комиссар, я встревожен слухами, которые ходят по Руффано. Мне рассказал про них мой слуга Джакопо. По его словам, пропавшая несколько дней назад старая нянька нашей семьи Марта Зампини может оказаться той самой женщиной, которую убили в Риме... да... да... Нет, вы же знаете, я слишком занят и редко читаю газеты, во всяком случае, об этом мне ничего не попадалось. Джиджи, да. Она жила у них последние несколько месяцев... понимаю... да... -- Он посмотрел на меня и кивнул. У меня упало сердце. Похоже, что это правда и я увяз еще больше. -- Значит, нет никаких сомнений? Мне очень жаль. Да, она совершенно опустилась. Пока это было возможно, она служила у меня. Полагаю, Джиджи ничего вам не могут сообщить? Но почему Рим? Да, внезапный порыв... возможно... Вы надеетесь вскоре арестовать убийцу? Хорошо. Хорошо. Я буду вам очень признателен, если вы свяжитесь со мной, как только узнаете что-нибудь новое. Естественно, между нами. Благодарю вас... благодарю. Альдо положил трубку. Затем взял нераспечатанную пачку сигарет и бросил ее мне. -- Успокойся, -- сказал он. -- Скоро ты будешь вне подозрений. Они рассчитывают арестовать убийцу в ближайшие двадцать четыре часа. В том, что Альдо предположил, будто мое волнение объясняется страхом за собственную шкуру, сказывалось его давнее отношение ко мне, и возражать было бесполезно. Да, виновен. Виновен в том, что вложил деньги в ее руку и не оглянулся. Виновен в том, что перешел на другую сторону улицы. Муки совести побудили меня перейти в нападение. -- Почему она пила? Разве ты о ней не заботился? Его ответ поразил меня своей страстностью. -- Я ее кормил, одевал, но она все равно сорвалась. Почему? Не спрашивай меня, почему. Видовой атавизм, наследие предков-пьяниц. Если кто-то твердо решил покончить с собой, ты не можешь ему помешать. -- Он громко позвал Джакопо. Тот вошел и забрал кофейный поднос. -- Меня ни для кого нет дома, -- сказал Альдо. -- Мы с Бео потеряли двадцать два года. За несколько часов их не восполнишь. Он взглянул на меня и улыбнулся. Комната, теперь такая знакомая и родная своей обстановкой, сомкнулась вокруг меня. Ответственность за мир со всеми его невзгодами на мне уже не лежала. Альдо возьмет ее на себя. ГЛАВА 11 Мы проговорили весь день. Иногда молча входил Джакопо с горячим кофе и также молча удалялся. Комната наполнилась дымом от моих сигарет, только моих. Альдо сказал, что бросил, что его давно не тянет курить. Мало-помалу я выудил из него историю его послевоенных лет. Как после перемирия он попал к партизанам. Даже тогда он ничего не знал о роковой телеграмме и полагал, будто мы думаем, что он в плену. И только добравшись до Руффано через несколько месяцев после того, как мы сами бежали с немецким комендантом, он узнал правду от Марты. До них же дошли слухи, что по пути на север, к австрийской границе, наш конвой попал под бомбежку и что наша мать и я убиты. Так, каждый по- своему, мы оказались в разных мирах. Ему, двадцатилетнему молодому человеку, и мне, одиннадцатилетнему мальчику, предстояло начать новую жизнь. Мне -- неделю за неделей смотреть на то, как женщина без принципов и убеждений с каждым днем, с каждой ночью становится все более легкомысленной, все более неразборчивой, как блекнет и увядает. Ему -- помнить, как та же женщина с ним прощалась, когда он уезжал после последнего отпуска, -- сердечная, любящая, полная планов на будущие встречи -- и затем пережить крушение этого образа, слыша не только от Марты, но ото всех знавших ее рассказы о том, чем она кончила. Сплетни, стыд, позор. Кое- кто даже видел, как она смеялась, уезжая в машине коменданта, а я размахивал из окна машины флажком с изображением свастики. -- Это был последний удар, -- сказал Альдо. -- Ты и твой флажок. Я вновь вернулся в прошлое и, глядя на него глазами Альдо, чувствовал, что ее позор становится моим позором. Я пытался привести хоть какие- нибудь оправдания. Он сразу отметал их. -- Бесполезно, Бео, -- сказал он. -- Я не хочу ничего слышать. Что бы она ни делала во Франкфурте или Турине, во что бы ни превратила жизнь этого Фаббио, которого ты называешь своим отчимом, как бы ни была несчастна, больна, беспомощна -- все это не имеет значения. Для меня она умерла в тот день, когда уехала из Руффано. Я спросил, видел ли он могилу нашего отца. Да, он ее видел. Он был в лагере для военнопленных, где похоронен отец. Один раз. И больше туда не возвращался. Эту тему он тоже не хотел обсуждать. -- Он висит вон там, на стене, -- сказал Альдо, показывая рукой на портрет. -- Больше мне ничего не надо. Портрет и его вещи в этой комнате. А еще то наследие, которое он оставил после себя в герцогском дворце. Я решил продолжить с того, на чем он остановился, и, как видишь, мне удалось сделать больше, чем ему. Это моя цель. Он говорил с какой-то странной горечью, словно и уважение, которым он пользуется в Руффано, и быстрая, успешная карьера его вовсе не радуют и жизнь его прошла впустую. Словно что-то постоянно от него ускользало. Но не гордость удовлетворенного честолюбия, не деньги, не слава. -- Я хотел одного. Я хотел другого. Я хотел осуществить такое-то и такое-то начинания. Ни разу не заговорил он в настоящем или в будущем времени. После одной затянувшейся паузы в нашем разговоре я спросил у него: -- Ты не собираешься со временем жениться? Завести семью? Чтобы после тебя тоже что-то осталось? Альдо рассмеялся. В это время он стоял у окна и смотрел на далекие горы. Из окна была хорошо видна Монте Капелло, под которой утром мы проехали на машине. Теперь, с приближением вечера она особенно четко вырисовывалась на фоне неба, синяя, как одеяние китайского мандарина. -- Помнишь? -- спросил он. -- Когда ты был совсем маленьким, я тратил много времени и сил, чтобы построить карточный дом на столе в гостиной, на том самом столе, за которым мы сегодня ели. Дом занимал весь стол -- на него уходило колод семь. Затем наступало мгновение торжества. Когда, дунув на него всего один раз, я разрушал все строение. Я это помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало и покачивалось, как гигантская пагода, и когда падала последняя карта, ребенка охватывал благоговейный страх. -- Да, -- сказал я. -- Но какое отношение это имеет к моему вопросу? -- Самое прямое. Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне. На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю. -- Это не мой, но мог быть и моим, -- сказал он. -- Так у меня на глазах уходили другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по- настоящему не горел, успел выпрыгнуть, прежде чем самолет загорелся и, как пылающий бумажный змей, устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв и мое освобождение в небе произошли почти одновременно. Я пережил незабываемое мгновение торжества и экстаза. То была смерть, и то была мощь. Создание и уничтожение -- все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть. Он повесил картину на место. Я все же не понимал, какое отношение она имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению с переживаниями, которые, глядя на картину, я тщетно пытался примерить к себе, все остальное теряет всякую цену. С ликованием познать в смерти никчемность жизни. Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь. -- Я должен тебя покинуть, -- сказал он. -- У меня встреча во дворце. Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля. Мы весь день не касались этой темы. Мы вообще не говорили о том, чем Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое. -- У тебя не назначено никакого свидания? -- спросил он. Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас вместе? -- Хорошо, -- сказал он. -- Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали. Он подошел к телефону и набрал номер. Воображение мгновенно перенесло меня к нашему старому дому в другом конце виа деи Соньи. Я услышал звуки рояля, снова Шопен, но музыка вдруг оборвалась, и я увидел, как пианистка идет в другой конец комнаты, к телефону, звонка которого она ждала весь день. Альдо говорил в трубку: -- Мы оба. Скажем, в четверть девятого. Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе, как она стоит с трубкой в руке, расстроенная, недоумевающая, затем идет к роялю и выплескивает свои чувства в страстном <Этюде>. -- Ты, кажется, говорил, что твоя поверхностная эрудиция включает знание немецкого? -- неожиданно спросил Альдо. -- Да, -- ответил я. -- Наследство коменданта. Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки. -- В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, -- сказал он. -- Я собирался дать их одному из моих ребят-германистов, но ты даже больше подходишь. -- Он бросил книги на стол рядом с моим стулом. -- Думаю, мне надо предупредить тебя, -- сказал я, -- то, что я прочел, правда довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением, как ты представил его своей элите, а совсем иначе. Если синьора Бутали действительно собирается отвезти их мужу в Рим, то еще один сердечный приступ ему гарантирован. -- Не беспокойся, -- сказал Альдо, -- он их не прочтет. Книги она взяла для меня, я ее попросил. Я пожал плечами. Как председатель художественного совета Руффано, он, видимо, имел на это право. -- Конечно, этот немецкий автор пристрастен, -- продолжал Альдо. -- Как и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я на прошлой неделе прочел в Риме, освещают некоторые аспекты его жизни под иным углом зрения. -- Он открыл дверь и крикнул через холл: -- Джакопо! -- Тот явился. -- Я ухожу на час, -- сказал ему Альдо. -- Никого не впускай. Мы с Бео обедаем в номере восемь. -- Да, синьор, -- сказал Джакопо и добавил: -- Днем дважды заходила одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа. -- Чего она хотела? Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке. -- Видимо, синьорина хотела вас, -- ответил он. Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле. -- Она приходила вчера вечером, -- сказал я. -- Я стоял недалеко и видел, как она сунула его в щель. Альдо взял конверт и бросил его мне. -- Прочти, -- сказал он. -- Тебе она такая же приятельница, как и мне. Он вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как он заводит <альфа-ромео>. До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог обойтись без машины. -- По-прежнему летчик? -- спросил я Джакопо. -- Только летчик, -- ответил тот, выразительно подчеркивая каждое слово. -- Художественный совет? -- Он презрительно щелкнул пальцами, затем налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной. -- Желаю приятно отобедать, -- сказал он и вышел. Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыл письмо Карлы Распа. Начиналось оно официальной благодарностью профессору Донати за любезность, с какой он предоставил ей и ее спутнику пропуск на собрание в герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела обсудить с самим докладчиком многие моменты его обращения к студентам. На тот случай, если он вернется до полуночи, она весь вечер будет дома, кроме того, она свободна все воскресенье, на случай, если у него в течение дня выдастся свободный час. Она с удовольствием зашла бы к нему или, наоборот, если у него не запланировано что-нибудь более интересное, почла бы за честь предложить ему перекусить и выпить у нее на квартире в доме номер 5 по виа Сан Микеле. Письмо заканчивалось официальными уверениями в уважении и прочее. Подпись, <Карла Распа>, вилась через всю страницу, и ее буквы походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт, задаваясь вопросом, ждет ли все еще его автор звонка в дверь, и не без облегчения занялся безрассудствами Сокола. <Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, -- читал я, -- возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные должности>. Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и, потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов. <Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся. Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления столь постыдного свойства, что...> Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился. Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка. <Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости. Однажды паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники Сокола схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках>. Хорошенькая история. Немного жестоко для небесной справедливости. Я стал читать дальше. <Возмущенные бесчестьем, которое каждую ночь обрушивалось на их дома, жители города, наконец, поднялись под предводительством наиболее уважаемого из них, чья красивая жена стала жертвой любострастия самого Сокола. То было восстание, в котором несчастный герцог встретил свой конец. Шутовство, которому он научился у своих презренных приверженцев, подсказало ему совершить то, на что еще никто не решался: на колеснице, запряженной восемнадцатью конями, промчаться от форта на северном холме Руффано через центр города к герцогскому дворцу на другом холме. После того как многие горожане нашли смерть под копытами его коней, почти все население города бросилось за ним. Эта последняя скачка, впоследствии названная ``Полетом Сокола'', закончилась зверским убийством герцога>. Я налил себе еще вермута. Я всегда думал, что герцог бросился вниз с самой верхней площадки башни, объявив себя птицей, чье имя он носил. Немецкий историк про это даже не упоминал. Возможно, итальянские рукописи более точны. Я усердно записывал для брата каждую деталь. Расшифровать греческий придется кому-нибудь другому. Альдо вернулся около девяти часов; серьезность, с какой он обсуждал днем прошлое, сменило более приподнятое расположение духа. Я протянул ему свои записи и пошел мыть руки. Когда через несколько минут я вернулся, то увидел, что он улыбается. -- Это хорошо, -- сказал он. -- Очень хорошо. Совпадает с тем, что я читал раньше. Как принято у американцев, я ответил, что рад быть полезным. Он сунул записи в карман, затем попрощался с Джакопо, и мы вышли из дому. Про себя я отметил, что на сей раз он не воспользовался машиной. К нашему бывшему дому на виа деи Соньи мы отправились пешком. -- Как ты объяснил мое появление синьоре Бутали? -- спросил я. -- Утром перед уходом я все ей рассказал, -- ответил Альдо. -- Она так же надежна, как Джакопо. Он первым вошел в сад и подошел к дому. Нам открыли. Казалось, мы, как в далеком прошлом, возвращаемся домой после одного из наших набегов: родители ждут обеда, Альдо предстоит объясняться с ними, мне немедленно отправляться в кровать. По случаю прихода гостей наша хозяйка переоделась. При вечернем освещении она показалась мне еще красивее, темно-синее платье было ей очень к лицу. Улыбаясь, она подошла ко мне и протянула руку. -- Мне следовало сразу догадаться, -- сказала она, -- что не Шопен и не Дебюсси привели вас сюда. Вам хотелось увидеть свой дом. -- Все вместе, -- сказал я, целуя ей руку. -- Если я показался слишком грубым и навязчивым, прошу меня извинить. Я уже не был тем помощником библиотекаря, который проводил ее из церкви домой. Теперь, благодаря Альдо, я был своим. -- Невероятно, -- сказала она, -- и замечательно. Я до сих пор не могу поверить. Теперь ваша жизнь изменится. Я так за вас счастлива. Она смотрела то на меня, то на Альдо, и слезы, которые она, возможно, сдерживала весь день, появились у нее на глазах. -- Излишние эмоции, -- сказал мой брат. -- Где мой кампари? Бео предпочитает вермут. Она покачала головой, словно упрекая его в бессердечности, подала нам стаканы и один налила себе. -- За вас обоих, -- сказала она. -- Долгой жизни и всяческого счастья. -- Затем, обращаясь ко мне, добавила: -- Мне всегда нравилось ваше имя. Беато. Думаю, вы ему соответствуете. Альдо громко рассмеялся. -- Знаете, кто он? Он всего-навсего туристический зазывала. Таскается по стране в переполненном автобусе и показывает англосаксам ночной Рим. -- А почему бы и нет? -- возразила синьора Бутали. -- Уверена, что он это делает хорошо и туристы его обожают. -- Он делает это за чаевые, -- сказал Альдо. -- Сняв брюки, ныряет в фонтан Треви. -- Вздор. -- Она улыбнулась и сказала мне: -- Не обращайте внимания, Бео. В нем говорит зависть. Вы видите мир, а он постоянно привязан к маленькому университетскому городку. Как это у нее хорошо выходило -- Бео. Мне нравилось. Я слушал их шутливую перепалку, и на душе у меня было спокойно. И все же... Я бросил взгляд на брата. Размашисто ходя по комнате, он то и дело щелкал пальцем по книгам, брал в руки разные предметы и тут же ставил на место. Я хорошо помнил, что под этой неугомонностью всегда скрывалось сдерживаемое волнение. Что-то назревало. В открытые двухстворчатые двери, в комнате, где теперь находилась столовая, был виден накрытый на троих стол, освещенный свечами. Девушка, которая поставила еду на сервант, удалилась, предоставив нам самим ухаживать за собой. Моя старая детская, слегка преображенная портьерами и светом свечей, игравшим на полированном столе и на наших лицах, уже не казалась мне такой чужой, как утром. Она вновь была моей, но более теплой, более близкой, и у меня возникло чувство, будто и сам я -- лишь маленький мальчик, которому до срока позволили принять участие во взрослой игре Альдо. В прошлом мне часто выпадало играть роль третьего, пособника и соучастника прихотей брата: либо способствовать некой новой, зарождающейся дружбе в лицее, где он проводил свои дни, либо охлаждать ее. Он заготавливал для меня целые фразы, и я по условному знаку должен был произносить их, что вызывало замешательство, иногда яростный спор, а порой и драку. Его методы не изменились. Только рыбкой, с которой он хотел поиграть, теперь была женщина, и ему доставляло двойное удовольствие смотреть, как она при мне, то есть при свидетеле, клюет на его наживку. Интересно, как далеко он зашел? Их шутливая беседа, синьора Бутали в роли моей защитницы... Что это -- ритуальный танец перед финальным актом или, если они уже любовники, способ придать отношениям большую остроту и пикантность, срывая с них покров тайны перед предположительно несведущим третьим? Про мужа синьоры Бутали ни разу не вспомнили. Тень больного, лежавшего в римской больнице, не омрачала праздник. Он мог и вовсе не существовать. Интересно, подумал я, как мы, все трое, повели бы себя в его присутствии? Хозяйка замыкается в своей раковине и превращается в , председательствующую за обеденным столом. Альдо льстивыми замечаниями по адресу хозяина, скрытый смысл которых понятен лишь мне одному (мальчиком он проделывал такое с нашим отцом), провоцирует его на откровенные излияния, неважно, интересные или унылые, коль скоро подоплека интриги скрыта от посторонних глаз. Обед закончился. Синьора Бутали проводила нас наверх в музыкальную комнату, и пока мы пили кофе с ликерами, зашел разговор о фестивале. -- Много репетируете? -- спросила она моего брата. -- Или для непосвященных все держится в таком же секрете, как в прошлом году? -- В еще большем, -- ответил Альдо. -- А что до первой части вашего вопроса, то репетиции идут хорошо. Некоторые заняты в них уже несколько месяцев. Синьора повернулась ко мне. -- Знаете, Бео, -- сказала она, -- в прошлом году я была герцогиней Эмилией и принимала папу Клемента. Профессор Риццио, которого вы видели сегодня утром, был герцогом. На репетициях все выглядело так правдоподобно, а ваш брат проводил их с таким терпением, что, по- моему, с тех пор профессор Риццио воображает себя