мился Курц. - Не взорвать ее вместе со всеми полицейскими, которые вам мешают, а заодно и с теми, которые не мешают? Не подложить бомбы под всех этих империалистов и колониалистов, где бы они ни находились? Где же ваша хваленая цельность натуры? Куда подевалась? - Не хочу я ничего подрывать! Я хочу мира! Хочу, чтобы все были свободны! - отчаянно упорствовала она, устремляясь в безопасную гавань. Но Курц словно не слышал ее. - Вы разочаровываете меня, Чарли. Ни с того ни с сего вы теряете последовательность. Вы сделали определенные наблюдения. Так почему же не довершить начатое? Давайте, Чарли, переходите к действию! Вы свободны, и вы здесь. Так зачем слова? Продемонстрируйте нам дело! Заразительная веселость Курца достигла апогея. Он так сощурился, что глаза его превратились в щелки, а дубленая кожа вся пошла морщинами. Но Чарли тоже была опытным бойцом и отвечала смело, под стать ему, не стесняясь в словах, била его словами наотмашь в последней отчаянной попытке освободиться. - Послушайте, Марти, я - пустой номер, понимаете? Необразованная, почти неграмотная, не умею ни считать, ни рассуждать, ни анализировать, ведь училась-то я в частных школах, которые слова доброго не стоят! Бог мой, чего бы я не дала, чтобы родиться в какой-нибудь захолустной дыре и чтобы отец мой зарабатывал на жизнь собственными руками, а не обиранием почтенных старушек! Как я устала от поучений, когда мне по сто тысяч раз на дню объясняют, почему любовь и уважение к ближнему следует сдать в архив, а кроме того, сейчас мое единственное желание - спать! - Чарли, вы упомянули вскользь, что ездили с Алом на какой-то семинар радикалов в Дорсете, - сказал Курц, аккуратно разворачивая газетную вырезку. - "Недельный курс радикализма" - так вы, по-моему, охарактеризовали его. Мы не очень подробно поговорили о том, что там происходило. Насколько я помню, мы как-то замяли этот вопрос. Вы не возражаете, если мы к этому вернемся? С видом человека, желающего освежить что-то в памяти, Курц молча перечитал вырезку, время от времени покачивая головой, словно говоря: "Ну и ну!" - Интересно, должно быть, - добродушно продолжал он. - "Отработка боевых приемов холостым оружием", "Техника диверсии" с заменой взрывчатки полиэтиленом, разумеется, "Как скрываться в подполье", "Способы выживания". "Философия ведения партизанской войны в городе". Не оставлены без внимания даже правила хорошего тона. Видите: "Как в повседневных условиях обуздать непокорных". Мне нравится этот эвфемизм! - Он поглядел, откуда вырезка. - Сообщение верно, или мы имеем дело с типичным преувеличением продажной сионистской прессы? В доброжелательность Курца она теперь не верила, да он и не старался ее в этом убедить. Единственной его целью было доказать ей экстремизм ее взглядов и, как следует припугнув, заставить ужаснуться убеждениям, о которых она сама и не подозревала. Бывают дознания, преследующие раскрытие истины, есть и другие, цель которых - ложь. Курцу нужна была ложь. Его скрипучий голос стал строже, маска веселости спала. - Не расскажете ли об этом поподробнее, а, Чарли? - Это был ангажемент Ала, не мой, - решительно заявила она, первый раз увиливая. - Но вы же ездили вместе. - Это давало возможность недорого провести уикенд за городом, а у нас тогда было туго с деньгами. Только и всего. - Только и всего, - негромко повторил он, и она сразу же почувствовала себя виноватой. Последовавшая затем тишина показалась ей слишком глубокой. В одиночку ей такой тишины не выдержать. - Не только мы ездили, - возразила она, - а еще... Господи боже, да нас было человек двадцать! Все наши, актеры... Некоторые еще и театральной школы не окончили. Они наняли автобус, достали травку и всю ночь куролесили. Ну и что тут дурного, спрашивается? Но морально-этическая сторона дела Курца в тот момент не интересовала. - Они, - сказал он. - А чем занимались вы? Вели автобус? Мы слышали, вы прекрасно водите машину. - Я уже сказала, что была с Алом. Это был его ангажемент, не мой. Почва уходила у нее из-под ног, она падала в пропасть, не понимая, когда оступилась и кто подтолкнул ее. А может, она просто устала и ослабела. Может, она все время и ждала этого. - И часто вы развлекаетесь таким образом, Чарли? Говорите безо всякого стеснения обо всем. Курите травку. Спите с кем попало, в то время как другие обучаются терроризму. Судя по вашим словам, для вас это вещь привычная. Верно? Привычная? - Нет, не привычная! Дело прошлое. Теперь с этим покончено, и я больше не развлекаюсь таким образом! - Так скажете, как часто это было? - Вовсе не часто. - Сколько раз? - Раз-другой. И все. Потом надоело. Падает, падает. Вниз головой. Быстрее и быстрее. Все вертится водоворотом вокруг, но она еще цела. Иосиф, вытащи меня отсюда! Но ведь это Иосиф ее сюда и притащил! Она прислушивалась, не произнесет ли он хоть слово, посылала ему сигналы затылком, не поворачивая головы. Но ответа не было. Курц смотрел на нее в упор, но она не отводила глаз. С каким бы удовольствием она прожгла его взглядом, ослепила своим гневом! - "Раз-другой", - задумчиво повторил он. - Так ведь, Майк? Литвак поднял голову от своих записей. - "Раз-другой", - эхом отозвался он. - Не скажете ли, почему вдруг вам надоело? - спросил Курц. Не спуская с нее взгляда, он потянулся за папкой Литвака. - Это было мерзко, - сказала она, эффектно понизив голос. - Судя по откликам, да, - отозвался Курц, открывая папку. - Я не про политику. Я имею в виду секс. Для меня это было слишком. Вот что я хотела сказать. Не притворяйтесь, что не поняли. Послюнив палец, Курц перевернул страницу. Опять послюнил и опять перевернул. Пробормотал что-то Литваку. Литвак ответил ему коротко и тихо. Говорили они не по-английски. Закрыл досье и сунул его обратно в папку. - "Раз-другой. И все. Потом надоело", - задумчиво повторил он. - Хотите переписать показания? - Это еще зачем? - "Раз-другой". Верно записано? - Ну а как может быть иначе? - "Раз-другой" значит два раза. Верно? Лампочка над ней покачнулась или это ей показалось? Открыто, не таясь, она обернулась. Иосиф склонился над своим столом, слишком занятый, он даже головы не поднял. Отвернувшись от него, она поняла, что Курц все еще ждет ответа. - Два раза или три, - ответила она. - Не все ли равно? - А если четыре? Может, "раз-другой" значит "четыре раза"? - Ах, оставьте вы! - По-моему, это вопрос лингвистический. "В прошлом году я раз-другой был у тетки". Ведь это может значить три раза, правда? Возможно, даже и четыре. Вот пять - это уже предел. Про пять мы обычно говорим "раз шесть". - Он опять зашуршал бумагами. - Хотите переделать "раз-другой" на "раз шесть", Чарли? - Я сказала "раз-другой" и именно это имела в виду! - Значит, два раза? - Два. - Так. Понятно. "На этом семинаре я была только два раза. Кое-кто интересовался там проблемами военными, я же занималась только сексом, отдыхала, общалась. И все". Подпись "Чарли". Может, назовете даты ваших поездок на семинар? Она назвала прошлый год, вскоре после того, как начался ее роман с Алом. - А второй раз? - Забыла. Какая разница? - "Забыла", - протянул он медленно голосом словно замирающим, но по-прежнему звучным. Ей почудилось, что он шагает прямо на нее - диковинный, уродливый зверь. - Второй раз был вскоре после первого, или между этими двумя событиями прошло какое-то время? - Не знаю. - Не знает. Значит, ваш первый уикенд был задуман как вводный курс для новичков. Верно я говорю? - Да. - И во что же ввел вас этот курс? - Я уже сказала. Это был групповой секс. - Никаких бесед, обсуждений, занятий? - Обсуждения были. - Что же вы обсуждали? - Основные принципы. - Принципы чего? - Левого радикализма. А вы чего подумали? - Вам запомнились какие-нибудь выступления? - Прыщеватая лесбиянка говорила о женском движении. Один шотландец рассказывал о Кубе. И еще что-то. Алу очень понравилось. - А на втором уикенде, неизвестно когда состоявшемся, втором и последнем, кто выступал? Молчание. - И это забыли? - Да. - Странно, правда? Первый уикенд вы так хорошо, во всех подробностях помните - и секс, и обсуждавшиеся темы, и кто выступал. А второй уикенд совершенно улетучился у вас из памяти. - После того как я всю ночь отвечаю на ваши идиотские вопросы, - ничего странного! - Куда это вы собрались? - спросил Курц. - Хотите пройти в ванную? Рахиль, проводи Чарли в ванную! Роза! Она стояла, не двигалась. Из темноты послышались мягкие шаги. Шаги приближались. - Я ухожу. Пользуясь данным мне правом выбора. Я хочу прекратить это. Сейчас. - Правом выбора вы можете пользоваться не всегда, а лишь когда мы вам скажем. Если вы забыли, кто выступал на втором семинаре, то, может быть, вспомните, чему он был посвящен? Она продолжала стоять, и почему-то это делало ее как бы меньше. Она огляделась и увидела Иосифа - он сидел, отвернувшись от настольной лампы, подперев голову рукой. Ее испуганному воображению почудилось, что он брошен на нейтральную полосу где-то между ее и чужим миром. Но куда бы она ни отводила взгляд, вся комната полнилась Курцем, а голос его оглушал всех сидящих в этой комнате. Голос Курца звучал отовсюду, и неважно, лечь ли ей на пол или вылететь в окно с цветными витражами - даже за сотни миль от этого места ей никуда не деться от этого голоса, оглушительно бьющего по нервам. Она убрала руки со стола, спрятала за спину, сжала изо всех сил, потому что они перестали ей повиноваться. Руки - вот это очень важно. Руки красноречивы. Руки выдают. Руки жались друг к другу, как перепуганные дети. Курц выспрашивал у нее о принятой семинаром резолюции. - Разве вы не подписывали ее, Чарли? - Не знаю. - Но, Чарли, в конце любого собрания выносится резолюция. Ее обсуждают. Затем она принимается. Какую же резолюцию вы вынесли? Вы всерьез хотите уверить меня, что ничего не знаете о ней, не знаете даже, подписали вы ее или нет? Может быть, вы отказались подписывать? - Нет. - Чарли, ну подумайте сами, как может человек ваших умственных способностей, способностей еще и недооцененных, забыть такую вещь, как официальная резолюция, принятая трехдневным семинаром? Резолюция, которая сначала выносится в виде проекта, затем проекта с поправками, за которую голосуют, принимают или отвергают, подписывают или не подписывают? Как такое возможно? Ведь принятие резолюции - это целое мероприятие, требующее тщательной подготовки. Откуда вдруг такая неопределенность, если во всем прочем вы проявляете завидную четкость? Ей все равно. Настолько все равно, что ничего не стоит даже признаться в этом ему. Она до смерти устала. Ей хочется сесть, но ноги приросли к полу. Ей хочется перерыва - пописать, подкраситься и спать, спать. И лишь остатки актерского навыка подсказывали ей, что она должна выстоять и выдержать все до конца. Сверху она смотрела, как Курц вытащил из папки чистый лист бумаги. Покорпев над ним, он вдруг спросил Литвака: - Она упомянула о двух посещениях семинара, так? - О двух, самое большее, - подтвердил Литвак. - Вы дали ей полную возможность исправить показания, но она упорно утверждает, что их было два. - А сколько значится у нас? - Пять. - Так откуда же взялась цифра два? - Это преуменьшенная цифра, - пояснил Литвак, голосом еще более удрученным, нежели у Курца. - Преуменьшена процентов на двести. - Значит, она врет, - тихо, словно с трудом постигая сказанное, заметил Курц. - Конечно, - подтвердил Литвак. - Я не врала! Я забыла! Это все Ал придумал! Я поехала ради Ала, больше ни для чего! Среди самопишущих ручек серого цвета в верхнем кармане куртки Курц держал еще и носовой платок цвета хаки. Вытащив платок, Курц странным характерным движением вытер щеки, потом рот. Положив платок обратно в карман, он опять потрогал часы на столе, передвинул их немного вправо в соответствии с ритуалом, ведомым лишь ему одному. - Хотите сесть? - Нет. Отказ, казалось, огорчил его. - Чарли, я перестаю вас понимать. Моя вера в вас постепенно убывает. - Ну и черт с ней, с вашей верой! Найдите себе еще кого-нибудь и шпыняйте его на здоровье! Чего мне расшаркиваться перед вами, шайкой еврейских бандитов! Ступайте подложите еще парочку бомб в машины к