сье? Гонорары, затраты, полученные комиссионные - такого рода вещи? Сухой перечень фактов? - Да нет же, разумеется, нет! Чего она только не включает туда! И дни рождения, и кто какие цветы предпочитает, и какие рестораны любит. В одном таком досье есть даже старая балетная туфелька! И имена детей. И про собак. И газетные вырезки. Вещи самые разнообразные. - А личные письма тоже хранятся? - Да, конечно. - И письма Чарли за много лет, написанные ее собственной рукой? Это шокировало Курца. Насупленные славянские брови страдальчески сдвинулись к переносице. - По-моему, Кэрман, мистер Квили уже уделил нам достаточно времени и внимания, - внушительно заметил он Литваку. - Знакомство с вами, Нед, было крайне полезно и поучительно. Очень вам признательны, сэр. Однако отступать Литвак не привык. Молодости свойственно упрямство. - Но от нас-то у мистера Квили нет секретов! - воскликнул он. - Если существуют документы - письма, написанные самой Чарли и доказывающие, что радикализм ее в последнее время стал более умеренным, почему бы мистеру Квили их нам не показать? Если он этого хочет, конечно. Если же не хочет, дело другое. Последняя фраза прозвучала неприязненно. - Не допускаю, чтобы Нед мог не хотеть, - отрезал Курц, решительно уничтожая последние сомнения. И покачал головой, как бы говоря, как трудно ему мириться с беззастенчивостью современной молодежи. Дождь прекратился. Они пошли пешком - коротышка Квили в середине, Курц и Литвак по бокам, приноравливая свой быстрый шаг к его нетвердой походке. Квили был смущен, раздосадован, его преследовало дурное похмельное чувство; и пар, поднимавшийся от мокрых машин, не мог развеять это чувство. "Какого дьявола им надо?" - все время вертелось у него в голове. То сулят Чарли луну с неба, то считают препятствием ее идиотские политические увлечения. А теперь вот - он забыл для чего - им надо свериться с досье, которое и не досье вовсе, а хаотичная мешанина всякой чепухи, вотчина престарелой подчиненной, которую неудобно отправить на пенсию. Секретарша миссис Лонгмор видела, как они вошли; лицо ее выразило неодобрение, из чего Нед тут же заключил, что вел себя в ресторане, видимо, без должной осмотрительности. Ну и пошла она куда подальше! Курц настоял на том, чтобы Нед сам проводил их наверх. Под их нажимом он позвонил из кабинета миссис Эллис и попросил ее принести в приемную бумаги Чарли и оставить их там. - Мы стукнем вам, мистер Квили, когда закончим, хорошо? - сказал Литвак, словно взрослый, попросивший ребенка выйти из комнаты. Последнее, что видел Квили, это как они сидели за конторкой розового дерева, уставленной всеми шестью безобразными картонными ящиками с картотекой миссис Эллис, выглядевшими так, словно их вытащили из огня. Эти двое были похожи на фининспекторов, корпящих над одним и тем же налоговым отчетом, - карандаши и бумага наготове, а Голд - тот, коренастый, - снял пиджак и положил на стол рядом с собой эти свои паршивые часы, как будто засек время для своих дьявольских выкладок. Затем Квили, должно быть, задремал. В пять часов он проснулся как от толчка: приемная была пуста. Квили позвонил миссис Лонгмор, та едко ответила, что посетители не захотели его тревожить. Марджори он рассказал это не сразу. - Ах, эти, - протянул он, когда вечером она сама спросила его. - Ну это просто пара телевизионщиков, проездом в Мюнхен. Про них и думать можно забыть. - Евреи? - Да, кажется, евреи. Похоже, во всяком случае. - Марджори кивнула так, будто знала это с самого начала. - Но при этом очень милые, - без особого энтузиазма заметил он тогда. Но позже, ночью, когда Марджори все-таки вытянула из него неизбежное признание, он поделился с нею и своей тревогой. - Все было в такой спешке, - сказал он. - Они действовали с таким напором, с такой энергией, редкой даже для американцев. Накинулись на меня, как полицейские в участке, сперва один, потом другой. Ищейки проклятые, - проворчал он, несколько изменив метафору. - Наверное, мне следует доложить властям. - Но, дорогой, - наконец выговорила Марджори, - судя по тому, что ты рассказываешь, это и были власти. - Я напишу ей, - очень решительно объявил Нед. - Я совершенно уверен, что должен написать и на всякий случай предупредить ее. У нее могут быть неприятности. Но если бы он даже и осуществил свое намерение, было уже поздно. Прошло уже почти двое суток с того времени, как Чарли отбыла на пароходе в Афины для встречи с Иосифом. Глава 5 Пароходик пришвартовался в Пирее с опозданием на два часа, и если бы не авиабилет, который Иосиф взял у нее и положил к себе в карман, Чарли могла бы его и надуть. А могла бы и не надуть, потому что резкость манер скрывала в ней натуру преданную и мягкую, качества в ее среде совершенно никчемные. Но все же, хотя времени для размышления у нее было сколько угодно и хотя в конце концов она пришла к выводу, что упорный поклонник, преследовавший ее в Ноттинтеме, Йорке и Ист-Энде это вовсе не он, а может быть, и вообще ей лишь почудился, сомнения все же не оставляли ее. А потом объявить друзьям о своем решении оказалось совсем не так просто, как представлял это Иосиф. Люси плакала и совала ей деньги: "Последние пятьсот драхм, Чэс, все тебе отдаю!" Пьяные Уилли и Поли рухнули перед ней на колени прямо в порту, при всей почтенной публике: "Чэс, Чэс, как можешь ты так с нами поступать!" Чтобы вырваться от них, ей пришлось проталкиваться через толпу, кругом ухмылялись какие-то сальные рожи, потом она бежала по дороге, ремень на сумке лопнул, гитара неловко болталась на боку, а по щекам, как это ни глупо, текли слезы раскаяния. Спас ее - кто бы мог подумать - тот самый парень-хиппи с льняными волосами; оказывается, он приехал тем же пароходом, хотя она его и не заметила. Проезжая мимо в такси, он подобрал ее, подвез, значительно сократив ей путь. Он был швед, и звали его Рауль. Он объяснил, что его отец сейчас находится в Афинах по делам и он надеется перехватить его там и попросить денег. Чарли немного удивило, что он так разумно рассуждал и при этом ни разу не ругнулся. Вот и синий навес ресторана "Диоген". Чопорный метрдотель милостиво кивнул ей, приглашая войти. Нет, Осси, прости, но время и место были выбраны неудачно. Прости, но это был бред: праздник кончился, а с ним и похмелье - Чэс лишь возьмет свой билет и испарится. А может быть, она облегчит себе задачу и скажет, что ей предложили роль. Чувствуя себя в потертых джинсах и поношенных башмаках какой-то жуткой неряхой, она побыстрее проскочила между столиками на тротуаре и очутилась возле двери во внутреннее помещение. "Так или иначе, он, конечно, уже ушел, - говорила она себе. - Кто это в наши дни два часа ждет девушку! Билет, должно быть, у портье в отеле. Будешь знать, как охотиться по ночам в Афинах за пляжными знакомыми". Она уже открывала дверь, когда заметила, как два каких-то грека потешаются над лопнувшим ремнем на ее сумке. Шагнув к ним, она обозвала их грязными свиньями и сексуальными маньяками и, все еще дрожа от негодования, толкнула дверь ногой. Внутри было прохладно и тихо, говор толпы не доносился сюда, а в полумраке обшитой деревом залы, в ореоле своей темной тайны сидел этот святой Иосиф с пляжа, несомненная и пугающая причина всех ее несчастий, греха и душевного смятения, с кофейной чашечкой и какой-то книжкой перед ним. "Только не прикасайся ко мне, - мысленно остановила она его в ту минуту, когда он поднялся ей навстречу. - И не позволяй себе лишнего. Я еще ничего не знаю, слишком устала, слишком голодна. Я могу оскалить зубы, укусить, и никакой секс мне сейчас сто лет не нужен!" Но все, что он себе позволил, это взять у нее гитару и сумку с лопнувшим ремнем и стиснуть ей руку в открытом и деловитом, на американский манер, рукопожатии. В ответ же она ничего лучше не придумала, как протянуть: "На тебе шелковая рубашка!" - что было истинной правдой, действительно, рубашка на нем была шелковая, кремового цвета и золотые запонки величиной с пробку. - О господи, Осси! - воскликнула она, разглядев его костюм целиком. - Смотри-ка: золотой браслет, золотые часы - стоит мне зазеваться, а поклонница-миллионерша тут как тут! - выпалила одним духом, с каким-то надрывом и вызовом, может быть, втайне желая заставить и его застесняться своей одежды, как стеснялась она своей. "Ну а в чем, ты думала, он появится? - с раздражением спрашивала она себя. - В этих своих идиотских черных плавках и с фляжкой на животе?" Но Иосиф все это пропустил мимо ушей. - Привет, Чарли. Пароход опоздал. Бедняжка. Ну ничего. Ты все-таки здесь. Хоть в этом он остался верен себе: ни тени торжества или удивления. Библейская важность приветствия и повелительный кивок официанту. - Виски или сперва умоешься? Дамская комната наверху. - Виски, - сказала она, устало плюхнувшись в кресло напротив него. Ресторан был хороший, это она поняла сразу. Из тех ресторанов, которые греки держат для себя. - Да, чтобы не забыть... - отвернувшись от нее, он потянулся за чем-то. "Что не забыть?" - промелькнуло в голове. Подперев подбородок рукой, она следила за ним, ждала. Полно тебе, Осси. В жизни своей ты еще ничего не забыл. Откуда-то из-под кресла он извлек шерстяную греческую торбу, расшитую, с ярким узором, и подал ей - подчеркнуто просто, без всяких церемоний. - Так как мы отправляемся в совместное плавание, вот твой спасательный круг на случай аварии. Там внутри твой авиабилет из Салоник в Лондон... Его еще можно поменять, если захочешь. И все необходимое для самостоятельных покупок, бегства или просто если ты передумаешь. Трудно было отделаться от приятелей? Подозреваю, что так. Ведь обманывать тяжело. А тех, к кому привязан, - в особенности. Он сказал это как опытный обманщик, привыкший обманывать. И сокрушаться об этом. - Спасибо, Осси. - Второй раз она его благодарила. - Шикарная вещь. Большое спасибо. - А как насчет омара? На Миконосе ты как-то призналась, что омар - твое любимое блюдо. Я не ошибся? Метрдотель припас для тебя омара, и по первому твоему слову его прикончат. Так как же? Все еще не меняя позы и не поднимая головы, Чарли собрала силы для шутки. С усталой улыбкой она опустила вниз большой палец, как Цезарь, повелевающий омару умереть. - Скажи им, пусть не мучают его. Она взяла его руку, сжала в своих, словно прося прощения за свою угрюмость. Он улыбнулся и руки не отнял, разрешил вертеть ее сколько хочешь. Рука была красивая, с сильными тонкими пальцами, мускулистая рука. - Из вин ты любишь "Бутарис", - сказал Иосиф. - Белый "Бутарис". Охлажденный. Ведь так ты всегда говорила? "Да, - подумала она, следя, как его рука ползет через стол обратно в свое укрытие. - Да, так я говорила. Сто лет назад на этом странном греческом острове". - А после ужина я в качестве твоего персонального Мефистофеля поведу тебя на гору и покажу второе место в мире по красоте. Согласна? Заинтригована? - Я хочу первое место в мире, - сказала она, отхлебнув виски. - Первых премий я никогда не присуждаю, - спокойно отрезал он. "Заберите меня отсюда! - подумала она. - Увольте драматурга. Закажите новый сценарий!" Она попробовала ход, заимствованный из своего рикмансуэртского прошлого: - Ну чем занимался в эти дни, Осси? Не считая, конечно, того, что тосковал по мне? Но он так, по существу, и не ответил. Вместо этого он принялся расспрашивать, как она сама ожидала поездки, о том, что было на пароходе, и о "семейке". Он улыбнулся, когда она рассказала ему, как счастливо подвернулся ей этот хиппи в такси и каким смышленым и благонравным он ей вдруг показался. Иосиф спросил, есть ли известия от Аластера, и выразил вежливое сожаление, когда она ответила, что нет. - О, он никогда не пишет! - воскликнула она с беззаботным смешком. Иосиф спросил, какую роль, по ее мнению, ему могли предложить. Она считала, что, должно быть, роль в каком-нибудь "макаронном вестерне". Выражение показалось ему забавным, он никогда раньше не слышал его и попросил растолковать. Прикончив виски, она подумала, что, видно, все-таки нравится ему. Говоря с ним об Але, она ловила себя на том, что расчищает в своей жизни место для нового мужчины, и