герцогом Руффанским. -- Утром он действительно держался со мной по-королевски, -- сказал я. -- Но я не связал его поведение с прошлогодним фестивалем. Скорее, подумал, что, как заместитель ректора университета и декан педагогического факультета, он просто сознает лежащую между нами пропасть. -- Это тоже его беда, -- сказала она и, обращаясь к Альдо, добавила: - - И в еще большей степени беда его сестры. Мне часто бывает жаль бедных студенток. Синьорина Риццио держит их в общежитии совсем как в монастыре. Мой брат рассмеялся и налил себе коньяку. -- В старину проникнуть в монастырь было гораздо проще, -- сказал он. -- Подземный ход между мужским и женским общежитиями еще предстоит прорыть. Пожалуй, это надо обдумать. Альдо вынул из кармана заметки, которые я для него перевел, сел в кресло и принялся изучать их. -- До начала фестиваля надо решить много проблем, -- сказал он. -- Каких именно? -- спросила она. -- Кто был герцог Клаудио: моралист или чудовище? -- ответил я. -- По мнению историков, он был чудовищем и к тому же безумцем. Альдо думает иначе. -- Естественно, -- сказала синьора Бутали. -- Ему нравится быть не как все. В ее голосе звучали шутливые интонации, но взгляд, который она бросила на Альдо, звал, манил... Хозяйка дома приготовилась ко второму кругу ритуального полета. Я подумал о мертвенном выражении лица, с каким она шла со мной из церкви, и сопоставление не льстило мне, третьему. -- Как бы то ни было, жители Руффано считали его чудовищем и поднялись против него и его двора в кровавом восстании. -- И мы увидим это на фестивале? -- спросила она. -- Не спрашивайте меня, спросите Альдо, -- ответил я. С рюмкой ликера в руке, слегка напевая, синьора Бутали направилась к его креслу, и в том, как она склонилась над ним, все говорило о страстном желании. Только мое присутствие не позволило ей прикоснуться к Альдо. -- Так мы увидим восстание? -- спросила она. -- И если да, то кто его возглавит? -- Все очень просто, -- сказал Альдо, даже не взглянув на нее. -- Студенты Э. К. Ведь они уже созрели для восстания. Она подняла на меня брови и поставила рюмку на рояль. -- Новшество, -- сказала она, откидывая крышку рояля. -- Я думала, что принимать участие в фестивале могут только студенты художественного факультета. -- Но не в этом году, -- сказал он. -- Их слишком мало. Она допила свой ликер -- нектар королеве перед полетом -- и села на табурет. -- Что вам сыграть? -- спросила она. Вопрос -- мне, улыбка -- ему. Тон ее голоса, вся ее поза, руки, застывшие над клавишами, -- все это было для моего брата. -- <Арабеску>, -- сказал я. -- Она беспола. Такой накануне днем была она для меня, путника, чужого в собственном доме, где его со всех сторон окружали призраки. Затем полетный каскад звуков рассеял ностальгию -- это обрывочное напоминание о неуловимом и быстротечном мгновении. Теперь был вечер и в доме был Альдо. Пианистка, которая вчера играла из любезности, теперь стремилась привлечь к себе моего брата самым естественным для нее способом. <Арабеска>, которую по всей стране играют тысячи учеников, стала танцем любви, зовущим, обещающим, бесстыдным. Поражаясь форме, в какой синьора Бутали предлагает себя, я сидел, вытянувшись, в кресле и смотрел в потолок. Со своего места за роялем она не могла видеть мужчину, которого надеялась очаровать. Я мог. Не замечая музыки, он делал карандашные пометки в моем переводе. Дебюсси, Равель, Шопен не возбуждали его. Он никогда не был одержим музыкой. Если синьора играла, для него то был лишь звуковой фон, и едва ли он трогал его больше, чем уличный шум. Мне было невыносимо видеть и чувствовать, что ее усилия пропадают втуне. Я закурил сигарету и стал мысленно плести фантастические узоры, представляя себя на его месте... музыка замолкает, я поднимаюсь с кресла, пересекаю комнату и закрываю ладонями ее глаза, она старается отвести их. С ускорением музыкального темпа моя фантазия еще больше разгорячилась. Как нестерпимо тяжело было мне молча сидеть там и всем существом переживать ее призыв, обращенный, увы, не ко мне. Я ни секунды не сомневался, что Альдо, при всем своем равнодушии к музыке, прекрасно понимает смысл этого призыва. Я желал ему удачи, ей -- удовлетворения желаний; но так делить с ними их близость было, по меньшей мере, сомнительным удовольствием. Наверное, синьора Бутали почувствовала неловкость моего положения, поскольку встала из-за рояля и захлопнула крышку. -- Ну, -- сказала она, -- с восстанием покончено? Теперь мы можем расслабиться? Ирония, если таковая была, возымела на моего брата не большее действие, чем музыка. Он взглянул на синьору и, увидев, что она перестала играть и обращается к нему, отложил свои записи. -- Который час? Уже поздно? -- спросил он. -- Десять часов, -- ответила она. -- Я думал, мы только что кончили обедать, -- сказал он. Он зевнул, потянулся и положил записи в карман. -- Надеюсь, -- сказала синьора Бутали, -- вы уже закончили первую сцену, если именно над ней трудились весь вечер. Она предложила мне еще ликеру, но я покачал головой и пробормотал, что мне пора возвращаться на виа Сан Микеле. Альдо улыбнулся, то ли моей воздержанности, то ли колкости синьоры Бутали. -- Моя первая сцена, -- сказал он, -- продумана несколько недель назад и разворачивается за кулисами. Во всяком случае, должна разворачиваться за кулисами, если мы хотим соблюсти приличия. -- Грохот конский копыт? -- спросил я. -- Сцена еху? -- Нет-нет. -- Альдо поморщился. -- Это в самом конце. Сперва нечто волнующее для создания атмосферы. -- И что же именно? -- поинтересовалась наша хозяйка. -- Совращение знатной дамы, -- ответил он. -- То, что мой переводчик с немецкого называет <поруганием жены самого уважаемого жителя города>. Наступило продолжительное молчание. Цитата из моих поспешных заметок была более чем некстати. Я резко поднялся, изобразил дежурную улыбку групповода и сказал синьоре Бутали, что завтра в девять утра мне надо быть в библиотеке. Мне казалось, что это наилучший способ прервать затянувшееся молчание, однако, еще не закончив фразы, я сообразил, что мой внезапный уход -- слишком явная реакция на слова Альдо. -- Не позволяйте синьору Фосси перегружать вас работой, да и себя тоже, -- сказала наша хозяйка, протягивая мне руку. -- И приходите, когда у вас будет настроение послушать музыку. Думаю, мне нет нужды напоминать вам, что этот дом когда-то был вашим. Мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя здесь так же свободно, как ваш брат. Я