не осознал происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье кареты, как куль. Старые скверные рессоры почти не смягчали толчков, и на каждом ухабе Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно у него порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж. Мысленным взором он видел ее такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер. Дело было весной, цвел боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у садовой калитки и с искательным выражением что-то говорила. Граф хмуро слушал, потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей. Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках. Пока в мрачной и смрадной тюремной канцелярии исполнялись формальности, связанные с записью в книгу арестованных, Альбер механически отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал о Клер. Он вспоминал время, когда только-только влюбился и еще не знал, суждено ли ему счастье разделенного чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой старой девы был известный всему левому берегу желтый салон, производящий самое несуразное впечатление. На мебели и даже на камине возлежала там в разнообразных позах дюжина, если не полтора десятка собак всевозможных пород, вместе либо поочередно скрашивавших своей хозяйке путь через пустыню безбрачия. Она любила рассказывать об этих своих верных друзьях, об их неизменной преданности. Альберу все они казались нелепыми и даже уродливыми. Особенно один пес, кудлатый и безобразно толстый, который, казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они с Клер смеялись чуть не до слез. В этот миг его стали обыскивать. Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу шарят чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев. Однако с формальностями уже было покончено, и его повели по темным коридорам с грязными и скользкими каменными полами. Открылась какая-то дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг засова и скрежет замка. Теперь он был арестант, притом содержащийся на основании особого распоряжения в одиночной камере. Первым его чувством было облегчение. Он остался один. Больше он не услышит шушуканья, злых голосов, назойливых вопросов. Его объяла тишина, подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда он отделен от людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую усталость, что и мозг. Альбер поискал взглядом, куда бы сесть, и справа, напротив зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую койку. Он обрадовался ей, наверно, так же, как утопающий радуется спасительной доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись грубым шерстяным одеялом, он уснул тяжелым, свинцовым сном. В коридоре два полицейских, один совсем еще молодой, а второй уже с сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом к глазку в двери. Они подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением. - Господи, экая тряпка этот новенький! - пробормотал молодой. - Коль у тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком. Уж этот-то, небось, не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно я говорю, господин Балан? - Как знать, - задумчиво отвечал старый полицейский. - Поглядим. Лекок мне сказал, что это крепкий малый. - Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался? В первый раз такое вижу. - Это потому, что до сих пор вы имели дело с мелкими жуликами, друг мой. Все знатные прохвосты - а у меня в руках, слава богу, побывало их много - ведут себя точно так же. Сразу после ареста - спокойной ночи, никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня. - А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей! - Нет, дружище, это вполне естественно, - наставительно заметил старик. - Я убежден, что, совершив преступление, этот парень потерял покой, его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна, и потому спокоен. - Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие! - А как же! Самая страшная казнь - это мучиться беспокойством, хуже этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты, я указал бы вам способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: "Езжайте в Хомбург и поставьте разом все свое состояние на красное или черное". А потом вы рассказали бы мне, что испытывали, пока катился шарик. Это, знаете, все равно как если тебе раскаленными щипцами вытащили спинной мозг, а вместо него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука, что, даже когда все проигрываешь, чувствуешь облегчение и радостно вздыхаешь. Говоришь себе: "Фу, слава богу, кончилось!" Ты разорен, проигрался, остался без гроша, но зато все уже позади. - Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это. - Увы! - вздохнул старый надзиратель. - Тому, что я составляю вам компанию у этого глазка, вы обязаны моей любви к даме пик, несчастной любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него глаз, а я пойду во двор покурю. Альбер проспал четыре часа. Когда же проснулся, голова у него прояснилась - такой она не была ни разу после встречи с Ноэлем. Это были ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе свое положение. - Сейчас главное, - прошептал он, - не падать духом. Ему страшно захотелось увидеть кого-нибудь, поговорить. Пускай его допросят, он все объяснит. Он даже решил постучать в дверь, но потом подумал: "Не стоит. Когда надо будет, за мной придут". Альбер хотел посмотреть, который час, но обнаружил, что у него отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела. Значит, к нему относятся, как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут он представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привел в порядок одежду. Почистил ее от пыли, поправил пристежной воротничок, с грехом пополам перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протер лицо и промокнул глаза: к векам было больно прикасаться. Попытался пригладить волосы и придать бороде обычную форму. Альбер и не подозревал, что находится под неусыпным надзором. - Ну вот, наш петушок проснулся и чистит перышки, - пробормотал молодой надзиратель. - Я же говорил, - заметил г-н Балан, - что он был просто пришиблен. Тс-с! Кажется, что-то говорит... Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали бессвязных слов, что невольно вырываются у людей слабых, охваченных страхом, или у неосторожных, полагающихся на уединенность одиночной камеры. Только однажды до слуха обоих шпионов долетело произнесенное Альбером слово "честь". - Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит с языка, - шепотом пояснил г-н Балан. - Больше всего их беспокоит мнение десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает "Судебную газету". О своей голове они начинают думать после. Когда пришли жандармы, чтобы препроводить Альбера к следователю, он сидел на краешке койки, опершись ногами на решетку, а локтями на колени и спрятав лицо в ладони. Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им навстречу. Однако горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова. Он попросил повременить секунду, подошел к столику и выпил подряд две кружки воды. - Я готов! - заявил он, поставив кружку на стол, и твердым шагом пошел в сопровождении жандармов по длинному переходу, ведущему во Дворец правосудия. У г-на Дабюрона на душе было скверно. Ожидая подследственного, он метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил втянуть себя в это дело. "Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! - думал он. - Какую же я сделал глупость, когда сам себя убедил софизмами и даже не попробовал их опровергнуть! Ничто на свете не может изменить моего отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я - его следователь, но ведь это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке - почему же не нажал на спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда достаточно было едва ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать. Что было нужно для того, чтобы он оказался следователем, а я убийцей? Если бы намерение каралось так же, как исполнение, мне должны были бы отрубить голову. И я еще смею его допрашивать!" Подойдя к двери, г-н Дабюрон услышал на галерее тяжелую поступь жандармов. - Ну вот! - громко произнес он и, поспешно усевшись в кресло за стол, склонился над папками, словно пытаясь спрятаться. Если бы долговязый протоколист был наблюдательней, он мог бы насладиться необычайным зрелищем: следователь волнуется больше, чем обвиняемый. Но он был слеп и в ту минуту думал только о погрешности в пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не мог обнаружить. В кабинет следователя Альбер вошел с высоко поднятой головой. Лицо его носило следы сильной усталости и долгой бессонницы, оно побледнело, но глаза были ясны и чисты. Формальные вопросы, с которых начинается любой допрос, дали г-ну Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он выкроил часок. Чтобы обдумать план допроса, и теперь оставалось только следовать этому плану. - Вам известно, сударь, - с отменной учтивостью спросил он, - что вы не имеете права на фамилию, которую носите? - Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, - отвечал Альбер. - Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке. - Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали? - Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что не испытал безмерного огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и очень болезненно. Но ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права господина Ноэля Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену. Г-н Дабюрон ждал такого ответа, и он ничуть не поколебал его подозрений. Уж не является ли он частью подготовленной системы защиты? Теперь нужно найти способ разрушить эту защиту, а не то обвиняемый замкнется в ней, как в раковине. - Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать признанию господина Жерди, - заметил следователь. - На вашей стороне были бы граф и ваша мать, но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы были бессильны. - Я ничуть в этом не сомневался, сударь. - Ну что ж, - протянул следователь, пытаясь стереть с лица выражение настороженного внимания. - У правосудия есть причины предполагать, что вы с целью уничтожения единственного существующего доказательства убили вдову Леруж. Страшное обвинение, да еще так грозно произнесенное, ничуть не смутило Альбера. Он держался с той же уверенностью, и ни одной складки не прибавилось у него на лбу. - Господом и всем самым святым на свете клянусь вам, сударь, что я невиновен! - промолвил он. - Я теперь арестант, сижу в одиночке и лишен возможности общаться с людьми, то есть совершенно беспомощен, и надеюсь лишь на то, что ваша беспристрастность поможет мне очиститься от подозрений. "Экий актер! - подумал г-н Дабюрон. - До чего упорно стоит на своем!" Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие показания и загибая уголки листов, на которых содержались нужные ему сведения. Внезапно он задал вопрос: - Когда вас арестовывали, вы воскликнули: "Я погиб!" Что вы имели в виду? - Помнится, сударь, я действительно произнес эти слова, - отвечал Альбер. - Услышав, в каком преступлении меня обвиняют, я был потрясен и, словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждет. За долю секунды я постиг, какая опасность надо мной нависла, понял, насколько серьезно и правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться. В ушах у меня прозвучало: "Кто же еще заинтересован в смерти Клодины?" И это восклицание вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза. Объяснение было вполне вероятное, возможное и даже правдоподобное. У него было еще то преимущество, что, отталкиваясь от него, можно было перейти к вопросу настолько естественному, что он давно сформулирован в форме правила: "Ищи, кому выгодно преступление". Табаре предвидел, что обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох. Г-н Дабюрон восхитился присутствием духа и изобретательностью испорченного ума Альбера. - Да, действительно, - заметил г-н Дабюрон, - по всей видимости, вы более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой женщины. К тому же мы уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было совершено отнюдь не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно также, что в доме были сожжены все бумаги. Компрометируют ли они кого-нибудь, кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его. - Сударь, я никого не могу вам назвать. - Вы часто бывали у этой женщины? - Раза три-четыре вместе с отцом. - А один из ваших кучеров утверждает, что возил вас туда по меньшей мере раз десять. - Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок? - Вам было известно расположение комнат? Вы помните его? - Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй. - Само собой разумеется, вдова Леруж вас знала. Если бы вы вечером постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам? - Разумеется, сударь, и без промедления. - Последние дни вы были больны? - Во всяком случае, чувствовал себя очень нехорошо. Под бременем испытаний, слишком тяжелых для меня, телесные мои силы ослабли. Но не душевные. - Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом? - Сударь, а чем бы врач помог моей беде? Разве вся его ученость в силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена? - Люди слышали, как вы вели какие-то странные речи. Создавалось впечатление, будто в доме вас больше ничто не интересует. Вы уничтожали бумаги, письма. - Сударь, я решил покинуть этот дом, и мое решение должно вам все объяснить. На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно, без малейшего замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и тени волнения. Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить тактику допроса. Имея столь сильного противника, он выбрал явно неверный путь. Неразумно заниматься мелкими частностями: этого обвиняемого не запугаешь и не запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар. - Сударь, расскажите, пожалуйста, как можно точнее и подробнее, - неожиданно попросил следователь, - что вы делали во вторник с шести вечера до полуночи. Альбер, похоже, впервые смешался. До сих пор он смотрел на следователя, но сейчас отвел взгляд. - Как я провел вторник?.. - повторил он, словно пытаясь выиграть время. "Попался!" - вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил: - Да, с шести вечера до полуночи. - Должен признаться, сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, - проговорил Альбер. - Я не уверен, что помню... - Быть не может! - запротестовал следователь. - Я понял бы вашу неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то вечер и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идет о вторнике, а сегодня у нас пятница. Тем более это был последний день карнавала. Может быть, это обстоятельство поможет вашей памяти? - Я выходил в тот вечер, - пробормотал Альбер. - Давайте уточним. Где вы обедали? - Дома, как обычно. - Ну, не совсем как обычно. Под конец обеда вы попросили принести бутылку шато-лафита и всю ее выпили. Очевидно, для исполнения ваших планов вам необходимо было придать себе решимости. - У меня не было никаких планов, - явно неуверенно ответил обвиняемый. - Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших друзей, и вы им сказали, что у вас неотложное свидание. - То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая мне не пойти с ними. - Почему? - Неужели вы не понимаете, сударь? Я смирился, но не утешился. Я пытался свыкнуться с этим жестоким ударом. Разве при сильных потрясениях человеку не свойственно искать одиночества? - Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы поехать в Ла-Жоншер. Днем вы произнесли: "Она не сможет отказать". О ком вы говорили? - Об особе, которой я накануне писал и которая прислала мне ответ. Очевидно, я произнес это, держа письмо, которое мне только что вручили. - Письмо было от женщины? - Да. - И что вы с ним сделали? - Сжег. - Эта предосторожность вынуждает предположить, что письмо было компрометирующим. - Ни в коей мере, сударь. Оно было личным. Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж. Так что же делать: уцепиться за него и заставить обвиняемого произнести имя Клер? Г-н Дабюрон решился и, наклонясь к столу, чтобы Альберу не видно было его лица, задал вопрос: - От кого было письмо? - От особы, имя которой я не назову. - Сударь, - строго сказал следователь, - не стану скрывать, что положение ваше крайне скверное. Не ухудшайте же его преступным умолчанием. Вы здесь для того, чтобы отвечать на все вопросы. - О делах моих, но не о касающихся других лиц, - сухо ответил Альбер. Он был оглушен, ошеломлен, обессилен стремительным и все усиливающимся темпом допроса, не дававшим ему возможности перевести дыхание. Вопросы следователя падали один за другим, словно удары молота на раскаленное железо, которому кузнец торопится придать форму. Возмущение, проскользнувшее в голосе обвиняемого, серьезно обеспокоило г-на Дабюрона. К тому же он был крайне изумлен тем, что не подтверждается предсказание папаши Табаре, которому он верил, как оракулу. Табаре предсказал, что будет предъявлено неопровержимое алиби, а обвиняемый все не выкладывает его. Почему? Неужели у него есть что-то получше? Что он прячет за пазухой? Надо полагать, у него в запасе какой-то непредсказуемый ход, возможно даже неотразимый. "Спокойней, я его еще не прижал по-настоящему", - подумал следователь и сказал: - Ладно, продолжим. Что вы делали после обеда? - Вышел. - Ну, не сразу. Выпив бутылку вина, вы сидели в столовой и курили, и, поскольку это было необычно, на это обратили внимание. Какой сорт сигар вы обычно курите? - "Трабукос". - И при курении пользуетесь мундштуком? - Да, - отвечал Альбер, удивленный этой серией вопросов. - В котором часу вы вышли? - Около восьми. - Зонтик с собой взяли? - Да. - И куда направились? - Я гулял. - Один, без всякой цели, весь вечер? - Да. - Тогда опишите мне ваш точный маршрут. - К сожалению, сударь, это будет весьма затруднительно. Я вышел, чтобы выйти, чтобы пройтись, чтобы вырваться из оцепенения, в котором пребывал последние три дня. Не знаю, вполне ли вы представляете мое состояние, но я потерял голову. Я шел, куда несут ноги, - бродил по набережным, по каким-то улицам... - Все это крайне неправдоподобно, - прервал его следователь. Однако г-ну Дабюрону полагалось бы помнить, что это правдоподобно и даже очень. Разве он сам не пробродил, как безумный, целую ночь по Парижу? Что бы он ответил, если бы утром его спросили: "Где вы ходили?" "Не знаю", - потому что и вправду не знал. Но он забыл, а страхи, мучавшие его в самом начале, испарились. Начался допрос, и его охватила лихорадка поисков, увлекло волнение борьбы, обуял профессиональный азарт. Г-н Дабюрон вновь превратился в судебного следователя. Вот так фехтмейстер, взявшийся поупражняться с лучшим другом, упивается звоном стали, распаляется, забывает обо всем и убивает его. - Значит, вы не встретили никого, кто мог бы прийти сюда и подтвердить, что видел вас? Ни с кем не разговаривали? Никуда не заходили - ни в кафе, ни в театр, ни даже в табачную лавку, чтобы закурить сигару? - Нет, я никуда не заходил. - Что ж, сударь, это крайне прискорбно для вас, я сказал бы, безмерно прискорбно, потому что вынужден вам сообщить: именно во вторник между восемью вечера и полуночью была убита вдова Леруж. Поэтому, сударь, я еще раз, в ваших же интересах, прошу вас подумать, напрячь память. Услышав про день и время убийства, Альбер, казалось, был потрясен. Жестом отчаяния он поднес руку ко лбу и тем не менее недрогнувшим голосом произнес: - Мне очень жаль, сударь, но я ничего не могу вспомнить. Следователь был безмерно удивлен. Как! Неужели у него нет алиби? Нет, никакая это не уловка и даже не система защиты. Да впрямь ли уж так силен этот человек? Нет, разумеется. Просто-напросто его захватили врасплох. Он даже не думал, что до него доберутся. Правда, для этого понадобилось едва ли не чудо. Г-н Дабюрон неторопливо снял большие листы бумаги, прикрывавшие изъятые у Альбера вещественные доказательства. - А теперь перейдем к рассмотрению обвинений, выдвинутых против вас. Подойдите, пожалуйста, сюда. Вы узнаете принадлежащие вам вещи? - Да, сударь, это все мои вещи. - Прекрасно. Начнем с рапиры. Кто ее сломал? - Я, когда фехтовал с господином Куртивуа. Он может это засвидетельствовать. - Его допросят. А куда делся отломанный конец? - Не знаю. Об этом следовало бы спросить моего камердинера Любена. - Совершенно верно. Он заявил, что искал его, но не нашел. Хочу вам заметить, что жертва была заколота заточенным обломком рапиры, с которой сняли предохранительный наконечник. Доказательством тому вот этот кусок ткани, которым убийца вытер оружие. - Я прошу вас, сударь, распорядиться, чтобы как следует поискали. Не может быть, чтобы обломок рапиры не нашли. - Хорошо, я дам распоряжение. На этом листе точный отпечаток следа убийцы. Я накладываю на него один из ваших ботинков, и, как сами видите, его подошва точно совпадает с отпечатком. Этот гипс - отливка следа, оставленного каблуком убийцы. Прошу заметить, он в точности похож на каблук вашего ботинка. Более того, и тут и тут в одном и том же месте выступает сапожный гвоздь. Альбер внимательнейшим образом наблюдал за всеми действиями следователя. Было заметно, что он пытается превозмочь растущий страх. Может быть, он подавлен ужасом, охватывающим преступников, когда они видят, что изобличены? На все замечания следователя он хрипло отвечал: - Верно, совершенно верно. - Именно так, и все же потерпите еще немного, - продолжал г-н Дабюрон. - У преступника был зонтик. Конец зонтика отпечатался на влажной глинистой почве. Деревянное кольцо, которым закреплена ткань, снаружи полое. Перед вами кусок глины, с величайшими предосторожностями взятый на месте преступления, а вот ваш зонтик. Сравните форму колец. Похожи они или нет? - Сударь, - попытался возразить Альбер, - но ведь эти вещи производятся в огромных количествах. - Хорошо, оставим эту улику. Взгляните на окурок сигары, обнаруженный на месте преступления, и ответьте, какой это сорт и как ее курили. - "Трабукос", и курили ее с мундштуком. - Как эти, не так ли? - заметил следователь, указывая на сигары и мундштуки из янтаря и морской пенки, которые были обнаружены в библиотеке на камине. - Да, - пробормотал Альбер. - Странное, ужасное совпадение! - Подождите, это еще не все. На убийце вдовы Леруж были перчатки. В агонии жертва цеплялась за руки преступника, и под ногтями у нее остались кусочки кожи. Их оттуда извлекли, и можете удостовериться: они жемчужно-серого цвета. А это вот перчатки, которые вы надевали вечером во вторник. Они тоже серые и поцарапаны. Сравните эти лоскутки кожи со своими перчатками. Тот же цвет, та же кожа, не так ли? Да, тут невозможно было ни отрицать, ни изворачиваться, ни придумывать отговорки. Это был факт, и очевидность его бросалась в глаза. Г-н Дабюрон, делая вид, будто занят исключительно лежащими на столе уликами, не выпускал из поля зрения обвиняемого. Альбер был в ужасе. Пот выступил у него на лбу и медленно стекал по щекам. А руки так дрожали, что не слушались. Сдавленным голосом он повторял: - Чудовищно! Чудовищно! - И наконец, - не останавливался неумолимый следователь, - вот брюки, которые были на вас в вечер убийства. По ним видно, что они промокли, и на них есть не только пятна грязи, но и следы земли. Вот, видите. Более того, на колене они разодраны. В крайнем случае я могу на минуту поверить вам, что вы не помните, где гуляли. Но как прикажете понимать ваше утверждение, будто вы не знаете, где порвали брюки и поцарапали перчатки? Такому натиску невозможно было противиться. Твердость и стойкость обвиняемого были почти исчерпаны. Силы оставили его. Он рухнул на стул, шепча: - Я схожу с ума! - Вы признаете, что вдова Леруж не могла быть убита никем иным, кроме вас? - задал