то метре от них девушки торопливо шагали к метро, а совсем рядом поток машин застрял в уличной пробке: это могло затянуться на добрый час. Ни одна душа не выказала ни малейшего интереса к теплой дружеской беседе двух мужчин, сидящих в припаркованной на обочине машине. Tapp заговорил сразу, как только Макелвор сел на место водителя. Ему нужно отправить радиограмму Аллелайну, сказал он. Это должно быть личное послание с пометкой "расшифровать лично"; пока Стив работает с аппаратом, Tapp будет стоять около него с пистолетом. - В какую чертовщину ты вляпался, а, Рикки? - недовольно осведомился Макелвор, пока они под руку возвращались в здание резидентуры. - Вся контора тебя ищет, ты знаешь это или нет? Они же с тебя шкуру живьем сдерут, если найдут. Нам приказано при первом твоем появлении оставить от тебя мокрое место. Он подумывал о том, чтобы извернуться и двинуть Тарра по шее, но решил, что не успеет и Tapp убьет его быстрее. Шифровка будет состоять примерно из двухсот групп, сказал Tapp, пока Макелвор отпирал наружную дверь и включал свет. Когда Стив передаст ее, они останутся сидеть рядом с аппаратом и дождутся ответа Перси. Если Тарра не подводит его чутье, Перси завтра же примчится в Париж, чтобы лично встретиться с Рикки. Эта встреча состоится здесь же, в резидентуре, потому что, как считает Tapp, вероятность того, что русские попытаются убить его в здании британской дипломатической миссии, может быть сведена почти к нулю. - Ты идиот, Рикки. Не русские собираются тебя убить, а мы. На двери первой комнаты висела табличка "Приемная"; это было все, что осталось от "крыши". Там стояла старая деревянная стойка, а на замызганной стене висела устаревшая "Памятка гражданина Великобритании". Здесь Tapp левой рукой обыскал Макелвора на предмет оружия, но ничего не нашел. Здание было построено с внутренним двором, и большая часть секретных помещений и оборудования - шифровальная комната, сейфы и кладовые, а также специальная аппаратура - располагались по другую сторону двора. - Ты совсем спятил, Рикки, - продолжал монотонным голосом увещевать его Макелвор, нажимая на кнопку звонка в шифровальную комнату, после того как они прошли через вереницу пустых кабинетов. - Ты всегда мнил себя Наполеоном Бонапартом, и теперь это доконало тебя окончательно. Твой папаша в свое время перекормил тебя религией. Стальная заслонка на двери отодвинулась в сторону, и в окошечке появилось недоуменное, слегка глуповатое лицо. - Можешь идти домой, Бен. Ступай к своей благоверной, но от телефона далеко не отходи. На случай, если ты мне понадобишься, будь на месте. Оставь книги там, где они лежат, и вставь ключи в машину. Я сейчас буду говорить с Лондоном, без посторонней помощи. Лицо исчезло, и они подождали, пока юноша откроет дверь изнутри: один ключ, другой, пружинный замок. - Этот джентльмен прибыл прямо с Востока, Бен, - объяснил Макелвор, когда дверь наконец открылась. - Это один из моих самых лучших связных. - Здравствуйте, сэр, - сказал Бен. Он оказался высоким интеллигентного вида юношей в очках и с немигающим взглядом. - Ну, давай, убирайся поживее, Бен. Я не собираюсь ничего удерживать у тебя из зарплаты. Впереди выходные, и отрабатывать потом ничего не нужно будет. Давай-давай, шагай. - Бен остается здесь, - сказал Tapp. В кембриджском здании Цирка освещение было тускло-желтым, и оттуда, где стоял Мэндел, а именно с третьего этажа магазина одежды, казалось, Что влажный асфальт блестит, как дешевая позолота. Близилась полночь, и уже часа три он находился между тюлевой занавеской и длинной одежной вешалкой. Он стоял так, как стоят "легавые" всего мира: слегка расставив прямые ноги в стороны и чуть отклонившись назад. Он низко надвинул шляпу и поднял воротник, чтобы белизна его лица как можно меньше была заметна с улицы, но он вот уже три часа наблюдал за главным входом внизу, и его глаза блестели, как глаза кошки в угольной шахте. Мэндел прождал бы так еще три или шесть часов: он снова был в деле, и запах снова щекотал ему ноздри. Кроме того, Мэндел был по натуре совой; темнота этой примерочной как нельзя лучше поддерживала его в бодром состоянии. Свет, попадавший в комнату с улицы, ложился на потолок бледными пятнами. Все остальное - столы для раскроя, рулоны ткани, отделочные машины, паровой утюг, фотографии принцев крови с автографами, - все эти вещи, конечно, остались на своих местах, потому что он видел их во время своей рекогносцировки сегодня днем, но свет туда не попадал, и даже сейчас он едва различал все это во мраке. Большинство подъездных путей находилось в поле его зрения: восемь или девять неравнозначных дорог и аллей, которые, неизвестно из каких соображений, выбрали кембриджский Цирк местом своей встречи. Между ними - призрачная мишура зданий, дешево отделанных осколками империи: римский банк, театр, похожий на громадную оскверненную мечеть. За ними - тянущиеся ввысь кварталы, выстроившиеся в шеренги, словно армия роботов. А над всем этим розоватое небо, медленно заволакивающееся туманом. Почему так тихо? - недоумевал он. Театр опустел уже давно, но почему вся эта индустрия развлечений в Сохо, которая находится всего в двух шагах отсюда, не наполняет все кругом шумом разъезжающихся такси и прогуливающихся компаний? И ни одного грузовика с фруктами, которые обычно с грохотом носятся по Шефтсберн-авеню по пути на Ковент-гарденский рынок. Мэндел еще раз поднес к глазам бинокль и осмотрел здание, что стояло прямо через дорогу напротив. По сравнению с соседними оно, казалось, спит совсем уж беспробудным сном. Двойные двери портика были закрыты, из цокольного этажа не пробивалось ни лучика. Только на четвертом этаже из второго окна слева струился бледный свет; Мэндел знал, что там находится комната дежурного офицера - об этом его предупредил Смайли. Он на секунду вскинул бинокль вверх, направляя его на крышу, где целая плантация антенн образовывала на фоне неба причудливые узоры; затем на один этаж вниз, где чернели четыре окна узла связи. "Ночью все пользуются парадной дверью, - говорил ему Гиллем. - Это было сделано, чтобы сэкономить на вахтерах". За эти три часа только три события вознаградили Мэндела за его бдение: по одному в час. В половине десятого синий "форд-транзит" доставил двоих мужчин, которые несли что-то похожее на ящик с боеприпасами. Они сами открыли дверь и, как только вошли, тут же заперли ее за собой, а Мэндел тем временем бормотал в телефонную трубку, комментируя происходящее. В десять часов прибыл "челнок": Гиллем и об этом его предупреждал. "Челнок" объезжал по очереди все периферийные подразделения Цирка и собирал там самые свежие документы, чтобы затем сдать их на выходные на хранение. Очередность, по словам Гиллема, была следующей: Брикстон, Эктон, Саррат и, наконец, Адмиралтейство; часам к десяти машина обычно прибывала в Цирк. В этот вечер они приехали минута в минуту; двое мужчин вышли изнутри, чтобы помочь разгрузить "челнока"; Мэндел передал и об этом, за что Смайли отблагодарил его терпеливым "спасибо". Интересно, Джордж сейчас сидит в кресле? И в такой же темноте, как и он, Мэндел? Ему почему-то казалось, что да. Из всех чудаковатых типов, которых ему довелось встречать, Смайли, пожалуй, был самым колоритным чудиком. Посмотреть на него, кажется, он и дорогу-то сам перейти не в состоянии; но с таким же успехом можно предложить свое покровительство ежу. Чудик, размышлял Мэндел. Всю жизнь гонялся за преступниками и до чего в результате дошел? Взламывает замок, проникает ночью в магазин, стоит здесь в темноте и шпионит за чудиками. Он никогда раньше не снисходил до общения с ними, пока не познакомился со Смайли. Считал, что все они - сборище любителей и вчерашних студентов, сующих нос везде, где их не просят; считал, что они действуют противозаконно; считал, что самое большее, до чего может снизойти его отдел, так это в интересах своего и общественного блага сказать: Да, сэр, нет, сэр" - и дальше этого в общении не заходить. Если подумать, то он и до сих пор так считал, правда, Смайли и Гиллем в его глазах представляли заметное исключение из общего правила. Незадолго до одиннадцати, то есть около часа назад, подъехало такси. Обычное лондонское такси, которое остановилось у театра. Даже об этом его предупредил Смайли: почти у всех в Цирке сложилась привычка не подъезжать на такси к самым дверям. Некоторые высаживались у магазина "Фойлз", другие на Олд-Комптон-стрит или где-нибудь рядом; в общем, большинство из них для отвода глаз объявляли таксисту при посадке какое-нибудь привычное место поблизости; для Аллелайна таким был театр. Мэндел ни разу до этого не видел Аллелайна, зато ему дали довольно подробный словесный портрет Перси, и сейчас, когда он поднес к глазам бинокль, то тут же без всяких сомнений узнал его: крупный неповоротливый мужчина в темном пальто; Мэндел разглядел даже, как у таксиста недовольно вытянулась физиономия в ответ на чаевые Перси, и он крикнул что-то ему вслед, пока Аллелайн рылся в карманах в поисках ключей. Гиллем объяснил Мэнделу, что у парадной двери нет охраны, она просто запирается на замок. Охранники сидят внутри, сразу за поворотом налево в конце коридора. Кабинет Аллелайна - на пятом этаже. Мэндел не мог со своей позиции видеть свет в его окне, но там был еще и люк в потолке, так что отблеск света должен попасть на трубу дымохода. И верно; через несколько минут Мэндел увидел, как желтое пятно упало на закопченную кладку: Аллелайн вошел к себе. А молодому Гиллему нужно отдохнуть, подумал Мэндел. Он уже сталкивался с этим раньше: такие стойкие и крепкие иногда надрываются к сорока годам. Они прячут это где-то внутри себя, делают вид, что ничего не происходит, пытаются найти поддержку у более взрослых и опытных, которые в конце концов вдруг оказываются не такими уж взрослыми и опытными; и в один прекрасный день на них все сваливается, а их кумиры рассыпаются на глазах, и им ничего больше не остается, кроме как сидеть за столом у себя в кабинете и лить слезы, вытирая их промокательной бумагой. Трубка телефона лежала на полу. Подняв ее, он сказал: - Похоже, Кузнец прибыл на место. Он назвал номер такси и снова стал ждать. - Как он выглядел? - пробормотал Смайли. - Озабоченно, - ответил Мэндел. - Что ж, немудрено. А вот этот никогда не надорвется, с удовольствием решил Мэндел; этот Смайли - один из тех самых хилых дубов. Ты думаешь, что он свалится от первого же дуновения, но, когда дело доходит до урагана, он оказывается единственным, кто выстоял до конца. В этот момент его размышления прервал шум второго такси, которое остановилось прямо у парадного входа, и высокая фигура неторопливо и аккуратно стала подниматься по ступенькам, шагая осторожно, как человек, который бережет свое больное сердце. - Приехал ваш Скорняк, - пробормотал Мэндел в трубку. - Постой-ка, а вот и Солдатик тут как тут. Прямо собрание почтенных старейшин, ни дать ни взять. Только не бери это близко к сердцу. Старенький "Мерседес-190" выскочил из-за угла Эрлам-стрит, повернул прямо под окном, у которого