поблагодарил ее за гостеприимство и заверил, что если ей или ее мужу понадобятся какие-нибудь книги из библиотеки, то стоит лишь подойти к телефону. -- Вы очень любезны, -- сказала она. -- В конце недели я буду в Риме. Я дам вам знать. -- Я провожу тебя, -- сказал Альдо. Проводит. Не уйдет вместе со мной. Дверь в музыкальную комнату осталась открытой, и пока мы спускались по лестнице, я весело и нарочито громко вспоминал про то, как часто Альдо гонялся за мной на верхний этаж. Мне не хотелось, чтобы синьора Бутали подумала... именно то, что она наверняка подумала. Вечеринка закончилась. Альдо прошел со мной через сад и распахнул калитку. Свет фонаря бросал на улицу длинные тени. Ярко светили звезды. -- Как она красива, -- сказал я, -- как сдержанна и спокойна. Меня не удивляет, что ты... -- Посмотри, -- сказал он, касаясь моей руки. -- Они возвращаются. Видишь огни? Он показал на долину далеко внизу. Две главные дороги, ведущие в Руффано с севера и с юга, были испещрены светящимися точками. Рев мотороллеров наполнял воздух. -- Кто это? -- спросил я. -- Студенты Э. К. возвращаются после выходных, -- сказал он. -- Скоро ты услышишь их поросячий визг на виа делле Мура. Раньше чем через час они не успокоятся. Покой города был нарушен. От воскресной тишины, которая в былые дни опускалась над Руффано, остались одни воспоминания. Альдо улыбнулся и потрепал меня по плечу: -- Мне это не мешает. По мне, так пусть беснуются хоть всю ночь. Ты ведь идешь прямо домой? -- Да, -- сказал я. -- Не броди по улицам. Иди прямо к себе. До встречи, Бео, и спасибо за этот день. Он вернулся в сад и закрыл калитку. Через несколько секунд я услышал, как захлопнулась дверь дома. Спускаясь по холму, я размышлял о том, какой прием ожидает Альдо в музыкальной комнате. И о том, остается ли девушка, которая принесла нам обед, в доме ректора на ночь. Пока я спускался с холма, вернувшиеся студенты уже запрудили пьяцца делла Вита. Воздух гудел от гудков и рева моторов. У самой колоннады стояли две легковушки. Я мельком увидел моих юных друзей Паскуале, которые, смеясь, разговаривали с несколькими приятелями. Возможно, завтра, но не сегодня. Сегодня я хотел переварить события минувшего дня. Чтобы меня не перехватили, я прибавил шаг, проскользнул в открытую дверь дома номер 24, взбежал по лестнице и вошел в свою комнату. Раздеваясь, я видел, как Альдо стоит в старой спальне нашей матери рядом с синьорой Бутали. Привыкнув к новой обстановке, видел ли он эту комнату такой, какой мы ее когда-то знали, какой для меня она осталась навсегда? Студенты на улице продолжали петь и смеяться, и вдали, ближе к центру города, рев мотороллеров извещал коренных обитателей Руффано о возвращении филистимлян. ГЛАВА 12 Когда на следующее утро я спустился к завтраку, студенты устроили мне восторженный прием. Стоя вокруг стола, они пили кофе и обменивались новостями. Увидев меня, они разразились громкими возгласами, а Марио, который по первой встрече запомнился мне как самый буйный из них, помахал рукой с бутербродом и потребовал отчета в том, как выпускник филологического факультета провел выходные. -- Во-первых, -- сказал я, -- у библиотекарей суббота -- рабочий день. Меня держали за разборкой книг до начала восьмого. Мое замечание было встречено шутливо-сочувственным стоном. -- Рабы, все рабы, -- сказал Джино, -- привязанные к устаревшей системе. Вот как ведутся дела на вершине холма. Хорошо, что хоть у нашего шефа Элиа хватает здравого смысла. Большинство из нас уезжает домой. И он тоже. У него есть вилла на побережье, и он отрясает с ног своих мертвый прах Руффано. Синьора Сильвани с утренней улыбкой протянула мне чашку кофе. -- Вы успели к мессе? -- спросила она. -- Когда вы не пришли ко второму завтраку, мы с мужем подумали, не случилось ли с вами чего. -- Я встретил знакомого, -- сказал я. -- Меня пригласили на второй завтрак и на остаток дня. -- Ваши слова напомнили мне, -- добавила она, -- что где-то во второй половине дня к вам заходила одна дама. Некая синьорина Карла Распа. Она просила вас заглянуть к ней в дом номер пять. Бедная Карла Распа! Дважды потерпев фиаско с Альдо, она со злости решила обратить свой взор на меня. -- Кто-то упомянул мессу? -- спросил Джино. -- Я правильно расслышал, или мои уши обманули меня? -- К мессе ходил я. Меня призвали колокола Сан Чиприано, и я повиновался. -- Вы же знаете, что все это суеверие, -- сказал Джино. -- На нем жиреют только священники. -- В старину, -- заметила появившаяся в столовой Катерина Паскуале, -- больше нечем было заняться. Вот и ходили на мессу, как на утреннее развлечение. Встречались с друзьями. Теперь развлечений гораздо больше. Угадайте, чем мы с Паоло занимались? -- Она улыбнулась, стрельнула в меня огромными глазами и надкусила булочку. -- Лучше сами скажите. -- Я улыбнулся в ответ. -- Одолжили у нашего брата машину и поехали в Бенин. Мы летели как молния и проделали весь путь за четыре часа с четвертью. Вот это жизнь, правда? -- Такая жизнь могла бы обернуться смертью, -- ответил я. -- Ах, ведь риск -- это половина удовольствия, -- возразила Катерина. Марио изобразил поведение Катерины за рулем -- броски, наклоны в разные стороны, рев мотора и, наконец, крушение. -- Вам стоит делать то же, что и я, -- сказал он мне, -- гонять на мотороллере с перегретым мотором. -- Да, -- вмешалась в разговор синьора Сильвани, -- и всех нас будить его ревом. По воскресеньям ночью здесь больше не поспишь. -- Вы нас слышали? -- Студент рассмеялся. -- Мы всей толпой возвращались из Фано. Зуп... зуп... зуп... Мы надеялись, что всех вас оживим своим оркестром. Откровенно говоря, всем вам в Руффано надо немного экзотической музыки, чтобы растопить воск в ушах. -- Вы бы нас только видели, -- сказал Джерардо. -- Как мы объезжали город, поднимались по холму, как светили фарами в окна женского общежития, чтобы заставить их открыть ставни. -- И они открыли? -- спросила Катерина. -- Только не они. Их еще в девять вечера привязали к матрацам. Смеясь и споря, они высыпали из столовой, но на прощание Катерина успела крикнуть мне через плечо: -- До вечера! Нам надо встретиться всем троим. Синьора Сильвани проводила их улыбкой и снисходительно покачала головой. -- Дети! -- сказала она. -- Чувства ответственности не больше, чем у младенца в колыбели. И все талантливы, все до единого. Вот увидите, через год получат диплом и застрянут в каком-нибудь безвестном провинциальном банке. Выйдя из дома и направляясь к герцогскому