вопрос следователь, впившись взглядом в Альбера. - Я признаю, - отвечал тот, - что стал жертвой одного из тех страшных совпадений, которые заставляют усомниться в собственном рассудке. Но я невиновен. - Тогда ответьте, где вы провели вечер вторника? - Но для этого, сударь, придется... - воскликнул обвиняемый, однако, спохватившись, упавшим голосом закончил: - Все, что мог, я уже сказал. Г-н Дабюрон встал. Настала пора для решительного удара. - В таком случае я позволю себе освежить вашу память, - начал он с едва заметной иронией. - Напомню вам, что вы делали. Во вторник в восемь вечера, после того как выпитое вино придало вам решимости, вы вышли из особняка. В восемь тридцать пять на вокзале Сен-Лазар сели в поезд, а в десять вышли на вокзале в Рюэйле... И г-н Дабюрон, без зазрения совести присвоив мысли папаши Табаре, почти слово в слово повторил все то, что прошлой ночью наговорил в порыве вдохновения старик сыщик. Да, он имел все основания восхищаться проницательностью папаши Табаре. Еще ни разу в жизни красноречие г-на Дабюрона не производило такого потрясающего воздействия. Каждое слово, каждая фраза били в цель. И без того уже поколебленная уверенность обвиняемого рушилась, подобно стене, которую непрестанно бомбардируют ядрами. Альбер был похож - и г-н Дабюрон это видел - на человека, который, скатываясь в пропасть, понимает: ничто - ни ветки, ни камни - не способно замедлить его падение, и все препятствия и неровности, с которыми он сталкивается, лишь причиняют ему лишнюю боль. - А теперь, - заключил следователь, - позвольте дать вам разумный совет. Не упорствуйте и не пытайтесь отрицать то, что отрицать невозможно. Поймите: все, что необходимо знать правосудию, оно знает. Так что постарайтесь признанием заслужить снисхождение у суда. Г-ну Дабюрону и в голову не приходило, что обвиняемый решится упорствовать. Он уже мысленно видел, как тот, раздавленный, уничтоженный, валяется у него в ногах, умоляя о милосердии. Однако г-н Дабюрон ошибся. Сколь ни безмерно, казалось, был подавлен Альбер, он собрал всю свою волю и нашел в себе достаточно силы, чтобы выпрямиться и решительно ответить печальным и в то же время твердым голосом: - Вы правы, сударь. Все доказывает мою виновность. На вашем месте я говорил бы то же, что вы. И тем не менее клянусь вам: я невиновен. - Но послушайте... - начал было следователь. - Я невиновен, - перебил Альбер. - Повторяю это без всякой надежды хоть в чем-то поколебать вашу уверенность. Да, все свидетельствует против меня, все, вплоть до моего поведения здесь. Да, перед такими невероятными, странными, страшными совпадениями я дрогнул духом. Я подавлен, потому что не в силах доказать свою невиновность. Но я не отчаиваюсь. Мои жизнь и честь в руке божией. И хоть сейчас вы убеждены, что я погиб, все равно, сударь, я верю и не отвергаю возможности оправдания. Более того, я жду и надеюсь. - Что вы хотите этим сказать? - поинтересовался следователь. - Только то, что сказал. - Итак, вы упорно все отрицаете? - Я невиновен. - Но это же безумие! - Я невиновен. - Ну, хорошо, - сказал г-н Дабюрон, - на сегодня достаточно. Сейчас вам прочтут протокол, а затем отведут в камеру. Предлагаю вам подумать. Может быть, ночью вы все-таки решитесь раскаяться. Если у вас появится желание побеседовать со мной, в котором бы часу это ни было, скажите, чтобы меня позвали, и я приду. Я распоряжусь на этот счет. Читайте, Констан. Когда жандармы увели Альбера, г-н Дабюрон пробормотал вполголоса: - Ну и упрямый негодяй! Само собой разумеется, у него не было и тени сомнения. Он верил, что Альбер - убийца, как если бы получил его признание. Даже если обвиняемый до конца следствия будет упорствовать и отрицать свою вину, на прекращение уголовного дела при имеющихся уликах нет ни малейшего шанса. Г-н Дабюрон был уверен, что доведет его до суда, и готов был поставить сто против одного, что присяжные на все вопросы ответят утвердительно. Тем не менее, оставшись один, г-н Дабюрон не испытывал того внутреннего и, надо признать, тщеславного удовлетворения, какое у него бывало всякий раз после хорошо проведенного допроса, в результате которого он, как сегодня Альбера, прижимал "своего обвиняемого" к стенке. Внутри что-то грызло его и раздражало. В глубине души он ощущал непонятное беспокойство. Да, он победил, но победа принесла ему лишь чувство неловкости, уныния и недовольства собой. А еще больше испортила ему настроение мысль, настолько элементарная, что он просто не понимал, как она сразу не пришла ему в голову, и даже злился на себя за это. "Что-то ведь подсказывало мне, - думал г-н Дабюрон, - что, если я соглашусь участвовать в этом деле, к добру это не приведет. И теперь я наказан за то, что не послушался внутреннего голоса. Нужно было уклониться. Виконт де Коммарен все равно был бы арестован, заключен в тюрьму, допрошен, уличен, предан суду и, вероятней всего, казнен. Но тогда я, непричастный к следствию, мог бы вновь оказаться возле Клер. Она будет в безмерном отчаянии. Оставшись ее другом, я мог бы сочувствовать ее горю, смешивать с ее слезами свои, смягчать ее скорбь. Со временем она утешилась бы, возможно, даже забыла. И уж конечно, испытывала бы ко мне признательность и даже... Кто знает!.. А теперь, что бы ни случилось, я буду внушать ей только ужас. Мой вид станет ей ненавистен. Я навсегда останусь для нее убийцей ее возлюбленного. Я собственными руками вырыл между ней и собой пропасть, которую не заполнить и за тысячелетие. Я потерял ее во второй раз по собственной неисправимой глупости". Несчастный следователь клял себя, как только мог. Он был в отчаянии. И никогда еще он не испытывал такой ненависти к Альберу, этому негодяю, преступнику, закрывшему ему дорогу к счастью. И еще г-н Дабюрон на все лады проклинал папашу Табаре. Без настояний сыщика он бы не согласился так скоро. Он бы подождал, все обдумал и, несомненно, сумел предвидеть все те минусы, которые открылись ему сейчас. А этот старик, охваченный, как плохо выдрессированная ищейка, своей дурацкой страстью, увлек его, ошалевшего, обманутого, разгорячившегося, прямо в омут. Именно этот не самый удачный момент папаша Табаре выбрал, чтобы появиться у следователя. Ему как раз сообщили, что допрос закончился, и вот он примчался, сгорая от нетерпения узнать, как все прошло, задыхаясь от любопытства и напряженного ожидания и в то же время лелея сладостную надежду на исполнение своих предсказаний. - Ну, что он? - выпалил Табаре, не успев затворить дверь. - Разумеется, виновен, - ответил следователь с несвойственной ему резкостью. Папаша Табаре был озадачен тоном г-на Дабюрона. Он-то спешил сюда за похвалами! Поэтому он довольно робко и нерешительно предложил свои услуги: - Я пришел узнать, нет ли у господина судебного следователя необходимости в каком-либо дополнительном расследовании, чтобы опровергнуть алиби, предъявленное обвиняемым? - Нет у него алиби, - сухо отрезал г-н Дабюрон. - Как! - воскликнул сыщик. - Нет алиби? - И тут же добавил: - Господи, какой я недогадливый! Вы сделали ему мат в три хода, и он во всем признался. - Да нет же, ни в чем он не признался, - отвечал раздосадованный следователь. - Он согласился, что доказательства неопровержимы, не смог сказать, как провел тот вечер, но заявил, что невиновен. Папаша Табаре, застывший с разинутым ртом и вытаращенными глазами посреди кабинета, являл собой настолько комичное зрелище, что это не могло не вызвать удивления. У бедняги буквально опустились руки. Г-н Дабюрон, несмотря на раздражение, не удержался от улыбки, и даже Констан скорчил гримасу, которая у него соответствовала приступу безудержного хохота. - Чтобы у этакого прохвоста и ни алиби, ни оправданий... - бормотал папаша Табаре. - Непостижимо! Не может быть! Нету алиби! Значит, мы ошиблись, значит, он не совершал преступления. Значит, это не он... Судебный следователь подумал, что, должно быть, его добровольный помощник либо дожидался завершения допроса в кабачке на углу, либо у него что-то с головой. - К сожалению, - сообщил он, - мы отнюдь не ошибаемся. Более чем определенно доказано, что господин де Коммарен - убийца. Впрочем, если вам это может доставить удовольствие, попросите у Констана протокол допроса и ознакомьтесь с ним, а я пока наведу хоть какой-то порядок в своих бумагах. - Ну-ну, поглядим, - с какой-то лихорадочной поспешностью бросил папаша Табаре. Он сел на место Констана и, опершись локтями на стол и запустив пальцы в волосы, буквально проглотил протокол. Закончив чтение, папаша Табаре поднялся растерянный, бледный, расстроенный. - Сударь, - сдавленным голосом обратился он к судебному следователю, - я явился невольной причиной чудовищного несчастья. Этот человек невиновен. - Ну, перестаньте, - бросил г-н Дабюрон, продолжая наводить на столе порядок перед уходом. - Вы просто сошли с ума, дорогой господин Табаре. Как после всего того, что вы прочитали, можно... - Да, сударь, именно после того, что я прочитал, умоляю вас: остановитесь, иначе к горестному списку судебных ошибок мы прибавим еще одну. Перечитайте спокойно, с ясной головой этот протокол: в нем нет ни одного ответа, который не оправдывал бы беднягу, ни одного слова, которое не являлось бы лучом света. Он в тюрьме, в одиночке? - И останется там, - отвечал следователь. - Как вы можете так говорить после всего, что рассказали мне прошлой ночью, когда я сомневался? - Но, сударь, я же вам говорил то же самое! - вскричал сыщик. - Ах, несчастный Табаре! Все пропало, тебя не поняли! Простите, господин следователь, но, невзирая на все уважение, которое я обязан испытывать к вам как к чиновнику судебного ведомства, я заявляю: вы не постигли моего метода. А ведь он так прост! Имея преступление со всеми его обстоятельствами и деталями, я по кусочкам строю план обвинения и передаю его вам лишь тогда, когда он готов целиком и полностью. Если к некоему человеку этот план приложим в точности и во всех подробностях, преступник найден. Если нет, значит, арестован невинный. Недостаточно совпадения каких-то отдельных эпизодов. Нет - либо все, либо ничего. Это непреложное условие. Как я здесь добирался до преступника? Методом индукции - от известного к неизвестному. Я анализировал преступление и представил себе того, кто его совершил. Кто получился у нас в ходе логического рассуждения? Решительный, дерзкий и осторожный негодяй, хитрый, как каторжник. И вы полагаете, что такой человек забыл о предосторожностях, которыми не пренебрег бы даже мелкий воришка? Это неправдоподобно. Вы хотите, чтобы ловкач, оставивший настолько незаметные следы, что они ускользнули даже от наметанного глаза Жевроля, запросто обрек себя на провал, исчезнув на целую ночь! Нет, такого быть не может. Я верю в свою систему, как в таблицу умножения, потому что она подтверждается. У убийцы из Ла-Жоншер есть алиби. Альбер не представляет его, значит, он невиновен. Г-н Дабюрон смотрел на старого сыщика с тем насмешливым любопытством, с каким созерцают проявление нелепой навязчивой идеи. Когда же тот умолк, он возразил: - Вы, дражайший господин Табаре, допускаете лишь одну ошибку. Вас подводит чрезмерное хитроумие. Вы слишком щедро наделяете этого человека свойственной вам незаурядной сметливостью. Он же пренебрег осторожностью, так как считал себя вне подозрений. - Нет, сударь, тысячу раз нет! Мой преступник, то есть истинный преступник, которого мы не поймали, всего боялся. Да посмотрите сами: разве Альбер защищался? Нет. Он подавлен, так как понял: эти чудовищные совпадения бесповоротно губят его. Пытается ли он оправдываться? Нет. Он просто говорит: "Это ужасно". И тем не менее, прочитав протокол от начала до конца, я чувствую: он о чем-то умалчивает, но не могу этого объяснить. - А я могу и потому совершенно спокоен, как если бы он признался. У меня вполне достаточно доказательств. - Ах, сударь, что такое доказательства? Против арестованного всегда есть доказательства. Они были против всех невинно осужденных. Да я сам представил, и