ющих старшеклассниц в шортах. Но что-то удержало его от того, чтобы подойти к ним - хотя такой поступок и был бы вполне в его характере, - подойти, поболтать, посмеяться вместе, чтобы поближе познакомиться. Он накупил слайдов и открыток у мальчишек-торговцев, ни капли не смущаясь бешеными ценами. Побродил по храму Святой Софии, с одинаковым удовольствием разглядывая как византийские достопримечательности времен Юстиниана, так и памятники турецкого владычества; в отчетах нашлось место даже возгласу искреннего удивления, которое вызвали у него колонны, вручную доставленные из Баальбека, города в стране, которую он так недавно покинул. Но самое пристальное внимание вызвала у него мозаика с изображениями Августина и Константина, вручающих деве Марии судьбу своей церкви и города, так как именно в этом месте храма произошла таинственная встреча с высоким неторопливым человеком в легкой куртке, сразу же ставшим его гидом, - услуга, дотоле Янукой неизменно отвергавшаяся. Помимо магии места и времени, когда мужчина подошел к Януке, было, видимо, что-то в его словах, моментально заставившее собеседника сдаться. Бок о бок они вторично проделали весь путь, бегло осмотрев еще раз внутренность храма Святой Софии, отдали дань восхищения его древнему безопорному своду и отправились вместе на старом "Плимуте" американского производства по набережной Босфора до автомобильной стоянки неподалеку от того места, где начинается шоссе на Анкару. "Плимут" уехал, и Янука опять остался один в этом мире, но теперь уже владельцем красивого "Мерседеса", который он спокойно подогнал к "Хилтону", сказав портье, что это его машина. Вечер Янука провел в отеле - даже танец живота, накануне произведший на него столь сильное впечатление, не смог выманить его наружу, - и увидели его снова уже на следующее утро, на рассвете, когда он покатил по шоссе на запад, в сторону Эдирне и Ипсалы. Утро было туманным и прохладным, и линия горизонта терялась вдали. Он остановился в маленьком городишке выпить кофе и сфотографировать аиста, свившего гнездо на крыше мечети. Затем поднялся на пригорок и помочился, любуясь видом на море. Становилось жарче, тускло-коричневые холмы окрасились в красные и желтые тона. Теперь море проглядывало между холмами слева. Единственное, что оставалось преследователям делать на такой дороге, это, как говорится, "зажать жертву в клещи" - замкнуть двумя машинами, далеко спереди и так же сзади, горячо надеясь, что он не улизнет, свернув на какую-нибудь неприметную дорогу, что было вполне вероятно. Пустынное шоссе не позволяло им действовать иначе, ибо признаки жизни были здесь немногочисленны: цыганские шатры, стойбища пастухов да изредка появление хмурого типа в черном, который, казалось, посвятил свою жизнь изучению процесса дорожного движения. У Ипсалы Янука одурачил всех, неожиданно взяв вправо от развилки и направившись в городок, вместо того чтобы устремиться к границе. Не задумал ли он избавиться от машины? Упаси бог! Но тогда какого черта ему понадобилось в этом вонючем турецком пограничном городке? Однако дело тут было вовсе не в черте. В захудалой мечети на главной площади городка, на самой границе с христианским миром, Янука в последний раз препоручил себя Аллаху, что было, по справедливому, хоть и мрачноватому, замечанию Литвака весьма предусмотрительно с его стороны. Когда он выходил из мечети, его укусила коричневая шавка, убежавшая от его карающей десницы. В этом увидели еще одно предзнаменование. Наконец, ко всеобщему облегчению, он опять появился на шоссе. Здешняя пограничная застава представляет собой местечко не слишком приветливое. Греция и Турция объединяются здесь без большой охоты. С обеих сторон земля изрыта: по ней проложили свои тайные тропы разного рода террористы и контрабандисты, перестрелка здесь настолько привычна, что о ней никто и не упоминает; всего в нескольких километрах к северу проходит болгарская граница. На турецкой стороне надпись по-английски: "Приятного путешествия". Для отъезжающих греков таких добрых слов не нашлось, только щит с какими-то турецкими надписями, потом мост, перекинутый через стоячую зеленую лужу, небольшая очередь, нервно ожидающая турецкого пограничного контроля, которого Янука, предъявив свой дипломатический паспорт, попытался избежать, в чем и преуспел, тем самым ускорив развязку. Потом, зажатая между турецкими пограничными службами и постами греческих часовых, следует нейтральная полоса шириною метров в двадцать. На ней Янука купил себе бутылку беспошлинной водки и съел мороженое в кафе под пристальным взглядом с виду сонного длинноволосого парня по имени Ройвен. Ройвен уже три часа поедал в этом кафе булочки. Последним приветом турецкой земли является бронзовая статуя Ататюрка, декадента и пророка, злобно взирающего на плоские равнины вражеской территории. Как только Янука миновал Ататюрка, Ройвен оседлал мотоцикл и передал пять условных сигналов по азбуке Морзе Литваку, ожидавшему в тридцати километрах от границы на греческой территории, в месте, где уже не было охраны и машинам предписывалось сбавить скорость ввиду ремонтных работ на дороге. После чего и Ройвен на мотоцикле поспешил туда, дабы насладиться зрелищем. Для приманки они использовали девушку, что было вполне резонно, учитывая не однажды проявленные склонности Януки. В руки ей дали гитару - тонкая деталь, ибо в наши дни наличие гитары снимает с девушки всякие подозрения, даже если та и не умеет на ней играть. Гитара - универсальный знак мирных намерений и духовности, что показали их недавние наблюдения в совсем другой сфере. Они лениво обсудили, какая девушка лучше подойдет - блондинка или брюнетка, так как знали, что Янука предпочитает блондинок, но учитывали и его постоянную готовность допускать исключения. В конце концов, они остановились на темноволосой девушке на том основании, что она лучше смотрелась сзади, да и походка у нее была попикантнее. Девушке предстояло возникнуть там, где кончался ремонтируемый участок. Ремонтные работы явились для Литвака и его команды благословением божьим. Кое-кто уверовал даже, что руководит их операцией никакой не Курц и не Литвак, а сам господь бог - в его иудейском варианте. Сперва шел гудрон, затем - без всякого дорожного знака - начиналась грубая серо-голубая щебенка величиной с мячик для игры в гольф, хоть и не такая круглая. Далее следовал деревянный настил с желтыми предупредительными мигалками по бокам, максимальная скорость здесь была десять километров, и только безумец мог нарушить это предписание. Вот здесь-то и следовало появиться девушке, медленно бредущей по пешеходной части дороги. "Иди естественно, - сказали ей, - и не суетись, а только выстави опущенный большой палец". Их беспокоила лишь чересчур явная привлекательность девушки: не подхватил бы ее кто-нибудь, прежде чем Янука успеет предъявить на нее права. Нет, ремонтные работы и впрямь оказались удачей чрезвычайной. Они временно отгородили одну от другой встречные полосы движения, разделив их пустырем шириною в добрых пятьдесят метров, где стояли вагончики строителей и тягачи и всюду валялся мусор. Здесь можно было, не вызывая ни малейших подозрений, укрыть целый полк солдат. В их же случае ни о каком полке и речи не было. Вся группа непосредственных участников операции состояла из семи человек, считая Шимона Литвака и девушку, служившую приманкой. Гаврон-Грач не допустил бы ни малейшего превышения сметы расходов. Остальные же пятеро были легко одетые и обутые в кроссовки парни, из тех, что, не вызывая ничьих подозрений, часами могут стоять, переминаясь с ноги на ногу, и разглядывать свои ногти, а потом вдруг хищно кинуться в атаку, за которой опять последует полоса созерцательного бездействия. Тем временем приближался полдень, солнце было в зените, в воздухе стояла пыль. На шоссе появлялись лишь серые грузовики, груженные не то глиной, не то известью. Сверкающий вишневый "Мерседес", хоть и не новый, но достаточно элегантный, казался среди этих мусоровозов свадебной каретой. Он въехал на щебенку, делая тридцать километров в час, что было явным превышением скорости, и тут же сбавил ее до двадцати километров, так как по днищу машины застучали камешки. Когда он приблизился к настилу, скорость машины упала до пятнадцати, а затем и до десяти километров: Янука заметил девушку. Наблюдавшим было видно, как он обернулся, проверяя, так ли она хороша спереди, как сзади. И остался удовлетворен. Янука проехал еще немного - до того места, где опять начинался гудрон, - тем самым доставив несколько неприятных минут Литваку, уже решившему использовать дополнительно разработанный вариант операции, вариант более сложный, требовавший подключения добавочных участников: инсценировку дорожного происшествия в ста километрах от ремонтируемого участка. Но похоть, или природа, или еще что-то, делающее из нас дураков, все-таки победило. Янука подъехал к обочине, нажал кнопку, опустил стекло и, высунув красивую голову жизнелюбца, стал ждать, пока освещенная солнцем девушка волнующей походкой подойдет к нему. Когда она поравнялась с машиной, он по-английски осведомился, не собирается ли она проделать весь путь до Калифорнии пешком. Так же по-английски она ответила, что "вообще-то ей надо в Салоники", и спросила, не туда ли он направляется. На что, по ее словам, в тон ей он ответил, что "вообще-то поедет, куда она захочет", однако никто этого не слышал, и потому, когда операция завершилась, в группе эти слова вызвали сомнения. Сам Янука решительно утверждал, что не говорил ей ничего подобного, так что, возможно, окрыленная успехом, она кое-что и присочинила. Ее глаза и все ее черты и впрямь были весьма привлекательны, а плавная зазывность походки довершала впечатление. Чего еще было желать чистокровному молодому арабу после двух недель суровой политической переподготовки в горах южного Ливана, как не такую вот райскую гурию в джинсах? Следует добавить, что и сам Янука был строен и ослепительно красив вполне семитской, под стать ей, красотой и обладал даром заразительной веселости. В результате они ощутили тягу друг к другу, тягу такого рода, какую только и могут ощутить две физически привлекательные особи, сразу почувствовавшие потенциального партнера. Девушка опустила гитару и, как ей было велено, высвободила плечи из лямок рюкзака, затем с видимым удовольствием скинула рюкзак на землю. По замыслу Литвака, этот попахивающий стриптизом жест должен был подтолкнуть Януку к одному из двух, на выбор: либо открыть заднюю дверцу, либо выйти из машины и отпереть багажник. Так или иначе, появлялся удобный шанс для нападения. Разумеется, в некоторых моделях "Мерседеса" багажник открывается изнутри. Однако модель Януки была иной, что Литвак знал доподлинно. Как знал он и то, что багажник заперт или же что выставлять на шоссе девушку с турецкой стороны границы совершенно бессмысленно. Как бы мастерски ни были подделаны документы Януки - а по арабским меркам они были подделаны отлично, - Янука не настолько глуп, чтобы осмелиться пересекать границу с неизвестным грузом. По общему мнению, все произошло наилучшим образом. Вместо того чтобы просто повернуться и вручную открыть заднюю дверцу, Янука - возможно, чтобы произвести на девушку впечатление, - решил использовать автоматику и открыть перед ней все четыре дверцы разом. Девушка забросила через ближайшую заднюю дверцу на сиденье рюкзак и гитару, после чего, захлопнув дверцу, лениво и грациозно двинулась к передней дверце, как бы намереваясь сесть рядом с водителем. Но к виску Януки уже был приставлен пистолет, а Литвак, выглядевший даже более немощным, чем обычно, стоя на коленях на заднем сиденье, жестом испытанного головореза самолично зажимал в тиски голову Януки, другой рукой поднося к его рту снадобье, которое, как уверили Литвака, было крайне тому необходимо - в отрочестве Янука страдал астмой. Что позднее удивляло всех, так это бесшумность операции. Ожидая, пока подействует снадобье, Литвак даже услышал в этой тишине отчетливый хруст стекол попавших под колеса солнцезащитных очков, на миг он подумал, что это хрустнула шея Януки, и похолодел - ведь это испортило бы