арабам. А меня оставьте в покое! Ненавижу вас! Всех до единого! Выкрикивая это, Чарли испытывала странное чувство - словно они слушают не ее слова, не то, что она говорит, а как говорит. Если бы кто-нибудь вдруг вмешался, сказал: "Еще разок, Чарли, и лучше помедленнее", она бы ни капельки не удивилась. Но теперь настала очередь Курца, а если Курц собрался говорить, то - она это уже хорошо усвоила - никто на свете, включая его еврейского господа бога, не мог бы этому помешать. - Я не понимаю вашей уклончивости, Чарли, - решительно начал он. Речь его набирала темп, звучность. - Не понимаю несоответствия между той Чарли, какой вы хотите казаться, и той, которая предстает из нашего досье. Первое ваше посещение школы революционеров-активистов произошло пятнадцатого июля прошлого года, это был двухдневный семинар для новичков, посвященный проблемам колониализма и революции, и вы прибыли туда на автобусе - группа активистов, и Аластер в том числе. Второе посещение состоялось месяц спустя и также вместе с Аластером; на этот раз там перед вами выступили политический репатриант из Боливии, отказавшийся назвать свое имя, и господин, представлявший, по его словам, один из временных комитетов ИРА, господин этот тоже предпочел остаться неизвестным. Вы великодушно подписали в пользу каждой из организаций чек на пять фунтов - у нас есть фотокопии обоих чеков, они здесь. - Я подписала их за Ала! У него денег не было! - Третий раз вы были там еще через месяц - приняли участие в весьма оживленной дискуссии, посвященной деятельности американского мыслителя Торо. Участники семинара вынесли ему приговор, под которым подписались и вы, приговор гласил, что в вопросах революционной борьбы Торо оставался на позициях аморфного идеализма, что значения революционного действия он так и не понял - в общем, бродяга он, бродяга и есть! Вы не только поддержали такой приговор, но и предложили в дополнение принять резолюцию, призывавшую участников оставаться стойкими радикалами. - И это для Ала! Я хотела им понравиться. Хотела угодить Алу. Да я на следующий же день все забыла! - Но в октябре вы с Аластером снова были там, на этот раз на семинаре, посвященном проблеме фашизации европейского капитализма, вы играли там весьма заметную роль, выступали в дискуссиях, развлекали ваших товарищей выдуманными историями из жизни вашего преступника-отца и дуры-матери - словом, кошмарами вашего сурового детства. Она уже не возражала. Не видела, не соображала. Глаза застилала туманная пелена, она закусила губу и лишь крепче сжимала зубы, сдерживая боль. Но не слушать она не могла - громкий голос Марти проникал ей в душу. - А самое последнее ваше посещение, как напомнил нам Майк, состоялось в феврале этого года, когда вы и Аластер почтили своим присутствием заседание, на котором речь шла исключительно о теме вам вовсе незнакомой, как упорно утверждали вы всего минуту назад, до того как походя оскорбили государство Израиль. Тема эта - прискорбное распространение сионизма в мире и связи его с американским империализмом. Докладчиком был господин, естественно, представлявший мощную организацию палестинских революционеров, но какое крыло ее, он сообщить отказался. Так же недвусмысленно он отказался и открыть лицо, спрятанное под черным вязаным шлемом, - деталь эта придавала ему вид достаточно зловещий. Неужели и теперь вы не припомнили его? - Но ответить ей он не дал, тут же продолжив: - Говорил он о том, как борется с сионистами, как убивает их. "Автомат - это паспорт моей страны, - сказал он. - Мы больше не изгнанники! Мы - революционные бойцы!" Речь его вызвала некоторое замешательство, кое-кто выразил сомнение, не зашел ли он слишком далеко, кое-кто, но не вы. - Курц помолчал, но она так ничего и не сказала. - Почему вы скрыли это от нас, Чарли? Почему вы мечетесь, делая ошибку за ошибкой, не зная, что еще придумать? Разве я не объяснил вам, что нас интересует ваше прошлое? Что оно очень ценно для нас? И опять он терпеливо подождал ее ответа, и опять ответа не последовало. - Мы знаем, что ваш отец не был в заключении. Судебные исполнители никогда не входили к вам в дом, никто и в мыслях не имел ничего у вас конфисковывать. Незадачливый господин действительно потерпел небольшое фиаско по собственной оплошности, но при этом никто не пострадал, кроме двух служащих местного банка. Он был уволен с почетом, если можно так выразиться, после чего прожил еще немало лет. Несколько друзей его скинулись, собрали небольшую сумму, и ваша матушка до конца его дней оставалась его преданной и добродетельной супругой. Что же касается вашего исключения из школы, то виноват в этом вовсе не ваш отец, а только вы сами. Вы повели себя слишком - как бы это сказать поделикатнее? - слишком легкомысленно с несколькими молодыми людьми, жившими по соседству, и слух об этом дошел до ушей школьной администрации. Вас, разумеется, тотчас же исключили как девицу с дурными наклонностями и возмутительницу спокойствия, и вы опять поселились под кровом ваших чересчур снисходительных родителей, которые, к вашему великому огорчению, простили вам и эту выходку, как прощали все ваши прегрешения, и сделали все от них зависящее, чтобы поверить всему, что вы им наплели. С годами вы опутали эту историю подобающим количеством лжи, дабы придать ей благопристойный вид, и сами же уверовали в эту ложь, хотя память иногда просыпается в вас, толкая на поступки более чем странные. - И опять он передвинул часы на более безопасное, с его точки зрения, место. - Мы ваши друзья, Чарли. Думаете, мы когда-нибудь упрекнем вас за это? Думаете, мы не понимаем, что в ваших политических убеждениях выразились поиски истины, нравственных ориентиров, поиски сочувствия, в котором вы некогда так нуждались и которого не нашли? Ведь мы ваши друзья. И не похожи на серых, сонных и унылых провинциальных конформистов. Мы хотим поддержать вас, использовать вас для дела. Зачем же вы громоздите ложь на ложь, когда единственным нашим желанием с начала и до конца было услышать от вас правду - полную и неприкрашенную? Зачем же вы мешаете вашим друзьям, вместо того чтобы полностью довериться им? Красной горячей волной ее затопил гнев. Волна гнева подняла ее, омыла, она чувствовала, как гнев набухает в ней, объемлет ее, охватывает со всех сторон - единственный ее друг и союзник. Профессиональное чутье актрисы подсказало ей довериться этому чувству, подождать, пока оно завладеет ею окончательно, в то время как крохотное существо, ее подлинное "я", так старавшееся держаться прямо, облегченно вздохнув, на цыпочках удалится за кулисы, чтобы оттуда следить за действием. Гнев вытеснил растерянность, притупил боль и стыд, гнев обострил все чувства, вернул ясность мысли. Шагнув к Курцу, она подняла кулак для удара, но Курц был слишком стар и слишком храбр: не один удар довелось получить ему на своем веку! А кроме того, она не рассчиталась еще с тем, кто сзади. Конечно, это Курц своим умелым обхаживанием зажег спичку, разгоревшуюся в пожар. Но ведь заманил-то ее сюда, в эту позорную западню, Иосиф своей хитростью и своими чарами! Резко повернувшись, она сделала к нему два медленных шага, надеясь, что кто-нибудь ее остановит, но никто не остановил. Ударом ноги она отпихнула столик, увидела, как полетела в тартарары, сделав грациозный пируэт, настольная лампа и, натянув до предела провод, удивленно вспыхнув, погасла. Она замахнулась кулаком, ожидая, что он начнет защищаться. Этого не произошло, и она, рванувшись вперед, с силой ударила его по скуле. Она обрушила на него все грязные ругательства, которые обычно адресовала Алу и всей своей путаной, несчастной и никчемной жизни. Но хотела-то она, чтобы он поднял на нее руку, ударил ее. Она ударила его еще раз другой рукой, целясь так, чтобы удар оказался как можно больнее, ранил его. И опять она ожидала, что он начнет обороняться, но знакомые карие глаза глядели прямо на нее, неизменно, как прибрежный маяк в бурном море. И новый удар - полураскрытым кулаком, отчего заныла рука, а по его подбородку потекла кровь. "Ублюдок фашистский!" - кричала она, повторяя это вновь и вновь, чувствуя, как с каждым разом силы ее слабеют. Она заметила Рауля, хиппи с льняными волосами, - он стоял в дверях, и одна из девушек - южноафриканская Роза - заняла место у балконной двери и растопырила руки, опасаясь, видно, что Чарли может рвануться туда, а Чарли больше всего хотелось внезапно потерять рассудок, чтобы ее пожалели и отпустили, она впала бы в бред, безумие, забыла, что она всего лишь глупенькая радикалка, актриса, которая так неубедительно притворялась, которая предала отца и мать своих, ухватившись за опасную теорию, не посмев ее отвергнуть, - а вообще-то, если бы не эта теория, что тогда? Она слышала, как Курц по-английски приказал всем оставаться на месте. Видела, как Иосиф, отвернувшись, вытащил из кармана платок и промокнул кровь на разбитой губе с таким хладнокровием, словно рану ему нанес неразумный балованный ребенок. - Подонок! - вскрикнула она и опять ударила его, ударила по голове, неловко подвернувшаяся кисть руки тут же онемела. Она была одинока, измучена и хотела лишь одного: чтобы и он ударил ее. - Не стесняйтесь, Чарли, - спокойно посоветовал Курц. - Ведь вы читали Франца Фанона. Помните? Ярость - это очистительная сила, которая освобождает нас от комплекса неполноценности, делает бесстрашными, поднимает в собственных глазах. Ей оставалось только одно. Вобрав голову в плечи, она трагически сжала лицо ладонями, горько расплакалась и плакала так до тех пор, пока, повинуясь кивку Курца, Рахиль не отделилась от балконной двери, подошла, обняла за плечи, - жест, которому Чарли сначала воспротивилась, но потом смирилась, приняла его. - Три минуты, не больше, - сказал Курц, когда Чарли с Рахилью направились к двери. - Пусть не переодевается, ничего с собой не делает, возвращайтесь сейчас же. Надо продолжать. Подождите-ка минутку, Чарли. Стойте. Подождите, я сказал! Чарли остановилась, но не обернулась. Она стояла неподвижно, демонстративно не поворачивая головы и думая, что сейчас делает Иосиф со своим пораненным лицом. - Вы молодец, Чарли, - спокойно, без всякой снисходительности сказал Курц, не вставая с места, через всю комнату. - Примите мои поздравления. Был момент - вы растерялись, но потом пришли в себя. Вы лгали, выкручивались, но не отступили, а когда мы пошли в атаку, приперли вас к стенке, вы поднялись на дыбы и перешли от обороны к наступлению, обвинив в своих бедах весь мир. Мы гордимся вами. В следующий раз поможем вам сочинить историю более правдоподобную. А сейчас возвращайтесь скорее, хорошо? Времени действительно в обрез. В ванной Чарли рыдала и билась головой об стенку в то время, как Рахиль наливала для нее воду в раковину, а Роза, на всякий случай, дежурила у двери снаружи. - Не знаю, как ты могла жить в этой Англии, - говорила Рахиль, держа наготове мыло и полотенце, - я бы и минуты лишней там не выдержала, пятнадцать лет мыкалась, пока не уехала. Думала, умру. Ты Маклсфилд знаешь? Убийственное место! По крайней мере для еврейки убийственное. Все эти соученицы, вся эта ложь, холодность, лицемерие. Нарочно не придумаешь! Я имею в виду Маклсфилд - для еврейской девушки это просто бред какой-то. Я там все кожу лимоном терла, потому что они говорили, будто у меня сальная кожа. Не подходи к двери, голубушка, одной тебе нельзя, не то мне придется тебя остановить. Рассветало, и это значило, что скоро в постель, и она была опять с ними, в комнате, куда стремилась всей душой. Они рассказали ей кое-что, высветив, как лучом прожектора, некоторые детали, до того остававшиеся в тени. Дайте волю воображению, говорили они, и расписывали ей идеального, невиданного любовника. А ей было все равно. Она нужна им. Они видят ее насквозь, знают ее неверность, многоликость. И все-таки она им нужна. Ее выкрали, чтобы спасти. После всех ее блужданий - путеводная нить. Несмотря на такую ее вину, несмотря на увертки, ее приняли. После всех ее слов их действие, их сдержанность, искренний, истинный пыл, подлинная верность и вера, чтобы заполнить пустоту ее