стоял Мэндел, и, с трудом вписавшись в поворот, остановился у начала Чаринг-Кросс-роуд. Грузный рыжеволосый молодой человек выбрался из машины, хлопнул дверцей и тяжело зашагал через улицу к входу в здание, не потрудившись даже вытащить ключи из замка зажигания. Минутой позже еще одно окно зажглось на четвертом этаже: к компании присоединился Рой Бланд. Все, что нам теперь остается узнать, это кто выйдет оттуда, подумал Мэндел. Глава 36 Улица Лок-Гарденс, которая, по-видимому, получила свое название от Кэмден и Хэмпстед-роуд-Локс, пролегавших неподалеку, представляла собой ряд из четырех домов девятнадцатого века с плоскими фронтонами, выстроенных полукругом. В каждом из них было по три этажа плюс цоколь, а позади тянулся сад, обнесенный оградой и спускающийся к каналу Регента. Отсчет шел со второго по пятый; номер один либо уже снесли, либо его вообще никогда не существовало. Дом под номером пять замыкал ряд с северной стороны, и в качестве конспиративной квартиры лучший вариант придумать было трудно: примерно в тридцати метрах от дома расходились в разные стороны три подъездные дороги, а тропинка, что шла вдоль канала, предоставляла, по сути дела, еще две возможности подхода к зданию. Севернее пролегала Кэмден-Хай-стрит, оживленная транспортная магистраль, на юге и западе парки и Примроуз-Хилл (Небольшая возвышенность в северной части Риджентс-парка (букв. - холм примул)). Кроме того, этот район не нес на себе признаков какой-то определенной социальной принадлежности и не требовал этого от своих обитателей. Некоторые дома здесь перестроили под многоквартирные; почти все квартиры были однокомнатными, а у входа было столько звонков, что панель смахивала на клавиатуру печатной машинки. Другие дома явно относились к разряду более шикарных; там перед дверью красовалась всего одна кнопка, В номере пятом их было две: одна для Милли Маккрейг, другая для ее постояльца мистера Джеффсрсона. Миссис Маккрейг была женщиной богомольной и постоянно собирала разные пожертвования, что, помимо прочего, предоставляло ей отличную возможность приглядывать за местными жителями, которые, однако, вряд ли могли в полной мере оценить ее усердие. О Джефферсонс, ее постояльце, знали мало: вроде бы иностранец, вроде бы занят в нефтяном бизнесе и часто бывает в разъездах. Лок-Гарденс был для него чем-то вроде pied-a-terre (Временное, непостоянное жилище, пристанище). Te из соседей, кто удосуживался обратить на него внимание, нашли его скромным и респектабельным. Точно такое же впечатление, пожалуй, они составили бы и о Джордже Смайли, если бы случайно заметили его в тусклом свете крыльца в девять часов того самого вечера, когда Милли впустила его в гостиную и задернула свои пуританские занавески. Это была сухая и жилистая шотландская вдова: она носила коричневые чулки и коротко стриглась, а ее морщинистая кожа была, как у многих стариков, словно отполирована. В интересах Господа и Цирка она в свое время вела занятия в христианских школах в Мозамбике, а также занималась миссионерской деятельностью среди моряков Гамбурга, и хотя с тех пор вот уже двадцать лет работала профессиональным "слухачом", до сих пор была склонна считать весь мужской род грешниками. Для Смайли оставалось загадкой, что она думает по поводу его прихода. Ее поведение с самого начала было проникнуто глубоким скорбным спокойствием; она показывала ему дом, словно смотритель замка, обитатели которого уже давным-давно умерли. Сперва она провела его по цокольному этажу, сплошь заставленному комнатными растениями, там жила она сама; старые открытки, попадающиеся на глаза то тут, то там, медные столешницы, черная резная мебель - все это с некоторых пор, кажется, стало характерным для обиталищ повидавших мир англичанок определенного возраста и социального положения. Совершенно верно, подтвердила она, если Цирку требуется связаться с ней ночью, они звонят ей по телефону, установленному здесь, в цокольном этаже. Совершенно верно, наверху есть отдельный телефон, но он предназначен только для исходящих звонков. К телефону внизу дополнительно подключен еще один аппарат в столовой наверху. Затем они поднялись на первый этаж, где вся обстановка будто нарочно была подобрана так, чтобы продемонстрировать дурной вкус администрации, преклоняющейся перед дорогими вещами: кричащие полосатые портьеры в стиле ампир, золоченые стулья под старину, древние плюшевые диваны с бахромой по углам. Кухня хранила свою изначальную убогость: судя по всему, хозяйка сюда почти никогда не заходила. Оттуда они вышли на застекленную террасу - что-то среднее между буфетной и оранжереей, из окон которой был виден неухоженный сад и канал. На кафельном полу вперемешку стояли старый отжимной каток для белья, медные тазы и ящики с тоником. - А где "жучки", Милли? - Смайли вернулся в гостиную. - Они установлены попарно под обоями, - пробормотала Милли. - По две пары на каждую из комнат первого этажа и по одной - на каждую из верхних комнат. Каждая пара подключена к отдельному магнитофону. Смайли поднялся вслед за ней по крутой лестнице. На верхнем этаже мебели не было совсем, за исключением того, что в спальной комнате на чердаке стоял стальной стеллаж с восемью ленточными магнитофонами в два яруса. - А Джефферсон знает обо всем этом? - С мистером Джефферсоном, - поджав губы, сказала Милли, - сотрудничают на основе взаимного доверия. - Это было самым сильным для нее способом выразить Смайли свое неодобрение либо свою приверженность христианской этике. Когда они снова сошли вниз, старуха показала ему, как управляется вся система. В каждый настенный выключатель света вмонтированы дополнительные контакты. В любое время, когда Джефферсон или кто-нибудь из ребят, как она выразилась, хотели записать что-нибудь, им достаточно встать и повернуть вниз левый рычажок выключателя света. С этого момента система начинала работать в режиме акустической активации: иными словами, катушки вращались только тогда, когда кто-нибудь говорил. - А где обычно находитесь в это время вы, Милли? Она остается внизу, сказала она так, будто только там и положено всегда быть женщине. Смайли начал выдвигать разные ящики комодов, открывать шкафчики, переходить из комнаты в комнату. Затем он снова вышел на террасу, откуда открывался вид на канал. Достав из кармана фонарик, он коротко мигнул в темноту сада. - Каковы сигналы безопасности? - спросил Смайли, вернувшись в гостиную и сосредоточенно ощупывая выключатель у двери. Ее монотонный ответ прозвучал как заупокойная проповедь: - Две полные бутылки с молоком на крыльце - можно входить, все в порядке. Нет бутылок с молоком - входить нельзя. Из глубины террасы донеслось едва слышное постукивание. Вернувшись туда, Джордж открыл застекленную дверь и после торопливого приглушенного диалога появился вместе с Гиллемом. - Вы ведь знаете Питера, не так ли, Милли? Может быть, и знает, а может, и нет; ее маленькие колючие глаза презрительно сверлили новоприбывшего. Он осматривал крышку выключателя, шаря при этом в кармане. - Что он делает? Он не имеет права этого делать. Остановите его. Смайли сказал, что, если у нее есть какие-то опасения, пусть позвонит Лейкону из своей цокольной комнаты. Милли Маккрейг не пошевелилась, но на ее словно задубелых щеках вдруг проступили красные пятна, и она в гневе начала нервно щелкать суставами пальцев. Гиллем осторожно вывернул винтики по обе стороны пластмассовой крышки и, сняв ее, стал пристально изучать проводку. Потом очень аккуратно поменял контакты, перекрутив между собой проводки, и прикрутил крышку на место, оставив остальные выключатели нетронутыми. - Давай попробуем, - сказал Гиллем, и, когда Смайли поднялся наверх, чтобы проверить работу магнитофона, Питер зарычал низким хриплым голосом Поля Робсона его знаменитую песню о Миссисипи. - Спасибо, - с содроганием произнес Смайли, снова сойдя вниз, - этого больше чем достаточно. Милли спустилась в свою комнату, чтобы позвонить Лейкону. Смайли же начал устанавливать декорации. Поставил телефон рядом с креслом в гостиной, затем расчистил себе путь отхода на террасу. Он принес две бутылки молока из холодильника, что стоял на кухне, и выставил их на крыльцо, чтобы обозначить, как эклектично выразилась Маккрейг, что можно входить, все, мол, в порядке. Он разулся, оставив туфли на террасе, и, выключив везде свет, занял свой пост в кресле. Как раз Мэндел сделал пробный звонок. Тем временем Гиллем возобновил свое дежурство у тротуара рядом с каналом. Эта пешеходная дорожка закрывается для публики за час до наступления темноты; после этого она может превратиться во что угодно: начиная от места свидания для влюбленных и заканчивая ночным пристанищем для бродяг; и тех и других по разным причинам привлекала кромешная тьма под мостом. В эту холодную ночь, однако, Гиллем никого не заметил. Время от времени мимо, грохоча, пролетал пустой поезд, оставляя после себя еще большее ощущение пустоты. Нервы Питера были так напряжены, а ожидания так разнообразны, что на какое-то мгновение все предметы этой ночи предстали перед ним в каком-то зловещем обличье: семафоры на мосту превратились в виселицы, железнодорожные склады, расположенные в зданиях викторианской эпохи, - в гигантские тюрьмы с зарешеченными сводчатыми окнами, высившиеся на фоне туманного неба. Где-то рядом слышалось шуршание крыс и воняло застоявшейся водой. Затем огни в гостиной погасли; теперь весь дом погрузился в темноту, и лишь узкие желтые полоски светились по краям занавесок в цокольной комнате Милли. С застекленной террасы, пробившись через запущенный сад, ему мигнул узкий лучик. Вытащив из кармана фонарик, Гиллем снял дрожащими пальцами серебристый колпачок, направил фонарь так, чтобы с террасы было видно, и посигналил в ответ. С этого момента им оставалось только ждать. Tapp швырнул Бену пришедшую в ответ шифровку из Лондона, прихватив заодно из сейфа одноразовый шифроблокнот. - Давай, - сказал он, - отработай свою зарплату. Разгрызи этот орех. - Это лично для вас, - возразил Бен. - Посмотрите: "Тарру от Аллелайна, расшифровать лично". Я не имею права прикасаться к этому. Здесь гриф сверхсекретности. - Делай, что он говорит, Бен, - сказал Макелвор, наблюдая за Тарром. За десять минут ни один из них не проронил ни слова. Tapp стоял в противоположном конце комнаты и очень нервничал из-за того, что приходится ждать. Он засунул пистолет за пояс рукояткой внутрь. Его пиджак лежал на стуле. Рубашка взмокла от пота и прилипла к спине. С помощью линейки Бен считывал группы цифр и затем аккуратно выписывал то, что у него получалось, в разграфленный блокнот, лежащий перед ним на столе. Сосредоточившись, он уперся языком в кончики зубов и, закончив работу, легонько прищелкнул им. Отложив в сторону карандаш, он вырвал листок и протянул его Тарру. - Читай вслух, - сказал Рикки. Голос Бена звучал мягко и слегка взволнованно: - "Тарру от Аллелайна расшифровать лично. Я настоятельно требую разъяснений и/или образцы материала прежде чем ответить на ваш запрос. Цитата информация жизненно