воему усмотрению. Алчность не была свойственна Алексису, хотя второй брак и повлек за собой затраты, а развод оказался и вовсе сущим разорением. Но он знал, что в наше меркантильное время люди особенно ценят лишь то, за что хорошо заплачено. А к концу докладной он приберег одно любопытное предсказание, которое Курц продиктовал ему буквально слово за словом, а для пущей верности еще заставил и перечитать написанное вслух. Предсказание было не очень точным и потому, строго говоря, бесполезным, но в случае, если бы оно исполнилось, это должно было произвести огромное впечатление. По непроверенным данным, турецкие магометане отправили из Стамбула для нужд антисионистских группировок в Западной Европе большую партию взрывчатки. Через несколько дней ожидается новый террористический акт. Местом действия называют южную Германию. Все пограничные службы и местные полицейские отряды должны быть начеку. Больше ничего разузнать не удалось. В тот же день Алексиса вызвало к себе начальство, и в тот же вечер состоялся весьма секретный телефонный разговор между ним и его близким другом Шульманом, в котором тот, поздравив Алексиса, передал ему ряд новых распоряжений. - Они клюнули, Марти! - возбужденно кричал Алексис по-английски. - Поприжали хвост! Они в наших руках! - Алексис клюнул, - объявил Курц Литваку в Мюнхене, - но нельзя ослаблять вожжи. Почему Гади не поторопит девчонку? - пробормотал он, сердито поглядывая на часы. - Потому что он не хочет больше убивать, вот почему! - воскликнул Литвак. В голосе его была неприкрытая радость. - Думаете, я не вижу этого? Или вы сами не видите? Курц велел ему успокоиться. ОПЕРАЦИЯ Глава 12 Па вершине холма пахло тмином. Иосифу нравилось это место, он отыскал его на карте и привез сюда Чарли на машине, а затем они полезли вверх по склону, решительно прокладывая себе путь между ульями, сплетенными из ивовых прутьев, продираясь между кипарисами, по каменистым пустырям, усеянным желтыми цветами. Солнце еще не добралось до зенита. Вдаль гряда за грядой уходили бурые горы. На востоке Чарли заметила серебряную гладь Эгейского моря, которую вскоре затянуло дымкой, слив с небом. В воздухе пахло смолой и медом, звенели колокольчики коз. Свежий ветерок обжигал Чарли лицо, прибивал легкое платье к телу. Она держала Иосифа за руку, но, погруженный в свои думы, он, казалось, этого не замечал. В какой-то момент ей показалось, что она увидела Димитрия, сидевшего на ограде, у нее вырвалось восклицание, но Иосиф резко предупредил, чтобы она не окликала парня. А в другой момент она могла бы поклясться, что видела силуэт Розы наверху, на фоне неба; Чарли моргнула, а когда снова посмотрела туда, Розы уже не было. Их день до этой минуты складывался по собственной хореографии, и она следовала намеченному Иосифом рисунку танца. Проснулась она рано - у кровати стояла Рахиль и командовала: надень, пожалуйста, другое платье, синее, с длинными рукавами. Чарли быстро приняла душ, а когда вернулась в комнату, Рахиль уже исчезла, а возле подноса с завтраком на двоих сидел Иосиф и слушал по транзистору греческую передачу новостей. Они наскоро поели, перебрасываясь короткими репликами. В холле он расплатился наличными, а счет положил себе в карман. Возле "Мерседеса", когда они снесли вниз свою поклажу, она увидела Рауля, мальчишку-хиппи, колдовавшего ярдах в шести от заднего бампера их машины над мотором тяжело нагруженного мотоцикла, и Розу, которая лежала на боку в траве и жевала булочку. "Интересно, давно ли они здесь и почему охраняют машину?" - подумала Чарли. Проехав с милю, они с Иосифом очутились у древних развалин, где он запарковал машину и провел Чарли через боковой вход: задолго до того, как прочие смертные начнут толпиться и станут в очередь, он проведет с ней еще одну экскурсию по центру Вселенной. Он показал ей храм Аполлона, дорическую стену с высеченными на ней благодарениями богам и камень, который когда-то считался "пупом земли". Иосиф показал ей сокровищницу и беговую дорожку и рассказал о многочисленных войнах за обладание Оракулом. Все - с самым серьезным видом, не так, как во время их посещения Акрополя. У Чарли было такое впечатление, будто он держит в уме перечень достопримечательностей и всякий раз, что-то показав ей, ставит галочку. Когда они вернулись к машине, он протянул ей ключ зажигания. - Чтоб я вела? - спросила она. - А почему бы и нет? Я заметил, что хорошие машины - твоя слабость. Пустынными петляющими дорогами они двинулись на север, и сначала он внимательно следил за тем, как она ведет машину, - точно она сдавала правила вождения, но это не вывело ее из равновесия, как, видимо, и она не вывела из равновесия его, ибо скоро он разложил на коленях карту и перестал обращать на Чарли внимание. Машина была просто мечта. Дорога из асфальтовой стала гравийной - при каждом крутом повороте в воздух вздымалось облако пыли и улетало вдаль, в залитый ярким солнцем дивный пейзаж. Иосиф вдруг сложил карту и сунул ее в карман на дверце машины. - Итак, Чарли, ты готова слушать? - спросил он неожиданно резко, будто по ее милости ему пришлось долго ждать. И возобновил свой рассказ. Они снова были в Ноттингеме и совсем потеряли голову от страсти. Они провели в мотеле две ночи и день, сказал Иосиф, что засвидетельствовано в книге регистрации постояльцев. - Служащие мотеля, если их припрут расспросами, вспомнят влюбленную пару, отвечающую нашим приметам. Наш номер был в западном конце комплекса, и к нему примыкал собственный кусочек сада. В свое время тебя туда доставят, и ты увидишь все своими глазами. Большую часть времени они провели в постели, продолжал он, разговаривали о политике, рассказывали друг другу о своей жизни и занимались любовью. Раза два совершали поездки за город, но взаимное влечение брало верх над любознательностью, и они быстро возвращались в мотель. - А мы что, не могли заняться любовью в машине? - спросила она, пытаясь его расшевелить. - Я люблю неожиданные приключения. - Могу преклониться перед твоим вкусом, но, к сожалению, Мишель застенчив и предпочитает уединенность номера любви под открытым небом. - А что он представляет собой как любовник? - поинтересовалась она. У Иосифа был готов ответ и на это: - Согласно весьма достоверным источникам, он не слишком изобретателен, зато наделен безграничным пылом и весьма силен. - Спасибо, - сухо сказала она. В тот понедельник, продолжал он, Мишель рано утром вернулся в Лондон, а Чарли, у которой репетиция предполагалась только во второй половине дня, осталась с разбитым сердцем в мотеле. Иосиф наспех набросал картину ее страданий. - День мрачный, как похороны. По-прежнему льет дождь. Запомни погоду. Сначала ты так рыдаешь, что не в состоянии стоять на ногах. Ты валишься в еще теплую после него постель и выплакиваешь свое горе. Он обещал тебе на следующей неделе приехать в Йорк, но ты уверена, что никогда в жизни больше его не увидишь. Итак, что же ты делаешь? - И, не давая ей времени на ответ, продолжал: - Ты сидишь перед зеркалом у заставленного всякой ерундой туалетного столика, смотришь на следы, которые его руки оставили на твоем теле, на слезы, которые бегут по твоему лицу. Открываешь ящик и достаешь папку с почтовыми принадлежностями и шариковой ручкой, какими обычно снабжает своих постояльцев любой мотель. И пишешь ему. Рассказываешь про свое состояние. Исповедуешься в своих сокровенных мыслях. На пяти страницах. Первое из многих, многих писем, которые ты ему пошлешь. Написала бы? От отчаяния? Ты же любишь писать письма. - Если бы я знала его адрес, написала бы. - Он оставил тебе парижский адрес. - Иосиф вручил ей листок: табачная лавка на Монпарнасе. Для Мишеля - просьба передать. Фамилия не указана, да она и не нужна. - В ту же ночь ты снова пишешь ему о своем горе из гостиницы "Звездная". Утром, не успев проснуться, опять пишешь. На самой разной бумаге, даже на обрывках. Пишешь на репетициях, в перерывах, в самое неподходящее время, пишешь страстно, бездумно, до конца откровенно. - Он взглянул на нее. - Ты это сделаешь? - переспросил он. - Ты действительно напишешь ему такие письма? "Ну сколько раз можно заверять в одном и том же?" - подумала она. Но он уже пошел дальше. Несмотря на все ее дурные предчувствия - о, радость из радостей! - Мишель приехал не только в Йорк, но и в Бристоль, и более того, - в Лондон, где они провели восхитительную ночь у Чарли в Кэмден-Тауне. - И именно там, - со вздохом удовлетворения заключает Иосиф, словно завершая объяснение сложной математической задачи, - в твоей квартире, на твоей кровати, среди клятв в вечной любви мы с тобой решили поехать отдохнуть в Грецию... Они долго молчали, она вела машину и думала: "Вот мы и здесь. За какой-нибудь час езды перебрались из Ноттингема в Грецию!" - Чтобы снова быть с Мишелем после Миконоса, - иронически заметила она. - А почему бы и нет? - После Миконоса, где был Ал и вся бражка, сменить декорацию, встретиться с Мишелем в Афинах, уехать с ним? - Правильно. - Ал исключается, - заявила она наконец. - Если бы у меня был ты, я бы не взяла Ала на Миконос. Я бы дала ему от ворот поворот. Спонсоры ведь его не приглашали. Он просто приклеился. К тому же сразу с двумя я никогда не шилась. Он тут же отбросил ее возражения. - Мишель верности себе никогда не требовал: он сам не такой и такого ни от кого не ждет. Он - солдат, воюющий против твоего общества, человек, которого в любой момент могут арестовать. Между вашими свиданиями может пройти неделя, а может - и полгода. Ты что же, считаешь, он хочет, чтобы ты жила как монахиня? Вздыхала бы, устраивала истерики, делилась тайнами с подружками? Глупости все это. Ты бы спала с целой армией, если б он тебе велел. Они проехали мимо часовни. - Сбавь скорость, - приказал Иосиф и снова углубился в карту. Вот так. Сбавь скорость. Стоп. Вылезай. Он ускорил шаг. Они прошли мимо каких-то полуразрушенных сараев к заброшенной каменоломне на вершине холма, похожей на вулканический кратер. У входа в каменоломню стояла пустая банка из-под масла. Не говоря ни слова, Иосиф бросил в нее пригоршню мелких камушков, а Чарли смотрела и ничего не понимала. Потом он снял свой красный пиджак с металлическими пуговицами, свернул его и положил на землю. На талии у него в кожаной кобуре, пристегнутой к поясу, висел пистолет - рукоятка под правой подмышкой чуть перетягивала вниз. На левом плече висела вторая кобура, но пустая. Схватив Чарли за руку, он дернул ее вниз, и она села, скрестив ноги по-арабски, рядом с ним. - Продолжаем. Итак, Ноттингем, и Йорк, и Бристоль, и Лондон остались позади. Сегодня - это сегодня, третий день нашего медового месяца в Греции; мы с тобой здесь, мы всю ночь предавались любви в нашей гостинице в Дельфах, рано встали, и Мишель просветил тебя, прочитав еще одну лекцию о колыбели твоей цивилизации. Ты вела машину, и я лишний раз убедился в том, о чем ты не раз говорила мне, а ты говорила, что любишь водить машину и для женщины водишь хорошо. И вот я привез тебя сюда, на вершину холма, но зачем, ты не знаешь. Я, как ты заметила, ушел в себя. Я о чем-то мрачно думаю - возможно, принимаю ответственное решение. Твои попытки узнать, о чем я думаю, меня только раздражают. Что происходит? - недоумеваешь ты. Наш роман развивается? Или ты вызвала чем-то мое раздражение? Я сажаю тебя здесь, рядом с собой, и вдруг вытаскиваю пистолет. Она, будто зачарованная, смотрела, как он ловким движением вынул пистолет из кобуры, и тот стал словно продолжением его руки. - Оказывая тебе великую и особую честь, я намерен познакомить тебя с историей этого пистолета и впервые, - он заговорил медленнее, подчеркивая каждое слово, - упомяну о моем брате, само существование которого - военная тайна, известная лишь немногим из самых преданных людей. Я делаю это потому, что люблю тебя, и потому... - Он умолк. "И потому, что Мишель любит говорить про тайны", - подумала она, но промолчала, не желая ни за что на свете портить ему спектакль. -...потому, что сегодня хочу обратить тебя в нашу веру, завербовать в нашу подпольную организацию. Как часто - в своих многочисленных письмах и в минуты любви - ты умоляла дать тебе возможность доказать свою верность на деле! Сегодня мы делаем первый шаг на этом пути. Она снова увидела, как легко, похоже, безо всяких усилий он превращается в араба. И она, словно завороженная, стала слушать его по-арабски витиеватую речь. - На протяжении всей моей кочевой жизни, - а я вынужден был кочевать, став жертвой сионистских узурпаторов, - мой великий старший брат был для меня путеводной звездой. И за рекой Иордан, в нашем первом лагере, где я учился в школе, которая помещалась в сбитой из жести и полной блох лачуге. И в Сирии, куда мы бежали от иорданских солдат, преследовавших нас на танках. И в Ливане, где сионисты обстреливали нас с моря и бомбили с воздуха, а шииты помогали им. Среди всех выпавших на мою долю бедствий я всегда помнил о моем брате, великом герое, и больше всего на свете жаждал следовать его подвигам, о которых мне шепотом рассказывала моя любимая сестра Фатьма. Теперь Иосиф уже не спрашивал, слушает ли она его. - Я редко его вижу, а если вижу, то в большой тайне. Иногда в Дамаске. Иногда в Аммане. Он зовет: приезжай! И я провожу ночь возле него, впивая его слова, загипнотизированный благородством его души, ясностью мысли вождя, его доблестью. Однажды он вызвал меня в Бейрут. Он как раз вернулся с очень опасного задания, о котором мне известно только, что оно завершилось полной победой над фашистами. И предлагает мне пойти с ним послушать одного крупного политического деятеля из Ливии, человека поразительных ораторских способностей и умения убеждать. Такого красноречия я никогда в жизни не слыхал. Я и по сей день помню его речь. Всем угнетенным народам нашей планеты следовало бы послушать этого великого ливийца. - Пистолет лежал на его ладони. Иосиф протягивал его Чарли, хотел, чтобы она попросила - дай подержать. - С сильно бьющимся сердцем мы вышли на рассвете из тайного убежища, где была лекция, и стали пробираться назад по Бейруту. Рука об руку, как обычно ходят арабы. У меня на глазах были слезы. Брат вдруг остановился и обнял меня - мы так и застыли на тротуаре. Я и сейчас чувствую касание его щеки. Он вынимает из кармана этот пистолет и вкладывает мне в руку. Вот так. - И, схватив Чарли за руку, Иосиф вложил в нее пистолет, но руки не выпустил и направил дуло на стену каменоломни. - "Подарок, - сказал он. - Чтобы мстить. Чтоб помочь освобождению нашего народа. Подарок бойца бойцу. С этим пистолетом я дал клятву на могиле нашего отца". Я просто дара слова лишился. Прохладные пальцы Иосифа продолжали держать ее руку, и Чарли почувствовала, как задрожала ее рука, точно существовала сама по себе. - Чарли, этот пистолет для меня священен. Я говорю тебе это, потому что люблю брата, люблю отца и люблю тебя. Через минуту я буду учить тебя стрелять, но сначала я хочу, чтобы ты поцеловала это оружие. Она посмотрела на Иосифа, потом на пистолет. Его возбужденное лицо приказывало: "Ну же!" Обняв ее другой рукой за плечи, он заставил ее подняться. - Мы любим друг друга, ты не забыла? Мы товарищи, мы служим революции. Наш дух и наше тело едины. Я истинный араб и люблю громкие слова и картинные жесты. Поцелуй пистолет. - Не могу, Осси. Она назвала его Осси, то есть Иосифом, и Иосиф ответил ей: - Ты что, считаешь это английским чаепитием, Чарли? Думаешь, если Мишель - красивый мальчишка, значит, он играет в игрушки? Да откуда ему научиться играть, когда пистолет - это то, что делает его мужчиной! Не сводя глаз с пистолета, она отрицательно покачала головой. Но ее сопротивление не вызвало у него злости. - Послушай, Чарли, вчера вечером в постели ты спросила меня: "Мишель, а где идет война?" И помнишь, что я сделал? Я положил тебе руку на сердце и сказал: "Мы ведем джихад, и война идет здесь". Я твой учитель. Ты никогда еще не была до такой степени готова выполнить миссию. Знаешь, что такое джихад? Она мотнула головой. - Джихад - это то, чего ты искала, пока не встретила меня. Джихад - это священная война. Свой первый выстрел ты совершишь в нашем джихаде. Поцелуй пистолет. Не сразу, но она прикоснулась губами к вороненой стали дула. - Вот так, - сказал он и тотчас отступил от нее. - Отныне это оружие принадлежит нам обоим. Оно - наша честь, наше знамя. Ты в это веришь? Да, Осси, верю. Да, Мишель, верю. Но только никогда больше не заставляй меня это делать. Она невольно провела запястьем по губам, словно они были в крови. Она ненавидела себя, ненавидела его, ей казалось, что она немного свихнулась. - "Вальтер-ППК", - дошли до ее слуха слова Иосифа. - Не тяжелый. Запомни: любое ручное оружие должно отвечать трем требованиям - чтобы его легко было спрятать, нетрудно носить и легко стрелять. Это говорит тебе Мишель. Собственно, он лишь повторяет то, что говорил ему брат. Став у Чарли за спиной, Иосиф развернул ее так, чтобы она оказалась перед целью. Потом обхватил ее кисть пальцами и, не давая согнуть руку, направил дуло пистолета между ее широко расставленных ног. - Левая рука висит свободно. Вот так. - Он приподнял и отпустил ее левую руку. - Глаза открыты. Медленно поднимаешь пистолет, пока он не окажется на одном уровне с целью. Руку с пистолетом держишь прямо. Вот так. Когда я скомандую "огонь", выстрелишь дважды. А пока опусти руку, жди. Она покорно опустила руку с пистолетом, дулом в землю. Он скомандовал "огонь", она вскинула руку, как он велел, нажала на курок, но ничего не произошло. - Еще раз, - сказал он и снял защелку с предохранителя. Она проделала все так же, как и в первый раз, и пистолет дернулся у нее в руке, будто в него самого попала пуля. Она выстрелила вторично, и сердце ее забилось от возбуждения, схожего с тем, какое она чувствовала, когда впервые преодолела на лошади барьер или плавала нагишом в море. Она опустила пистолет; Иосиф снова отдал приказ, она гораздо быстрее вскинула руку и выстрелила дважды, быстро, один выстрел за другим. Потом стала стрелять уже без команды и стреляла, пока не израсходовала всех патронов, а тогда застыла, опустив пистолет, чувствуя, как бьется сердце, и вдыхая запахи тмина и пороха. - Ну как? - спросила она, повернувшись к нему. - Посмотри сама. Она подбежала к банке из-под масла. И уставилась на нее неверящими глазами, потому что в банке не было ни единого отверстия. - Почему так получилось? - возмутилась она. - Прежде всего тебе не следовало держать пистолет одной рукой. Для женщины весом в сто десять фунтов, да еще с тонюсенькими запястьями, это непосильная тяжесть. - Тогда почему же ты не сказал мне, чтобы я держала пистолет двумя руками? - Потому что, если тебя учит Мишель, ты должна стрелять, как он. А он держит пистолет одной рукой. Так стреляет и его брат. Ты что, хочешь, чтобы на тебе стояло клеймо "Сделано в Израиле"? - Но почему же он не знает, как надо стрелять? - рассердилась она и схватила его за руку. - Почему он этого не знает? Почему никто не научил его? - Я же сказал тебе: его учил брат. - Тогда почему брат не научил его как надо? Она требовала ответа. Она была унижена и готова устроить сцену, - почувствовав это, он капитулировал. - Он говорит: "Господь повелел, чтобы Халиль стрелял одной рукой". - Почему? Иосиф пожал плечами, оставив ее вопрос без ответа. Они вернулись к машине. - Брата зовут Халиль? - Да. - Значит, Халиль, - сказала она. - Халиль, - подтвердил он. - Запомни. Как и то, в какой момент его имя было названо. Потому что Мишель любит тебя. Потому что он любит своего брата. Потому что ты поцеловала пистолет его брата и тем самым породнилась с ним. Они стали спускаться с холма - машину вел Иосиф. Она ничего не понимала. Грохот собственных выстрелов все еще звучал в ее ушах. Она чувствовала на губах вкус стали, и когда он указал ей на Олимп, она увидела лишь черно-белые тучи, похожие на атомное облако. Озабоченный не меньше ее, но преследуя свою цель, Иосиф продолжал свой рассказ, нагромождая детали. Она старалась не спать - ради него, но это оказалось выше ее сил. Тогда она положила голову ему на плечо и на какое-то время забылась. Отель в Салониках был допотопной громадой в стиле короля Эдуарда. Их номер с альковом для детей, ванной в двадцать квадратных футов и обшарпанной мебелью двадцатых годов - совсем как у нее дома - находился на самом верхнем этаже. Чарли включила свет, но Иосиф велел его выключить. Им принесли заказанную еду, однако они к ней не притронулись. Он стоял у окна эркера и смотрел на лужайку перед отелем и залитую лунным светом набережную за ней. Чарли сидела на кровати. С улицы