все. Поначалу они опасались, что Янука ухитрился забыть или выбросить поддельную регистрационную карточку своей машины и документы, с которыми он собирался ехать дальше, но, по счастью, тревога оказалась ложной: и карточка, и документы были обнаружены в его элегантном черном бауле между шелковыми сшитыми на заказ рубашками и броскими галстуками, которые они вынуждены были конфисковать у него для собственных их нужд вместе с красивыми золотыми часами от Челлини, золотым браслетом в виде цепочки и золотым амулетом, который Янука носил на груди, уверяя, что это подарок любимой его сестры Фатьмы... Повезло им вдобавок и с затемненными стеклами автомобиля Януки, что не давало возможности посторонним глазам увидеть то, что происходило внутри. Ухищрение это - одно из многих доказательств приверженности Януки к роскоши - также сыграло роковую роль в его судьбе. Свернуть в таких условиях на запад, а затем на юг было проще простого; они могли бы сделать это совершенно естественно, не вызвав ничьих подозрений. И все же из осторожности они подрядили еще грузовик, из тех, что перевозят ульи. В местах этих пчеловодство процветает, а Литвак резонно предположил, что даже самый любознательный полицейский хорошенько подумает, прежде чем соваться в такой грузовик и тревожить пчел. Единственным непредвиденным обстоятельством явился укус собаки - а что, если шавка эта была бешеной? На всякий случай они раздобыли сыворотку и вкатили Януке укол. Важно было обеспечить одно: чтобы ни в Бейруте, ни где-либо еще не заметили временного исчезновения Януки. Люди Курца уже достаточно изучили его независимый легкомысленный нрав, знали, что поступки его отличает удивительное отсутствие логики, что он быстро меняет замыслы, частью по прихоти, частью из соображений безопасности, видя в этом наилучший способ сбить с толку преследователей. Знали они и о его новом увлечении греческими древностями: не раз и не два он по пути менял маршрут, чтобы посмотреть какие-нибудь античные развалины. Итак, можно было начинать творить легенду, как называли это Курц и его помощники. А вот удастся ли ее завершить, хватит ли времени, сверенного по допотопным часам Курца, развернуть все, как они намеревались, это уже другой вопрос. Курца подстегивали два обстоятельства: первое - желание двинуть вперед дело, пока Миша Гаврон не прикрыл их лавочку, второе - угроза Гаврона в случае отсутствия видимых результатов внять голосам, все более настойчиво требовавшим от него перехода к военным действиям. Этого-то Курц и страшился. Глава 3 Иосиф и Чарли познакомились на острове Миконос, на пляже, где находились две таверны, за поздним обедом, когда греческое солнце второй половины августа самым беспощадным образом палит вовсю. Или, мысля в масштабе истории, через месяц после налета израильской авиации на густонаселенный палестинский квартал Бейрута, позднее объявленного попыткой обезглавить палестинцев, лишив их руководителей, хотя среди сотен погибших никаких руководителей не было, если не считать потенциальных, так как в числе убитых оказались и дети. - Поздоровайся с Иосифом, Чарли, - весело предложил кто-то, и дело было сделано. Оба при этом притворились, что ничего особенного не произошло. Она сурово нахмурилась, как и подобает истой революционерке, и протянула ему руку фальшиво добропорядочным жестом английской школьницы, он же окинул ее спокойно-одобрительным взглядом, не выразившим, как это ни странно, никаких дурных поползновений. - Ну привет, Чарли, здравствуй, - сказал он, улыбнувшись, с любезностью не большей, чем того требовали приличия. Итак, на самом деле поздоровался он, а не она. Она заметила его привычку - прежде чем сказать слово, по-военному сдержанно поджать губы. Голос у него был негромкий, что придавало его речи удивительную мягкость - казалось, он куда меньше говорит, чем умалчивает. Держался он с ней как угодно, только не агрессивно. Звали ее Чармиан, но всем она была известна как Чарли или же Красная Чарли - прозвище, которым она была обязана не только цвету волос, но и несколько безрассудному радикализму убеждений - следствию ее обеспокоенности тем, что происходит в мире, и желания искоренить царящее в нем зло. Ее видели в шумной компании молодых английских актеров, живших в хижине-развалюхе в двух шагах от моря и спускавшихся оттуда на пляж, - сплоченная стайка обросших и лохматых юнцов, дружная семейка. Получить в свое распоряжение эту хижину, да и вообще очутиться на острове было для них настоящим чудом, но актеры - народ к чудесам привычный. Облагодетельствовала же их какая-то одна контора в Сити, с некоторых пор пристрастившаяся оказывать поддержку странствующим актерам. По окончании турне по провинции несколько основных актеров труппы с удивлением услышали предложение отдохнуть и поправить свое здоровье за счет фирмы. Чартерным рейсом их переправили на остров, где их ожидали гостеприимная хижина и прожиточный минимум, покрываемый за счет продления их скромного контракта. Это было щедростью невиданной, неслыханной и неожиданной. Обсудив все, они решили, что лишь свиньи-фашисты способны на такое самоотверженное великодушие, после чего начисто забыли о том, как они попали сюда. Лишь изредка то один, то другой, поднимая стакан, заплетающимся языком хмуро и нехотя провозглашал здравицу облагодетельствовавшей их фирме. Чарли никак нельзя было назвать самой хорошенькой в их компании, хотя в чертах ее угадывалась явная сексуальность, равно как и неистощимая доброта, столь же явная, несмотря на внешнюю суровость. Тупица Люси - вот та была сногсшибательна. Чарли же, по общепринятым меркам, была даже некрасива: крупный длинный нос, уже потрепанное лицо казалось то почти детским, то минуту спустя вдруг таким старым и скорбным, что оставалось лишь уповать, чтобы будущее не прибавило к ее жизненному опыту новых разочарований. Порою она была их приемышем, порою - заботливой мамашей, казначейшей, хранительницей и распорядительницей мази от комаров и пластырей от порезов. В этой роли, как и во всех прочих, она была само великодушие, сама компетентность. А часто, становясь их совестью, она обрушивалась на своих товарищей за их грехи, подлинные и мнимые, и обвиняла в шовинизме, сексуальной распущенности, истинно западной апатичности. Право на это давала ее "культура", поднимавшая, как они сами не раз признавались, и их на ступеньку выше. Чарли получила образование в частной школе и была как-никак дочерью биржевого маклера, хоть и окончившего свои дни за решеткой по обвинению в мошенничестве - прискорбный финал, о котором она время от времени им напоминала, и все же культура в человеке всегда скажется. Но самое главное: она была общепризнанной премьершей. Когда по вечерам актеры, нацепив соломенные шляпы и завернувшись в пляжные халаты, разыгрывали в своем кругу небольшие пьески, именно Чарли, если снисходила до этого, была неподражаема. Если они собирались, чтобы попеть, то аккомпанировала на гитаре им Чарли, причем делала она это так хорошо, что гитара совершенно забивала их голоса; Чарли знала и песни протеста и великолепно исполняла их, сердито, по-мужски напористо. Иногда, хмурые, молчаливые, они собирались в кружок и, развалясь, курили марихуану и пили сухое вино по тридцать драхм за пол-литра. Все, но не Чарли, которая держалась в стороне с таким видом, словно давно выпила и выкурила положенную ей норму. - Подождите, вот придет революция, - говорила она с ленивой угрозой, - тогда, голубчики, вы у меня попляшете, поработаете ни свет ни заря на турнепсовых грядках. Тут они изображали испуг. А когда это начнется, Чарли? Где полетит с плеч первая голова? - В проклятом Рикмансуэрте, - отвечала она тогда, вспоминая свое неспокойное окраинное детство. - Мы загоним их проклятые "Ягуары" в их же собственные проклятые бассейны. Тут раздавались вопли ужаса, хотя всем была отлично известна слабость, которую сама Чарли питала к быстроходным машинам. И все же они любили ее. И принимали безоговорочно. И Чарли, несмотря на то, что нипочем бы в этом не призналась, платила им взаимностью. А вот Иосиф, как они его называли, был в их жизни чужаком и в гораздо большей степени, чем даже отщепенка Чарли. Ему никто не был нужен, кроме себя самого, - черта, которую натуры слабые считают доблестью. Отсутствие друзей его не тяготило, он не нуждался даже в их компании. Его вполне удовлетворяло общество полотенца, книги и фляжки с водой и возможность зарыться в индивидуальную песчаную норку. Лишь одна Чарли знала, что на самом-то деле он наваждение, призрак. В здешних краях он появился наутро после ужасающей драки Чарли с Аластером, закончившейся полным поражением Чарли. Была в ней какая-то кротость, что ли, почему ее вечно и тянуло к забиякам. На сей раз выбор ее пал на забулдыгу-шотландца, верзилу, которого их братия называла Длинный Ал, сквернослова и любителя перевранных цитат из Бакунина. Как и Чарли, он был рыжеволос и белокож, а голубые глаза его глядели холодно и жестко. Когда Чарли и Ал мокрые вылезали вместе из воды, они казались людьми особой расы, а судя по угрюмости их, они словно догадывались, что окружающие это видят. Когда вдруг, взявшись за руки и не сказав никому ни слова, они направлялись к хижине, все понимали, что они находятся в когтях страсти, столь же мучительной, как и неразделенная боль. Но когда между ними происходили баталии, как это случилось и накануне вечером, то нежные души, вроде Уилли и Поли, так отчаянно пугались их ярости, что всегда старались улизнуть куда-нибудь до тех пор, пока не отгремит гроза. А в этот раз улизнула сама Чарли - ретировалась в темный угол чердака и залечивала свои раны. Проснулась она, однако, ровно в шесть и решила сходить выкупаться, а потом побаловать себя в поселке газетой на английском языке и завтраком. Она покупала "Геральд трибюн", когда появился этот призрак - чистейшей воды мистика. Это был тот тип в красном клубном пиджаке с металлическими пуговицами. Он стоял позади нее совсем близко и, не обращая на нее внимания, выбирал какую-то книжицу. Но теперь на нем не было красного пиджака, а была футболка с короткими рукавами и вдобавок шорты и сандалии. И все же это, вне всякого сомнения, был он. Те же стриженные под ежик черные с проседью волосы, спускающиеся мыском на лоб, тот же внимательный взгляд карих глаз, словно бы любезно извиняющий чужие страсти, взгляд этот, как неяркий свет фонарика, устремлялся к ней из первого ряда партера ноттингемского Барри-тиэтр целых полдня - сначала на утреннике, затем на вечернем спектакле, - он не отпускал Чарли, провожая каждый ее жест. Лицо - такие черты с годами не оплывают и не грубеют, в них есть окончательность печатного оттиска. Лицо, в отличие от неуловимости актерских масок, как это показалось Чарли, четко отражающее живую жизнь, индивидуальность - сильную и определенную. Она играла "Святую Иоанну" и злилась на Дофина, бесстыдно тянувшего на себя внимание публики и срывавшего ей все монологи. Поэтому она и заметила его лишь во время последней картины, он сидел в первом ряду полупустого зала в группе школьников. Если бы не плохой свет, она бы и тогда не разглядела его, но их осветительная аппаратура застряла в Дерби, дожидаясь пересылки, и софиты на этот раз не ослепили ее. Поначалу она приняла его за школьного учителя, но дети покинули зал, а он остался на месте, погруженный в чтение не то текста пьесы, не то предисловия к ней. И на вечернем спектакле, когда поднялся занавес, он был тут как тут, все на том же месте в центре первого ряда и все так же не сводил с нее глаз. Спектакль окончился, занавес упал, и ее возмутило, что его отнимают у нее. А несколько дней спустя в Йорке, когда она и думать забыла о нем, ей вдруг явственно почудилось, что он опять в зале, хотя она и не была в этом уверена, потому что свет был теперь нормальный и перед глазами расплывалась дымка. Но в перерыве между спектаклями он ушел. И все же, хоть убейте, это был он, на том же месте, в центре первого ряда, так же пожирал ее глазами, и красный пиджак тот же. Кто же он - критик, режиссер, администратор, кинопродюсер? Может быть, из той конторы, что им покровительствует, связан с Советом