дворцу, я увидел, что дальше по улице, у дома номер 5, меня кто-то поджидает. -- Доброе утро, путник, -- сказала Карла Распа. -- Доброе утро, синьорина, -- ответил я. -- Если не ошибаюсь, -- сказала она, вместе со мной поворачивая к пьяцца делла Вита, -- мы обсуждали возможность воскресного свидания? -- Обсуждали, -- сказал я. -- И что с ним сталось? -- Я весь день была дома. -- Она пожала плечами. -- Вам стоило только зайти за мной. -- Я уходил, -- сказал я. -- Неожиданный порыв привел меня на мессу в Сан Чиприано, где я столкнулся ни больше, ни меньше, как с самой супругой ректора, которой накануне относил книги. Я дошел с ней до ее дома, и она пригласила меня зайти. Карла Распа остановилась как вкопанная и уставилась на меня. -- И вы, конечно, ее приглашение приняли, -- объяснила она свою остановку. -- Впрочем, я вас не виню. Один милостивый кивок Ливии Бутали, и вы готовы. Немудрено, что, получив доступ в ее дом, вы не удосужились позвонить мне. Кто там был? -- Цвет профессуры, -- сказал я. -- И среди прочих -- мой начальник синьор Фосси с женой. Слово <жена> я произнес с особым выражением. Она рассмеялась и пошла дальше. -- Бедный Джузеппе, -- сказала она. -- Наверное, он, как индюк, надулся от важности, получив такое приглашение. Как вы нашли Ливию Бутали? -- Я нашел ее красивой. И милой. Не то что синьорина Риццио. -- Силы небесные! И эта там была? -- Да, с братом. Для меня они слишком официальны. -- Как и для всех нас! Для новичка вы неплохо освоились, Армино Фаббио. Теперь вас не остановишь. Поздравляю. Я и за два года такого не достигла. Мы свернули на виа Россини. Тротуар кишмя кишел горожанами, отправляющимися за утренними покупками, и студентами, опаздывающими на утренние лекции. -- А председателя художественного совета там, случайно, не было? Она и так уже составила обо мне далеко не лестное мнение. К тому же я решил, что лучше быть откровенным. -- Да, заглянул ненадолго, -- сказал я. -- Я ушел раньше его. Но пока он пил кампари, успел обменяться с ним парой слов. Без своих телохранителей он показался мне вполне дружелюбным и не таким важным. Карла Распа снова остановилась и пристально посмотрела на меня. -- Невероятно! -- воскликнула она. -- Всего три дня в Руффано и такая удача. Вы, наверное, заколдованы. Он не упоминал обо мне? -- Нет, -- ответил я. -- Да и времени не было. Думаю, он не понял, кто я такой. -- Упущенная возможность, -- сказала она. -- Если бы я только знала, вы могли бы передать ему от меня несколько слов. -- Не забывайте, -- напомнил я ей, -- что это всего лишь цепочка случайностей. Если бы я не пошел к мессе... -- Все дело в вашем детском личике, -- сказала она. -- Не пытайтесь меня уверить, что если бы я пошла к мессе и встретила там Ливию Бутали, то она пригласила бы меня на аперитив. Ей, должно быть нравится строить из себя хозяйку перед сотрудниками университета, пока ее муж благополучно лежит в больнице в Риме. Альдо Донати за ней ухаживал? -- Как-то не заметил, -- ответил я. -- Мне показалось что у нее больше тем для разговоров с профессором Риццио. Мы расстались: я -- чтобы войти в герцогский дворец, она -- чтобы продолжить путь к университету на вершине холма. О нашем будущем свидании она даже не упомянула. Однако у меня было предчувствие, что оно не заставит себя ждать. За воскресенье я немного расслабился и, видимо поэтому опоздал на работу. Когда я вошел в библиотеку, все сотрудники были уже на месте, в том числе и сам босс, синьор Джузеппе Фосси. Они стояли в центре комнаты и что-то взволнованно обсуждали. Синьорина Катти по какой-то неведомой причине была в центре внимания. -- В этом нет ни малейшего сомнения, -- говорила она. -- Я слышала от одной из студенток, от Марии Каваллини, -- ее вместе с четырьмя подругами заперли в комнате. Они просидели под замком до самого утра, пока привратник не пришел включать центральное отопление. -- Возмутительно, невероятно. Будет колоссальный скандал, -- сказал синьор Фосси. -- В полицию уже сообщили? -- Этого мне никто не мог сказать. Да и я не могла тратить время на разговоры. Иначе я бы опоздала сюда. Увидев меня, Тони с пылающими глазами бросился ко мне через всю комнату. -- Слышали новость? -- спросил он. -- Нет, -- ответил я. -- Какую новость? -- Ночью взломали женское общежитие, -- сказал он. -- Студенток заперли в их комнатах. Никто не знает, что произошло и кто это сделал. Люди были в масках. А сколько их было, синьорина? -- Он в волнении повернулся к мертвенно бледной секретарше, которая неожиданно для себя оказалась гонцом, принесшим странные вести. -- Говорят, человек двенадцать, а то и больше, -- сказала она. -- Никто не знает, как они ворвались. Все произошло совершенно неожиданно в то самое время, когда Э. К. возвращались в город. Вы же знаете, что их машины страшно шумят. Разумеется, они служили прикрытием для своих товарищей. Можете считать это розыгрышем сколько угодно. Я же считаю возмутительным насилием. -- Послушайте, -- сказал Джузеппе Фосси, чьи глаза от волнения по- прежнему были готовы выскочить из орбит, -- насколько нам известно, никто из девушек не пострадал. Быть запертыми в своих комнатах -- не самая большая неприятность, я слышал, что такое время от времени случается. Иное дело, кража со взломом. Тогда да... Необходимо вызвать полицию. Во всяком случае, профессору Элиа придется за это ответить. Не пора ли нам приняться за работу? Он решительно направился к своему столу. Синьорина Катти с карандашом и блокнотом в руках последовала за ним, и подбородок ее был высоко поднят. -- К чему все сваливать на профессора Элиа? -- пробормотал Тони. -- Не его вина, если студенты Э. К. любят розыгрыши. Днем я все разузнаю у моей подруги. У нее будут сведения из первых рук. Мы принялись за свои утренние труды, но нам не удавалось сосредоточиться. При каждом телефонном звонке мы поднимали головы и прислушивались, но за <да> и <нет> синьора Фосси не скрывалось никаких таинственных разоблачений. Не библиотечное это дело -- расследовать набеги на женские общежития. К полудню босс послал Тони и меня в новое здание библиотеки с несколькими ящиками книг. Мы отправились на маленьком фургоне, специально предназначенном для таких целей. Так я впервые попал в новую библиотеку за пределами университета, стоявшую на вершине холма рядом с другими новыми зданиями -- коммерческими факультетами и физической лабораторией. Все они не отличались изяществом старого учебного дома, но их линии не раздражали глаз, а большие