души - пропасть, зияющую, вопиющую, как тоскливый демон, который всегда с ней, сколько она себя помнит. Она - перышко, унесенное вихрем, но, к ее изумлению и великому облегчению, оказалось, что ветром правят они. Они посадили Иосифа за стол на председательское место. А по бокам безмолвные Курц и Литвак, как два неярких лунных серпа. У Иосифа на лице кровоподтеки - там, куда она его ударила; на левой скуле - ссадины. Сквозь ставни на половицы и столик сочится утренний свет. Они молчат. - Разве я еще не решила? - спросила она. Иосиф покачал головой. Темная щетина подчеркивала впалость его щек. Свет настольной лампы освещал сеточку морщин возле глаз. - Расскажите мне еще раз, зачем я вам нужна! - попросила она. Она чувствовала, как возросло напряжение - словно подключили ток. Литвак сцепил на столе белые руки, глаза его мертвенно-суровы и глядят на нее почему-то сердито; Курц, этот пророк без возраста, его обветренное лицо как бы припорошено серебристой пылью. А по стенам парни-охранники, неподвижные, серьезные, будто выстроились в ожидании первого причастия. - Возможно, тебе предстоит спасать человеческие жизни, Чарли, - произнес Иосиф. - Возвращать матерям их детей, нести мир мирным людям. Невинным будет дарована жизнь. Благодаря тебе. - Возможно... А ты, ты сам тоже так думаешь? К тебе это тоже относится? Ответ был предельно прост: - Иначе зачем бы я здесь находился? От любого из нас такая работа требует самопожертвования, отдачи всех сил. Что же до тебя, ну не исключено, что и для тебя это окажется так. - А где будешь ты? - Мы будем рядом, постараемся быть поближе к тебе. - Я спросила про тебя. Тебя одного. - Ну и я, разумеется, тоже буду рядом. Это ведь мое задание. Только задание, вот ведь что, оказывается. А она-то думала... - Иосиф будет все время с вами, Чарли, - мягко сказал Курц. - Иосиф - опытный профессионал. Напомни ей о времени, Иосиф. - Времени у нас очень мало, - сказал Иосиф. - Каждый час на вес золота. Курц все улыбался, словно ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Но Иосиф уже все сказал. Она согласилась. Наверное, согласилась. По крайней мере, на что-то она согласилась, потому что почувствовала, как спало напряжение. А больше, к ее разочарованию, ничего не произошло. В своем склонном к гиперболизации воображении она представила себе, что все присутствующие разразятся аплодисментами, утомленный Майк, уронив голову в сплетенные на столе паучьи руки, без всякого стеснения разрыдается. На глазах постаревший Марти по-стариковски обнимет ее за плечи своими толстыми лапами - дитя мое, доченька, - прижмется колючей щетиной к ее щеке. Парниохранники, эти сочувствующие ей бесшумные тени, сорвутся со своих мест и столпятся вокруг, чтобы пожать ей руку. А Иосиф прижмет ее к груди. Но в театре реального действия, наверное, так не бывает. Курц и Литвак деловито разбирали бумаги и складывали папки. Иосиф о чем-то беседовал с Димитрием и южноафриканской Розой. Рауль убирал со стола чайные стаканы и оставшиеся сладкие коржики. Судьбой их новобранца, казалось, была озабочена одна только Рахиль. Тронув Чарли за плечо, она повела ее, как она выразилась, баиньки. У самой двери Иосиф негромко окликнул Чарли. Она оглянулась. Он смотрел на нее задумчиво, с любопытством. - Ну, спокойной ночи тогда, - проговорил он, словно не зная, что бы такое сказать. - И тебе спокойной ночи, - сказала Чарли с вымученной улыбкой актрисы, кланяющейся, когда падает занавес. Но занавес не упал. Идя вслед за Рахилью по коридору, она вдруг вспомнила отцовский клуб в Лондоне, ей почему-то показалось, что она опять перенеслась туда и сейчас идет по коридору, направляясь в дамскую гостиную. Приостановившись, она с удивлением огляделась вокруг, пытаясь обнаружить причину столь странной галлюцинации. И поняла эту причину: назойливый стрекот невидимого телетайпа - в клубе тоже все время стрекотал телетайп, сообщая последние биржевые новости. Похоже, стрекот шел из-за полуприкрытой двери. Но Рахиль торопливо увлекла ее дальше, не дав в этом удостовериться. Трое мужчин вернулись в комнату, куда, как сигнал военного рожка, призывали их шифрованные сообщения телетайпа. Беккер и Литвак встали у аппарата, а Курц склонился над столом и расшифровывал с недоверчивым видом последнее срочное, совершенно секретное и неожиданное сообщение из Иерусалима. Стоя у него за спиной, они видели, как на его рубашке, точно кровь из раны, расползается темное пятно пота. Связист исчез: как только шифровка стала поступать, Курц отослал его. Кроме стрекота аппарата, в доме все замерло, а на птичий щебет или шум проходящей машины они не обращали внимания. Они слышали лишь постукивание аппарата. - Ты был, как никогда, на высоте, Гади, - изрек Курц, привыкший делать два дела одновременно. Он говорил по-английски, на языке шифрованного сообщения. - Острый, властный, высокоинтеллектуальный. - Он оторвал листок с сообщением и подождал следующей порции. - Как раз о таком и мечтают заблудшие девушки, верно я говорю, Шимон? - Машина заработала опять. - Некоторые из наших коллег в Иерусалиме выражали сомнения относительно твоей кандидатуры, назовем хотя бы господина Гаврона. Да и присутствующий здесь господин Литвак был того же мнения. Кто угодно, только не я. Я был в тебе уверен. - Негромко чертыхнувшись, он оторвал очередной листок. - У меня отродясь никого еще не было лучше Гади. Сердце льва, а душа поэта - вот как я тебя характеризовал. Жизнь, сопряженная с насилием, не ожесточила его - вот буквально мои слова! Ну как она, Гади? Он даже повернулся и наклонил голову в ожидании ответа. - Разве вы сами не видели? - сказал Беккер. Если Курц и видел, то ничего на это не ответил. Сообщение кончилось, Курц повернулся на вращающемся кресле и поднял листки так, чтобы свет настольной лампы за его плечом осветил их. - Миша Гаврон приветствует нас и шлет нам три новых сообщения. Сообщение первое: некоторые объекты в Ливане завтра подвергнутся обстрелу, но наших это не коснется. Сообщение второе, - он кинул на стол листки, - содержит приказ, по характеру и смыслу сходный с приказом, который мы получили ранее. Мы немедленно должны порвать с доблестным доктором Алексисом. Никаких контактов. Миша Гаврон показывал его досье некоторым проницательным психологам, и заключение их однозначно: он совсем рехнулся. Литвак опять попытался возражать. Может, это был результат усталости? А может, на него так подействовала жара? Но Курц с прежней ласковой улыбкой спустил его с небес на землю. - Успокойся, Шимон. Наш доблестный предводитель осторожничает, только и всего. Если Алексис что-нибудь натворит и произойдет скандал, который так или иначе затронет наши национальные интересы и отношения с союзником, в котором мы так заинтересованы, наказание понесет Марти Курц. Если же Алексис, храня нам верность, будет помалкивать и делать то, что мы ему велим, вся слава достанется Мише Гаврону. Ты ведь знаешь, как Миша со мной обращается. Я тот еврей, которым можно помыкать. - А третье сообщение? - спросил Беккер. - Шеф напоминает нам, что наше время истекает. Гончие у него за спиной - так он передает, имея в виду наши спины, конечно. Курц велел Литваку собираться, и тот пошел за зубной щеткой. Оставшись с глазу на глаз с Беккером, Курц испустил вздох облегчения и, сразу успокоившись, подошел к раскладушке, взял лежавший на ней французский паспорт и принялся его изучать, запоминая данные. - Успех зависит от тебя, Гади. - Он окинул его взглядом и опять погрузился в чтение паспорта. - В случае каких-нибудь осложнений, если что понадобится, ты дашь мне знать. Слышишь меня? Беккер его слышал. - Ребята рассказывали, что вы хорошо смотрелись вместе на Акрополе. "Как киногерои" - так они мне сказали. - Передайте им от меня спасибо за комплимент. Вооружившись старой грязной щеткой для волос, Курц встал перед зеркалом и стал трудиться над пробором. - В деле этом, что существенно, замешана девушка, - задумчиво сказал он, не прерывая движений своей щетки. - Я надеюсь на благоразумие нашего сотрудника. Иногда полезно бывает сохранять дистанцию, а иногда лучше... - Он бросил щетку в открытый чемоданчик. - В данном случае требуется дистанция, - сказал Беккер. Открылась дверь, и на пороге появился Литвак, одетый для выхода и с чемоданчиком в руке, он горел нетерпением поскорее вытащить начальство. - Мы опаздываем, - сказал он, бросив на Беккера недружелюбный взгляд. И все же, несмотря на все допросы, насилие к Чарли применено не было - во всяком случае, по меркам Курца. На этом Курц настаивал с самого начала. Дело это, утверждал он, надо делать чистыми руками. На первых стадиях действительно высказывались некоторые бредовые идеи о необходимости давления, принуждения, даже сексуального порабощения ее каким-нибудь Аполлоном, менее щепетильным, чем Беккер; речь шла и о временной изоляции Чарли, о содержании ее в течение некоторого времени под стражей, чтобы затем протянуть ей руку помощи. Психологи Гаврона, ознакомившись с ее досье, выдвигали проекты один другого глупее, причем некоторые были весьма жестоки. Но опытный стратег Курц уложил этих иерусалимских экспертов на обе лопатки. Добровольцы более стойки, доказывал Курц, они работают лучше и упорнее. Уж они-то знают, как себя переломить. А кроме того, зачем насиловать девушку, которой собираешься предложить руку и сердце? Другие - и Литвак в том числе - были за то, чтобы предпочесть Чарли какую-нибудь израильтянку, во всем схожую с нею, кроме происхождения. Литвак и его единомышленники яростно спорили, доказывая, что нельзя доверять нееврейке, а англичанке в особенности. Курц с неменьшей яростью доказывал обратное. В Чарли ему нравилась естественность, и он жаждал иметь не копию, а оригинал. Кроме того, противная сторона - ибо команда их, несмотря на естественное верховенство Курца, была построена на принципах демократических - настаивала на длительном и постепенном обхаживании, которое начнется еще задолго до пленения Януки и завершится честным предложением сотрудничества в соответствии с классическими и общепринятыми канонами вербовки. И здесь, как и в первом случае, Курц настоял на своем, задушив идею в зародыше. Девушке с темпераментом Чарли, чтобы решиться на что-то, вовсе не надо часами над этим размышлять, спорил он, как, впрочем, и ему, Курцу. Лучше ускорить! Лучше все изучить, подготовить до мельчайших деталей и взять ее нахрапом, ошеломить молниеносным мощным ударом! Беккер, сам поглядев на нее, согласился, что действовать сразу в данном случае лучше. "Ну а что, если, боже упаси, она откажется?" - волновались некоторые, и Гаврон-Грач в том числе. Так долго ухаживать, чтобы потом невеста сбежала буквально от алтаря! "Если случится так, друг мой Миша, - говорил Курц, - это будет означать лишь, что мы даром потратили некоторую толику времени и денег вкупе с нашими горячими молитвами". Сбить его с этой позиции было невозможно, и лишь в кругу самых близких людей - включавшем в себя жену и временами Беккера - он признавался, что затеял чертовски рискованную игру. Хотя, возможно, и тут он всего не рассказывал. Курц заприметил Чарли сразу, как только она впервые появилась на семинаре в Дорсете. Он выделил ее, расспросил о ней, так и эдак мысленно примеряясь к этой кандидатуре. Но зачем тащить ее в Грецию, Марти? Да еще и остальных! Что вдруг за странная щедрость - осыпать благодеяниями из наших секретных фондов этих перекати-поле, леваков-артистов из Англии? Но Курц был непоколебим. С самого начала он потребовал больших фондов, зная, что потом их сократят. Если этой одиссее суждено начаться в Греции, доказывал он, так лучше доставить туда Чарли заблаговременно, чтобы необычность обстановки и красоты пейзажа помогли ей поскорее освободиться от привычных пут. Пусть размякнет на солнышке! А так как одну Аластер ее ни за что не отпустит, пускай и он поедет с нею, а в нужный момент мы его удалим, чем лишим ее поддержки. А кроме того, учитывая, что актеры - народ общественный и вне своего круга не чувствуют себя уверенно, никак иначе эту пару за границу не выманишь... Так и шел этот спор - аргумент