по делам культуры? Но для бизнесмена, проверяющего, достаточно ли надежно помещен его капитал, он слишком худощав и нервозен. А критики, администраторы и прочие в этом роде и один-то акт насилу выдерживают, не то что два спектакля подряд. Когда же она увидела его или вообразила, что увидела, в третий раз на последнем их представлении в маленьком театрике в Ист-Энде - он стоял у портала, - она чуть было не бросилась к нему, не спросила, что ему надо и кто он такой: потенциальный убийца, собиратель автографов или просто сексуальный маньяк, как, впрочем, все мы. Но стоял он с таким подчеркнуто добродетельным видом, что она не посмела с ним заговорить. Теперь же, всего в нескольких шагах от нее, он словно бы не замечал ее присутствия и занят был только книгами, будто это вовсе не он еще так недавно пожирал ее глазами! Несообразность такого поведения потрясла ее. Повернувшись к нему и встретив его бесстрастный взгляд, она принялась его разглядывать - с откровенностью уже вовсе неприличной. По счастью, чтобы скрыть синяк, она надела темные очки, что дало ей преимущество. Вблизи он оказался старше, худощавее и изможденнее. Она решила, что он, наверное, не выспался, может, сказывается разница во времени, если на самолете прилетел, возле глаз у него залегли тени усталости. Искры узнавания и ответного интереса в этих глазах она не заметила. Сунув "Геральд трибюн" в стопку прочих газет, Чарли поспешила укрыться в одной из прибрежных таверн. "Я сошла с ума, - говорила она себе, и кофейная чашечка дрожала в ее руке, - выдумала бог знает что! Это его двойник. Напрасно я проглотила ту таблетку транквилизатора, когда Люси, после скандала с Алом, хотела поддержать мои гаснущие силы!" Где-то она читала о том, что иллюзия deja-vu [Уже виденного (фр.).] возникает, когда нарушаются какие-то связи между мозгом и глазными нервами. Она оглянулась на дорогу, по которой пришла, и совершенно явственно, всем существом своим увидела - вот он, сидит в соседней таверне, в белой шапочке-каскетке для игры в гольф с козырьком, надвинутым на глаза, и читает свою книжицу - "Разговоры с Альенде" Дебре. Вчера она сама собиралась купить эту книжку. "Он по мою душу пришел, - думала она, проходя в двух шагах от него с беззаботным видом, так, словно ей до него и дела не было, - но с чего он вообразил, что моя душа ему предназначена?" После полудня он, как и следовало ожидать, занял позицию на пляже, метрах в шестидесяти от их места. Он был в строгих по-монашески черных плавках и с фляжкой воды, из которой время от времени отхлебывал по глотку, экономно, словно до ближайшего оазиса по меньшей мере день пути. Он вроде бы и не смотрел, и внимания на нее не обращал - прикрывшись широким козырьком шапочки-каскетки, почитывал своего Дебре - и все-таки ловил каждое ее движение. Она чувствовала это даже в его позе, в застывшей неподвижности его красивой головы. Из всех пляжей Миконоса он выбрал их пляж. А всем местам между дюн предпочел местечко с прекрасным обзором, и чем бы она ни занималась плавала ли или тащила из таверны очередную бутылку вина для Ала, - он без малейших усилий мог следить за ней из своей удобной лисьей норы, и она, черт побери, ничего не могла с этим поделать. Поэтому она бездействовала, как бездействовал и он, однако она знала, что он выжидает, чувствовала терпеливую целеустремленность, с какой он отсчитывал часы. Даже когда он лежал пластом без движения, от гибкого шоколадного тела его исходила какая-то таинственная настороженность, которую она чувствовала так же реально, как солнечное тепло. Иногда напряженность разряжалась движением: неожиданно он вскакивал, снимал свою шапочку-каскетку и серьезно, степенно направлялся к воде, точно первобытный охотник, только без копья, нырял бесшумно, почти не взбаламутив воды. Она ждала, ждала, казалось, годы, не иначе как утонул! Наконец, когда она мысленно уже прощалась с ним, он выныривал где-то далеко, чуть ли не у другого края бухты, и плыл размеренным кролем - так, словно ему предстояло проплыть еще многие мили, коротко остриженная черная голова его по-тюленьи блестела в воде. Вокруг него сновали моторки, но он их не боялся, попадались девушки, он и головы не поворачивал им вслед - Чарли специально за ним следила. После купания он неспешно делал несколько гимнастических упражнений, а потом опять нахлобучивал свою каскетку и принимался за своих Дебре и Альенде. "Чей он? - беспомощно думала она. - Кто сочиняет ему реплики и ремарки?" Он вышел на сцену ради нее и для нее играет, точно так же, как в Англии она играла для него. Они с ним оба комедианты. В дрожащем знойном, слепящем солнечно-песчаном мареве она не сводила глаз с его загорелого крепкого тела - тела мужчины, к которому устремлялось теперь ее распаленное воображение. "Ты предназначен мне, - думала она, - я - тебе, а эти несмышленыши ничегошеньки не понимают!" Но подошло время обеда, и вся их компания продефилировала мимо его песчаного замка, направляясь в таверну. Поведение Люси, однако, возмутило Чарли: высвободив руку из-под руки Роберта и распутно вильнув бедром, Люси кивком указала на незнакомца. - Потрясный парень! - громко сказала она. - Так бы его и слопала! - Я тоже! - еще громче подхватил Уилли. - Ты как, Поли, не против? Незнакомец и бровью не повел. После обеда Ал увел ее в хижину, где яростно, без всякой лирики, они предались любви. Когда перед вечером она вернулась на пляж, а незнакомца там не оказалось, ей стало грустно: ведь она изменила своему тайному суженому. Она прикинула даже, не стоит ли вечером обойти кабаки. Не сумев познакомиться с ним днем, она решила, что вечером он наверняка будет более доступен. Наутро на пляж она не пошла. Ночью поглощенность одной-единственной мыслью вначале позабавила ее, а потом испугала. Лежа рядом с тушей спящего Ала, она воображала себя в разнообразных любовных сценах и страстных объятиях человека, с которым не обмолвилась и словом, думала она и о том, как бросит Ала и убежит куда глаза глядят с этим незнакомцем. В шестнадцать лет такие безумства простительны, но в двадцать шесть они никуда не годятся. Бросить Ала - еще ничего, так или иначе, все равно дело к этому идет, следовательно, чем раньше, тем лучше. Но лететь мечтой вслед за прекрасным видением в шапочке-каскетке, даже на отдыхе в Греции, - занятие странное. Она повторила вчерашний маршрут, но на этот раз, к ее разочарованию, видение не возникло ни за ее спиной в книжном магазине, ни за столиком соседней таверны, ни рядом с ее отражением в стеклянных витринах на набережной. Во время обеда, встретившись в таверне со своими, она выяснила, что в ее отсутствие они окрестили его Иосифом. Необычного в этом не было, они привыкли придумывать имена всем, как-нибудь привлекшим их внимание, имена, по большей части взятые из фильмов и пьес. Имя, однажды принятое и одобренное, так к человеку и прилипало. Иосифом, как они это объяснили, они назвали его из-за семитской внешности и пестрого, поверх черных плавок, полосатого халата, в котором он приходил на пляж и уходил с него. А кроме того, отстраненность от прочих смертных, надменная уверенность в своей избранности тоже превращали его в Иосифа, отвергнутого братьями отщепенца, коротающего дни с фляжкой и книжкой. Сидя за столом, Чарли мрачно наблюдала за этой аннексией того, кто уже втайне был ее собственностью. Аластер, которому всегда становилось не по себе, когда начинали хвалить кого-нибудь, не испросив на то его, Аластера, разрешения, в это время наполнял свой стакан из кружки Роберта. - К дьяволу Иосифа! - нагло заявил он. - Он просто развратник, как Уилли и Поли. Распустил хвост, вот как это называется. Так и шарит вокруг своими сальными глазками. Хочется в морду ему дать. И я дам ему в морду, помяните мое слово. К тому времени Чарли была уже порядком раздражена, ей надоело выполнять функции подстилки и одновременно мамаши Аластера. Сварливость обычно не была ей свойственна, но крепнувшее отвращение к Аластеру, вкупе с чувством вины из-за Иосифа, заставило ее встать на дыбы. - Ты, олух! Если он развратник, зачем ему особенно хвост-то распускать! - яростно обрушилась на него Чарли. Лицо ее исказилось злобой. - Стоит ему на пляж заглянуть - и половина всех греческих красавиц в его распоряжении. Как и в твоем, если тебе взбрендится. Оценив этот неосторожный намек, Аластер закатил ей оплеуху, отчего щека ее сначала побелела, затем пунцово покраснела. Проезжаться на счет Иосифа они продолжали и после обеда. Иосиф - наводчик. Или жулик. Он пижон. Убийца. Токсикоман. Жалкий мазилка. Тори. Но решающее слово, как всегда, осталось за Алом. - Да он просто онанист! - презрительным басом процедил Ал и цыкнул передним зубом: дескать, вот как здорово я его припечатал. Но сам Иосиф, к полному удовольствию Чарли, пропускал мимо ушей все эти оскорбления, поэтому уже ближе к вечеру, когда солнце и марихуана ввергли их в некоторое отупение - всех, кроме опять-таки Чарли, - они окончательно решили, что он человек исключительной выдержки, а это в их устах было весьма лестной характеристикой. Но стоило им прийти к этому выводу, как поднялась Люси - теперь она была единственной вертикально стоявшей на всем этом выжженном солнцем пляже. - Спорим, он на меня клюнет? - сказала она, стягивая с себя купальный костюм. Следует сказать, что Люси была широкобедрой блондинкой, соблазнительной, как наливное яблочко. Играла она барменш, проституток, а иногда и мальчиков, но в основном специализировалась на ролях молоденьких нимфоманок и славилась тем, что стоило ей мигнуть, и любой мужчина терял голову. Слабо под самыми грудями подпоясав свой белый халат, она взяла кувшин с вином и пластмассовый стаканчик, водрузила кувшин на голову и, крутя бедрами и оттопырив зад, направилась в сторону Иосифа - шаржированный голливудский вариант греческой богини. Одолев дюну, она приблизилась к нему, встала на одно колено и, высоко держа кувшин, налила стакан вина, отчего халат ее распахнулся, но она никак этому не воспрепятствовала. Потом она протянула Иосифу стакан, обратившись к нему почему-то по-французски и пользуясь теми немногими словами, которые были ей известны на этом языке. - Aimez-vous? [Любите? (фр.)] - спросила Люси. Сначала Иосиф словно не замечал ее присутствия. Он перевернул страницу, потом поглядел на тень Люси из-под козырька оценивающим взглядом темных глаз, после чего принял стакан и под аплодисменты и идиотские выкрики ее болельщиков, устроивших неподалеку импровизированную палату общин, серьезно, без улыбки отпил. - Ты, должно быть, Гера, - заметил он, выказав при этом ровно столько чувства, как если бы разглядывал географическую карту. Вот тут-то Люси и сделала захватывающее открытие: он весь был в шрамах! Люси едва не ахнула. Самый удивительный из них - слева на животе, наподобие ямки - был с пятицентовую монету и напоминал ярлычок на одинаковых плавках Уилли и Поли. Не так уж и заметен, но, когда она дотронулась до него, шрам оказался нежным и бугристым. - А ты Иосиф, - уклончиво отвечала Люси, которая не знала, кто такая Гера. По пескам дюн опять разнеслись аплодисменты, Аластер поднял стакан и выкрикнул тост: - Иосиф! Мистер Иосиф, сэр! Бог в помощь! И к чертям завистников! - Присоединяйся к нам, Иосиф! - крикнул Роберт, причем Чарли тут же шикнула на него, сердито приказав заткнуться. Но Иосиф к ним не присоединился. Он поднял стакан, словно провозглашая тост, и жест этот, как показалось разгоряченному воображению Чарли, предназначался персонально ей. Однако можно ли утверждать наверняка, улавливать столь тонкие детали с расстояния в двадцать метров, если не больше? После чего он опять углубился в чтение. Вызова в этом не было, вообще он никак к ним не отнесся, ни хорошо, ни плохо, как сформулировала это Люси. Он снова повернулся на живот, снова взялся за книгу и - о господи, шрам-то этот ведь, действительно, след от пули, вон на спине и выходное отверстие! Люси все глядела не отрываясь и наконец поняла, что ранен он был, видимо, не однажды: внутренняя сторона обеих рук вся в шрамах, на плечах безволосые, странного цвета участки кожи, позвоночник весь искорежен - "точно кто-то