еще какие, против бедняги портного Кайзера... - В таком случае, - нетерпеливо прервал его следователь, - кто же убил как не он, лицо заинтересованное? Может быть, граф де Коммарен, его отец? - Нет, убийца был молод. Г-н Дабюрон покончил с бумагами, взял шляпу и вышел из-за стола. - Да полно вам, господин Табаре, - промолвил он. - Позвольте мне откланяться и постарайтесь избавиться от химер, которые вас преследуют. Завтра мы переговорим обо всем, а сегодня я валюсь с ног от усталости. Кон-стан, - обратился он к протоколисту, - оставьте в канцелярии распоряжения на случай, если арестованный Коммарен захочет поговорить со мной. Г-н Дабюрон направился к двери, но папаша Табаре встал у него на пути. - Сударь, богом заклинаю вас, выслушайте меня, - умоляюще произнес он. - Альбер невиновен, клянусь вам! Помогите мне найти преступника. Подумайте, какие угрызения будут терзать вас, если из-за нас ему отрубят голову... Но следователь, не желая больше ничего слушать, проскользнул мимо папаши Табаре и пошел по галерее. Старик сыщик повернулся к Констану, намереваясь убедить его, доказать. Тщетные старания! Долговязый протоколист торопливо собирался домой, мечтая о супе, который наверно уже остывает. Выдворенный из кабинета, папаша Табаре очутился в полном одиночестве на галерее, где в этот час уже царил полумрак. Во всем Дворце не слышалось ни звука: можно было подумать, что находишься в каком-то гигантском некрополе. Старик сыщик в отчаянии рвал на себе волосы. - Горе мне! - приговаривал он. - Альбер невиновен, а подставил его под удар я! Я, старый дурак, вбил в тупую голову следователя мысль, которую теперь не вырвешь оттуда и клещами. Альбер невиновен и терзается самыми чудовищными страхами. А вдруг он покончит с собой? Сколько несчастных, несправедливо обвиненных, в отчаянии накладывали на себя руки в тюрьме. Слаб человек! Но я его не брошу. Я его погубил, я его и спасу. Мне нужен преступник, и я найду его. И он дорого заплатит за мою ошибку! XI Выйдя от судебного следователя, Ноэль Жерди подсадил графа де Коммарена в экипаж, стоявший на бульваре напротив ограды Дворца правосудия, и сделал вид, будто собирается уходить. Придерживая дверцу кареты приоткрытой, он низко поклонился и спросил: - Господин граф, когда я смогу иметь честь засвидетельствовать вам свое почтение? - Садитесь, - бросил г-н де Коммарен. Изогнувшийся в поклоне адвокат забормотал извинения. Оправдываясь в необходимости уйти, он приводил весьма веские причины: ему нужно срочно быть дома. - Садитесь, - тоном, не терпящим возражений, повторил граф. Ноэль подчинился. - Вы нашли отца, но предупреждаю, одновременно вы теряете свободу, - вполголоса произнес г-н де Ком-марен. Экипаж тронулся, и только тогда граф заметил, что Ноэль скромно присел на переднее сиденье. Его приниженность очень не понравилась г-ну де Коммарену. Сядьте же рядом со мной! - приказал он. - Вы что, с ума сошли? Разве вы не мой сын? Адвокат, ни слова не говоря, уселся рядом с грозным стариком, стараясь занимать как можно меньше места. Он претерпел жестокое потрясение в кабинете г-на Дабюрона, и обычная самоуверенность и то несколько чопорное хладнокровие, под которым он скрывал чувства, покинули его. К счастью, по дороге у него было время перевести дух и несколько прийти в себя. На всем пути от Дворца правосудия до особняка отец и сын не обменялись ни словом. Когда карета остановилась у крыльца и граф, поддерживаемый под руку Ноэлем, вышел из нее, на прислугу это произвело впечатление взрыва. Правда, слуг было не слишком много, едва ли полтора десятка, так как почти всех лакеев вызвали во Дворец правосудия. Но едва граф и адвокат поднялись наверх, все они, как по мановению волшебной палочки, собрались в вестибюле. Они сбежались из сада и конюшни, из подвала и кухни. Каждый был в своей рабочей одежде, а один молодой конюх притопал в сабо, выстеленных соломой, и, надо сказать, выглядел он на мраморных плитах пола точь-в-точь как кудлатая дворняга на персидском ковре. Кто-то признал в Ноэле воскресного визитера, и этого оказалось достаточно, чтобы еще сильней разжечь любопытство этих любителей скандалов. Впрочем, уже с самого утра происшествие в особняке Коммаренов возбуждало безмерное волнение на всем левом берегу. Появились тысячи версий, одни совершенно несуразные, другие попросту дурацкие; их дополняли, исправляли и раздували злоба и зависть. Десятка два соседей, безмерно благородных и столь же спесивых, сочли возможным послать своих наиболее сметливых слуг навестить людей графа с единственной целью хоть что-то выведать. Короче, никто ничего не знал, и тем не менее все все знали. Пусть, кто пожелает, попытается объяснить часто встречающийся феномен: совершено преступление, приезжают представители правосудия, окружив себя ореолом тайны; полиция еще почти ничего не знает, однако по городу уже кружат совершенно точные сведения. - Выходит, этот длинный брюнет с бакенбардами - настоящий сын графа, - задумчиво произнес кухонный слуга. - Истинная правда, - ответил ему лакей, сопровождавший г-на де Коммарена. - А тот, другой - такой же его сын, как Жан, который толчется здесь в своих рубленных топором башмаках и которого вышвырнут за дверь, ежели увидят. - Вот так история! - воскликнул Жан, ничуть не напуганный грозящей ему опасностью. - Как это получилось? - Да очень просто! Говорят, однажды покойная госпожа графиня пошла погулять с шестимесячным сыном, а ребенка возьми и укради цыгане. Бедная женщина, которая и без того боялась мужа, как огня, совсем перепугалась. И что же она делает? Да просто-напросто покупает младенца у проходившей мимо уличной торговки. Все шито-крыто, и господин граф ничего не знает. - А убийство-то с чего? - Так это же проще простого. Торговка увидела, что сынок ее хорошо устроен, стала его шантажировать и доигралась, что он ее кокнул. У господина виконта ни гроша на себя не оставалось. Вот он и решил с нею покончить. - А этот длинный брюнет кто такой? Рассказчик собирался было дать самые достоверные сведения на этот счет, но ему помешал Любен, возвратившийся вместе с юным Жозефом из Дворца правосудия. Общее внимание обратилось к Любену - вот так заурядный певец добивается аплодисментов лишь до тех пор, пока на сцену не выйдет прославленный тенор. Собравшиеся повернулись к камердинеру Альбера и умоляюще уставились на него. Вот кто все знает! Поняв, что он - хозяин положения, Любен не стал злоупотреблять своим преимуществом и томить жаждущих новостей. - Нет, каков негодяй! Ну и гнусный же злодей этот Альбер! - воскликнул он, решительно отбросив и "господин", и "виконт", надо признать, при общем одобрении. - Впрочем, я всегда относился к нему настороженно. Не очень-то он мне был по нраву. Вот с чем связана наша профессия, и это весьма огорчительно. Следователь не скрывал этого от меня. "Господин Любен, - сказал он, - я прекрасно понимаю, каково было такому человеку, как вы, в услужении у этакого мерзавца". Ведь вы же знаете, кроме старухи восьмидесяти четырех лет, он убил еще и двенадцатилетнюю девочку. И эту девочку, сказал мне следователь, он разрубил на мелкие куски. - Тут уж надо быть полным дураком, - вмешался Жозеф. - Зачем, ежели ты богач, самому делать такие дела, когда есть столько парней, которые рады подзаработать? - Вот увидите, он выйдет сухим из воды! - уверенно заявил Любен. - Все богачи стоят друг за друга. - А я вот, - вступил в разговор повар, - отдал бы свое месячное жалованье за то, чтобы превратиться в мышь и прокрасться послушать, о чем говорят наверху господин граф и этот длинный брюнет. Может, вправду постоять под дверью? Но предложение не получило поддержки. Тем, кто служил во внутренних покоях, по опыту было известно, что, когда дело касается важных вещей, подслушивать бесполезно. Г-н де Коммарен слишком хорошо знал прислугу, так как имел с нею дело с детства. Его кабинет был полностью защищен от всяческого любопытства. Самое чуткое ухо, приникшее к замочной скважине наружной двери, не смогло бы ничего услышать, даже если бы графа обуял гнев и голос его гремел подобно грому. Один лишь Дени, или, как его называли, "господин старший слуга", имел возможность кое-что увидеть и услышать, но ему платили за то, чтобы он не болтал, и он держал язык за зубами. А в это время г-н де Коммарен сидел в том самом кресле, по которому вчера, слушая Альбера, в ярости колотил кулаком. Едва старый аристократ ступил на подножку своей кареты, как к нему тут же вернулась вся его надменность. Он чувствовал себя пристыженным из-за своего поведения у судебного следователя, безмерно корил себя за непростительную, как он считал, слабость и оттого держался еще чопорней и неприступней. Он поражался, как он смог опуститься до такой податливости, как позволил себе так по-плебейски бурно и откровенно выражать свое отчаяние. Вспоминая о признаниях, вырвавшихся у него в минуту помрачения рассудка, он краснел и мысленно осыпал себя самыми страшными ругательствами. Ноэль, как вчера Альбер, полностью владел собой и спокойно стоял в почтительной, но ничуть не униженной позе. Отец и сын обменивались взглядами, отнюдь не выражавшими ни симпатии, ни приязни. Они обменивались испытующими взглядами, чуть ли не примеривались друг к другу, словно фехтовальщики, которые оценивают силу противника, прежде чем скрестить оружие. - Сударь, - произнес наконец граф, - отныне этот дом ваш. С этой минуты вы - виконт де Коммарен и полностью вступаете в права, которых были лишены. Нет, погодите меня благодарить. Я с самого начала хочу избавить вас от любых изъявлений признательности. Запомните, не будь этих прискорбных событий, я никогда не признал бы вас своим сыном. Альбер остался бы тем, кем я его сделал. - Я вас понимаю, сударь, - отвечал Ноэль. - Убежден, сам я никогда не решился бы на то, на что пошли вы, лишив меня всего принадлежащего мне по праву. Тем не менее заявляю: если бы я имел несчастье совершить подобное, то вел бы себя точно так же, как вы. Вы занимаете слишком видное положение, чтобы позволить себе произвольно менять решение. Стократ лучше страдать от скрытой несправедливости, нежели дать злым языкам трепать свое имя. Этот ответ удивил графа, но, надо сказать, и обрадовал. Адвокат высказывал его собственные мысли. Однако г-н де Коммарен не позволил себе обнаружить удовлетворение и еще более суровым голосом, чем прежде, заметил: - Сударь, я не имею ни малейшего права на ваши чувства, ничуть не претендую на них, однако требую неизменного и самого глубокого почтения. В нашем семействе существует традиция: если отец говорит, сын не смеет его прерывать. А вы сейчас прервали меня. Сыновья не высказывают суждений о родителях, как вы сейчас. Когда мне было сорок лет, мой отец впал в детство, но я не помню, чтобы я хоть раз поднял на него голос. Итак, продолжаю. Я покрывал весьма значительные расходы по содержанию жилища Альбера, полностью отделенного от моего, так как у него были свои слуги, выезды, лошади. Сверх того, я давал ему четыре тысячи франков в месяц. Чтобы избежать дурацких толков, я решил поставить ваш дом, насколько это от меня зависит, на более широкую ногу. Но это уже моя забота. Кроме того, я увеличиваю ежемесячную сумму на ваши карманные расходы до шести тысяч франков и прошу вас тратить эти деньги как можно достойнее, стараясь не быть посмешищем. И еще призываю вас к величайшей осмотрительности. Следите за собой, взвешивайте каждое слово, обдумывайте любой, самый незначительный шаг. За вами будут следить тысячи наглых бездельников, из которых слагается свет: любой ваш промах будет доставлять им радость. Вы когда-нибудь держали в руках шпагу? - Я неплохо фехтую. - Отлично. Верхом ездите? - Нет. Но за полгода я либо стану хорошим наездником, либо сломаю себе шею. - Постарайтесь научиться, не сломав шеи. Но продолжим. Разумеется, жить вы будете не в комнатах Альбера. Я велю их замуровать, как только избавлюсь от полицейских. Слава богу, места в особняке достаточно. Вы будете жить в другом