шанной похвалой, пятился, согнувшись в дугу, к двери, г-н Дабюрон позвонил. Ввели Альбера. - Ну как, сударь, решились вы рассказать, где провели вечер вторника? - без всяких околичностей задал вопрос следователь. - Я уже все вам рассказал. - Нет, сударь, нет, и я с сожалением вынужден уличить вас в том, что вы мне солгали. От такого оскорбления Альбер покраснел, глаза его сверкнули. - Мне известно, что вы делали в тот вечер, - объявил следователь. - Я же предупреждал вас, что правосудие узнает все, что ему необходимо знать. - Г-н Дабюрон перехватил взгляд Альбера и медленно произнес: - Я виделся с мадемуазель Клер д'Арланж. При звуках этого имени замкнутое, напряженное лицо обвиняемого смягчилось. Казалось, он испытывает безграничное блаженство, словно человек, чудом избегший неминуемой опасности, которую он не в силах был отвести. И все-таки он промолчал. - Мадемуазель д'Арланж сказала мне, где вы были вечером во вторник, - не отступал судебный следователь. Альбер все не мог решиться. - Поверьте честному слову, я не подстраиваю вам ловушку. Она мне все сказала. Понимаете, все. И тогда Альбер заговорил. Его показания полностью, до мельчайших подробностей совпадали с показаниями Клер. Отныне никаким сомнениям не оставалось места. Чистосердечие м-ль д'Арланж не могло вызывать никаких подозрений. Либо Альбер невиновен, либо она его сообщница. Но могла ли она сознательно стать сообщницей столь гнусного преступления? Нет, даже заподозрить ее в этом было невозможно. Но где же тогда искать убийцу? Ведь правосудию, когда оно обнаруживает преступление, нужен преступник. - Сударь, вы обманывали меня, - строго сказал следователь Альберу. - Вы рисковали головой, но, что куда серьезней, ваше поведение могло ввести правосудие в непростительное заблуждение. Почему вы мне сразу не сказали правду? - Сударь, - отвечал Альбер, - мадемуазель д'Арланж, согласившись на свидание со мной, вверила мне свою честь. - И вы бы скорей погибли, чем обмолвились об этом свидании? - иронически спросил г-н Дабюрон. - Что ж, это прекрасно и достойно давних рыцарских времен. - Я вовсе не такой герой, как вы полагаете, - спокойно отвечал обвиняемый. - Я солгал бы, если бы сказал, что не надеялся на Клер. Я ждал ее. Знал, что, услышав о моем аресте, она сделает все, чтобы спасти меня. Но мой арест от нее могли скрыть, и этого я опасался. В таком случае я решил - в той мере, в какой могу быть уверен в себе, - не упоминать ее имя. В этом не было ни капли бравады. Альбер говорил то, что думал и чувствовал. Г-н Дабюрон пожалел о своем ироническом тоне. - Сударь, - благожелательно сказал он, - сейчас вас отведут в тюрьму. Пока я еще ничего не могу сказать, кроме одного: больше вас не будут содержать в строгом заключении. К вам будут относиться, как к арестанту, который, по всей видимости, невиновен. Альбер поклонился и поблагодарил. Вошел жандарм и увел его. - А теперь пригласите Жевроля, - велел г-н Дабюрон протоколисту. Однако начальника сыскной полиции не оказалось, его только что вызвали в префектуру, но найденный им свидетель, мужчина с серьгами, дожидался в галерее. Его пригласили в кабинет. Это был невысокий, коренастый, прочно скроенный и крепкий как дуб человек, на чью широкую спину свободно можно взвалить три мешка зерна. Светлые волосы и бакенбарды, казалось, делали еще темней его загорелое лицо, прокаленное солнцем тропиков, продубленное непогодами и морскими ветрами. У него были широкие, жесткие, мозолистые руки с узловатыми пальцами, и пожатие их, надо думать, было подобно тискам. В ушах висели большие серьги с вырезами в форме якоря. Одет он был, как обычно одеваются нормандские рыбаки, когда едут в город или на рынок. Протоколисту пришлось чуть ли не заталкивать его в кабинет. Этот морской волк робел и смущался. Вошел он походкой вразвалку, как ходят моряки, привычные к бортовой и килевой качке, когда с удивлением обнаруживают под ногами твердую землю, или, как они полупрезрительно говорят, коровью палубу. Он в нерешительности мял в руках мягкую войлочную шляпу, украшенную маленькими свинцовыми медальками, прямо-таки точную копию августейшей шапки блаженной памяти короля Людовика XI, уснащенную вдобавок шерстяным шнурком из тех, какие плетут деревенские девушки с помощью простейшего устройства, состоящего из нескольких воткнутых в пробку булавок. Г-ну Дабюрону достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что за человек стоит перед ним. Да, никаких сомнений, это был тот самый мужчина с лицом кирпичного цвета, о котором говорил мальчишка из Ла-Жоншер. А уж усомниться в том, что это честный человек, было совершенно невозможно. У него было доброе, открытое лицо. - Ваша фамилия? - задал вопрос судебный следователь. - Мари Пьер Леруж. - Вы что же, родственник Клодины Леруж? - Я ее муж, сударь. Как! Муж убитой жив, а полиция и не подозревает о его существовании? Именно так и подумал г-н Дабюрон. Чего же тогда стоит весь поразительный прогресс техники? Сейчас, как и двадцать лет назад, если у правосудия возникли сомнения, приходится тратить уйму времени и денег, чтобы получить ничтожную справку. В большинстве случаев проверить общественное положение свидетеля или обвиняемого стоит огромных трудов. В пятницу днем отправили запрос на сведения о Клодине, сегодня уже понедельник, а ответа нет как нет. И хотя существует фотография, электрический телеграф, имеются тысячи возможностей, неизвестных раньше, они не используются. - Но ведь все считали ее вдовой, - заметил следователь, - и она сама выдавала себя за вдову. - Так это она чтоб как-то оправдать свое поведение. Да мы так и условились между собой. Я ведь ей сказал, что для нее я умер. - Вот как... А вы знаете, что она пала жертвой чудовищного преступления? - Господин из полиции, который нашел меня, сказал мне об этом, - помрачнев, отвечал моряк и глухо пробурчал: - Дрянная она была женщина. - Как! Вы, муж, и так отзываетесь о ней? - Эх, сударь, уж я-то имею на это право. Покойный мой отец, который знал ее в молодости, предупреждал меня. А я смеялся, когда он мне говорил: "Ой, смотри, она нас всех опозорит". И он оказался прав. Из-за нее меня разыскивала полиция, точно я злодей какой и прячусь и меня надо искать. Небось всюду, где обо мне справлялись, показывая судебную повестку, люди про себя думали: "Это неспроста. Видать, он что-то натворил". За что мне такое, сударь? Леружи от века были честными людьми. Спросите в наших местах, и вам скажут: "Слово Леружа надежней подписи". Да, она дрянная женщина, и я говорил ей, что она скверно кончит. - Вы ей это говорили? - Сотни раз, сударь. - Но почему? Поверьте, друг мой, никто в вашей честности не сомневается и ни в чем вас не подозревает. Когда вы ее предупреждали? - В первый раз, сударь, давно, лет тридцать назад. Тщеславна она была, слов нет как, и пришла ей охота лезть в дела больших людей. Это ее и сгубило. Она говорила, что, храня их тайны, можно хорошо заработать, а я ей ответил, что она только навлечет на себя позор. Помогать большим людям скрывать их пакости и рассчитывать, что это принесет счастье, все равно что набить тюфяк колючками и надеяться сладко выспаться. Да разве она послушает! - Но вы же, ее муж, могли ей запретить, - заметил г-н Дабюрон. Моряк с глубоким вздохом опустил голову. - Эх, сударь, она вертела мной, как хотела. Вести допрос свидетеля, задавая ему короткие вопросы, когда не имеешь ни малейшего представления о том, что он сообщит, значит терять время впустую. Вам кажется, что вы приближаетесь к самому важному, а на самом деле отдаляетесь от истины. Лучше уж позволить свидетелю говорить, а самому спокойно слушать и только слегка направлять его, когда он станет слишком уклоняться. Это куда надежней и короче. На том и порешил г-н Дабюрон, проклиная в душе отсутствие Жевроля, который мог бы вполовину сократить этот допрос, обо всей важности которого следователь даже не подозревал. - А в какие же дела лезла ваша жена? - поинтересовался г-н Дабюрон. - Расскажите, друг мой, только честно. Имейте в виду: здесь полагается говорить не просто правду - всю правду. Леруж положил шляпу на стул. Говоря, он то ломал себе пальцы, так что они похрустывали в суставах, то всей пятерней чесал в затылке. Это помогало ему думать. - В день святого Жана тому будет уже тридцать пять лет. Я влюбился в Клодину. Она была такая красивая, ладная, пригожая, а голос - слаще меда. В наших местах не было девушки красивей ее. Стройная, как мачта, гибкая, как лозинка, точеная и ловкая, как гоночная шлюпка. Черные волосы, сахарные зубы, глаза искрятся, как старый сидр, а дыхание свежее, чем морской бриз. Одна беда - у нее ни гроша, а мы жили в достатке. Мать ее, тридцатишестимужняя вдова, была, прошу прощения, совсем негодная баба, а папаша мой - ходячая добродетель. Когда я сказал ему, что хочу жениться на Клодине, он только выругался, а через неделю отправил меня на шхуне нашего соседа в Порто, чтоб из меня выдуло дурь. Я вернулся через полгода худой как щепка, но такой же влюбленный. Мечтая о Клодине, я высох, как будто меня держали на медленном огне. Я до того рехнулся, что уже есть и пить не мог, а тут мне еще передали, что и она ко мне неравнодушна, потому как я парень дюжий и на других девушек не пялюсь. Короче, видя, что меня не переупрямить, что я чахну на глазах и того гляди лягу на кладбище по соседству с покойной матушкой, отец сдался. Однажды вечером, когда мы вернулись с рыбной ловли и я за ужином не съел ни куска, он сказал: "Ладно, женись на своей потаскухе, только чтоб этому конец настал!" Я это хорошо запомнил, потому что, когда он назвал мою любимую таким словом, у меня в глазах потемнело. Я готов был убить его. Нет, ежели женишься против воли родителей, счастья не жди. Старый моряк погрузился в воспоминания. Он уже не рассказывал, а рассуждал. Следователь попытался направить его на нужный путь: - Давайте поближе к делу. - Сударь, я к этому и веду, но, чтобы понять, надо начать с начала. Значит, женился я. Вечером после свадьбы родственники и гости ушли, мы остались с женой, и тут вдруг я вижу, что отец сидит один в уголке и плачет. Сердце у меня сжалось, и появилось какое-то недоброе предчувствие. Но оно быстро прошло. Если любишь жену, первые полгода пролетают как в сказке. Все видишь как бы сквозь туман, который скалы превращает в дворцы либо в церкви, так что неопытному недолго и заблудиться. Два года прожили мы мирно, если не считать нескольких размолвок. Клодина прямо-таки вила из меня веревки. А уж хитра она была! Могла бы взять меня, связать, отвести на рынок и продать, а я бы только млел. Главный ее недостаток - была она страшная кокетка. Все, что я зарабатывал, а дела у меня шли неплохо, она спускала на наряды. Каждое воскресенье у нее обнова - платье, бусы, чепец, короче, всякие чертовы штучки, которые придумали торговцы на погибель женщинам. Соседи, конечно, осуждали ее, но я считал, что все так и должно быть. Она родила мне сына, которого мы назвали по имени моего отца Жаком, и на его крещение я, чтоб ей угодить, одним махом потратил триста с лишком пистолей из своих холостяцких сбережений, на которые собирался прикупить лужок; я на него давно уже зубы точил, потому как он вклинивался между двумя нашими участками. Г-н Дабюрон был вне себя от нетерпения, но что он мог поделать? - Ну, ну, - подгонял он всякий раз, когда видел, что Леруж собирается остановиться. - Одним словом, - продолжал тот, - все было хорошо, но как-то утром я заметил, что около нашего дома крутится слуга графа де Коммарена, чей замок находился в четверти лье от нас, на том конце деревни. Этот проходимец по имени Жермен не нравился мне. Ходили слухи, будто он замешан в исчезновении Томасины, красивой девушки из нашей деревни, которая нравилась молодому графу. Я спросил у жены, чего нужно этому шалопаю, и она мне сказала, что он приходил звать ее в кормилицы. Сперва я и слышать об этом не хотел. Мы не настолько были бедны, чтобы Клодина отнимала у нашего сына