важная для жизнедеятельности Службы конец цитаты не соответствует квалификационным нормативам. Позвольте напомнить о вашем тяжелом положении ставшем результатом вашего позорного исчезновения запятая приказываю немедленно перейти в подчинение Макелвору повторяю немедленно запятая Шеф". Бен еще не успел дочитать до конца, как Tapp начал как-то странно нервно смеяться. - Вот так так, ну, Перси, ну, молодец! - воскликнул он. - Да, да, повторяю - нет! Знаешь, почему он увиливает, дорогуша Бен? Он, паразит этакий, примеривается, как бы мне в спину выстрелить! Так он и мою русскую девушку угробил. Он хочет проделать со мной тот же фокус, сукин сын. - Он ерошил Бену волосы, кричал и смеялся. - Смотри, Бен, в этой чертовой конторе есть несколько вшивых ублюдков, так что не доверяй одному из них, предупреждаю тебя, или никогда не будет из тебя толку! Одиноко сидя в темноте гостиной, в неудобном, по милости хозяйственников, кресле, Смайли продолжал ждать, неловко прижав плечом к уху телефонную трубку. Иногда он бормотал что-то, и Мэндел бормотал ему в ответ; но большую часть времени они хранили молчание. Настроение у Джорджа было подавленным, даже немного мрачным. Подобно актеру, он испытывал разочарование перед выходом на сцену, ощущение того, что какие-то вещи, казавшиеся когда-то значительными и великими, в конце концов становятся маленькими и ничтожными; как и сама смерть казалась ему теперь чем-то маленьким и ничтожным после всех ударов и столкновений, которые принесла ему жизнь. Он уже не испытывал того желания завоевать, покорить, которое он знал когда-то. Его мысли, как это часто случалось, когда он чего-то боялся, были заняты людьми. У него не было суждений или мнений относительно какого-то отдельного человека. Ему просто хотелось знать, как воспримут то, что должно произойти, и потому он чувствовал небывалую ответственность. Он думал о Джиме и Сэме, о Максе, Конни и Джерри Уэстерби и о том, что, вероятно, какие-то личные отношения будут безвозвратно утеряны. Особое место в его воспоминаниях занимала Энн, он думал о безнадежной неразберихе того разговора среди утесов Корнуолла; ему было интересно, может ли вообще существовать такая любовь между двумя разумными существами, которая не основывалась бы так или иначе на самообмане; он бы многое отдал за то, чтобы сейчас встать и уйти до того, как все произойдет, но это было невозможно. Он переживал за Гиллема, и в этом чувстве было даже что-то отеческое; он не знал, как тому удастся перенести запоздалые трудности взросления. Он снова думал о том дне, когда он хоронил Хозяина. Он думал о предательстве, и ему стало интересно, существует ли на свете бездумное предательство в том смысле, в котором существует, скажем, бездумное насилие. Его беспокоило то, что он чувствовал себя лишенным чего-то очень существенного, что те интеллектуальные и философские заповеди, которых он придерживался, терпят полный крах, когда он сталкивается с конкретной человеческой ситуацией. - Что-нибудь есть? - спросил он Мэндела по телефону. - Парочка каких-то пьяниц, - ответил тот, - распевают: "Перед глазами джунгли, стоит лишь пойти дождю". - Ни разу не слышал. Переложив трубку на левую сторону, он достал из внутреннего кармана пистолет, который уже успел испортить отличную шелковую подкладку пиджака. Он нащупал предохранитель и какое-то мгновение не мог сообразить, в каком положении он находится, что его очень позабавило. Он выдернул магазин и потом снова его вставил, вспомнив, как проделывал это совершенно механически сотни раз на ночном стрельбище в Саррате еще до войны; он вспомнил: "вы всегда стреляете двумя руками, сэр, одной держите пистолет, а другой магазин, сэр", и как среди новичков Цирка существовала легенда: якобы настоящий профессионал должен класть указательный палец вдоль ствола, а средним нажимать на спусковой крючок. Но когда он попробовал так сделать, ощущение было довольно необычным, и он тут же забыл об этом. - Пройдусь немного, разомну ноги, - пробормотал он, и Мэндел ответил: - Валяй. Все еще держа в руке пистолет, он вернулся на террасу, прислушиваясь, не скрипят ли половицы, что могло подвести его в решающий момент; однако под плохоньким ковриком, скорее всего, был бетон; оказалось, что он может даже попрыгать, не вызывая никакой вибрации. Подойдя к окну, он посигналил фонариком: две короткие вспышки, длинная пауза, затем еще две. Гиллем тут же ответил тремя короткими. - Я на месте. - Понял, - ответил Мэндел. Он постарался сесть поудобнее, обуреваемый тоскливыми мыслями об Энн: ему хотелось помечтать о невозможном. Он положил пистолет обратно в карман. Со стороны канала донеслось завывание гудка. Ночью? Разве ночью там ходят суда? Должно быть, автомобиль. Что, если у Джералда на случай чрезвычайной ситуации есть какая-то особая процедура, о которой он, Смайли, и не подозревает? Скажем, связь между двумя телефонными кабинами, а затем подсадка в автомобиль? Что, если у Полякова, в конце концов, есть такой связной или помощник, которого Конни не вычислила? Ему уже приходилось с этим сталкиваться. Та система создается таким образом, чтобы она не давала осечек, чтобы обеспечивала встречу при любых непредвиденных ситуациях. Что касается профессиональной тщательности, то тут Карла просто-таки педант. А его навязчивая идея о том, что за ним следят? Что с этим делать? Что делать с этой тенью, которую он ни разу не видел, а только ощущал, да так, что его спина, казалось, начинала ныть под взглядом его преследователя; он ничего не видел, ничего не слышал, он только чувствовал. Но он слишком стар, чтобы просто так отмахнуться от этого. Скрип лестницы, которая никогда до этого не скрипела; скрежет ставня, когда ветра и в помине нет; автомобиль с другим номерным знаком, но с той же царапиной на правом крыле; лицо в метро, которое ты видел уже где-то раньше: на протяжении долгих лет эти признаки помогали ему выжить; любой из них был достаточным поводом для того, чтобы сорваться с места, переехать в другой город, поменять документы. И все потому, что в этой профессии не существовало такой вещи, как простое совпадение. - Один вышел, - вдруг сказал Мэндел. - Алло? - Я здесь. Кто-то только что вышел из Цирка, сказал Мэндел. Через парадную дверь, однако, он не может точно определить, кто именно. В плаще и шляпе. Большой, двигался быстро. Скорее всего, заранее вызвал такси к самому подъезду, потому что сразу сел в машину. - Уехал в северном направлении, туда, где ты. Смайли посмотрел на часы. Дадим ему десять минут, подумал он. Дадим двенадцать, он должен будет по дороге остановиться и позвонить Полякову. Затем он подумал: не будь идиотом, он сделал это еще в Цирке, - Я кладу трубку, - сказал Смайли. - Пока, - ответил Мэндел. По-прежнему стоя у пешеходной дорожки, Гиллем принял сигнал из трех длинных вспышек. "Крот" едет сюда. Смайли еще раз проверил пути отхода через террасу, отодвинул в сторону какие-то шезлонги и прикрепил к отжимному катку нитку, чтобы она служила ему неким ориентиром: он плохо видел в темноте. Нитку он протянул в открытую дверь кухни; две двери оттуда, расположенные рядом, вели в гостиную и столовую. Кухня представляла собой довольно длинную комнату, раньше она, по сути дела, была пристройкой к дому, пока не появилась застекленная терраса. Он подумал о том, не воспользоваться ли столовой, но решил, что, это слишком рискованно, и, кроме того, из столовой он не сможет подавать сигналы Гиллему. Так что он остался ждать на террасе, чувствуя себя довольно нелепо в одних носках и то и дело протирая очки: его лицо просто пылало, и они все время запотевали. На террасе было гораздо холоднее по сравнению с жаркой и душной гостиной, что, в общем-то, и немудрено: наружные стены сделаны из стекла; да еще бетонный пол, прикрытый тонким ковриком, отчего ноги стали совсем сырыми. "Крот" приедет первым, подумал Смайли; "крот" играет роль хозяина дома: это протокол, часть всей легенды, по которой Поляков является агентом Джералда. Шум такси в Лондоне похож на падающие бомбы. Это сравнение пришло ему на ум не сразу, оно медленно поднималось из глубин его воспоминаний. Нарастающий гул, по мере того как машина приближалась по изогнутой улице, равномерное "тик-так" вместе с постепенным повышением звука. И внезапный обрыв: где она остановилась, у какого дома, когда мы все здесь ждем, затаившись в темноте улицы или зажав в руке конец нитки, у какого дома? Затем хлопает дверца, подобно взрыву, приносящему разрядку: если ты слышишь, то это не к тебе. Но Смайли слышал, и тем не менее это к нему. Он услышал, как по гравию кто-то быстро и энергично шагает. Затем шаги смолкли. Это не та дверца, нелепо подумал Смайли, уходи отсюда. Он сжимал в руке пистолет, теперь уже сняв его с предохранителя. Он продолжал прислушиваться, но ничего не слышал. А ты подозрителен, Джералд, подумал он. Ты старый, опытный "крот", наверное, ты уже почуял что-то неладное. Милли, вдруг подумал он, Милли убрала бутылки с молоком, предупредила его, не дала ему шагнуть в капкан. Милли испортила всю охоту. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке: один раз, другой; это же замок "Банэм", вспомнил он, Боже мой, неужели у нас не нашли ничего получше, чем "Банэм"? Ну, конечно, "крот" ведь просто ощупывал перед этим свои карманы в поисках ключа. Нервный человек уже держал бы его наготове, сжимал бы его своей рукой, перебирал пальцами всю дорогу, пока они ехали в такси; кто угодно вел бы себя именно так, но только не "крот". "Крот" может волноваться, но он никогда не станет нервничать. В тот самый момент, когда поворачивался ключ, зазвенел звонок - очередное свидетельство вкуса хозяйственников: высокий звук, низкий, потом снова высокий. Это должно означать, что это один из наших, говорила Милли, кто-то из ребят: ее ребят, ребят Конни, ребят Карлы. Парадная дверь открылась, и кто-то вошел в дом; он услышал шуршание шагов по коврику, услышал, как закрылась дверь, услышал, как щелкнули выключатели, и увидел, как под кухонной дверью появилась бледная полоска света. Он положил в карман пистолет и вытер ладонь о пиджак, затем снова достал его. и в этот самый момент услышал звук второй падающей бомбы: подъехало второе такси и раздались быстрые шаги. Поляков тоже не держал наготове ключи, видимо, его рука была занята деньгами, которыми он расплачивался с таксистом. "Интересно, русские дают чаевые, - подумал Смайли, - или это считается недемократичным?" Снова зазвенел звонок, открылась и закрылась парадная дверь, и Смайли услышал, как дважды звякнули бутылки с молоком, когда тот поставил их на стол в прихожей, исходя из профессиональных соображений о порядке. "Господи помилуй, - в ужасе подумал Смайли, когда взгляд его упал на стоящий рядом старый холодильник, - это мне и в голову не пришло. Вдруг он снова захочет поставить сюда молоко?" Полоска света над кухонной дверью внезапно стала ярче: в гостиной включили свет. Дом погрузился в какое-то невероятное оцепенение. Держась за нитку, Смайли подошел поближе, ступая по ледяному полу. Потом