крыле, и вход к вам будет с другой лестницы. Слуги, лошади, экипажи, мебель, короче, все, что принадлежало или чем пользовался виконт, будет заменено в течение сорока восьми часов. Нужно, чтобы в тот день, когда вас увидят здесь, все выглядело так, будто вы всегда жили в этом особняке. Скандал, конечно, разразится чудовищный, но я не вижу способа избежать его. Благоразумный отец отослал бы вас провести несколько месяцев при австрийском или русском дворе, но в наших обстоятельствах благоразумие было бы безумием. Лучше уж большой шум, который скоро кончится, чем вечный тихий шепоток. Так что не будем пугаться общественного мнения; через неделю все комментарии будут исчерпаны, и разговоры об этой истории станут выглядеть провинциальными толками. Итак, за дело! Сегодня вечером здесь будут рабочие. А для начала я представлю вас людям. Граф потянулся уже к сонетке, но Ноэль остановил его. С самого начала этого разговора адвокат чувствовал себя так, словно перенесся в страну Тысячи и одной ночи да еще с волшебной лампой в руках. Самые блистательные его мечты меркли в сравнении с чудесной действительностью. Слушая графа, он ощущал нечто вроде помрачения рассудка и изо всех сил старался справиться с головокружением от сыплющихся на него богатств. Он чувствовал, как в нем, словно по мановению волшебной палочки, рождаются тысячи новых, неведомых ощущений. Мысленно Ноэль уже облачался в пурпур и купался в золоте. Однако адвокат умел хранить невозмутимость. Он научился владеть своим лицом, и на нем не отражались страсти, бушевавшие у него в душе. Все его чувства были напряжены до предела, но внешне он слушал графа со сдержанной грустью и даже чуть ли не безучастно. - Сударь, - обратился Ноэль к графу, - позвольте мне при всем глубочайшем почтении к вам высказать некоторые соображения. Я безмерно тронут вашей добротой и все-таки прошу повременить. Возможно, мои доводы покажутся вам справедливыми. Мне думается, теперь от меня требуется величайшая скромность. Презирать общественное мнение - это прекрасно, но не следует бросать ему вызов. Можете быть уверены, что судить меня будут крайне сурово. И что же скажут все, если я чуть ли не с налету поселюсь у вас? Я буду выглядеть как победитель, который по пути к цели ступает на труп поверженного противника. Меня станут упрекать, что я сплю в постели, еще не остывшей после другого вашего сына. Будут ядовито насмехаться над тем, с каким нетерпением я рвусь к радостям жизни. Наверняка меня станут сравнивать с Альбером, и сравнение окажется не в мою пользу: ведь я буду выглядеть торжествующим в то самое время, когда наш род постигло величайшее несчастье. Граф слушал без всякого видимого недовольства, пораженный, вероятно, справедливостью суждений сына. Ноэль догадывался, что суровость графа скорей напускная, чем действительная, и эта догадка придавала ему отваги. - И еще, сударь, я умоляю вас, - продолжал он, - потерпеть немного с переменой моего образа жизни. Если я не стану показываться в свете, все злые слова канут в пустоту. Тем самым я позволю людям свыкнуться с мыслью о грядущей перемене. Очень важно не возмутить свет поспешностью. Немного выдержки, и, когда вы меня представите, я не буду выглядеть узурпатором, наглым самозванцем. Не выставляясь напоказ, я получу преимущество, какое с прошествием времени обретает всякий новый человек, сумею снискать одобрение всех, кто завидовал Альберу, превращу в своих защитников людей, которые завтра напали бы на меня, если бы мое возвышение возмутило их своей внезапностью. Наконец, благодаря отсрочке я сумею свыкнуться с новой судьбой. В вашем мире, который теперь станет моим, мне нельзя прослыть выскочкой. Нельзя, чтобы моя фамилия стесняла меня, как новый фрак, сшитый не по моей мерке. И наконец, это даст возможность без шума и, в сущности, конфиденциально внести исправления в записи актов гражданского состояния. - Да, пожалуй, так будет разумней, - пробормотал г-н де Коммарен. Столь легко добытое согласие удивило Ноэля. Ему-то казалось, что граф хотел испытать, проверить его. Но как бы там ни было, одержал ли он победу благодаря красноречию или просто избежал ловушки, Ноэль торжествовал. Его уверенность возросла, и он уже полностью владел собой. - Должен добавить, сударь, - продолжал он, - мне и самому нужно некоторое время. Прежде чем заняться теми, с кем я встречусь наверху, я обязан позаботиться о тех, кого оставляю внизу. У меня есть друзья и клиенты. Все произошло, когда я начал пожинать плоды десятилетних упорных трудов. До сих пор я только сеял, лишь собираясь приступить к жатве. Я выбился из неизвестности, завоевал пусть небольшое, но влияние. Без всякого смущения признаюсь, что до сих пор я исповедовал взгляды и идеи, которые покажутся неуместными в особняке де Коммаренов, но в один день невозможно... - А, так вы либерал? - насмешливо прервал его граф. - Это модная болезнь. Альбер тоже был большим либералом. - Сударь, я исповедовал идеи, которые присущи любому умному человеку, стремящемуся пробиться в жизни. К тому же разве все партии не преследуют единственную и одинаковую цель - власть? А различаются они лишь средствами, какими добиваются ее. Больше на эту тему я не стану распространяться. Но можете быть уверены, сударь, что я сумею носить свою фамилию, сумею думать и поступать соответственно своему положению. - Я тоже так думаю и надеюсь, что никогда не буду иметь поводов сожалеть об Альбере, - сказал г-н де Ком-марен. - Во всяком случае, если такое случится, то не по моей вине. Но раз уж вы произнесли имя этого несчастного, смиритесь с тем, что нам придется заняться его судьбой. Граф с величайшим недоверием глянул на Ноэля и поинтересовался: - Но что мы сможем сделать для Альбера? - Сударь! - пылко воскликнул Ноэль. - Неужели вы хотите отступиться от него сейчас, когда у него не осталось ни единого друга на целом свете? Ведь он ваш сын, мой брат и тридцать лет носил фамилию де Коммарен. Члены одной семьи должны стоять друг за друга. Виновный или невиновный, он имеет право рассчитывать на нас, и мы обязаны ему помочь. Вот и еще одно свое соображение граф услышал из уст сына, и ему это было приятно. - И на что же вы надеетесь, сударь? - поинтересовался он. - Спасти его, если он невиновен, а я предпочитаю верить, что так оно и есть. Я как-никак адвокат и хочу стать его защитником. Мне не раз говорили, что у меня есть способности, и в этом деле я проявлю их сполна. Как бы тяжки ни были обвинения против него, я отведу их, я рассею сомнения, голос мой прольет свет, я найду новые интонации, чтобы внушить свою убежденность судьям. Я спасу его, и это будет моей последней защитительной речью в суде. - Но если он признается, если он уже признался? - настаивал граф. - Тогда, сударь, - с опечаленным видом отвечал Ноэль, - я окажу ему последнюю услугу, какую сам потребовал бы у брата, попади я в такое же положение: дам ему средство не дожидаться процесса. - Прекрасно сказано, сударь! Прекрасно, сын мой! - произнес граф и протянул руку Ноэлю, которую тот, согнувшись в поклоне, пожал с почтительной благодарностью. Адвокат вздохнул с облегчением. Наконец-то он нашел путь к сердцу надменного аристократа, завоевал его, угодил ему. - Вернемся же, сударь, к нашим делам, - сказал граф. - Доводы, которые вы только что высказали, вполне убедили меня. Так и будем поступать. Однако воспринимайте мою уступчивость как исключение. Я никогда не возвращаюсь к однажды принятому решению, даже если мне докажут, что оно неверно и противоречит моим интересам. Вы не можете немедленно поселиться у меня, однако ничто не мешает вам обедать вместе со мною. Сейчас мы с вами пойдем посмотрим, где вы будете располагаться, когда официально займете комнаты, которые приготовят для вас. Ноэль вновь осмелился прервать г-на де Коммарена: - Сударь, когда вы велели мне поехать с вами, я подчинился, поскольку это был мой долг. А сейчас иной священный долг призывает меня. Госпожа Жерди при смерти. Могу ли я отсутствовать у смертного ложа той, которая воспитала меня как мать? - Валери... - прошептал граф. Он спрятал лицо в ладони, и перед его мысленным взором поплыли картины далекого прошлого. - Она причинила мне много зла, - промолвил он, отвечая собственным мыслям, - погубила мою жизнь, но я не могу быть беспощаден. Она умирает, оттого что на Альбера, нашего сына, обрушилось тяжкое обвинение. Я желал ей смерти, но теперь, в ее последний час, одно мое слово может дать ей безмерное утешение. Я еду с вами! Услышав это, Ноэль вздрогнул. - Сударь, умоляю вас, избавьте себя от горестного зрелища! К тому же это будет бесполезно. Госпожа Жерди, вероятно, еще не умерла, но разум ее угас. Она не сумела перенести столь жестокого удара. Она не способна ни узнать вас, ни ответить. - Ну что ж, поезжайте один, - вздохнул граф. - Ступайте, сын мой. Слова "сын мой", выделенные к тому же интонацией, прозвучали для Ноэля как победная труба, хотя и не ослабили ни его сдержанности, ни осторожности. Он поклонился, прощаясь, но граф сделал ему знак не уходить и сообщил: - Тем не менее ваш прибор ежедневно будут ставить на стол. Я обедаю ровно в половине седьмого и буду рад вас видеть. После этого граф позвонил и приказал явившемуся "господину главному слуге": - Дени, приказ никого не принимать не относится к этому господину. Предупредите людей. Он здесь у себя дома. Адвокат вышел. Оставшись один, г-н де Коммарен испытал безмерное облегчение. С самого утра события разворачивались так стремительно, что он с трудом мог уследить за ними. Теперь, наконец, появился случай обдумать происходящее. "Итак, это мой законный сын, - размышлял он. - В том, что он мой сын, я совершенно убежден. Я совершил бы ошибку, не признав его: в нем я узнаю себя - таким, каким был в тридцать лет. Да, Ноэль хорош во всех отношениях. Лицо его свидетельствует в его пользу. Он умен и тонок. Умеет держаться скромно, но без приниженности, непреклонно, но без вызова. Нежданное состояние не вскружило ему голову. Предвижу, что он не ошалеет от богатства. У него разумный образ мыслей, и он будет с гордостью носить нашу фамилию. Однако я не питаю к нему ни малейшей симпатии и, похоже, сожалею о бедняге Альбере. Увы, я не оценил его. Бедный мальчик! Совершить столь гнусное преступление... Явно, он сошел с ума. Не нравится мне взгляд у этого, слишком уж ясный. Меня уверяют, что этот молодой человек - совершенство. Так или иначе, он выказывает самые возвышенные и благопристойные чувства. Он добр и тверд характером, великодушен, благороден, стоек. В нем нет злопамятства, и он готов посвятить себя мне в благодарность за то, что я для него сделал. Он прощает госпожу Жерди, он любит Альбера. Вот это-то и возбуждает недоверие. Впрочем, нынешние молодые люди все таковы. О, мы живем в счастливое время! Наши сыновья рождаются свободными от заблуждений отцов. Они лишены их пороков, страстей, порывов. Эти скороспелые философы, образцы благоразумия и добродетели, не способны ни на какое безумство. Увы, Альбер тоже был совершенством и все-таки убил Клодину! А что выкинет этот?" Завершая раздумья, граф бросил вполголоса: - И все же следовало поехать с ним... И хотя адвокат уже добрых десять минут как ушел, г-н де Коммарен подошел к окну в надежде увидеть во дворе Ноэля и окликнуть его. Однако Ноэль был уже далеко. Выйдя из особняка, он взял на Бургундской улице фиакр и велел везти его на улицу Сен-Лазар. Подъехав к дому, он бросил вознице пять франков и чуть ли не бегом поднялся к себе на пятый этаж. - Меня кто-нибудь спрашивал? - первым делом поинтересовался он у служанки. - Никто, сударь, - ответила та. Похоже, ответ обуздал его тревогу, и Ноэль уже спокойнее задал вопрос: - А доктор? - Он приходил утром, когда вас не было, и, кажется, состояние хозяйки ему очень не понравилось. Сейчас он опять здесь. - Прекрасно. Я переговорю с ним. Если кто-нибудь спросит меня, проводите его в кабинет и дайте мне знать. Вот вам ключ. Войдя в спальню госпожи Жерди, Ноэль с первого же