молоко. Ну, тут она начала меня уговаривать. Дескать, она раскаивается в своем кокетстве и что так швыряла деньгами. Ей тоже хочется заработать, потому как стыдно ей бездельничать, когда я спины не разгибаю. Она хотела подкопить денег, чтобы нашему малышу, когда он вырастет, не пришлось ходить в море. Ей обещали очень хорошо заплатить, и эти деньги мы смогли бы отложить, чтобы поскорее восполнить те триста пистолей. Ну, а когда она упомянула про этот чертов лужок, я сдался. - А она не сказала вам, - спросил следователь, - какое поручение хотят ей дать? Леруж был потрясен. Он подумал, что не зря говорят, будто правосудие все видит и все знает. - Не сразу, - отвечал он. - Через неделю почтарь принес Клодине письмо, в котором ей велели приехать в Париж за ребенком. Дело было вечером. "Ну вот, - сказала она, - завтра я еду на службу". Я молчал, но, когда она утром одевалась для поездки в дилижансе, объявил, что еду с ней. Она не спорила, даже наоборот, расцеловала меня, и я растаял. В Париже жена должна была взять младенца у некой госпожи Жерди, которая жила на бульваре. Мы с Клодиной договорились, что она пойдет одна, а я буду ждать ее в нашей гостинице. Но когда она ушла, я весь извелся. Через час я не выдержал и пошел бродить около дома этой дамы. Я расспрашивал слуг, людей, которые выходили оттуда, и узнал, что она любовница графа де Коммарена. Мне это так не понравилось, что, будь я по-настоящему хозяином, жена возвратилась бы домой без этого ублюдка. Я всего лишь простой моряк и знаю, что мужчина может и забыться. Особенно если выпьет. Случается, приятели затащат. Но когда у мужчины есть жена и дети, а он путается с другой и отдает ей то, что принадлежит его семье, я считаю, это скверно, очень скверно. Вы согласны со мной, сударь? Судебный следователь от ярости и нетерпения уже ерзал в кресле и думал: "Нет, этак он никогда не кончит!" - Да, да, вы правы, тысячу раз правы, - ответил он, - но не будем отвлекаться. Рассказывайте дальше. - Клодина, сударь, была упряма, как мул. Три дня мы с нею препирались, и наконец между двумя поцелуями она вырвала у меня согласие. И тут она мне сообщила, что возвращаться мы будем не в дилижансе. Эта дама боится, что ее малыш утомится в пути, и потому распорядилась, чтобы нас везли с остановками в ее экипаже и на ее лошадях. Вот как ее содержали! Я по глупости обрадовался: дескать, смогу посмотреть в свое удовольствие места, по которым будем проезжать. И вот мы с детьми, моим и тем, другим, сели в роскошную карету, запряженную великолепными лошадьми, а вез нас кучер в ливрее. Жена была вне себя от радости. Она все целовала меня и позванивала пригоршнями золотых монет. А я сидел с дурацким видом, как всякий муж, обнаруживший дома деньги, которые он не приносил. Видя, какое у меня лицо, и надеясь меня развеселить, Клодина решилась открыть мне правду. "Послушай", - говорит она мне... - тут Леруж прервался и пояснил: - Понимаете, это жена мне говорит. - Да, да... Продолжайте. - Так вот, значит, говорит она мне, тряхнув карманом: "Послушай, муженек, теперь-то денег у нас будет сколько угодно, а все почему? Господин граф, у которого родился законный сын одновременно с этим, желает, чтобы его имя досталось незаконнорожденному. А устрою это я. На постоялом дворе, где мы будем ночевать, мы встретимся с господином Жерменом и кормилицей, которые везут законного сына. Нас поселят в одной комнате, и ночью я должна буду поменять младенцев, которые нарочно одинаково запеленуты. Господин граф дает мне за это восемь тысяч франков сразу и пожизненную ренту в тысячу франков". - Как! - вскричал следователь. - Вы называете себя честным человеком, а сами допустили такое преступление, хотя достаточно было одного слова, чтобы предотвратить его! - Помилуйте, сударь, - взмолился Леруж, - позвольте мне закончить. - Хорошо, давайте дальше. - Сперва от ярости я слова не мог вымолвить. Вид у меня, наверно, был грозный. Она всегда побаивалась, когда я выходил из себя, и тут же сбила меня, расхохоталась. "Экий ты глупый, - сказала она. - Прежде чем на стенку лезть, дослушай. Понимаешь, граф во что бы то ни стало хочет, чтобы его незаконный сын был при нем, и платит за это. А его любовница, мать этого малыша, против. Она сделала вид, будто согласна, но только для того, чтобы не ссориться с любовником, а на самом деле кое-что придумала. Она увела меня в комнату и, заставив поклясться на распятии, что я не выдам ее, призналась, что не может свыкнуться с мыслью о разлуке со своим ребенком и принять чужого. А потом сказала, что, ежели я соглашусь не подменивать новорожденных, не ставя о том в известность графа, она обещает мне десять тысяч и такую же ренту, как граф. И еще предупредила, что узнает, сдержала ли я слово, потому как пометила своего младенца несмываемым знаком, по которому узнает его. Знак этот она мне не показала, а я его искала, но не нашла. Теперь понял? Я просто оставлю все, как есть, графу же скажу, что подменила, мы получим с обоих, и наш Жак станет богачом. Ну, поцелуй свою женушку, у которой ума куда больше, чем у тебя". Вот, сударь, слово в слово, что мне сказала Клодина. Суровый моряк вытащил из кармана большущий платок в синюю клетку и трубно высморкался, так что стекла зазвенели. Это означало, что он расчувствовался. Г-н Дабюрон был в совершенном замешательстве. С самого начала это злополучное дело поражало его и ставило в тупик. Едва он успевал привести в порядок мысли по одному вопросу, как тут же его внимание требовал другой. Он был сбит с толку. Что означает этот неожиданный и, без сомнения, важный эпизод? Как его понимать? Г-н Дабюрон просто изнывал от желания ускорить допрос, но видел, что Леружу трудно, он с трудом распутывает воспоминания, следуя тоненькой ниточке, и любое вмешательство может ее оборвать и запутать клубок. - Само собой, Клодина предложила подлость, а я - честный человек. Но эта женщина делала со мной, что хотела. Она мне всю душу переворачивала. Стоило ей пожелать, и я видел белое черным, а черное белым. Да что говорить, я любил ее! Она убедила меня, что мы никому ничего худого не делаем, а зато Жаку сколотим состояние, и я замолчал. Вечером мы приехали в какую-то деревню, и кучер, остановившись у постоялого двора, сказал, что тут мы заночуем. Мы вошли, и кого я там увидел? Этого негодяя Жермена с женщиной, на руках у которой был ребенок, завернутый точь-в-точь как наш. Как и мы, они ехали в графском экипаже. И тут у меня закралось подозрение. А что, если Клодина придумала про сговор с этой дамой, чтобы успокоить меня? С нее сталось бы. Голова у меня шла кругом. Ладно, я согласился на скверное дело, но только на это. И тогда я решил не спускать глаз с незаконнорожденного младенца, поклявшись в душе, что не дам себя облапошить. Весь вечер я держал его на коленях и для верности, чтоб не перепутать, повязал на него свой носовой платок. Но дело-то было очень здорово подготовлено. После ужина нам велели идти спать, и тут выяснилось, что на этом постоялом дворе всего две комнаты с двумя кроватями каждая. Все было заранее рассчитано. Хозяин сказал, что обе кормилицы лягут в одной комнате, а я и Жермен в другой. Понимаете, господин следователь? А ко всему прочему я заметил, что моя жена и этот негодяй слуга весь вечер тайком обменивались знаками. Я был вне себя. Во мне заговорила совесть, которую прежде я заставлял молчать. Я понял, что поступал бесчестно, и на все корки ругал себя. Скажите, ну как это мошенникам удается, что разум честного человека поворачивается, словно флюгер, куда велит ветер их мошеннических замыслов? В ответ г-н Дабюрон так стукнул кулаком по столу, что чуть не развалил его. Леруж заторопился: - Я отказался наотрез, прикинувшись, будто из ревности боюсь даже на минуту оставить жену. Пришлось им уступить. Та кормилица пошла укладываться первая, а мы с Клодиной чуть позже. Жена разделась и легла в постель с нашим сыном и с воскормленником, а я не стал раздеваться. Под предлогом, будто боюсь придавить малыша, ежели лягу, я устроился на стуле у кровати, решив не смыкать глаз и всю ночь нести вахту. Я задул свечку, чтобы женщины могли заснуть, у меня же сна не было ни в одном глазу: мысли не давали спать. Я сидел и думал, что сказал бы отец, если бы узнал, во что я впутался. Около полуночи я услыхал, что Клодина зашевелилась. Я затаил дыхание. Может, она хочет поменять младенцев? Теперь-то я знаю, что нет, но тогда же я не знал. Я освирепел, схватил ее за руку, стал колотить, притом не на шутку, и высказал все, что у меня накипело на сердце. Кричал я во весь голос, точно у себя на корабле в бурю, ругался, как каторжник, одним словом, поднял страшный шум. Вторая кормилица вопила, словно ее режут. Услышав этот переполох, прибежал Жермен со свечой. Я увидел его, и это меня доконало. Не соображая, что делаю, я выхватил из кармана складной нож, который всегда ношу с собой, схватил проклятого ублюдка и резанул его по руке, сказав: "Теперь уж, коли его подменят, я буду точно знать. У него теперь отметина на всю жизнь". Леруж замолчал не в силах больше говорить. Капли пота блестели у него на лбу, сползали по щекам и замирали в глубоких бороздах морщин. Он прерывисто дышал, но настойчивый взгляд следователя подгонял его, не давал покоя, словно бич, который на плантациях хлещет по спинам изнемогающих от усталости негров. - У малыша была страшная рана, из нее хлестала кровь, он мог умереть от нее. Но на этом я не остановился. Меня беспокоило будущее, то, что может случиться потом. Я объявил о намерении записать, что у нас тут произошло, и сказал, чтобы все под этим подписались. Так мы и сделали. Вчетвером и составили бумагу. Жермен не посмел противиться: я говорил, держа в руке нож. Он даже подписался первым и только умолял ничего не говорить графу, поклявшись, что сам будет молчать, как могила, и заставил вторую кормилицу пообещать держать тайну. - Вы сохранили документ? - поинтересовался г-н Дабюрон. - Да, сударь. Человек из полиции, которому я все рассказал, велел мне взять его с собой, и я забрал его оттуда, где хранил. Он при мне. - Дайте его сюда. Леруж извлек из кармана куртки старый кожаный бумажник, перевязанный кожаным же ремешком, и вынул запечатанный, пожелтевший от времени конверт. - Вот он. С той проклятой ночи я не открывал его. Действительно, когда следователь распечатал конверт, оттуда высыпалась зола, которой посыпали бумагу, чтобы поскорей высохли чернила. Там было кратко описано то, о чем сейчас рассказал Леруж, и стояли четыре подписи. - Интересно, что сталось со свидетелями, подписавшими это заявление? - пробормотал в раздумье следователь. Леруж решил, что это вопрос к нему. - Жермен погиб, - ответил он, - утонул во время купания. Клодину недавно убили, но вторая кормилица еще жива. Мне даже известно, что она рассказала про эту историю своему мужу, потому как он намекнул мне на нее. Зовут его Бросет, а живет он в самой деревне Коммарен. - А что дальше? - спросил следователь, записав фамилию и адрес. - На другой день Клодине удалось меня успокоить и вырвать клятву хранить молчание. Малышу стало лучше, но на руке у него остался глубокий шрам. - Госпожу Жерди уведомили о том, что произошло? - Не думаю, сударь. Так что лучше будет ответить: не знаю. - Как это не знаете? - Клянусь вам, господин следователь, вправду не знаю. А все оттого, что случилось после. - Что же случилось? Моряк нерешительно промямлил: - Да знаете, сударь, это все касается меня и... - Друг мой, - прервал его г-н Дабюрон, - вы - честный человек, я совершенно убежден в этом и верю вам. Единственный раз в жизни вы под влиянием скверной женщины оступились, стали соучастником преступного деяния. Искупите же свою ошибку и расскажите все, ничего не скрывая. Все, что говорится здесь и впрямую не относится к преступлению, остается в тайне, я тотчас же забываю это. Так что не бойтесь ничего, а если вам станет стыдно, скажите себе, что это наказание за прошлое. - Эх, господин следователь, - вздохнул