припечатал его раскаленным прутом", как она выразилась, а может, и отхлестал этим прутом? Люси помедлила еще немного, притворившись, что через его плечо заглядывает к нему в книгу, на самом-то деле она хотела погладить его по спине - спину, помимо шрамов, густо покрывала шерсть, спина была мускулистой, как раз такой, как любила Люси, - но не рискнула прикоснуться к нему вторично, не будучи уверена, как позднее признавалась она Чарли, что имеет на это право. А может быть, говорила она в припадке неожиданной скромности, ей следовало вначале спросить разрешения? Слова эти не раз потом приходили Чарли на память. Люси хотела было вылить из его фляжки воду и наполнить ее вином, но раз он не допил и стакана, так, может, вода ему нравится больше? Она опять поставила свой кувшин на голову и с ленивой грацией отправилась восвояси, к своей компании, где, прежде чем заснуть на чьем-то плече, взволнованно и захлебываясь обо всем поведала. Выдержку Иосифа посчитали не просто исключительной, но выдающейся. Событие, послужившее поводом к их формальному знакомству, произошло на следующий день, и связано оно было с Аластером. Длинный Ал покидал их. Агент Ала вызвал его телеграммой - случай сам по себе невиданный. Агент этот до той поры, казалось, и не подозревал о существовании столь дорогостоящего способа связи. Телеграмма была принесена к ним в хижину в десять утра и доставлена на пляж Уилли и Поли, допоздна провалявшимися в постели. В ней сообщалось дословно "о возможности получить главную роль в фильме", что явилось сенсацией, так как голубой мечтой Аластера было сыграть главную роль в большом коммерческом фильме, или, по их выражению, "сбацать ролищу". - Им со мной не сладить, - объяснял он всякий раз, когда кинопродюсеры отказывали ему. - Им пришлось бы всю картину под меня подстраивать, а мерзавцы чуют это. Поэтому, когда пришла телеграмма, все очень обрадовались за Аластера, а на самом-то деле еще больше за себя, так как неугомонный Аластер у них уже в печенках сидел. Им было жаль Чарли, постоянно ходившую в синяках от его побоев, а кроме того, они опасались за свою шкуру. Одна Чарли расстроилась, что Ал уезжает, хотя печаль свою и постаралась скрыть. Уже давно она, как и все они, мечтала, чтобы Аластер убрался куда-нибудь. Но теперь, когда молитвы ее, казалось, были услышаны и телеграмма пришла, она чувствовала себя виноватой, и ей было страшно, что в жизни ее в который раз наступает какая-то новая полоса. До ближайшего агентства авиакомпании "Олимпик", расположенного в поселке, они проводили Длинного Ала сразу после перерыва на обед, чтобы он успел утренним рейсом вылететь в Афины. Чарли тоже пошла со всеми вместе, но она была бледна, у нее кружилась голова, и она все время ежилась, зябко поводя плечами. - Конечно, мест на этот чертов рейс не окажется, - уверяла она всех. - И этот подонок еще застрянет здесь на неделю-другую! Но Чарли ошиблась. Для Ала не просто нашлось место, нашелся билет, три дня назад заказанный на его имя телексом из Лондона, а накануне заказ был еще и подтвержден. Открытие это рассеяло все сомнения. Длинного Ала ожидают великие свершения! Такого ни с кем из них еще не случалось. Не случалось ни разу в жизни. Рядом с этим меркло даже добросердечие их покровителей. Агент Ала, который до недавнего времени и слова-то доброго не стоил - обормот каких мало, резервирует Алу билет, и не как-нибудь, а телексом, черт его подери совсем! - Я срежу ему комиссионные, попомните мое слово! - божился разгоряченный спиртным Аластер, когда они ждали обратного автобуса. - Не потерплю, чтоб какой-то паразит до гробовой доски выкачивал из меня десять процентов! Ей-ей, срежу! Чудаковатый хиппи с льняными волосами - он часто ходил за ними хвостиком - напомнил ему, что всякая собственность - это грабеж. Они направились в таверну, где Ал торжественно уселся на почетное место во главе стола, после чего выяснилось, что он потерял и паспорт, и бумажник, и кредитную карточку, и авиабилет - словом, почти все, что последовательный анархист может с полным правом причислить к бессмысленному хламу, с помощью которого общество потребления порабощает личность. Непонятливые, каких среди их компании было большинство, поначалу не поняли, в чем, собственно, дело. Они решили, что назревает очередной скандал между Аластером и Чарли, потому что Аластер схватил Чарли за запястье и, не обращая внимания на гримасу боли, выкручивал ей руку, шипя в лицо оскорбления. Она глухо вскрикнула, потом замолчала, и они наконец расслышали то, что он на все лады уже несколько минут ей твердил: - Велел же я тебе спрятать их в сумку, корова! Они лежали там, на стойке, у кассы, а я сказал, я велел тебе, слышишь, велел: "Забери их к себе в сумку". Потому что парни, если только это не педерасты паршивые, вроде Уилли и Поли, а нормальные парни, сумок не носят, понятно, радость моя, так или не так? А если так, то куда же ты их сунула, а? Куда сунула? Ты что, думала, этим можно помешать мужику идти к намеченной цели? Нет, видит бог, ничего ты этим не добьешься! На то и мужик, чтобы делать то, что он считает нужным, и можешь сколько угодно пятки себе кусать и ревновать к чужим успехам! Мне предстоит работа, ясно? И я иду на штурм! И здесь, в самый разгар поединка возник Иосиф. Откуда возник - непонятно, как потом сказал Поли: "Словно в "Лампе Аладдина". Позже припомнили, что появился он слева, то есть, другими словами, со стороны пляжа. Так или иначе, но он стоял перед ними в своем пестро-полосатом халате и надвинутой на лоб шапочке-каскетке, а в руках у него были паспорт Аластера, его бумажник и новехонький авиабилет - все это, видимо, валялось на песке возле дверей таверны. Бесстрастно - разве что несколько озадаченно - наблюдал он ожесточенную перепалку любовников и, как исполненный достоинства вестовой, ожидал, пока на него обратят внимание. После чего и выложил на стол свои трофеи. Один за другим. В таверне все замерло, только слышен был шорох, с каким ложились на стол документы. - Извините, но, по-моему, кому-то из вас это вскоре очень понадобится. Конечно, прожить без этого можно, но, боюсь, все же несколько затруднительно. Голоса его, кроме Люси, еще никто не слышал, а Люси была тогда слишком взволнована, чтобы обращать внимание на то, как он говорит. Говорил он на безличном, лощеном английском, из которого был тщательно изгнан даже намек на иностранный акцент. Знай они это, они бы уж поупражнялись, копируя его! Всеобщее изумление, затем смех, затем благодарности. Они умоляли его сесть с ними за столик. Иосиф отнекивался, они упорствовали. Он был Марком антонием перед шумной толпой, которая добилась-таки своего. Он изучал их лица, взгляд его вобрал в себя Чарли, он отвел глаза, затем опять встретился с ней взглядом. Наконец с улыбкой покорности капитулировал. - Ну, если вы настаиваете, - сказал он. Да, они настаивали. Люси на правах старого друга обняла его, к чему Уилли и Поли отнеслись с полным пониманием. Каждый член их содружества по очереди почувствовал на себе его твердый взгляд, пока наконец его темные глаза не встретились с неулыбчивым взглядом голубых глаз Чарли, а ее бурное замешательство не столкнулось с абсолютным самообладанием Иосифа, уравновешенностью, в которой не было ни грана торжества, но в которой Чарли все же угадала маску, прикрывающую иные мысли, иные побуждения. - Ну привет, Чарли, здравствуй, - спокойно сказал он, и они пожали друг другу руки. Театральная пауза - и затем, как пленница, вдруг отпущенная на свободу, к ним полетела его улыбка, широкая, как у мальчишки, и даже более заразительная. - Только я всегда думал, что Чарли - это мужское имя, - заметил он. - Ну а я - девушка! - сказала Чарли, и все рассмеялись, Чарли в том числе, после чего лучезарная улыбка его, так же неожиданно, как перед тем возникла, вновь была отправлена в тюрьму строгого режима. На несколько дней, что еще оставались их семейке на острове, Иосиф стал их любимцем. Вздохнув наконец свободно после отбытия Аластера, они всей душой предались ему и приняли в свой круг. Люси сделала ему известное предложение, которое он отклонил, отклонил вежливо, даже как бы с сожалением. Она передала нерадостное это известие Поли, чье аналогичное предложение было также встречено отказом, на сей раз более решительным - еще одно убедительное доказательство того, что он, по-видимому, дал обет целомудрия. До отъезда Аластера жизнь в семейке, как они себя называли, стала замирать. Узы рушились, и даже новые комбинации не спасали положения. Люси подозревала, что беременна, подозрение для Люси не новое и часто находившее подтверждение. Политические споры заглохли, так как единственная истина, твердо ими усвоенная, заключалась в том, что Система против них, они же, в свой черед, против Системы, но сыскать признаки Системы на Миконосе оказалось затруднительно, тем паче, что отправила их сюда за свой счет именно она, пресловутая Система. По вечерам, сидя за стаканчиком сухого вина с закуской из хлеба и помидоров в оливковом масле, они теперь вздыхали по дождливому холодному Лондону, не без грусти вспоминая аромат жареного бекона. Неожиданное исчезновение Аластера воскресным утром и появление Иосифа встряхнуло их, придав новый смысл существованию. И они с жадностью приникли к Иосифу. Не довольствуясь его обществом на пляже и в таверне, они пригласили его к себе, устроив вечеринку, названную Иосифабенд [Вечер Иосифа (нем.).]. Примеряясь к роли будущей мамы, Люси достала бумажные тарелочки, поставила на стол сыр, салат, фрукты. Только Чарли, остро ощущавшая с отъездом Аластера свою незащищенность и испуганная сумятицей чувств, оставалась в стороне. - Он старый пролаза, проходимец, слышите вы, идиоты! Вы что, не видите, ослепли совсем? Вы и сами проходимцы порядочные, вот вы ничегошеньки и не видите! Ее поведение ставило их в тупик. Куда девалась ее хваленая широта? И за что называть его пролазой, если он никуда не собирается лезть? Да ладно тебе, Чэс, смени уж гнев на милость! Но она упорствовала. В таверне за длинным столом все рассаживались кто где придется, только на председательском месте по общему согласию неизменно и спокойно восседал теперь Иосиф, заправляя всем, внимая всему, но говоря удивительно мало. Чарли же, если она вообще приходила в таверну, располагалась там как можно дальше от него и злилась или дурачилась, презирая его за доступность. Загадкой оставалась для всех национальность Иосифа. Роберт почему-то объявил его португальцем. Еще кто-то утверждал, что он армянин и жертва турецкого геноцида. Еврей Поли считал, что он "из наших", но так Поли говорил почти про всех, поэтому пока что, просто чтобы досадить Поли, его записали в арабы. Но кто он на самом деле, они не спрашивали, а когда пристали к нему с расспросами о профессии, он сказал лишь, что раньше много бывал в разъездах, а теперь не бывает. Получилось так, будто он отошел от дел. - А что у вас за фирма, Осси? - спросил Поли, самый храбрый. - Ну, в смысле - на кого вы работаете? Вообще-то он не сказал бы, что работает в фирме, отвечал Иосиф, задумчиво теребя козырек. Во всяком случае, сейчас не работает. Читает понемножку, ведет кое-какую торговлю, недавно вот наследство получил, так что, строго говоря, он теперь работает на себя. Да, именно на себя. Пожалуй, можно так сказать. Объяснение удовлетворило всех, кроме Чарли. - Одним словом, ты паразит, верно? - сказала она и покраснела. - Читаешь понемножку, торгуешь понемножку, а когда вздумается, срываешь цветы удовольствия на роскошном греческом острове. Так или не так? Безмятежно улыбнувшись, Иосиф с этой характеристикой согласился. Но Чарли не угомонилась. Совершенно разъярившись, она закусила удила. - Но что ты читаешь, интересно бы знать! И чем торгуешь, - могу я тебя спросить? Его добродушная покорность только раззадорила ее. В том, как он принимал ее издевки, была снисходительность взрослого по отношению к ребенку. - Может, ты книготорговец? Чем ты все-таки промышляешь? Иосиф выдержал паузу. Это он умел. Длительные паузы, оставляемые им на размышление, были уже известны в их компании и назывались "трехминутные предупреждения Иосифа". - Промышляю? - повторил