взгляда понял, что, пока он отсутствовал, никакого улучшения не наступило. Больная лежала на спине, глаза у нее были закрыты, лицо искажено. Ее можно было бы принять за мертвую, если бы время от времени тело ее не сотрясала конвульсивная дрожь. Над головой г-жи Жерди висел небольшой сосуд с охлажденной водой, которая по каплям падала на мраморно-бледный лоб больной, испещренный синеватыми пятнами. Стол и каминная доска были заставлены баночками, обвязанными розовыми шнурками, пузырьками с микстурами и полупустыми стаканами. У изножья кровати валялась белая холстина, пропитанная кровью и свидетельствующая о том, что больной только что ставили пиявки. У горящего камина стояла монахиня ордена, основанного св. Венсаном де Полем*, ожидая, когда закипит чайник. ______________ * Св. Венсан де Поль (1576 - 1660) - французский священник, занимавшийся благотворительностью. Основал монашеские конгрегации: женскую - "Сестер милосердия" и мужскую - орден лазаристов, основу деятельности которых составлял уход за больными. То была молодая еще женщина с полным лицом белее, чем ее нагрудник. Спокойная застылость черт и тусклый взгляд свидетельствовали, что она отринула все мирское и отреклась от способности мыслить. Юбки из грубого серого полотна топорщились на ней тяжелыми, безобразными складками. При каждом ее движении длиннющие четки из крашеного самшита с подвешенными к ним крестиком и медными медалями вздрагивали и стукались об пол, звякая, словно цепи. В кресле у постели больной сидел доктор Эрве и, казалось, внимательно следил за приготовлениями сестры. Завидев вошедшего Ноэля, он стремительно вскочил и, тряся ему руку, воскликнул: - Ну, наконец-то! - Знаешь, задержали во Дворце правосудия, - сообщил адвокат, словно чувствуя себя обязанным объяснить свое отсутствие. - Можешь представить, я там сидел как на угольях. Он наклонился к доктору и тревожным голосом тихо спросил: - Ну, как она? - Еще хуже, - огорченно опустив голову, сказал доктор. - Приступы следуют один за другим почти без промежутков. Вдруг адвокат схватил его руку и крепко сжал. Г-жа Жерди чуть пошевельнулась и слабо застонала. - Она услышала тебя, - шепнул Ноэль. - Если бы... - отвечал врач. - Я был бы безмерно счастлив. Но ты ошибаешься. Впрочем, взгляни сам. Он приблизился к г-же Жерди и, нащупав пульс, стал его считать. После этого кончиком пальца поднял ей веко. Глаз был тусклый, безжизненный, погасший. - Подойди, убедись. Возьми ее за руку, скажи что-нибудь. Ноэль, весь дрожа, подошел к кровати, наклонился, так что почти коснулся губами уха больной, и пробормотал: - Матушка, это я, Ноэль, твой Ноэль. Скажи мне хоть слово, сделай знак, что ты меня слышишь. Но она не шелохнулась, не подала знака, даже лицо у нее не дрогнуло. - Ну, видишь? Я же говорил, - заметил врач. - Бедная, - вздохнул Ноэль. - Она страдает? - Сейчас нет. К постели подошла монашка и сообщила: - Господин доктор, все готово. - Кликните служанку, сестра, пусть она поможет: мы поставим больной горчичники. Пришла служанка. Когда обе женщины поднимали г-жу Жерди, казалось, будто они обряжают покойницу. Ее неподвижность была сродни неподвижности трупа. Видно было, что бедная страдалица болела уже давно: она до такой степени исхудала, что на нее было страшно смотреть. Сестра и та была тронута, хотя и привыкла к виду чужих немощей. Сколько больных испустили последний вздох у нее на руках за те пятнадцать лет, что она провела у изголовья чужих постелей! Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу. О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему столько доказательств материнской любви и чистосердечной преданности? Жалел ли он ее? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной жизни, которая ждет его на другом берегу, в Сен-Жерменском предместье? Он резко повернулся, услышав слова доктора: - Ну вот и все. Подождем действия горчичников. Если она почувствует их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки. - А если и банки не помогут? Врач ответил пожатием плеч, что должно было обозначать полную беспомощность. - Ясно, Эрве, - пробормотал Ноэль. - Ты же сказал мне: она безнадежна. - С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть одного моего приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, - у него было гораздо хуже, началось уже гноеотделение. - Главное, мне больно, что она все время без сознания, - вздохнул Ноэль. - Неужели она так и умрет, не очнувшись? Не узнает меня, не промолвит ни слова? - Ничего не могу ответить. Эта болезнь, старина, создана, чтобы опровергать все предсказания. В любой момент симптомы могут измениться, смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас у нее период утраты сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но вполне возможно, что завтра начнутся конвульсии, сопровождаемые невероятным возбуждением всех функций мозга, безумным бредом. - И тогда она заговорит? - Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни. - А... рассудок она обретет? - Возможно, - отвечал доктор, пристально глядя на друга. - Но почему ты об этом спрашиваешь? - Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи Жерди одно слово, всего одно слово! - А, это из-за твоего дела, да? Знаешь, тут я ничего не могу тебе сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за, сколько и против. Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок и вернется к ней, это будет всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться им. Ну, а я лечу дальше. Мне нужно сделать еще три визита. Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил: - Сегодня еще заглянешь? - В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все зависит от сиделки. По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я ее знаю. - Так это ты прислал эту монашку? - Да, не спросясь тебя. Ты недоволен? - Да нет, что ты. Хотя, признаюсь... - Как! Ты еще капризничаешь? Неужели политические взгляды запрещают тебе доверить уход за твоей матерью, извини, госпожой Жерди, сестре милосердия, монашке? - Видишь ли, Эрве... - Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны, они втируши, они опасны - я уже столько раз это слышал. Да, если бы дело касалось старого дядюшки, собирающегося оставить мне наследство, я поостерегся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют в довольно странных поступках. Но тебе-то чего ее бояться? Оставь эту болтовню глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки - лучшие в мире сиделки, и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А на сем привет, я тороплюсь. Ничуть не заботясь о солидности, доктор ринулся вниз по лестнице, а Ноэль в задумчивости, с лицом, на котором читалось беспокойство, возвратился в квартиру. На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка. - Сударь! - окликнула она его. - Сударь! - Что вам угодно, сестра? - Сударь, служанка велела мне обратиться к вам за деньгами. У нее кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг. - Извините, сестра, что я не подумал об этом: у меня голова кругом идет, - с явно раздосадованным видом ответил Ноэль и, вынув из бумажника стофранковый билет, положил его на камин. - Спасибо, сударь, - поблагодарила монашка. - Все траты я буду записывать. Мы так всегда делаем, чтобы не причинять лишних хлопот родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так горюют! Вот и вы, например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной даме сладость утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я, не мешкая, послала бы за священником. - Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в каком она состоянии! Жизнь в ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала. - Это неважно, сударь, - возразила монахиня, - вы просто исполните свой долг. Вам она не ответила, но откуда вы знаете, не ответит ли она священнику? Ах, вы даже не представляете себе, какой властью обладает последнее причастие! Сколько умирающих обретали сознание и силы, чтобы исповедаться и причаститься святым телом Господа нашего Иисуса Христа. Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что вид служителя божьего может внушить ему страх и ускорить конец. Это глубокое заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет, укрепляет душу перед переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова утешения, чтобы спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам множество случаев, когда больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром. Голос у монашки был такой же тусклый, как и взгляд. Похоже, она произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы повторяла затверженный урок. А затвердила она его, надо думать, давно - как только постриглась. В ту пору она еще выражала в какой-то мере то, что чувствовала, делилась своими мыслями. Но с тех пор она столько раз повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце концов перестала вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова, как будто перебирала зерна четок. Слова превратились в часть ее обязанностей сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов. Ноэль не слушал ее, мысли его витали далеко. - Ваша матушка, - продолжала сестра, - эта почтенная дама, которую вы так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить ее душу? Если бы она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить... Адвокат собирался ей ответить, но тут служанка доложила, что какой-то господин, не пожелавший назвать свою фамилию, просит принять его по делу. - Иду, - живо ответил Ноэль. - Сударь, так что вы решили? - не отставала монахиня. - Даю вам полную свободу, сестра. Поступайте, как сочтете необходимым. Монахиня забубнила заученные слова благодарности, но Ноэль уже исчез, и почти в ту же секунду она услышала из прихожей его голос: - Наконец-то, господин Клержо! Я уже отчаялся увидеть вас. Посетитель, которого ждал адвокат, был личностью, широкоизвестной на улице Сен-Лазар, в окрестностях Провансальской улицы и церкви Лоретской Богоматери, а также на внешних бульварах от улицы Св. Мучеников до круглой площади бывшей заставы Клиши. Ростовщиком г-н Клержо является ничуть не в большей степени, чем отец г-на Журдена* купцом. Просто у него имеются лишние деньги, и он предлагает их своим друзьям, поскольку он крайне любезен, а в качестве награды за подобную услугу удовлетворяется получением процентов, которые могут меняться в пределах от пятидесяти до пятисот. ______________ * Имеется в виду герой комедии Мольера "Мещанин во дворянстве". Превосходный человек, он любит свое занятие, и порядочность его не подлежит сомнению. Он никогда не требует описать имущество должника, а предпочитает годами неустанно преследовать его и по крохам выдирать то, что жертва ему задолжала. Проживает он где-то в начале улицы Победы. Не имея ни магазина, ни лавки, он тем не менее торгует всем, что можно продать, и даже кое-чем, что закон товаром не признает. И все это только ради того, чтобы услужить ближнему. Иногда он заявляет, что не очень богат. Это вполне правдоподобно. Господин Клержо - человек своеобразный; его причуды иной раз берут верх над жадностью, притом он никого и ничего не боится. Когда его просят, он легко лезет в карман, однако, ежели человек не имел чести понравиться ему, может не дать и пяти франков под какой угодно заклад. Впрочем, деньги свои он ставит на самые рискованные карты. Клиентура его по преимуществу слагается из особ легкого поведения, актрис, художников и храбрецов, избравших профессию, которая представляет ценность только для тех, кто ею занимается, вроде адвокатов и врачей. Он ссужает женщин под их красоту, мужчин под их талант. Какое зыбкое обеспечение! Однако следует признать, что его чутье пользуется прекрасной репутацией. Оно редко его подводит. Если Клержо обставил квартиру хорошенькой девице, можно быть уверенным, она далеко пойдет. Для актера ходить в должниках у Клержо - рекомендация куда предпочтительней, чем самая пылкая хвалебная