сама удивлялась этому. - Во всяком случае, надеюсь, что ему повезло, вот и все, - заключила она, как бы намекая на то, что это везение должно вознаградить его за прочие неудачи. Но и сделав этот шажок к Иосифу, она не могла преодолеть в себе чувства, что делает что-то не то. Подобное ей случалось испытывать на сцене, когда роль "не шла": действие вдруг казалось странным, надуманным, а язык жалким и неестественным. Поколебавшись, она сказала участливо и мягко, глядя Иосифу в глаза: - Знаешь, Осси, не надо тянуть канитель. Я успею к самолету, если ты хочешь этого. Ни к чему тебе... - Что ни к чему мне? - Ни к чему тебе держать слово, которое вырвалось впопыхах. - Вовсе не впопыхах. Я все серьезно обдумал. Теперь очередь была за ним. И он достал кипу путеводителей. Без всякого приглашения она встала со своего места и, обойдя стол, уселась с ним рядом. Небрежно закинув левую руку ему за спину, она склонилась с ним над путеводителями. Плечо его оказалось твердым, как скала, и таким же неприветливым, но руки она не сняла. Дельфы, Осси, - это здорово, потрясающе. Ее волосы касались его щеки. Накануне вечером она вымыла для него голову. Олимп - вот это да! Метеора - никогда не слыхала о таком месте. Их лбы соприкасались. Салоники - с ума сойти! Отели, где они будут останавливаться. Все расписано, зарезервировано. Она поцеловала его в скулу возле самого глаза, чмокнула невзначай, как бы мимоходом. Он улыбнулся и как добрый дядюшка пожал ей руку. И она почти перестала мучиться мыслью о том, что же в ней или в нем заставило ее покориться ему - безропотно, словно так было надо, - и когда это все началось, почему его "Ну привет, Чарли, здравствуй" сразу превратило их знакомство во встречу старых друзей, и вот уже они обсуждают, как лучше провести медовый месяц. "Забудь об этом", - думала она. И вдруг выпалила: - Ты никогда не носил красного пиджака, а, Осси? Вернее, бордового, с медными пуговицами, немного в стиле двадцатых годов? Он медленно поднял голову, повернулся к ней, выдержал ее пристальный взгляд. - Ты что, шутишь? - Нет, просто спрашиваю. - Красный пиджак? Почему именно красный? Это что, цвет твоей любимой футбольной команды? - Тебе бы такой пошел. Вот и все. Но он по-прежнему ждал от нее объяснений, и она начала выпутываться: - Я иногда мысленно устраиваю себе такие представления. Не забывай, что я актриса. Воображаю людей в разном гриме. С бородами, в париках. Рассказать, так не поверишь. Примеряю к ним костюмы. Брюки-гольф или мундиры. Интересно получается. Привычка такая. - Хочешь, отращу для тебя бороду? Хочешь? - Если захочу, скажу. Он улыбнулся, и она улыбнулась ему в ответ - еще одна встреча через рампу. Отведя взгляд, он отпустил ее, и она отправилась в дамскую комнату, а там, глядя в зеркало, дала волю ярости, вспоминая, как пыталась его перехитрить. "Неудивительно, что он весь изрешечен пулями, - думала она. - Это женщины стреляли в него". За едой они беседовали - серьезно, степенно, как незнакомые. По счету он заплатил из бумажника крокодиловой кожи - такой бумажник, наверное, потянет половину национального долга той страны, чьим подданным он является. - Ты что, берешь меня на содержание, Осси? - спросила она, следя за тем, как он аккуратно сложил и сунул в карман счет. Но вопрос повис в воздухе, так как, слава богу, он опять впал в свой обычный администраторский раж, а они ужасно опаздывали. - Посмотри, где там стоит такой побитый зеленый "Опель" с вмятиной на крыле и мальчишкой за рулем, - сказал он, пропуская ее вперед в узком проходе за кухней и таща ее вещи. - Слушаю и повинуюсь, - ответила она. Машина ждала у бокового входа, на крыле действительно была вмятина. Шофер взял у Иосифа ее вещи и положил в багажник, проделав это очень быстро. Он был веснушчатый, белобрысый и румяный, с простодушной ухмылкой, не мальчишка, но совсем молоденький юноша лет пятнадцати. Духота вечера, как обычно, разрешилась мелким дождем. - Познакомься с Димитрием, Чарли, - сказал Иосиф, усаживая ее на заднее сиденье. - Мама разрешила ему сегодня задержаться попозже. Димитрий, отвези нас ко второму месту в мире по красоте! - И он сел в машину рядом с нею. Машина тут же тронулась, а он с места в карьер принялся разыгрывать роль гида-экскурсовода: - Итак, Чарли, вот перед нами средоточие новогреческой демократии - площадь Конституции: обрати внимание на демократов, наслаждающихся независимостью в близлежащих ресторанах. Теперь посмотри направо, и ты увидишь Олимпейон и арку Адриана. "Очнись, - думала она. - Отключись от всего. Ты вольна ехать куда глаза глядят, с тобой шикарный новый поклонник, кругом греческие древности, и это все жутко любопытно". Машина замедлила ход. Справа Чарли разглядела какие-то развалины, но их тут же скрыли новые кусты. Они доехали до знака объезда, взобрались по брусчатому серпантину на гору и встали. Выскочив из машины, Иосиф распахнул перед ней дверцу и торопливо, с видом почти заговорщическим, подвел к узким каменным ступеням, укрытым нависающими над ними зарослями. - Говорить здесь надо шепотом и помня о коде! - прошипел он, как злодей на сцене. Она ответила ему что-то столь же бессмысленное. Прикосновение его обжигало, как электрический ток. Когда он касался ее руки, пальцы пощипывало. Они шли то по тропинке, выложенной камнем, то по голой земле; тропинка неуклонно карабкалась вверх. Луна ушла, стояла непроглядная темень, но Иосиф как среди бела дня упорно и неотступно вел ее все вверх и вверх. Раз они пересекли площадку каменной лестницы, потом вдруг выбрались на широкую проторенную тропу, но легкий путь был им заказан. Деревья кончились, и справа она увидела городские огни, они были далеко внизу. Слева от нее, еще повыше, над окаймленной оранжевой полосой линией горизонта чернел силуэт какого-то кряжа. За собой она различала шаги и смех, но это оказались лишь какие-то подростки, они хохотали, дурачась. - Ты не против подняться еще немного? - спросил он, не сбавляя скорости. - Вообще-то не хотелось бы. Иосиф приостановился. - Хочешь, чтобы я понес тебя? - Да. - К сожалению, я повредил спину. - Я видела, - ответила она и еще крепче сжала его руку. Он уже шел вперед, решительными шагами прокладывая путь. Она задыхалась, но ведь обычно, если надо, она могла ходить хоть день напролет и не уставать, значит, задыхаться ее заставила не усталость. Тропинка перешла в широкую дорогу. Перед ними выплыли две серые тени в форме. Они караулили небольшое каменное строение, обнесенное решетками и освещенное прожектором. Иосиф подошел к ним, и Чарли услышала, как он поздоровался, а они ответили ему. Строение было замкнуто между двух железных дверей. За первой дверью еще был город - марево далеких огней, за второй - уже черная ночь, и пропустить их должны были туда, в темноту: Чарли услыхала позвякивание замков и скрип железных петель. На мгновение ее охватила паника: "Что я здесь делаю? Где я? Беги отсюда, кретинка!" Иосиф кивнул, приглашая войти. Она оглянулась и различила позади себя двух девушек, они глядели вверх. Чарли шагнула к железной двери. Она почувствовала, что глаза полицейских раздевают ее, и подумала, что Иосиф никогда еще не глядел на нее так, не давал ей явных доказательств своих желаний. В своем замешательстве она страстно хотела, чтобы это произошло. Дверь затворилась за ней. Дальше были ступени, а затем скользкая каменистая тропка. Она услышала его голос, он просил ее подниматься осторожнее. Она хотела опереться на его руку, но он пропустил ее вперед, объясняя, что не хочет загораживать ей вид. "Ах да, вид! - вспомнила она. - Второй в мире по красоте". Скала, должно быть, была мраморной, потому что светилась даже в темноте, и кожаные подошвы Чарли самым плачевным образом скользили. Раз она чуть не упала, но рука Иосифа подхватила ее со стремительностью и силой, о которых Ал мог только мечтать. Он стиснул ее, и костяшки его пальцев на секунду коснулись ее груди. "Не будь таким бесчувственным, - отчаянно молила она его мысленно. - Ведь это моя грудь! Одна, а есть и другая. Левая более чувствительна, но да уж ладно!" Тропка петляла, и тьма стала реже, жарче, точно ее пропитало горячим полуденным солнцем. Внизу, за деревьями, как покинутая планета, сгинул город, а над головой возвышались лишь темные силуэты каких-то причудливых уступов. Затих городской шум, и в ночи безумствовали цикады. - Теперь иди помедленнее, пожалуйста. По голосу его она поняла: что бы это ни было, оно рядом. Начиналась деревянная лестница. Ступеньки, площадка, опять ступеньки. Иосиф шел легким шагом, ступая осторожно, и она старалась идти так же, как он. Теперь их объединял и этот крадущийся шаг. Рука об руку они прошли через какие-то огромные ворота, самая величина которых заставила ее оглядеться, поднять голову. Посмотрев вверх, она заметила, как между звезд мелькнул, скользнув вниз, красный серп луны и утвердился там, среди колонн Парфенона. - Господи, - ахнула она. Она почувствовала вдруг свою ничтожную малость, свое одиночество. Медленно, словно приближаясь к миражу, она сделала несколько шагов вперед - вот сейчас видение исчезнет, но нет, не исчезло. Она прошла вдоль него, ища путь наверх, но первую же лестницу загораживала строгая надпись: "Подъем запрещен". И вдруг, непонятно почему, ей захотелось бежать. Это был вдохновенный бег по камням, туда, в темноту, к краю небесного града; она бежала, почти забыв о том, что Иосиф, в этой его шелковой рубашке, без всяких усилий бежит рядом. Она смеялась и говорила что-то в забытьи - как ей рассказывали, вот так же вела она себя в постели, - произнося слова, странные, первые, что приходили в голову. Тело стало легким, а душа рвалась из него куда-то вверх, устремлялась к небу, в полет. Заставив себя перейти на шаг, она дошла до парапета и, облокотившись, свесилась вниз, глядя на сияющий остров среди темного океана аттической равнины. Она оглянулась, он стоял в нескольких шагах, наблюдая за ней. - Спасибо, - наконец выговорила она. Подойдя к нему, она обеими руками обхватила его голову и поцеловала в губы, поцелуем долгим-предолгим, сначала не очень крепко, потом крепче, проникновеннее, поворачивая его голову - в одну сторону, в другую, вглядываясь в лицо, как бы проверяя действие поцелуя. Объятие было достаточно долгим, и теперь она знала точно: да, он чувствует то же самое. - Спасибо, Осси, - повторила она, но в ответ он лишь отстранился. Удивленная, почти рассерженная, она разглядывала его застывшее, как у солдата на часах, лицо. Когда-то ей казалось, что она хорошо знает мужчин. Закулисных остряков, блефующих, пока дело не заканчивалось слезами. Старых девственников, мучимых страхом воображаемой импотенции. Известных донжуанов и половых гигантов, вдруг отступающих в последний момент в припадке робости или стеснения. Как правило, ей всегда хватало нежности, чтобы стать каждому из них матерью, сестрой и не только сестрой, чтобы завязать какие-то узы. Но неподатливость Иосифа, которую она разглядела в провалах его темных глаз, была какого-то иного толка. Не от бесстрастия и не от бессилия. Такой опытный боец, как она, уж конечно, почувствовал бы это в его объятии. Нет, скорее всего он стремился к чему-то вне ее и невольным движением своим попытался дать ей это понять. - Поблагодарить тебя еще раз? - спросила она. Он молчал, глядя на нее. Потом вскинул руку повыше, к лунному лучу, посмотрел на циферблат золотых часов. - Вообще-то, я думаю, так как времени у нас мало, пора показать тебе кое-какие храмы. Ты не прочь немного поскучать? В этой странной пропасти, которая зияла сейчас между ними, ему нужна была ее поддержка, чтобы не нарушить монашеский обет! - Мне все они интересны, Осси, - сказала она, беря его под руку, словно он был ее трофеем. - Кто построил, цена каждого памятника, кому там молились и молятся ли сейчас. Я готова скучать, слушая это, до гробовой доски! Она была уверена, что слов для нее у него хватит, и она не ошиблась. Он начал свою лекцию, она слушала. Он водил ее от храма к храму, говорил размеренно. Она ходила следом, держась за его руку, думая: "Я буду твоей сестрой, твоей