Леруж, - я уже наказан и давно. Нечестно добытые деньги не идут впрок. Возвратясь домой, я купил этот чертов лужок, заплатив дороже, чем он стоит. И тот день, когда я бродил по нему, говоря себе: "Теперь он мой", - был последним моим спокойным днем. Клодина была кокеткой, но у нее и других пороков хватало. Когда у нас оказалось столько денег, все ее пороки вспыхнули в ней, как вспыхивает тлеющий в трюме огонь, стоит открыть люк. Она и прежде любила вкусно поесть и выпить, а тут на нее просто удержу не стало. У нас пошел сплошной пир. Я отплывал в море, а она тут же садилась за стол с самыми дрянными местными бабами, и не было ничего, что показалось бы им не по карману. Начала попивать на сон грядущий. Дальше больше. Однажды она думала, что я в Руане, и не ждала меня, а я явился ночью и нашел у нее мужчину. И какого, сударь! Самого ничтожного заморыша, которого презирала вся округа, уродливого, грязного, подлого, короче, писца у нашего судебного исполнителя. Мне бы убить подонка, и никто бы меня не осудил, но я пожалел его. Я схватил его за горло и вышвырнул через закрытое окно на улицу. От этого он не помер. А потом я набросился на жену, и, когда кончил ее бить, она уже не шевелилась. Голос у Леружа был хриплый, время от времени он вытирал кулаком глаза. - Прошу прощения, но, ежели мужчина поколотил жену, а потом простил, он - пропащий человек. Она становится осторожней, хитрей притворяется, только и всего. Тем временем госпожа Жерди забрала своего малыша, и Клодину уже ничто не сдерживало. У нас поселилась ее мать, чтобы присматривать за нашим Жаком, она подзуживала и покрывала Клодину, и та еще больше года обманывала меня. Я-то думал, она образумилась, а оказывается, нет: она продолжала вести ту же самую жизнь. Мой дом превратился в злачное место. Подвыпив, там собирались бездельники со всей округи. Но и тут они пьянствовали: моя жена заказывала корзинами вино и водку, и, пока я был в море, они все это пили вперемешку. Когда у нее кончались деньги, она писала графу или его любовнице, и разгул продолжался. Порой у меня возникали подозрения, так, без всяких оснований, и тогда я от души колотил ее, а потом снова прощал, как трус, как последний дурак. Это был ад, а не жизнь. Не знаю, что мне доставляло большее наслаждение - целовать ее или осыпать ударами. Все селение презирало меня, люди думали, что я заодно с женой или добровольно закрываю глаза. Потом уже я узнал, что они верили, будто я извлекаю доход из загулов Клодины, хотя на самом деле это она платила своим любовникам. Во всяком случае, видя наши траты, люди недоумевали, откуда у нас столько денег. Чтобы различать меня и одного моего кузена, тоже Леружа, говоря обо мне, к фамилии прибавляли срамное слово. Какой позор, сударь! А ведь я ни сном ни духом не знал про весь этот стыд! Но я был ее мужем. Какое счастье, что мой отец не дожил до этого! Г-н Дабюрон сжалился: - Друг мой, отдохните и успокойтесь. - Нет, - не согласился Леруж, - лучше побыстрей покончить. Один лишь человек пожалел меня и рассказал все - наш кюре. Я до смерти буду ему благодарен... Я сразу же, ни минуты не теряя, нашел законника и спросил, как должен действовать честный моряк, имевший несчастье жениться на потаскухе. Он ответил, что сделать ничего не удастся. Подать в суд - значит раструбить о своем позоре на весь свет, да и раздел ничего не решит. Ежели ты дал женщине свою фамилию, сказал он мне, то отнять ее назад уже невозможно: она будет носить ее до конца жизни. Она может замарать ее, втоптать в грязь, позорить по кабакам, муж ничего не может поделать. Ну, тогда я принял решение. В тот же день продал проклятый лужок и велел отдать плату за него Клодине, потому как не хотел этих позорных денег. Затем пошел и составил акт, по которому она могла распоряжаться нашим имуществом без права продать или заложить его. После этого я написал ей письмо, где сообщил, что отныне она больше не услышит обо мне, я больше для нее не существую и она может считать себя вдовой. А ночью взял сына и уехал. - Что же произошло с вашей женой после того, как вы уехали? - Не могу сказать, сударь. Знаю только, что через год она тоже уехала оттуда. - И вы никогда больше с нею не виделись? - Никогда. - Однако за три дня до убийства вы были у нее. - Да, сударь, был, но к этому меня вынудила крайняя необходимость. Я с трудом разыскал ее, никто не знал, куда она подевалась. По счастью, мой нотариус сумел раздобыть адрес госпожи Жерди, написал ей, и вот так я узнал, что Клодина живет в Ла-Жоншер. Я был тогда в Руане, и мой друг Жерве, владелец речного судна, предложил мне плыть с ним в Париж. Я согласился. Вы даже не представляете, сударь, что было, когда я вошел к ней! Моя жена не узнала меня. Она слишком долго уверяла всех, что я умер, и, видать, в конце концов сама поверила в это. Когда я назвал себя, она тут же хлопнулась в обморок. Надо сказать, она ничуть не изменилась: у нее на столе стояла бутылка водки и рюмка... - Но все это нисколько не объясняет мне, зачем вы пришли к ней. - Да все из-за Жака, сударь. Малыш стал мужчиной и хочет жениться. А для этого нужно согласие матери. Я привез Клодине акт, составленный нотариусом, который она и подписала. Вот он. Г-н Дабюрон взял акт и, похоже, внимательно прочел его. Через несколько секунд он спросил у Леружа: - А вы не задавали себе вопрос, кто мог убить вашу жену? Леруж молчал. - Вы подозреваете кого-нибудь? - не отступал следователь. - Господи, сударь, какого ответа вы от меня ждете? - отвечал моряк. - Думаю, Клодина довела до ручки людей, из которых качала деньги, как из бездонного колодца, а может, пьяная наболтала лишнего. Сведения были столь же всеобъемлющи, сколь и правдоподобны. Г-н Дабюрон отпустил Леружа, порекомендовав ему дождаться Жевроля, который отведет его в гостиницу, где моряку предстоит ожидать следующего вызова к следователю. - Все расходы вам возместят, - добавил г-н Дабюрон. Едва Леруж успел выйти, как в кабинете следователя произошло важное, чудесное, небывалое и беспрецедентное событие. Сосредоточенный, невозмутимый, недвижимый, глухонемой Констан восстал и заговорил. Впервые за пятнадцать лет он забылся до такой степени, что позволил себе высказаться. - Ну и поразительное же дело, сударь! - изрек он. Да уж куда поразительней, думал г-н Дабюрон, и словно нарочно созданное, чтобы обмануть любые предвидения и опрокинуть все предвзятые мнения. Почему же он, следователь, действовал со столь непростительной поспешностью? Почему, прежде чем очертя голову рисковать, он не подождал, когда у него соберутся все элементы этого труднейшего дела, когда в его руках будут все нити этого запутаннейшего тканья? Правосудие обвиняют в медлительности, но именно эта медлительность составляет его силу, его гарантию и делает его практически неотвратимым. Никогда до конца не бывает известно, какие могут появиться свидетели. Неизвестно, что могут дать факты, полученные в ходе расследования, внешне, казалось бы, совершенно бесполезные. Трагедии, разыгрывающиеся в суде присяжных, не подчиняются правилу "трех единств"* и не вписываются в него. ______________ * Нормативное правило классицистической трагедии, требующее соблюдения трех "единств" - времени, места, действия. Когда страсти и побуждения запутываются так, что, кажется, их уже и не распутать, вдруг неведомо откуда приходит какой-нибудь неизвестный человек и приносит разрешение всех загадок. Г-н Дабюрон, благоразумнейший из людей, счел простым сложнейшее дело. Расследуя загадочное преступление, требующее величайшей осмотрительности, он действовал так, будто в нем все ясно и очевидно. Почему? Да потому что воспоминания не дали ему возможности все взвесить, обдумать и решить. Он в равной мере боялся и выглядеть слабым, и оказаться безжалостным. Он считал, что действует правильно, но двигала им враждебность. А ведь он столько раз задавал себе вопрос: "Как я должен поступить?" Но либо ты заставляешь себя четко определить свой долг, либо сворачиваешь на ложный путь. Самым примечательным во всем было то, что источником ошибок судебного следователя стала его безукоризненная честность. И в заблуждение ввела его слишком чуткая совесть. Постоянные сомнения населили его разум призраками, и на какое-то время им овладело сильнейшее раздражение против себя. Однако, чуть успокоившись, г-н Дабюрон более трезво взглянул на вещи. Слава богу, ничего непоправимого не произошло. Тем не менее он крайне жестоко судил себя. Только случайность удержала его от ошибки. И в этот миг г-н Дабюрон дал себе клятву, что это расследование станет для него последним. Теперь он испытывал непреодолимый ужас перед своей профессией. Тем более что после свидания с Клер раны его сердца вскрылись и кровоточили еще мучительней, чем прежде. Исполненный уныния, он пришел к выводу, что жизнь его кончена, разбита. Такие мысли навещают мужчину, когда для него перестают существовать все женщины, кроме одной-единственной, обладать которой у него нет никакой надежды. Г-н Дабюрон был глубоко верующим человеком и потому даже мысли не допускал о самоубийстве; он только со страхом думал, что станется с ним, когда он сбросит с себя судейскую мантию. И тут его мысли вновь вернулись к делу. Виновен Альбер или нет, в любом случае он является виконтом де Коммареном, законным сыном графа. Но убийца ли он? Теперь совершенно ясно, что нет. - Я тут предаюсь размышлениям, а ведь нужно переговорить с графом де Коммареном, - вдруг спохватился г-н Дабюрон. - Констан, пошлите кого-нибудь к нему в особняк, а если его нет дома, скажите, пусть обязательно разыщут. Г-ну Дабюрону предстояла трудная задача. Нужно будет сказать старому аристократу: "Ваш законный сын не тот, о ком я вам говорил, а другой". Да, положение не просто затруднительное, но, можно сказать, нелепое. И вдобавок этот другой, то есть Альбер, невиновен. Надо сообщить истину и Ноэлю, сбросить его с облаков на землю. Какое разочарование! Но надо полагать, граф найдет способ утешить его, во всяком случае, обязан это сделать. - Но кто же тогда преступник? - пробормотал следователь. И вдруг у г-на Дабюрона мелькнула мысль, но она показалась ему совершенно невероятной. Он отверг ее, потом снова к ней вернулся. Вертел ее так и этак, рассматривал со всех сторон и уже почти принял, но тут вошел г-н де Коммарен. Посланец судебного следователя застал его в тот самый миг, когда он, возвратясь вместе с Клер от г-жи Жерди, высаживался из кареты. XVI Папаша Табаре не только рассуждал, но и действовал. Лишившись помощи следователя, он принялся за дело, не теряя ни минуты и не давая себе ни малейшей передышки. История с кабриолетом, запряженным резвой лошадкой, была чистой правдой. Не жалея денег, сыщик нанял с дюжину полицейских из тех, кто оказался не у дел, и безработных прохвостов и во главе этих славных помощников отбыл в Буживаль, сопровождаемый своим верным сеидом* Лекоком. ______________ * Сеид - раб Магомета в трагедии Вольтера "Магомет"; в переносном смысле слепо преданный приверженец. Он буквально прочесал округу, дом за домом, с тщанием и терпением маньяка, решившего отыскать иголку в стогу сена. Труды его оказались не напрасны. Через три дня розысков кое-что начало проясняться. Оказалось, что убийца сошел с поезда не в Рюэйле, как делают все, кто направляется в Буживаль, Ла-Жоншер или Марли. Он доехал до Шату. Портрет его, сложившийся у папаши Табаре по описаниям железнодорожных служащих этой станции, был таков: молодой человек, черноволосый, с густыми черными бакенбардами, имеющий при себе пальто и зонт. Этот пассажир приехал в восемь часов тридцать пять минут, поездом, прибывающим из Парижа и следующим в Сен-Жермен, и, похоже, очень спешил. Выйдя из вокзала, он скорым шагом устремился по дороге, ведущей в Буживаль. По пути его видели двое мужчин из Марли и женщина из Ла-Мальмезон, обратившие внимание на то, что он торопится. Шел он быстро и курил на ходу. Еще большее внимание он привлек к себе на мосту через Сену. Мост там