окна давали свет и воздух студентам, которым предстояло работать в их стенах. -- И все благодаря профессору Бутали и более молодым членам университетского совета, -- сказал Тони. -- Профессор Риццио противился изо всех сил. -- Но почему? -- спросил я. -- Подрыв образовательных устоев, -- усмехнулся Тони. -- По его мнению, университет Руффано был задуман как учебное заведение, чистое и простое, из которого серьезные молодые люди выходят для того, чтобы на школьной ниве прививать классические знания. -- Они и так могут этим заниматься. -- Могут, но чего ради? Парень с экономическим дипломом через день получит работу и за три месяца заработает столько, сколько в школе и за год не получит. Там нет будущего! Мы выгрузили ящики из фургона и отнесли их в новую библиотеку. Как сказал мне Тони, отделочники ушли отсюда всего неделю назад. Высокое, светлое, с галереей, уставленной стеллажами, и с читальным залом здание располагало куда большими удобствами, чем банкетный зал герцогского дворца. -- Откуда они взяли деньги? -- спросил я. -- Плата за обучение Э. К. Откуда еще? -- ответил Тони. Прежде чем выгрузить из ящиков книги, разбором которых предстояло заняться сотруднику библиотеки под наблюдением одного из коллег Джузеппе Фосси, безответственный Тони раздобыл дополнительные новости о нападении на женское общежитие. -- Говорят, что Риццио собирается подать в отставку, если профессор Элиа публично не извинится за своих студентов, -- оживленно сообщил он, когда мы выходили из здания. -- Уверяю вас, это будет борьба до последнего. Не думаю, что Элиа пойдет у него на поводу. -- А говорили, я приехал в мертвый город, -- заметил я. -- У вас каждый день происходит нечто подобное? -- К сожалению, нет, -- ответил он. -- Но вот что я вам скажу. Пока ректор в отсутствии, Риццио и Элиа не упустят возможности перерезать друг другу глотки. Они друг друга терпеть не могут, и это их шанс. Пока в без четверти час пополудни мы припарковывали машину у герцогского дворца, я увидел, что из боковых дверей выходит Карла Распа с компанией своих студентов. Она заметила меня и помахала рукой. Я помахал в ответ. Она послала студентов вперед и дождалась, когда я подойду к ней. -- Какие планы на обеденный перерыв? -- спросила она. -- Никаких, -- ответил я. -- Спускайтесь в ресторан, где мы с вами встретились, -- торопливо сказала она. -- Закажите столик на двоих. Сейчас я не могу задерживаться, мне надо отвести мою компанию домой. После того, что произошло сегодня ночью, им запрещено ходить по городу. Вы слыхали новость? -- Про взлом общежития? Да, -- ответил я. Она поспешила за своими подопечными, а я стал спускаться по виа Россини. Ресторан, как и в прошлый раз, был переполнен, но мне удалось раздобыть столик. Студентов не было. Казалось, это излюбленное место встреч деловых людей Руффано, которые не ходят домой на перерыв. Карла Распа пришла вскоре после меня и щелчком пальцев подозвала официанта. Мы сделали заказ, она посмотрела на меня и улыбнулась. -- Выкладывайте, -- сказал я. -- Я умею хранить тайны. -- Никакой тайны, -- ответила она, все же украдкой оглянувшись. -- Сейчас об этом уже говорит весь университет. Синьорину Риццио изнасиловали. Я недоверчиво посмотрел на нее. -- Это правда, -- подтвердила она, подаваясь вперед. -- Я слышала от одной из ее сотрудниц. Ребята, кто бы они ни были, девушек не тронули. Заперли их в комнатах и занялись самой. Правда, здорово? Она задыхалась от смеха. Мне было не до веселья. Тарелка с макаронами, которую поставил передо мной официант, не вызывала у меня никакого аппетита. Мне показалось, что она наполнена человеческими внутренностями. -- Это уголовное преступление, -- резко сказал я, -- которым займется полиция. Кто бы его ни совершил, это десять лет тюрьмы. -- Нет, -- сказала она. -- То-то и оно. Говорят, синьорина в истерике и хочет все замять. -- Не получится, -- сказал я. -- Закон не позволит. Она набросилась на свою тарелку с истинным удовольствием, предварительно посыпав ее содержимое тертым сыром. -- Если никто не подает жалобу, закон не может действовать, -- сказала она. -- Наверное, ребята догадывались о реакции, потому и пошли на риск. Конечно, вокруг взлома поднимется шум, даже страшный шум. Но то, что случилось с синьориной Риццио, -- ее личное дело. Если она отказывается подавать заявление об изнасиловании, а брат ее в этом поддерживает, никто ничего не может сделать. Вы заказали вино? Вино я заказал. И налил ей. Она выпила его залпом, словно у нее пересохло в горле. -- Ее не заваливали, -- продолжала Карла Распа. -- Насколько я понимаю, об этом речь не идет. Никаких побоев. Просто мягко и настойчиво показали, что к чему. -- Откуда вы знаете? -- спросил я. -- О, это целая история, то, что рассказывают девушки в общежитии. Оправившись от страха перед мужчинами в масках, сами целые и невредимые, -- ну, те из них, которые пока действительно целы, -- они просто не могут сдержаться. Чтобы такое случилось с ней, с синьориной! Вам стоит рассказать об этом вашим ребятам-экономистам. Каковы нервы! -- И все же мне не верится, -- сказал я. -- А я верю, -- возразила она. -- Если полицию не вызывают, а про синьорину говорят, что ей нездоровится, то это сущая правда. Как, по- вашему, ей это доставило удовольствие? Ее глаза сияли. Я почувствовал легкую тошноту. Жестокость всегда вызывала у меня отвращение, но прежде всего я не понимал насилия над стариками и детьми. Я не ответил. -- А знаете, ведь она сама напросилась, -- продолжала Карла Распа. -- Обращалась со студентками как с послушницами, которые дали обет. Никаких встреч с мальчиками даже в гостиных общежития, уже в десять вечера двери на замке. Мне это хорошо известно, поскольку многие девушки посещают мои лекции. Они уже дошли до ручки. Понятно, что одна из них и впустила этих мальчишек. Потом подслушивала под дверью и обо всем раззвонила! Я представил себе, как величественная, внушительных размеров особа, с которой я встретился накануне днем, с кислым видом потягивает минеральную воду. На прочее у меня не хватило воображения. Карла Распа, сидевшая лицом к двери ресторана, наклонилась над столом и взяла меня за руку. -- Не оборачивайтесь, -- сказала она. -- Пришел профессор Элиа. Декан факультета Э. К. собственной персоной. С группой коллег. Интересно, придется ему подать в отставку или нет? -- Подать в отставку? Чего ради? -- осведомился я. -- Кто сможет повесить взлом общежития на его студентов? -- Это совершенно очевидно, -- сказала