он, изображая крайнее удивление. - Промышляю? Я, может быть, кто угодно, но уж никак не махинатор и не разбойник с большой дороги! - Вы - идиоты, не может же он сидеть тут в пустоте и торговать! - воскликнула Чарли, стараясь перекричать их хохот. - Делает-то он что? Чем занимается? - Она откинулась на стуле. - О боже, - сказала она, - вот дебилы! - Теперь она выглядела побежденной и усталой, лет на пятьдесят, что-что, а трансформация давалась ей легко. - Вам не кажется, что это слишком скучная тема? - вполне любезно осведомился Иосиф, когда никто из присутствующих не поддержал ее. - По-моему, на Миконос приезжают не за тем, чтобы думать о работе и деньгах. Разве не так, Чарли? - С тобой и вправду говорить, как с Чеширским котом: только разлетишься с вопросом, а тебя и след простыл, - резко ответила Чарли. Что-то словно надломилось в ней. Прошипев какие-то невнятные слова, она встала и, набравшись храбрости, с преувеличенной, чтобы прогнать нерешительность, яростью грохнула кулаком по столу. Это был тот самый стол, за которым они сидели, когда Иосиф, как в сказке, принес им вдруг паспорт Ала. Клеенка съехала, и пустая бутылка из-под лимонада, в которую они ловили ос, упала прямо на колени Поли. Чарли разразилась потоком ругательств, смутивших всех присутствовавших, потому что в обществе Иосифа они старались не распускать языки: она сравнила его с клозетным пачкуном, который шляется по пляжу и клеит девочек, что в дочери ему годятся. Хотела добавить "рыщет по Ноттингему, Йорку и Лондону", но теперь, по прошествии времени, она не была так уж уверена в том, что не ошиблась, и боялась насмешек. Что разобрал он в этом ее залпе, они так и не поняли. Чарли была зла, как черт, захлебывалась словами, выкрикивала нечто невразумительное, как рыночная торговка. Но лицо Иосифа выражало лишь пристальный интерес к Чарли. - Так что же именно ты хочешь знать, Чарли? - спросил он после обычной своей раздумчивой паузы. - Для начала, как тебя зовут. У тебя ведь есть имя? - Вы назвали меня Иосифом. - А по-настоящему как? В зале стояла смущенная тишина. Даже те, кто, любя Чарли, безоговорочно принимал ее, например Уилли с Поли, подумали, что это уж чересчур. - Рихтховен, - ответил он, словно из длинного списка имен выбрал наконец подходящее. - Рихтховен, - со вкусом повторил он, как будто сам привыкая к звучанию этого имени. - Ну как? Очень меня это изменило? А если я такой негодяй, каким ты меня выставила, то как вообще можно мне верить? - Рихтховен - это фамилия, а дальше? Как тебя зовут? Опять пауза, чтобы придумать ответ. - Петер. Но Иосиф мне больше нравится. Где я живу? В Вене. Но я много езжу. Хочешь знать адрес? Сделай одолжение. В телефонном справочнике, к сожалению, не значусь. - Так ты австриец? - Чарли, пожалуйста... Ну, скажем так, я полукровка, смесь Востока с Европой. Удовлетворена? Тут, очнувшись, за Иосифа вступилась вся их компания, раздались неловкие: "Чарли, ну что ты...", "Перестань, Чэс, ты ведь не на Трафальгарской площади", "Да ладно тебе, Чэс, в самом деле". Но отступать Чарли было некуда. Выбросив вперед руку, она щелкнула пальцами перед носом Иосифа, щелкнула очень громко - раз, другой. Теперь уже вся таверна, все официанты и посетители глазели на представление. - Паспорт прошу! Предъявите на контроль! Притащил паспорт Ала, теперь давай свой! Дата рождения, цвет глаз, подданство. Изволь-ка показать паспорт! Он посмотрел на ее вытянутую руку - жест был безобразный, вызывающий. Потом перевел взгляд на ее пылающее лицо, как бы проверяя, не шутит ли она. И улыбнулся. И для Чарли эта улыбка была подобна изящному размеренному танцу перед завесой тайны, дразнящему ее догадками и недоговоренностями. - Извини, Чарли, но, знаешь ли, полукровки питают глубокое предубеждение - это можно, по-моему, объяснить и исторически - ко всяким канцелярским формальностям, сводящим индивидуальность к клочку бумаги. Как человек прогрессивный ты, надеюсь, поймешь меня? Он взял ее руку в свои ладони и бережно, ласково отвел назад. На следующей неделе для Чарли и Иосифа началось путешествие по Греции. Как все счастливые идеи, мысль о совместном путешествии не была высказана вслух. Окончательно отбившись от своих, Чарли пристрастилась по утрам, когда не так жарко, уходить в поселок и коротать день в двух или трех тавернах, прихлебывая кофе по-гречески и уча текст "Как вам это понравится", - пьесы, которую ей осенью предстояло играть в Западной Англии. Однажды, сидя так в таверне, она почувствовала на себе чей-то взгляд и подняла глаза: совсем близко от себя она увидела Иосифа, выходившего из пансиона напротив, где он значился как "Рихтховен Петер, номер 18, проживает один". Потом она, конечно, уверила себя, что это по чистой случайности она зашла в таверну в тот самый час, когда, выйдя из пансиона, он направлялся на пляж. Заметив ее, он подошел и сел рядом. - Убирайся, - сказала она. Но он улыбнулся и заказал себе кофе. - Наверное, твои друзья бывают иногда утомительны, возникает желание раствориться в толпе, - предположил он. - Похоже, что так, - сказала Чарли. Он заглянул, что она читает, и не успела она опомниться, как они уже увлеченно обсуждали роль Розалинды, не пропуская ни одной сцены, правда, говорил за обоих Иосиф - за себя и за нее: - Она ведь многогранна. Если проследить эту роль, сцену за сценой, получается, что в одном персонаже как бы объединены противоположности. Она добрая, умная, не очень удачливая, чересчур проницательная и к тому же хочет быть полезной людям. Должен сказать, что для этой роли они совершенно правильно выбрали тебя, Чарли. И тут она не выдержала. - Тебе случалось бывать в Ноттингеме, Осси? - спросила она и уставилась на него, забыв даже улыбнуться. - В Ноттингеме? По-моему, нет. А должен был? Что в этом городе такого замечательного? Почему ты спрашиваешь? Ее тянуло объяснить почему. Но она лишь сказала: - Просто месяц назад я там играла. Думала, может, ты меня видел на сцене. - Ах, как интересно! А в чем я мог тебя видеть? В какой пьесе? - В "Святой Иоанне" Бернарда Шоу. Я играла Иоанну. - Но это же одна из самых моих любимых пьес! По-моему, и года не проходит, чтобы я не перечитывал начало "Святой Иоанны"! А будешь ты еще ее играть? Может быть, есть возможность посмотреть? - И в Йорке мы ее играли, - сказала она, по-прежнему не сводя с него глаз. - Правда? Так вы ездили с гастролями? Как интересно! - Верно. Интересно. А в Йорке ты во время своих разъездов не бывал? - Увы. Севернее лондонского Хэмпстеда бывать не приходилось. Говорят, Йорк очень красивый город. - Да, замечательный. Особенно хорош собор. Она разглядывала его лицо так пристально, как только смела, - лицо из первого ряда партера. Изучала его темные глаза и каждую морщинку на гладкой коже - не проявится ли тайный умысел, не дрогнет ли что-нибудь в лице от смеха, но нет, он ничем не выдал себя, не признался. "У него что-то с памятью, - решила она. - У него или у меня. О господи!" Он не предложил ей позавтракать с ним, не то она, конечно, отказалась бы. Он просто подозвал официанта и осведомился по-гречески, какая рыба у них самая свежая. Спросил уверенно, зная, что рыба - это именно то, что она любит. Поймал пробегавшего официанта за рукав, затем, отпустив официанта, опять заговорил с ней о театре так, словно это в порядке вещей - пить вино и есть рыбу летом в десять утра, хотя для себя он заказал кока-колу. В театре он разбирался. Может быть, на севере страны он и не бывал, но что касается лондонских театров, тут он проявил компетентность, о которой никто в их компании и не подозревал. Она слушала его и никак не могла освободиться от беспокойного чувства, которое мучило ее с первого дня их знакомства: он и его присутствие здесь - это лишь повод внедриться, чтобы выполнить какую-то иную, тайную и подлую задачу. Она спросила, часто ли он бывает в Лондоне. Он воскликнул, что любит Лондон почти как Вену. - Если есть хоть малейшая возможность очутиться в Лондоне, я хватаю ее за хвост, - заявил он. Иногда даже в его английском ей виделось что-то ненатуральное, нечестное. Перенасыщенность его речи идиомами заставляла ее воображать украденные у ночи часы, проведенные за книгой и словарем, и строгую норму, положенную себе: столько-то идиом в неделю. - Мы ведь "Святую Иоанну" и в Лондоне играли - знаешь когда? Месяца полтора назад. - В Вест-Энде? Но, Чарли, это просто безобразие! Почему я не знал об этом? Я бы со всех ног ринулся в Вест-Энд. - Не в Вест-Энд, а в Ист-Энд, - хмуро поправила она. На следующий день они опять встретились в таверне, на этот раз в другой. Была ли эта встреча случайностью, Чарли не знала, но чутье подсказывало ей, что вряд ли. Он спросил ее, как бы между прочим, когда начинаются репетиции "Как вам это понравится". Она ответила, совершенно не придав этому значения, что только в октябре. "А как собирается она провести время до тех пор?" - довольно безразлично спросил он. И вот что любопытно, - потом она долго об этом размышляла: утверждая, будто не видел ее на сцене, он полагал само собой разумеющимся, что они должны компенсировать друг другу эту потерю. Чарли отвечала рассеянно. Может быть, поработает барменшей в каком-нибудь театрике. Может, официанткой. Ремонт в квартире надо сделать. А почему он спрашивает? Иосиф ужасно огорчился. - Но, Чарли, это же бог знает что. Неужели ты, такая талантливая, недостойна занятия получше, чем стоять за стойкой бара? Как ты относишься к преподаванию, к профессиям, связанным с политикой? Наверное, это тебе было бы интереснее? Она рассмеялась, нервно и не совсем учтиво. Что за непрактичность! - Это в Англии-то? При нашей безработице? Да полно тебе! Кто это станет платить мне пять тысяч фунтов в год за подрыв устоев? Ты что, не знаешь, что я подрывной элемент? Он улыбнулся. Даже рассмеялся с легким укором. Непонятно и неубедительно! - Брось, Чарли. Перестань. В каком смысле "подрывной элемент"? Приготовившись к отпору, она спокойно встретила его взгляд. - В прямом. Я неблагонадежная. - Но каким образом ты подрываешь устои, Чарли? - искренне возмутился он. - По-моему, ты как раз весьма ортодоксальна. Каких бы убеждений в этот период она ни придерживалась и кем бы себя ни считала, Чарли подозревала, что в споре он ее разобьет. Поэтому из чувства самосохранения она предпочла внезапно ощутить усталость. - Хватит, Осси, право! Мы на греческом острове, так или не так? Отдыхаем, так или не так? И не трогай мою политику, а я за это не стану трогать твой паспорт! Он тут же внял ее словам, чем произвел на нее известное впечатление. Она была удивлена, почувствовав свою власть над ним в тот момент, когда больше всего боялась оказаться беспомощной. Принесли заказанные напитки, и он, потягивая кока-колу, поинтересовался, много ли греческих древностей видела Чарли за время пребывания в стране. Вопрос был самый общий, и Чарли ответила так же между прочим. Сказала, что они с Длинным Алом на один день съездили на Делос, чтобы посмотреть храм Аполлона, а больше она никуда не выбралась. Она не стала рассказывать, что на пароходе тогда Ал зверски напился, чем испортил, по существу, всю поездку, и как потом она рыскала по книжным магазинам и покупала путеводители, выуживая из них сведения о той малости, что успела посмотреть. Ей почему-то показалось, что Иосиф и так все об этом знает. Заподозрила же она умысел за его любознательностью, лишь когда он заговорил о ее обратном билете в Англию. Иосиф попросил показать ему билет. Пожав плечами, она равнодушно вытащила его. Он взял билет, осмотрел со всех сторон, подробно изучил все детали. - Ну что ж, ты свободно можешь вылететь из Салоник, - наконец заключил он. - Позвонить знакомому в агентстве и попросить переписать билет мне не трудно. И мы сможем с тобой попутешествовать. - Сказал он это так, словно к решению они пришли вместе и давным-давно. Она промолчала. Внутри нее шла борьба, словно каждая частица ее существа, восстав, ополчилась на соседку - ребенок боролся в ней с матерью, потаскуха с монашкой. Ей стало душно и жарко, взмокла спина, но что сказать, она не знала. - Через неделю мне надо быть в Салониках, - объяснил он. - В