платный, а предполагаемый преступник, разумеется, об этом забыл. Он миновал мост, не заплатив, и пошел дальше гимнастическим шагом, прижимая локти к телу и размеренно дыша, так что сборщику платы пришлось бежать за ним вдогонку и кричать, чтобы стребовать деньги. Путешественника, судя по всему, это обстоятельство очень раздосадовало; он бросил сборщику монету в десять су и понесся дальше, не дожидаясь причитавшихся ему сорока пяти сантимов сдачи. Это еще не все. Кассир в Рюэйле вспомнил, что за две минуты до прибытия поезда десять пятнадцать появился крайне взволнованный и запыхавшийся пассажир, который, еле ворочая языком, попросил билет второго класса до Парижа. Описание незнакомца в точности соответствовало приметам, сообщенным служащими в Шату и сборщиком платы у моста. И наконец, сыщик, судя по всему, напал на след человека, который ехал в одном купе с запыхавшимся пассажиром. Папаше Табаре сказали, что это был булочник из Аньера, и он написал ему, прося о встрече. Таковы были его успехи к утру понедельника, когда он явился во Дворец правосудия, чтобы узнать, не получены ли сведения о вдове Леруж. Сведений он не обнаружил, зато в галерее встретил Жевроля и человека, которого тот разыскал. Начальник сыскной полиции торжествовал, бесстыдно торжествовал. Завидев папашу Табаре, он его окликнул. - Ну, что новенького, старая ищейка? Много злоумышленников послали на гильотину за последние дни? Ах, старый хитрец, сдается мне, что вы метите на мое место! Увы, старина Табаре разительно изменился. Сознание ошибки сделало его смиренным и кротким. Шуточки, когда-то выводившие его из себя, теперь оставляли равнодушным. И не думая огрызаться, он сокрушенно повесил голову, чем безмерно поразил Жевроля. - Потешайтесь надо мной, любезный господин Жевроль, - промолвил бедняга, - издевайтесь без всякой жалости. Вы правы, я этого заслужил. - Вот как? - переспросил полицейский. - Опять вы отличились, старый чудак? Папаша Табаре печально кивнул. - Я уговорил арестовать невиновного, - отвечал он, - а теперь правосудие не выпускает его из своих лап. Жевроль пришел в восторг; он так потирал руки, что, казалось, сотрет ладони в кровь. - Недурно, - промурлыкал он, - совсем даже недурно. Сажать преступников на скамью подсудимых - как это пошло! То ли дело отправлять на укорот ни в чем не повинных людей; это, черт возьми, высшее искусство. Папаша Загоню-в-угол, вы великий человек, и я преклоняюсь перед вами. И он насмешливо приподнял шляпу. - Не добивайте меня, - взмолился старик. - Что поделаешь, я ведь новичок в вашем деле, хоть голова у меня и седая. Разок-другой мне пособил случай, вот я и возгордился. Слишком поздно я понял, что не такой уж я мастер, как мне казалось; я - подмастерье, которому первый успех вскружил голову, а вот вы, господин Жевроль, - наш общий учитель. Вместо того чтобы надо мной насмехаться, умоляю, спасите меня, помогите советом и опытом. Одному мне не справиться, но уж с вами!.. Жевроль был беспредельно тщеславен. Смирение папаши Табаре, которого в глубине души он весьма ценил, чувствительнейшим образом польстило его самолюбию полицейского. Он смягчился. - Полагаю, - осведомился он покровительственным тоном, - что речь идет о лажоншерском деле? - Увы, именно о нем, дорогой господин Жевроль; я вообразил, что обойдусь без вас, и теперь раскаиваюсь. Старый хитрец скроил сокрушенную мину, словно пономарь, уличенный в том, что ест скоромное в пятницу, но в душе он веселился, он торжествовал. "Тщеславный олух, - думал он, - я до того задурю тебе голову лестью, что ты и сам не заметишь, как сделаешь все, что я захочу". Г-н Жевроль почесал себе нос, выпятил нижнюю губу и что-то промычал. Он притворялся, будто раздумывает, дабы продлить изощренное наслаждение, которое доставлял ему конфуз старого сыщика. - Успокойтесь, папаша Загоню-в-угол, - изрек он наконец. - Я человек добрый: чем смогу, помогу. Ну как, довольны? Но сегодня мне недосуг, меня ждут наверху. Приходите завтра утром, и мы потолкуем. Однако, прежде чем распрощаться, я дам вам в руки путеводную нить. Знаете, кто тот свидетель, которого я доставил? - Скажите, любезнейший господин Жевроль! - Извольте! Этот детина, что сидит на скамье и ждет господина судебного следователя, - муж убитой. - Быть не может! - изумился папаша Табаре и, поразмыслив, добавил: - Вы надо мной смеетесь! - Да нет же, клянусь вам. Спросите сами, как его имя, и он ответит, что его зовут Пьер Леруж. - Так она не вдова? - Выходит, что так, - ехидно отвечал Жевроль, - поскольку вот он, ее счастливый супруг. - Ну и ну, - прошептал сыщик. - А он что-нибудь знает? Начальник сыскной полиции вкратце пересказал своему добровольному сотруднику то, что сообщил следователю Леруж. - Что вы на это скажете? - закончил он. - Что тут скажешь? - пробормотал папаша Табаре, на физиономии которого изобразилось изумление, граничащее с полным отупением. - Ничего не скажешь. Думаю, что... Впрочем, нет, ничего не думаю. - Недурной сюрпризец? - сияя, спросил Жевроль. - Скажите лучше, недурной удар дубиной, - откликнулся Табаре. Но тут он выпрямился и стукнул себя кулаком по лбу. - А мой булочник! - вскричал он. - До завтра, господин Жевроль. "Совсем свихнулся", - решил начальник полиции. Но старик сыщик вовсе не сошел с ума, просто он внезапно вспомнил, что пригласил к себе домой аньерского булочника. А вдруг посетитель не дождется его? На лестнице папаша Табаре повстречал г-на Дабюрона, но говорил с ним наспех и скоро удрал. Он выбежал из Дворца правосудия и, высунув язык, понесся по набережной. "Ну-ка, разберемся, - рассуждал он на бегу. - Выходит, мой Ноэль остался ни с чем. Теперь ему не до смеха, а ведь как он радовался, что получил титул! Эх, стоит ему пожелать, я его усыновлю. Табаре - имя не такое звучное, как Коммарен, но и не самое плохое. Впрочем, история, рассказанная Жевролем, ничуть не меняет положения Альбера и не опровергает моих выводов. Он законный сын, тем лучше для него. Но это ничуть не послужило бы для меня доказательством его невиновности, если бы я в ней сомневался. Разумеется, он, как и его отец, понятия не имел об этих поразительных обстоятельствах. По-видимому, он так же, как граф, поверил в подмену. Госпожа Жерди тоже не знала про эти события; вероятно, ей рассказали какую-нибудь историю, чтобы объяснить шрам. Да, но госпожа Жерди ничуть не сомневалась, что Ноэль - ее родной сын. Получив его обратно, она, безусловно, проверила приметы. Когда Ноэль нашел письма графа, она попыталась ему объяснить..." Папаша Табаре неожиданно замер на месте, словно увидел под ногами омерзительное пресмыкающееся. Он был потрясен выводом, к которому пришел, и этот вывод был таков: "Получается, Ноэль убил мамашу Леруж, чтобы она не рассказала о том, что подмены не было, и сжег письма и документы, которые это подтверждали!" Но тут же он с негодованием отбросил свое предположение, как отгоняет порядочный человек гнусную мысль, случайно пришедшую ему на ум. - Ах ты старый болван! - приговаривал он, продолжая путь. - Вот последствия мерзкого ремесла, которым ты занялся, да еще и гордился им! Заподозрил Ноэля, единственного своего наследника, воплощение чести и порядочности! Ноэля, с которым десять лет прожил бок о бок, в неизменной дружбе и который внушает тебе такое уважение, такое восхищение, что ты поручился бы за него, как за себя самого! Для того чтобы порядочный человек пролил чужую кровь, его должны обуревать безумные страсти, а за Ноэлем я не замечал никаких страстей, кроме двух - это его работа и его матушка. И я позволил себе замарать тенью подозрения такую благородную натуру! Да я готов сам себя отдубасить! Старый осел! Тебе не пошел на пользу урок, который ты только что получил! Когда же ты станешь осмотрительней? Так он рассуждал, пытаясь подавить беспокойство, не позволяя себе рассмотреть вопрос со всех сторон, но в глубине его души издевательский голос нашептывал: "А что, если это Ноэль?" Тем временем папаша Табаре дошел до улицы Сен-Лазар. Перед его домом стояла элегантная голубая карета, запряженная бесподобной лошадью. Старик невольно остановился. - Отличная лошадка, - пробормотал он. - Моих жильцов навещают люди из хорошего общества. Впрочем, их навещали и представители весьма дурного общества, потому что в этот самый миг из дверей вышел г-н Клержо, почтенный г-н Клержо, чье появление в доме так же верно свидетельствует о разорении, как присутствие гробовщика о покойнике. Старик сыщик, знакомый чуть не со всем городом, прекрасно знал почтенного банкира. Он даже поддерживал с ним деловые отношения в те времена, когда коллекционировал книги. - Это вы, старый крокодил! - обратился он к г-ну Клержо. - Значит, у вас появились клиенты в моем доме? - Похоже на то, - сухо отозвался Клержо, не любивший фамильярности. - Вот так так! - протянул папаша Табаре. И, движимый любопытством, вполне простительным для домовладельца, которому полагается пуще огня бояться несостоятельных квартирантов, поинтересовался: - Кому же, черт возьми, из моих жильцов вы помогаете разориться? - Я никого не разоряю, - возразил г-н Клержо тоном, в котором звучало уязвленное достоинство. - Разве я давал вам повод жаловаться, когда мы с вами вели дела? Не думаю. Прошу вас, спросите обо мне у молодого адвоката, который пользуется моими услугами, и он вам скажет, жалеет ли он о знакомстве со мной. Табаре был неприятнейшим образом поражен. Неужели Ноэль, разумный Ноэль, прибегает к услугам Клержо? Что это значит? Возможно, и ничего страшного. Однако ему припомнились пятнадцать тысяч франков, которые он дал Ноэлю в четверг. - Да, я знаю, - сказал он, желая выведать как можно больше, - у господина Жерди денежки не залеживаются. Клержо, с присущей ему щепетильностью, всегда давал отпор нападкам на своих клиентов. - Ну, сам-то он не транжир, - заметил он. - Но у его малютки возлюбленной луидоры так и летят. Ростом с ноготок, а черта с рогами, когтями и хвостом проглотит. Вот как! Ноэль содержит женщину, да еще такую, которую сам Клержо, друг легкомысленных особ, почитает мотовкой! Это откровение поразило беднягу сыщика в самое сердце. Однако он скрыл свои чувства. Малейший жест или взгляд могли пробудить в ростовщике подозрения и заставить его прикусить язык. - Ну, ничего, - заметил он как мог непринужденнее. - Известное дело, в молодости нужно перебеситься. Как по-вашему, сколько он тратит в год на эту плутовку? - Право, не знаю. Он совершил промах, не определив ей твердое содержание. По моим подсчетам, за четыре года, что он ее содержит, она вытянула у него тысяч пятьсот. Четыре года! Пятьсот тысяч франков! Эти слова, эти цифры разорвались в мозгу папаши Табаре наподобие бомб. Полмиллиона! Если это так, Ноэль вконец разорен. Но тогда... - Много, - произнес он вслух, делая героические усилия, чтобы скрыть свое отчаяние. - Пожалуй, чересчур много. Однако надо сказать, что господин Жерди располагает средствами. - Это он-то? Да у него и столечко не осталось, - перебил ростовщик, пожимая плечами, и отмерил большим пальцем на указательном нечто невообразимо крошечное. - Он разорен подчистую. Но если он вам задолжал, не тревожьтесь. Он большой пройдоха. Он женится. Вы меня знаете, так вот, я только что ссудил его двадцатью шестью тысячами франков. До свидания, господин Табаре. И ростовщик поспешно удалился, между тем как бедняга Табаре столбом застыл посреди тротуара. Чувства его были сродни непомерному горю, разбивающему сердце отца, которому внезапно открылось, что его любимый сын - негодяй. Но несмотря ни на что, старик так верил в Ноэля, что разум его все еще отвергал мучительные подозрения. Ведь ростовщик мог и оклеветать молодого человека. Люди, дающие деньги в рост из десяти процентов, способны на все. Очевидно, Клержо сильно преувеличил безумные траты своего клиента. А хоть бы и так! Сколько мужчин совершало ради женщин величайшие безумства, не переставая быть честными людьми! Папаша Табаре уже хотел войти в дом, но путь ему преградил вихрь