следовал за аргументом, пока не сложилась окончательная легенда, а логика ее - вещь несокрушимая, от нее не отмахнуться, и попавшему в эту сеть из нее не выбраться. Что же касается удаления Аластера, то у этой истории в тот же день возникло забавное лондонское продолжение - постскриптум к их тщательно спланированной операции. Местом действия стала контора Неда Квили, а происходило все в то время, когда Чарли еще видела сны, а Нед в укромной тиши кабинета тайно укреплял свой дух, готовясь к строго безалкогольному завтраку. Он как раз вынимал пробку из графинчика, когда до его изумленных ушей докатился поток ужасающе жаргонных кельтских непристойностей, выкрикиваемых мужским голосом и несшихся откуда-то снизу, предположительно из норки миссис Лонгмор; заключительным аккордом было требование "выманить старого козла из его сарая, а не то я сам подымусь и выволоку его оттуда". Гадая, кто из непутевых его клиентов мог в нервном экстазе, да еще и перед завтраком перейти на шотландский, Квили тихонько прокрался к двери и приложил к ней ухо. Но голоса он так и не узнал. А в следующую секунду прогрохотали шаги, дверь распахнулась и перед ним предстала покачивающаяся фигура Длинного Ала, которого он знал по своим спорадическим набегам в гримуборную Чарли, где тот, дожидаясь ее возвращения со сцены, имел обыкновение коротать время в обществе бутылки, благо времени этого, из-за его нечастых выходов на сцену, было у Ала предостаточно. Сейчас Ал был грязен, щеки поросли трехдневной щетиной, и он был в дымину пьян. Квили попытался было самым предупредительным образом выяснить причину его возмущения, но попытка оказалась тщетной. Кроме того, наученный горьким опытом, Квили знал, что в таких случаях самое разумное говорить как можно меньше. - Ты мерзкий старый развратник, - любезно начал Аластер, уставив дрожащий указательный палец прямо в лицо Квили, пониже носа, - подлый интриган, сейчас я сверну тебе твою гусиную шею! - Дорогой мой, - сказал Квили, - за что, однако? - Я звоню в полицию, мистер Нед! - крикнула снизу миссис Лонгмор. - Уже набираю: девять-девять-девять... - Вы немедленно сядете и объясните, в чем дело, - строго сказал Квили, - или миссис Лонгмор вызовет полицию. - Уже вызываю! - крикнула миссис Лонгмор, которой несколько раз приходилось это делать. Аластер сел. - Ну а теперь, - произнес Квили со всей суровостью, на какую был способен, - как вы отнесетесь к тому, чтобы выпить чашечку черного кофе, а заодно рассказать, чем я вас так обидел? Список обид получился длинным, но, если вкратце, то он, Квили, обвел Ала вокруг пальца. Ради Чарли. Под видом какой-то несуществующей кинокомпании. Подговорил его агента засыпать его телеграммами на Миконосе. Вступил в сговор с проходимцами из Голливуда. Забронировал авиабилеты, чтобы выставить его дураком перед его приятелями. И чтобы оторвать его от Чарли. Постепенно Квили распутал всю историю. Агенту Аластера позвонили из Калифорнии, звонивший назвался представителем голливудской кинокомпании "Дар Божий Глобаль" и сообщил, что их кинозвезда заболел и им срочно требуется Аластер для кинопробы в Лондоне. Они, конечно, оплатят все расходы, только бы он их выручил. Узнав, что Аластер находится в Греции, они немедленно выслали агенту чек на тысячу долларов. Прервав отпуск, Аластер стремглав примчался в Лондон и дергался там целую неделю, потому что никакая кинопроба так и не материализовалась. "Будьте наготове", - телеграфировали они ему. Все общение только по телеграфу, заметьте. "Договор в стадии согласования". На девятый день Аластер, находившийся в состоянии, близком к помешательству, был затребован на киностудию в Шеппертоне. Обратиться там к некоему Питу Вышински, сектор "Д". Никакого Вышински. Никакого и нигде. И Питом не пахнет. Агент Аластера дозвонился в Голливуд. Телефонистка сообщила ему, что "Дар Божий Глобаль" ликвидировала свой счет. Агент позвонил коллегам, никто не слышал о компании "Дар Божий Глобаль". Полный крах. По здравом размышлении и после двухдневного запоя на остатки тысячедолларового чека Аластер рассудил, что единственным человеком, кто имел повод и возможности сыграть с ним эту злую шутку, был Нед Квили, именуемый в их кругах Беззаветный Квили, который никогда и не скрывал своей антипатии к Аластеру, оказывавшему, по его убеждению, дурное влияние на Чарли и втягивавшему ее в идиотские политические игры. Однако после нескольких чашек кофе Аластер уже заверял хозяина в своей неизменной преданности, и Квили попросил миссис Лонгмор вызвать ему такси. В тот же вечер, когда чета Квили, сидя в саду, любовалась закатом в ожидании ужина - незадолго перед тем они сделали удачное приобретение в виде садовой мебели, современной, но отлитой по викторианским образцам, - Марджори серьезно выслушала всю историю, после чего, к крайней досаде Неда, расхохоталась. - Вот чертовка! - воскликнула она. - Наверное, нашла себе богатого любовника и выставила парня, заплатив ему хорошенько! Но выражение лица Квили отрезвило ее. Малопочтенные американские компании. Телефоны, которые не отвечают. Кинопродюсеры, которых невозможно отыскать. И все это вокруг Чарли. И ее Неда. - Хуже того, - несчастным голосом признался Квили. - Чего уж хуже, дорогой! - Они выкрали все ее письма. - Что? - Все письма, написанные ее рукой, - пояснил Квили. - За последние пять лет или даже больше. Все ее шутливые и доверительные любовные записочки, написанные в гастролях или в минуты одиночества. Чудные письма. Характеристики режиссеров и товарищей по труппе. Забавные зарисовки, которые она любила делать, когда бывала в настроении. Все исчезло. Выбрано из досье. Этими ужасными американцами, которые капли в рот не берут, - Кэрманом и этим его кошмарным приятелем. Миссис Лонгмор вне себя. Миссис Эллис от расстройства заболела. - Отчитай их в письме, - предложила Марджори. - А какой в этом смысл? - ответил убитый горем Квили. - И куда писать? - Поговори с Брайаном, - предложила она. Ну хорошо, Брайан - его поверенный, но что может сделать Брайан? Квили побрел в дом, налил себе неразбавленного виски и включил телевизор, где застал лишь ранние вечерние новости - хронику, в которой показывали очередную зверскую бомбежку. Кареты "Скорой помощи", иностранные полицейские несут на носилках пострадавших. Такие веселые развлечения были сейчас не для него. Они стащили бумаги Чарли, повторял он про себя. Бумаги моего клиента, черт подери! В моей конторе! А сын старого Квили сидел рядом и клевал носом после сытного ленча. Давно его так не обштопывали! Глава 8 Если ей и снились сны, проснувшись, она забыла их. А может быть, она, как Адам, пробудилась и увидела: сон стал явью, ибо первое, что она заметила, открыв глаза, был стакан апельсинового сока у изголовья. Иосиф деловито сновал по комнате, открывая шкафы, раздвигая занавески на окнах, чтобы в комнату проник солнечный свет. Сквозь полуприкрытые веки Чарли наблюдала за ним, как тогда, на пляже. Очертания изуродованной спины. Легкая изморозь седины на висках. И опять шелковая рубашка с золотыми запонками. - Который час? - спросила она. - Три. - Он дернул полотнище занавески. - Три часа дня. Ты поспала достаточно. Пора. "И золотая цепочка, - думала она, - а на ней медальон, засунутый под рубашку". - Как твой рот? - спросила она. - Увы, кажется, петь мне отныне будет трудно. Он подошел к старому крашеному платяному шкафу, вытащил оттуда и положил на стул синее платье. Никаких следов от вчерашнего на лице у него не осталось, только под глазами залегли усталые тени. "Он не ложился", - подумала она и вспомнила его за столом, целиком поглощенного бумагами. - Помнишь наш разговор, перед тем как ты отправилась спать? Когда встанешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты надела этот наряд, и новое белье надень, пожалуйста, вот оно - в коробке. Сегодня, по-моему, тебе пойдет синий цвет и распущенные волосы. Без всяких пучков. - То есть кос. Он оставил без внимания поправку. - Всю эту одежду я тебе дарю. Для меня большая радость советовать тебе, что надевать и как выглядеть. Сядь, пожалуйста. И оглядись вокруг. На ней ничего не было. Натянув до подбородка простыню, она опасливо села. Неделю назад, на пляже, он мог разглядывать ее тело сколько душе угодно. Но это было неделю назад. - Запоминай все хорошенько. Мы - тайные любовники и провели ночь здесь, в этой комнате. Произошло все так, как произошло. Мы встретились в Афинах, приехали сюда, в пустой дом. Никого не было - ни Марти, ни Майка, никого, только мы одни. - А ты-то кто? - Мы поставили машину туда, куда на самом деле ее поставили. Над крыльцом горел свет. Я отпер входную дверь, и мы, держась за руки, поднялись по парадной лестнице. - А вещи? - Два предмета. Мой баул и твоя сумка через плечо. Я нес все это. - Тогда как же мы держались за руки? Она думала поймать его, но такая точность ему только понравилась. - Сумку с лопнувшим ремнем я нес под мышкой правой руки и в этой же руке - баул. От тебя я шел справа, а моя левая рука оставалась свободной. В комнате все было так, как теперь. Едва переступив порог, мы бросились друг другу в объятия. Мы не могли дольше сдерживать нашу страсть. Сделав два больших шага, он очутился возле кровати; порывшись в сброшенном на пол постельном белье, он извлек ее куртку и показал ей. Все петли на ней были порваны, двух пуговиц не хватало. - Экстаз, - сказал он так буднично, словно экстаз был всего лишь днем недели. - Можно это так назвать? - Можно назвать и так. - Значит, экстаз. Он бросил куртку и позволил себе сдержанно улыбнуться. - Хочешь кофе? - Кофе - это было бы отлично. - Хлеба? Йогурта? Маслин? - Нет, только кофе. - Когда он уже подошел к двери, она окликнула его: - Осси, прости, что я ударила тебя. Ты должен был, как истинный израильский агрессор, нанести превентивный удар и сбить меня с ног, так, чтобы я и ахнуть не успела. Дверь захлопнулась, она услышала его шаги уже в коридоре и подумала, вернется ли он. Как во сне, она осторожно выбралась из постели. "Цирк, - думала она. - Танцы на панихиде". Вокруг себя она видела следы их воображаемого пиршества: в ведерке со льдом лежала бутылка водки, на две трети полная; два использованных стакана; ваза с фруктами; на двух тарелках - яблочная кожура и виноградные косточки. На спинке стула висит красный пиджак. Щегольский черный баул с боковыми карманами - необходимая часть экипировки молодого мужчины, успешно продвигающегося по служебной лестнице. На двери висит короткое кимоно стиля карате; тяжелый черный шелк - парижская фирма "Гермес" - это тоже его. В ванной ее школьная косметичка примостилась рядом с его лайковым несессером. Из двух имевшихся полотенец она выбрала сухое. Синее платье, когда она разглядела его как следует, ей очень понравилось: хлопчатобумажное, плотное, со скромным закрытым воротом и совсем новое - даже завернуто в фирменную бумагу "Зелид. Рим - Лондон". Белье было как у дорогой кокотки - черное, размер угадан точно. Рядом на полу стояла новенькая кожаная дорожная сумка на ремне и пара красивых сандалий на плоской подошве. Она примерила одну сандалию. Подходит. Оделась и принялась расчесывать щеткой волосы. В комнату вошел Иосиф с кофейной чашкой на подносе. Какая удивительная походка - он мог ступать тяжело, а мог так бесшумно, что хотелось крикнуть: "Звук!" И красться он тоже умел мастерски. - Должен тебе сказать, что ты прекрасно выглядишь, - заметил он, ставя поднос на стол. - Прекрасно? - Замечательно. Восхитительно. Блестяще. Ты видела орхидеи? Нет, не видела, но сейчас увидела, и сердце у нее дрогнуло, как тогда, на Акрополе; к вазе с золотисто-рыжими цветами был прислонен белый конвертик. Подчеркнуто неторопливо она завершила причесывание, затем, взяв конверт, уселась с ним в шезлонге. Иосиф все продолжал стоять. Распечатав конверт, она вытащила оттуда карточку, на которой косым, неанглийским почерком было написано: "Я тебя люблю". И рядом знакомая буква "М". - Ну что? Что это тебе напоминает? - Ты отлично знаешь что, - отрезала она, как только - отнюдь не сразу - в мозгу у нее установилась связь. - Так скажи мне. - Ноттингем - "Барри-тиэтр"; Йорк - "Феникс"; Стрэтфорд - "Арена" и ты в первом ряду - весь внимание и глаз с меня не сводишь. - Для тебя я - Мишель. "М" значит "Мишель". Открыв элегантный черный баул, он стал ловко укладывать туда свои вещи. - Я твой идеал, - сказал он, не поднимая на нее глаз. - Чтобы выполнить задание, ты должна не просто помнить это, но верить в это, проникнуться этой верой. Мы творим новую реальность, реальность лучшую. Отложив карточку, она налила себе кофе. Зная, что он спешит, она нарочито замедляла движения. - Кто сказал, что она будет лучше? - На Миконосе ты была с Аластером, но в глубине души ты надеялась на встречу со мной, Мишелем. - Он бросился в ванную и вернулся оттуда с несессером. - Не с Иосифом - с Мишелем. Уехав с Миконоса, ты поспешила в Афины. На пароходике ты сказала друзьям, что хочешь несколько дней побыть одна. Ложь. У тебя было назначено свидание с Мишелем. Не с Иосифом, с Мишелем. - Он бросил несессер в баул. - Ты взяла такси до ресторана, ты встретилась там со мной. С Мишелем. В моей шелковой рубашке. С моими золотыми часами. Были заказаны омары. Все, что ты видела. Я принес показать тебе путеводители. Мы ели то, что мы ели, мы весело болтали о милых пустяках, как всегда болтают тайные любовники, когда наконец свидятся. - Он снял с крючка на двери кимоно. - Я дал щедрые чаевые и забрал, как ты видела, счет; потом я повез тебя на Акрополь - неурочная, неповторимая поездка. Нас ожидало специальное, мной заказанное такси. Шофера я представил тебе как Димитрия. Она прервала его. - Так вот зачем ты повез меня на Акрополь! - резко сказала она. - Это не я повез тебя. Тебя повез Мишель. Мишель гордился тем, что хорошо знает языки, что он ловкий организатор. Он любит размах, романтические жесты, внезапные фантазии. В твоем представлении он волшебник. - Я не люблю волшебников. - К тому же, как ты могла заметить, он искренне - пусть и поверхностно - интересуется археологией. - Так кто же меня целовал? Аккуратно сложив кимоно, он уложил его в баул. Первый мужчина в ее жизни, который умеет складывать вещи. - Более практическая причина, по которой он поднялся с тобой на Акрополь, это то, что Акрополь давал ему возможность красиво сесть за руль "Мерседеса", которым он - неважно почему - не хотел пользоваться в городе в часы пик. Ты ничего не спрашиваешь о "Мерседесе", ты принимаешь его как очередное волшебство, как принимаешь и душок секретности во всем, что мы делаем. Ты все принимаешь. Поторопись, пожалуйста. Нам предстоят еще долгая дорога и долгие разговоры. - А ты сам? - спросила она. - Ты тоже влюблен в меня или это все одна игра? Она ожидала его ответа, и ей представилось, будто он отступает в тень, чтобы луч света беспрепятственно выхватил из темноты неясную фигуру Мишеля. - Ты любишь Мишеля и веришь, что и Мишель тебя любит. - Это так и есть? - Он клянется, что любит. Он доказывает это на деле. Каких еще доказательств можно требовать от мужчины? Думать только о тебе? Бредить тобой? Он опять прошелся по комнате, оглядывая все вокруг, трогая то одно, то другое. Остановился перед вазой с прислоненной к ней карточкой. - А чей это дом? - спросила она. - На такие вопросы я не отвечаю. Моя жизнь должна быть для тебя загадкой. Так было, когда мы встретились, и я хочу, чтобы так оставалось и впредь. - Взяв карточку, он передал ее Чарли. - Положи это в свою новую сумку. На память обо мне тебе отныне стоит хранить маленькие сувениры. Видишь? - Он приподнял водочную бутылку, наполовину вытащив ее из ведерка со льдом. - Я мужчина и потому, естественно, выпиваю больше, чем ты, но пью я немного: спиртное вызывает у меня головную боль, а иногда и тошноту. - Он опять опустил бутылку в ледяные кубики. - Что же касается тебя, ты выпила лишь маленькую рюмочку, потому что - при всем моем свободомыслии - я в целом не одобряю пьющих женщин. - Он поднял грязную тарелку и показал ее Чарли. - Я сластена - люблю конфеты, сладкие пироги и фрукты. Фрукты в особенности. Виноград, но он должен быть зеленым, как виноград в моей родной деревне. А что ела Чарли этой ночью? - Ничего. В таких случаях я ничего не ем... Только курю после постели. - Должен огорчить тебя, но в спальне курить я не разрешаю. В афинском ресторане я терпел это, потому что я современный человек. Даже в "Мерседесе" я иногда позволяю тебе это. Но в спальне - нет. Если ночью тебе хотелось пить, ты пила воду из-под крана. - Он начал надевать красный пиджак. - Ты заметила, как журчала вода в кране? - Нет. - Значит, она не журчала. Иногда вода журчит, иногда - нет. - Тот человек - араб, верно? - сказала она, по-прежнему не сводя с него глаз. - Настоящий арабский патриот. И это его машину ты слямзил! Он закрывал баул. Закрыв, распрямился, на секунду задержал на Чарли взгляд - не то, как ей показалось, пренебрежительно, не то прикидывая что-то. - О, не просто араб и не просто патриот. Он вообще человек не простой, особенно в твоих глазах. Подойди сюда, пожалуйста! - Он внимательно смотрел, как она шла к кровати. - Сунь руку под мою подушку. Не спеши, осторожно! Я сплю справа. Посмотри, что там. Осторожно, как он и велел, она скользнула рукой под холодную, несмятую подушку, воображая на ней тяжесть головы спящего Иосифа. - Нашла? Осторожно, я сказал! - Да, Осси, нашла. - Теперь давай его сюда. Осторожно! Предохранитель спущен. Такие, как Мишель, стреляют без предупреждения. Оружие - это наше дитя. Оно всегда с нами, даже в постели. Мы так и зовем пистолет - "крошка". Даже когда спишь с женщиной и забываешь обо всем на свете, помнишь о подушке и о том, что под ней находится. Вот как мы живем. Видишь теперь, что и я человек отнюдь не простой? Она разглядывала пистолет, примеряла, удобен ли он для руки. Маленький. Коричневый, очень изящный. - Доводилось держать в руках что-нибудь подобное? - спросил Иосиф. - И не раз. - Где? Против кого ты его использовала? - На сцене. Очень часто. Она отдала ему пистолет, посмотрела, как привычно, словно бумажник, скользнуло оружие в карман его пиджака. Потом спустилась вслед за ним по лестнице. В доме было пусто и, как оказалось, очень холодно. "Мерседес" ожидал их возле входной двери. Сначала единственным желанием Чарли было поскорее уехать - все равно куда, лишь бы выбраться отсюда, и пусть будет дорога и они одни. Пистолет напугал ее, хотелось движения. Но когда машина тронулась и покатила по подъездной аллее, что-то заставило ее оглянуться и окинуть последним взглядом облупленный желтый фасад, красные заросли, окна, прикрытые ставнями, ветхую красную черепицу. Вот теперь она оценила красоту и привлекательность места, но слишком поздно - когда уезжала. - А мы, мы существуем еще? - спросила она, когда они выехали на погружавшуюся в сумерки автостраду. - Или это теперь уже другая пара? Он молчал, молчал довольно долго, наконец ответил: - Конечно, существуем. А как же иначе! - И чудесная улыбка, та самая, ради которой она бы вытерпела что угодно, осветила его лицо. - Видишь ли, мы берклианцы. Если мы не существуем, то как же могут существовать они? "Кто такие берклианцы?" - недоуменно подумала она. Она была слишком самолюбива, чтобы спросить. Минут двадцать, отсчитанных по кварцевым часам на щитке, Иосиф почти не нарушал молчания. Но никакой расслабленности в нем она не заметила, наоборот, похоже было, что он собирает силы перед атакой. - Итак, Чарли, - внезапно сказал он, - ты готова? - Да, Осси, готова. - Двадцать шестого июня, в пятницу, ты играешь "Святую Иоанну" в ноттингемском "Барри-тиэтр". Играешь с чужой труппой: в последнюю минуту вызвалась заменить актрису, нарушившую условия контракта. С декорациями опоздали, осветительная аппаратура еще в пути, весь день ты репетировала, двое из состава гриппуют. Ты ведь ясно помнишь все это, правда? - Как сейчас. Не одобрив столь легкомысленный тон, он вопросительно взглянул на нее, но, очевидно, не нашел ничего предосудительного. - Перед самым началом тебе в дверь за кулисы передали орхидеи и записку на имя Иоанны: "Иоанна, я люблю тебя бесконечно". - Там нет двери. - Но существует же задняя, служебная дверь. Твой обожатель, кто бы он ни был, позвонил в звонок и сунул в руки мистеру Лемону, швейцару, орхидеи вместе с пятифунтовым банкнотом. Мистер Лемон в достаточной мере оценил размер чаевых и пообещал передать тебе орхидеи незамедлительно. Он их передал? - Да, вплывать непрошеным в женские гримуборные - излюбленное занятие Лемона. - Итак, что ты сделала, когда получила цветы? Она замялась. - Там была подпись: "М". - Правильно - "М". Что же ты сделала? - Ничего. - Чушь! Она обиделась: - А что я должна была сделать? Мне было вот-вот на сцену! Прямо на них, нарушая правила, шел запыленный грузовик. С великолепным хладнокровием Иосиф вырулил на обочину и поддал газу. - Значит, ты выкинула в корзинку орхидеи за тридцать фунтов, пожала плечами и поспешила на сцену. Замечательно! Поздравляю тебя! - Я поставила их в воду. - А во что ты налила ее? Неожиданный вопрос активизировал резервы памяти. - В керамический кувшин. По утрам помещение "Барри-тиэтр" арендует школа искусств. - Ты отыскала кувшин, наполнила его водой и поставила орхидеи в воду. Так. А что ты при этом почувствовала? Ты была ошарашена? Взволнована? Вопрос этот почему-то смутил ее. - Я просто отправилась на сцену, - сказала она и неожиданно для себя хихикнула. - Решила выждать и посмотреть, кто это окажется. - А как ты отнеслась к "я люблю тебя"? - спросил он. - Так это же театр! В театре все любят всех - время от времени. Вот "бесконечно" я оценила. Это уже кое-что. - Тебе не пришло в голову поглядеть в зрительный зал, поискать там знакомого? - Времени не было. - А в антракте? - В антракте я поглядела в щелочку, но знакомых не увидела. - Что сделала ты после окончания спектакля? - Вернулась к себе в гримуборную, переоделась, послонялась там немножко. Подумала, попереживала и отправилась домой. - Домой, то есть в гостиницу "Звездная" возле вокзала. Он давно уже отучил ее удивляться. - Да, в гостиницу "Звездная" возле вокзала, - согласилась она. - А орхидеи? - Отправились со мной в гостиницу. - Но при этом ты не попросила бдительного мистера Лемона описать человека, принесшего орхидеи? - На следующий день. В тот вечер - нет. - И что ответил тебе мистер Лемон, когда ты спросила его? - Ответил, что это был иностранец, но человек приличный. Я спросила, какого он возраста. Мистер Лемон ухмыльнулся и сказал, что возраста подходящего. Я пыталась сообразить, кто из моих знакомых иностранцев начинается на букву "М", но так ничего и не придумала. - Неужели в твоем зверинце не найдется ни одного иностранца на букву "М"? Ты меня разочаровываешь. - Ни единого. Они оба улыбнулись, но улыбкой, не предназначенной собеседнику. - А теперь, Чарли, перейдем ко второму дню. Итак, субботний утренник, а затем, как и положено, вечерний спектакль. - И ты опять тут как тут, правда? Вот, пожалуйста, в середине первого ряда в своем красивом красном пиджаке и в окружении этих несносных школьников, которые кашляют и все время хотят писать! Раздосадованный ее легкомыслием, он стал следить за дорогой, а когда после паузы опять возобновил свои расспросы, был так серьезен, что даже хмурился, как сердитый школьный учитель. - Я попрошу тебя в точности описать, что ты тогда чувствовала, Чарли. Время перевалило за полдень, зал полузатемнен, потому что плохие шторы пропускают дневной свет, вообще это не столько похоже на зрительный зал, сколько на большую классную комнату. Я сижу в первом ряду. Я определенно похож на иностранца - это видно и по манерам, и по одежде. Среди детей я очень выделяюсь. Меня описал тебе Лемон, а кроме того, я не свожу с тебя глаз. Ты догадалась, что я и есть тот человек, который подарил тебе орхидеи, тот чудак, что подписался буквой "М" и признался, что любит тебя бесконечно? - Конечно, догадалась. Я поняла. - Как? Соотнесла свои впечатления с впечатлениями Лемона? - Зачем? Просто поняла. Заметила тебя, увидела, как ты на меня пялишься, и подумала: "Кто бы он ни был, вот он, голубчик!" А потом, когда утренник кончился и занавес опустился, а ты остался на своем