она. -- Синьорина Риццио не раз жаловалась на их поведение. Об этом сообщалось в университетском бюллетене. Вчерашняя ночь -- их ответ на ее жалобы. Я дождался, когда компания устроилась за столиком слева от меня, затем повернулся вполоборота, чтобы взглянуть на них. -- Крупный мужчина, -- шепнула моя спутница, -- с копной волос. Человека более самодовольного не найти во всем Руффано, но он делает дело. Сразу видно, миланец. Профессор Элиа -- глаза скрыты очками в массивной оправе, черные, подстриженные бобриком волосы -- был одним из тех крупных мужчин, которым не годится ни один костюм. Его безупречное одеяние состояло из сплошных складок. Он быстро говорил, пригнувшись к столу и не позволяя никому вставить ни слова. Вдруг он откинул свою, несомненно, прекрасную голову и разразился громоподобным смехом. -- Пятеро, -- сказал он, -- друг за другом. Так мне рассказывали. И никаких возражений. Ни писка, ни визга. Стол закачался. Смех профессора заполнил весь ресторан. Почти все посетители обернулись в его сторону. Один из спутников знаком призвал его к молчанию. Большой человек презрительно осмотрелся, и наши взгляды встретились. -- Здесь никого нет, -- сказал он. -- Они понятия не имеют, о чем речь. Но вот что я вам скажу. Если кто-нибудь официально скажет против нас хоть слово, я не только сделаю эту даму посмешищем для всего Руффано, но и... -- он понизил голос, и мы больше ничего не услышали. -- Вот видите, -- шепнула мне Карла Распа, -- бедные старики Риццио ничего от него не добьются. Надо бы им посоветовать спустить дело на тормозах, а еще лучше убраться отсюда. После такого потрясения синьорина все равно не посмеет нигде показаться. А если покажется, ее встретят таким же хохотом, как тот, что мы слышали за соседним столиком. -- Она предложила мне сигарету, допила вино и подозвала официанта. -- Я угощаю, -- сказала она. -- Мы оба зарабатываем на жизнь. За вами приглашение на обед. Когда? -- Не сегодня, -- сказал я, помня про обещание, данное брату и сестре Паскуале. -- Может быть, завтра? -- Завтра так завтра. Мы встали из-за стола, вышли из ресторана и направились вверх по холму. -- Слышали самое свеженькое? -- шепотом спросил меня Тони со своей стремянки, как только я вошел в библиотеку. -- Что именно? -- Я насторожился. -- Ходят слухи, что женское общежитие закрывается и студенток отправляют по домам, -- сказал Тони. -- Экзамены им придется сдавать по почте. Говорят, три месяца назад общежитие уже взламывали и все девушки беременны. Джузеппе Фосси, который диктовал секретарше, взглянул из-за стола на правонарушителя. -- Пожалуйста, будьте любезны соблюдать правила, -- ледяным тоном сказал он, показывая рукой на висевшие на стенах объявления с надписью <Соблюдайте тишину>. За день мы дважды отвозили ящики с книгами в новое здание. И всякий раз узнавали свежие слухи. Повсюду нам встречались стайки студентов, многих из них Тони знал. Темой дня был взлом общежития, нападение на синьорину Риццио было у всех на устах. Некоторые говорили, что случившееся не имеет никакого отношения к студентам Э. К., что существует некий, известный только избранным ход между мужским и женским общежитиями, которым пользуются уже не один год. Синьорина ночи напролет развлекалась в своих покоях, и через нее прошли чуть ли не все профессора университета, хотя она и отдавала предпочтение более мускулистым. Другие, вступаясь за честь дамы, заявляли, что не кто иной, как сам профессор Элиа, привел в святилище банду замаскированных налетчиков и в качестве трофея, удостоверяющего его подвиг, прихватил с собой ночную рубашку синьорины. Если в начале дня повсюду слышался смех, то под вечер настроение изменилось. Поползли слухи, что власти совершенно определенно возлагают вину на студентов Э. К., которые вернулись после выходных в бунтарском настроении и, с песнями и кошачьими воплями кружа на мотороллерах под окнами женского общежития, подначивали самых отчаянных проникнуть внутрь. Оглянувшись, Тони показал на первую группу раздраженных студентов Э. К., юношей и девушек, выходивших с занятии неподалеку от того места, где мы стояли. -- Смотрите в оба, -- сказал он. -- Похоже, будут неприятности. Кто-то швырнул камень. Он разбил ветровое стекло нашего фургона, и осколки посыпались на землю. Другой камень попал Тони в голову. Со стороны небольшой группы студентов-гуманитариев долетел крик, его подхватили студенты, которые шли из главного здания университета. Некоторые из них рванулись навстречу предполагаемому противнику. Через минуту вся улица тонула в громких криках и улюлюканье; пролетело еще несколько камней, двое юношей на мотороллерах врезались в самую гущу образовавшейся толпы. -- Собирайся, -- сказал я Тони. -- Пора возвращаться. Свои собаки дерутся -- чужая не приставай... Я втащил его в фургон и завел мотор. Он ничего не сказал. По его голове текла кровь, и он промакивал ее носовым платком. Мы развернулись и осторожно, чтобы не задеть сбегавшихся со всех сторон студентов, проехали мимо университета и дальше вниз к герцогскому дворцу. Я припарковал машину, где обычно, и выключил мотор. -- Вот она, университетская политика, -- сказал я. Тони был очень бледен. Я осмотрел ссадину. Достаточно глубокая. -- Надо к врачу, -- сказал я. Он кивнул. -- Отправляйся. Я все объясню. Мы вместе вышли из фургона. Он добрел до своего мотороллера и, все еще зажимая одной рукой ссадину, завел его. -- Вы видели парня, который бросил камень? -- спросил он. -- Это уже не розыгрыш, все было всерьез, чтобы завязать драку. Потом я его разыщу. Или мои приятели разыщут. Он медленно поехал вниз. Я пришел в библиотеку и рассказал о случившемся Джузеппе Фосси. Он так и взвился. -- Вам было совершенно не к чему задерживаться перед университетом, когда студенты выходят с занятий, -- выпалил библиотекарь. -- В такой день, как сегодня, когда все бурлит от слухов, это значит нарываться на неприятности. И еще, мне придется предъявить вам иск за фургон и сообщить о случившемся в регистрационное бюро. Профессор Риццио получит мою докладную... -- По поводу разбитого ветрового стекла? -- прервал я его. -- Синьор Фосси, послушайте, я займусь им в каком-нибудь гараже внизу. -- Пойдут разговоры. -- Библиотекарь окончательно вышел из себя. -- Все знают наш фургон, окажется, что кто-то был свидетелем случившегося. Положитесь на Тони, и он разболтает всему Руффано. Я дал синьору Фосси выговориться и, когда он успокоился, принялся за свою работу. В конце концов, это