Афинах мы могли бы взять напрокат машину, съездить в Дельфы, а оттуда махнуть на денек-другой на север. Почему бы нет, правда? - И, не смущаясь ее молчанием, он продолжал: - А если ты боишься, что всюду будет полно народу, то нетрудно так все рассчитать, чтобы нам не мешала толпа. Из Салоник ты улетишь в Лондон. И вести машину, если хочешь, можно по очереди. Мне все уши прожужжали о том, как ты прекрасно водишь машину. И разумеется, все это за мой счет. - Разумеется, - сказала она. - Так почему бы и нет? Ей припомнилось, как часто воображала она себе эту или похожую минуту, вспомнилось, и с какой лаконичной решительностью пресекала всегда ухаживания стариков. Она подумала об Аластере, о том, до чего скучно ей с ним было всюду, кроме постели, и как в последнее время стало скучно и в постели тоже, о том, как давно она обещала себе начать новую жизнь. Подумала, какой тоской обернется для нее возвращение в Англию: денег больше нет, значит, жизнь ее заполнит грошовая экономия и мытье полов, о чем - случайно ли или из хитрости - напомнил ей Иосиф. Она опять покосилась на него - нет, он ничего у нее не просит, не похоже. Так почему бы и нет? Вот все, что он ей сказал. Она вспомнила, как рассекало морскую волну, оставляя на воде одинокую борозду, его гибкое сильное тело. Так почему бы и нет? - Наши не должны ничего знать, - пробормотала она, низко склонившись над стаканом. - Тебе придется как-то все уладить. Не то они животики надорвут. На это он, недолго думая, ответил, что утром же отправится и все уладит. Непонятно было, продумал ли он заранее свой план или же просто обладал быстрой реакцией. Так или иначе, деловитость его была ей на руку, а впоследствии Чарли поняла, что на это и рассчитывала. - Ты доберешься с ними пароходиком до Пирея. Вечерами он не ходит, но на этой неделе, как я слышал, рейсы из-за чего-то передвинулись. В последнюю минуту ты им скажешь, что решила несколько дней поездить по стране. Неожиданное решение вполне в твоем духе. Только не проговорись слишком рано, не то они будут всю дорогу стараться тебя отговорить. И вообще не болтай лишнего: словоохотливость - признак нечистой совести, - добавил он с видом человека, хорошо разбирающегося в такого рода делах. - Ну а если я на мели? - вопрос вырвался неожиданно. Дело в том, что Аластер, как обычно, растратил не только собственные деньги, но и ее сбережения. И все-таки, сказав так, она в ту же секунду об этом пожалела. Кто ее за язык тянул! Если он сейчас предложит деньги, она швырнет их ему в лицо. Но он словно почувствовал ее настроение. - Они знают, что ты на мели? - Нет, что ты! - Тогда, по-моему, они должны поверить твоей версии. - И, как бы подытоживая разговор, он положил во внутренний карман ее авиабилет. "Эй, эй, а ну-ка давай его назад!" - вскрикнула она. Жест этот вдруг вызвал в ней тревогу. Нет, она не вскрикнула, хотела вскрикнуть. - Избавишься от своих друзей, бери такси до площади Колокотрони. Ко-ло-ко-трони, - повторил он по слогам. - Обойдется тебе это драхм в двести. Он помолчал, проверяя, смутит ли ее эта сумма. Нет, не смутила: у нее еще оставалось восемьсот драхм, о чем она ему не сообщила. Он еще раз повторил название и проверил, запомнила ли она его. Так приятно было подчиняться его по-военному четким распоряжениям! Он объяснил, что у самой площади есть ресторанчик со столиками на тротуаре. Называется "Диоген". Он будет ждать ее в "Диогене". Не снаружи за столиком, а внутри, где прохладнее и тише. Повтори, Чарли: Диоген. Странно покорная, она повторила. - Рядом с "Диогеном" отель "Париж". Если случайно я задержусь, я оставлю тебе записку в отеле у портье. Спроси господина Ларкоса. Это мой хороший знакомый. Если тебе понадобится что-нибудь - деньги или что другое, покажешь ему вот это, и он тебе поможет. Он дал ей визитную карточку. - Все запомнила? Конечно, все! Ты ведь актриса. Умеешь запоминать слова, жесты, цифры, краски и все прочее. "Фирма Рихтховен" - значилось на карточке. "Экспортная торговля". И номер почтового ящика в Вене. Проходя мимо киоска, возбужденная, в прекрасном настроении, Чарли купила вязаную скатерть для матери - пускай подавится! А для зануды-племянника по имени Кевин - феску с кисточкой. В придачу она выбрала еще десяток открыток, большинство из которых адресовала Неду Квили, своему незадачливому лондонскому импресарио. На открытках она сделала шутливые надписи, призванные возмутить стародевичью чопорность его помощниц и секретарш. "Нед, о Нед, - значилось на одной открытке, - береги себя для меня". "Что будет с оступившейся, Нед?" - гласила другая открытка. Однако третью она решила выдержать в более серьезном тоне, в ней она сообщала, что несколько задерживается, чтобы хоть немножко посмотреть страну. "Пора, Нед, крошке Чэс повысить свой культурный уровень", - написала она, пренебрегши тем самым советом Иосифа не быть в объяснениях чересчур словоохотливой. Переходя улицу, чтобы отправить открытки, она вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Она резко обернулась, вообразив, что это, конечно, Иосиф, но увидела лишь парня-хиппи с льняными волосами, прицепившегося к их компании и принимавшего деятельное участие в проводах Аластера. Он плелся за ней, нескладный, с болтающимися, как у шимпанзе, руками. Встретившись с ней взглядом, он медленно поднял правую руку, как бы благословляя ее наподобие Христа, и она весело помахала ему ответ. "Не везет бедняге, - сочувственно подумала она, бросая одну за другой открытки в ящик, - даже подойти не рискует. Может, надо помочь ему?" Последняя открытка была адресована Аластеру и содержала множество фальшиво-нежных слов, которые она, набросав текст, даже не удосужилась перечитать. Глава 4 В пятницу днем, в промозглую сырую погоду, Курц и Литвак навестили Неда Квили в его конторе в Сохо - визит вежливости с серьезными деловыми намерениями, нанесенный, как только им стало известно об успешной антрепризе Иосифа и Чарли. Они были близки к отчаянию. Со времени взрыва в Лейдене хриплое дыхание Гаврона обжигало им затылок, а тиканье старых часов Курца заглушало все прочие звуки. Но внешне ничего этого видно не было. Обычная хорошо дополняющая друг друга пара - два американца среднеевропейского типа в мокрых плащах фирмы "Бэрбери", один - плотный, с энергичной стремительной походкой, другой - молодой, долговязый, как бы заморенный, с интеллигентно-доверительной улыбкой. Они подписались: "Голд и Кэрман. Творческое объединение", нацарапав это на клочке фирменной бумаги, украшенной синей с золотом, наподобие старомодной галстучной булавки, монограммой, удостоверявшей их принадлежность к фирме. О визите запросило посольство, но просьба исходила из Нью-Йорка, причем встреча была назначена через одну из многочисленных доверенных дам Неда, пришли же они минута в минуту, как приходили заинтересованные в Неде местные деятели, хотя к последним они не принадлежали. - Мы - Голд и Кэрман, - сказал Курц миссис Лонгмор, престарелой секретарше Квили, представ перед ней без двух минут двенадцать. - Нам назначено на двенадцать. В приемную Неда Квили вела лестница, ничем не покрытая и очень крутая. За пятьдесят лет своей службы миссис Лонг-мор привыкла слышать сетования на это от других американских джентльменов, тяжело, с паузами на каждом повороте поднимавшихся по ней. Но к Голду и Кэрману это не относилось. В окошечко она видела, как быстро взбежали они по лестнице, минута - и они скрылись из глаз, словно в жизни своей не знали, что такое лифт. "Вот что делает бег трусцой, - подумала она, возвращаясь к своему вязанию, за которое получала четыре фунта в час. - Ведь, кажется, все они в Нью-Йорке сейчас помешаны на этом. Бегают по Центральному парку, стараются, а там полно собак, и за каждым кустом извращенец!" - Мы - Голд и Кэрман, сэр, - еще раз повторил Курц, когда Нед Квили радушно распахнул перед ними дверь. - Я Голд. - И его могучая правая рука ухватила руку бедняги Неда прежде, чем тот успел протянуть ее визитеру. - Мистер Квили... сэр... Нед... знакомство с вами для нас большая честь. О вас так замечательно отзываются в наших кругах. - А я Кэрман, сэр, - доверительно и в то же время безукоризненно почтительно ввернул Литвак, наклонившись к хозяину из-за плеча Курца. Рукопожатие ему было не положено по чину, за него тряс руки Курц. - Но боже, дорогой мой, - с прелестной старомодной учтивостью запротестовал Нед, - напротив, это вовсе не для вас, а для меня честь! Он подвел их к узкому с поднимающейся рамой окну, достопамятному еще со времен Квили-старшего, - здесь по традиции полагалось восседать за рюмкой любимого отцовского хереса, наблюдая сверху круговерть рынка Сохо и совершая сделки во имя процветания семейства Квили и его клиентов. Нед Квили в свои шестьдесят два года свято соблюдал традиции сыновней почтительности. Жить в свое удовольствие, как жил его отец, - о большем он не мечтал. Это был милый седовласый коротышка, щеголеватый, что нередко отличает энтузиастов театра, и несколько косоватый, с розовыми щечками, всегда оживленный и в то же время как бы меланхоличный. - Боюсь, для проституток сейчас слишком сыро, - объявил он, задорно побарабанив по стеклу изящной ручкой. Визитеры вежливо хмыкнули, а он достал из нежно лелеемого встроенного книжного шкафа графинчик хереса, сладострастно понюхал пробку, после чего налил хересу в три хрустальных рюмки, наполнив их до половины. Курц с Литваком внимательно и настороженно наблюдали за ним. Их настороженность он почувствовал сразу. Ему казалось, что они прицениваются к нему, к мебели, к кабинету. В душу запало ужасное подозрение - мысль эта маячила где-то в подкорке с тех пор, как они дали о себе знать. Обеспокоенный, он спросил: - Слушайте, а вы, часом, не контору мою купить задумали? Можно не бояться? Курц успокоил его, расхохотавшись громко и заразительно: - Да нет, право же, нет! Литвак тоже засмеялся. - Хоть на этом спасибо, - с чувством произнес Нед, передавая рюмки. - Знаете, ведь сейчас покупают буквально всех и вся. Скупают направо и налево. И мне сколько раз по телефону деньги предлагали - какие-то молодцы, которых я знать не знаю. Маленькие агентства, приличные, с добрыми традициями, сейчас скупаются на корню. Страшно подумать! Знакомятся и тут же - ам, и съели! Счастливого пути! Он неодобрительно покачал головой. Потом встряхнулся и стал опять галантно гостеприимен. Он спросил, где они остановились. Курц ответил, что в "Конноте", что они наслаждаются каждой минутой пребывания там, но завтра отправляются в Мюнхен. - В Мюнхен? Господи, там-то вы что забыли? - вскричал Нед, изображая перед ними денди былых времен, приверженца старины и идеалиста. - Ну и скачки в пространстве! - Деньги одного совместного предприятия, - отвечал Курц так, словно разрешал этим все недоумения. - И деньги немалые, - добавил Литвак голосом таким же мягким, как и его улыбка. - Немецкий рынок представляет сейчас большой интерес. Дела там, мистер Квили, пошли в гору. - Надо думать, - негодующе отозвался Нед. - Немцы очень окрепли, приходится с этим считаться. И задают тон. Во всем задают. Война забыта напрочь. Так сказать, запрятана под сукно. Дождевая морось за окном превратилась в клочья тумана. - Нед, - сказал Курц, весьма точно рассчитав момент, - Нед, я хочу немножко объяснить вам, кто мы, почему писали вам и почему отнимаем у вас драгоценное время. - Да, дорогой, конечно, рад буду выслушать вас, - отвечал Нед, переменив настроение и позу: скрестив коротенькие ножки, он изобразил полнейшее и благожелательнейшее внимание, в то время как Курц легко и плавно взял бразды правления в свои руки. Широкий скошенный лоб Курца навел Неда на мысль о его венгерском происхождении, но с тем же успехом он мог быть выходцем из Чехии или какой-нибудь другой страны по соседству. Природа наделила его громким голосом, а в речи чувствовался среднеевропейский акцент, который еще не успели поглотить просторы Атлантики. Говорил он быстро, так и сыпал словами, будто читал рекламу по радио, узкие глаза его настороженно поблескивали, а правая ладонь отмечала сказанное короткими решительными рубящими взмахами. Он, Голд, занимается юридической стороной