месте, предъявив билет на следующий спектакль... - Откуда ты узнала? Кто тебе сказал? "Ах, и ты туда же! - подумала она, прибавляя еще один нелегко добытый штришок к его портрету. - Не успел добиться своего, как тут же начинаешь ревновать и придираться". - Да от тебя самого и узнала. Это же малюсенький театр с маленьким залом. И орхидеи нам дарят нечасто, так, по букетику раз в десять лет, а уж охотники смотреть по два спектакля сразу и вовсе наперечет! - И тут же не удержалась, спросила: - Очень скучно было, Осси? Я имею в виду спектакль, просмотреть его два раза без перерыва? Или тебе временами все-таки было интересно? - Это был самый томительный день моей жизни, - без запинки ответил он. И тут же его суровое лицо преобразилось, расплывшись в чудесной улыбке, словно ему на секунду удалось проскользнуть между прутьями камеры, где он был заключен. - Ты, между прочим, была неподражаема, - добавил он. На этот раз эпитет не вызвал в ней протеста. - Разбей машину, Осси! Счастливее мне уже не бывать! И прежде чем он успел остановить ее, она схватила его руку и крепко поцеловала костяшку большого пальца. Дорога была прямой, но вся в выбоинах, окрестные холмы и деревья припорошила белая цементная пыль. А они были замкнуты в своем мирке, и близость других движущихся предметов делала этот мирок еще интимнее. Она была предана ему и в мыслях, и в той легенде, которая творилась сейчас. Она была подругой солдата, сама учившаяся военному ремеслу. - А теперь скажи мне вот что. Пока ты играла в "Барритиэтр", тебе, кроме орхидей, не дарили каких-нибудь подарков? - Коробку, - ответила она взволнованно и сразу, даже не сумев притвориться, что думает, вспоминает. - Расскажи, пожалуйста, какую коробку. Этого вопроса она ждала и потому быстро состроила недовольную мину, думая, что это ему должно понравиться. - Это был розыгрыш. Какая-то сволочь прислала мне в театр коробку. Все честь по чести, заказной бандеролью. - В какой день это было? - В субботу. В тот самый день, когда ты пришел на утренник и присох там в зале. - Что было в коробке? - Ничего. Пустая коробка от ювелира. Заказная бандероль - и ничего. - Как странно. А надпись на бандероли? Ты изучила ее? - Написано все было синей шариковой ручкой. Большими буквами. - Но бандероль была заказная. Там должен значиться и отправитель. - Неразборчивое что-то. Похоже на "Марден". Или "Хордерн". Какой-то местный отель. - Когда ты вскрыла бандероль? - В моей гримуборной в перерыве между спектаклями. - Ты была одна? - Да. - И что ты решила? - Решила, что кто-то мстит мне за мои политические убеждения. Такое уже случалось. Письма с грязными ругательствами: "негритянская подстилка", "пацифистка проклятая", "коммунистка". Вонючие хлопушки, брошенные в окно моей гримуборной. Я подумала, что коробка из той же оперы. - Ты не связала пустую коробку с орхидеями? - Мне понравились орхидеи, Осси! Мне понравился ты! Он затормозил. Затор возле какой-то стройки. Кругом ревут грузовики. В первую секунду она подумала, что мир перевернулся и сейчас он прижмет ее к груди - так странно, так бешено вдруг забилось сердце. Но нет. Вместо этого он потянулся к кармашку на дверце и достал оттуда заказную бандероль - запечатанный конверт из плотной бумаги с чем-то твердым внутри - точное повторение того конверта. Почтовый штемпель: Ноттингем, 25 июня. На лицевой стороне синей шариковой ручкой выведено ее имя, адрес "Барритиэтр". Вместо адреса отправителя, как и тогда, на оборотной стороне неразборчивые каракули. - Теперь создадим легенду, - спокойно объявил Иосиф, наблюдая, как недоуменно она вертит в руках конверт. - На действительное событие накладывается вымысел. Она сидела так близко от него, что, боясь выдать себя, промолчала. - После сумасшедшего дня, каким он и был на самом деле, ты у себя в уборной в перерыве между двумя спектаклями. Бандероль еще не распечатана и интригует тебя. Сколько времени у тебя еще в запасе до выхода на сцену? - Минут десять. Или даже меньше. - Очень хорошо. Теперь вскрой конверт. Она украдкой покосилась на него - взгляд его был устремлен вперед, к незнакомому горизонту. Она опустила глаза, повертела конверт и, сунув палец в щель, надорвала его. Коробка от ювелира, точно такая же, только поувесистей. Маленький белый незаклеенный конвертик. В нем картонная белая карточка. На карточке надпись: "Иоанне, духу свободы". И дальше: "Я потрясен. Я люблю тебя". Почерк определенно тот же. Только вместо подписи "М" крупными буквами выведено "Мишель" с уверенным росчерком в конце, как бы подчеркивающим значимость имени. Она потрясла коробку, и внутри что-то негромко и интригующе стукнуло. - Поджилки трясутся, - пошутила она, но не смогла этим снять напряжения ни у себя, ни у него. - Открыть? А что там? - Откуда мне знать? Поступай по собственному усмотрению. Она приподняла крышку. В шелковом гнезде лежал тяжелый золотой браслет с синими камнями. - Боже! - негромко вскрикнула она и захлопнула крышку. - Чего от меня за это потребуют? - Очень хорошо. Это твоя первая реакция, - моментально откликнулся Иосиф. - Глянула, сказала "боже" и захлопнула крышку. Запомни, как это было. В точности запомни. Так ты отреагировала, теперь так и будет. Снова открыв коробку, она осторожно вынула браслет и взвесила его на ладони. Но весь ее опыт с драгоценностями ограничивался фальшивыми побрякушками театрального реквизита. - Он настоящий? - спросила она. - К сожалению, здесь не присутствуют эксперты, способные представить тебе квалифицированное заключение. Делай собственные выводы. - Он старинный, - наконец решила она. - Хорошо. Ты решила, что он старинный. - И тяжелый. - Старинный и тяжелый. Не чепуховая рождественская побрякушка, не бижутерия для подростков. Солидная вещь. Что же дальше? Его нетерпение отдалило их друг от друга: она такая осторожная, взволнованная, а он такой практичный. Она осмотрела застежку, пробу, хотя в пробах и не разбиралась. Легонько ногтем поскребла металл. Он был глянцевитый, мягкий. - Тебе очень некогда, Чарли. Через полторы минуты тебе пора на сцену. Как ты поступишь? Оставишь его в гримуборной? - О, нет, конечно! - Тебя зовут. Пора, Чарли. Ты должна решить. - Не дави на меня! Я дам его на сохранение Милли. Милли - моя дублерша. И суфлерша. Предложение его никак не устроило. - Ты ей не доверяешь. Близкая к отчаянию, она сказала: - Я спрячу его в туалете. За бачком. - Слишком явно. - В мусорной корзине. И прикрою мусором. - Кто-нибудь придет и выкинет мусор. Думай. - Осси, хватит с меня... Я положу это за баночки с гримом. Правильно! На полку. Там годами никто не прибирает. - Прекрасно. Ты прячешь это на полке и торопишься на выход. Опаздываешь. Чарли, Чарли, куда ты запропастилась? Занавес поднимается. Так? - Ладно, - сказала она и перевела дух, вздохнула шумно, как паровоз. - Что ты чувствуешь? Теперь. Что думаешь о браслете, о том, кто подарил его? - Ну... я... в ужасе... разве не понятно? - Почему же ты в ужасе? - Да потому, что не могу принять это... такое сокровище... то есть такую дорогую вещь. - Но ты уже приняла ее. Ты пошла на это, ты ее спрятала. - Только до конца спектакля. - А потом? - Потом отдам этот браслет. Неужто же нет! Он, видимо, тоже почувствовав облегчение, перевел дух, будто слова ее наконец подтвердили давнее его убеждение. - Ну, а пока что ты чувствуешь? - Потрясена. Поражена. Что еще я могу чувствовать? - Он в нескольких шагах от тебя, Чарли. Его глаза устремлены на тебя и излучают страсть. Уже третий спектакль подряд он здесь. Он шлет тебе орхидеи и драгоценности, уже дважды он признался тебе в любви. Один раз - просто в любви, другой раз - в бесконечной. Он красив. Гораздо красивее меня. В раздражении своем она не стала пока протестовать, что он опять заговорил с ней тоном властным и требовательным. - Тогда я поступлю так, как подсказывает мне сердце, - сказала она и, чувствуя, что поймана в ловушку и говорит не то, решительно добавила: - Но кто выиграл, мы еще посмотрим. Тихонько, словно боясь ее потревожить, Иосиф нажал на стартер. Дневной свет померк, поток транспорта поредел, превратившись в прерывистую, пунктирную линию одиноких запоздалых машин. Они ехали берегом Коринфского залива. По свинцовой воде на запад тянулась вереница стареньких танкеров - казалось, их как магнитом притягивало зарево последних закатных лучей. Впереди над ними в сумерках обозначился темный силуэт горной гряды. Дорога расщеплялась, и они поехали по той, что поднималась в гору; длинной спиралью, виток за витком устремлялась она вверх, к небесной пустоте. - Помнишь, как я аплодировал тебе? - спросил Иосиф. - Помнишь, давали занавес, опять и опять, а я все стоял и хлопал? "Да, Осси, помню". Но она побоялась произнести это вслух. - Ну а теперь запомни еще и браслет. Она запомнила. Вообразила это для него: подарок, который следует вернуть неизвестному красавцу-благодетелю. Спектакль окончен, она выходит на аплодисменты и, как только освобождается, сразу же бежит к себе в гримуборную, достает из тайника браслет, в считанные минуты разгримировывается, кое-как напяливает на себя одежду, чтобы поскорее отправиться к нему. До сих пор безропотно принимавшая его версию, Чарли вдруг осеклась - на помощь, пускай с опозданием, пришел здравый смысл: - Минутку... погоди... послушай, почему бы ему не отправиться ко мне? Он же все это затеял. Так почему бы мне не остаться в уборной, дожидаясь его появления, вместо того чтоб рыскать самой в поисках его? - Возможно, он собирается с духом. Он слишком благоговеет перед тобой, разве нет? Ты совершенно ошеломила его. - Ну так я могу и подождать какое-то время. - Как ты собираешься поступить, Чарли? Что ты мысленно говоришь этому человеку? - Говорю: "Заберите это назад, я не могу это принять", - с большой убедительностью произнесла она. - Хорошо. А ты не боишься, что он может исчезнуть, раствориться в ночи и никогда больше не появиться, оставив тебя с этой драгоценностью, от которой ты так искренне желаешь избавиться? Смущенно, нехотя она согласилась отправиться на поиски. - Но как его найти? Где ты будешь искать в первую очередь? - Через заднюю дверь выйду на улицу, а потом за угол - к главному входу. Подожду там, пока он выйдет. - Почему ты не выйдешь вместе со всеми? - Потому что там толпа. Пока я буду пробираться через нее, он уйдет. Он обдумывал ее слова. - Тогда тебе понадобится плащ, - сказал он. И здесь он был прав. Она забыла, какой дождь лил в Ноттингеме в тот вечер, прекращался и опять припускал, и так весь спектакль. Надо начинать заново. Моментально переодевшись, она накинула свой новый плащ - длинный, французский, купленный на распродаже в "Либертиз", завязала узлом пояс и вышла под дождь за угол к главному входу. - И увидела там, что половина зрителей столпилась под навесом и пережидает дождь, - прервал ее Иосиф. - Чему ты улыбаешься? - Мне нужен платок на голову. Помнишь, желтый платок от "Йейгера", я купила его на деньги, полученные на телевидении. - Отметим также, что, как бы ты ни спешила отделаться от браслета, ты все же не забыла про желтый платок. Хорошо. В плаще, в желтом платке Чарли выскакивает под дождь в поисках своего чересчур пылкого поклонника. Возвращается в переполненный вестибюль, может быть, зовет его: "Мишель, Мишель!" Да? Прекрасно. Однако кричи не кричи, Мишеля там нет. Что ты делаешь? - Ты написал это все, Осси? - Неважно. - Я возвращаюсь к себе в уборную. - А тебе не приходит в голову поискать его в зале? - Да, черт возьми, конечно! Пришло! - Через какую дверь ты войдешь? - Ведущую в партер. Ты же сидел в партере. - В партере сидел Мишель. Ты подойдешь к двери, пощупаешь засов. Ура, дверь поддается! Мистер Лемон еще не запер ее. Ты входишь в пустой зал и медленно идешь по проходу. - И вот он передо мной, - негромко сказала она. - Боже, какая пошлость! - Но она годится. - Да, годится. - Потому что он действительно сидит в зале на том же месте, в первом ряду, в середине. И не сводит глаз с занавеса, словно надеется усилием воли опять поднять его и увидеть на сцене свою Иоанну, которую любит бесконечно. "Я хочу домой, - думала она. - Хочу остаться