кружев, шелка и бархата. Из дверей вышла молодая черноволосая дама. Легче птички она впорхнула в голубую карету. Папаша Табаре был ценитель красоты, дама очаровательна, но он даже не взглянул на нее. Он вошел и в парадном наткнулся на привратника, который стоял, держа шапку в руке, и умильно поглядывал на монету в двадцать франков. - Ах, сударь, - сказал ему привратник, - какая красивая дама, да какая изысканная! Что бы вам прийти на пять минут раньше! - Что за дама? Откуда взялась? - Эта элегантная дама, что вышла сию минуту, приезжала справиться о господине Жерди. Она дала мне двадцать франков за то, что я ответил на ее вопросы. Похоже, господин Жерди женится. Вид у нее был вконец разъяренный. Какая красотка! Думается мне, она его любовница. Теперь я понимаю, почему он уходил ночами. - Кто? Господин Жерди? - Ну, да, сударь, я вам об этом не говорил, потому что уходил-то он украдкой. Никогда, бывало, не попросит, чтобы я ему отворил. Какое там: удирает через маленькую дверцу каретного сарая. Я про себя думал: "Он просто не хочет меня беспокоить, очень деликатно с его стороны!" А мне ведь не жалко... Выкладывая все это, привратник по-прежнему не сводил глаз с монеты. Когда же он поднял глаза, чтобы взглянуть на своего господина и повелителя, тот уже исчез. "Еще один ветреник! - подумал привратник. - Ставлю сто су, что хозяин понесся вдогонку за той красавицей. Беги, беги, старый шут, может, и урвешь свой кусочек, да только он дорого тебе обойдется". Привратник не ошибся. Папаша Табаре помчался вдогонку за голубым экипажем. "Эта дамочка все мне расскажет!" - подумал он и выскочил на улицу. И вовремя: он успел заметить, как голубой экипаж заворачивает за угол. - О господи! - пробормотал сыщик. - Сейчас я потеряю ее из виду, а между тем правду я узнаю только от нее. Он пришел в то состояние нервического возбуждения, когда люди способны творить чудеса. До угла улицы Сен-Лазар он домчался с такой скоростью, словно ему было лет двадцать. О счастье! На Гаврской улице, в полусотне шагов, он увидел голубой экипаж, который застрял в уличном заторе. "Она у меня в руках!" - сказал себе папаша Табаре. Он устремил взор к Западному вокзалу, где на улице всегда полно незарегистрированных извозчиков. Как назло, ни одного экипажа! Сейчас он готов был воскликнуть наподобие Ричарда III: "Полцарства за фиакр!" Голубой экипаж тронулся и преспокойно покатил к улице Тронше. Сыщик побежал следом. Расстояние между ними, слава богу, почти не увеличивалось. Пробегая по середине мостовой и озираясь в поисках свободной кареты, папаша Табаре подбадривал себя: - В погоню, дружище, в погоню! Кому бог не дал головы, у того вся надежда на ноги! Гоп, гоп! Почему ты не догадался узнать у Клержо адрес этой женщины? Живей, старина, еще живей! Решил быть шпиком - изволь соответствовать избранному ремеслу, а то какой же ты шпик, если не умеешь бегать, как заяц. Он думал только о том, как бы настигнуть любовницу Ноэля, и ни о чем больше. Но все яснее было, что он отстает. Не добежав и до середины улицы Тронше, бедный сыщик выбился из сил; он чувствовал, что ноги отказываются нести его, а проклятый экипаж уже подъезжал к площади Мадлен. О радость! В этот миг старика нагнала открытая коляска, катившаяся в том же направлении. Папаша Табаре отчаянно, словно утопающий, замахал руками. Сигналы его были замечены. Он собрал последние силы и одним прыжком вскочил в коляску, не воспользовавшись подножкой. - Вперед, - приказал он, - за голубым экипажем, плачу двадцать франков! - Ясно! - подмигнув, отозвался кучер. И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом кнута, бормоча под нос: - Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя! Папаше Табаре самое время было перевести дух, силы его иссякали. Добрую минуту он не мог отдышаться. Они ехали по бульвару. Сыщик встал, держась за козлы. - Я больше не вижу голубой кареты! - сказал он. - А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва. - Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал - двадцать франков? Получишь все сорок. Кучер принялся нахлестывать лошадь, бурча под нос: - Ничего не попишешь, придется догнать. За двадцать франков я бы ее упустил: я женщин люблю и всегда держу их сторону. Но черт побери, два луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует! Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних вещах. Он не желал делать выводы прежде, чем повидает эту женщину, поговорит с ней, искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она может спасти или погубить своего любовника. Погубить Ноэля? Увы, да. Мысль о том, что Ноэль может оказаться преступником, терзала его, доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как докучная муха, которая в тысячный раз улетает и прилетает и снова бьется в стекло. Они миновали Шоссе-д'Антен, и голубой экипаж был теперь всего шагах в тридцати. Кучер обернулся: - Хозяин, карета останавливается. - Остановись тоже и не спускай с нее глаз: тронешься с места одновременно с ней. И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски. Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки, торговавшей кашемировыми шалями и кружевом. "Вот куда летят тысячефранковые билеты, - размышлял папаша Табаре. - Полмиллиона за четыре года! И что только делают эти создания с деньгами, которые щедро швыряют им их содержатели? Едят, что ли? На огне каких прихотей сгорают состояния? Наверно, у этих дамочек есть какие-то дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а те и рады разоряться ради них. Должно быть, они владеют каким-то особым искусством подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит им уловить в свои сети какого-нибудь беднягу, и он расстается с ними не раньше, чем принесет им в жертву все, что у него было". Коляска снова тронулась, но вскоре встала. Голубая карета остановилась перед лавкой, торгующей всякими диковинками. - Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! - в ярости пробормотал сыщик. - Да, если Ноэль совершил преступление, то по ее вине. А сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч франков. На сколько дней ей этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то, конечно, из-за денег. Но тогда он - бесчестнейший негодяй на свете. Какое чудовищное притворство и лицемерие! И подумать только, если я сейчас умру от негодования, он окажется моим наследником! Ведь в завещании написано черным по белому: "Завещаю сыну моему Ноэлю Жерди..." Если Ноэль убил, ему любой казни мало... Но эта женщина, кажется, никогда не вернется! Эта женщина и впрямь не торопилась: погода стояла прекрасная, туалет на красотке был восхитительный, и она пользовалась случаем показать себя. Посетила еще несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую, где пробыла более четверти часа. Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в своей коляске. Какая мука знать, что всего одно слово отделяет тебя от разгадки ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности его услышать! Папаше Табаре смертельно хотелось броситься следом за ней, схватить ее за руку и крикнуть: - Возвращайся домой, негодяйка, возвращайся скорее! Что тебе тут делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника, человека, которого ты разорила, подозревают в убийстве? Возвращайся же, и я добьюсь от тебя правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне скажешь, и сама не заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только возвращайся, неведение меня убивает! Наконец она собралась домой. Голубая карета покатила дальше, проехала по Монмартру, свернула на Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова. - Она живет здесь, - со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре. Он вылез из коляски, вручил кучеру два луидора и, приказав ему обождать, устремился за молодой женщиной. - Хозяину терпения не занимать, - подумал кучер, - но и дамочку голыми руками не возьмешь. Папаша Табаре отворил дверь привратницкой. - Как зовут даму, что сейчас приехала? - спросил он. Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать. - Так как же ее зовут? - настаивал старый полицейский. Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул. - Мадам Жюльетта Шаффур, - отвечал он. - Какой этаж? - Третий, дверь прямо. Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам Жюльетты. Горничная сказала ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет. Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не было ничего вызывающего, бьющего в глаза, ничего, что свидетельствовало бы о дурном вкусе. Трудно было поверить, что эта квартира содержанки. Но наш сыщик, во многом понимавший толк, заметил, что обстановка комнаты весьма недешева. Безделушки на камине - и те стоят никак не меньше двадцати тысяч франков. "Клержо не преувеличил", - подумал он. Его размышления прервало появление Жюльетты. Она сняла платье и накинула просторный черный пеньюар с отделкой из вишневого атласа. Ее роскошные волосы, слегка растрепавшиеся по вине шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались кольцами за очаровательными ушками. Папаша Табаре был ослеплен. Безумства Ноэля стали ему понятны. - Вы желаете побеседовать со мной, сударь? - спросила она, грациозно изогнув стан. - Сударыня, - ответствовал папаша Табаре, - я друг Ноэля, лучший его друг, смею сказать, и... - Потрудитесь присесть, сударь, - перебила его молодая женщина. Сама она расположилась на канапе, и ножка ее принялась поигрывать туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло. - Я пришел, сударыня, - начал он, - по важному делу. Ваш визит к господину Жерди... - Как! - удивилась Жюльетта. - Он уже знает, что я к нему приезжала? Ловко! У него отменная полиция. - Дорогое дитя... - отеческим тоном начал Табаре. - А, знаю, сударь, сейчас вы начнете меня бранить. Вас об этом попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я не удержалась. Это же тоска иметь такого любовника: не человек, а ребус, ничего о нем не известно, какая-то головоломка в черном фраке и белом галстуке, мрачное, загадочное создание. - Вы поступили опрометчиво. - Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо? - А если это не так? - Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне. В любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой, - я его просто не узнаю. Прежде всего папаше Табаре хотелось выяснить, не обеспечил ли себе Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло преступление. По его мнению, это был главный вопрос. Если да - Ноэль, несомненно, преступник. Если нет - вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счет мадам Жюльетта могла, как ему казалось, дать исчерпывающий ответ. Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудреные силки. Развязность молодой женщины несколько сбивала его с толку, однако он продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы: - А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля? - Его женитьбе! - воскликнула Жюльетта, прыснув со смеху. - Ах, он бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пускай себе женится, я больше слышать о нем не хочу. - Так вы его не любите? - спросил сыщик, несколько удивленный ее дружелюбной откровенностью. - Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему на свете приходит конец. Последние четыре года я веду невыносимую жизнь. Это я-то, любительница повеселиться! Если Ноэль меня не оставит, я сама дам ему отставку. У меня уже сил нет, поверьте, сознавать, что мой любовник стыдится меня и презирает. - Непохоже, красавица моя, чтобы он вас презирал, - возразил папаша Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом. - Вы хотите сказать, - отвечала она, поднявшись с кушетки, - что он много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что разорился ради меня; возможно, так оно и есть. Но какое мне дело? Я не вымогательница, так и знайте. По мне, лучше бы он меньше тратил на меня, но больше со мной считался. Все мои сумасбродства - от злости да от безделья. Господин Жерди обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты. - Вы сами знаете, он вас обожает. - Он-то? Говорю вам, он меня стыдится. Вы первый из его друзей, с которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со мной! Можно подумать, мое общество для него унизительно. Да вот хотя бы в прошлый вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы полагаете, он сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я его в тот вечер не видела. - Как! И вам пришлось возвращаться домой в одиночестве? - Нет. Около полуночи, к концу спектакля, голубок пожаловал обратно. Мы собирались поехать на маскарад в Оперу и там поужинать. Да, это было забавно! На балу голубок не решился ни откинуть капюшон, ни снять маску. А за ужином мне пришлось делать вид, что мы едва знакомы: там, видите ли, были его друзья. Вот вам и алиби, заготовленное на всякий случай. Запальчивость мешала Жюльетте заметить состояние папаши Табаре, иначе она бы наверняка прикусила язык. Сыщик побледнел, он дрожал как лист. - Подумаешь, - с нечеловеческим усилием проговорил он, - неужели такая малость испортила вам веселье за ужином? - Веселье! - передернув плечами, повторила молодая женщина. - Плохо вы знаете своего друга! Если когда-нибудь пригласите его на обед, не позволяйте ему пить. От вина он становится весел, как похороны по третьему разряду. После второй бутылки он был пьян в стельку, так пьян, что потерял все свои вещи: пальто, зонт, портмоне, мундштук... Дальше папаша Табаре не в силах был слушать; он вскочил и замахал руками как сумасшедший. - Негодяй! - возопил он. - Подлец! Мерзавец! Это он! Но теперь он попался! И сыщик бросился прочь, оставив Жюльетту в таком смятении, что ей пришлось позвать служанку. - Ах, милая, - сказала она, - я только что сделала большую глупость. Боюсь, как бы не вышло беды. Я просто уверена, что накликала несчастье, я это чувствую, знаю. Этот старый шут никакой не друг Ноэлю, он приходил что-то разнюхать, вытянуть из меня какие-то сведения, и это ему удалось. Сама того не заметив, я навредила Ноэлю. Что я могла такого сказать? Ума не приложу. Но как бы то ни было, надо его предупредить. Черкну ему записку, а ты найди посыльного. А папаша Табаре, вскочив в коляску, во весь дух помчал в префектуру. Убийца - Ноэль! Ярость его не знала границ, как некогда дружба и доверие. Итак, подлый и бесчестный негодяй жестоко посмеялся над ним, обвел его вокруг пальца! Сыщик жаждал мести, любое наказание за такое злодейство казалось ему слишком легким. "Мало того, что он убил Клодину Леруж, - рассуждал сыщик, - он еще и подстроил все так, чтобы обвинили и осудили невинного. А кто, как не он, убил свою бедную мать?" Папаша Табаре сожалел, что отменены пытки, что в наши дни нет средневековых палачей, упразднены четвертование, дыба, колесо. Гильотина срабатывает так быстро, что осужденный едва успевает почувствовать холодок железа, перерезающего мышцы шеи; щелк - и голова слетает с плеч. Желая облегчить смертную казнь, ее превратили в насмешку, попросту обессмыслили. Папашу Табаре поддерживала лишь уверенность, что он сумеет спутать Ноэлю все карты, предать его в руки правосудия и отомстить. - Ясно, - бормотал он, - что негодяй забыл свои вещи в поезде, спеша к любовнице, которая осталась в театре. Нельзя ли их отыскать? Если он оказался столь предусмотрителен, что, отринув осторожность, под вымышленным именем обратился на железную дорогу и забрал их, мне не удастся найти улик. Мадам Шаффур не станет свидетельствовать против него. Когда эта негодница поймет, что ее любовнику грозит опасность, она заявит, что Ноэль расстался с ней много позже десяти. Но только едва ли он посмел вернуться за вещами. На половине улицы Ришелье папаше Табаре стало дурно. "Сейчас меня хватит удар, - подумал он, - а если я умру, Ноэль увильнет от наказания, да еще окажется моим наследником. Если составляешь завещание, надо всегда иметь его при себе, чтобы уничтожить в случае необходимости". Заметив шагах в двадцати вывеску врача, он велел кучеру остановиться и бросился в дом. Он был так бледен и возбужден, в глазах у него застыло такое смятение, что доктор почти испугался, когда странный посетитель хриплым голосом потребовал: - Пустите мне кровь! Врач пытался что-то возразить, но старик уже сбросил сюртук и засучил рукав сорочки. - Скорее, пустите мне кровь! - повторил он. - Вы что, убить меня хотите? Видя такую настойчивость, врач решился, и вскоре папаша Табаре вышел от него, чувствуя себя куда лучше и несколько успокоившись. Часом позже, облеченный соответствующими полномочиями, он вдвоем с полицейским чиновником явился в бюро находок при железной дороге и приступил к поиску. Поиски увенчались именно тем результатом, на какой он рассчитывал. Вскоре папаша Табаре выяснил, что вечером во вторник, в последний день карнавала, в одном из купе второго класса поезда Э 45 были найдены пальто и зонт. Ему предъявили эти вещи, и он их узнал: они принадлежали Ноэлю. В кармане пальто обнаружилась пара рваных и исцарапанных перчаток жемчужно-серого цвета, а также неиспользованный обратный билет из Шату. Устремляясь на поиски истины, папаша Табаре слишком хорошо знал, какова будет эта истина. Предположение, возникшее у него внезапно, едва Клержо открыл ему глаза на безрассудства Ноэля, непрестанно подтверждалось все новыми доводами; когда он побывал у Жюльетты, оно превратилось в уверенность, но теперь, когда малейшие сомнения рассеялись, когда истина сделалась очевидной, он все-таки был сражен. - Едем же! - воскликнул он, опомнившись. - Надо его задержать! И он велел везти себя во Дворец правосудия, где надеялся застать судебного следователя. В самом деле, несмотря на позднее время, г-н Дабюрон был еще у себя в кабинете. Он беседовал с графом де Коммареном, пересказывая ему разоблачения, сделанные Пьером Леружем, которого граф полагал давно умершим. Папаша Табаре ворвался, как вихрь, очертя голову и не замечая, что в кабинете находится постороннее лицо. - Сударь! - вскричал он, заикаясь от возбуждения. - Сударь, нашелся истинный убийца! Это он, это мой приемный сын, мой наследник, это Ноэль! - Ноэль... - повторил г-н Дабюрон, вставая. И добавил, понизив голос: - Я подозревал... - Скорее, постановление на арест! - продолжал сыщик. - Если мы промешкаем лишнюю минуту, он от нас ускользнет! Любовница, наверно, предупредила его о моем визите, и он знает, что мы напали на след. Скорей, господин следователь, скорей! Г-н Дабюрон намеревался попросить объяснений, но старик сыщик продолжал: - Это еще не все: в тюрьме находится невинный человек, Альбер... - И часа не пройдет, как его выпустят, - возразил следователь. - Перед самым вашим приходом я распорядился, чтобы ему вернули свободу. Займемся другими делами. Ни папаша Табаре, ни г-н Дабюрон не обратили внимания на исчезновение графа де Коммарена. При имени Ноэля он тихонько направился к двери и поспешно удалился. XVII Ноэль обещал горы своротить, вылезти из кожи вон, но добиться освобождения Альбера. В самом деле, он посетил нескольких чиновников прокуратуры и повсюду сумел добиться отказа. В четыре он явился в особняк Коммаренов, чтобы сообщить графу, что его старания были безуспешны. - Господина графа нет дома, - доложил Дени, - но если сударь благоволит подождать... - Я подожду, - отвечал адвокат. - В таком случае, - продолжал лакей, - извольте, сударь, следовать за мной: господин граф приказал мне проводить вас в его кабинет. Такое доверие живо дало почувствовать Ноэлю, какого могущества он достиг. Отныне он здесь дома, он хозяин, наследник этого великолепия. Дотошно осматривая обстановку кабинета, он обратил внимание на генеалогическое древо, висящее возле камина. Он подошел ближе и стал изучать его. О, оно было как бы воплощением одной из прекраснейших страниц золотой книги французского дворянства! На нем можно было найти почти все имена, которым в истории нашей страны уделена глава или хотя бы абзац. Кровь Коммаренов текла в жилах представителей всех знатных родов. Двое были женаты на особах из королевского дома. Жаркая волна гордости захлестнула сердце адвоката, пульс его забился чаще, он надменно поднял голову и прошептал: - Виконт де Коммарен! В этот миг отворилась дверь, он обернулся - в кабинет вошел граф. Ноэль склонился было в почтительном поклоне, но полный ненависти, ярости и презрения взгляд отца остановил его. По коже у него пробежал озноб, он понял, что погиб. - Негодяй! - воскликнул граф и, боясь дать волю гневу, швырнул в угол трость. Он не желал ударить сына, считая его недостойным даже этого. Оба погрузились в угрюмое молчание, длившееся, как им показалось, целую вечность. У обоих в уме пронеслось столько мыслей, что не хватило бы целой книги, чтобы записать их. Ноэль первый дерзнул заговорить. - Сударь... - начал он. - Молчите по крайней мере, - глухим голосом перебил граф, - молчите! Боже правый, неужто вы мой сын? Увы, теперь я не могу больше в этом сомневаться. Негодяй, вы прекрасно знали, что ваша мать - госпожа Жерди. Подлец! Вы не только совершили убийство, но еще и постарались, чтобы подозрение пало на невинного. Матереубийца! Вы убили свою мать! Адвокат в замешательстве пытался возразить. - Вы ее убили, - продолжал граф окрепшим голосом, - свели в могилу если не ядом, то своим преступлением. Теперь я все понимаю. Сегодня утром она не бредила, и вы это знаете не хуже меня. Вы подслушивали и решили войти в тот миг, когда одно ее лишнее слово могло вас погубить. О, вы рассчитали впечатление, которое произведет ваш приход. Это к вам она обратила свое последнее слово: "Убийца!" Ноэль мало-помалу отступал в глубь комнаты и в конце концов прислонился к стене; волосы у него разметались, взгляд блуждал. Его сотрясала дрожь. На лице у него застыл невыразимый ужас, ужас изобличенного преступника. - Как видите, мне все известно, - продолжал граф, - и не мне одному. Постановление на ваш арест уже подписано. Крик ярости, похожий на глухое рычание, вырвался из груди адвоката. Губы его искривились. Поверженный в самый миг торжества, он взял себя в руки и совладал со страхом. Глядя на графа с вызовом, он гордо выпрямился. Г-н де Коммарен, не обращая более внимания на Ноэля, подошел к столу и выдвинул ящик. - Следуя долгу, - сказал он, - мне надо было бы предать вас в руки палача. Но я стараюсь не забыть, что прихожусь вам отцом. Сядьте. Напишите признание в совершенном вами преступлении и подпишите его. Затем вы найдете в этом ящике револьвер и да простит вас бог! И старый аристократ направился к двери, но Ноэль жестом остановил его и вытащил из кармана четырехзарядный револьвер. - Ваше оружие не потребуется, сударь, - отчеканил он. - Как видите, я принял меры. Живым я не дамся. Но... - Что вы хотите сказать? - сурово спросил граф. - Должен вам сообщить, сударь, - хладнокровно продолжал адвокат, - что я не желаю кончать самоубийством. По крайней мере сейчас. - Вот как! - с отвращением воскликнул г-н де Коммарен. - Он еще и трус! - Нет, сударь, нет. Но я покончу с собой не раньше, чем уверюсь в том, что иного выхода у меня нет, что спастись не удастся. - Негодяй! - вскричал граф с угрозой. - Неужели мне собственными руками... Он бросился к столу, но Ноэль ударом ноги задвинул ящик. - Послушайте, сударь, - отрывисто прохрипел он, - не будем тратить на пустую болтовню то немногое время, которое мне еще осталось. Я совершил преступление - это так - и не пытаюсь оправдываться. Но кто толкнул меня на него, как не вы? Теперь вы оказываете мне честь, предлагая револьвер. Благодарю, я отказываюсь от него. Увольте меня от вашего великодушия. Вам главное - избежать скандального процесса, который навлечет позор на ваше имя. Граф хотел возразить. - Не прерывайте меня! - властным тоном продолжал Ноэль. - Я не хочу кончать с собой. Я хочу спастись, если удастся. Помогите мне бежать, и обещаю вам, что живым я не дамся. Я прошу: помогите мне, потому что у меня нет