ученицей, всем на свете. Я помогу тебе во всем и объявлю это твоей заслугой, я соблазню тебя и скажу, что виновата во всем я, я добьюсь от тебя этой твоей улыбки, даже если она принесет мне смерть". - Нет, Чарли, - с самым серьезным видом говорил он, - Пропилеи - это не боги, а вход в святилище. Название происходит от греческого "пропилон", формой множественного числа у греков обозначались святыни. - Специально выучил к этой поездке, да? - Конечно. Для тебя! А как же! - Я тоже так могу. Я ведь, знаешь, как губка все впитываю. Ты ахнешь. Стоит заглянуть одним глазом в книгу, и я уже все знаю. - Тогда повтори, что я тебе рассказывал, - предложил он. Она не послушалась, подумала, что он дразнит ее. Потом, ухватив обеими руками, она резко крутанула его, повернув обратно, туда, откуда они только что пришли, и слово в слово повторила ему все, что недавно слышала! - Ну как, подходит? - Они еще раз проделали весь маршрут. - Присудишь мне второй приз? В ответ она ожидала услышать один из его нудных критических разборов, но он лишь сказал: - Не гробница Агриппы, а статуя. Но кроме этой маленькой ошибки, ты была безукоризненно точной. Поздравляю. И тут же далеко внизу просигналила машина - три гудка. Она сразу почувствовала, что сигналы предназначались ему. Он встрепенулся, вслушался, как зверь, нюхающий ветер, потом взглянул на часы. "Карета превратилась в тыкву, - подумала она. - Послушным детям пора в постель, а перед тем пора объяснить друг другу, какого черта им было надо". Они стали спускаться вниз, но по пути Иосиф решил посмотреть еще и театр Диониса. Пустая чаша амфитеатра грустно освещалась луной и одинокими отблесками далеких огней. "В последний раз", - растерянно подумала она, глядя на неподвижный темный силуэт Иосифа на фоне яркого зарева городских огней. - Я где-то прочел, что хорошее драматическое произведение не может быть субъективным, - заговорил он. - Романы, стихи - пожалуйста. Но драма - нет. Драма должна соприкасаться с жизнью. Она должна приносить пользу. Ты тоже так считаешь? - Ну да, как в женской богадельне в Бертон-он-Тренте! - со смехом отвечала она. - Играть Прекрасную Елену перед пенсионерками на субботних утренниках! - Я говорю серьезно. Скажи мне свое мнение. - О чем? О театре? - О его функциях. Такая серьезность смутила ее. Слишком многое зависело от ее ответа. - Что ж, я согласна, - сказала она в некотором замешательстве. - Театр должен приносить пользу. Должен заставлять зрителей переживать и сопереживать. Он должен... ну, как это... давать людям знание. - Быть живой жизнью, да? Ты уверена? - Конечно, а как же иначе! - Ну, если так... - сказал он, словно подразумевая, что тогда она не должна винить его ни в чем. - Ну, если так... - весело повторила она. "Мы сумасшедшие, - решила Чарли. - Законченные, стопроцентные безумцы". Полицейский отдал им честь, когда они спустились вниз, на землю. Сначала она решила, что это лишь глупая шутка, которую он вздумал с ней сыграть. Кроме "Мерседеса", на дороге ничего не было - пустынная дорога, и на ней одиноко стоящий "Мерседес". На скамейке неподалеку обнималась какая-то парочка, а больше никого. "Мерседес" стоял возле самой обочины, и номерного знака видно не было. С тех пор как Чарли стала водить машину, ей больше всего нравились "Мерседесы", и одного взгляда на внушительный силуэт ей было достаточно, чтобы понять: машина эта - салон на колесах, а по внутренней отделке и антеннам Чарли поняла, что видит перед собой чью-то обожаемую и лелеемую игрушку, снабженную всеми новомодными приспособлениями. Иосиф взял ее под руку, но, только подойдя к дверце, она поняла, что он собирается открыть машину. Она смотрела, как он вставил ключ, и тут же щелкнули кнопки всех четырех замков, и вот он уже ведет ее к машине с другой стороны. Что, черт возьми, происходит? - Тебе она не нравится? - спросил он с безразличием, тут же насторожившим ее. - Другую заказать? Мне казалось, ты питаешь слабость к хорошим машинам. - Ты хочешь сказать, что нанял ее? - Не совсем. Мне одолжили ее для нашего путешествия. Он придерживал дверцу для нее. Но она медлила. - Кто одолжил? - Хороший знакомый. - Как его зовут? - Не смеши меня, Чарли. Герберт, Карл... Какая разница! Ты хочешь сказать, что предпочла бы демократичный и неудобный греческий "Фиат"? - Где мои вещи? - В багажнике. Я распорядился, чтобы Димитрий положил их туда. Хочешь - посмотри и убедись. - Я не сяду в эту машину, это безобразие! Тем не менее она села, и в ту же минуту он занял место рядом с ней. На нем теперь были шоферские перчатки. Черные, с дырочками для вентиляции. Должно быть, он держал их в кармане, а в машине надел. Золото на его запястьях ярко блестело, оттеняемое черной кожей. Правил он умело и быстро. - Часто проделываешь это, да? - спросила она громко. - Испытанный трюк? Пригласить даму покататься с ветерком, лететь в никуда быстрее звука? Молчание. Он внимательно глядел прямо перед собой. Кто он? Боже милостивый, как говорила ее стерва-мамаша, подскажи, кто он такой? Машина вдруг осветилась. Резко обернувшись, Чарли увидела через заднее стекло метрах в ста позади автомобильные фары, они не приближались и не удалялись. - Это наши или не наши? - спросила она. И, едва успокоившись, вдруг поняла, что еще обратило на себя ее внимание. На заднем сиденье лежал красный пиджак - с медными пуговицами, точь-в-точь, как тот в Ноттингеме и Йорке. Она могла бы побиться об заклад, что и сшит он так же: немножко старомодно, в стиле 20-х годов. Она попросила сигарету. - Почему ты сама не возьмешь в отделении для перчаток? - не поворачивая головы, спросил он. Она открыла дверцу на приборной доске и увидела несколько пачек "Мальборо". Рядом лежал шелковый шарф и дорогие солнечные очки. Она взяла шарф, понюхала - он пах мужской туалетной водой. Достала сигарету. Рукой в перчатке Иосиф приблизил к ней огонек автомобильной зажигалки. - Твой приятель изрядный франт, правда? - О да! Действительно. А почему ты спрашиваешь? - Этот красный пиджак на заднем сиденье, он твой или его? Он быстро покосился на нее, словно отдавая должное вопросу. - Ну, скажем так: его, но он дал мне поносить, - спокойно ответил он, увеличивая скорость. - Солнечные очки он тебе тоже дал поносить? Они, по-моему, тебе здорово пригодились там, у рампы! Ты ведь завсегдатай, театрал, можно сказать, почетный член труппы. По фамилии Рихтховен, так? - Так. - А зовут тебя Петер, но имя Иосиф тебе нравится больше. Проживаешь в Вене, ведешь кое-какую торговлю, учишься, всего понемножку. - Она замолчала, но он ничего не сказал на это. - Писать "до востребования", - настойчиво продолжала она. - Почтовый ящик семьсот шестьдесят два, центральный почтамт. Верно? Он еле заметно кивнул, словно одобряя такую хорошую память. Стрелка спидометра подползла к ста тридцати километрам. - Национальность неизвестна, видимо, смесь самого таинственного происхождения, - вызывающе бросила она. - Имеются трое детей и две жены. До востребования. - Жен и детей нет. - И не было? Или нет в настоящее время? - В настоящее время. - Будь добр, сообщи о себе хоть какие-нибудь положительные сведения. Успокой мою душу. - В качестве положительного сведения сообщаю, что старался лгать тебе как можно меньше, а также что скоро тебе станет известно множество веских причин, по которым тебе следует сохранять дружбу с нами. - С кем это с нами? - возмутилась она. До этого момента он был один. Перемена ей совершенно не понравилась. Они направлялись к шоссе, но он не сбавлял скорости. Она увидела фары двух машин, вот-вот готовых наехать на них сзади, и затаила дыхание. - Вы, случаем, не поставками оружия занимаетесь? - осведомилась она, вдруг вспомнив его шрамы. - Нет, Чарли, оружием мы не торгуем. - "Оружием не торгуем". Может быть, это работорговля? - И не работорговля. Она повторила и это. - Остаются наркотики. Потому что ведь чем-то ты же торгуешь, правда? Только, говоря откровенно, наркотики тоже не по мне. Длинный Ал дает мне пронести свою травку, когда мы проходим таможню, так я потом сколько дней в себя прийти не могу, такого понатерпишься страха! - Иосиф молчал. - Бери повыше, да? Не вам чета? Птица другого полета? - Она потянулась и выключила радио. - Как насчет того, чтобы остановить машину? На самом деле, а? - Бросить тебя неизвестно где, на дороге? Ну это уж полный абсурд. - Останови немедленно! - воскликнула она. - Останови машину, черт тебя дери! Они проскочили светофор, свернули налево, так резко, что ремень, которым она была пристегнута, натянувшись, перехватил ей дыхание. Она хотела рвануть к себе руль, но рука Иосифа опередила ее. Он еще раз свернул налево и через белые ворота въехал на подъездную аллею, окаймленную азалиями и каким-то кустарником. Дорога петляла, и они вместе с ней, пока не выехали на разворот, а оттуда на усыпанную гравием площадку с бордюром из белых камней. Машина встала. Вслед за ними подъехала и тоже встала, загородив им путь к отступлению, задняя машина. Раздался шелест шагов по гравию. Перед нею был старый загородный дом, утонувший в каких-то красных зарослях. В лучах автомобильных фар цветы казались пятнами свежей крови. Крыльцо тускло освещалось единственной лампочкой. Иосиф выключил двигатель, положил в карман ключ зажигания. Потянувшись через Чарли, открыл ей дверцу, впустив в машину горьковатый и душный запах зелени и назойливый стрекот цикад. Он вышел из машины, но Чарли оставалась сидеть. Ни ветерка, ни малейшего свежего дуновения, только негромкий шелест шагов молодых легконогих людей, со всех сторон окруживших машину. Димитрий, недоросль-шофер с простодушной ухмылкой, Рауль, ангелоподобный хиппи с льняными волосами, разъезжавший на такси в надежде разжиться деньгами у богатого папаши-шведа. Две девушки в джинсах и рубашках навыпуск, те самые, что были с ними на Акрополе и - теперь, разглядев их получше, она вспомнила, - попадались ей несколько раз у магазинных витрин на Миконосе. Услышав, что кто-то открывает багажник, она рванулась из машины. - Моя гитара! - вскрикнула она. - Не трогайте, или... Но Рауль уже взял гитару под мышку, в то время как сумкой завладел Димитрий. Она хотела кинуться, отнять у них вещи, но девушки схватили ее за локти и кисти рук и без труда проэскортировали к крыльцу. - Где этот подонок Иосиф? - крикнула она. Но подонок Иосиф, сделав свое дело, уже поднимался по ступенькам крыльца, быстро, не оглядываясь, словно не желая быть свидетелем аварии. Обходя машину, Чарли увидела задний номер: его освещала лампочка на крыльце. Буквы были не греческие. Это были арабские буквы: вокруг номера вилась по-голливудски затейливая арабская вязь, а на крышке багажника, слева от фирменного знака "Мерседеса", она различила значок дипломатического корпуса. Глава 6 Девушки проводили ее в уборную и без всякого стеснения оставались там, пока она не закончила все свои дела. Одна была блондинка, другая брюнетка, обе лохматые, обе получили приказ действовать с новенькой поделикатнее. Они были в теннисных туфлях и рубашках поверх джинсов; два раза, когда Чарли бросалась на них с кулаками, они без труда одолевали ее, а слушая ее проклятия, улыбались рассеянной улыбкой глухих. - Я Рахиль, - быстро произнесла брюнетка во время недолгого мирного промежутка. - А она Роза. Рахиль и Роза, запомнила? Обе на букву "Р". Рахиль была хорошенькой. У нее был густой североанглийский акцент и веселые глаза; это ее задница остановила Януку при пересечении границы. Роза была высокой, гибкой, с мелко вьющимися светлыми волосами и подтянутой фигурой спортсменки, тонкие кисти ее рук действовали как наконечники стрел. - Не бойся, Чарли, все будет хорошо, - ободрила ее Роза, чей странный выговор можно было принять за южноафриканский. - Все и было хорошо, пока вы не влезли, - ответила Чарли, делая новую безуспешную попытку наброситься на них. Из уборной они провели ее в спальню на первом этаже, дали гребенку, щетку и стакан жидкого чая без молока. Она опустилась на кровать и попыталась отдышаться, то прихлебывая чай, то вновь разражаясь проклятиями. - Захвачена нищая актриса! - пробормотала