дела, в то время как задачи Кэрмана скорее творческие - он и пишет, и выступает в качестве продюсера, главным образом в Канаде и на Среднем Западе. Не так давно они перебрались в Нью-Йорк, где хотели бы делать независимые программы для телевидения. - Наши творческие задачи, Нед, на девяносто процентов сводятся к идее. Мы вырабатываем идею, приемлемую как в смысле финансовом, так и в смысле легкости вхождения в сетку телевизионных передач. Идею мы продаем спонсорам, а постановку предоставляем режиссерам - временно предоставляем. Он закончил и со странно смущенным видом поглядел на часы. Теперь Неду полагалось сказать что-нибудь толковое. К чести его, он довольно успешно справился с задачей. Он нахмурился и, держа рюмку в почти вытянутой руке, медленно и задумчиво сделал ногами изящное антраша, бессознательно отозвавшись тем самым на жест Курца. - Но, старина, если вы разработчики, зачем вам вдруг понадобилось наше театральное агентство? - недоуменно воскликнул Нед. - Я хочу сказать, почему вдруг я удостоился ленча, а? Понимаете, что я имею в виду? Зачем этот ленч, если вы занимаетесь программами? С ответом на заданный Недом важный вопрос выступил на этот раз Литвак, ответ был тщательно взвешен и отрепетирован, так как от него зависело слишком многое. Наклонив вперед, к коленям, свое длинное угловатое тело, Литвак растопырил пальцы правой руки, потом стиснул один из них и, словно обращаясь к нему, заговорил с гнусавым бостонским прононсом - плодом кропотливой работы его самого и американо-еврейских учителей. - Мистер Квили, сэр, - начал он с такой благоговейной важностью, словно собирался приобщить его к святыне, - мы тут замыслили нечто совершенно оригинальное. Ничего подобного до сих пор не было и, надеюсь, не будет. Рассчитано на шестнадцать часов телевизионного времени в лучший сезон, скажем, осенью и зимой. Мы организуем передвижной театр. Дневные представления. Талантливейшие популярные актеры, английские и американские, в интереснейшем сочетании - рас, индивидуальностей, характеров. Труппа гастролирует по городам, актеры выступают в разном качестве - то играют главные роли, то изображают толпу. Их собственная жизнь, их прошлое, взаимоотношения - все это также включается в действие и сообщает ему дополнительный интерес. Живые передачи из разных мест. Вскинув голову, он с подозрением посмотрел на Квили, как если бы тот что-то произнес, но Квили хранил подчеркнутое молчание. - Мы разъезжаем с труппой, мистер Квили, - сказал он в заключение, произнося слова медленно, почти через паузу, тем медленнее, чем больше его увлекала собственная речь. - Разъезжаем вместе с ними в автобусах. Помогаем менять декорации. Мы, публика, делим с ними их жизнь, их быт в паршивых отелях, наблюдаем их ссоры, их романы. Мы, публика, присутствуем на репетициях, разделяем с ними волнение премьеры, а на следующее утро кидаемся читать отзывы прессы, мы радуемся их успехам, печалимся, когда их постигает неудача, переписываемся с их семьями. Мы возвращаем театру элемент авантюры. Дух первооткрывательства. Непосредственную связь со зрителем. Квили подумал было, что Литвак кончил, но тот только переменил палец и ухватился за другой. - Мы ставим классику, мистер Квили, не охраняемую авторским правом, и это стоит нам недорого. Мы гастролируем в глухой провинции, привлекаем новичков, актеров и актрис малоизвестных, правда, время от времени появляется какая-нибудь заезжая знаменитость, чтоб окупить проезд, но в основном мы помогаем выдвигаться новым талантам, приглашая их демонстрировать весь спектр своих возможностей в течение минимум четырех месяцев, а иногда, если повезет, то и больше. Значительно больше. Для актеров это прекрасная возможность показать себя, прекрасная реклама, чудесные целомудренные пьесы, никакой грязи - видите, сколько преимуществ. Такова, мистер Квили, наша идея, и нашим спонсорам она, кажется, очень пришлась по вкусу. Тут - прежде чем Квили успел поздравить их с блестящей идеей, как поздравлял каждого, поделившегося с ним творческим замыслом, - за дело принялся Курц. - Нед, мы хотим подписать контракт с вашей Чарли, - объявил он торжественно и вдохновенно, словно шекспировский герольд, объявляющий о победе. Правая рука его взметнулась вверх и застыла. Крайне взволнованный, Нед хотел было что-то сказать, но понял, что Курц все равно не даст ему это сделать. - Нед, мы уверены и в уме Чарли, и в ее способности перевоплощаться, в больших ее актерских возможностях. И если бы вы могли снять несколько небольших "но", развеять некоторые наши сомнения, я думаю, мы обеспечили бы ей место на театральном небосклоне, о чем ни вы, ни она не пожалели бы потом. Наступила внезапная тишина, для Неда заполненная лишь звуками его внутреннего ликования. Он напыжился, стараясь придать лицу выражение деловитости, и поправил поочередно оба своих элегантных манжета. Он поправил розу, которую Марджори утром вдела ему в петлицу, как всегда попросив его не пить за ленчем слишком много. Но что сказала бы Марджори, если б знала, что вместо предложения о покупке агентства они предложат Неду долгожданную вакансию для их любимой Чарли? Если б она знала это, старушка Мардж сняла бы с него все ограничения. Несомненно сняла бы. Курц и Литвак пили чай, но в "Плюще" эксцентричность была в порядке вещей. Что же касается Неда, он не заставил себя долго упрашивать и заказал благопристойные полбутылки из меню и, так как они очень уж настаивали, большой запотевший бокал фирменного "шабли" к своему копченому лососю. В такси, которое они взяли, спасаясь от дождя, Нед начал рассказывать им забавную историю своего знакомства с Чарли. В "Плюще" он продолжил рассказ: - Попался на ее крючок сразу и бесповоротно... Старый болван, разумеется, тогда не такой старый, как сейчас, но все же болван. Пьеса слова доброго не стоила, паршивая старомодная штучка, подправленная, чтобы отвечать современным вкусам. Но Чарли была неподражаема. Как только опустился занавес, я уже был в ее уборной - если только это можно было назвать театральной уборной - и, выступив, так сказать, в роли Пигмалиона, моментально подписал с ней контракт. Сперва она мне не поверила. Приняла за старого сластолюбца. Пришлось призвать на помощь Марджори. Марджори, ха! - Что же было потом? - любезно осведомился Курц, передавая ему еще черного хлеба с маслом. - Путь, сплошь усеянный розами? - Ничего подобного! - бесхитростно возразил Нед. - Она разделила судьбу многих и многих из ее поколения. Выпархивают из театральной школы с глазами, лучащимися от радостных надежд, получают две-три роли, покупают квартиру или какое-нибудь барахло, и вдруг все кончено. Сумерки - вот как мы это называем. Одни способны это вынести, другие нет. Ваше здоровье! - Но Чарли это вынесла, - мягко подсказал Литвак, прихлебывая чай. - Она сдюжила. Переломила себя. Ей пришлось нелегко, но это уж всегда так. В ее случае это длилось годы. Слишком долго длилось. - Он сам не ожидал, что так растрогается. Судя по выражению их лиц, они тоже были растроганы. - Ну теперь справедливость для нее восторжествовала, не правда ли? О, я так за нее рад! Честное слово! Правда, рад! И еще одна странность, о чем впоследствии Нед рассказал Марджори. А может быть, не еще одна, а все та же странность. Странным ему показалось то, как менялось их поведение в течение дня. В конторе, например, они почти не давали ему слово молвить, в "Плюще" же, наоборот, говорил главным образом он, а они лишь поддакивали да изредка бросали реплику-другую. А потом - ну, что было потом, это вообще дело особое. - Детство у нее, конечно, было ужасное, - с важностью заметил Нед, - по моим наблюдениям, у многих девчонок детство ужасное. Вот что в первую очередь пробуждает их фантазию. Притворство, необходимость скрывать свои чувства. Подражать тем, кто выглядит счастливее тебя. Или несчастнее. Заимствовать у них то одно, то другое - это уже путь к актерству. Нищета. Воровство. Я слишком много болтаю. Ваше здоровье - еще раз! - Ужасное в каком смысле, мистер Квили? - почтительно осведомился Литвак, как ученый, всесторонне исследующий вышеозначенную проблему. - Детство у Чарли было ужасное. А чем ужасное? Не обращая внимания на то, как посерьезнел Литвак и как впился в него взглядом Курц, Нед поделился с ними всем, что удалось ему почерпнуть на интимных завтраках наверху "У Бьянки" - в кафе, куда он изредка приглашал Чарли, как приглашал их всех. Что ж, объяснил он, мать - идиотка, а отец - порядочный мошенник, какой-то маклер, пускавшийся во все тяжкие, покуда милостивый господь не прибрал его, прирожденный шулер, вознамерившийся всех перехитрить. Кончил кутузкой. И умер там. Кошмар! Тут опять мягко вмешался Литвак: - "Умер в тюрьме" - так вы сказали, сэр? - И похоронен там же. Мать так рассердилась на него, что не захотела тратить деньги на перевозку. - Это вам сама Чарли рассказала, сэр? Квили опешил. - Ну а кто же еще? - Никаких побочных сведений? - спросил Литвак. - Никаких чего? - переспросил Нед. И страх лишиться агентства опять зашевелился в нем. - Подтверждений, сэр. Со стороны незаинтересованных лиц. Иной раз актрисы, знаете... Его прервал Курц. Отечески улыбнувшись, он сказал: - Не обращайте внимания на мальчика, Нед. Майк крайне подозрителен. Правда, Майк? - Может быть, в этом вопросе, - согласился Литвак голосом тихим, как вздох. И только после этого Неду пришло в голову спросить, в каких ролях они ее видели. Он был приятно удивлен тем, что к делу своему они и впрямь подошли очень серьезно: не только достали записи всех ее ролей на телевидении, в том числе и самых незначительных, но в прошлый свой приезд предприняли путешествие в Ноттингем, эту чудовищную дыру, специально, чтобы посмотреть ее в "Святой Иоанне". - Но каковы хитрецы! - воскликнул Нед, наблюдая за тем, как официант готовит стол, освобождая на нем место для жареной утки. - Позвонили бы мне, так я бы сам отвез вас туда или поручил бы это Марджори. А за кулисы вы к ней ходили? Или, может, возили в ресторан? Нет? Ну, знаете! После секундного колебания Курц решился, голос его посуровел. Он бросил вопросительный взгляд на своего спутника, и Литвак ответил еле заметным ободряющим кивком. - Нед, - сказал Курц, - откровенно говоря, мы не были уверены, что в настоящих обстоятельствах это уместно. - Какие обстоятельства вы имеете в виду? - воскликнул Нед. У него промелькнула мысль, что их смущает этическая сторона дела. - Господи, да за кого вы нас тут принимаете! Хотите предложить ей контракт - предлагайте. И никаких разрешений от меня не требуется. Придет время, и я затребую свои комиссионные, не беспокойтесь! Сказал и притих, потому что у них у обоих были такие каменные лица - как потом объяснял он Марджори, - словно они наглотались тухлых устриц. Прямо вместе с раковинами. Литвак аккуратно промокнул салфеткой тонкие губы. - Можно задать вам вопрос, сэр? - Конечно, дорогой, - сказал весьма озадаченный Нед. - Каковы, по вашему мнению, возможности Чарли в плане интервью? Нед опустил на стол бокал с кларетом. - Интервью? Ну, если вас тревожит это, можете мне поверить, она на них держится совершенно естественно. Прекрасно держится. Нюхом чует, что надо журналистам, ей только намекни, и она все сделает наилучшим образом. Настоящий хамелеон - вот что она такое. В последнее время, может, немножко растренировалась, но надо будет - все вспомнит моментально, сами увидите. Насчет этого не волнуйтесь, все будет в порядке. - Для пущей убедительности он сопроводил свои слова щедрым глотком вина. - Да. В порядке. Но информация эта, вопреки ожиданиям Неда, вовсе не воодушевила Литвака. Наморщив губы в гримасе озабоченности и неодобрения, он принялся собирать крошки на скатерти, катая их своими длинными, тонкими пальцами. Нед поначалу и сам пригорюнился, а затем все-таки поднял голову в надежде как-то переломить воцарившееся за столом тоскливое настроение. - Ну, голубчик, - несколько неуверенно начал он, - ну не сидите вы с таким видом! Чем вас смущает интервью Чарли? Другие девушки двух слов связать не могут! Если вам такие нужны, у меня их сколько угодно! Но добиться благосклонности Литвака было не так-то