время от времени доносилась греческая музыка. - Итак, Чарли... - Итак, Чарли, - тихо повторила она в ожидании продолжения, которое неминуемо должно было последовать. - Ты дала клятву принять участие в моей борьбе. Но в какой борьбе? Как она ведется? Где? Я уже объяснил тебе, во имя чего мы боремся, объяснил тактику; я сказал: мы верим и потому действуем. Я сказал, что террор - это театр и что порой надо потянуть мир за уши, чтобы он услышал голос справедливости. Чарли беспокойно заерзала. - Несколько раз в своих письмах, в наших долгих беседах я обещал дать тебе возможность принять участие в наших действиях. Но я не спешил. Я медлил. До сегодняшнего дня. Быть может, я тебе не доверяю. А может быть, полюбил тебя так, что не хочу выдвигать на передовую. Истинной причины ты не знаешь, а потому иной раз обижаешься на меня. О чем свидетельствуют твои письма. Письма, вспомнила она, опять эти письма. - Каким же образом ты на практике становишься одним из моих маленьких бойцов? Это нам и предстоит обсудить сегодня. Здесь. На той самой постели, на которой ты сидишь. В последнюю ночь нашего медового месяца в Греции. Возможно, это вообще наша последняя ночь, потому что ты никогда не знаешь, суждено ли тебе снова увидеть меня. Он повернулся к ней - не спеша. Такое было впечатление, что он взнуздал свое тело так же, как и голос. - Ты часто плачешь, - продолжал он. - По-моему, ты и сегодня плачешь. Обнимая меня. Обещая всегда быть моей. Так? Ты плачешь, а я говорю: "Пора!" Завтра тебе будет дан шанс проявить себя. Завтра утром ты выполнишь клятву, которую дала, поцеловав пистолет великого Халиля. Я приказываю тебе, я прошу тебя, - неторопливо, чуть ли не величественно он вернулся к окну, - пересечь на "Мерседесе" югославскую границу, взять курс на север и ехать в Австрию. Там у тебя примут машину. Поедешь одна. Сумеешь? Отвечай! Казалось, она не испытывала ничего - старалась держаться, как он, не выказывая никаких чувств. Ни страха, ни чувства опасности, ни удивления - она выключилась, словно захлопнула дверь. "Вот ты и в деле, Чарли, - думала она. - Должна вести машину. Ты уезжаешь". Она смотрела на него, стиснув зубы, как смотрела на людей, которым лгала. - Ну... что же ты ему ответишь? - чуть насмешливо спросил он. И повторил: - Поедешь одна. Расстояние, знаешь ли, немалое. Восемьсот миль по Югославии - это не так просто для первого задания. Что ты на это скажешь? - А что меня там ждет? - спросила она. Умышленно или нет, но он решил сделать вид, будто не понял ее. - Деньги. За дебют в театре жизни. Все, что обещал тебе Марти. - Она не могла прочесть его мысли, как, возможно, не мог прочесть их и он сам. Он говорил резко, с оттенком осуждения. - Я спрашиваю: какой груз ждет меня в "Мерседесе"? Прошло целых три минуты, прежде чем он снова заговорил - теперь уже назидательным тоном: - Какое имеет значение, что в машине? Может, военное донесение. Документы. Ты что, считаешь, что с первого же дня должна быть посвящена во все тайны нашей великой борьбы? - Пауза, но Чарли молчала. - Поведешь ты машину или нет? Это сейчас главное. Она хотела слышать не ответ Мишеля. А ответ его, Иосифа. - А почему он сам не поведет машину? - Чарли, ты же новобранец, ты не имеешь права задавать вопросы. Естественно, если ты боишься... - Кто он сейчас? Она чувствовала, что маска спадает, но не знала которая. - Если вдруг ты начнешь подозревать - в рамках легенды, - что этот человек... несмотря на все его восхищение тобой, все заверения в вечной любви и его обаяние... пытается использовать тебя в личных целях... - Ей снова показалось, что он теряет почву под ногами. Хочется ли ей так думать или же можно предположить, что некое чувство незаметно вползло в него в полутьме, - чувство, которое он предпочел бы не впускать в себя? - Я хочу только сказать, что на этой стадии, - голос его снова окреп, - если пелена почему-то спадет с твоих глаз или тебе изменит мужество, ты, естественно, должна сказать "нет". - Я задала тебе вопрос. Почему ты сам не хочешь вести машину - ты, Мишель? Он быстро отвернулся к окну, чтобы, как почудилось Чарли, многое в себе подавить, прежде чем ответить. - Мишель говорит тебе только это, - начал он с вынужденной терпеливостью. - Что бы ни было в машине... - А из окна ему виден был "Мерседес", стоявший на площади под охраной "Фольксвагена". -... Это крайне необходимо для нашей великой борьбы, но в то же время очень опасно. Если водителя задержат в любой точке этого восьмисотмильного пути, везет ли он подрывную литературу или какой-либо другой материал, например какие-то обращения, - улики будут изобличающими. И ничто - ни нажим по дипломатическим каналам, ни первоклассные адвокаты - не спасет его от весьма тяжких последствий. Так что, если тебя заботит собственная шкура, ты должна это учесть. - И добавил голосом, совсем не похожим на голос Мишеля: - У тебя ведь своя жизнь, Чарли. Ты - это не мы. Именно это отсутствие твердости в его тоне - пусть еле заметное - придало ей решимости, которой она до сих пор при нем не чувствовала. - Я спросила, почему он сам не поведет машину. И все еще жду ответа. - Чарли! - Он снова вошел в роль, быть может, даже чуть пережимая. - Я палестинский активист. Я известен как борец за наше правое дело. Я разъезжаю с чужим паспортом, что может быть в любую минуту обнаружено. А ты - англичанка, привлекательная, остроумная, обаятельная, на тебя нет досье в полиции, - естественно, ты вне опасности. Теперь-то уж тебе все ясно! - Ты же только что сказал, что это опасно. - Чепуха. Мишель уверяет тебя, что никакой опасности нет. Для него, пожалуй, есть. Для тебя - никакой. "Сделай это ради меня, - говорю я. - Сделай, и тебе будет чем гордиться. Сделай это во имя нашей любви и ради революции. Сделай ради всего того, в чем мы поклялись друг другу. Сделай ради моего великого брата. Разве клятва для тебя ничего не значит? Неужели ты по-западному лицемерила, когда называла себя революционеркой?" - Он снова помолчал. - Сделай это, иначе твоя жизнь станет еще более пустой, чем в ту пору, когда я подцепил тебя на пляже. - Ты хочешь сказать - в театре, - поправила она его. Он почти не обращал на нее внимания. Он продолжал стоять к ней спиной, по-прежнему глядя на "Мерседес". Он был снова Иосифом, Иосифом, проглатывавшим гласные, старательно строившим фразы и посвятившим себя миссии, которая спасет жизнь невинным людям. - Словом, здесь твой Рубикон. Знаешь, что это значит? Перейти Рубикон? Ладно, отправляйся домой, возьми немного денег, забудь про революцию, про Палестину, про Мишеля. - Или? - Садись за руль. Сделай свой первый вклад в правое дело. Одна. Восемьсот миль. Что ты решаешь? - А где будешь ты? Его спокойствия было не поколебать - он снова укрылся за маской Мишеля. - Мысленно с тобой, но помочь тебе я не смогу. Никто не сможет тебе помочь. Ты должна действовать одна, совершить преступный акт в интересах тех, кого мир называет "бандой террористов". - И продолжал, уже став Иосифом: - Тебя будут сопровождать наши ребята, но в случае беды они ничего не смогут сделать, только сообщат об этом Марти и мне. Югославия не такой уж большой друг Израиля. Чарли не сдавалась. Инстинкт выживания подсказывал ей это. Она увидела, что он снова повернулся и смотрит на нее, и она встретила его взгляд, зная, что он видит ее лицо, а она его - нет. "С кем ты сражаешься? - думала она. - С собой или со мной? Почему в обоих лагерях ты враг?" - Мы еще не довели до конца нашу сцену, - напомнила она. - Я спрашиваю тебя - вас обоих, - что в машине? Ты, или он, или вы оба, а еще и кто-то вместе с вами хотите, чтобы я вела машину... Мне нужно знать, что в ней. Сейчас. Она считала, что ей придется дожидаться ответа. Будет одно трехминутное предупреждение после того, как он мысленно прокрутит варианты и его принтер выдаст ответ. Но она ошиблась. - Взрывчатка, - самым безразличным тоном произнес он. - Двести фунтов взрывчатки, брусками по полфунта. Отличное новое изобретение, каждый брусок хорошо упакован, взрывчатка жаро- и морозоустойчива и весьма эффективна при любой температуре. - Искренне рада, что все хорошо упаковано, - съязвила Чарли, борясь с подступившей к горлу тошнотой. - И где же запрятаны эти брусочки? - Под обшивкой, в бамперах, в сиденьях. Поскольку это "Мерседес" старого образца, в машине есть пустоты под дверцами и в раме. - Для чего она - эта взрывчатка? - Для нашей борьбы. - Но зачем было тащиться ради этого добра в Грецию? Что, нельзя достать это в Европе? - Мой брат следует определенным правилам секретности, и я обязан неукоснительно их соблюдать. Круг людей, которым он доверяет, чрезвычайно узок, и расширять его он не собирается. По сути, он не доверяет никому - ни арабам, ни европейцам. Когда действуешь в одиночку, никто, кроме тебя самого, и не предаст. - И в чем же в данном случае будет заключаться наша борьба? - все тем же беспечным тоном осведомилась Чарли. - Истребление евреев, где бы они ни находились, - без запинки ответил он. - Они изгнали нас из Палестины, и мы должны мстить, привлекая тем самым внимание всего мира к нашему бедственному положению. А кроме того, мы пробуждаем таким путем классовое сознание пролетариата, - добавил он уже менее уверенно. - Что ж, в этом, пожалуй, есть резон. - Спасибо. - И вы с Марти подумали, что будет очень мило, если я в качестве одолжения доставлю все это им в Австрию? - Слегка вздохнув, она встала и подошла к окну. - Обними меня, пожалуйста, Осси. Я не распутная девка. Просто мне почему-то стало вдруг очень одиноко. Его рука обвилась вокруг ее плеч, и она вздрогнула. Прислонившись к нему, она повернулась, обхватила его руками, прижала к себе и обрадовалась, почувствовав, что и он смягчается, отвечает ей. Мысль ее отчаянно работала - так глаз пытается охватить неожиданно открывшуюся широкую панораму. Но яснее всего она вдруг увидела простиравшийся перед нею конечный отрезок пути, а вдоль дороги - безликих бойцов той армии, к которой она вот-вот присоединится. "Чего он хочет - послать меня с заданием, - думала она, - или попытаться удержать? Наверное, он и сам не знает. Он словно бы пробуждается и одновременно убаюкивает себя". Его руки, по-прежнему крепко обнимавшие ее, придали ей мужества. До сих пор - под влиянием его упорного целомудрия - она считала, что