он услышал голоса. Поначалу невозможно было ничего разобрать. Они, должно быть, все еще в дальнем конце комнаты, подумал он. Или, может быть, они всегда вначале говорят тихо. Теперь Поляков подошел поближе: он стоял у сервировочного столика, наливая выпить. - Какое у нас прикрытие на тот случай, если нас потревожат? - спросил он на хорошем английском. "Приятный голос, - припомнил Смайли, - бархатный, как у тебя. Я часто дважды прокручивала пленку, только чтобы послушать, как он говорит". Конни, Конни, слышала бы ты его сейчас. Из дальнего конца комнаты по-прежнему доносился приглушенный голос, отвечающий на вопросы. Смайли ничего не мог разобрать. "Где перегруппируемся?", "Каковы запасные варианты?", "Есть ли у вас при себе что-нибудь такое, что вы предпочли бы отдать мне на время нашего разговора, имея в виду мою дипломатическую неприкосновенность?". Должно быть, это стандартная прелюдия, подумал Смайли, дань заведенному порядку, разработанному Карлой. - Выключатель стоит в нижнем положении? Не будете ли так добры проверить? Спасибо. Что вы будете пить? - Виски, - ответил Хейдон. - Самую большую порцию, черт бы ее подрал. Отказываясь верить своим ушам, Смайли слушал, как знакомый до боли голос вслух читает ту самую телеграмму, которую Смайли сам написал для Тарра всего сорок восемь часов назад. Затем на какое-то время одна половинка его естества в открытую восстала против другой. Волна яростного недоумения, которая охватила его еще тогда, в саду у Лейкона, и все это время, подобно могучему течению, мешала ему продвигаться вперед, швырнула его о скалы отчаяния; сознание взбунтовалось: я отказываюсь. Уничтожение другого человеческого существа ничем не может быть оправдано. Долгий путь страданий и предательства должен где-то закончиться. Но пока этого не случилось, будущего не было; было только казавшееся бесконечным соскальзывание ко все более ужасным предположениям относительно настоящего. Этот человек был моим другом и любовником Энн, другом Джима и, насколько я понимаю, его любовником тоже; измена, не человек, а именно измена, относилась к области общественных явлений. Хейдон предал. Предал как любовник, как коллега, как друг, как патриот, как член того бесценного общества людей, которых Энн расплывчато называла "своими"; в каждый из моментов своей деятельности Хейдон открыто преследовал одну цель, а тайно достигал совершенно противоположной. Смайли очень ясно отдавал себе отчет, что даже сейчас он не был в состоянии охватить умом всех масштабов этой чудовищной двуликости; более того, какая-то клеточка в его мозгу уже поспешила встать на защиту Хейдона. Разве Билла самого не предали? Всхлипывания Конни эхом отдались у него в ушах: "Бедняжечки. Привыкли к Империи, привыкли повелевать миром". С мучительной ясностью он видел честолюбивого человека, рожденного стать великим художником, воспитанного на правиле "разделяй и властвуй", чьи грезы и тщеславные устремления были сосредоточены, как и у Перси, на вселенских замыслах; для кого реальность представляла собой жалкий островок, с которого и человеческий голос едва ли долетит через отделяющую его от суши воду. Так что Смайли чувствовал не только отвращение, но и, несмотря на все то, что для него значил этот момент, острую обиду и негодование на те общественные установки, которые, вообще говоря, он должен был бы защищать. "Общественный договор - это палка о двух концах, знаете ли", - сказал Лейкон. Высокопарная лживость Министра, молчаливое добродетельное самодовольство Лейкона, пугающая алчность Перси Аллелайна - эти люди считают несостоятельными любые договоры. Так почему кто-то другой должен хранить им верность? Он знал, конечно. Он всегда знал, что это Билл. Точно так же, как это знал Хозяин, и Лейкон тогда знал в доме Мэндела. Точно так же, как знали и Конни, и Джим, и Аллелайн с Эстерхейзи; все они молчаливо разделяли это не высказанное никем, подспудное, половинчатое знание; они были похожи на людей, которые считают, что болезнь пройдет сама собой, если ее не признавать, если не пробовать ставить диагноз. А Энн? Энн тоже знала? Было ли это знание той тенью, что опустилась на них, когда они гуляли среди утесов Корнуолла? Некоторое время он так и стоял в темноте и выжидал, зажав в одной руке пистолет, а в другой кусок нитки; толстый босой шпион, как непременно назвала бы его Энн, обманутый в любви и оказавшийся неспособным к ненависти. Затем, все так же держа в руке пистолет, он на цыпочках подошел к окну, откуда просигналил пятью короткими вспышками - быстро, одна за другой. Подождав довольно долго ответного сигнала, подтверждающего правильный прием, он вернулся на свой пост и продолжал слушать. Гиллем бежал по асфальтовой дорожке вдоль канала, и фонарик дико плясал у него в руке; наконец он поравнялся с низким арочным мостом и стальной лестницей, зигзагами поднимающейся к Глостер-авеню. Калитка оказалась закрытой, ему пришлось перелезть через нее; при этом он до локтя разодрал себе рукав. Лейкон, одетый в какое-то старое деревенское пальто, стоял на углу Принсез-роуд с портфелем в руке. - Он там. Он приехал, - прошептал Гиллем. - Джералд у него. - Мне не нужно, чтобы вы устроили кровавую бойню, - предупредил Лейкон. - Я хочу, чтобы все было абсолютно тихо и спокойно. Гиллем не удосужился ответить. В тридцати метрах по дороге их ждал Мэндел в нанятом на всю ночь такси. Они ехали минуты две, не больше, и остановили такси, немного не доезжая до изогнутой улицы. Гиллем уже держал наготове ключ от двери, который ему дал Эстерхейзи. Дойдя до дома номер пять, Мэндел с Гиллемом перелезли через калитку, чтобы лишний раз не шуметь, и приблизились к дому, ступая по траве вдоль кромки дорожки. Пока они шли, Гиллем коротко обернулся, и ему на мгновение показалось, что за ними кто-то наблюдает в тени дверного проема через дорогу; он не мог различить, мужчина или женщина; но когда он обратил внимание Мэндела на черный силуэт, там уже ничего не было, и Мэидел довольно грубо приказал ему взять себя в руки. Свет на крыльце не горел. Гиллем пошел вперед, Мэндел остался ждать под яблоней. Гиллем вставил ключ в замок, повернул его и почувствовал, что дверь открыта. "Идиот несчастный, - торжествующе подумал он, - что ж ты даже защелку не опустил?" Он приоткрыл дверь на пару сантиметров и замешкался. Он медленно и глубоко дышал, набирая в легкие побольше воздуха перед решающим броском. Мэндел приблизился еще на несколько шагов. По улице прошли двое молодых парней, громко смеясь, чтобы было не так страшно идти поздно ночью. Гиллем еще раз оглянулся, но так никого больше и не заметил. Он шагнул в прихожую. На ногах у него были замшевые туфли, и они неожиданно скрипнули по паркету, который, как назло, никто не догадался накрыть ковриком. Стоя у двери в гостиную, он довольно долго слушал, что там происходит, пока в нем не закипела безумная ярость. Его зверски замученные агенты в Марокко, его изгнание в Брикстон, его ежедневные бесплодные усилия, после которых у него оставалось лишь чувство опустошенности оттого, что он стареет, а юность, словно вода, ускользает между пальцами; унылая тоска, которая с каждым днем все сильнее сжимала вокруг него свои тиски, а способность в полную силу любить, смеяться и наслаждаться жизнью постепенно истощалась; постоянное размывание когда-то таких ясных критериев героизма, на которые он старался ориентироваться; препятствия и испытания, он взвалил их на себя во имя молчаливой преданности делу всей своей жизни - все это он сейчас готов был швырнуть в ухмыляющуюся рожу Хейдона. Хейдон, когда-то бывший его исповедником; Хейдон, с которым было так хорошо вместе посмеяться, поболтать, выпить чашечку этого вечно пережженного кофе; Хейдон, образец, по которому он строил свою жизнь. И даже более того. Теперь он это видел, теперь он это понимал. Хейдон был для него больше, чем просто образец, он был для него источником вдохновения, путеводной романтической звездой, хотя романтика давно вышла из моды. Он был для него воплощением понятия "истинный англичанин", которое - именно по причине своей неопределенности, расплывчатости и неоднозначности - до сих пор придавало смысл всей жизни Гиллема. Питер чувствовал, что сейчас его не просто предали, но сделали сиротой. Его подозрения и обиды, так долго бывшие направленными на внешний мир - на его женщин, на его неудавшиеся любовные опыты, - сейчас тугим узлом завязались вокруг Цирка и его магического очарования, которое долгие годы поддерживало в нем веру, а теперь разбилось вдребезги. Со всей силой, на какую был способен, он отшвырнул дверь и влетел в комнату с пистолетом в руке. По разные стороны низкого столика там восседали Хейдои и грузный мужчина с черной челкой. Поляков - Гиллем узнал его по фотографиям - курил трубку, как истый англичанин. Он был одет в серый кардиган с "молнией" сверху донизу, похожий на куртку от спортивного костюма. Он даже не успел вынуть трубку изо рта, как Гиллем уже схватил Хейдона за отвороты пиджака и выдернул его из кресла одним рывком. Отбросив в сторону пистолет, он стал трясти Хейдона, как щенка, из стороны в сторону и орать на него, будто в беспамятстве. Потом вдруг он понял, что это бессмысленно. В конце концов, это ведь все тот же Билл, с которым они так много сделали вместе. Гиллем сам отпустил его и отошел назад, и лишь после этого Мэндел крепко схватил его за руку, и он услышал, что Смайли, как всегда вежливо, попросил "Билла и полковника Викторова", как он их назвал, положить руки за голову, пока не приедет Перси Аллелайн. - Там снаружи никого не было, ты не заметил? - спросил Смайли Гиллема, пока они ждали. - Там все тихо и спокойно, как в могиле, - ответил Мэндел за двоих. Глава 37 Бывают в жизни моменты, столь насыщенные событиями, что то время, в которое они происходят, кажется нереальным. Для Гиллема, как, впрочем, и для всех остальных присутствующих, этот вечер был одним из таких моментов. Непрекращающаяся тревога Смайли и его частые настороженные взгляды из окна; безразличие Хейдона; не ставшая ни для кого неожиданностью вспышка негодования Полякова, его требования, чтобы с ним обращались сообразно его дипломатическому статусу - требования, которые Гиллем со своего места на диване с нескрываемой угрозой в голосе пообещал "удовлетворить", - прибытие слегка сбитых с толку Аллелайна и Бланда; новые протесты и всеобщее паломничество наверх, где Смайли прокрутил им пленку; долгое мрачное молчание, последовавшее после их возвращения в гостиную; прибытие Лейкона, а потом и Эстерхейзи с Фоном; хлопоты Милли Маккрейг, безмолвно приготовившей им чай, - все эти события разворачивались с театральной неестественностью, которая, совсем как та поездка в Аскот целую вечность назад, усугублялась неестественностью времени суток. С другой стороны, все происходящее, включавшее в себя поначалу и физическое принуждение Полякова, и поток отборных русских ругательств в адрес Фона за то, что тот непонятно в какой момент успел ударить его, несмотря на бдительность Мэндела, - все это служило каким-то