она. - Для чего? Что с нее возьмешь? Если только долги! На это они лишь улыбнулись еще дружелюбнее прежнего и, отпустив ее руки, велели подняться по лестнице. На первой же лестничной площадке она снова замахнулась на них на этот раз кулаком, широко отведя руку, и тут же поняла, что аккуратно уложена на пол, на спину и разглядывает витраж из цветного стекла; лунный свет, как в призме, дробился в нем, создавая мозаику - розовую и золотую. - Хотела нос тебе расквасить! - объяснила она Рахили, но ответом ей был лишь взгляд, полный ласкового понимания. Дом был ветхий, пахло кошками и чем-то напоминавшим стерву-мамашу. Он был заставлен убогой греческой мебелью в стиле ампир, увешан выцветшими бархатными портьерами и медными люстрами. Они остановились перед двойными дверями. Толкнув створки, Рахиль отступила, и перед Чарли открылась мрачноватая комната. В центре над столом склонились двое - один коренастый, другой сутулый и очень худой, оба одетые во что-то серое и пыльно-коричневое, что делало их похожими на призраки. На столе были разложены какие-то бумаги, лампа хорошо освещала их, и, еще не подойдя к столу, Чарли решила, что это газетные вырезки. При ее появлении оба мужчины вскочили. Худой остался у стола, а коренастый решительно направился к ней, его правая рука каким-то крабьим движением ловко ухватила ее руку и тряханула в рукопожатии, прежде чем она успела этому воспротивиться. - Чарли, мы очень рады, что все сошло благополучно и вы среди нас! - воскликнул Курц с таким энтузиазмом, словно ей пришлось бог знает как рисковать. - Меня зовут, нравится вам это, Чарли, или нет, но меня зовут Марти. - Ее рука опять очутилась в его ладони, и ласковость этого пожатия была совершенно неожиданной. - А после того как господь меня создал, у него остался кое-какой материал, и потому он создал вдобавок еще и Майка. Итак, познакомьтесь и с Майком тоже. А вот там мистер Рихтховен, или же, для вашего удобства, как вы его зовете, Иосиф, ведь вы так его окрестили, не правда ли? Должно быть, он вошел в комнату незаметно. Оглядевшись, она увидела его за маленьким переносным столиком в углу. Сумрачный свет настольной лампы освещал его склоненное лицо. - Могу окрестить и заново, - сказала она. Ей захотелось кинуться на него, как перед тем на Рахиль, - три стремительных шага и, прежде чем они успели бы остановить ее, - пощечина. Но она знала, что никогда не сделает этого, и ограничилась залпом грязных ругательств, которые Иосиф рассеянно выслушал. Он переоделся в тонкий спортивный свитер, шелковая рубашка мафиози и броские золотые запонки бесследно исчезли. - Советую тебе не торопиться с суждениями и ругательствами, лучше послушать сначала, что скажут эти двое, - заметил он, не поднимая головы и продолжая сортировать бумаги. - Ты среди хороших людей. Двое у стола все еще не садились, дожидаясь, пока сядет она, что само по себе было более чем странно. Более чем странно соблюдать правила вежливости с девушкой, которую захватили в плен, втолковывать ей что-то о добродетели, странно начинать переговоры с похитителями после того, как они дали тебе чаю и возможность привести себя в порядок. - Ну, кому первому начинать игру? - задорно выпалила она, вытирая непрошеную слезу. На полу возле их ног она заметила потертую коричневую папку, папка была приоткрыта, но что там внутри - не разглядеть. На столе же и в самом деле лежали газетные вырезки, и, хотя Майк уже начал убирать их в папку, Чарли все же узнала рецензии, в которых говорилось о ней и ее ролях. - Вы не ошиблись, захватили ту девчонку, какую надо? - с вызовом спросила она. - О, конечно же, Чарли, конечно, именно ту, - радостно воскликнул Курц, воздев кверху руки с толстыми пальцами. Он бросил взгляд на Литвака, затем в угол комнаты - на Иосифа - взгляд благодушный, но пристальный, оценивающий, и вот он уже говорит с властной убедительностью, с силой, покорившей Квили и Алексиса, покорявшей за время его блистательной карьеры бесчисленное множество его самых невероятных помощников, говорит с густым евро-американским акцентом, рассекая воздух короткими взмахами руки. Но Чарли была актрисой, и профессиональная зоркость не изменила ей и тут: ни красноречие Курца, ни собственная растерянность от этого внезапного насилия не притупили ее наблюдательности. "Разыгрывается спектакль, - промелькнула мысль, - на сцене они и мы". Молодые охранники отступили в темноту, рассредоточившись по углам, а ей почудился шорох и шарканье ног опоздавших зрителей, когда в темноте по ту сторону занавеса они рассаживаются по местам. Действие, как показалось ей, когда она разглядела комнату, происходит в покоях свергнутого тирана. Ее тюремщики - это борцы за свободу, вторгшиеся сюда и прогнавшие тирана. Верхний свет четко очерчивает тени на лицах двух мужчин, унылое единообразие их экипировки. Вместо элегантного костюма с Мэдисон-авеню - хоть Чарли и не смогла бы провести подобное сравнение - на Курце была теперь бесформенная армейская тужурка с темными пятнами пота под мышками и целой батареей дешевых авторучек, торчавших из нагрудного кармана. Щеголеватый и изысканный Литвак предпочел надеть рубашку цвета хаки с короткими рукавами, из которых торчали его руки - белые, как сучья с ободранной корой. Одного взгляда ей было достаточно, чтобы понять, что между этими двумя и Иосифом существует прочная связь. "Они одной выучки, - думала она, - у них общие взгляды и общая жизнь!" Перед Курцем на столе лежали его часы. Она вспомнила фляжку Иосифа. На фасад дома выходили два закрытых ставнями окна. Два других глядели во двор. Двойные двери за кулисы были закрыты, если бы даже она и собралась ринуться к ним, она понимала, что это безнадежно. Несмотря на внешнюю флегматичность охранников, она уже убедилась - случай ей был предоставлен - в их высоком профессионализме. Где-то далеко в углу, за тем местом, где расположилась охрана, горели, как бикфордов шнур, четыре кольца переносного радиатора. Запах от него был тяжелый. А позади нее светилась настольная лампа Иосифа - несмотря на все, а может быть, как раз благодаря этому всему, - единственный теплый огонек. Все это Чарли осознала еще до того, как звучный голос Курца наполнил комнату и началось это его хитроумное увещевание. Если бы она и не была уверена, что ночь ей предстоит долгая, то теперь, слушая этот неумолчный раскатистый голос, она бы это поняла. - Я уверен, Чарли, что у вас есть к нам масса вопросов, которые вам не терпится на нас обрушить. Будет время, и мы безусловно ответим на них и как можно полнее. А пока постараемся прояснить главное. Желаете знать, кто мы такие? Во-первых, Чарли, мы люди порядочные, как сказал Иосиф, хорошие люди. Зная это, вы с полным основанием можете счесть нас, как это всегда и бывает, людьми независимыми, внепартийными, но глубоко обеспокоенными, подобно вам самой, некоторыми тенденциями в современном мироустройстве. Добавив, что мы еще и граждане Израиля, я надеюсь, вы не возмутитесь, не содрогнетесь от отвращения, не выпрыгнете в окно. Правда, это в том случае, если вы не считаете, что Израиль следует стереть с лица земли, затопить, сжечь напалмом, предоставив жителей в полное распоряжение многочисленным арабским организациям, занятым их уничтожением. - Почувствовав, как она внутренне съежилась, Курц тут же пошел в атаку. - Может быть, вы действительно так считаете, Чарли? - спросил он, доверительно понизив голос. - Наверное, да. Так скажите нам об этом прямо. Может быть, хотите на этом и кончить? Отправиться домой? У вас, по-моему, есть авиабилет. Мы дадим вам денег. Выбираете этот вариант? - А что, собственно, намечается? - спросила она, игнорируя предложение Курца распрощаться, прежде чем успели познакомиться. - Военная вылазка? Карательная акция? Ко мне подключат электроды? В общем, что вам от меня, черт возьми, надо? - У вас есть знакомые среди евреев? - Да нет, не думаю. - Вы испытываете к евреям предубеждение? К евреям как таковым? Может быть, вы считаете, что от нас плохо пахнет или что мы не умеем вести себя за столом? Вы скажите. Для нас это дело привычное. - Бросьте чушь пороть! Голос изменил ей или так только показалось? - Вы считаете, что попали к врагам? - О господи, с чего вы это взяли? Да любой, кто выкрадет меня, станет моим другом по гроб жизни! - ответила она, вызвав неожиданно для себя искренний смех своих собеседников. Но не Иосифа, слишком поглощенного, судя по тихому шелесту листов, чтением бумаг. Тогда Курц приступил к делу несколько решительнее. - Итак, успокойте наши души, - сказал он все с тем же лучезарным добродушием. - Выкинем из головы то, что вы здесь в некотором роде пленница. Жить ли Израилю или всем нам следует сложить свои вещички и отправиться туда, откуда приехали, чтобы начать все заново? Может быть, вы предпочли бы, чтоб мы переселились куда-нибудь в Центральную Африку? Или в Уругвай? Только, ради бога, не в Египет: однажды мы уже попробовали, и успехом это не увенчалось. А может, нам опять рассеяться по разным гетто Европы и Азии и подождать очередного погрома? Что скажете, Чарли? - По-моему, вы должны оставить в покое этих чертовых арабов, - сказала она, набравшись храбрости. - Чудесно. И как именно, по-вашему, нам следует это сделать? - Перестать бомбить их лагеря, сгонять их с их земель, уничтожать их деревни, подвергать их пыткам. - Вам когда-нибудь случалось разглядывать карту Ближнего Востока? - Разумеется, случалось. - А когда вы разглядывали ее, вам не приходило в голову посоветовать арабам оставить в покое нас? - спросил Курц все с той же подозрительной улыбчивостью. К ее смятению и страху теперь, как, очевидно, и рассчитывал Курц, прибавилось смущение. В сопоставлении с живой реальностью ее нахальные сентенции казались дешевым школярством. Она чувствовала себя дурой, убеждающей мудрецов. - Я просто хочу мира, - сказала она глупо, хотя и искренне. Потому что если она когда-нибудь и представляла себе этот мир, то лишь как водворение на земле Палестины, словно по волшебству, ее исконных обитателей, изгнанных оттуда в угоду могущественным европейским опекунам. - В таком случае почему бы вам не взглянуть на эту карту опять и не поинтересоваться, чего же хочет Израиль, - благодушно предложил Курц и замолчал - пауза эта была как воспоминание обо всех дорогих и любимых, кто не был в этот вечер с ними рядом. И чем дольше длилась пауза, тем она становилась удивительнее, потому что присоединилась к ней и Чарли. Чарли, которая еще минуту назад богохульствовала, посылая проклятия всему и всем, вдруг замолчала, иссякнув. И прервала молчание не Чарли, прервал его Курц, выступив с чем-то вроде заявления для прессы: - Чарли, мы здесь не собираемся опровергать ваши политические взгляды. Вы пока что плохо знаете меня и можете мне не поверить - в самом деле, почему вы должны верить мне? - но ваши взгляды нам нравятся. Целиком и полностью. При всей их парадоксальности и утопичности. Мы уважаем их, ценим, нам и в голову не приходит высмеивать их; я искренне надеюсь, что мы обратимся к ним и как следует все обсудим - откровенно и плодотворно. Мы обратимся к вашему врожденному человеколюбию. К вашему доброму сердцу. К вашему чувству справедливости. Мы не станем задавать вам вопросов, способных возмутить нравственное чувство, которое в вас так сильно и безошибочно. Все, что есть в ваших взглядах полемического, спорного, как вы сами говорите, мы пока отставим. Мы обратимся к вашим подлинным убеждениям, - как бы путаны, как бы сумбурны они ни были - мы их уважаем. На этих условиях вы, я думаю, не откажетесь немного побыть в нашем обществе и выслушать нас. И опять Чарли вместо ответа сама пустилась в атаку. - Если Иосиф израильтянин, - спросила она, - то какого черта он разъезжает в этом до мерзости роскошном арабском лимузине? - Мы украли его, Чарли, - весело ответил Курц, и признание это было встречено взрывом хохота всех участников операции, хохота такого заразительного, что Чарли и самой захотелось рассмеяться. - А еще, Чарли, вы, конечно, хотите узнать, почему вас доставили к нам таким непростым и, можно сказать, бесцеремонным