ее тело, жаждущее ласки, не для него. Сейчас же по непонятной причине это чувство отвращения к себе исчезло. - Продолжай же уговаривать меня, - шепнула она, прижимая его к себе. - Выполняй свой долг. - Разве тебе мало того, что Мишель отправляет тебя на задание и одновременно не хочет, чтобы ты ехала? Она промолчала. - Неужели мне надо напоминать тебе о тех обещаниях, которые мы дали друг другу, - что мы готовы убивать, потому что готовы умереть? - Не думаю, чтобы слова могли теперь сыграть какую-то роль. Я этими словами, по-моему, уже сыта по горло. - Она уткнулась лицом ему в грудь. - Ты же обещал быть радом со мной, - напомнила она ему и сразу почувствовала, как руки его обмякли. - Я буду ждать тебя в Австрии, - жестко сказал он тоном, который мог лишь возмутить ее, а не убедить. - Мишель обещает тебе. И я тоже. Она отстранилась от него, взяла его лицо в руки - как на Акрополе - и при свете с улицы внимательно в него вгляделась. У нее было такое чувство, что он замкнулся в себе, словно захлопнул дверь, и теперь ни войти, ни выйти. Застывшая и одновременно возбужденная, она подошла к кровати и снова на нее села. Взгляд ее упал на браслет, и она принялась задумчиво крутить его на руке. - А как ты хочешь, чтобы я поступила? - спросила она. - Ты, Иосиф? Следует ли Чарли остаться и выполнить задание или лучше ей смотаться, прихватив денежки? Какой твой сценарий? - Тебе решать. Насколько это опасно, ты знаешь. - Ты тоже знаешь. Еще лучше, чем я. Ты знал об этом с самого начала. - Ты слышала все доводы - от Марти и от меня. Расстегнув браслет, она сняла его с руки. - Доводы, что мы спасем жизнь невинным людям? При условии, конечно, что я доставлю взрывчатку по назначению. Правда, есть такие наивные, которые считают, что можно спасти больше людей, не доставляя взрывчатки. Но они, по-видимому, не правы, насколько я понимаю? - В конечном счете, если все произойдет, как задумано, они окажутся не правы. Он снова повернулся к ней спиной и, казалось, возобновил изучение того, что происходит за окном. - Если со мной говорит Мишель, - продолжала она рассуждать, - тогда все просто. - Она надела браслет на другую руку. - Я потеряла от тебя голову, поцеловала пистолет и с нетерпением жду, когда окажусь на баррикадах. Если в это не верить, тогда все твои старания за последние дни оказались напрасными. Но на самом деле не оказались. Все это ты мне внушил и завоевал меня на свою сторону. Препирательства окончены. Я еду. Она увидела, как он чуть кивнул в знак согласия. - Кстати, что бы изменилось, если бы со мной говорил Иосиф? Скажи я "нет", больше я тебя никогда бы не увидела. И вернулась бы со своим золотым браслетом в какую-нибудь дыру. Она с удивлением заметила, что он потерял к ней интерес. Плечи его приподнялись, и он глубоко вздохнул; голова его была повернута к окну, взгляд устремлен на горизонт. Он снова заговорил, и сначала ей показалось, что он опять уходит от главного. Но, слушая его, она поняла, что он пытается объяснить, почему ни у него, ни у нее в действительности нет выбора. - По-моему, Мишелю этот город должен был бы понравиться. До немецкой оккупации шестьдесят тысяч евреев более или менее счастливо жили на этой горе. Почтовые служащие, коммерсанты, банкиры. Они перебрштись сюда из Испании, через Балканы. А когда немцы ушли отсюда, ни одного еврея здесь уже не было. Те, кто выжил, уехали в Израиль. Она легла на кровать. А Иосиф продолжал стоять у окна, глядя, как блекнет свет фонарей на улице. Придет ли он к ней, думала Чарли, хоть и знала, что не придет. Она услышала, как заскрипел под его тяжестью диван. Тело его лежало параллельно ее телу, но целая страна - Югославия - разделяла их. Чарли никогда еще никого так не хотела. Страх перед неведомым завтра разжигал желание. - Осси, у тебя есть братья или сестры? - спросила она. - Один брат. - А чем он занимается? - Его убили на войне в шестьдесят седьмом году. - На войне, после которой Мишель очутился за Иорданом, - сказала она. Впрочем, она не ожидала получить от него правдивый ответ, хотя и получила. - А ты тоже участвовал в той войне? - Можно сказать, да. - А в предыдущей? Я не помню, когда она была. - В пятьдесят шестом. - Участвовал? - Да. - А в следующей? В семьдесят третьем? - Возможно. - А за что ты сражался? Молчание. - В пятьдесят шестом мечтал стать героем, в шестьдесят седьмом - за мир. А в семьдесят третьем, - казалось, ему труднее было припомнить, - за Израиль, - сказал он. - А сейчас? За что ты сражаешься сейчас? "Все и так ясно, - подумала она. - Чтобы меньше было смертей. Потому они и ко мне обратились. Чтобы в деревнях могли танцевать дабке и слушать рассказы о путешествиях". - Осси? - Да, Чарли. - Откуда у тебя такие глубокие шрамы? Темнота от его молчания становилась наэлектризованной и словно искрилась. - Я бы назвал это метами ожогов: я горел в танке. И пулевые ранения, когда вылезал. - Сколько тебе было тогда лет? - Двадцать. Двадцать один. "Когда мне исполнилось восемь, я вступил в ашбал, - вспомнила она. - В пятнадцать..." - А кто был твой отец? - спросила она, желая продлить этот миг. - Первопроходец. Один из первых переселенцев. - Откуда? - Из Польши. - Когда же он переселился? - В двадцатые годы. - А чем он занимался? - Был строителем. Работал руками. Превращал песчаные дюны в город, который назвали Тель-Авивом. Считал себя социалистом. Не очень верил в бога. Не пил. Никогда ничего не имел, кроме грошовых вещей. - И ты хочешь быть таким же? - спросила она. И подумала: "Не ответит. Сделает вид, что заснул. Не приставай". - Я выбрал более высокое призвание, - сухо отозвался он. "Или оно выбрало тебя, - подумала Чарли, - ибо рожденный пленником выбирать не волен". И с этой мыслью она очень быстро уснула. А Гади Беккер, закаленный в сражениях боец, тихо лежал без сна, глядя во тьму и прислушиваясь к неровному дыханию завербованной им молодой женщины. Зачем он все это ей наговорил? Зачем рассказал о себе, посылая на первое задание? Порой он сам себе больше не доверял. Он напрягал мускулы - и обнаруживал, что путы дисциплины уже не стягивают его, как прежде. Он намечал линию поведения - и, оглянувшись, обнаруживал, что шел не по прямой, а петляя. "О чем же я все-таки мечтаю, - думал он, - о борьбе или о мире?" Он уже слишком стар и для того и для другого. Слишком стар, чтобы продолжать, и слишком стар, чтобы остановиться. Слишком стар, чтобы жертвовать собой, но и удержаться уже не может. Слишком стар, чтобы не знать запаха смерти, когда идешь на убийство. Он снова прислушался к дыханию Чарли, ставшему более ровным. И, вытянув в темноте, совсем как Курц, руку с часами, взглянул на светящийся циферблат. Затем так тихо, что если бы даже она не спала, то вряд ли услышала бы, надел свой красный пиджак и выскользнул из номера. Ночной портье был человек дошлый, поэтому, едва завидев хорошо одетого господина, сразу учуял возможность подзаработать. - У вас есть телеграфные бланки? - властным тоном спросил Беккер. Ночной портье нырнул под стойку. Беккер начал писать. Большими буквами, тщательно выводя их черными чернилами. Он помнил адрес наизусть: контора адвоката в Женеве - адрес прислал из Мюнхена Курц, перепроверив у Януки, можно ли им по-прежнему пользоваться. Текст, который начинался словами: "Убедительно прошу сообщить вашему клиенту..." - и касался наступления срока платежа по векселям согласно договоренности, он тоже помнил наизусть. Получилось сорок пять слов; перечитав их, Иосиф поставил подпись - так, как терпеливо учил его Швили. И отдал бланк портье вместе с пятьюстами драхмами чаевых. - Отправьте телеграмму дважды, понятно? Тот же текст - дважды. Сначала передайте по телефону, а утром - из почтового отделения. Не перепоручайте никому, сделайте это сами. Квитанцию потом пришлете мне в номер. Портье сделает все в точности, как велел господин. Он был наслышан про чаевые, которые дают арабы, мечтал получать такие. Сегодня наконец и ему перепало. Он с радостью оказал бы господину и кучу других услуг, но господин, увы, остался глух к его намекам. С грустью смотрел портье, как добыча ускользает у него из рук: господин вышел на улицу и направился в сторону набережной. Фургон связи стоял на стоянке для автомашин. Великому Гади Беккеру пора было отправить донесение и убедиться в том, что можно начинать большую операцию. Глава 13 Монастырь стоял в двух километрах от границы, в лощине меж высоких валунов, среди которых росла желтая осока. Место было печальное: запущенные постройки с осевшими крышами, двор, окруженный полуразрушенными кельями, на каменных стенах которых нарисованы девчонки с обручами. Какой-то постхристианин открыл было здесь дискотеку, а потом, как и монахи, бежал. На заасфальтированной площадке, предназначавшейся для танцев, стоял, подобно боевому коню, которого готовят к битве, красный "Мерседес", подле него - чемпионка, которая его поведет, а у ее локтя - Иосиф, распорядитель-администратор. - Сюда, Чарли, привез тебя Мишель, чтобы заменить номера на машине и проститься с тобой; здесь он вручил тебе фальшивые документы и ключи. Роза, протри еще раз эту дверцу, пожалуйста. Рахиль, что за бумажка валяется на полу? Перед ней снова был придирчиво требовательный Иосиф. У дальней стены стоял фургон связи, его антенна тихо покачивалась от дуновений жаркого ветерка. Таблички с мюнхенскими номерами были уже привинчены. Вместо знака дипломатического корпуса появилась пропыленная буква "Г", обозначавшая, что машина зарегистрирована в Германии. Ненужные мелочи были убраны. На их место Беккер, тщательно все продумав, стал раскладывать сувениры со смыслом: в карман на дверце был засунут затасканный путеводитель по Акрополю; в пепельницу брошены зернышки от винограда, на пол - апельсиновые корки, бумажки от греческого мороженого, обрывки оберток с шоколада. Затем - два использованных входных билета для осмотра развалин в Дельфах, карта дорог Греции, выпущенная "Эссо", с прочерченной красным дорогой из Дельф в Салоники, с пометками на полях, сделанными рукою Мишеля по-арабски, рядом с тем местом в горах, где Чарли стреляла и промазала. Расческа с застрявшими в зубьях черными волосками, протертая остро пахнущим немецким лосьоном для волос, который употреблял Мишель. Пара кожаных шоферских перчаток, слегка сбрызнутых