статья. Ноэль свел полезное и почетное знакомство с г-ном Клержо благодаря своей возлюбленной мадам Жюльетте. Зная, насколько этот достойный человек чувствителен к изъявлениям вежливости и как обижается, когда не получает их, Ноэль прежде всего пригласил его сесть и поинтересовался здоровьем. Клержо с готовностью откликнулся. Зубы пока еще в порядке, а вот зрение слабеет. Ноги тоже сдают, и слух уже не тот. Покончив с жалобами, он перешел к делу: - Вы знаете, почему я пришел. Сегодня срок вашим векселям, а мне чертовски нужны деньги. Я имею в виду один на десять, второй на семь и третий на пять тысяч. Итого двадцать две тысячи франков. - Послушайте, господин Клержо, нельзя ли без дурных шуток? - заметил Ноэль. - Простите, - удивился ростовщик, - я не собираюсь шутить. - Хочется верить этому. Ровно неделю назад я написал вам и предупредил, что не буду в состоянии заплатить, и попросил переписать векселя. - Да, я получил ваше письмо. - И что же вы мне скажете? - Я не ответил вам, полагая, что вы поймете, что я не могу удовлетворить вашу просьбу. Надеялся, что вы побеспокоитесь найти необходимую сумму. Ноэль сдержал раздражение и ответил: - Мне не удалось. Так что примите к сведению: у меня нет ни гроша. - Черт!.. А вы не забыли, что я уже четырежды переписывал эти векселя? - Полагаю, я предложил вам такие проценты, что у вас не было причин сожалеть о помещении капитала. Клержо очень не любил, когда ему напоминали о процентах, которые он берет. Он считал, что тем самым его унижают. Поэтому он весьма сухо ответил: - Я и не жалуюсь. Хочу лишь заметить, что вы не больно-то церемонитесь со мной. А вот пусти я ваши векселя в обращение, я свои деньги получил бы точно в срок. - Но не больше. - Ну и пусть. Для человека вашего сословия суд - это не шутка, и вы мигом отыскали бы способ избежать неприятных последствий. Но вы думаете: папаша Клержо - добряк и простофиля. Да, так оно и есть. Но только если это не приносит мне слишком больших убытков. Короче, сегодня мне абсолютно необходимы деньги. Аб-со-лют-но, - повторил он, выделяя каждый слог. Решительный вид ростовщика, похоже, несколько встревожил Ноэля. - Вынужден еще раз повторить, - заявил он, - я совершенно без денег. Со-вер-шен-но. - Что ж, тем хуже для вас, - заметил ростовщик. - Вижу, мне придется передать векселя судебному исполнителю. - А что это вам даст? Слушайте, сударь, давайте играть с открытыми картами. Вам что, хочется дать заработать судебным исполнителям? Надеюсь, нет? Вы вынудите меня заплатить большие судебные издержки, но вам-то это даст хоть сантим? Вы добьетесь судебного решения против меня. Прекрасно! А дальше что? Опишете имущество? Но тут нет ничего моего, все записано на имя мадам Жерди. - Это всем известно. Кроме того, распродажа не покрыла бы долга. - Ах, так вы собираетесь засадить меня в Клиши*? Предупреждаю, вы скверно рассчитали. Я теряю звание, а не будет звания, не будет и денег. ______________ * Имеется в виду долговая тюрьма, находившаяся в прошлом веке на улице Клиши. - Что за глупости вы несете! - возмутился почтенный заимодавец. - И это вы называете быть откровенным? Не смешите меня! Да верь вы, что я способен хотя бы на половину гнусностей, какие вы мне тут приписываете, мои денежки уже лежали бы у вас в ящике стола. - Заблуждаетесь. Мне негде было бы их взять, разве что попросить у госпожи Жерди, а этого я как раз не хочу делать... Папаша Клержо прервал Ноэля характерным сардоническим смешком. - Ну, в эту дверь стучаться нет смысла, - заметил он, - кошелек вашей мамаши давно уже пуст, и, ежели она отдаст богу душу - а мне сказали, что она тяжело больна, - все наследство не перевалит за две сотни луидоров. Адвокат побагровел от ярости, глаза его сверкнули, однако он сдержался и довольно бурно запротестовал. - Я знаю, что говорю, - спокойно продолжал ростовщик. - Прежде чем рисковать своими денежками, люди обычно собирают сведения, и это разумно. Последние сбережения своей матушки вы спустили в октябре. Что ж, Провансальская улица требует расходов. Я тут сделал расчетец, он при мне. Согласен, Жюльетта, вне всяких сомнений, прелестная женщина, равной ей нет, но стоит она дорого. Чертовски дорого! Ноэль бесился, слушая, как эта достойнейшая личность рассуждает о его Жюльетте. Но что он мог возразить? Впрочем, в мире не бывает совершенства, у г-на Клержо тоже есть недостаток: он не уважает женщин, очевидно, потому, что по роду своей коммерческой деятельности ему приходится сталкиваться с дамами, не внушающими уважения. Общаясь с прекрасным полом, он мил, услужлив и даже галантен, но даже самые гнусные ругательства кажутся не так оскорбительны, как его презрительная фамильярность. - Вы слишком торопились, - развивал свою мысль Клержо, как бы не замечая возмущения клиента, - и я в свое время говорил вам об этом. Но вы потеряли голову. Вы никогда не могли ей ни в чем отказать. Она еще и захотеть-то не успеет как следует, а вы уже тут как тут. Это неразумно! Если красивой женщине чего-то захотелось, нужно подольше потомить ее, а не исполнять ее желание сразу. Тогда голова у нее занята, и она не думает о всяких глупостях. Четыре желания в год - вот самая мера. Вы же не заботились о собственном счастье. Понимаю, у нее такие глаза, что и статую святого в нише проймут, но надо же и голову на плечах иметь, черт побери! В Париже не наберется и десятка женщин, которых содержат на такую широкую ногу. Вы думаете, она за это сильнее вас любит? Держите шире карман. Как только разорит, она вам даст от ворот поворот. Ноэль смирился с красноречием своего благодетеля-банкира так же, как человек, не имеющий зонтика, мирится с ливнем. - К чему же вы клоните? - поинтересовался он. - Да к тому, что я не намерен переписывать ваши векселя. Вам понятно? Сейчас, как следует постаравшись, вы еще можете раздобыть необходимые двадцать две тысячи. Не хмурьтесь, не хмурьтесь, вы их найдете, хотя бы для того, чтобы не сесть в тюрьму. Найдете, разумеется, не здесь - предполагать подобное было бы глупо, - а у вашей красотки. Само собой, она не обрадуется и не станет от вас этого скрывать. - Но ее деньги - это ее деньги, и вы не имеете права... - И что же? Понимаю, она взовьется и станет настаивать, чтобы вы поискали денег в другом месте. Послушайтесь меня и не поддавайтесь ей. Я желаю, чтобы мне немедленно было заплачено. Я не собираюсь давать вам отсрочку, потому что три месяца назад вы израсходовали последнее, что у вас было. Ну, не спорьте, не спорьте! Вы сейчас в таком положении, когда всеми силами стараешься оттянуть развязку. Вы же с радостью подожжете кровать вашей умирающей матушки, чтобы эта особа могла согреть ноги. Где вы достали десять тысяч, которые вчера дали ей? И кто знает, на что вы вскоре решитесь, чтобы раздобыть денег? Желание удержать ее еще две недели, еще три дня, еще денек может завести вас очень далеко. Откройте же глаза! Я все эти штуки знаю. Если вы не бросите Жюльетту, вы погибнете. Послушайте добрый совет, причем бесплатный. Рано или поздно вам все равно придется с нею расстаться. Так сделайте это сегодня. Вот таков он, достойнейший Клержо, - никогда не скрывает правды от клиентов, ежели у него накипит. Ну, а если они недовольны, тем хуже, зато его совесть чиста. Он не из тех, кто попустительствует безрассудству. Ноэль не выдержал и дал выход раздражению. - Ну, хватит! - решительно заявил он. - Можете поступать, как вам угодно, только избавьте меня от своих советов. Я предпочитаю иметь дело с судебным исполнителем. Если я иду на такой рискованный шаг, то, значит, могу исправить все его последствия, да так, что вы только рот разинете. Да, господин Клержо, я могу завтра утром получить двадцать две тысячи франков, а могу и сто тысяч, стоит мне только попросить. Но делать этого не стану. Не прогневайтесь, но мои траты останутся тайной, как это было и до сих пор. Я не хочу, чтобы люди заподозрили, будто я нахожусь в стесненных обстоятельствах. Даже из уважения к вам я не откажусь от достижения своей цели, тем паче в тот день, когда я уже близок к ней. "Артачится, - думал ростовщик. - Значит, у него не такое безнадежное положение, как я думал". - Итак, можете тащить векселя к судебному исполнителю, - продолжал адвокат. - Пусть он приходит. Об этом будет знать только наш привратник. Через неделю меня вызовут в торговую палату, и я попрошу отсрочки на двадцать пять дней, которую суд предоставляет всем несостоятельным должникам. Семь и двадцать пять во всем мире равняется тридцати двум. Как раз столько мне и нужно для устройства своих дел. Короче, вывод таков: либо вы принимаете вексель на двадцать четыре тысячи франков сроком на полтора месяца, либо - слуга покорный, мне недосуг, и можете отправляться к судебному исполнителю. - Ну, через полтора месяца с деньгами у вас будет так же, как сегодня. А сорок пять дней с Жюльеттой, во сколько же это встанет луидоров? - Господин Клержо, - отвечал Ноэль, - задолго до этого срока мое положение совершенно переменится. Но я вам уже все сказал, - поднимаясь, заявил он, - у меня совершенно нет времени... - Минутку, минутку! Экий вы порох! - всполошился добряк банкир. - Так, говорите, двадцать четыре тысячи франков на полтора месяца? - Да. То есть приблизительно семьдесят пять процентов. По-моему, это неплохо. - Да я-то не больно гоняюсь за барышом, - сообщил г-н Клержо, - только... - Он впился в Ноэля взглядом и ожесточенно скреб подбородок; этот его жест свидетельствовал о напряженной работе мысли. - Только я хотел бы знать, на что вы рассчитываете. - Все, что я мог вам сообщить, я сообщил. Скоро вы все узнаете, как и остальные. - Ясно! - воскликнул г-н Клержо. - Дошло наконец! Вы женитесь, да? Черт возьми, вы нашли богатую невесту? Ваша крошка Жюльетта что-то такое говорила мне сегодня утром. Так значит, вы женитесь! А она хороша собой? Да какое это имеет значение. У нее есть денежки, так ведь? Разумеется, без них вы не стали бы жениться. А с родителями вы уже познакомились? - Я этого не говорил. - Ладно, ладно, скрытничайте - все и так понятно. Один совет: будьте осторожней, ваша красавица что-то подозревает. Да, вы правы, не стоит добывать деньги. Любой ваш шаг может привести к тому, что будущий тесть узнает про ваше финансовое положение и тогда уж не отдаст за вас доченьку. Словом, женитесь и будьте благоразумны. Главное, бросьте Жюльетту, иначе я гроша не дам за приданое. Хорошо, договорились: приготовьте вексель на двадцать четыре тысячи, а я в понедельник принесу ваши старые векселя. - А они у вас не с собой? - Нет. Откровенно признаться, я знал, что иду к вам впустую, и еще вчера передал их вместе с другими судебному исполнителю. Тем не менее можете спать спокойно: я дал вам слово. Г-н Клержо сделал вид, будто уходит, но тут же повернулся к Ноэлю и сказал: - Да, совсем забыл! Уж коль будете писать вексель, поставьте там двадцать шесть тысяч. Ваша красавица просила у меня кое-какие тряпки, и я обещал завтра их ей доставить. Таким образом вы оплатите их. Адвокат попытался протестовать. Разумеется, он не отказывается платить, но считает, что насчет покупок с ним необходимо советоваться. Он не может допустить, чтобы так распоряжались его деньгами. - Шутник вы! - пожимая плечами, бросил ростовщик. - Неужели из-за такого пустяка вы будете спорить с нею? Ой, задаст она вам! Считайте, что она схватила отступного. И запомните, если вам нужны деньги для свадьбы, дайте мне какое-никакое обеспечение - на эту тему можно побеседовать у нотариуса, - и я к вашим услугам. Ну все, убегаю. До понедельника, не так ли? Ноэль приник ухом к двери, желая увериться, что ростовщик действительно ушел. Услышав его шаги вниз по лестнице, он разразился проклятьями: - Скотина! Негодяй! Грабитель! Старый живоглот! Он еще заставил себя упрашивать! Ишь ты, собрался преследовать меня по суду! Хорошо бы я выглядел в глазах графа, если бы до него дошло. Гнусный лихоимец! Я уж думал, придется ему все рассказать. - Продолжая клясть и поносить ростовщика, Ноэль