нелепым фоном единственному намерению Смайли посовещаться и убедить Аллелайна, что Хейдон предоставил им шанс провести с Карлой переговоры на предмет спасения того, что осталось от агентурных сетей, проваленных им, Хейдоном, - и сделать это нужно если не из профессиональных, то хотя бы из чисто гуманных соображений. Сам Смайли не был уполномочен руководить такими переговорами, да он, кажется, и не стремился к этому; возможно, потому, что Эстерхейзи, Бланд и Аллелайн лучше других осведомлены о том, кто из агентов еще может существовать хотя бы теоретически. Так или иначе, он вскоре поднялся наверх; Гиллем снова услышал, как он неутомимо ходит из комнаты в комнату, продолжая наблюдать из окон. Итак, пока Аллелайн и его заместители удалились с Поляковым в столовую, чтобы отдельно от всех обсудить свои дела, все остальные молчаливо сидели в гостиной; одни смотрели на Хейдона, другие подчеркнуто в другую сторону. Он же, казалось, вообще никого не замечал. Подперев подбородок рукой, он сидел в углу под присмотром Фона и выглядел при этом так, будто все происходящее ему смертельно наскучило. Когда совещание наконец закончилось, все разом вышли из столовой и Аллелайн объявил Лейкону, который решительно отказался от присутствия на этих переговорах, что они условились встретиться здесь же через три дня: за это время "полковник успеет проконсультироваться со своим начальством". Лейкон кивнул. Все это было очень похоже на какое-нибудь деловое совещание. Отъезды выглядели еще более странно, чем прибытия. В частности, между Эстерхейзи и Поляковым произошла чрезвычайно курьезная сцена прощания. Эстерхейзи, который всегда был скорее джентльмен, чем шпион, по всей видимости, решил это изящно продемонстрировать и подал Полякову руку, которую тот с недовольным видом оттолкнул в сторону. Эстерхейзи обиженно оглянулся в поисках Смайли, будто надеясь снискать у него поддержку, потом пожал плечами, отвернулся и обнял широкую спину Бланда. Вскоре после этого они уехали вместе. Они ни с кем не попрощались, но Бланд выглядел ужасно потрясенным, и Эстерхейзи, судя по всему, утешал его, как мог, хотя его собственные перспективы сейчас вряд ли представлялись ему радужными. Через некоторое время за Поляковым приехало вызванное такси, и он также отбыл, ни с кем не попрощавшись. Разговор, который и до этого-то не слишком клеился, сейчас и вовсе заглох; без присутствия русского представление потеряло свою значительность. Хейдон по-прежнему сидел в знакомой скучающей позе, все так же под присмотром Фона и Мэндела, только теперь на него с безмолвным смущением уставились еще и Лейкон с Аллелайном. Было сделано еще несколько телефонных звонков, главным образом насчет машин. В один из моментов сверху снова спустился Смайли и напомнил о Tappe. Аллелайн позвонил в Цирк и продиктовал две телеграммы в Париж: одну непосредственно Тарру, в которой говорилось, что он может возвращаться в Англию с почестями (не совсем ясно, правда, что имелось в виду), другую Макелвору, в которой говорилось, что Tapp отныне полностью реабилитирован, что опять-таки показалось Гиллему довольно спорным. В конце концов, ко всеобщему облегчению, из "яслей" прибыл фургон без окон, и оттуда вышли двое мужчин, которых Гиллем до этого ни разу не видел: один высокий, прихрамывающий, другой - рыжеволосый с одутловатым лицом. Гиллем содрогнулся, догадавшись, что это следователи. Фон принес из прихожей пальто Хейдона, обыскал карманы и почтительно помог его владельцу одеться. В этот момент Смайли мягко вмешался и настоял, чтобы, когда Хейдона будут вести к фургону, свет в прихожей погасили, а сопровождение усилили. Гиллему, Фону и даже Аллелайну пришлось несколько секунд поработать телохранителями, и вся эта разномастная толпа с Хейдоном в центре проследовала через сад к фургону. "Это просто мера предосторожности", - настаивал Смайли. Спорить с ним никто не осмелился. Хейдон залез в фургон первым, за ним следователи, которые заперли решетку изнутри. Перед тем, как закрылись двери, Хейдон, взглянув на Аллелайна, поднял руку в дружеском прощальном жесте, будто отпуская его с миром. И лишь впоследствии какие-то отдельные фрагменты и детали этого вечера всплыли в памяти у Гиллема, и отдельные люди выступили в этих воспоминаниях на первый план: например, безграничная ненависть Полякова по отношению ко всем присутствующим, в том числе и к бедной маленькой Милли Маккрейг, - ненависть, которая целиком преобразила его черты: рот искривился в злобной, ехидной ухмылке, он просто не мог сдержать ее, он весь побелел и мелко дрожал, но отнюдь не от страха и не от ярости. Это была обычная ненависть, которой Гиллем, однако, не обнаружил в Билле: в конце концов, Хейдон ведь был довольно неординарной личностью. Что же касается Аллелайна, то в момент его поражения Гиллем, как ни странно, почувствовал по отношению к нему смутное восхищение: Аллелайн по крайней мере продемонстрировал определенную выдержку. Однако позже Гиллем усомнился, что в тот момент, когда были представлены первые факты, Перси вообще в полной мере осознал их значение: в конце концов, он по-прежнему вел себя просто как Шеф, а Хейдон был для него воплощением Яго. Но самой странной вещью для Питера, настоящим озарением, которое не покидало его еще долго после того, как все разошлись, и которое повергло его в гораздо более глубокие раздумья, чем это обычно бывало, стал тот факт, что, несмотря на разгоревшуюся в нем ярость в тот момент, когда он вламывался в комнату, ему потребовалось сделать над собой усилие, если не сказать насилие, чтобы перебороть свою дружескую привязанность к Биллу Хейдону. Возможно, как сказал бы сам Билл, он наконец повзрослел. А самым лучшим в тот вечер стало то, что, когда он поднимался по лестнице в свою квартиру, он услышал знакомые звуки флейты, эхом отдающиеся на лестничной площадке. И пусть Камилла в эту ночь потеряла что-то от своей тайны, по крайней мере, к утру ему удалось освободить ее от переживаний, связанных с ложным положением, в которое он ее недавно поставил. Буквально за несколько последующих дней жизнь для него стала ярче и во всех других отношениях. Перси Аллелайна отправили в отпуск на неопределенный срок; Смайли попросили на какое-то время вернуться и помочь навести порядок. Что касается самого Гиллема, то состоялся разговор о его "освобождении" из Брикстона (В пригороде Лондона Брикстоие находится известная тюрьма). И лишь намного, намного позже он узнал, что у всей этой истории был еще заключительный акт; и только после этого та знакомая тень, что преследовала Смайли на ночных улочках Кенсингтона, обрела для него имя, и ему стали ясны намерения ее обладателя. Глава 38 Последующие два дня Джордж Смайли жил, словно отшельник. Его соседям, когда они видели его, показалось, что он повергнут в глубокое горе. Он поздно вставал и бесцельно слонялся по дому в домашнем халате, вытирал пыль, чистил какие-то безделушки, готовил себе разные блюда, к которым даже не притрагивался. Днем он разжигал камин, что противоречило местным законам, садился рядом и читал что-нибудь из своих любимых немецких поэтов или писал письма Энн, которые редко заканчивал и никогда не отправлял. Когда звонил телефон, он спешил подойти к нему, чтобы всякий раз испытать разочарование. За окном по-прежнему стояла мерзкая погода, и редкие прохожие - Смайли постоянно наблюдал за ними - выглядели настолько жалко, что были похожи на балканских беженцев. Один раз позвонил Лейкон и передал просьбу Министра, чтобы Смайли "не погнушался помочь навести порядок в кембриджском здании Цирка, если к нему обратятся с просьбой это сделать", то есть, по сути дела, побыть главным администратором, пока не найдут замену Перси Аллелайну. Не ответив ничего определенного, Смайли снова стал убеждать Лейкона, чтобы была проявлена максимальная забота о физической безопасности Хейдона, пока он находится в Саррате. - Не слишком ли вы драматизируете ситуацию? - едко заметил Лейкон. - Единственное место, куда он может сбежать, - это Россия, а мы и так его туда отправим. - Когда? Как скоро? - Требуется еще несколько дней, чтобы уладить кое-какие детали, - ответил Лейкон. Смайли, по-прежнему пребывая в меланхолическом настроении, счел ниже своего достоинства спрашивать о том, как продвигается дознание, хотя Лейкон всем своим поведением и так уже дал понять, что плохо. Мэндел принес более существенные для него новости. - Вокзал в Иммингеме сейчас закрыт, - сказалон. - Тебе придется выйти в Гримсби и топать пешком или сесть на автобус. Чаще же Мэндел просто сидел рядом и присматривал за ним, как за инвалидом. - Своим ожиданием ты не заставишь ее вернуться, - сказал он как-то раз. - Пришло время горе идти к Магомету. Робким сердцем прекрасную даму не покоришь, если можно так сказать. На третий день утром зазвенел звонок у входной двери, и Смайли тут же бросился ее открывать в надежде, что это Энн, которая, как всегда, потеряла свои ключи. Но это был Лейкон. Смайли нужен в Саррате, сказал он; Хейдон настаивает на встрече с ним. Следователям ничего не удастся, а время уходит. Достигнута договоренность, что, если Смайли выступит в роли исповедника, Хейдон, возможно, кое-что расскажет о себе. - Я уверен, физическое воздействие к нему не применяют, - сказал Лейкон. Саррат представлял собой жалкое зрелище по сравнению с той роскошью, которую помнил Смайли. Большинство вязов зачахли из-за какой-то болезни; столбики на старой крикетной площадке поросли травой. Само здание - вытянутый кирпичный особняк - тоже сильно обветшало со времен расцвета "холодной войны" в Европе, а почти вся приличная мебель, казалось, исчезла, как он подозревал, в один из домов Аллелайна. Хейдона он нашел в сборном ниссеновском бараке (Ниссеновский барак - сборно-разборный барак из рифленого железа, спроектирован полковником П.