одеколоном Мишеля. Футляр для очков от Фрея из Мюнхена, в котором лежали очки, случайно разбившиеся, когда их владелец остановился недалеко от границы, чтобы взять в машину Рахиль. Покончив с этим, Иосиф тщательно осмотрел и саму Чарли от туфель до головы и обратно, задержав взгляд на браслете и наконец - нехотя, как ей показалось, - переведя его на маленький плетеный столик, на котором лежало новое содержимое ее сумочки. - А теперь положи все это, пожалуйста, в сумку, - сказал он и стал наблюдать, как она принялась раскладывать по-своему платок, тюбики губной помады, водительские права, мелкую монету, бумажник, сувениры, ключи и прочую ерунду, старательно подобранную, чтобы при осмотре все говорило в пользу ее легенды. - А как насчет писем? - спросила она. И, следуя манере Иосифа, помолчала. - Все эти его страстные письма - я, конечно же, стала бы возить их с собой, верно? - Мишель этого не позволил бы. У тебя строжайшие инструкции держать письма в надежном месте на твоей квартире и, уж во всяком случае, не пересекать с ними границы. Впрочем... - Он достал из бокового кармана куртки маленькую книжечку-дневник в целлофане. У книжечки была матерчатая обложка и в корешок вставлен карандашик. - Поскольку сама ты дневник не ведешь, мы решили вести его за тебя, - пояснил он. Чарли покорно взяла книжечку и вынула ее из целлофана. Достала карандашик. На нем виднелись следы зубов, а она до сих пор жевала карандаши. Она перелистала с полдюжины страничек. Швили сделал немного записей, но все - в ее стиле. В ноттингемский период - ничего: Мишель вошел ведь в ее жизнь без предупреждения. В Йорке уже появляется большое "М" со знаком вопроса, обведенное кружком. В конце того же дня - большая мечтательная загогулина: витая в облаках, она чертила такие. Указана марка машины, которой она пользовалась: "На "Фиате" - в собор Св. Евстафия, 9 ч. утра". Упомянуто про мать: "Осталась неделя до маминого дня рождения. Купить подарок". И про Аластера: "А на о - в Уайт - реклама "Келлога"?" Она вспомнила, что он туда не поехал: компания "Келлог" нашла кого-то получше - более трезвую "звезду". Ее месячные были отмечены волнистыми линиями, а раза два было шутливо указано: "Не играю". Дальше шла поездка в Грецию - там большими задумчивыми буквами было начертано слово МИКОНОС, а рядом - время вылета и прилета чартера. А добравшись до дня своего приезда в Афины, Чарли увидела целый разворот в начертанных шариковой ручкой синих и красных птицах - точно татуировка у матроса. Она швырнула дневник в сумку и с треском защелкнула замок. Нет, это уж слишком. В ее жизнь вторглись чужие люди и словно вываляли в грязи. Ей хотелось, чтобы появился кто-то новый, кого можно было бы удивлять, кто-то, кто не стал бы навязывать ей чувства и подделывать ее почерк, так что она уже и сама не в состоянии понять, где ее рука, а где - нет. Возможно, это знает Иосиф. Возможно, это он вчитывался в наспех нацарапанные слова. Она надеялась, что это он. А он тем временем затянутой в перчатку рукой держал для нее дверцу машины. Она быстро села за руль. - Просмотри еще раз все документы, - приказал он. - В этом нет необходимости, - сказала она, глядя прямо перед собой. - Номер машины? Она назвала. - Дата регистрации? Она все правильно сказала - одну ложь, другую, третью. Машина принадлежит модному мюнхенскому врачу, ее нынешнему любовнику, - следует имя. Она застрахована и зарегистрирована на его имя - смотри фальшивые документы. - А почему он не с тобой, этот живчик-доктор? Это Мишель спрашивает, ты поняла? Она поняла. - Ему пришлось сегодня утром срочно вылететь из Салоник по вызову. Я согласилась отвезти его в аэропорт. Он приезжал в Афины читать лекцию. Мы ездили вместе. - А при каких обстоятельствах и где ты встретилась с ним? - В Англии. Он - приятель моих родителей: лечит их от запоев. Мои родители - фантастические богачи. - На крайний случай у тебя в сумочке лежит тысяча долларов, которые дал тебе Мишель для этой поездки. Эти люди потратили на тебя какое-то время, ты доставила им определенные неудобства - они вполне могут рассчитывать на небольшое вознаграждение. А как зовут его жену? - Ренате, и я ненавижу ее - она сука. - У них есть дети? - Кристоф и Доротея. Я могла бы стать им прекрасной матерью, если б Ренате отступилась от них. А сейчас я уже хочу двигать. У тебя есть еще вопросы? - Да. "Хоть сказал бы, что любишь меня, - мысленно подсказывала она ему. - Хоть сказал бы, что чувствуешь некоторую вину за то, что отправляешь меня через пол-Европы в машине, набитой первоклассной взрывчаткой". - Не будь слишком в себе уверена, - посоветовал он таким бесстрастным тоном, как если бы говорил о ее водительских правах. - Не всякий пограничник дурак или сексуальный маньяк. Она дала себе слово - никаких прощаний, и, по-видимому, Иосиф тоже так решил. - В путь, Чарли, - сказала она. И включила зажигание. Иосиф не взмахнул рукой и не улыбнулся. Возможно, он тоже сказал: "В путь, Чарли", но если и сказал, то она этого не расслышала. Она выехала на шоссе, монастырь и его временные обитатели исчезли из зеркальца заднего вида. На большой скорости она проехала километра два и увидела старую стрелку с надписью: ЮГОСЛАВИЯ. Она поехала медленнее, влившись в общий поток. Шоссе расширилось, превратилось в автопарк. Вереницей стояли экскурсионные автобусы, а в другой веренице - машины с флажками всех наций, выгоревшими на солнце. Я - английский флаг, а я - германский, я - израильский, я - арабский. Чарли стала за открытой спортивной машиной. Двое мальчишек сидели впереди, двое девушек - сзади. "Интересно, - подумала она, - они из стана Иосифа? Или Мишеля? Или агенты какой-то из полиций?" Вот до чего она дошла, как стала смотреть на мир: все на кого-то работают. Чиновник в серой форме нетерпеливо замахал ей. У нее все было уже наготове. Фальшивые документы, фальшивые объяснения. Но они не понадобились. Ее пропустили. Иосиф с вершины горы над монастырем смотрел в бинокль, затем опустил его и сошел вниз к ожидавшему его фургону. - Пакет опущен в почтовый ящик, - сухо сказал он Давиду, и тот послушно отстучал текст на машинке. Он отстучал бы для Беккера что угодно, пошел бы на любой риск, кого угодно убил бы. Беккер был для него живой легендой, человеком, которому он все время стремился подражать. - Марти шлет поздравления, - почтительно произнес малый. Но великий Беккер, казалось, не слышал его. Она ехала бесконечно долго. У нее ломило руки - так крепко она вцепилась в руль; ломило шею - так прямо она сидела, уперев ноги в педали. Ее мутило оттого, что ничего не происходит. И еще от избытка страха. Потом замутило еще больше, когда зачихал мотор, и она подумала: "Ур-ра, мы сломались". "Если забарахлит машина, бросай ее, - сказал ей Иосиф, - оставь где-нибудь на боковой дороге, выкинь все бумаги, голосуй, доберись до поезда. Главное, уезжай как можно дальше от машины". Но сейчас, уже вступив в игру, Чарли не считала это возможным: ведь это же все равно как не явиться на спектакль. Она оглохла от музыки, выключила радио, но в ушах по-прежнему стоял звон, теперь уже от грохота грузовиков. Она попала в сауну, она замерзает, она поет. Не приближается к цели, а лишь движется. И оживленно рассказывает своему покойному отцу и своей стерве-мамаше: "Ну так вот, я познакомилась с этим совершенно очаровательным арабом, мама, потрясающе образованным и ужасно богатым и интеллигентным, и мы трахались с ним от зари до темна и от темна до зари..." Она вела машину, выбросив все мысли из головы, намеренно ограничив свои размышления. Она заставила себя не погружаться в них, держаться на поверхности, на уровне окружающего мира. "Смотри-ка, вот деревня, а вот озеро, - думала она, не разрешая себе углубиться в царивший в душе хаос. - Я свободна, ничем не связана, и все чудесно". На обед она поела хлеба с фруктами, которые купила в киоске при гараже. И еще - мороженого: ей вдруг страстно, как бывает с беременными, захотелось мороженого. Желтое водянистое югославское мороженое с грудастой девицей на обертке. В какой-то момент она заметила на обочине голосующего парнишку, и у нее возникло безудержное желание остановиться - вопреки наставлениям Иосифа - и подвезти его. Она вдруг почувствовала такое страшное одиночество, что готова была на что угодно, лишь бы иметь этого парнишку рядом - обвенчаться с ним в одной из часовенок, разбросанных по лысым горам, а потом лишить его невинности в желтой траве у дороги. Но ни разу за весь этот бесконечный, многомильный путь она не подумала о том, что везет двести фунтов первосортной взрывчатки в виде полуфунтовых брусочков, запрятанных под обшивкой крыши, в бамперах, в сиденьях. Или что у этой машины старого образца множество всяких отделений и решеток. Или что это добротная, новая, тщательно проверенная взрывчатка, не реагирующая ни на жару, ни на холод, способная выдержать любую температуру. "Держись, девочка, - упорно твердила она себе, иногда даже вслух. - Смотри, какой солнечный день, и ты - богатая шлюха, едущая в "Мерседесе" своего любовника". Она читала монологи из "Как вам это понравится" и отрывки из своей самой первой роли. Она читала реплики из "Святой Иоанны". Но об Иосифе не думала: она никогда в жизни не знала ни одного израильтянина, никогда не тосковала по нему, никогда не меняла ради него мест пребывания или своей веры и не работала на него, делая вид, будто работает на его врагов, никогда не восхищалась и не страшилась тайной войны, которую он непрерывно вел сам с собой. В шесть часов вечера она увидела яркую вывеску, которой никто не предупреждал ее остерегаться, и хотя предпочла бы ехать всю ночь, сказала себе: "Да ладно уж, вот тут, похоже, совсем неплохо, попробуем остановиться". Только и всего. Она произнесла это громко, трубным гласом, словно обращаясь к своей стерве-мамаше. Проехала с милю среди холмов и обнаружила гостиницу, построенную на руинах, с плавательным бассейном и полем для гольфа - в точности как описал ее Тот-кого-на-самом-деле-нет. А войдя в холл, на кого она наткнулась, как не на своих старых знакомых по Миконосу - Димитрия и Розу. - Ой, смотри-ка, милый, это же Чарли, надо же, какая встреча, давайте поужинаем вместе! Они поели мяса на вертеле у бассейна, потом поплавали; когда же бассейн закрыли, а Чарли все не