образом. Причина, Чарли, заключается 6 том, что мы хотим предложить вам работу. Актерскую работу. Рифы остались позади. Широкая улыбка на его лице показывала, что он это знает. Речь его стала медленной и взвешенной, как у того, кто объявляет счастливые номера. - Из всех ваших ролей это будет самая большая, самая ответственная, самая трудная и, уж конечно, самая опасная и самая важная. Я не о деньгах говорю. Денег вы можете получить сколько угодно, не в них дело, назовите любую цифру. - Его крепкая ладонь отмела в сторону все финансовые соображения. - Роль, которую мы хотим вам предложить, потребует от вас, Чарли, всех ваших способностей - человеческих и профессиональных. Вашего ума. Вашей удивительной памяти. Вашей смекалки. Храбрости. И редкого качества, о котором я уже говорил. Вашего человеколюбия. Мы выбрали вас, Чарли. Мы поставили на вас. У нас был большой выбор - множество кандидатов из разных стран. Мы решили, что это будете вы, вот почему вы здесь. Среди поклонников. Каждый из присутствующих здесь, в этой комнате, видел вас на сцене, каждый восхищается вами. Поэтому давайте уточним. В наших сердцах нет враждебности к вам. А есть симпатия, восхищение, и есть надежда. Выслушайте нас. Как сказал ваш приятель Иосиф, мы хорошие люди, как и вы. И вы нам понадобились. Вы нам нужны. А вне этих стен есть люди, которым вы нужны даже больше, чем нам. Он умолк, и пустота зазвенела вокруг. Чарли знала некоторых актеров - их было немного, - умевших делать этот голосовой трюк. Голос зачаровывал. Он был таким проникновенно ласковым, что гипнотизировал вас, и, когда он замолкал, вы чувствовали потерянность. "Значит, сперва главную роль отхватил Ал, а потом и я", - не без профессионального тщеславия подумала она. - Вы всегда так распределяете роли? - спросила она, на этот раз призвав на помощь весь свой скептицизм. - Оглоушиваете актера чем-нибудь тяжелым и выволакиваете на сцену в наручниках? Наверное, это ваш обычный метод. - Но ведь мы и не утверждаем, что это обычный спектакль, - невозмутимо ответил Курц, опять предоставляя ей возможность атаковать. - И что же это все-таки за спектакль? - Она еще раз поборола улыбку. - Театральный спектакль, скажем так. Она вспомнила Иосифа и как посерьезнело его лицо, когда он высказал этот свой афоризм о том, что театр должен быть живой жизнью. - Так, значит, это все-таки роль в пьесе! - воскликнула она. - Что же вы сразу не сказали? - В известном смысле, да, роль в пьесе, - согласился Курц. - Кто автор? - За сюжет ответственны мы, Иосиф займется диалогом. С вашей неоценимой помощью, конечно. - А перед кем играть? - Она кивнула в угол, в темноту. - Перед этими молодцами? Торжественная серьезность Курца была столь же неожиданной и внушительной, как и его благодушие. Его натруженные руки, потянувшись одна к другой над столом, сцепились, голова гордо откинулась, и даже самый закоренелый скептик не устоял бы теперь перед убедительностью его речи. - Существуют люди, которые этой пьесы так и не увидят, не узнают ничего о нашем спектакле, но всем на свете будут обязаны вам. Невинные люди. Те, о ком вы всегда печетесь, от чьего имени выступаете, кому пытаетесь помочь. Во всем, что бы отныне ни последовало, различайте эту сторону и помните, что я вам сказал, иначе вы потеряете нас, а также и себя. - Да кто вы такие, чтоб определять, кто виновен, а кто нет? - грубо спросила она, стараясь не поддаваться силе его внушения. - Я немного переиначу ваш вопрос, Чарли, и отвечу так: по нашему мнению, прежде чем приговорить кого-то к смерти, его вину следует доказать, и доказать поистине неопровержимо. - Чью вину? Кого приговорить к смерти? Несчастных на правом берегу Иордана? Или тех, кого вы бомбите в Ливане? "Как случилось, что мы вдруг заговорили о смерти? - недоуменно спрашивала она себя, бросая ему эти яростные вопросы. - Кто первый начал - он или я?" Неважно. Он уже отмеривал свой ответ. - Только тех, Чарли, кто окончательно потерял человеческий облик, - твердо ответил Курц. - Они должны умереть. - А евреи среди них есть? - Она все-таки упрямо пыталась сопротивляться. - Есть и евреи. И израильтяне. Но к присутствующим это не относится, и, по счастью, не о смерти нам сегодня следует думать. Он имел право так говорить. Его ответы были по-школьному четкими. За этими ответами стояло многое, и все находившиеся в комнате, включая Чарли, знали, что это так: знали, что человек этот рассуждает лишь о том, что испытал сам. Когда он вел допрос, чувствовалось, что и сам он не раз подвергался подобным допросам. Когда отдавал приказания, видно было, что он умеет не только приказывать, но и повиноваться приказам. Если говорил о смерти, то лишь потому, что не раз смотрел ей в глаза и в любую минуту готов был встретиться с ней опять лицом к лицу. А если предупреждал об опасности, как сейчас, то только потому, что знал, что такое опасность, не понаслышке. - Представление наше не шутка, Чарли, - строго сказал он. - Там все не понарошку. Когда на сцене гаснет свет, то и на улице темно. Когда актеры смеются, это значит, они и вправду рады. А когда плачут, значит, у них на самом деле сердце разрывается от горя. Когда их ранят, - а раненые среди них будут, Чарли, - они не смогут, едва упадет занавес, вскочить и помчаться на последний автобус. Они не смогут малодушно отказаться от участия в жестоких эпизодах, не смогут взять бюллетень. Это игра на пределе возможностей. Если такая роль вам по плечу, если вы чувствуете, что справитесь, - а мы думаем, что справитесь, - тогда выслушайте нас. Если нет, давайте прервем наши переговоры. - Чарли никогда не прячется в кусты, Марти, - возразил Шимон Литвак. - Мы не думаем так - мы знаем. Это ясно из ее досье. Полдела сделано, как объяснил потом Курц Мише Гаврону, описывая во время редкого для них перемирия этот момент: дама, которая согласна вас слушать, есть в перспективе дама, которая согласна. На что Миша Гаврон изволил даже улыбнуться. Полдела, может быть, но по сравнению с тем, что им предстояло сделать, они находились лишь в самом начале. Настаивая на сжатых сроках, Курц никоим образом не предполагал спешки. Он придавал огромное значение тщательности, исподволь подпитывая растерянность Чарли, играя на ее нетерпении. Никто лучше Курца не понимал, что значит обладать реактивным темпераментом в нашем косном мире, и не умел это использовать. Не прошло и нескольких минут со времени ее прибытия, она еще не оправилась от испуга, а он уже подружился с ней - как бы удочерив возлюбленную Иосифа. Еще несколько минут - и он стянул воедино все нити ее дотоле безалаберной жизни. Он много говорил ее сердцу - сердцу актрисы, защитницы всех угнетенных, авантюристки; ей было радостно получить отца, а вместе с ним - надежду, перед ней забрезжили контуры новой семьи, к которой она не возражала бы присоединиться, он подарил ей это, зная, что в глубине души ей, как и большинству бунтарей, хочется лишь обрести новый, более совершенный конформизм. А главное, завалив ее подарками, он сделал ее богатой, а с богатства, как давно уже поняла Чарли, доказывая это всем, кто согласен был ее слушать, и начинается рабство. - Итак, Чарли, мы предлагаем вот что, - сказал Курц медленнее и как-то проще, по-домашнему, - давайте, пока ничего не решая, ответим на ряд вопросов, честно и откровенно, пусть цель этих вопросов вам пока и не ясна. - Он сделал паузу, но она молчала, и в молчании ее было некое согласие. - Вопрос. Что будет, если когда-нибудь - сейчас или потом - один из нас решит спрыгнуть с эскалатора? Разрешите на этот вопрос ответить мне. - Хорошо, ответьте, Марти, - согласилась она, и, облокотившись о стол и опершись подбородком на руки, улыбнулась ему, стараясь вложить в эту улыбку все свое смятение и недоверие. - Спасибо, Чарли, тогда слушайте меня внимательно. В зависимости от того, когда это произойдет и в какой степени вы к тому времени будете осведомлены о наших делах, а также насколько мы будем вас ценить, выбираем одно из двух. Способ первый: взять с вас самым торжественным образом слово о неразглашении, снабдить вас деньгами и отправить назад в Англию. Рукопожатие, взаимное доверие, как это принято у друзей, и некоторая бдительность с нашей стороны, дабы увериться в том, что уговор вами выполняется. Улавливаете? Она опустила глаза, желая не только избежать его испытующего взгляда, но и скрыть все возрастающее любопытство. - Способ второй - покруче, погрубее, но тоже не такой уж страшный. Мы помещаем вас в карантин. Симпатизируя вам, мы все же считаем, что на данном этапе вы можете представлять для нас угрозу. В таком случае что же мы предпримем, Чарли? Мы найдем виллу где-нибудь, скажем, на взморье, в каком-нибудь хорошем месте, это нам не трудно. Окружим вас людьми, похожими на этих вот ребят. Людьми очень милыми, но отнюдь не простачками. Мы придумаем какую-нибудь причину вашего отсутствия, скорее всего, что-нибудь ультрасовременное, в духе вашей легкомысленной репутации, например мистическое паломничество на Восток. Его толстые пальцы нащупали на столе старые наручные часы. Не глядя, Курц взял их и передвинул поближе к себе. Испытывая такую же потребность в действии, Чарли взяла ручку и принялась чертить в лежавшем перед ней блокноте. - Когда вы выйдете из карантина, мы вас не оставим никоим образом. Мы наладим вам жизнь, хорошо обеспечим вас, поддерживая с вами связь, убедимся в том, что вы достаточно благоразумны, и, как только посчитаем это для себя безопасным, поможем вам возобновить и актерскую карьеру, и прерванные дружеские связи. Это в худшем случае, Чарли, и я ставлю вас в известность об этом лишь затем, чтобы вы не подумали, будто стоит вам сказать "нет", и вы с камнем на шее отправитесь кормить рыб в каком-нибудь водоеме. Это не наш почерк. В особенности когда дело касается друзей. Она продолжала чертить. Нарисовала кружок. Потом пририсовала сверху стрелку. Это будет мужчина. Когда-то в популярной книжке по психологии ей встретился подобный символ. И тут вдруг заговорил Иосиф - недовольным тоном, словно его оторвали от дела, и все-таки это успокоило, ободрило ее. - Чарли, хватит кукситься и молчать, словно все, о чем идет речь, тебя не касается. Твое будущее в опасности. Так неужели ты позволишь посторонним все за тебя решить, даже не спросив твоего мнения? Дело-то ведь крайне важное. Проснись же, Чарли! Она нарисовала еще один кружок. Еще один мужчина. Нет, она не была сейчас ни рассеянной, ни безразличной, но инстинкт подсказывал ей скрыть это и не высовываться. - А на сколько рассчитан спектакль, Марти? - спросила она бесцветным голосом, словно не расслышав того, что сказал Иосиф. - Другими словами, насколько я понимаю, вы хотите знать, что будет с вами, когда работа окончится. Прав я или нет? - уточнил ее вопрос Курц. Она была неподражаема. Настоящая мегера! Отшвырнув ручку, она ударила по столу ладонью. - Нет, и еще раз нет! Я хочу знать, сколько это продлится и что будет осенью с моей ролью в "Как вам это понравится". Услышав столь практическое возражение, Курц ничем не выдал своей радости. - Чарли, - серьезно сказал Курц, - вашей запланированной гастрольной поездке ничто не помешает. Мы не хотим, чтобы из-за нас вы нарушали контракт, тем более что вам предстоит получить по нему порядочные деньги. Что же касается нашего ангажемента, то он может продлиться месяца полтора, а может, и два года, чего, мы надеемся, не случится. В данный же момент нас интересует, согласны ли вы вообще продолжать переговоры с нами или предпочитаете пожелать "спокойной ночи" всем присутствующим и возвратиться домой, к жизни более безопасной и более монотонной. Каков ваш приговор? Это был предусмотренный им пик ложного выбора. Он хотел дать ей ощущение победы и одновременно подчинения чужой воле. Словно она сама выбрала себе тюремщиков. На ней была хлопчатобумажная куртка, одна из металлических пуговиц болталась; утром, надевая куртку, она решила, что на пароходе пришьет пуговицу, но в предвкушении встречи с Иосифом начисто забыла об этом. Сейчас, ухватив пуговицу, она вертела ее, проверяя прочность нитки. Она