Ниссеном, впервые был использован во время персон мировой войны), скрытом за деревьями. Внутри барака стояла вонь, как в армейской гауптвахте, стены были выкрашены в черный цвет, а высокие окна забраны решетками. У входа в каждую комнату стояли охранники; они уважительно встретили Смайли, называя его "сэр". Это слово, по всей видимости, было здесь распространено. Хейдон, одетый в хлопчатобумажную робу, слегка дрожал и жаловался на головокружение. Несколько раз он вынужден был лечь на койку, чтобы остановить кровотечение из носа. У него отросла щетина: очевидно, бритвой ему пользоваться не разрешили. - Привет, - сказал Смайли. - Тебя скоро отсюда выпустят. По дороге сюда он пытался вспомнить Придо, Ирину, чешские агентурные сети, и, когда он входил в комнату к Хейдону, у него было смутное ощущение того, что он выполняет некий общественный долг; он думал, что каким-то образом должен выразить порицание от имени благомыслящей части человечества. Вместо этого он почувствовал нерешительность, он понял, что никогда не знал Хейдона как следует, а теперь уже слишком поздно. Кроме того, его возмутило физическое состояние Билла, но, когда он начал выговаривать охранникам, они стали изображать непонимание. Еще больше он разозлился, когда узнал, что дополнительные меры безопасности, на которых он так настаивал, были ослаблены на второй же день. Когда он потребовал встречи с Краддоксом, начальником "яслей", оказалось, что его сейчас нет на месте, а от его помощника толку было мало - он попросту прикинулся дурачком. Первая беседа часто прерывалась и прошла банально. Не составит ли Смайли труда переслать ему почту из его клуба и передать Аллелайну, чтобы пошевеливался в переговорах с Карлой? И еще ему нужны салфетки, бумажные салфетки для носа. Его слезящиеся глаза ничего общего не имеют с угрызениями совести или страданиями, объяснил Хейдон, это чисто физическая реакция на то, что он назвал низостью следователей, которые почему-то вбили себе в голову, что Хейдон знает имена других людей, завербованных Карлой, и решили во что бы то ни стало заполучить эти имена, перед тем как отпустить его. А еще нашлись умники, которые уверены, что тот самый Фаншоу из "Патриция" вербовал для Московского Центра не хуже, чем для Цирка: "В самом деле, что сказать этим ослам?" Несмотря на слабость, Хейдон всем своим видом пытался показать, что головы такого уровня, как у него, здесь больше нет. Они вышли прогуляться, и Смайли обнаружил, что по внешней границе даже не выставлялась охрана не только днем, но и ночью, что привело его почти к отчаянию. После того, как они один раз обошли территорию, Хейдон попросил вернуться в барак, где он вынул кусок половицы и извлек несколько листков бумаги, исписанных неразборчивыми каракулями. Они тут же напомнили Смайли о дневнике Ирины. Сидя на кровати с поджатыми ногами, Хейдон перебирал их, просматривая один за другим; в такой же позе, при таком же тусклом свете, с длинной прядью волос, свисающей почти до самого листка бумаги, он мог сидеть и в комнате Хозяина - еще тогда, в середине шестидесятых, предлагая замечательно правдоподобные, но на самом деле неэффективные хитроумные планы, способные возродить былую славу Англии. Смайли не стал утруждать себя записью их разговора, так как у них у обоих не было сомнений в том, что его и так записывают на пленку те, кому надо. Рассказ Хейдона предваряла длинная апология, из которой Смайли впоследствии мог припомнить несколько предложений; "Мы живем в такую эпоху, когда лишь фундаментальные вопросы имеют какое-то значение... Соединенные Штаты уже не в состоянии совершить коренной переворот в своей системе... Политическое положение Великобритании таково, что в международных делах она не обладает ни значительностью, ни духовной жизнеспособностью..." Со многим из этого Смайли мог бы при других обстоятельствах вполне согласиться: не музыка сама по себе, а характер ее исполнения отталкивал его. "В капиталистической Америке экономическое угнетение народных масс законодательно закреплено на таком уровне, которого даже Ленин не мог предвидеть. "Холодная война" началась в 1917 году, однако самая жестокая борьба ждет нас впереди-; это произойдет, когда предсмертная паранойя, которая охватит Америку, толкнет ее к крайностям во внешней политике..." Он говорил не просто об упадке Запада, но о смерти от жадности и обжорства. Он ненавидит Америку до глубины души, сказал он, и Смайли нисколько в этом не сомневался. Хейдон также считал очевидным, что лишь Секретные службы являются единственным реальным критерием политического здоровья нации, единственным реальным выражением ее подсознания. В конце концов он перешел к своему собственному случаю. В Оксфорде он был истинным правым, признался он, а во время войны вряд ли кого-то интересовало, на какой платформе ты стоял, если ты воевал против немцев. Какое-то время после сорок пятого года он оставался удовлетворенным тем местом, какое занимала Британия на мировой арене, пока постепенно до него не дошло, насколько оно незначительно. Как и когда это произошло, для него оставалось загадкой. В исторической мясорубке, что происходила во всем мире на протяжении его жизни, он не мог отыскать ни одного явного повода для такого умозаключения: просто для него стало ясно, что если вдруг Англия вообще выйдет из игры, в мире ровным счетом ничего не изменится. Он часто задавался вопросом, на чьей стороне он окажется, если придет время испытаний; и после продолжительных раздумий ему пришлось в конце концов признать, что, если одному из монолитов выпадет победить, он бы предпочел, чтобы это был Восток. - Это суждение большей частью эстетического свойства, - пояснил Хейдон, оторвав взгляд от своих записок. - Отчасти, конечно, и морального. - Конечно, - вежливо согласился Смайли. С этих пор, сказал он, направить усилия в русло своих умозаключений было для него лишь делом времени. Этим добыча первого дня исчерпывалась. У Билла на губах выступил белый налет, и снова начали слезиться глаза. Они условились встретиться завтра в это же время. - Было бы очень хорошо немного углубиться в детали, если это возможно, Билл, - сказал Смайли перед тем, как уйти. - Да, послушай, зайди, пожалуйста, к Джен, если тебе не трудно, а? - Хейдон лежал на кровати, пытаясь остановить кровь из носа. - Не важно, что ты ей будешь говорить, главное - поставить точку. - Привстав на кровати, он выписал чек и положил его в коричневый конверт. - Отдай ей это, пусть оплатит счета за молоко. Видимо, сообразив, что Смайли не вполне понимает, о чем он его просит, Билл добавил; - Ну я же не могу взять ее с собой, верно? Даже если они разрешат ей приехать, это будет такая обуза, что хоть сразу вешайся. Этим же вечером, следуя инструкциям Хейдона, Смайли доехал на метро до Кентиш-Тауна и разыскал там маленький домик в старых конных дворах, которые ни разу не перестраивали. Ему открыла дверь светловолосая девушка с блеклым лицом и в джинсах; в комнате пахло масляными красками и маленьким ребенком. Он не мог припомнить, приводил ли ее Билл на Брайуотер-стрит, и поэтому начал с того, что сказал: - Я от Билла Хейдона. С ним все в порядке, ноу меня есть для вас некоторые поручения от него. - Господи, - тихо сказала она. - Долго же он не объявлялся. Жилая комната представляла собой убогое зрелище. Через кухонную дверь он увидел кучу грязной посуды и понял, что Джен из тех женщин, что моют тарелки только тогда, когда чистых уже не остается. Пол ничем не был застелен, зато весь расписан замысловатыми психоделическими узорами из змей, цветов и насекомых, которые могли бы явиться в бредовых снах их творца. - Это все Билл - вроде того, как Микеланджело расписал потолок, - словоохотливо поделилась девушка. - Только Билл не хотел, чтобы у него так болела спина, как у Микеланджело. Вы из государственных органов? - спросила она, закуривая. - Он говорил мне, что работает в государственных органах. - Ее рука дрожала, а под глазами залегли желтоватые тени. - Ох, знаете, сначала я должен отдать вам вот это, - сказал Смайли и, сунув руку во внутренний карман, извлек оттуда конверт с чеком. - На пропитание, - понимающе кивнула девушка и положила конверт рядом с собой. - На пропитание. Смайли ответил на ее усмешку, и что-то в его лице или в том тоне, которым он повторил это слово" заставило ее взять конверт и вскрыть его. Там не было записки, один только чек, но чека было вполне достаточно: даже с того места, где он сидел, Смайли увидел, что сумма выражается четырехзначным числом. Она чисто механически подошла к камину и положила чек в старую жестянку со счетами из бакалейного магазина, что стояла на полке. Затем она ушла в кухню и приготовила две чашки растворимого кофе, но вернулась в комнату только с одной. - Где он? - спросила она, стоя прямо передним. - Снова ухлестывает за своим сопливым морячком, да? А этим он вроде как рассчитался со мной, да? Ну вот что, передайте этому паршивому сукину сыну от меня... Смайли уже приходилось переживать подобные сцены, и теперь по нелепому стечению обстоятельств ему на память пришли старые фразы. - Билл выполняет работу государственной важности. Боюсь, не могу вам рассказать подробнее, да и вам не стоит об этом нигде упоминать. Несколько дней назад он уехал за границу с секретным заданием. Он будет отсутствовать некоторое время. Может быть, несколько лет. Ему нельзя было никому говорить, что он уезжает. Он хочет, чтобы вы забыли его. Поверьте, мне действительно ужасно жаль, что так вышло. Он успел это сказать до того, как она разразилась потоком брани. Он не слышал всех ее слов, потому что она при этом визжала и вопила так, что звон стоял, и когда ребенок услышал ее с верхнего этажа, он тоже начал орать. Она ругалась на. чем свет стоит, причем ругань ее была направлена не на него, и даже не на Билла, она просто ругалась в пустоту с сухими глазами, недоумевая, каким идиотом, каким последним кретином надо быть, чтобы сегодня верить правительству. Затем ее настроение изменилось. Смайли заметил, что по всем стенам развешаны картины Билла, главным образом, портреты этой девушки: некоторые были уже закончены, и все они несли на себе отпечаток какой-то ограниченности, обреченности по сравнению с его более ранними работами. - Вы ведь не любите его или я не права? Я же вижу, - сказала она. - Почему же вы делаете за него эту грязную работу? На этот вопрос у него, кажется, тоже не было готового ответа. Возвращаясь на Байуотер-стрит, он снова заподозрил, что за ним следят, и позвонил Мэнделу, чтобы назвать ему номер такси, которое сегодня уже дважды попалось ему на глаза, и попросить немедленно навести справки. На этот раз у Мэндела никто не отвечал до глубокой ночи; Смайли спал тяжело и проснулся в пять часов. К восьми он снова приехал в Саррат и застал Хейдона в приподнятом настроении. Следователи его больше не беспокоили; Краддокс сказал ему, что уже достигнута договоренность об обмене и завтра или послезавтра он сможет уехать. В его просьбах уже слышались прощальные нотки; остаток его зарплаты, а также суммы, положенные ему за некоторые разовые работы, следует перечислить через Московский Народный банк, который, кроме этого, должен будет распорядиться его почтой. В бристольской галерее Арнольфини есть несколько его картин, среди которых ранние акварельные зарисовки из Дамаска, которые он очень хотел бы вернуть себе. Не может ли Смайли ему это устроить? Затем легенда о его исчезновении. - Тяни время, - посоветовал он. - Говори, что меня отправили в командировку, придай этому всему больше таинственности, растяни на пару лет, а потом как-нибудь выведи меня из игры... - О, я думаю, мы как-нибудь сообразим, спасибо, - прервал его Смайли. За то время, что Смайли знал его, Хейдон впервые побеспокоился об одежде. Он хотел по приезде туда выглядеть более или менее прилично, сказал он, первые впечатления ведь так важны. - Эти московские портные - нечто невообразимое. Оденут тебя как какого-нибудь паршивого кладбищенского сторожа. - Это точно, - подтвердил Смайли, чье мнение о лондонских портных было ничуть не лучше. Ах да, есть один парнишка, добавил он небрежно, его дружок, морячок, живет в Ноттинг-Хилле (Бедный район в западной части Лондона). - Лучше всего дай ему пару