хотелось спать, они сели играть с ней в ее номере в скрэббл - точно надзиратели со смертником накануне казни. Потом она несколько часов продремала, а в шесть утра уже снова была в пути и к середине дня добралась до конца очереди, стоявшей у австрийской границы; тут ей показалось чрезвычайно важным как можно лучше выглядеть. На ней была блузка без рукавов из вещей, купленных Мишелем; она расчесала волосы, и отражение в трех зеркальцах понравилось ей самой. Большинство машин пограничники пропускали взмахом руки, но она не могла на это рассчитывать - вторично так не бывает. Пассажиров других машин просили показать документы, а несколько машин стояли в стороне для тщательного досмотра. "Их выбрали наугад, - подумала она, - или пограничники были заранее предупреждены, или же они действуют, следуя им одним ведомым приметам?" Двое пограничников в форме медленно шли вдоль машин, останавливаясь возле каждой. Один был в зеленой форме, другой - в голубой, и тот, что в голубой, надел фуражку чуть набекрень, что делало его похожим на этакого воздушного аса. Они взглянули на Чарли и стали медленно обходить машину. Она услышала, как один из них пнул заднюю шину, и чуть не крикнула: "Осторожнее, ей же больно", но промолчала - Иосиф, о котором она старалась не думать, говорил ведь ей, чтобы она к ним не выходила, держалась отчужденно, сначала думала, а вслух произносила лишь половину. Человек в зеленой форме спросил ее о чем-то по-немецки, и она ответила по-английски: "Простите?" Она протянула ему свой британский паспорт, профессия - актриса. Он взял паспорт, посмотрел на Чарли, потом на фотографию и протянул паспорт своему коллеге. Парни были красивые, совсем молоденькие, как она только сейчас заметила. Светловолосые, остроглазые, с несмываемым горным загаром. "Товар у меня первосортный, - хотелось ей сказать им в порыве самоуничтожения. - Меня зовут Чарли - ну-ка, сколько я стою?" Они в четыре глаза внимательно смотрели на нее и по очереди задавали вопросы - ты спрашиваешь, а теперь я. Нет, сказала Чарли, ну, только сотню греческих сигарет и бутылку узо. Нет, сказала она, никаких подарков, честное слово. И отвела взгляд, подавив желание пофлиртовать. Ну, сущую ерунду для мамы, не представляющую никакой ценности. Скажем, долларов на десять. Разные канцелярские мелочи - пусть думают что хотят. Ребята открыли дверцу машины и попросили Чарли показать бутылку узо, но она подозревала, что, налюбовавшись вырезом ее блузки, они теперь хотели посмотреть на ее ноги и сделать общий вывод. Узо лежало в корзинке, которая стояла возле Чарли на полу. Перегнувшись через сиденье для пассажира, она достала бутылку, и в этот момент юбка ее распахнулась - на девяносто процентов случайно, - тем не менее левая нога обнажилась до самого бедра. Чарли приподняла бутылку, показывая им, и в тот же миг почувствовала прикосновение чего-то мокрого и холодного к голой ноге. "Господи, они же проткнули мне ногу!" Она вскрикнула, прижала руку к этому месту и с удивлением обнаружила на ляжке чернильный кружок от печати, фиксировавший ее прибытие в Австрийскую республику. Она была так зла, что чуть не накинулась на них; она была так признательна, что чуть не расхохоталась. Не предупреди ее Иосиф, она тут же расцеловала бы обоих за их невероятно милую, наивную широту. Пропустили - значит, черт подери, она хороша. Чарли посмотрела в зеркальце заднего вида и еще долго видела, как милые существа махали ей на прощание, забыв про все прибывавшие машины. Никогда в жизни она еще так не любила представителей власти. Шимон Литвак приступил к своему долгому наблюдению рано утром, за восемь часов до того, как пришло сообщение, что Чарли благополучно пересекла границу, и через две ночи и один день после того, как Иосиф от имени Мишеля послал две одинаковые телеграммы женевскому адвокату для передачи его клиенту. Время подходило к середине дня, и Литвак уже трижды менял своих наблюдателей, но никто из них не томился, все были бдительны, и ему приходилось не понукать их, а уговаривать хорошенько отдыхать между дежурствами. Со своего поста у окна номера люкс в старом отеле Литвак смотрел на прелестную рыночную площадь, главную особенность которой составляли две традиционные гостиницы с выставленными на улицу столиками, небольшая площадка для машин и вполне сносный старый вокзал с куполом луковицей над кабинетом начальника. Ближайшая к нему гостиница называлась "Черный лебедь" и славилась своим аккордеонистом, бледным, мечтательным юношей, игравшим уж слишком хорошо и потому нервничавшим и заметно мрачневшим, когда мимо проносились машины, что случалось довольно часто. Вторая гостиница называлась "Плотничий рубанок", и над входом в нее висела золотая эмблема в виде орудий плотничьего ремесла. Гостиница "Плотничий рубанок" была заведением достаточно высокого класса, столики были накрыты белыми скатертями, и постоялец мог заказать себе блюдо из форели, которая плавала в стоявшем на дворе резервуаре. Прохожих в этот час дня было мало, тяжелая пыльная жара вгоняла в сон. Перед "Черным лебедем" две девушки пили чай и, хохоча, писали вместе какое-то письмо - их обязанностью было фиксировать номера машин, появлявшихся на площади или уезжавших с нее. А перед "Плотничьим рубанком" читал молитвенник, потягивая вино, молодой священник: в южной Австрии никому не придет в голову попросить священника убраться восвояси. Подлинное имя священника было Уди, сокращенное от Иегуди, левши, убившего царя Моавитского. Подобно тому, чье имя он носил, священник был вооружен до зубов и тоже был левшой, а сидел он там на случай, если возникнет потасовка. Его подстраховывала пара пожилых англичан, казалось, спавших после хорошего обеда в своем "ровере" на стоянке. Однако под ногами у них лежало огнестрельное оружие и целая коллекция холодного оружия под рукой. Их приемник был настроен на волну фургона связи, находившегося в двухстах метрах от них по дороге в Зальцбург. В общем и целом в распоряжении Литвака была команда из девяти мужчин и четырех девушек. Он бы предпочел иметь человек шестнадцать, но не жаловался. Он любил быть хорошо подготовленным и в ответственные минуты всегда хорошо себя чувствовал. "Такой уж я уродился", - думал он; эта мысль всегда посещала его перед началом операции. Он был спокоен, тело и мозг его пребывали в глубоком сне, команда лежала на палубе: кто мечтал о мальчиках, кто - о девочках, кто - о летних походах по Галилее. Однако достаточно прошелестеть ветерку - и каждый будет на своем посту еще до того, как ветер надует паруса. Сейчас Литвак буркнул для проверки в свой микрофончик условное словцо и услышал ответ. Переговаривались они по-немецки, чтобы меньше привлекать внимание. Прикрытием служила то компания "Такси по радио" в Граце, то вертолетная спасательная служба в Инсбруке. Они то и дело меняли частоты и пользовались самыми разными, сбивающими с толку позывными. В четыре часа дня Чарли не спеша въехала на своем "Мерседесе" на площадь, и один из сидевших в "ровере" с нахальной уверенностью протрубил три победные ноты в свой микрофон. Чарли нелегко было найти место для парковки, но Литвак запретил ей помогать. Пусть действует сама - нечего подстилать коврик, чтоб не упала. Наконец место освободилось, она поставила машину, вышла из нее, потянулась, помассировала спину, достала из багажника свою сумку и гитару. "Молодчина, - подумал Литвак, наблюдая за ней в бинокль. - Естественно держится. А теперь запри машину". Она так и поступила, последним заперев багажник. "Теперь положи ключ в выхлопную трубу". Она и это сделала, причем очень ловко, когда нагибалась, чтобы взять свои пожитки; затем, не глядя ни направо, ни налево, устало направилась к вокзалу. Литвак снова стал ждать. "Козленок привязан, - вспомнил он любимое изречение Курца. - Теперь нам нужен лев". Он произнес что-то в свой микрофон, и ему подтвердили получение приказа. Он представил себе Курца - сидит сейчас в мюнхенской квартире, пригнувшись к маленькому телетайпу, отстукивающему сведения, которые поступают из фургона связи. Представил себе, как Курц машинально проводит тупыми пальцами по губам, нервно стирая свою извечную улыбочку; вытягивает толстую руку и близоруко смотрит на часы. "Наконец-то стало темнеть, - подумал Литвак, глядя, как густеют ранние сумерки. - Все эти месяцы мы так ждали темноты". Прошел час. Благообразный священник Уди расплатился по скромному счету и не спеша направился в боковую улочку, чтобы отдохнуть на конспиративной квартире и сменить облик. Две девушки дописали наконец свое письмо и попросили принести марку. Получив ее, они отбыли - для той же цели. Литвак с удовлетворением проследил, как их место заняла новая смена: побитый фургончик прачечной; двое парней, голосовавших на дороге и вздумавших хоть поздно, но все же пообедать; рабочий-итальянец, присевший выпить кофе и почитать миланские газеты. На площадь выехала полицейская машина и медленно сделала три круга почета, но ни водитель, ни его напарник не проявили ни малейшего интереса к красному "Мерседесу", у которого в выхлопной трубе был спрятан ключ зажигания. В семь сорок наблюдатели заволновались: к дверце водителя решительно проследовала толстуха, вставила ключ в замок и в ужасе, что ее могут заподозрить в угоне машины, умчалась прочь в красном "Ауди". В восемь вечера по площади промчался мощный мотоцикл и - прежде чем кто-либо успел заметить его номер - с ревом исчез. Длинноволосый пассажир на нем вполне мог быть женщиной, а вообще оба ездока выглядели юнцами, решившими прокатиться. - Контакт? - спросил Литвак в свой микрофон. Мнения разделились. "Слишком бесшабашные", - сказал один голос. "Слишком быстро мчались, - сказал другой. - Стали бы они рисковать - ведь их могла остановить полиция". Литвак придерживался иной точки зрения. Он был уверен, что это первая разведка, но ничего такого не сказал, боясь повлиять на суждение коллег. Снова началось ожидание. "Лев принюхался, - подумал Литвак. - Вот только вернется ли?" Десять часов вечера. Рестораны начали пустеть. На городок опускалась глубокая деревенская тишина. Но к красному "Мерседесу" никто не подходил, и мотоцикл не возвращался. Если вам когда-либо приходилось наблюдать за пустой машиной, вы знаете, что это глупейшее занятие на свете, а Литваку частенько