совсем одна, хочу заснуть в своем отеле. Сколько раз на дню можно искушать судьбу?" Потому что теперь, описывая ее нового поклонника, он явно говорит и увереннее, и как бы с большей доверительностью. - Минутку ты медлишь, потом окликаешь его по имени: "Мишель"! Имя - это единственное, что тебе известно о нем. Он оборачивается, глядит на тебя, но не делает движения тебе навстречу. Не улыбается, не приветствует тебя, никак не использует свое незаурядное обаяние. - Так что же он делает, этот мерзавец? - Ничего. Глядит на тебя глубоким пламенным взором, как бы вызывая тебя на разговор. Ты можешь счесть его гордецом или романтиком, но ясно одно - он не из разряда обычных людей, и он, уж конечно, не будет ни оправдываться, ни стесняться. Он пришел бросить тебе вызов. Он молод, европеизирован, хорошо одет. Человек действия, обеспеченный человек, без малейших признаков застенчивости. Вот так. - Иосиф говорил теперь от первого лица. - Ты направляешься ко мне, идешь по проходу, уже догадываясь, что разговор будет не таким, как ты воображала. Не я, а ты должна будешь объясняться. Ты вынимаешь из кармана браслет. Протягиваешь мне. Я неподвижен. Дождевые струйки очень идут тебе. Дорога, петляя, шла в гору. Властность его тона и завораживающая монотонность поворотов заставляли ее все глубже погружаться в этот лабиринт. - Ты говоришь что-то. Что именно? Не дождавшись ее ответа, он предложил свой собственный: - "Я с вами незнакома. Спасибо, Мишель, я польщена, но я вас не знаю и не могу принять этот подарок". Ты так скажешь? Наверное, так. А может быть, как-нибудь и лучше. Она с трудом понимает, что он говорит. Она стоит перед ним в зале, протягивает ему коробку, глядя в его темные глаза. "И мои новые сапоги, - думает она, - длинные, коричневые, те, что я сама подарила себе на Рождество. Теперь дождь испортил их, но какая разница?" Иосиф продолжил свою волшебную сказку: - Я все еще не произнес ни слова. А ты по своему актерскому опыту отлично знаешь, что паузы сближают собеседников. Если этот несчастный не хочет говорить, то как должна поступить ты? Тебе ничего не остается, как продолжать говорить самой. Скажи теперь, с какими словами ты обращаешься ко мне. Разбуженное воображение борется в ней с непривычной застенчивостью. - Я спрашиваю его, кто он. - Меня зовут Мишель. - Это я знаю. Мишель, а дальше как? - Ответа нет. - Я спрашиваю тебя, зачем ты приехал в Ноттингем. - Чтобы влюбиться в тебя. Дальше! - О господи, Осси... - Дальше! - Но он не должен мне это говорить! - Тогда говори ты! - Я спорю с ним. Убеждаю его. - Так, произнеси эти слова. Он ждет, Чарли! Говори! - Я бы так сказала... - Как? - Послушайте, Мишель... Так мило с вашей стороны... я так польщена... но вы меня простите... подарок слишком дорогой. Иосиф был разочарован. - Чарли, ты должна придумать что-нибудь поубедительнее, - сухо и недовольно сказал он. - Он араб - даже если ты еще не знаешь этого, то догадываешься, - и ты отвергаешь его подарок. Постарайся представить себе ситуацию. - Это было бы нечестно по отношению к вам, Мишель... Такие увлечения актрисами, актерами случаются сплошь и рядом, они в порядке вещей... Неразумно губить свою жизнь... во имя иллюзии. - Хорошо. Продолжай. Теперь отыскивать слова стало легче. Насилие ее раздражало, как раздражала воля любого режиссера, но то, что оно возымело действие, отрицать было бессмысленно. - Ведь в этом суть нашей профессии, Мишель: мы создаем иллюзию. Публика занимает места в ожидании чуда, в надежде, что ее очаруют иллюзией. А актеры выходят на сцену в надежде очаровать. Что и произошло. И я не могу принять подарок... Мы обманули вас. Вот и все. Театр - это шулерство, Мишель. Вы понимаете, что это значит? Что такое шулерство? Вас провели. - Я все еще не говорю ни слова. - Так заставь его сказать что-нибудь! - Зачем? Ты уже почувствовала неуверенность? Разве ты не ощущаешь ответственности за меня? Молодой парень, вот такой, как я, красивый, сорит деньгами, тратя их на орхидеи, на драгоценности... - Конечно, ощущаю ответственность! Я же сказала! - Так защити меня! - Голос его был настойчивым, нетерпеливым. - Я и пытаюсь! - Браслет этот обошелся мне в сотни фунтов. Как ты считаешь - в тысячи. Возможно, я украл его для тебя. Убил. Заложил полученное наследство. И все ради тебя. Я опьянен, Чарли! Будь милостивой! Прояви свою власть! Мысленно Чарли видела, как садится рядом с Мишелем. Ее руки сложены на коленях; она наклоняется к нему, стараясь убедить, растолковать. Заботливо, по-матерински, по-сестрински. Дружески. - Я говорю ему, что он будет разочарован, если узнает меня поближе. - Точные слова, пожалуйста! Она перевела дух и ринулась, как в воду: - Послушайте, Мишель, я обычная девчонка, живущая в долг, и, поверьте, совсем не похожа на Жанну д'Арк. Я не девственница и не солдат, и с тех пор, как меня вышибли из школы из-за... Нет, про это не надо. Я Чарли, несчастная потаскушка, из тех, каких в Европе тьма-тьмущая. - Прекрасно. Дальше. - И бросьте эти глупости, Мишель. Просто я хочу вам помочь, ясно? Поэтому возьмите это назад и берегите ваши деньги и ваши иллюзии, а вообще - спасибо. В самом деле - спасибо! Большое спасибо. От всей души. - Но ты не хочешь, чтоб он берег свои иллюзии! - сухо возразил Иосиф. - Или хочешь? - Ну пускай тогда так: "Оставьте ваши иллюзии". - Ну а под конец ты что сделаешь, чем закончишь? - Тем и закончу. Положу браслет на кресло рядом с ним и уйду. Спасибо и все прочее, и - пока! Ноги в руки, и айда на автобусную остановку, тогда еще успею к волокнистому цыпленку в гостинице. Лицо Иосифа выразило изумление, а рука, оставив руль, поднялась в сдержанно-умоляющем жесте. - Но, Чарли, как ты можешь так обращаться со мной? Да знаешь ли ты, что этим, возможно, толкаешь меня на самоубийство? Или на то, чтобы скитаться одному всю ночь напролет под дождем по улицам Ноттингема, в то время как ты будешь нежиться в постели в окружении моих орхидей и любовных записок в элегантном отеле! - Элегантном? Клоповник несчастный! - Неужели у тебя нет чувства ответственности? У тебя, защитницы всех угнетенных? Ответственности за парня, которого ты пленила своей красотой, талантом, пылкостью революционерки? Она попыталась остановить его, но он не дал ей это сделать. - У тебя доброе сердце, Чарли. Другие на твоем месте могли бы принять Мишеля за хитрого соблазнителя. Только не ты. Ты веришь в людей. И соответственно говоришь в тот вечер с Мишелем. Мысль о себе тут не присутствует. Ты искренне растрогана его поступком. Впереди на горизонте обозначились очертания полуразрушенной деревеньки, венчающей собой подъем. Потом промелькнули огни таверны. - Так или иначе, твои слова неуместны. Ведь Мишель наконец-то решился заговорить с тобой, - сказал Иосиф, бросив на нее быстрый оценивающий взгляд. - Заговорить с мягким приятным акцентом, полуфранцузским-полуэкзотическим, обратиться к тебе откровенно и без всякого стеснения. Нет, он не собирается спорить с тобой, но ты его идеал, он жаждет стать твоим любовником и лучше всего - незамедлительно, для него ты Иоанна, хоть ты и сообщила ему, что тебя зовут Чарли. Он просит тебя поужинать с ним. Если после ужина тебе все-таки захочется его прогнать, что ж - тогда он будет решать, как быть с браслетом. Нет, говоришь ты, браслет он должен забрать сейчас, любовник у тебя есть, а кроме того, не смешите меня, где это в Ноттингеме в половине одиннадцатого можно поужинать, да еще в такой промозглый субботний вечер! Верно я говорю? Звучит правдоподобно? - Да уж! - не поднимая глаз, хмуро подтвердила она. - И насчет ужина. Ты ведь согласна, что поужинать в Ноттингеме представляется тебе вещью совершенно нереальной? - Только в китайском ресторане или рыбой с картошкой. - И все же ты уже пошла на опасную уступку! - Каким образом? - Она была уязвлена. - Ты возразила, исходя из практических соображений: "Мы не можем поужинать вместе, потому что нет подходящего ресторана". С тем же успехом ты могла бы сказать, что не можешь переспать с ним, так как нет подходящей постели. Мишель это чувствует. Он отметает все твои возражения. Он знает место, он уже все устроил. Итак, поужинать можно. Почему бы и нет? Съехав с автострады, Иосиф подкатил к покрытой гравием площадке возле таверны. Ошеломленная таким стремительным броском из выдуманного прошлого к действительному настоящему, странно возбужденная всеми этими утомительными упражнениями и успокоенная сознанием того, что в конце концов Мишель все же не увлек ее, Чарли не шевелилась. Не шевелился и Иосиф. Она повернулась к нему и в мерцании рекламных огней уловила направление его взгляда. Он глядел на ее руки, все еще сцепленные на коленях: правая рука лежала сверху. Его лицо, насколько она могла разглядеть в неверных отблесках реклам, было суровым, застывшим. Потянувшись к ней, уверенным и быстрым движением хирурга он сжал ей правую кисть и, отведя ее в сторону, приоткрыл другую руку - переливаясь в темноте, на ней сверкал золотой браслет. - Ну что ж, поздравляю, - заметил он. - Вам, англичанкам, палец в рот не клади! Она сердито отняла руку. - А в чем дело? - отрезала она. - Ревнуешь, что ли? Но он не обиделся. Лицо его не выражало ничего. "Кто ты? - в безнадежной тоске думала она. - Ты это он? Или ты это ты? Или вообще никто?" Глава 9 И все же, хотя она легко могла предположить совсем иное, не о ней думал в эту ночь Иосиф, да и Курц тоже, как, разумеется, и Мишель. Задолго до того, как Чарли и ее мнимый любовник навсегда распрощались с виллой в пригороде Афин, а значит, когда они еще, согласно легенде, покоились в объятиях друг друга, убаюкивая свою страсть, Курц и Литвак сидели, целомудренно разделенные проходом, в креслах самолета "Люфтганзы" на пути в Мюнхен, являя собой подданных двух различных держав: соответственно Франции и Канады. Немедленно после приземления Курц поспешил в Олимпийскую деревню, где его с нетерпением ожидали так называемые фотографы-аргентинцы, Литвак же - в отель "Байериш Хоф", где его встретил эксперт, известный ему лишь как Джейкоб, меланхоличный, не от мира сего парень в засаленной замшевой куртке и с кипой крупномасштабных карт в дешевой пластмассовой папке. Под видом геодезиста Джейкоб перед тем в течение трех дней проводил тщательные исследования на автостраде Мюнхен-Зальцбург. Задача состояла в том, чтобы выяснить действие в различных погодных и транспортных условиях некоторого количества взрывчатки, подложенной на обочину рано утром в один из будних дней. За несколькими чашечками отличного кофе в гостиной отеля они обсудили предварительные расчеты Джейкоба, а затем, наняв машину, медленно проделали вдвоем все сто сорок километров означенного пути, раздражая своей медлительностью водителей спешащих автомобилей и останавливаясь почти всюду, где только можно было останавливаться и даже кое в каких местах, где останавливаться не разрешалось. Из Зальцбурга Литвак один отправился в Вену, где его ожидал новый десант - свежий транспорт и свежие лица. В звукоизолированном зале израильского посольства Литвак проинструктировал этих людей, после чего, попутно сделав еще ряд дел не столь значительных, в частности прочитав последние сообщения из Мюнхена, на разбитом экскурсионном автобусе препроводил их к югославской границе, где его подопечные с увлеченностью истинных сезонных туристов осмотрели ряд городских автопарков, железнодорожных вокзалов и живописных рыночных площадей, а совершив это, рассредоточились по нескольким скромным пансионам в районе Филлаха. Расставив, таким образом, свои сети, Литвак поспешил в Мюнхен, чтобы стать свидетелем решающих приготовлений. * * * До прибытия Курца и передачи дела в его руки допрос Януки шел уже четвертый день и шел как по маслу, что даже раздражало. - В запасе у вас самое большее шесть дней, - еще в Иерусалиме предупредил Курц двоих ответственных за допрос. - После этого ваши ошибки, как и его, будут лишь множиться. Работу эту Курц любил. И если бы он умел одновременно делать не два дела, что было ему привычно, а целых три, он, конечно, занялся бы допросом сам. Но за неимением другого выхода он выбрал в