при себе и двадцати франков. Последний мой тысячный билет истаял в тот день, когда... Словом, вы понимаете. Дома нет денег даже на похороны матери. Итак, денег! - Ни за что. - Тогда я сдамся властям, и вы увидите, что это будет означать для имени, которым вы так дорожите. Граф, не помня себя от ярости, рванулся к столу за револьвером. Ноэль заступил ему дорогу. - Не доводите до рукопашной, - холодно произнес он, - я сильнее. Г-н де Коммарен отступил. Упомянув о суде, о скандале, о позоре, адвокат задел больное место. С минуту старый аристократ колебался между стремлением уберечь свое имя от бесчестья и жгучим желанием покарать убийцу. Но родовая гордость Коммаренов пересилила. - Хорошо, - произнес он дрогнувшим голосом, в котором слышалось жгучее презрение, - покончим с недостойным спором... Чего вы хотите? - Я уже сказал - денег. Давайте все, что у вас тут есть. Решайтесь, да поскорей. Не далее как в субботу граф получил у банкира сумму, предназначавшуюся на обстановку дома для человека, которого он считал своим законным сыном. - У меня здесь восемьдесят тысяч франков, - сказал он. - Мало, - отвечал адвокат, - но что поделать, давайте. Признаюсь, я рассчитывал тысяч на пятьсот. Если мне удастся уйти, вы должны будете передать мне еще четыреста двадцать тысяч франков. Ручаетесь, что дадите их мне по первому требованию? Я найду способ их получить, не подвергаясь опасности. За это обещаю, что вы никогда больше обо мне не услышите. Вместо ответа граф отпер маленький сейф в стене, извлек из него пачку банковских билетов и бросил их к ногам Ноэля. В глазах адвоката сверкнула ярость, он шагнул к отцу. - Не доводите меня до крайности, - угрожающе проговорил он. - Люди, которым, подобно мне, нечего терять, становятся опасны. Я еще могу сдаться властям. Тем не менее он нагнулся и поднял деньги. - Даете ли вы слово, что выдадите мне остальные? - осведомился он. - Да. - В таком случае я ухожу. Не бойтесь, я не отступлю от нашего уговора. Живой я не дамся. Прощайте, отец! Вы истинный виновник всего, что случилось, но вам наказание не грозит. Небо не знает справедливости. Я проклинаю вас! Через час, войдя в кабинет г-на де Коммарена, слуги обнаружили графа на полу: он лежал, уткнувшись лицом в ковер, и почти не подавал признаков жизни. Тем временем Ноэль вышел из особняка Коммаренов и, пошатываясь от головокружения, миновал Университетскую улицу. Ему казалось, что мостовая ходит ходуном у него под ногами, что дома кружатся. Во рту у него было сухо, глаза щипало, желудок то и дело сжимали спазмы. Но странное дело, в то же время он испытывал какое-то облегчение, пожалуй, даже подъем. Теория почтенного г-на Балана подтверждалась. Все было кончено, все пропало, все рухнуло. Отныне больше не будет тревог, бессмысленных страхов, невыносимых кошмаров, не будет ни притворства, ни борьбы. Теперь ему нечего, решительно нечего опасаться. Доиграв свою чудовищную роль, он может сбросить маску и свободно вздохнуть. На смену неистовому возбуждению, которое помогло ему с таким цинизмом угрожать графу, пришла непреодолимая усталость. Чудовищное напряжение, в котором он находился всю последнюю неделю, внезапно исчезло. Лихорадка, обуревавшая его все эти дни, прошла, на смену ей явилась вялость, и он чувствовал настоятельную потребность в отдыхе. Он был безмерно опустошен, все на свете стало ему безразлично. Это ощущение апатии сродни морской болезни, при которой человека ничто не трогает, у него не хватает ни сил, ни смелости о чем-либо подумать, и даже неминуемая опасность не способна вывести его из этого состояния вялого безразличия. Если бы в это время полиция пришла его задержать, он и не подумал бы сопротивляться или защищаться. Он пальцем бы не шевельнул, чтобы спрятаться, бежать, спасти свою жизнь. Более того, на мгновение он задумался, не сдаться ли ему, чтобы обрести покой, чтобы покончить с тревогами, которые несло с собой спасение. Но его энергическая натура восстала против такого оцепенения. Душевная и телесная слабость сменилась новым приливом сил. К Ноэлю вернулось сознание опасности: объятый ужасом, он увидел впереди эшафот, как путник при свете молнии видит бездонную пропасть. "Нужно спасаться, - думал он. - Но как?" Он дрожал от смертельного страха, который отнимает у преступников остатки здравого смысла. Ноэль огляделся, и ему показалось, что несколько прохожих пристально смотрят на него. Ему стало еще страшнее. Он бросился бежать к Латинскому кварталу, без плана, без цели, просто чтобы не стоять на месте, - он был похож на запечатленное живописцем Преступление, которое преследуют фурии с бичами. Но вскоре он остановился: ему пришло в голову, что, если он будет бежать очертя голову, это привлечет к нему внимание. Ему казалось, что все в нем выдает преступника; он словно читал в лицах прохожих презрение и ужас, и в каждом взгляде ему чудилось подозрение. Он шел, машинально твердя: "Нужно на что-то решиться". Но его так лихорадило, что он не способен был смотреть по сторонам, размышлять, замечать окружающее, принимать решения. Еще раньше, вынашивая свои замыслы, он говорил себе: "Я могу попасться". В предвидении этого он выстроил целый план, как спастись от преследования. Делать то-то и то-то, пускаться на такие-то хитрости, принимать такие-то меры предосторожности. Но теперь вся его предусмотрительность казалась тщетной! Все, что он замышлял, представлялось ему невыполнимым. Его разыскивают, и в целом мире нет такого уголка, где он мог бы почувствовать себя в безопасности. Он был неподалеку от Одеона, когда мысль, мгновенная, как вспышка молнии, пронзила его погруженный в сумерки ум. Он сообразил, что его, вне всякого сомнения, уже ищут, что описание его наружности разослано повсюду, и теперь его белый галстук и ухоженные бакенбарды изобличают его, подобно клейму. Завидев парикмахерскую, он устремился туда, но, уже взявшись за ручку двери, внезапно испугался. А вдруг парикмахеру покажется странным, что он хочет сбрить бакенбарды? Что, если он станет его расспрашивать? Ноэль прошел дальше. Ему попалась еще одна парикмахерская, но те же сомнения вновь удержали его. Настал вечер, и с сумерками к Ноэлю возвращались мужество и самообладание. После кораблекрушения в самом порту надежда вновь вынырнула на поверхность. Быть может, он еще спасется? Мало ли есть способов! Можно уехать за границу, сменить фамилию, вновь добиться положения в обществе, выдать себя за другого. Деньги у него есть, а это главное. В Париже, да еще с восемьюдесятью тысячами франков в кармане, нужно быть последним дураком, чтобы дать себя сцапать. А когда эти восемьдесят тысяч подойдут к концу, он наверняка по первому же требованию получит впятеро больше. Ноэль уже раздумывал, какое обличье принять и к какой из границ пробираться, как вдруг его сердце, подобно раскаленному железу, пронзило воспоминание о Жюльетте. Бежать без нее? Зная, что они никогда больше не увидятся? Неужели он ударится в бега, преследуемый всеми полициями цивилизованного мира, затравленный, точно дикий зверь, а она останется и будет мирно жить в Париже? Нет! Ради кого он совершил преступление? Ради нее! Кто воспользовался бы его плодами? Она! Так справедливо ли будет, если она не понесет свою часть наказания? "Она меня не любит, - с горечью думал адвокат. - Она никогда меня не любила и будет только рада, что наконец-то от меня избавилась. Она обо мне ни разу не пожалеет, я ей не нужен; пустой сейф - вещь бесполезная. А Жюльетта благоразумна, она составила себе на черный день кое-какое состояние. Ни в чем не нуждаясь, она заведет другого любовника, забудет обо мне и заживет, не зная горя, а я... Бежать без нее?" Голос рассудка твердил ему: "Глупец! Тащить за собой женщину, да еще такую красавицу, - значит привлекать к себе все взгляды, обречь бегство на неудачу, по собственной воле угодить в руки погони". "Какая разница! - отвечала страсть. - Мы спасемся или погибнем вместе. Пускай она меня не любит, зато я ее люблю. Она мне нужна! И она поедет со мной, а если нет..." Но как повидаться с Жюльеттой, как поговорить с ней, как ее убедить? Идти к ней - чудовищный риск. Быть может, у нее уже засела полиция. "Нет, - рассуждал Ноэль, - никто же не знает, что она моя любовница. Об этом станет известно дня через два-три, не раньше. К тому же писать еще опаснее". Он подошел к фиакру, стоявшему недалеко от Обсерватории, и негромко назвал кучеру номер дома на Провансальской улице, значившего для него так много. Откинувшись на подушках фиакра, укачиваемый мерной тряской, Ноэль не ломал себе голову над тем, что ждет его в будущем, и даже не раздумывал, что именно скажет Жюльетте. Нет, он бессознательно перебирал в уме события, которые привели его к катастрофе: так умирающий окидывает взглядом всю драму или комедию своей жизни. Все началось ровно месяц назад. Разоренный, очутившись в безвыходном положении, без средств, он готов был на все, чтобы добыть денег, чтобы удержать мадам Жюльетту, как вдруг случай подсунул ему переписку графа де Коммарена - не только те письма, которые читал папаша Табаре и которые были показаны Альберу, но и те, которые были написаны графом, когда он думал, что подмена свершилась, и удостоверяли факт этой подмены со всей очевидностью. Прочтя их, он возликовал. Он поверил, что он законный сын графа. Вскоре мать развеяла его надежды, открыв ему правду. Ее правоту подтвердили два десятка писем мамаши Леруж, то же удостоверила сама Клодина, о том же свидетельствовал знак у него на теле. Но утопающий хватается за соломинку, и Ноэль решился, несмотря ни на что, пустить письма в ход. Он попытался, используя свое влияние на мать, заставить ее подтвердить графу, что подмена имела место, намереваясь добиться от него внушительной компенсации. Г-жа Жерди с негодованием отказалась. Тогда адвокат признался ей во всех своих безрассудствах, открыл матери глаза на их финансовое положение, не утаил, что он запутался в долгах, словом, обо всем рассказал и стал умолять г-жу Жерди, чтобы она попросила г-на де Коммарена о помощи. В этом она тоже отказала. О ее решимость разбивались все его мольбы и угрозы. Две недели длилась тягостная борьба между сыном и матерью, и сын вышел из нее побежденным. Тогда и пришла ему мысль убить Клодину. Эта дрянь была с г-жой Жерди не откровеннее, чем с другими, но Ноэль ей верил и думал, что она вдова. Если она не сможет свидетельствовать против него, какие препятствия останутся на его пути? Г-жа Жерди, а возможно, и граф. Их он не слишком опасался. Что касается г-жи Жерди, ей он всегда может возразить: "Вы отдали мое имя вашему сыну, а теперь готовы на все, чтобы он остался виконтом де Коммареном". Но как без лишнего риска избавиться от Клодины? После долгих размышлений адвокат придумал дьявольскую хитрость. Он сжег письма графа, удостоверявшие подмену, а оставил только те, которые позволяли ее заподозрить. Эти-то письма он показал Альберу, рассудив, что, если правосудию и удастся выяснить что-либо о причинах убийства Клодины, оно, естественно, заподозрит того, кто получал от этого убийства бесспорную выгоду. Нет, нельзя сказать, что он собирался свалить преступление на Альбера. С его стороны это была простая мера предосторожности. Он надеялся подстроить все таким образом, чтобы полиция понапрасну растратила силы в поисках предполагаемого убийцы. Занять место виконта де Коммарена он тоже не собирался. План его был прост: он убьет мамашу Леруж и станет выжидать; дело будет тянуться, он вступит в переговоры и заключит полюбовную сделку, выговорив себе состояние. Ноэль надеялся, что, если мать и узнает об убийстве, ее молчание будет ему обеспечено. Приняв эти меры предосторожности, он решил нанести удар во вторник, в канун поста. Для пущей уверенности в тот вечер он повез Жюльетту в Оперу и таким образом запасся на всякий случай неопровержимым алиби. Потеря пальто встревожила его лишь в первую минуту. Поразмыслив, он успокоился, убежденный, что никто ничего не узнает. Ему