приходилось это делать. Со временем - просто оттого, что смотришь в одну точку, - начинаешь думать: какая глупая штука - машина без человека, ибо только он и придает ей смысл. И какой глупец человек, придумавший машины. А через два часа машина уже представляется таким хламом - хуже некуда. Начинаешь мечтать о лошадях и о пеших прогулках. О том, чтобы вырваться из жизни на свалке металлолома и вернуться к жизни плотской, людской. О своем кибуце и апельсиновых рощах. О том, что настанет день, когда весь мир наконец поймет, чем грозит ему пролитая еврейская кровь. И тогда хочется взорвать все машины твоих врагов во всем мире и сделать Израиль навсегда свободным. Или вспоминаешь, что сегодня суббота и в законе сказано: лучше спасать душу, работая, чем соблюдать субботу, но не спасти души. Или что ты должен жениться на правоверной уродине, к которой тебя вовсе не тянет, поселиться с ней в Херцлии, в доме, купленном с помощью закладной, и, безропотно народив детей, попасть в капкан. Или начинаешь размышлять об еврейском боге и о параллелях в Библии с твоей нынешней ситуацией. Но что бы ты на сей счет ни думал и что бы ни делал, если ты столь же натренирован, как Литвак, да к тому же еще командуешь целой группой и принадлежишь к числу тех, для кого акции против мучителей евреев подобны наркотику, - ты ни на секунду не отведешь глаз от этой машины. Мотоцикл вернулся. Он стоял на привокзальной площади, судя по светящемуся циферблату часов Шимона Литвака, целых пять с половиной бесконечно долгих минут. Со своего места у окна темного гостиничного номера, всего в каких-нибудь двадцати метрах по прямой от мотоцикла, Литвак наблюдал за этим мотоциклом с венским номером. Машина была первоклассная - японской марки, с подогнанными по заказу ручками. Мотоцикл вкатил на площадь с выключенным мотором; за рулем сидел водитель, непонятно какого пола, в коже, со шлемом на голове, а в качестве пассажира - широкоплечий малый, которого Литвак тотчас окрестил Длинноволосым, в джинсах и туфлях на резиновой подошве, с лихо завязанным сзади шарфом. Машина остановилась недалеко от "Мерседеса", но не настолько близко, чтобы увидеть тут умысел. Литвак поступил бы точно так же. - Товар поступил, - тихо произнес он в микрофон и тотчас получил четыре утвердительных сигнала в ответ. Литвак был настолько уверен в своей правоте, что, если бы молодая пара испугалась и удрала, он без раздумья отдал бы соответствующий приказ, хоть это и означало бы конец операции. Арон поднялся бы в своем прачечном фургончике и расстрелял бы их тут же, на площади, а Литвак спустился бы и для верности всадил бы несколько зарядов в останки. Но ребята не бежали, что было много, много лучше. Они продолжали сидеть на своем мотоцикле, возясь с ремнями и застежками шлемов, - казалось, они провели так не один час, хотя на самом деле прошло всего две минуты. Они разнюхивали, проверяя выезды с площади, оглядывая запаркованные машины, а также верхние окна домов, вроде того, у которого сидел Литвак, хотя его группа уже давным-давно удостоверилась в надежности укрытия. Проведя оценку ситуации, Длинноволосый не спеша сошел на землю и с невинным видом прогулочным шагом пошел мимо "Мерседеса", склонив набок голову; на самом же деле наверняка проверял, торчит ли из выхлопной трубы ключ зажигания. Но хватать ключ не стал, что Литвак, как профессионал, сразу оценил. Пройдя мимо машины, парень направился к вокзальной уборной, откуда почти тотчас вышел в надежде застигнуть врасплох того, кто по недомыслию последовал бы за ним. Но никто не последовал. Девушки не могли туда пойти, а ребята были слишком осторожны. Длинноволосый вторично прошел мимо машины, и Литвак упорно пытался внушить ему: "Нагнись, завладей ключом", так как ему необходим был этот жест. Но Длинноволосый не желал слушаться. Вместо этого он снова подошел к мотоциклу и своему спутнику, остававшемуся в седле, очевидно, на случай, если придется быстро удирать. Длинноволосый сказал что-то своему спутнику, затем стянул с головы шлем и беспечно повернулся лицом к свету. - Луиджи, - произнес Литвак в микрофон, называя кодовое имя. Это доставило ему редкостное удовлетворение. "Так это, значит, ты, - рассудил Литвак. - Россино, проповедник мирного урегулирования". Литвак отлично его знал. Он знал фамилии и адреса его подружек и приятелей, знал, что его весьма правые родители живут в Риме и что в Миланской музыкальной академии у него есть наставник-левак. Знал Литвак и весьма популярный неаполитанский журнал, в котором Россино по-прежнему печатал свои статьи, призывая не применять насилия, ибо это единственный приемлемый путь. Литвак знал, что в Иерусалиме уже давно с подозрением относятся к Россино, знал всю историю неоднократных тщетных попыток добыть доказательства того, что эти подозрения оправданы. Литвак знал, чем от него пахнет, и знал номер его ботинок: он начал подозревать, что Россино сыграл не последнюю роль в той акции в Бад-Годесберге, да и во многих других местах, и весьма четко представлял себе - как и они все, - что надо делать с этим парнем. Но не сейчас. И еще не скоро. Лишь тогда, когда вся кривая дорожка будет пройдена. "Чарли расплатилась за поездку, - ликуя, подумал он. - Одно это опознание оплачивает весь ее долгий путь сюда". Она - хорошая гойка, редкий, по мнению Литвака, экземпляр. Теперь наконец сошел с мотоцикла и тот, что сидел у руля. Он сошел на землю, потянулся и отстегнул ремешок шлема, а Россино сел на его место за руль. Разница была лишь в том, что за рулем до него сидела девчонка. Тоненькая блондинка с точеными, насколько мог разглядеть в свои линзы Литвак, чертами лица, казавшаяся эфирным созданием при всем своем умении мастерски водить мотоцикл. В этот критический момент Литвак решительно выбросил из головы мысль о том, не летала ли она с парижского аэродрома Орли в Мадрид и не занималась ли доставкой чемоданов с пластинками шведским подружкам. Дело в том, что, ступи он на эту дорожку, - и ненависть, копившаяся в его людях, могла взять верх над дисциплинированностью; большинство из них не раз расстреливали своих противников, а в подобных случаях - без малейших укоров совести. Поэтому Литвак ни слова не произнес в микрофон: пусть сами делают выводы - вот и все. Теперь девчонка пошла в уборную. Достав из сетки за сиденьем небольшую сумку и протянув Россино свой шлем, она с непокрытой головой пошла через площадь и, войдя в вокзал - в противоположность своему спутнику, - задержалась надолго. Литвак снова ожидал, что теперь уж она нагнется за ключом зажигания, но она этого не сделала. Как и Россино, она шла, не останавливаясь, легкой грациозной походкой. Девчонка была безусловно очень хорошенькая - неудивительно, что злополучный атташе по связи с профсоюзами пал ее жертвой. Литвак перевел бинокль на Россино. Тот слегка приподнялся в седле, склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. "Все ясно", - подумал Литвак; напрягая слух, он услышал отдаленный грохот - с минуты на минуту прибудет поезд из Клагенфурта. Поезд прибыл и, вздрогнув своим длинным телом, остановился. Из него вышли первые сонные пассажиры. Два-три такси продвинулись вперед и снова остановились. Две-три частные машины отъехали. Появилась группа усталых экскурсантов - целый вагон, у всех на чемоданах одинаковые бирки. "Ну хватит ждать, - взмолился Литвак. - Хватай машину и уезжай вместе с остальными. Подтверди же наконец, что ты приехал сюда не просто так, а со смыслом". И тем не менее он не ожидал того, что произошло. У стоянки такси остановилась пожилая пара, а за ними - скромно одетая молодая женщина, похожая на няню или компаньонку. На ней был коричневый двубортный костюм и строгая коричневая шляпка с опущенными полями. Литвак приметил ее, как приметил и многих других на вокзале - натренированным острым глазом, ставшим еще острее от напряжения. Хорошенькая девушка с небольшим чемоданчиком. Пожилая пара помахала рукой, подзывая такси, и девушка стояла за ними, пока оно не подъехало. Пожилая пара залезла в машину; девушка помогала им, подавая всякие мелочи, - явно их дочь. Литвак перевел взгляд на "Мерседес", затем на мотоцикл. Если он и подумал о девушке в коричневом, то лишь в связи с тем, что она, вероятно, села в такси и уехала со своими родителями. Естественно. И только переведя взгляд на группу усталых туристов, направлявшихся по тротуару к двум поджидавшим их автобусам, он вдруг понял - и чуть не подпрыгнул от радости, - что это же девчонка, наша девчонка, девчонка с мотоцикла: просто она быстро переоделась в уборной и надула его. А теперь она шла вместе с туристами через площадь. С неослабевающей радостью Литвак увидел, как она открыла дверцу машины своим ключом, швырнула на сиденье чемоданчик, скромно уселась за руль, словно собиралась ехать в церковь, и отбыла, сверкнув ключом зажигания, все еще торчавшим из выхлопной трубы. Это привело Литвака в восторг. До чего просто! До чего разумно! Двойные телеграммы, двойные ключи: наш лидер все дублирует. Литвак отдал короткий приказ - всего одно слово - и увидел, как незаметно посыпались с площади преследователи: две девушки на своем "Порше"; Уди на своем большом "Опеле" с еврофлагом, наклеенным на заднее стекло; затем соратник Уди на гораздо менее роскошном, чем у Россино, мотоцикле. А Литвак стоял у окна и наблюдал за тем, как медленно пустеет площадь, словно кончился спектакль. Машины отбыли, автобусы отбыли, прохожие отбыли, огни у вокзала погасли, и до слуха Литвака донесся грохот запираемой на ночь железной решетки. Только в двух гостиницах еще была жизнь. Наконец в наушниках протрещало условное словцо, которого он ждал. "Оссиан" - значит, машина едет на север. - А куда едет Луиджи? - спросил он. - В направлении Вены. - Подождите-ка, - сказал Литвак и снял наушники, чтобы ничто не мешало думать. Следовало немедленно принять решение, а он на это был большой мастак. Устроить слежку за Россино и одновременно за девчонкой невозможно. Не хватало людей. В теории следовало бы ехать за взрывчаткой и, значит, за девчонкой, однако. Литвак колебался, так как Россино умел исчезать и был куда более крупной добычей, да и "Мерседес" легче выследить, к тому же можно почти не сомневаться, куда едет машина. Литвак еще помедлил. В наушниках затрещало, но он