была центральной фигурой на сцене. Она чувствовала, что взгляды всех устремлены на нее - тех, у стола, и тех, безмолвных, как тени, в углу и за нею. Она чувствовала, как напряглись в ожидании ее ответа их тела - всех и Иосифа в том числе. Она слышала приглушенный звук, который издает публика, когда она захвачена происходящим. И она чувствовала силу их желания и свою собственную силу - решится она или не решится? - Осси, - сказала она, не поворачивая к нему головы. - Да, Чарли? Она не смотрела в его сторону и все же точно знала, что на своем тускло освещенном острове он ждет ее ответа с большим нетерпением, чем все они вместе взятые. - Так это она и есть? Наша романтическая поездка по Греции? Дельфы и все эти вторые по красоте места? - Нашей запланированной поездке на север ничто не помешает, - ответил Иосиф, повторив таким образом фразу Курца. - И даже не отложит ее? - Нет, она состоится очень скоро. Нитка лопнула, и пуговица лежала теперь на ее ладони. Чарли кинула ее на стол и наблюдала, как та вертится, замедляя движение. "Орел или решка", - загадала она. Пусть еще поволнуются. Вытянув губы, она выдохнула воздух, как бы сдувая со лба упавшую прядь. - Ну, так я остаюсь для переговоров, ладно? - небрежно сказала она Курцу, не сводя глаз с пуговицы. - Ведь я же ничего не теряю. И подумала: "Занавес, аплодисменты, вот, Иосиф, пожалуйста, и подождем завтрашних рецензий". Но ничего не произошло. Тогда, взяв опять ручку, она начертила еще один символ, на этот раз девушки, в то время как Курц, возможно совершенно машинально, опять передвинул свои часы на место более удобное. Теперь с любезного согласия Чарли переговоры могли начаться всерьез. Первые вопросы Курца были намеренно беспорядочны и как бы совершенно безобидны. "Словно в мозгу у него невидимый анкетный бланк, - подумала Чарли, - и я заполняю невидимые графы". Полное имя матери, Чарли. Когда и где родился ваш отец, если это вам известно. Профессия дедушки, нет, Чарли, с отцовской стороны. А за этим, неизвестно по каким причинам, последовал адрес тетки с материнской стороны, а вслед за тем малоизвестные подробности образования, полученного ее отцом. Ни один из этих первых вопросов впрямую не касался Чарли, да это и не входило в планы Курца. Словно сама Чарли была запретной темой, которую он тщательно избегал. Подлинной целью этой канонады вопросов было вовсе не получение информации, а воспитание в ней эдакой школьной "да - нет - господин учитель" покорности, навыка, от которого зависело их будущее сотрудничество. И Чарли, чем дальше, тем больше чувствуя, как начинает пульсировать в ней актерская кровь, повиновалась и откликалась все чутче, все самозабвеннее. Разве не то же самое сотни раз проделывала она для режиссеров и постановщиков, поддерживая пустую беседу, единственным смыслом которой было продемонстрировать себя и свои возможности? Тем приятнее делать это сейчас под гипнотическим и одобрительным взглядом Курца. - Хайди? - эхом откликнулся Курц. - Хайди? Чертовски странное имя для старшей сестры-англичанки, не так ли? - Нет, для Хайди вовсе не странное! - с живостью возразила Чарли и тут же отметила послышавшиеся из темноты смешки охранников. - Ее назвали Хайди, потому что родители проводили свой медовый месяц в Швейцарии, - объяснила она, - и Хайди зачали именно там. Среди эдельвейсов, - со вздохом прибавила она, - и благочестивых молитв. - Тогда откуда возникла Чармиан? - спросил Марти, когда веселье наконец затихло. Голос Чарли стал тоньше, и она, копируя ледяную интонацию своей стервы-матери, объяснила: - "Чармиан" выбрали, чтобы подлизаться к одной богатой дальней родственнице, носящей это имечко. - Ну и как, помогло? - спросил Курц, одновременно наклоняя голову, чтобы лучше расслышать то, что говорил ему Литвак. - Нет еще, - игриво ответила Чарли, все еще копируя манерную интонацию своей мамаши. - Папа, знаете ли, уже опочил, но кузине Чармиан это еще предстоит. Так с помощью этих и подобных этим безобидных околичностей подошли они постепенно к самой Чарли. - Весы, - с удовлетворением пробормотал Курц, записывая дату ее рождения. Тщательно, но быстро расспросил он ее о годах детства: адреса квартир, пансионы, имена друзей, клички домашних животных; Чарли отвечала соответственно - пространно, иногда шутливо, но с готовностью. Ее замечательная память, побуждаемая как вниманием Курца, так и все растущей потребностью самой Чарли в добрых отношениях с ним, и тут не подвела ее. От школы и детских впечатлений совершенно естественно было - хоть Курц и проделал это со всей деликатностью - перейти к горестной истории ее разорившегося папаши; Чарли поделилась и этой историей, рассказала спокойно, с трогательными деталями обо всем, начиная с первого известия о катастрофе и кончая тем, как пережила суд над отцом, приговор и заключение. Правда, изредка голос изменял ей, а взгляд сосредоточивался на руках, которые так красиво и выразительно жестикулировали, освещенные ярким светом лампы, но на ум приходила какая-нибудь лихая, полная самоиронии фраза, и настроение менялось. - Все было бы в порядке, будь мы рабочей семьей, - сказала она между прочим, улыбнувшись мудро и горестно. - Вас увольняют, вы переходите на пособие, капиталистический мир ополчился на вас, такова жизнь, все верно и естественно. Но наша семья не имела отношения к рабочему классу. Мы - это были мы. Из числа победителей. И вдруг ни с того ни с сего мы пополнили собой ряды побежденных. - Тяжело, - серьезно сказал Курц, покачав своей большой головой. Вернувшись назад, он уточнил основные факты: когда и где состоялось судебное разбирательство, Чарли, и имена юристов, если вы их помните. Она не помнила, но все, что сохранилось в памяти, сообщила. Литвак усердно записывал ее ответы, предоставив Курцу полную возможность лишь внимательно и благожелательно слушать. Смех теперь совершенно прекратился. Словно вырубили фонограмму, оставив звучать только их двоих - ее и Марти. Ни единого скрипа, покашливания, шарканья ног. Никогда еще, по мнению Чарли, ей не попадался такой внимательный и благодарный зрительный зал. "Они понимают, - думала она. - Знают, что такое скитальческая жизнь, когда все зависит только от тебя, а судьба подбрасывает тебе плохие карты". В какую-то минуту Иосиф негромко приказал погасить свет, и они сидели в абсолютной темноте, как при воздушном налете. Вместе с остальными Чарли напряженно ждала отбоя. Действительно ли Иосиф что-то услышал или это просто способ показать ей, что теперь она заодно с ними? Как бы то ни было, но несколько мучительных мгновений она действительно чувствовала себя их сообщницей и о спасении не помышляла. Несколько раз, оторвав взгляд от Курца, она различала фигуры других участников операции, дремавших на своих постах. Вот швед Рауль - голова с льняными волосами свесилась на грудь, толстая подошва упирается в стену. Южноафриканская Роза прислонилась к двойным дверям, вытянула перед собой стройные ноги бегуньи, а длинные руки скрестила на груди. Вот Рахиль - ее волосы цвета воронова крыла разметались, глаза полузакрыты, а на губах еще бродит мягкая задумчивая и чувственная улыбка. Но стоит раздаться постороннему шепоту, и сон их мигом прервется. - Так как можно было бы озаглавить, - ласково осведомился Курц, - как определить ранний период вашей жизни, до того момента, который многие посчитали бы падением? - Период невинности, Марти? - с готовностью подсказала Чарли. - Совершенно точно. Опишите мне его вкратце. - Это был ад. - Не хотите назвать причины? - Жизнь в предместье. Этого достаточно? - Нет. - О Марти, вы такой... - Слабый голос. Тон доверчивый и безнадежный. Вялые движения рук. Разве сможет она объяснить? - Вы - совсем другое дело. Вы - еврей. Как вы этого не понимаете? У вас есть эти удивительные традиции, уверенность. Даже когда вас преследуют, вы знаете, кто вы и почему вас преследуют. Курц невесело подтвердил это. - Но нам, богатым детям английских предместий, привилегированным детям, это недоступно. У нас нет традиций, нет веры, нет понимания себя, ничего нет. - Но вы говорили, что ваша мать католичка? - На Рождество и на Пасху! Чистейшей воды лицемерие! Мы принадлежим постхристианской эре, Марти. Вам никто этого не говорил? Вера, когда уходит, оставляет после себя вакуум. Мы находимся в вакууме. - А вы не испытывали страха? - Только стать такой, как мама! - И так думаете вы все - дети древней страны, воспитанные в древних традициях? - Бросьте, какие там традиции! Курц улыбнулся и покачал своей головой мудреца, словно желая сказать, что учиться никогда не поздно. - Значит, как только представилась возможность, вы оставили семью и нашли прибежище в театре и радикальной политике, - заключил он с довольным видом. - На сцене вы стали политической репатрианткой. Я где-то прочел это в одном из ваших интервью. Мне это понравилось. Продолжайте с этого момента. Она опять принялась чертить, и в блокноте появились новые символы внутренней жизни души. - Были и другие способы вырваться, еще до этого, - сказала она. - Например? - Секс, знаете ли, - беззаботно призналась Чарли. - По-моему, мы даже не касались секса, а секс - это же основа бунтарства, правда? Так же как и наркотики. - Бунтарства мы не касались, - сказал Курц. - Ну так я расскажу про это, Марти. Произошла странная вещь, доказывающая, возможно, то, каким неожиданным образом может влиять на исполнителя внимательная публика. Чарли уже совсем было собралась произнести свой хорошо обкатанный монолог, предназначенный рабам конформизма. О том, как необходимо будет, когда придет время исторических исследований о "новых левых", вскрыть подлинные истоки их философии, коренящиеся в угнетающей терпимости, которая царит в буржуазных гостиных. Но вместо этого, к своему удивлению, Чарли услышала, как перечисляет для Курца - а может быть, для Иосифа? - своих бесчисленных бывших любовников и все дурацкие оправдания, придуманные ею, чтобы спать с ними. - Это как-то помимо меня происходит, Марти, - сказала она, беспомощно разводя руками. Может быть, она злоупотребляла этим? Похоже, что да, и сажала их себе на шею. - И по сей день это так. Я ведь не хотела их. Не любила. Я им просто позволяла это. Мужчины, которых она подбирала от скуки, все, что угодно, лишь бы разогнать затхлую скуку Рикмансуэрта, Марти! Из любопытства. Мужчины как доказательство своей власти, мужчины как способ мести - чтобы отомстить за себя другим мужчинам, или другим женщинам, или своей сестре, или матери, будь она неладна! Мужчины из вежливости, Марти, или устав от их бесконечных домогательств. Мужчины на театральных банкетах, Марти, представляете? Мужчины, чтобы разрядиться и чтобы зарядиться. Мужчины для эрудиции - ее учителя в политике, их предназначением было рассказывать ей в постели то, что ей было непонятно в книгах. Краткосрочные вожделения, рассыпавшиеся в прах под ее руками, как глиняные безделушки, и оставлявшие ее еще более одинокой, чем раньше. Недотепы, недотепы, ах какие они недотепы, считай, все они, Марти. Но они дали мне свободу, понимаете? Я распоряжалась своим телом так, как этого хотелось мне! Пусть и не так, как надо! Режиссером была я! В то время как Курц глубокомысленно слушал, Литвак строчил не переставая. А она думала об Иосифе, сидевшем так, что ей его не было видно, воображала, как он оторвется от своих бумаг и, слыша ее признания, предназначавшиеся лишь ему одному, взглянет на нее, подперев указательным пальцем свою гладкую щеку. "Подбери меня, - мысленно молила она его, - дай мне то, что другие так и не смогли дать!" Когда она замолчала, последовавшая тишина заставила ее содрогнуться. Зачем она это сделала? В жизни своей не выступала в подобной роли, даже перед самой собой. Виновата, видно, бессонная ночь. Спать хочется. С нее довольно. Пускай дают ей эту роль, или отсылают домой, или и то и другое вместе. Но Курц не сделал ни того, ни другого. Пока не сделал. А всего лишь объявил короткий перерыв и, взяв со стола часы на солдатском ремешке, надел их на руку. И поспешил из комнаты, прихватив с собой Литвака. Она ждала, что позади