сотен, чтобы заткнулся. Это ведь можно как-нибудь провернуть через специальный фонд? - Думаю, можно. Он нашел адрес. После всего этого, поддерживая дух дружеской беседы, Хейдон перешел к тому, что Смайли назвал деталями. Он отказался обсуждать какие бы то ни было подробности как его вербовки, так и вообще его отношений с Карлой, длящихся всю жизнь. - Всю жизнь?! - тут же переспросил Смайли. - Когда же вы познакомились? Все заявления, которые он услышал вчера, показались ему вдруг абсурдными, но Хейдон ни за что не хотел развивать дальше эту тему. Начиная примерно с 1950-го, если верить Хейдону, он в качестве подарков время от времени передавал Карле кое-какую избранную информацию. Эти его первые попытки ограничивались тем, что, как он рассчитывал, даст русским в отдельных моментах преимущество над американцами; он "очень скрупулезно следил за тем, чтобы не отдать им чего-нибудь такого, что может принести вред нам", равно как и нашим агентам, работающим в стане противника. Суэцкая авантюра в 1956-м окончательно убедила его в незначительности места, занимаемого Великобританией на мировой арене и в ее неспособности воспользоваться историческим шансом, не говоря уже о том, чтобы вносить весомый вклад в мировые дела. Срыв американцами британской акции в Египте парадоксальным образом послужил дополнительным стимулом его решения. Таким образом, можно сказать, что с пятьдесят шестого он по идейным соображениям окончательно стал советским "кротом" с неограниченными перспективами. В шестьдесят первом он официально получил советское гражданство, а на протяжении следующих десяти лет - два советских ордена; самое интересное, что он не мог вспомнить, какие именно, хотя и утверждал, что это были "высшие награды". К сожалению, постоянные заграничные командировки в этот период ограничивали его допуск; и поскольку он добивался того, чтобы его информация использовалась, где только возможно, - "а не попадала в какой-нибудь дурацкий советский архив", - его работа в то время была столь же опасной, сколь и неровной. Когда он вернулся в Лондон, Карла прислал ему в качестве помощника Полли (очевидно, так Полякова называли все его близкие знакомые), но Хейдон посчитал неудобным находиться под постоянным прессом тайных свиданий, особенно если учесть то количество материала, которое ему приходилось фотографировать. Он отказался обсуждать фотокамеры, оборудование, свою оплату и другие тонкости ремесла в период, когда еще не появился Мерлин, и Смайли все время отчетливо чувствовал, что даже то малое, что ему рассказывал Хейдон, тщательно отбиралось им из гораздо более обширной и, вероятно, несколько другой правды. Тем временем и Карла, и Хейдон по некоторым признакам убедились, что Хозяин учуял неладное. Хозяин, конечно, был уже болен, но совершенно ясно, что добровольно он ни за что не уступил бы никому бразды правления, пока оставался шанс преподнести Карле профессиональный подарок. Это была гонка на выживание между расследованием Хозяина и его здоровьем. Дважды он уже почти накрыл цель - Хейдон снова не стал уточнять, когда и как, - и, если бы Карла тогда не проявил проворство, "крот" Джералд угодил бы в капкан. И вот в результате этой нервной ситуации и родились сперва Мерлин, а потом и операция "Свидетель". "Черная магия" задумывалась прежде всего для того, чтобы обеспечить смену власти: сделать Аллелайна главным претендентом на трон и ускорить отречение Хозяина. Во-вторых, конечно, "Черная магия" давала Центру неограниченные возможности в манипулировании информацией, поступающей в Уайтхолл. В-третьих - ив конечном счете, как утверждал Хейдон, это самое важное, - она делала Цирк главным орудием для поражения американской цели. - И какова же была доля правды в этом материале? - спросил Смайли. Очевидно, она варьировалась в зависимости от того, чего требовалось достичь, сказал Хейдон. Теоретически сфабриковать подделку было очень легко. Хейдону стоило лишь обрисовать Карле те области, в которых Уайтхолл был некомпетентен, и московские умельцы составляли прекрасные донесения. Пару раз Хейдон и сам ради развлечения писал такие отчеты. Очень это забавно - получать плоды собственной фантазии, делать их экспертизу и затем пускать в дело, сказал он. Преимущества "Черной магии" в профессиональном плане были, конечно, неоценимыми. Хейдон стал фактически недосягаем для Хозяина, а кроме того, у него появилось железное прикрытие для встреч с Полли в любое время, когда он только пожелает. Иногда они не встречались целыми месяцами. Хейдон фотографировал секретные документы, уединившись в своем кабинете - под предлогом приготовления "отбросов" для Полли, - передавал их Эстерхейзи со множеством другого хлама, и тот отвозил это все в явочную квартиру на Лок-Гарденс. - Классическая схема, - бесхитростно пожал плечами Хейдон. - Перси руководит, я держусь у него за спиной, а Рой и Тоби делают черновую работу. Тут Смайли осторожно спросил, не подумывал ли Карла о том, чтобы Билл принял руководство Цирком на себя: в самом деле, зачем нужны все эти хлопоты с подставным лицом? Хейдон уклонился от ответа, и Смайли пришло в голову, что Карла, как, впрочем, и Хозяин, вероятно, предпочитал думать, что Хейдон лучше подходит для роли подчиненного. Операция "Свидетель", продолжал Хейдон, стала скорее актом отчаяния. Билл прекрасно знал, что Хозяин и в самом деле почти подобрался к разгадке. Анализ изучаемых им досье приводил к появлению полного списка операций, либо проваленных Хейдоном, либо прерванных в результате его деятельности, что становилось довольно тревожным. Ему также удалось сильно сузить круг подозреваемых, оставив в нем лишь офицеров определенного ранга и возраста... - Кстати, было ли из ряда вон выходящее предложение Штевчека подлинным? - спросил Смайли. - Бог ты мой, конечно нет! - сильно удивившись, воскликнул Хейдон. - Это была ловушка от начала до конца. Сам по себе Штевчек, конечно, существовал, действительно есть такой высокопоставленный чешский генерал. Но он ни к кому ни с какими предложениями не обращался. Смайли почувствовал, что Хейдон колеблется. Впервые за время их разговора ему, кажется, стало как-то неловко. В его манере повествования стали проскальзывать отчетливые оборонительные нотки. - Само собой разумеется, нам нужно было точно знать, что Хозяин клюнет... и как он клюнет... и кого он отправит на встречу. Мы не могли допустить, чтобы он выбрал какого-нибудь мелкого тупоголового "уличного художника": чтобы концы сходились с концами, поехать должна была крупная "шишка". С другой стороны, мы знали, что он доверит это дело только кому-нибудь их тех, кто не входит в высшее руководство и, кроме того, не имеет допуска к "Черной магии". Поскольку мы выбрали Чехию, он должен был, естественно, найти такого, кто бы говорил по-чешски. - Естественно. - Мы хотели, чтобы это был опытный волк, кто-нибудь такой, кто может сам принимать решение. - Да, - сказал Смайли, вспоминая тяжело дышащую, обливающуюся потом фигуру на вершине холма. - Да, я вижу в этом несомненную логику. - Черт возьми, я ведь вернул его! - вспылил Хейдон. - Да, это делает тебе честь. Скажи, пожалуйста, Джим приходил к тебе повидаться перед тем, как отправиться на это задание? - По правде говоря, да. - И что он сказал? Хейдон очень долго колебался и в конце концов так и не ответил. Но ответ был ясен без слов: он читался в его внезапно опустевших глазах, в тени вины, которой подернулось его похудевшее лицо. Он пришел предостеречь тебя, подумал Смайли, потому что любил тебя. Чтобы предостеречь тебя; точно так же как он приходил ко мне, чтобы сказать, что Хозяин сошел с ума, но я был в Берлине и он не мог меня разыскать. Да, Джим оберегал тебя до самого конца. Кроме всего прочего, продолжал Хейдон, нужно было выбрать страну с недавней попыткой контрреволюционного выступления: Чехословакия, по сути дела, оказалась единственным таким государством. Смайли, похоже, не очень внимательно слушал, потому как снова вернулся к разговору о Джиме. - Зачем ты его вернул? - спросил он. - Из соображений дружбы? Или потому, что он не представлял вреда, а все карты были в твоих руках? Не совсем так, пояснил Хейдон. Пока Джим оставался бы в чешской тюрьме (он не сказал "в русской"), людей волновала бы его судьба, они бы рассматривали его в качестве некоего символа. Но как только он вернулся, все в Уайтхолле, словно сговорившись, предпочли, чтобы он помалкивал: так почти всегда бывает с репатриантами. - Меня удивило, что Карла не расстрелял его. Может быть, он удержался от этого из деликатности по отношению к тебе? Но Хейдона снова потянуло в дебри его доморощенных политических концепций. Потом он начал говорить о себе, и теперь уже, по мнению Смайли, он совершенно явно скатился к чему-то мелкому и убогому. Он был тронут, узнав, что Ионеско недавно поделился планами о будущей пьесе, в которой главный герой безмолвствует, а все вокруг него говорят без умолку. Если психологи и модные историки удосужатся когда-нибудь написать свои апологии о нем, он надеется, они не забудут упомянуть, что именно так он себя и представлял. Как художник он еще в семнадцать лет сказал все, что должен был сказать, а ведь и в более зрелом возрасте нужно чем-то заниматься. Ему ужасно жаль, что он не может взять с собой кое-кого из своих друзей. Он надеется, Смайли будет вспоминать о нем с теплотой. В этот момент Смайли хотел сказать, что в таких категориях вообще не станет о нем вспоминать, как, впрочем, и во многих других, но в этом, похоже, не было особого смысла, к тому же у Хейдона снова пошла кровь из носа. - Да, кстати, я хотел бы попросить тебя избегать огласки. Майлз Серкомб придает этому большое значение. Хейдон едва удержался от смеха. Перевернув вверх дном весь Цирк в одиночку, сказал Билл, он совсем не горит желанием повторить этот процесс на публике. Перед уходом Смайли задал ему вопрос, который все это время не переставал его волновать. - Я вынужден буду рассказать все Энн. Может быть, ты хочешь передать ей что-нибудь особенное? Смысл вопроса не сразу дошел до Хейдона, и ему пришлось переспрашивать. Сначала ему показалось, что Смайли сказал "Джен", и он никак не мог понять, почему тот вчера не зашел к ней. - Ах, т в о я Энн, - наконец сказал он так, будто вокруг них было еще с десяток разных Энн. Это была идея Карлы, объяснил он. Карла давно знал, что Смайли представляет самую большую угрозу для "крота" Джералда. - Он сказал, что ты очень умен. - Спасибо. - Но у тебя оставалась эта единственная ценность: Энн. Последняя иллюзия человека, лишенного иллюзий. Он посчитал, что, если всем вокруг станет известно, что я любовник Энн, ты не слишком объективно будешь оценивать другие вещи. - Его глаза, как заметил Смайли, вдруг словно остекленели. Энн называла их оловянными. - Не то чтобы я должен был добиваться этого любой ценой, но, если получится, просто встать в очередь. Логично? - Логично, - ответил Смайли. К примеру, Карла настоял, чтобы в ночь операции "Свидетель" Хейдон во что бы то ни стало предавался с Энн любовным утехам. Так