удалось совершить все, как он задумал, и теперь оставалось только ждать. Когда сообщение об убийстве попалось на глаза г-же Жерди, несчастная женщина догадалась, что это дело рук ее сына, и в первом порыве горя объявила, что пойдет и донесет на него. Ноэль испугался. Мать была в страшном возбуждении, а ведь одно ее слово могло погубить его. Он решился дерзко опередить события и сыграть ва-банк. Пустить полицию по следам Альбера значило обеспечить себе безнаказанность, а в случае вполне вероятного успеха стать наследником имени и состояния графа де Коммарена. Стечение обстоятельств и страх подстегивали Ноэля, удваивали его хитрость и отвагу. Папаша Табаре пришел как нельзя более кстати. Ноэль знал о его отношениях с полицией и понял, что лучшего наперсника ему не сыскать. Пока была жива г-жа Жерди, Ноэль трепетал. Горячка не способствует сохранению тайн и развязывает язык. Как только больная испустила дух, Ноэль решил, что теперь он спасен. Не видя более препятствий, он торжествовал. И вот когда он почти добился цели, все раскрылось. Как? Кто виноват? С какой стати воскресла тайна, которую он считал погребенной вместе с г-жой Жерди? Но не все ли равно человеку, упавшему в пропасть, о какой камень он споткнулся, по какому склону скатился? Фиакр остановился на Провансальской улице. Ноэль приоткрыл дверцу, выглянул, проверяя, все ли спокойно вокруг, нет ли кого в парадном. Не заметив ничего подозрительного, он, не выходя из кареты, сунул кучеру деньги в переднее окошечко, а затем, одним прыжком преодолев всю ширину тротуара, устремился вверх по лестнице. Завидя его, Шарлотта радостно воскликнула: - Это вы, сударь! Мадам с таким нетерпением ждет вас! Она места себе не находит от беспокойства! Жюльетта ждет? Беспокоится? Однако адвокат и не подумал расспрашивать горничную. Едва он переступил порог дома, к нему, казалось, вернулось обычное хладнокровие. Он понимал, какую неосторожность совершил, приехав сюда, и чувствовал, что дорога каждая минута. - Если позвонят, - сказал он Шарлотте, - не отворяйте. Что бы ни говорили, что бы ни делали, не отворяйте. На голос Ноэля выбежала мадам Жюльетта. Он поспешно втолкнул ее в гостиную, вошел следом и запер дверь. Только теперь молодая женщина как следует рассмотрела любовника. Он так переменился, лицо у него было такое искаженное, что она не удержалась от вопроса: - Что случилось? Ноэль не отвечал, он подошел к ней и взял за руку. - Жюльетта, - спросил он хриплым голосом, не сводя с нее горящих глаз, - Жюльетта, скажи мне как на духу: ты меня любишь? Она догадывалась, чувствовала: происходит нечто необычное; она ощущала атмосферу несчастья, но не могла отказать себе в удовольствии пожеманиться. - Противный, - надув соблазнительные губки, отвечала она, - вы не заслуживаете... - Перестань! - прервал ее Ноэль, с бешеной яростью топнув ногой. - Отвечай, - продолжал он, сжимая что есть силы ее красивые руки, - да или нет, любишь ты меня или нет? Сотни раз она дразнила любовника, забавляясь его яростью, смеха ради доводя до исступления, чтобы потом усмирить одним словом, но никогда еще не видела его таким. Ей было больно, очень больно, но впервые она не смела пожаловаться на его грубость. - Да, люблю, - пролепетала она. - Разве ты не знаешь? Почему ты спрашиваешь? - Почему? - отвечал адвокат, отпуская ее руки. - Почему? Потому что, если ты меня любишь, тебе придется это доказать. Если ты меня любишь, ты уедешь вместе со мной, все бросишь и бежишь со мной, причем немедленно: время не терпит. Молодой женщине стало страшно. - Боже правый, да что случилось? - Ничего. Видишь ли, Жюльетта, я слишком тебя любил. И когда у меня кончились деньги, которые были нужны для тебя же, на твои прихоти, на твои капризы, я потерял голову. Чтобы добыть денег, я... Я совершил преступление, понимаешь? Меня преследуют, я должен бежать. Хочешь уехать со мной вместе? Глаза Жюльетты расширились от изумления, она еще сомневалась. - Ты совершил преступление?.. - начала она. - Да! Хочешь знать, что именно я сделал? Я совершил убийство, я убил! И все это ради тебя. Адвокат был убежден, что, услышав это, Жюльетта с ужасом отшатнется от него. Он заранее смирился с тем, что вызовет у нее страх, какой внушают убийцы. Он полагал, что она отпрянет от него, как от зачумленного. Может быть, закатит истерику. Да мало ли что? Пойдут слезы, крики, вопли о помощи, о спасении. Но он заблуждался. Жюльетта бросилась ему на шею, повисла на нем, целуя с такой страстью, с какой не целовала никогда раньше. - Да, я люблю тебя, - приговаривала она. - Люблю! Ты пошел ради меня на преступление. Значит, ты меня любишь, у тебя есть сердце. А я не распознала тебя. Да, дорогую цену пришлось заплатить Ноэлю, чтобы возбудить страсть мадам Жюльетты, но он и не думал об этом. На миг его охватила безмерная радость, почудилось, что еще не все потеряно. И все же он нашел в себе силы разорвать объятия любовницы. - Нужно идти, - сказал он. - Хуже всего, что я не знаю, откуда грозит опасность. Для меня загадка, как они докопались до истины... Жюльетте припомнился странный сегодняшний гость, и она все поняла. - Это же я, я выдала тебя! - вскричала она, ломая в отчаянии руки. - Ты это сделал во вторник, да? - Во вторник. - А я, ничего не подозревая, рассказала про это твоему другу, ну, старику, как его, Табаре. Я решила, что это ты его послал сюда. - Сюда приходил Табаре? - Да, совсем недавно. - Тогда бежим! - воскликнул Ноэль. - Немедленно бежим! Чудо, что до сих пор за мной еще не пришли. Он схватил ее за руку и потянул за собой, но Жюльетта вырвалась. - Погоди, - сказала она. - У меня тут золото, драгоценности, я хочу взять их с собой. - Не надо, оставь. У меня есть деньги, много денег. Бежим... Но она уже открыла шифоньерку и бросала без разбору в маленький саквояж все, что представляло ценность. - Ты погубишь меня, погубишь, - повторял Ноэль. Он говорил, а сердце его полнила радость. "Какая беззаветная верность! - думал он. - Она по-настоящему любит меня. Ради меня она без колебаний готова отказаться от спокойной, безмятежной жизни, готова пожертвовать собой". Жюльетта уже застегнула саквояж и торопливо надевала шляпку, как вдруг раздался звонок. - Это они! - вскричал Ноэль, побледнев еще сильнее, если только такое возможно. Жюльетта и ее любовник напряженно прислушивались, словно окаменев; глаза у них испуганно расширились, на лбу выступил пот. Снова прозвенел звонок, потом еще раз. Вошла на цыпочках Шарлотта и шепотом сообщила: - Их там много. Я слышала, как они переговариваются. В дверь уже не звонили, а стучали. С площадки до гостиной долетел мужской голос, и можно было явственно разобрать слово "...закона". - Все, конец, - пробормотал Ноэль. - А по черной лестнице? - спросила Жюльетта. - Будь спокойна, они про нее не забыли. Жюльетта пошла проверить и вернулась мрачная и удрученная. На площадке она услышала чьи-то осторожные шаги. - Но должен же быть какой-то выход? - в ярости воскликнула она. - Да, - отвечал Ноэль. - Нужно только решиться. Я дал слово. Они открывают замок отмычкой. Заприте все двери на засов, и пусть их взламывают, это даст мне время. Жюльетта и Шарлотта выбежали из гостиной. Ноэль же, прислонясь к камину, вытащил револьвер и приставил к груди. Но в этот момент вернулась Жюльетта; увидев у любовника револьвер, она стремглав бросилась к нему и успела ударить его по руке. Прозвучал выстрел, пуля вошла Ноэлю в живот. Он испустил душераздирающий крик. Он пошатнулся, но ухватился за каминную полку и остался на ногах. Из раны потоком хлынула кровь. Жюльетта вцепилась в него, пытаясь вырвать револьвер. - Не убивай себя! - умоляла она. - Я не позволю, ты мой, я люблю тебя! Пускай они войдут. Что тебе с этого? Если они тебя посадят в тюрьму, ты убежишь. Я помогу тебе, подкуплю стражу. Мы с тобой будем жить вдвоем где-нибудь далеко, в Америке, нас никто не узнает... Входная дверь поддалась, теперь ломали дверь прихожей. - Пусти, - прохрипел Ноэль. - Нельзя, чтобы меня взяли живым. Сверхъестественным усилием преодолев мучительную боль, он высвободился и оттолкнул Жюльетту, так что она упала на кушетку. Затем, взведя курок, приставил револьвер к груди, туда, где стучало сердце, нажал на спусковой крючок и рухнул на пол. И тут в комнату ворвались полицейские. Поначалу они решили, что Ноэль, прежде чем покончить с собой, убил любовницу. Известно ведь, есть люди, которые предпочитают покидать эту бренную юдоль в компании. К тому же они слышали два выстрела. Но Жюльетта уже вскочила на ноги, крича: - Доктора! Доктора! Он еще жив! Один из полицейских побежал за врачом, а остальные под руководством папаши Табаре перенесли тело адвоката на кровать мадам Жюльетты. - Попробовал бы он не покончить с собой! - пробурчал старый сыщик, чей гнев не утих даже от такого зрелища. - Я любил его, как сына, да и до сих пор он помянут в моем завещании. Но тут папаша Табаре умолк: Ноэль застонал и открыл глаза. - Видите! - закричала Жюльетта. - Он будет жить! Адвокат чуть заметно кивнул, с трудом пошевельнулся и полез правой рукой сперва во внутренний карман сюртука, а потом под подушку. Ему даже удалось повернуться на бок лицом к стене, а потом снова лечь на спину. Он сделал знак, его поняли и подсунули под голову подушку. И тогда прерывающимся, сиплым голосом он произнес: - Это я убил... Напишите, я подпишу... Альбер будет рад... Я обязан ему... Пока записывали его признание, он притянул Жюльетту к себе и шепнул ей на ухо: - Деньги под подушкой, дарю их тебе. Изо рта у него хлынула кровь, и все решили, что он уже отходит. Однако у него хватило сил подписать свои показания и даже поддеть папашу Табаре. - А папенька, оказывается, путается с полицией, - прохрипел он. - Что, приятно охотиться на друзей? Эх, затеял я хорошую игру, но, когда в ней участвуют три женщины, проигрыш обеспечен. Началась агония, и, когда прибыл врач, ему осталось лишь констатировать смерть сьера Ноэля Жерди, адвоката. XVIII Как-то вечером спустя несколько месяцев помолодевшая лет на десять маркиза д'Арланж рассказывала у м-ль де Гоэлло небольшому кружку приятельниц про свадьбу своей внучки Клер, которая только что вышла за виконта Альбера де Коммарена: - Бракосочетание, очень скромное, состоялось в наших владениях в Нормандии. Так захотел зять, хотя я была решительно против. Шум вокруг ошибки, жертвой которой он стал, следовало бы заглушить блистательной свадьбой. Таково мое мнение, и я его не скрывала. Но что поделать, этот юноша упрям, как его отец, а что это такое, вы знаете. Он уперся. А моя бесстыдница внучка, глядевшая будущему мужу в рот, тоже пошла против меня. Впрочем, какое это имеет значение. Хотелось бы мне встретить человека, который сейчас набрался бы храбрости признаться, что он хоть на миг да усомнился в невинности Альбера. Я оставила новобрачных, которые воркуют, словно голубки, предаваться радостям медового месяца. Надо признать, они дорогой ценой заплатили за свое блаженство. Ну, дай им бог счастья и кучу детишек - у них есть на что их вырастить и обеспечить приданым; господин де Коммарен в первый и, вне всяких сомнений, последний раз в жизни вел себя как ангел. Поверите ли, он передал свое состояние, все целиком, сыну. А сам намерен уединенно жить в одном из своих поместий. Думаю, бедняга недолго протянет. Не стану даже ручаться, все ли у него в порядке с головой после удара... Ладно, внучка моя пристроена и неплохо. Одна я знаю, чего это стоило, и теперь мне придется жить очень экономно. Но я всегда презирала родителей, которые не желают идти на денежные жертвы, когда от этого зависит счастье их ребенка. Маркиза умолчала лишь об одном - о том, что за неделю до свадьбы Альбер выручил ее в крайне затруднительных обстоятельствах, уплатив крупный долг. Правда, после свадьбы она позаимствовала у него всего лишь девять тысяч франков, но зато в ближайшие дни собирается признаться, как ей докучают обойщик, портниха, три хозяина модных лавок и еще с пяток поставщиков. Ну да бог с ней