раздадутся шаги уходящего Иосифа. Но все было тихо. Она хотела оглянуться и не посмела. Роза принесла ей стакан сладкого чаю. Без молока. Рахиль подала какие-то глазированные штучки, похожие на английские коржики. Чарли взяла одну. Отхлебывая чай, Чарли откинулась на спинку стула, чтобы незаметно и естественно повернуть голову. Иосиф исчез, унеся с собой бумаги. Комната, куда они отправились отдохнуть, была такая же большая и голая. В ней стояли две раскладушки и телетайп, двустворчатая дверь вела в ванную. Беккер и Литвак сидели друг против друга на раскладушках и изучали папки с бумагами; у телетайпа дежурил стройный юноша по имени Давид. Время от времени аппарат со стоном вздрагивал и изрыгал еще один исписанный лист, который Давид подкладывал в стопку уже собранных. Кроме звуков, издаваемых телетайпом, слышался только плеск воды из ванной, где мылся, повернувшись к ним спиной, голый до пояса, похожий на отдыхающего спортсмена Курц. - Толковая барышня! - крикнул Курц, обращаясь к Литваку; тот в это время перевернул страницу и отчеркнул на ней что-то фломастером. - Полностью оправдывает наши надежды. С головой, воображением и неиспорченная! - Врет, как сивый мерин, - сказал Литвак, не поднимая головы от бумаг. Поза его и нагловатый тон, каким это было сказано, ясно говорили о том, что реплика ушам Курца не предназначалась. - Кто бы жаловался! - воскликнул Курц, бросая себе в лицо еще одну пригоршню воды. - Сегодня врет себе на пользу, завтра - нам на пользу. Так зачем нам ангел с крылышками? Гудение телетайпа вдруг совершенно изменилось. Беккер и Литвак оба резко обернулись на этот звук, но Курц словно ничего не слышал. Возможно, ему в уши налилась вода. - Для женщины ложь - это способ обороны. Они обороняют правду, как обороняют девственность. Женская ложь - свидетельство добропорядочности. Сидевший Возле аппарата Давид поднял руку, привлекая их внимание. - Предназначено вам одному, - сказал Давид и встал, уступая место Курцу. Телетайп затрясся. С полотенцем на шее Курц сел на стул Давида, вставил диск и стал ждать, когда сообщение будет расшифровано. Печатание прекратилось; Курц прочитал сообщение, оторвал его от ролика, прочитал снова. Затем раздраженно хмыкнул. - Инструкция с самого верха, - с горечью объявил он. - Грач распорядился, чтобы мы выдали себя за американцев. Как вам это нравится? "Ни в коем случае не открывайте ей вашего подданства, кого представляете и на кого работаете". Прелесть, правда? Конструктивное и полезное распоряжение. Притом весьма своевременное. Миша Гаврон, как всегда, неподражаем. Другого такого надежного человека еще мир не видел. Отвечай: "Да, повторяю: нет", - бросил он удивленному юноше, вручая оторванный клочок с сообщением, и трое мужчин опять заняли свои места на сцене. Глава 7 Для продолжения беседы с Чарли Курц выбрал интонацию благожелательной твердости, словно, прежде чем двигаться дальше, ему необходимо уточнить некоторые малозначительные детали. - Итак, Чарли, возвращаясь к вашим родителям... - сказал он. Литвак вытащил папку и держал ее так, чтобы Чарли не видела. - Возвращаясь к родителям? - повторила она и храбро потянулась за сигаретой. Курц помолчал, проглядывая какую-то бумагу из тех, что подал ему Литвак. - Вспоминая последний период жизни вашего отца - разорение, неплатежеспособность и в конце концов смерть, - не могли бы вы еще раз восстановить точную последовательность событий? Вы находились в пансионе. Пришло ужасное известие. С этого места, пожалуйста. Она не сразу поняла. - С какого места? - Пришло известие. Начинайте отсюда. Она пожала плечами. - Меня вышвырнули из школы, я отправилась домой, по дому, точно крысы, рыскали судебные исполнители. Я уже рассказывала это, Марти. Чего ж еще? - Вы говорили, что директриса вызвала вас, - помолчав, напомнил ей Курц. - Прекрасно. И что она вам сказала? Если можно, поточнее. - "Простите, но я велела служанке уложить ваши вещи. До свидания и счастливого пути". Насколько я помню, это все. - О, такое не забывается! - сказал Курц с мягкой иронией. Наклонившись через стол, он снова заглянул в записи Литвака. - И никакого напутственного слова девочке, отправляющейся на все четыре стороны во враждебный жестокий мир? Не говорила "будьте стойкой" или что-нибудь в этом роде? Нет? Не объяснила, почему вам следует оставить ее заведение? - Мы задолжали к тому времени уже за два семестра, неужели это повод не достаточный? Они - деловые люди, Марти. Счет в банке - это их первейшая забота. Не забудьте, школа-то частная! - Она демонстративно зевнула. - Вам не кажется, что пора закругляться? Не знаю почему, но я не держусь на ногах. - Не думаю, что все так трагично. Вы отдохнули и еще можете поработать. Итак, вы вернулись домой. Поездом? - Исключительно поездом! Одна. С маленьким чемоданчиком. Домой, в родные пенаты. Она потянулась и с улыбкой оглядела комнату, но Иосиф смотрел в другую сторону. Он словно слушал далекую музыку. - И что именно вы застали дома? - Хаос, разумеется. Как я уже и говорила. - Расскажите поподробнее об этом хаосе. Хорошо? - Возле дома стоял мебельный фургон. Какие-то мужчины в фартуках. Мать плакала. Половину моей комнаты уже освободили. - Где была Хайди? - Хайди не было. Отсутствовала. Не входила в число тех, кто там был. - Никто не позвал ее? Вашу старшую сестру, любимицу отца? Которая жила всего в десяти милях оттуда? Счастливую и благополучную в своем семейном гнездышке? Почему же Хайди не появилась, не помогла? - Наверное, беременна была, - небрежно сказала Чарли, разглядывая свои руки. - Она всегда беременна. Но Курц лишь смотрел на нее долгим взглядом и ничего не говорил. - Кто, вы сказали, была беременна? - спросил он, словно не расслышал. - Хайди. - Чарли, Хайди не была беременна. Первый раз она забеременела на следующий год. - Хорошо, не была так не была. - Почему же она не приехала, не оказала помощь своим родным? - Может быть, она знать ничего об этом не желала, не имела к этому отношения. Вот все, что я помню, Марти, хоть убейте. Прошло ведь десять лет. Я была тогда ребенком, совсем другим человеком. - Значит, это из-за позора. Хайди не могла примириться с позором. Я имею в виду банкротство вашего отца. - Ну а какой же еще позор можно иметь в виду? - бросила она. Курц счел ее вопрос риторическим. Он опять погрузился в бумаги, читая то, на что указывал ему Литвак своим длинным пальцем. - Так или иначе, Хайди к этому не имела отношения, и весь груз ответственности в этот тяжелый для семьи период приняли на свои хрупкие плечи вы, не правда ли? Шестнадцатилетняя Чарли поспешила на помощь, чтобы "продолжить опасный путь среди обломков капиталистического благополучия", если использовать ваше недавнее изящное высказывание. "Это был незабываемый наглядный урок". Все утехи потребительской системы - красивая мебель, красивые платья, - все эти признаки буржуазной респектабельности, все на ваших глазах исчезло, было отнято у вас. Вы остались одна. Управлять и распоряжаться. На непререкаемой высоте по отношению к своим несчастным буржуазным родителям, которые должны были бы родиться рабочими, но, по досадному упущению, не родились ими. Вы утешали их. Помогали им сносить их позор. Чуть ли не отпускали им, как я думаю, их грехи. Трудная задача, - печально добавил он, - очень трудная. И он замолчал, ожидая, что скажет она. Но и она молчала. Курц заговорил первым: - Чарли, мы понимаем, что это весьма болезненно для вас, и все же мы просим вас продолжать. Вы остановились на мебельном фургоне, описали, как увозили пожитки. Что еще вы нам расскажете? - Про пони. - Они забрали и пони? - Я уже говорила это. - Вместе с мебелью? В том же фургоне? - Нет. В другом. Что за чушь! - Значит, фургонов было два. И оба пришли одновременно. Или сначала один, потом другой? - Не помню. - Где находился ваш отец все это время? Может быть, в кабинете? Смотрел в окно, наблюдая за происходящим? Как ведет себя человек в его положении, как переносит свой позор? - Он был в саду. - И что делал? - Смотрел на розы. Любовался ими. И все твердил, что розы он не отдаст. Что бы ни случилось. Все повторял и повторял одно и то же: "Если они заберут мои розы, я себя убью". - А мама? - Мама была на кухне. Готовила. Единственное, на чем она могла сосредоточиться. - Готовила на газовой плите или на электрической? - На электрической. - Если я не ослышался, вы сказали, что компания отключила электричество? - Потом включила опять. - А плиту они не забрали? - По закону они оставляют плиту... Плиту, стол и по одному стулу на каждого. - А ножи и вилки? - По одному прибору на каждого. - Почему они не опечатали дом? Не вышвырнули вас на улицу? - Он был на имя матери. Еще гораздо раньше она настояла на этом. - Мудрая женщина. Однако дом был записан на имя вашего отца. Откуда, вы сказали, директриса узнала о его банкротстве? Чарли чуть было не потеряла нить. На секунду образы, теснившиеся в голове, стали расплываться, но затем они обрели четкие очертания и вновь начали подсказывать ей необходимые слова; мать в лиловой косынке склонилась над плитой, она исступленно готовит хлебный пудинг - любимое блюдо их семьи. Отец с землисто-серым лицом, в синем двубортном пиджаке любуется розами. Директриса, заложив руки за спину, греет свою твидовую задницу возле незажженного камина в своей элегантной гостиной. - Из "Лондон газетт", - безразлично отвечала она. - Там сообщается обо всех банкротствах. - Она была подписчицей этого издания? - Вероятно. Курц кивнул, неспешно, задумчиво, потом взял карандаш и в лежавшем перед ним блокноте написал на листке слово "вероятно", написал так, чтобы она могла это прочесть. - Так, а после банкротства пошли фальшивые чеки и распоряжения о выплате. Верно? Поговорим, если можно, о процессе. - Я уже рассказывала. Папа не разрешил нам на нем присутствовать. Сначала он собирался защищаться, защищаться как лев. Мы должны были сидеть в первом ряду, чтобы вдохновлять его. Но после того как ему предъявили улики, он передумал. - В чем его обвиняли? - В присвоении денег клиентов. - Какой срок дали? - Восемнадцать месяцев минус тот срок, что он уже отсидел. Я рассказывала, Марта. Все это я уже вам говорила. Так зачем вам еще? - Вы посещали его в тюрьме? - Он не хотел. Стыдился. - Стыдился, - задумчиво повторил Курц. - Такой стыд. Позор. Падение. Вы и сами так думали, верно? - А вы бы предпочли, чтобы не думала? - Нет, Чарли, конечно, нет. Он опять сделал маленькую паузу. - Так, продолжаем. Вы остались дома. В школу не вернулись, несмотря на блестящие способности, с образованием было покончено - вы ухаживали за матерью, ждали из тюрьмы отца. Так? - Так. - Тюрьму обходили стороной? - Господи, - горько пробормотала она, - зачем еще и рану бередить! - Даже и взглянуть в ту сторону боялись? - Да! Она не плакала, сдерживала слезы с мужеством, которое должно было вызывать у них восхищение. Наверное, думают: "Как вытерпела она такое - тогда и теперь?" - Что-нибудь из этого тебе пригодится, Майк? - спросил Курц у Литвака, не спуская глаз с Чарли. - Грандиозно, - выдохнул Литвак, в то время как перо его продолжало свой бег по бумаге. - Чрезвычайно ценная информация, мы сможем ее использовать. Только вот интересно, не запомнился ли ей какой-нибудь яркий случай из того периода или, может быть, даже лучше когда отец вышел из тюрьмы, в последние месяцы его жизни? - Чарли? - кратко осведомился Курц, переадресовывая ей вопрос Литвака. Чарли изображала глубокое раздумье, пока ее не осенило вдохновение. - Ну, вот есть, например, история с дверями. - С дверями? - переспросил Литвак. - С какими дверями? - Расскажите нам, - предложил Курц. Большим и указательным пальцами Чарли тихонько пощипывала переносицу, что должно было обозначать печаль и легкую мигрень. Много раз рассказывала она эту историю, но никогда еще рассказ ее не был столь красочен. - Мы считали, что он пробудет в тюрьме еще около месяца, он не звонил - как бы он мог звонить? В доме все было разворочено. Мы жили на вспомоществование. И вдруг он появляется. Похудевший, помолодевший. Стриженый. "Привет, Чэс, меня