сказать, в качестве подстраховки. - А не случилось ли в ту ночь маленькой промашки с твоей стороны? - спросил Смайли, вспомнив Сэма Коллинза и удивление Билла, когда он узнал, что в Джима стреляли. Хейдон согласился, что маленький прокол был. Если бы все шло по плану, первые сообщения из Чехии поступили бы примерно в десять тридцать. Хейдон еще успел бы прочитать телетайпные сводки в своем клубе между звонком Сэма Коллинза к Энн и своим приездом в Цирк. Но из-за того, что в Джима стреляли, чехи слишком долго копошились, и сводки вышли в эфир уже после того, как клуб был закрыт. - К счастью, никто на это не обратил внимания, - сказал он, угощаясь еще одной сигаретой у Смайли. - Кем я, кстати, был? - Он, видимо, разговорился. - Как-то вылетело из головы. - Скорняк. Я был Попрошайкой. Смайли уже все это порядком надоело, и он потихоньку вышел, не удосужившись даже попрощаться. Он сел в машину и ездил по каким-то дорогам не меньше часа, совершенно отключившись от внешнего мира, пока вдруг не обнаружил, что мчится по объездной оксфордской трассе на скорости около 130 км. Он остановился, чтобы перекусить в придорожном кафе, и затем направился в Лондон. Но на Байуотер-стрит возвращаться не хотелось, и он пошел в кино, затем поужинал где-то, и когда приехал таки домой около полуночи слегка навеселе, то обнаружил у своей двери Лейкона и Майлза Серкомба. Здесь же рядом стоял дурацкий "роллс" Серкомба, этот его черный ночной горшок, во всей красе своих пятнадцати метров, заехав одним колесом на бровку и перегородив таким образом тротуар. Они на бешеной скорости помчались в Саррат и там под открытым чистым небом этой ясной ночи, освещенный несколькими ручными фонарями, под обалдевшими взглядами бледных как полотно заключенных "яслей", на садовой скамейке лицом к залитой лунным светом крикетной площадке сидел Билл Хейдон. На нем была полосатая пижама, больше похожая на тюремную робу, а поверх нее накинуто пальто. Глаза были широко открыты, а голова как-то неестественно перекошена набок, как у птицы, которой умелой рукой свернули шею. Каких-то особых разногласий по поводу того, что произошло, не возникло. В половине одиннадцатого Хейдон пожаловался на бессонницу и тошноту и попросился выйти подышать свежим воздухом. Его дело считалось закрытым, и никто и не подумал сопровождать его, так что он вышел на улицу один. Один из охранников вспомнил, как Билл пошутил, что проверит, "правильно ли расставлены воротца". Другой в этот момент слишком увлекся телевизором, чтобы вообще что-то помнить. Через полчаса они забеспокоились, и начальник смены пошел его искать, а помощник остался на тот случай, если Хейдон вернется. Хейдона нашли там, где он сейчас сидел; охранник подумал сначала, что он заснул. Нагнувшись к нему, он почуял запах алкоголя - как ему показалось, джина или водки - и решил, что Хейдон пьян, чему очень сильно удивился; в "яслях" официально запрещено употреблять спиртное. Он так и не понял, что произошло, пока не попытался его приподнять; и тут голова Билла, словно соскочив с подставки, свалилась набок, увлекая за собой тело, которое шлепнулось на землю, как куль с песком. Охранника тут же вырвало - следы блевотины до сих пор были видны под деревом, - после чего он снова усадил труп на скамейку и поднял тревогу. - Получал ли Хейдон какие-нибудь записки в этот день? - спросил Смайли. Нет. Но его костюм сегодня вернули из прачечной, и в принципе там могла быть спрятана записка - к примеру, приглашение на рандеву. - Стало быть, это сделали русские, - с удовлетворением заметил Министр, обращаясь к безмолвной фигуре Хейдона. - Чтобы не сболтнул чего-нибудь лишнего, надо полагать. Мерзавцы паршивые. - Нет, - возразил Смайли. - Для них дело чести сначала вернуть своих людей домой. - Так к а к о й ж е дьявол это сделал? Все выжидательно смотрели на Смайли, но ответ так и не прозвучал. Фонари погасли, и вся группа нерешительно двинулась по направлению к машине. - Мы сможем избавиться от него? - спросил Министр по дороге назад. - Он был советским гражданином. Пусть они его и забирают, - сказал Лсйкон, не переставая смотреть в темноте на Смайли. Они сошлись во мнении, что об агентурных сетях теперь остается только пожалеть. Но лучше все-таки попробовать договориться с Карлой: может быть, он пойдет на сделку? - Не пойдет, - сказал Смайли. Вспоминая все это в уединении своего купе первого класса, Смайли испытал любопытное чувство, будто он разглядывает Хейдона через перевернутый телескоп. Он практически не ел с прошлого вечера, но в поезде был бар, который работал почти все время. Когда поезд отходил от вокзала Кингс-Кросс, Смайли тоскливо подумал, что, несмотря ни на что, любил и уважал Хейдона: в конце концов, тому было что сказать, и он сказал это. Однако ум Смайли не хотел примириться с этим удобным упрощением. Чем больше он ломал голову над беспорядочным рассказом Хейдона о самом себе, тем глубже утопал в противоречиях. Сначала он пытался представить его в свете романтических иллюзий одного газетчика-интеллектуала тридцатых годов, для которого Москва была настоящей Меккой. "Москва ведь была предметом изучения Билла, - сказал Смайли самому себе. - Ему не хватало гармонии между историческим и экономическим решениями". Этого показалось слишком мало, и он добавил в этот образ больше черт такого человека, какого он пытался полюбить: "В Билле уживались романтик и сноб. Он хотел присоединиться к элитной части человечества, к его авангарду, чтобы вывести народные массы из тьмы к свету". Затем он вспомнил недописанные картины в гостиной девушки из Кентиш-Тауна: ограниченные, выспренние и обреченные. Еще он вспомнил призрак властного, строгого отца Билла - Энн называла его просто Монстром - и предположил, что марксизм вполне мог возместить Биллу его художническую несостоятельность, а может, даже и лишенное любви детство. Потом уже, конечно, вряд ли играло какую-то роль то обстоятельство, что великое учение обнаружило свою неубедительность. Билл твердо стоял на этом пути, и Карла знал, что нужно делать, чтобы он с него не свернул. Предательство, в сущности, дело привычки, подумал Смайли, будто снова увидев Билла растянувшимся на полу комнаты на Байуотер-стрит, в то время как Энн ставила пластинку. Биллу, конечно, нравилось это. Смайли не сомневался в этом ни секунды. Стоять посреди невидимой сцены, разыгрывая столкновение двух миров; герой и драматург в одном лице: да, несомненно, Биллу нравилось это делать. Смайли и от этого отмахнулся, усомнившись, как обычно, в истинности общепринятых представлений о человеческих побуждениях, и вместо этого представил себе деревянную русскую куклу-матрешку, которая, открываясь, обнаруживает внутри себя другую куклу, а та, в свою очередь, третью и так далее. Из всех живущих на этой земле, пожалуй, лишь Карла видел самую последнюю и самую маленькую куклу внутри Билла Хейдона. Когда и как Карла завербовал его? Были ли его праворадикальные убеждения в Оксфорде всего лишь притворством или же, парадоксальным образом, состоянием греха, от которого Карла избавил его, даровав прощение? Спроси Карлу: жаль, что я не сделал этого. Спроси Джима: я никогда не сделаю этого. На фоне плоского пейзажа Восточной Англии, проплывающего за окном, перед глазами Смайли возникло непреклонное лицо Карлы, сменив перекошенную посмертную маску Билла Хейдона. "Но у тебя оставалась эта единственная ценность: Энн. Последняя иллюзия человека, лишенного иллюзий. Он посчитал, что, если всем вокруг станет известно, что я любовник Энн, ты не слишком объективно будешь оценивать другие вещи". Иллюзия? Неужели и вправду Карла называл этим словом любовь? И Билл тоже? - Эй, послушайте, - очень громко окликнул его кондуктор, видимо, уже не в первый раз. - Выходите, вам ведь до Гримсби, разве нет? - Нет-нет, мне до Иммингема. - Затем он вспомнил об указаниях Мэндела и выбрался на платформу. Поблизости не было видно ни одного такси"так что, справившись в кассе, он перешел через пустую привокзальную площадь и встал у зеленого столбика с табличкой "Очередь". Он вообще-то надеялся, что она встретит его, но, видно, она не успела получить телеграмму. Ну да, конечно, Рождество на носу: кто же сейчас станет ругать почту? Ему было интересно, как она воспримет новость насчет Билла, и тут он вдруг понял, вспомнив ее испуганное лицо, когда они гуляли среди утесов Корнуолла, что уже тогда Билл умер для нее. Она почувствовала его холодную отчужденность и каким-то образом догадалась, что за этим стоит. "Иллюзия", - все повторял он про себя. Лишен иллюзий? Было зверски холодно; он очень надеялся, что этот ее паршивый любовник, по крайней мере, подыскал ей теплое жилье. Он пожалел, что не взял с собой ее меховые ботики из чулана под лестницей. Он вспомнил, что до сих пор не забрал из клуба Мартиндейла своего Гриммельсгаузена. И тут он увидел ее: прямо по полосе, помеченной "Только для автобусов", к нему приближалась ее потрепанная машина; Энн сидела за рулем и смотрела в другую сторону. Он увидел, как она выходит из машины, оставив включенным указатель поворота, и направляется к зданию вокзала: высокая, с озорным блеском в глазах, непередаваемо красивая женщина, все время принадлежавшая кому-нибудь другому. Весь остаток семестра Джим Придо, по наблюдениям Роуча, вел себя примерно так, как его мать вела себя, когда от них ушел отец. Он тратил уйму времени на разные мелочи, как, например, установка освещения для школьной пьесы или починка сеток для футбольных ворот; а на французском он прилагал неимоверные усилия, исправляя все их ошибки, включая самые незначительные. Но от больших дел, таких, как долгие прогулки или игра в гольф в одиночку, он отказался совсем, оставаясь по вечерам в своем фургоне и даже не помышляя о том, чтобы сходить в деревню. Хуже всего был его пустой, остекленевший взгляд, когда Роучу случалось застать его врасплох, и еще то, что он иногда забывал о важных вещах на уроке; он забывал даже ставить поощрительные красные отметки в журнале: Роучу приходилось каждую неделю напоминать ему об этом. Чтобы хоть как-то поддержать его, Роуч взял на себя обязанности помощника осветителя сцены. Во время репетиций Джим подавал ему условные сигналы - ему, Биллу Роучу, и никому другому. Например, когда он хотел, чтобы огни рампы постепенно угасли, ему стоило лишь поднять руку и махнуть в сторону Билла. Со временем, однако, Джим, похоже, стал поправляться. Его взгляд становился все яснее, а сам он - живее и проворнее. Тень его умершей матери, кажется, рассеялась. В тот вечер, когда играли пьесу, он был таким добродушным, каким Билл его еще никогда не видел. "Эй, Слоник, глупый ты лягушонок, где твой плащ, ты что, не видишь - дождь идет?" - крикнул он ему, когда они, уставшие, но ликующие, возвращались после представления в главное здание школы. "Его на самом деле зовут Билл, - услышал он, как Джим пояснил кому-то из приехавших родителей. - Мы вместе когда-то были здесь новичками". В конце концов Билл Роуч убедил себя, что пистолет ему просто-напросто померещился.