вытащил часы. - Уже половина шестого... - пробормотал он. Адвокат был в нерешительности. Пойти на обед к отцу? Но можно ли оставить г-жу Жерди? Обед в особняке Коммаренов был куда соблазнительней, но, с другой стороны, покинуть умирающую... "Нет, уходить нельзя!" - решил он. Ноэль сел за бюро и быстро написал отцу письмо с извинениями. Г-жа Жерди, сообщал он, может скончаться с минуты на минуту, и он считает себя обязанным быть дома, чтобы принять ее последний вздох. Давая служанке поручение отнести письмо посыльному, чтобы тот доставил его графу, Ноэль вдруг спохватился: - А брату госпожи Жерди известно, что она опасно больна? - Не знаю, сударь, - ответила служанка. - Во всяком случае, я ему не сообщала. - Да как же так! Меня не было, и никому не пришло в голову оповестить его! Немедленно бегите к нему и, если его нет, скажите, чтобы его разыскали. Пусть он придет. Немножко успокоившись, Ноэль уселся в комнате больной. Там горела лампа, и монахиня, совершенно уже освоившись, хлопотливо вытирала пыль и наводила порядок. Лицо у нее было довольное, и это не ускользнуло от Ноэля. - Сестра, есть хоть какая-нибудь надежда? - спросил он. - Хочу в это верить, - отвечала та. - У нее был господин кюре, но ваша матушка так и не очнулась. Он еще раз придет. Но это не все. Как только господин кюре явился, подействовали горчичники: вся кожа покраснела, и я уверена, что она их чувствует. - Да услышит вас бог, сестра! - О, я так молюсь за нее! Главное, ни на минуту не оставлять ее одну. Я договорилась со служанкой. Когда придет доктор, я пойду посплю, а она подежурит до часу. Потом я ее сменю. - Можете отдыхать, сестра, - со скорбным видом произнес Ноэль. - Ночью подежурю я, мне все равно не удастся сомкнуть глаз. XII Получив отпор у судебного следователя, смертельно уставшего после целого дня допросов, папаша Табаре вовсе не чувствовал себя побежденным. Недостаток или, если угодно, достоинство старого сыщика состояли в том, что он был упрям как мул. От взрыва отчаяния, нахлынувшего на него в галерее, он вскоре перешел к той непреодолимой решимости, которую можно бы назвать воодушевлением, возникающим в момент опасности. Чувство долга вновь одержало верх. Разве можно предаваться постыдному разочарованию теперь, когда от одной-единственной минуты зависит, быть может, жизнь человеческая? Бездействие непростительно! Он толкнул невинного в пропасть, он и вытащит его оттуда, и, если никто не захочет ему помочь, он справится сам. Как и следователь, папаша Табаре падал с ног от усталости. Выйдя на воздух, он почувствовал к тому же, что умирает от голода и жажды. Волнения минувшего дня заставили его забыть о самом необходимом, и со вчерашнего вечера во рту в него не было даже глотка воды. На бульваре он зашел в ресторан и заказал обед. Пока он подкреплялся, к нему потихоньку возвращалось мужество, а вместе с ним и надежда. Теперь ему самое время было бы воскликнуть: "Слаб человек!" Кто не знает по себе, как может перемениться настроение за время самой скромной трапезы! Какой-то философ даже утверждал, что героизм зависит от наполненности желудка. Теперь нашему сыщику дело представлялось уже не в таком мрачном свете. Разве у него нет в запасе времени? Месяц - большой срок для энергичного человека. Неужели его обычная проницательность изменит ему на этот раз? Разумеется, нет. Он только сожалел, что не может предупредить Альбера о своих трудах ради его освобождения. Из-за стола он встал другим человеком и бодрым шагом преодолел расстояние, отделявшее его от улицы Сен-Лазар. Когда привратник отворил ему дверь, часы пробили девять. Начал он с того, что взобрался на пятый этаж, чтобы справиться о своей старинной приятельнице, которую еще не так давно называл милейшей, достойнейшей госпожой Жерди. Дверь ему отворил Ноэль, которого, судя по всему, растрогали воспоминания о минувшем: он был погружен в такую печаль, словно умирающая и впрямь доводилась ему матерью. Из-за этого неожиданного обстоятельства папаше Табаре пришлось войти хотя бы на несколько минут, несмотря на то, что чувствовал он себя при этом крайне неловко. Он предвидел, что, оказавшись с глазу на глаз с адвокатом, ему придется разговаривать о деле вдовы Леруж. Легко ли, зная то, чего не знает и его молодой друг, рассуждать на эту тему и не выдать себя? Одно неосторожное слово может пролить свет на роль, которую играл в этих трагических обстоятельствах папаша Табаре. А ему хотелось остаться чистым и незапятнанным отношениями с полицией, особенно в глазах его дорогого Ноэля, ныне виконта де Коммарена. С другой стороны, он жаждал разузнать, что произошло между адвокатом и графом. Неизвестность возбуждала его любопытство. Короче говоря, отступать было некуда, и он дал себе слово держать язык за зубами и быть начеку. Адвокат проводил сыщика в спальню госпожи Жерди. Самочувствие ее к вечеру несколько изменилось, хотя еще нельзя было понять, к лучшему или к худшему. Очевидно было одно: забытье ее стало уже не столь глубоко. Глаза ее по-прежнему были закрыты, но можно было заметить легкое подергивание век; она металась на подушках и тихонько стонала. - Что сказал врач? - спросил папаша Табаре, понижая голос до шепота, как невольно делают все в комнате больного. - Он только что ушел, - отвечал Ноэль. - Скоро все будет кончено. Папаша Табаре на цыпочках подошел ближе и с нескрываемым волнением взглянул на умирающую. - Бедная женщина! - прошептал он. - Смерть для нее милость господня. Наверно, она жестоко страдает, но что такое эта боль по сравнению с той, какую довелось бы ей пережить, знай она, что ее сын, родной ее сын, сидит в тюрьме по обвинению в убийстве! - Вот и я пытаюсь этим утешиться, видя ее в постели, без сознания, - подхватил Ноэль. - Ведь я все еще люблю ее, старый мой друг, для меня она не перестала быть матерью. Вы слышали, как я проклинал ее? Я обошелся с нею жестоко, думал, что ненавижу ее, но сейчас, теряя ее, я все забыл и помню только, как она ласкала меня. Да, лучше бы ей умереть. И все-таки, нет, не верю, не могу поверить, что ее сын убийца. - Правда? Вы тоже не верите? Папаша Табаре вложил в это восклицание столько пыла, столько горячности, что Ноэль взглянул на него с некоторым изумлением. Старик почувствовал, что краснеет, и поспешил объясниться: - Я произнес "вы тоже", потому что сам, быть может, по недостатку опыта убежден в невиновности этого молодого человека. Не представляю себе, чтобы человек в его положении задумал и осуществил подобное злодейство. Я со многими говорил об этом деле, оно произвело невообразимый шум, так вот, все разделяют мое мнение. Всеобщие симпатии на его стороне, а это кое-что значит. Монахиня сидела у постели, она выбрала место подальше от лампы, чтобы оставаться в тени, и яростно вязала чулок, предназначенный какому-нибудь бедняку. Это была чисто механическая работа, во время которой она обычно молилась. Но как только вошел папаша Табаре, она, судя по всему, позабыла о своих нескончаемых молитвах и навострила уши. Она слушала, но ничего не понимала. Умишко ее выбивался из сил. Что означает этот разговор? Кто эта женщина, кто этот молодой человек, который ей не сын, но называет ее матерью и упоминает настоящего сына, обвиненного в убийстве? Уже в разговоре Ноэля с доктором кое-что показалось ей загадочным. В какой странный дом она угодила! Ей было немного страшно, и на душе неспокойно. Не совершает ли она грех? Она пообещала себе, что обо всем расскажет господину кюре, как только увидит его. - Нет, - говорил тем временем Ноэль, - нет, господин Табаре, нельзя сказать, что всеобщие симпатии на стороне Альбера. Сами знаете, мы, французы, любим крайности. Когда арестовывают какого-нибудь беднягу, быть может, вовсе и не совершившего преступления, которое ему ставят в вину, мы готовы побить его камнями. Всю нашу жалость мы приберегаем для того, кто уже предстал перед судом, пускай вина его и очевидна. Пока правосудие колеблется, мы вместе с ним настроены против обвиняемого, но как только доказано, что человек совершил злодеяние, наши симпатии ему обеспечены. Вот вам наше общественное мнение. Сами понимаете, оно меня не волнует. Я настолько его презираю, что, если Альбера не отпустят, на что я до сих пор надеюсь, я сам, слышите, сам буду его защитником. Я только что говорил это моему отцу, графу де Коммарену. Я стану адвокатом Альбера и спасу его. Старик готов был броситься Ноэлю на шею. Ему до смерти хотелось сказать: "Мы вдвоем спасем его", но он сдержался. Что, если после такого признания адвокат станет его презирать? Однако он дал себе слово сбросить маску, если это будет необходимо и дела Альбера примут совсем уж угрожающий оборот. А покуда он ограничился тем, что пылко одобрил своего молодого друга. - Браво, дитя мое! - воскликнул он. - У вас благородное сердце. Я опасался, что богатство и титул испортят вас, что вы возжаждете мести за все пережитое. Но вижу, вы останетесь таким же, каким я знал вас в прежние, более скудные времена. Однако скажите, виделись ли вы с господином графом, вашим отцом? Только теперь Ноэль, казалось, заметил устремленные на него из-под накидки глаза монахини, горевшие от любопытства, как два карбункула. Он взглядом указал на нее сыщику и ответил: - Я его видел, и все устроилось так, как я желал. Потом, при случае, расскажу вам о нашей встрече подробнее. Здесь, у этой постели, я почти краснею за свое счастье... Папаше Табаре пришлось удовольствоваться этим ответом и обещанием. Понимая, что нынче вечером он ничего не узнает, старик признался, что выбился из сил, бегая по делам, и что ему пора спать. Ноэль его не удерживал. Он сказал, что ждет брата г-жи Жерди, за которым уже несколько раз посылали, но безуспешно. И еще добавил, что встреча с ним изрядно его смущает, поскольку он не знает, как себя вести. Следует ли все ему рассказать? Но это лишь усугубит его горе. С другой стороны, не сказать - значит принудить себя к тягостному притворству. Сыщик нашел, что лучше пока ничего не говорить, а позже объясниться. - Какой прекрасный молодой человек мой Ноэль! - бормотал папаша Табаре, как можно тише пробираясь к себе в квартиру. Вот уже сутки он не был дома и теперь ждал жестокого выговора от домоправительницы. Манетта и впрямь рвала и метала и тут же объявила хозяину, что твердо решила подыскать себе другое место, если он не образумится. Всю ночь она не сомкнула глаз, в чудовищной тревоге прислушиваясь к малейшему шороху на лестнице, с минуты на минуту ожидая, что на носилках внесут зарезанного хозяина. И в доме, как назло, не спали. Она видела, как, вскоре после хозяина, вышел г-н Жерди и через два часа вернулся. Потом приходили какие-то люди, посылали за врачом. Такие переживания убивают ее, не говоря уж о том, что для нее непереносимо ожидание - такая у нее натура. При этом Манетта забывала, что ожидала она не хозяина и не Ноэля, а видного муниципального гвардейца, своего земляка, который обещал жениться на ней, а вчера, этакий изменник, взял и не пришел. Готовя папаше Табаре постель, она сыпала упреками и причитала, что она, мол, женщина откровенная - что у нее на уме, то и на языке, и она не станет молчать, когда речь идет об интересах хозяина, о его здоровье и добром имени. Хозяин помалкивал, не пытаясь возражать; он склонил голову перед бурей, согнулся под градом. Но стоило Манетте управиться с постелью, он без лишних слов выставил ее и запер дверь на два оборота. Прежде всего, Табаре хотел составить новый план кампании и наметить быстрые и решительные меры. Он наскоро проанализировал положение. Ошибся ли он в ходе расследования? Нет. Допустил ли погрешности, выстраивая гипотезу? Тоже нет. Он исходил из установленного факта убийства, учитывал все обстоятельства и неизбежно должен был выйти на того самого убийцу, какого предсказал. Но подследственный г-на Дабюрона ни в коем случае не может быть убийцей. Вера в непреложность собственных выводов подвела папашу Табаре, когда он указал на Альбера. "Вот куда заводят предв