качестве доверенных лиц двух крепко сбитых мастеров мягкой тактики, известных своими скрытыми актерскими способностями и общим выражением мрачноватого добродушия. Хоть они и не были родственниками и никто никогда не подозревал их в противоестественной склонности друг к другу, они работали в паре так долго, что черты их приобрели сходство, как у близнецов, и когда по вызову Курца они явились на улицу Дизраэли для разговора, их руки лежали на краешке стола совершенно одинаково, как лапы двух больших псов. Поначалу он разговаривал с ними очень строго, так как завидовал им и считал, что задание они провалят. Лишь намекнув на предстоящую операцию, он велел им изучить досье Януки и не появляться у него до тех пор, пока малейшие детали не будут им досконально известны. Придя к Курцу в следующий раз - по его мнению, слишком рано, - они сами подверглись строжайшему допросу. Курц выведывал у них все - о детстве Януки, о его привычках и образе жизни, стараясь поставить их в тупик. Но отвечали они безукоризненно. Тогда он с неохотой призвал "Комитет чтения и письма" в лице мисс Бах, литератора Леона и старины Швили, за прошедшие недели сумевших пообломать свои рога, притереться друг к другу и сработаться в прекрасно спаянный коллектив. Инструкция Курца, в которой он сформулировал стоявшую перед ними задачу, была образцом нечеткости. - Мисс Бах назначается ответственной, - сказал он, представив им новых сотрудников, - все нити она держит в своих руках. - После тридцати пяти лет практики он все еще говорил на ужасающем иврите. - Мисс Бах обрабатывает черновой материал по мере его поступления на монитор, она готовит сводки для оперативников, дает указания Леону. Она проверяет его сочинения на предмет их соответствия нашему замыслу. Как только мисс Бах завизирует текст, она созывает совещание с Леоном и господином Швили. (Швили и не помнил, когда его называли господином.) На этом совещании решается вопрос о бумаге, чернилах, ручке, настроении и физическом состоянии отправителя или отправительницы в рамках легенды. В приподнятом он или она настроении или же, наоборот, подавленном. Сердится ли он или она на получателя. Каждую деталь ваша группа всесторонне рассматривает и обсуждает. - Постепенно, несмотря на явное стремление их нового шефа скорее подразумевать информацию, чем сообщать ее, ответственные за допрос начали различать общие контуры замысла, частью которого они теперь становились. - Не исключено, что для мисс Бах удастся раздобыть образец почерка в виде письма, открытки, дневниковой записи, чтобы было на что опереться. Но, может быть, она и не получит такого образца. - Правая рука Курца кинула им через стол по очереди каждую из этих возможностей. - Когда все эти тонкости будут учтены, господин Швили приступит к изготовлению своей подделки. Подделки мастерской. Господин Швили не просто занимается подделками, он мастер своего дела. - Сказано это было внушительным тоном, как нечто весьма существенное. - Закончив работу, господин Швили передает ее в собственные руки мисс Бах. Для дальнейшей проверки, для проставления отпечатков пальцев, наклеивания необходимых марок и хранения. Вопросы? Улыбаясь своей застенчивой улыбкой, ответственные за допрос заверили его, что вопросов у них нет. - Начинайте с конца, - рявкнул им вслед Курц. - А началом займетесь позже, если будет время. Прочие совещания были посвящены более сложной проблеме: как заставить Януку подчиниться их замыслу за такой короткий срок. Еще раз попробовали прибегнуть к помощи психологов - излюбленному средству Гаврона; их недовольно выслушали и указали на дверь. Лекцию о новых наркотических и психотропных препаратах сочли более интересной и в спешном порядке начали отыскивать коллег, которым эти снадобья сослужили на допросах добрую службу. Таким образом, в тщательно продуманную долговременную программу действий Курц, как всегда, включил детали, сообщавшие ей привкус импровизации, которую он и все участники операции так любили. Все приказы были согласованы. Ответственных за допрос Курц отправил в Мюнхен заблаговременно, чтобы те могли отрепетировать свои шумовые и световые эффекты и ввести в курс дела охранников. Они прибыли в Мюнхен как джазовый дуэт - с тяжелой аппаратурой в металлических футлярах, в костюмах, как у Луи Армстронга. Спустя два дня к ним присоединилась группа Швили, скромно занявшая нижнюю квартиру и отрекомендовавшаяся специалистами в области филателии, приехавшими на большой аукцион. У соседей эта версия ни малейших подозрений не вызвала. "Евреи, - говорили они друг другу, - но кто в наши дни придает этому значение? Деляги, но чего же другого от них и ждать?" Вместе с ними, вкупе с портативным компьютером мисс Бах, магнитофонами, наушниками и ящиками консервов, прибыл и худощавый парень, именуемый "пианист Самуил" и прикомандированный к личной команде Курца в качестве мастера телетайпной связи. В потайном кармане своего стеганого жилета Самуил носил огромный кольт, постукивавший о стол при передачах, что не мешало Самуилу с ним никогда не расставаться. Тихий нрав Самуила делал его как бы двойником Давида, афинского связиста. Распределение комнат было поручено мисс Бах. Леону, из-за его тихого характера, она выделила детскую. На ее стенах олень с влажными глазами мирно щипал огромные ромашки. Самуилу досталась кухня, выходящая, естественно, на задний двор, куда он вывел антенну, развесив на ней свои детские носочки. Но когда Швили увидел предназначавшуюся ему комнату, совмещавшую функции спальни и кабинета, он сразу выразил крайнюю степень недовольства: - Но свет! Поглядите только на это освещение. Да при таком освещении не подделать письма даже для подслеповатой старушки! Нервный, как и подобает истинному художнику, Леон моментально спасовал перед этим натиском, а практичная мисс Бах молниеносно поняла задачу: Швили требуется дневной свет - и не только для работы, но ввиду длительного заключения, которому он подвергся, и для его душевного равновесия. Не теряя времени, она позвонила наверх, явились аргентинцы, пошвыряли под ее надзором мебель, как детские кубики, в результате чего стол Швили оказался в эркере гостиной с видом на зеленые деревья и небесный простор. Мисс Бах собственноручно повесила ему сетчатую занавеску, особо толстую, для уединенности, и приказала Леону удлинить провод его роскошной итальянской настольной лампы. Потом по кивку мисс Бах они оба оставили его, хотя Леон тайком из-за двери следил за ним. Полюбовавшись закатом, Швили вытащил свои драгоценные перья, чернила и прочие принадлежности и аккуратно разложил их по местам, словно наутро ему предстоял важный экзамен. Затем он снял запонки и медленно потер руки, согревая их, хотя в доме было достаточно тепло даже и для старого заключенного. После этого он снял шляпу и по очереди потянул каждый палец, с легким пощелкиванием разминая суставы. А потом стал ждать, как ждал всю свою сознательную жизнь. Знаменитость, которую все они готовились встречать, прибыла в Мюнхен через Кипр без опоздания, в тот же вечер. Фоторепортеры не толпились у трапа, потому что звезду несли на носилках санитар и частный доктор. Доктор был настоящий, чего нельзя было сказать о его паспорте; что же до Януки, то он преобразился в бизнесмена из Никозии, привезенного в Мюнхен для операции на сердце. Это подтверждалось внушительной кипой медицинских свидетельств, которые германские власти в аэропорту не удостоили даже взглядом. Само за себя говорило лицо больного - измученное и безжизненное. Карета "Скорой помощи" с больным и сопровождающими лицами устремилась в направлении городской больницы, но потом вдруг свернула в боковую улицу и, словно произошло самое худшее, встала возле дома знакомого гробовщика. После чего обитатели Олимпийской деревни видели, как два аргентинца и еще какие-то их приятели вытащили из побитого микроавтобуса плетеную корзину, наподобие бельевой, с надписью: "Осторожно, стекло!" - и отволокли ее к грузовому лифту. "Все оборудование покупают, - говорили соседи. - И так, наверное, у них повернуться негде!" Соседи еще шутили, прикидывая, не станут ли евреев внизу раздражать их музыкальные пристрастия - евреи ведь обычно такой придирчивый народ. Поднявшись к себе, аргентинцы между тем распаковали свою корзину, чтобы с помощью доктора удостовериться, не причинила ли дорога вреда ее содержимому. В считанные минуты Януку переложили на мягкий, обитый ватой пол их святилища, где ему и предстояло прийти в себя примерно через полчаса, хотя, конечно, темный мешок на голове мог этот процесс значительно замедлить. Доктор вскоре отбыл. Совестливый человек, он, опасаясь за будущее Януки, заручился у Курца заверениями, что ему не придется поступаться своими медицинскими принципами. Как и следовало ожидать, менее чем через сорок минут Янука стал натягивать и рвать на себе путы - вначале те, что стягивали его руки, затем те, что были на коленях, потом все разом - точно бабочка, силящаяся прорвать кокон, однако, быстро осознав, что пленен окончательно и бесповоротно, затих, осмысливая свое положение, после чего издал негромкий пробный стон. Затем Янука, видно мучимый какими-то ужасными страданиями, совершенно неожиданно дал себе волю и испустил один за другим несколько душераздирающих воплей, напрягся, скорчился и принялся кататься по полу с такой силой, что его тюремщики лишний раз порадовались крепости пут. Понаблюдав за всем этим, ответственные за допрос решили подождать, пока пленник не угомонится, а до тех пор предоставили действовать охране. Наверное, голова Януки была забита жуткими историями о жестокости израильтян. Наверное, в смятении своем он ждал, что пророчества начнут сбываться и жестокость эта проявится на деле. Но охранники не доставили ему такого удовольствия. Они получили инструкции хранить угрюмо-неприступный вид, соблюдать дистанцию и не причинять Януке вреда, что они в точности и выполняли, как бы трудно им это ни давалось - в особенности капризному ребенку Одеду. С момента позорного пленения Януки темные глаза Одеда застилала ненависть. С каждым днем он бледнел и мрачнел, а на шестой день плечи его и вовсе согнулись от непосильного бремени выносить присутствие под их кровом целого и невредимого Януки. Наконец Янука вроде бы опять погрузился в беспамятство, и тогда ответственные за допрос решили, что пора начинать: воспроизводя звуки просыпающейся утренней улицы, защелкали выключателями ламп дневного света и, хотя на самом деле не пробило и полуночи, принесли ему завтрак, громко приказав охранникам развязать Януку, "чтобы он поел по-человечески, а не как собака". Затем они заботливо сняли с его головы мешок, потому что для первого знакомства неплохо было продемонстрировать ему добрые нееврейские лица, склонившиеся над ним с отеческой заботливостью. - Это все больше не понадобится, - негромко сказал один из них охранникам, в сердцах отшвыривая веревки и мешок. Символический жест! Охранники удалились - Одед при этом особенно хорошо разыграл неохоту, - и Янука согласился выпить кофе в присутствии своих новых друзей. А те знали, что пить ему хочется до смерти, потому что сами же и просили доктора перед его уходом вызвать у пленника жажду, - знали, что кофе, независимо от того, что туда подмешать, должно казаться ему райским напитком. Знали они и о том, что мысли Януки сейчас путаются точно в бреду и, следовательно, сознание - во многих важнейших аспектах - беззащитно и спасует, если сыграть, например, на сострадании. После нескольких таких посещений пленника, причем некоторые из них шли с минутным интервалом, ответственные за допрос решили, что пришло время сделать решительный шаг и представиться. Общий замысел их был весьма банален, хотя некоторые детали свидетельствовали о завидной изобретательности. Они объяснили Януке по-английски, что являются наблюдателями от Красного Креста, подданными Швейцарии, присланными в эту тюрьму. Кому именно она принадлежит, этого они ему открыть не могли, но дали ясно понять, что, возможно, Израилю. Они предъявили свои внушительные тюремные пропуска в захватанных пластиковых футлярах; пропу