выпустили". Обнимает меня. Плачет. А мама сидит наверху и боится спуститься вниз. Он совершенно не изменился. Единственное - это двери. Он не мог открыть дверь, подходил к двери и замирал. Стоит по стойке "смирно", голову свесит и ждет, когда тюремщик подойдет и отомкнет замок. - А тюремщик - это она, - тихо подал голос сидевший рядышком Литвак. - Его родная дочь. Вот это да! - В первый раз я сама не поверила. Не поверила собственным глазам. Кричу: "Да открой же ты эту проклятую дверь!", а у него руки не слушаются! Литвак строчил как одержимый, но Курц был настроен менее восторженно. Он опять погрузился в бумаги, и лицо его выражало серьезные сомнения. Чарли не выдержала. Резко повернувшись на стуле, она обратилась к Иосифу, в словах ее была скрытая мольба о пощаде, просьба отпустить ее, снять с крючка: - Ну, как допрос, все в порядке? - По-моему, допрос очень успешный, - ответил он. - Успешнее даже, чем представление "Святой Иоанны"? - Твои реплики гораздо остроумнее, чем текст Шоу, Чарли, милая. "Это не похвала, он всего лишь утешает меня", - невесело подумала она. Но почему он с ней так суров? Так резок? Так сдержан, с тех пор как привез ее сюда. Южноафриканская Роза внесла поднос с сандвичами. За ней шла Рахиль с печеньем и сладким кофе в термосе. - Здесь что, никогда не спят? - жалобно протянула Чарли, принимаясь за еду. Но никто ее вопроса не расслышал. Вернее, так как все его, конечно, слышали, он просто остался без ответа. Безобидная игра в вопросы-ответы кончилась. Перед рассветом, когда голова у Чарли была совершенно ясной, а возмущение достигло предела, наступил важный момент: тлеющий огонь ее политических убеждений, которые, по словам Курца, они так уважали, предстояло раздуть в пламя - яркое и открытое. В умелых руках Курца все обрело свою хронологию, причины, следствия. Люди, оказавшие на вас первоначальное влияние, - попрошу перечислить. Время, место, имя. Назовите нам, пожалуйста, пять ваших основополагающих принципов, десять первых встреч с активистами-неформалами. Но Чарли была уже не в том состоянии, чтобы спокойно рассказывать и перечислять. Сонное оцепенение прошло, в душе зашевелились беспокойство и протест, о чем говорили и суховатая решительность ее тона, и быстрые подозрительные взгляды, которые она то и дело бросала на них. Они ей надоели. Надоело чувствовать себя завербованной. Служа верой и правдой этому союзу, основанному на силе оружия, надоело ходить из комнаты в комнату с завязанными глазами и не понимать, что делают с твоими руками ловкие руки и что шепчут тебе в ухо хитрые голоса. Жертва готовилась к бою. - Чарли, дорогая, все эти строгости для протокола, - уверял ее Курц. - Когда все будет зафиксировано, мы, так и быть, разрешим вам опустить кое над чем завесу молчания. Но пока что он настоял на утомительной процедуре перечисления тьмы-тьмущей всевозможного народа, каких-то сидячих и лежачих забастовок, маршей протеста и революционных субботних манифестаций, причем всякий раз он просил ее рассказать и о том, что ее побудило участвовать в той или иной акции. - Ради бога, не пытайтесь вы оценивать нас! - наконец не выдержала она. - Поступки наши нелогичны, мы не обучены и неорганизованны. - Кто это "мы", милочка? - И никакие мы не милочки! Просто люди. Взрослые люди, ясно? И хватит надо мной издеваться! - Чарли, ну разве мы издеваемся? О чем вы говорите! - К чертям собачьим! Ох, как же она ненавидела себя в подобном состоянии! Ненавидела свою грубость - грубость от безысходности. Словно бьешься в запертую дверь, бессмысленно барабанишь слабыми девчоночьими кулачками, оголтело выкрикивая срывающимся голосом рискованные слова. И в то же время ей нравилась свежесть красок, которыми такая ярость вдруг зажигала мир, чувство раскованности, осколки стекла вокруг. - Зачем отвергающим вера? - воскликнула она, вспомнив хлесткий и до смерти надоевший афоризм Ала. - Вам не приходило в голову, что отвергать - это уже само по себе акт веры? Наша борьба, Марти, борьба совсем особая и единственно справедливая. Не сила против силы, не война Запада против Востока. Голодные ополчились против всяческих свиней. Рабы против угнетателей. Вы считаете себя свободными, так? Это лишь потому, что в цепях не вы, а другие! Вы жрете, а рядом голодают! Вы мчитесь во весь опор, а кто-то должен стоять по стойке "смирно"! Все это надо поломать! Когда-то она верила в это, верила истово. Может быть, и сейчас еще верит. Раз уверовав, ясно различала перед собою цель. Она стучалась в чужие двери со своей проповедью и замечала, когда ее охватывало вдохновение, как с лиц спадает маска враждебности. Искренняя вера толкала ее на борьбу - за право людей на инакомыслие, за то, чтобы помочь друг другу выбраться из трясины буржуазности, освободиться от капиталистического и расового гнета, за естественное и вольное содружество и братство людей. - Видите ли, Марти, разница между вашим и моим поколением в том, что нам почему-то не безразлично, на кого или на что тратить жизнь! Нам почему-то вовсе не улыбается перспектива отдавать жизнь ради транснациональной корпорации, которая расположена в Лихтенштейне, а филиалы - на Антильских островах! - Все это она заимствовала у Ала. Она даже сопроводила фразу, совсем как он, характерным звуком, выражающим сарказм и отчасти напоминающим отрыжку. - Мы не считаем разумным, когда люди, которых мы в жизни не видели и не слышали, которых никак не уполномочивали действовать от нашего имени, занимаются тем, что ведут мир к гибели. Нам не нравятся, как это ни странно, диктатуры - все равно, одиночек ли это или группы лиц, учреждения или даже страны, - и мы не в восторге от гонки вооружений, опасности химической войны и тому подобных составных частей смертоносной игры. Мы против того, чтобы израильское государство было ударным батальоном империалистической Америки, и не согласны раз и навсегда объявить арабов либо паршивыми дикарями, либо развратными нефтяными магнатами. Мы отвергаем все это. Предпочитаем отринуть некоторые догмы, некоторые предрассудки и установления. Отринуть что-то - это уже позиция, уже факт позитивный. Отсутствие предрассудков - разве это не позитивно, а? - Каким же образом, по-вашему, они ведут мир к гибели, Чарли? - спросил Курц, и Литвак аккуратно записал вопрос. - Травят землю. Жгут. Засоряют мир всякой чушью - колониализмом, целенаправленным, рассчитанным совращением рабочих и... ("Что там следующее? Без паники, сейчас вспомню текст", - промелькнуло в голове).....и незачем выспрашивать у меня имена, адреса и кто были пять моих духовных вождей, как вы это делали, да, Марти? Вожди мои здесь, - она стукнула себя в грудь, - и нечего ухмыляться, если я не в состоянии цитировать вам на память Че Гевару всю эту ночь, пропади она пропадом, достаточно поинтересоваться, хочу ли я, чтобы мир выжил, а мои дети... - Вы можете цитировать Че Гевару? - спросил Курц, весьма заинтересованный. - Да нет, конечно, на кой он мне сдался! Откуда-то сзади, казалось - очень издалека, послышался голос Иосифа. Он уточнял ее ответ: - Могла бы, если б выучила. У нее превосходная память. - В голосе его звучали нотки гордости за свое творение. - Ей стоит раз услышать что-нибудь - и кончено, уже усвоила. Если постарается, может выучить все его работы за неделю. Почему он вдруг заговорил? Из желания сгладить? Предупредить? Загородить Чарли от неминуемой опасности, прикрыть собой? Но Чарли сейчас было не до этих тонкостей, а Курц и Литвак вполголоса совещались друг с другом, на этот раз на иврите. - Вы бы не могли в моем присутствии ограничиваться английским, вы, двое? - вскричала она. - Минутку, милочка, - беззлобно ответил Курц и опять перешел на иврит. Так же бесстрастно-тщательно, подобно хирургу ("Только для протокола, Чарли!"), он обсудил с ней все, на чем держалось ее нестойкое мировоззрение. Чарли громила, собиралась с духом и громила вновь с отчаянной решимостью недоучки. Неизменно вежливый, редко возражавший ей Курц сверялся с ее делом, устраивал паузы для кратких совещаний с Литваком или для собственных таинственных надобностей и писал что-то в лежавшем перед ним отдельном блокноте. Яростно барахтаясь в поисках выхода, Чарли воображала себя опять студенткой, разыгрывающей этюды в театральной школе, вживающейся в роль, которая чем дальше, тем больше обнаруживала свою бессмысленность. Она делала жесты - нелепые, совершенно не соответствующие ее словам. Протестовала - что должно было означать свободу. Кричала - что должно было означать протест. Она слышала собственный голос, ни на что не похожий, чужой. Из постельных бесед с давно позабытым любовником она выхватывала строчку Руссо, а вот высказывание Маркузе, где она его подобрала? Бог весть! Она заметила, что Курц откинулся на спинку стула и, прикрыв глаза, кивает каким-то своим мыслям. Карандаш он положил - значит, кончено, по крайней мере с его стороны. - От всей души поздравляю вас, Чарли! - торжественно заявил Курц. - Вы говорили с беспримерной откровенностью и чистосердечием. Мы очень вам благодарны. - Несомненно, - пробормотал протоколист Литвак. - К вашим услугам, - ответила Чарли, думая, какая она, наверное, сейчас красная и уродливая. - Не возражаете, если я сформулирую вам вашу позицию? - спросил Курц. - Возражаю. - Почему же? - спросил Курц, не выказывая удивления. - Потому что мы придерживаемся альтернативных взглядов, вот почему. Мы не образуем никакой партии, никакой организации и ни в грош не ставим ваши хреновые формулировки. Как бы ей хотелось избавиться от них от всех или чтобы ей хоть легче было ругаться: Несмотря на ее возражения, Курц все же принялся формулировать, делая это весьма серьезно и обдуманно: - С одной стороны, Чарли, мы видим тут основную посылку классического анархизма, с восемнадцатого века и по сей день. - Чушь собачья! - Современная жизнь, - невозмутимо продолжал Курц, - дает больше пищи для подобных теорий, чем та, которой жили наши предки, потому что в наши дни государство-нация сильно как никогда, и это же относится ко всякого рода корпорациям и возможностям регламентировать всех и вся. Она понимала, что он кладет ее на обе лопатки, но не знала, как помешать этому. Он сделал паузу, ожидая ее возражений, но все, что она могла, это отвернуться от него и спрятать все растущую неуверенность под маской яростного негодования. - Вы выступаете против засилья техники, - ровным голосом продолжал Курц. - Что ж, Хаксли еще раньше сформулировал эту точку зрения. Вы желаете высвободить в человеке его природное начало, которому, по-вашему, не свойственно ни стремление к главенству, ни агрессивность. Но чтобы это свершилось, сперва надо уничтожить эксплуатацию. Каким же образом? Приумножение собственности есть зло, следовательно, зло и сама собственность, а значит, злом являются и те, кто эту собственность охраняет, и из этого можно сделать вывод: так как эволюционный - демократический - путь развития вы открыто отрицаете, вы должны стремиться к тому, чтобы уничтожить собственность и казнить богачей. Вы согласны с этим, Чарли? - Не порите чушь! Ко мне это все не относится! Курц явно был разочарован. - Вы хотите сказать, что отрицаете необходимость уничтожения грабительской власти государства, Чарли? В чем же дело? Откуда эта неожиданная застенчивость? Я прав, Майк? - опять обратился он к Литваку. - "Власть государства - это власть тираническая", - тут же находчиво ввернул Литвак. - Это точные слова Чарли. А еще она говорила о "государственном насилии", "государственном терроре", "диктаторской власти государства" - одним словом, ругала государство на все лады, - прибавил он удивленно. - Но это не значит, что я убиваю людей и граблю банки! С чего вы это взяли? Возмущение Чарли не произвело на Курца никакого впечатления. - Вы показали нам, Чарли, что законы правопорядка - это лишь жестокие слуги, на которых держится неправедная власть. - И что истинная справедливость в судах и не ночевала, - от себя добавил Литвак. - Конечно! Виновата система - косная, насквозь прогнившая, бесчестная, она... - Так почему бы вам ее не разрушить? - благодушно осведо