просто. В ответ он лишь вскинул глаза на Курца, как бы говоря: "Вот видите!", а потом опять уставился на скатерть. "Ну прямо как один человек! - удрученно говорил потом Нед Марджори. - Казалось, им ничего не стоит подменять друг друга". - Нед, - сказал Курц, - если мы остановимся на Чарли, ей придется выставить на всеобщее обозрение всю себя. "Всю" в полном смысле слова. Связавшись с нами, она отдает на потребу публике свою биографию. Не только личную жизнь, историю своей семьи, личные вкусы - кого она любит среди актеров или поэтов. Не только все об отце. Но и веру, мнения, взгляды. - И политические взгляды тоже, - тихонько вставил Литвак, подбирая крошки. Жест, который вызвал у Неда легкое, но явственное отвращение к еде. Он положил нож и вилку, в то время как Курц продолжая развивать тему: - Понимаете, Нед, за нашим замыслом стоят американцы, жители Среднего Запада. Это люди крайне добропорядочные, и все при них - большие деньги, неблагодарные дети, виллы во Флориде, нетленные ценности. В особенности нетленные ценности. И эти ценности, все, до последней, они желают видеть в нашем шоу. Хоть смейся, хоть плачь, но таковы факты, это телевидение, а оно нас кормит. - И это Америка, - тихонько подал верноподданнический голос Литвак, обращаясь к своим крошкам. - Мы будем с вами откровенны, Нед, откроем вам все карты. Когда мы наконец решили обратиться к вам, мы совершенно серьезно намеревались - при условии, что согласятся и все прочие, - перекупить у вас Чарли: заплатить за разрыв всех ее контрактов и открыть перед ней широкую дорогу. Но не могу от вас скрыть, что в последние два дня до Кэрмана и меня донеслись кое-какие разговоры, заставившие нас насторожиться и даже заколебаться. Талант ее несомненен, Чарли очень талантлива, и хоть не так опытна, но полна желания работать и добиваться успеха. Но выгодна ли она для нашего проекта, можно ли ее рекламировать, Нед? Вот здесь бы мы хотели ваших гарантий, что дела обстоят не так серьезно. И опять решительный шаг сделал Литвак. Покончив наконец с крошками, он подпер согнутым пальцем нижнюю губу и сквозь стекла очков в темной оправе мрачно уставился на Неда. - Как мы слышали, в настоящее время она придерживается радикальных убеждений. И говорят, взгляды ее весьма... весьма крайние. Настроена воинственно. Сейчас связана с каким-то подозрительным и не совсем нормальным типом анархистского толка. Упаси нас боже обвинять кого-то из-за пустых слухов, но по всему, что нам удалось узнать, она представляется нам теперь Фиделем Кастро в юбке и сестренкой Арафата в одном лице! Нед поглядывал то на одного, то на другого, и на какую-то секунду ему померещилось, что четырьмя глазами, которые он видел перед собой, управляет единый зрительный нерв. Он хотел что-то сказать, но возникшее чувство было слишком странным. Он подумал, не слишком ли переусердствовал с "шабли". Охватившее его смущение нарастало, как снежный ком. Он чувствовал себя старым и беспомощным. Чувствовал, что с задачей своей он не совладает - слишком слаб для этого, слишком устал. Американцы всегда вызывали у него неловкость, а многие даже пугали - одни компетентностью своей, другие - невежеством, а некоторые тем и другим вместе. Но эти двое, безучастно наблюдавшие, как он барахтается в поисках ответа, почему-то ввергли его в настоящую панику. К тому же он ощутил гнев, бессильный гнев. Ведь он ненавидел сплетни. Всякие сплетни. Он даже хотел было намекнуть на это Курцу - шаг для Неда весьма смелый, - и, видимо, намерение это отразилось на его лице, потому что Литвак вдруг забеспокоился и как бы начал отступать, а на необычайно живом лице Курца появилась улыбка, казалось, говорившая: "Ну, будет, Нед, будет!" Однако неистребимая галантность, как всегда, удержала Неда. Ведь пригласили-то его они. А кроме того, они иностранцы, и, значит, мерки у них для всего другие. К тому же он вынужден был признать волей-неволей, что действуют они в интересах дела и тех, кто стоит за ним, а значит, ему, Неду, следует подчиниться, если он не хочет погубить все, а с этим "всем" и карьеру Чарли. Тем временем Курц говорил и говорил. - Помогите нам, Нед, - искренне просил он, - наставьте нас. Мы должны быть уверены, что затея не выйдет нам боком. Потому что, скажу вам прямо, - короткий крепкий палец уперся в него, как дуло пистолета, - в штате Миннесота еще не было такого, чтобы кто-то захотел выложить четверть миллиона, субсидируя отъявленного врага нашей демократии, а если ее и впрямь можно так назвать, никто в нашем объединении не рискнет толкать вкладчиков на это харакири. Поначалу Нед еще как-то собрался с мыслями. Не вдаваясь в лишние подробности, он напомнил все, что уже рассказал о детстве Чарли, и заключил, что, по всем общепринятым меркам, ей уготована была судьба малолетней преступницы или же будущей обитательницы тюрьмы, под стать папаше. Что же касается ее политических взглядов, как называют это некоторые, то за девять с лишним лет, что он и Марджори с ней знакомы, Чарли проявила себя непримиримой противницей апартеида. Но ведь это вряд ли можно поставить ей в вину, не так ли? Хотя находились и такие, что ставили. Она была ярой пацифисткой, последовательницей суфизма, участницей антиядерных маршей, активисткой общества защиты животных и - пока опять не втянулась в курение - сторонницей запрещения табака в театрах и на подземном транспорте. В общем, он не сомневался, что на своем жизненном пути она окажет поддержку, страстную, пусть мимолетную, еще не одному десятку всевозможных начинаний. - И несмотря на все это, вы не отступились от нее! - восхитился Курц. - Вы поступили благородно, Нед. - И с каждым из них я поступил бы точно так же! - подхватил Нед, ощутивший в себе прилив храбрости. - Учтите, она актриса! Не принимайте ее чересчур всерьез. У актеров, мой дорогой друг, убеждений не бывает, а у актрис тем более. Они люди настроения. Живут увлечениями. Внешними эффектами. Страстями на двадцать четыре часа. В мире, черт возьми, много несправедливости. Актеры любят драматические развязки. Насколько я знаю Чарли, стоит ей с вашей помощью переменить обстановку, и она переродится! - Но не в смысле политики. Тут ей не переродиться, - заметил Литвак тихо, но язвительно. С благотворной помощью кларета Нед еще несколько минут развивал эту рискованную тему. Его охватила какая-то эйфория. В голове звучали слова, он повторял их вслух, чувствуя себя опять молодым и совершенно безответственным в своих поступках. Он рассуждал об актерах как таковых, о том, как преследует их "страх перед мнимостями". О том, как на сцене выплескивают они подлинные человеческие чувства и страдания, превращаясь за кулисами в пустые сосуды, жаждущие, чтобы их наполнили. Он говорил об их застенчивости, приниженности и ранимости, об их привычке прикрывать свои слабости грубостью и обращением к крайним идеям, заимствованным из мира взрослых. Говорил об их нарциссизме, о том, что двадцать четыре часа в сутки они ощущают себя на сцене, даже когда рожают, любят или лежат под ножом хирурга. Потом он иссяк, в последнее время с ним это случалось нередко. Он потерял нить, выдохся. Официант по винам подкатил к ним тележку. Под холодно-трезвым взглядом хозяев Квили очертя голову выбрал марочное шампанское и позволил официанту налить себе большой фужер. Тем временем Литвак, хорошенько отдохнув, созрел для новой вылазки. Пошарив костлявыми пальцами во внутреннем кармане пиджака, он извлек оттуда блокнот, в обложке под крокодиловую кожу, с тиснением и медными скобками. - Давайте разберем все по порядку, - мягко предложил он, обращаясь скорее к Курцу, чем к Неду. - Итак, когда, где, с кем и как долго. - Он отчеркнул поля, намереваясь, видимо, проставлять там даты. - Сборища, на которых она присутствовала. Демонстрации. Петиции. Марши протеста. Все, что могло привлечь внимание общественности. Когда мы получим все эти сведения, то сможем их квалифицированно оценить. И тогда пойти на риск или же капитулировать. Когда, на ваш взгляд, она оказалась втянутой в эту деятельность? - Мне это нравится! - воскликнул Курц. - Нравится такой метод. И к Чарли он, на мой взгляд, подходит. - Сказано это было так, словно предложение Литвака явилось для него неожиданностью, а вовсе не было плодом многочасовой предварительной дискуссии. Итак, Нед рассказал им и об этом. Где мог, он сглаживал детали, раз или два кое в чем солгал, но, в общем, он сообщил им все, что было ему известно. Мелькали у него и опасения, но появились они потом. Тогда же, как объяснял он впоследствии Марджори, они прямо заколдовали его. Конечно, не то чтобы он был очень уж хорошо осведомлен обо всех этих вещах. Выступления против апартеида, марши за безъядерный мир - кто же этого не знает. Потом была группа "Актеры за радикальные реформы", к которой Чарли одно время примыкала, они бузили возле Национального театра и срывали спектакли. И еще группа в Ислингтоне, которая называлась "Альтернативное действие", она откололась от группы этого полоумного Трота и всего-то насчитывала пятнадцать человек. И какие-то ужасные женщины, которые собирались в зале сентпанкрасской мэрии. Чарли бывала там и один раз даже Марджори туда притащила, чтобы просветить ее. А года два или три тому назад она позвонила ему среди ночи из полицейского участка в Дареме - ее задержали на каком-то антинацистском сборище - и просила взять ее на поруки. - Это и был тот случай, когда ее фотография появилась в газетах, мистер Квили? - Нет, то, про что вы говорите, было позже, в Рединге. - Расскажите нам про Рединг, мистер Квили, - сказал Литвак. - Что там произошло? - О, обычная история. Кто-то поджег автобус, а обвинили их всех. Они, помнится, протестовали против сокращения помощи престарелым. А может быть, против дискриминации чернокожих кондукторов. - И торопливо добавил: - Автобус был пустым, конечно. Никто не пострадал! - О господи! - воскликнул Литвак и покосился на Курца - допрос приобретал характер поистине фарсовый! - Нед, вы сказали, по-моему, что в последнее время Чарли перестала придерживаться крайних взглядов. Я правильно вас понял? - Да, похоже, что так. То есть если вообще их можно было назвать крайними. Да, у меня сложилось такое впечатление, и старушка Марджори так считает. Уверен, что считает. - Чарли сама говорила вам об этих переменах, Нед? - нетерпеливо прервал его Курц. - Я думаю, как только представится случай, она обязательно... - Может, она признавалась миссис Квили? - опять встрял Курц. - Нет, пожалуй, нет. - А могла она исповедоваться еще кому-нибудь? Вроде этого своего дружка-анархиста? - О нет, уж ему-то в последнюю очередь! - Нед, есть кто-нибудь, кроме вас, - подумайте только хорошенько, не спешите, - кто-нибудь: подруга, друг, может быть, старший друг или друг дома, кому Чарли могла бы поведать о переменах в своих воззрениях? О том, что отходит от радикализма. - Да нет, не знаю такого. Никто не приходит в голову. Она ведь по-своему скрытная. Хотя с виду и не скажешь. И тут произошла вещь крайне странная. Нед подробно рассказал о ней потом Марджори. Неловко чувствуя себя под огнем их, по мнению Неда, нарочито проницательных взглядов, он не отрывал глаз от фужера с шампанским. Вертя его в руках, заглядывал в него, так и эдак взбалтывая пену, он инстинктивно почувствовал, что Курц закончил свою часть допроса, и, вскинув на него глаза, перехватил выражение явного облегчения на его лице и успокаивающий жест, какой он сделал Литваку, словно рад был, что Чарли все-таки не переменила своих убеждений. А если и переменила, никому из тех, кому бы стоило об этом поведать, не поведала. Он поглядел на Курца еще раз. Выражение исчезло. Но потом даже Марджори не смогла его убедить, что это ему померещилось. Литвак, словно помощник знаменитого адвоката, выполняющий поручение патрона, бегло закруглял допрос: - Не храните ли вы у себя в агентстве, мистер Квили, дела ваших клиентов? Досье на каждого, а? - У миссис Эллис, я уверен, есть такие досье, - отвечал Нед. - Она их где-то там держит. - И давно она занимается подобной работой? - Да, очень давно. Она ведь еще при моем отце работала. - И какого рода информацию она хранит в этих до