не обратил на это внимания, продолжая прокручивать в мозгу последовательность дальнейших поступков. Ему была поистине невыносима сама мысль, что можно упустить Россино. Но Россино - важная ячейка во вражеской сети, а, как неоднократно повторял Курц, если сеть будет прорвана, как же попадет в нее Чарли? Россино должен вернуться в Вену, считая, что все в порядке, ничто не поставлено под удар: ведь он - важнейшее звено и к тому же важнейший свидетель. А девчонка - девчонка просто функционер, шофер, она всего лишь подкладывает бомбы, рядовой солдат великого движения. Кроме того, у Курца были большие планы относительно ее будущего, а вот с будущим Россино можно подождать. Литвак снова надел наушники. - Следуйте за машиной. Оставьте в покое Луиджи. - Приняв решение, Литвак позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Он в точности знал, как они едут. Сначала мотоцикл, затем блондинка в красном "Мерседесе", за ней - "Опель". А следом за "Опелем" на значительном расстоянии две девушки в резервном "Порше", готовые по приказу поменяться местами с любым из преследователей. Литвак мысленно перебрал все посты, мимо которых "Мерседес" будет проезжать к границе Германии. И представил себе, какую небылицу сочинил Алексис, чтобы обеспечить машине беспрепятственный проезд. - Скорость? - спросил Литвак, взглянув на часы. Уди сообщил, что скорость средняя. Девчонка не хочет иметь никаких неприятностей с законом. Явно нервничает из-за своего груза. "Еще бы, - подумал Литвак, снимая наушники. - Будь я на ее месте, да я бы сдох со страху от такого груза". Он сошел вниз с чемоданчиком в руке. Он уже расплатился по счету, но если попросят, еще раз заплатит; сейчас он любил весь мир. Его машина стояла в гостиничном гараже. Литвак сел в нее и с выработанным многолетним опытом спокойствием отправился вслед за машинами сопровождения. Сколько знает девчонка? И сколько времени потребуется, чтобы это выведать? "Не спеши, - подумал он, - сначала привяжи козленка". Мысль его вернулась к Курцу, и он почувствовал пронзительное удовольствие, представив себе, как тот своим гулким бездонным басом начнет осыпать его похвалами на немыслимом иврите. Литваку было очень приятно думать, что он принесет Курцу такую жирную овцу на заклание. В Зальцбурге было еще далеко до лета. С гор тянуло свежим весенним ветерком, и от реки Зальцах пахло морем. Как они туда добрались, Чарли понятия не имела: она почти всю дорогу проспала. Из Граца они полетели в Вену, но ей показалось, что полет длился пять секунд - должно быть, она спала в самолете. В Вене Иосифа ждала наемная машина - роскошный "БМВ". Чарли снова заснула, а при въезде в Зальцбург открыла глаза, и ей на миг показалось, что машина объята пламенем - на самом же деле это заходящее солнце играло на красном лаке. - А зачем, собственно, мы приехали в Зальцбург? - спросила она Иосифа. - Потому что это один из любимых городов Мишеля, - ответил он. - И еще потому, что это по дороге. - По дороге куда? - спросила она и снова наткнулась на замкнутость и молчание. В их отеле был застекленный внутренний дворик со старинными золочеными балюстрадами и зелеными растениями в мраморных кадках. Их номер люкс выходил на бурую быструю реку и на видневшиеся за ней купола, которых было тут куда больше, чем, наверно, в раю. За куполами высился замок, к которому была проведена по склону канатная дорога. - Мне необходимо расслабиться, - сказала Чарли. Чарли залезла в ванну и заснула - Иосифу пришлось колотить в дверь, чтобы ее разбудить. Она оделась, и снова он знал, что именно ей показать и что может доставить ей наибольшее удовольствие. - Это наша последняя ночь вместе, да? - спросила она, и на этот раз он не стал прикрываться Мишелем. - Да, это наша последняя ночь, Чарли; завтра тебе предстоит сделать один визит, и потом ты вернешься в Лондон. Уцепившись обеими руками за его локоть, она бродила с ним по узким улочкам и площадям, переходившим одна в другую, словно анфилада парадных комнат. Они постояли у дома, где родился Моцарт, и туристы показались Чарли публикой, пришедшей на утренник, веселой и беззаботной. - Я хорошо справилась, верно, Осси? Я действительно хорошо справилась? Ну скажи же. - Ты справилась отлично, - сказал он, но почему-то эта похвала показалась ей менее значительной, чем его молчание. Игрушечные церкви были невообразимо красивы, ничего подобного она и представить себе не могла - эти алтари в золоченых завитушках, сладострастные ангелы и такие надгробия, словно мертвецы все еще мечтали о наслаждении. "И знакомит меня с моим христианским наследием еврей, рядящийся в мусульманина", - подумала она. Но когда она принялась расспрашивать Иосифа, пытаясь выяснить детали, он поспешил купить глянцевитый путеводитель и положил чек себе в бумажник. - Боюсь, у Мишеля еще не было времени заняться периодом барокко, - по обыкновению сухо заметил он, и она снова почувствовала в нем какое-то непонятное сопротивление. - Пойдем назад? - спросил он. Она отрицательно помотала головой. Пусть этот миг дольше длится. Темнота сгущалась, толпы с улиц исчезли, из-за каких-то совсем не подходящих дверей вдруг донесся хор мальчиков. Иосиф и Чарли под оглашенный перезвон старинных колоколов, упрямо состязавшихся друг с другом, посидели у реки. Затем пошли дальше, и она вдруг почувствовала такую слабость, что попросила его обнять ее, не то она упадет. - Пожрать, - приказала она, когда они входили в лифт. - С шампанским. И с музыкой. Однако пока он звонил и заказывал еду, она крепко заснула, и ничто на этом свете, даже Иосиф, не способно было ее разбудить. Она лежала, как тогда на Миконосе, на песке, уткнувшись лицом в согнутую левую руку. Беккер сел в кресло и стал на нее смотреть. Сквозь занавеси пробивался бледный свет зари. Пахло свежей листвой и пиленым лесом. Ночью прошел дождь, он хлынул так внезапно, с таким грохотом, точно экспресс промчался по долине. Из окна Беккер видел, как шатало город под затяжными вспышками молний и как плясал на сверкающих куполах дождь. Но Чарли продолжала лежать неподвижно, он даже приложил ухо к ее рту, чтобы убедиться, что она дышит. Он взглянул на часы. "Соображай. Шевелись, - подумал он. - Действуй, чтобы убить сомнение". В эркере стоял столик с нетронутой едой, в ведерке со льдом плавала неоткупоренная бутылка шампанского. Иосиф, беря поочередно вилки, вытащил из панциря омара мясо, размазал его по тарелкам, затем принялся за салат, раздавил несколько ягод клубники, добавив таким образом еще одну легенду к тем многим, что они уже разыграли, - роскошный банкет в Зальцбурге, которым Чарли и Мишель отметили успешное выполнение ее первого задания для революции. Прихватив с собой бутылку шампанского, Иосиф прошел в ванную и закрыл дверь, чтобы звук вытаскиваемой пробки не разбудил Чарли. Он вылил почти все шампанское в раковину и открыл кран; затем выбросил омары, клубнику и салат в унитаз и несколько раз спустил воду, так как они не исчезали. Остатки шампанского он вылил в свой бокал и, сделав на бокале Чарли несколько отметин помадой из ее сумочки, плеснул туда шампанского. Затем снова подошел к окну, возле которого провел большую часть ночи, и, сев в кресло, вперил взгляд в синие, мокрые от дождя горы. "Я точно скалолаз, уставший лазать по горам", - подумал он. Он побрился, надел свой красный пиджак с металлическими пуговицами. Затем подошел к постели, протянул было руку, чтобы разбудить Чарли, и опустил. Его словно сковала усталость - лень было сделать лишнее движение. Он снова сел в кресло, закрыл глаза, постарался раскрыть их - и, вздрогнув, проснулся с ощущением, будто на нем походная форма, прилипшая к телу, отяжелевшая от росы, и в воздухе пахнет мокрым песком, который скоро высушит, взойдя, солнце. "Чарли? - Он снова протянул руку, на этот раз с намерением дотронуться до ее щеки, но рука попала на плечо. - Чарли, это же победа! Марти говорит, что ты - звезда, ты подарила ему целый состав новых исполнителей. Он звонил ночью Гади, но ты спала. Он говорит, что ты лучше Гарбо. Вместе мы горы сдвинем. Проснись же, Чарли. Пора браться за дело, Чарли!" Но вслух он лишь еще раз окликнул ее, затем спустился вниз, расплатился и получил свой последний счет. Из отеля он вышел через черный ход, возле которого стоял нанятый им "БМВ"; заря была такая же, как вечер, - свежая и еще не летняя. - Помаши мне на прощание, а потом сделай вид, будто пошла прогуляться, - сказал он перед уходом Чарли. - Димитрий отвезет тебя в Мюнхен. Глава 14 Она молча вошла в лифт. Пахло дезинфекцией, и серый пластик был весь исчерчен надписями. Она мобилизовала всю свою жесткость - выставила ее напоказ, как это делала на демонстрациях, диспутах и прочих подобных действах. Она была взволнована и чувствовала, что дело неизбежно близится к концу. Димитрий нажал на звонок - Курц сам открыл дверь. Позади него стоял Иосиф, и за Иосифом висела медная пластина, на которой был выбит святой Христофор с младенцем на руках. - Чарли, все было просто великолепно, и ты была великолепна, - сказал Курц тихо, со всей сердечностью, и крепко прижал ее к груди - Чарли, невероятно! - Где он? - спросила она, глядя мимо Иосифа на закрытую дверь. Димитрий не вошел вместе с ней. Он доставил ее и снова спустился на лифте. Курц, продолжая говорить так, будто они находились в церкви, решил ответить на ее вопрос в общем плане. - Он в полном порядке, Чарли, - заверил он ее, выпуская из объятий - Немного устал от поездки, что естественно, но в остальном все в порядке. Темные очки, Иосиф, - добавил он. - Дай ей темные очки. У тебя есть темные очки, милочка? И вот тебе платок, чтобы прикрыть твои прекрасные волосы. Можешь оставить его себе. Платок был из зеленого шелка, довольно красивый. Курц держал его наготове в кармане. Мужчины стояли в тесноте передней и ждали, пока она приладит перед зеркалом платок на манер сестры милосердия. - Просто на всякий случай, - пояснил Курц. - В нашем деле лучше переосторожничать. Верно, Иосиф? Чарли достала из сумочки недавно купленную пудреницу и подправила лицо. - В эмоциональном плане это может оказаться непросто для тебя, Чарли, - предупредил ее Курц. Она убрала пудреницу и достала помаду. - Если тебе станет тошно, вспомни, что он убил немало невинных людей, - наставлял ее Курц. - Все мы выглядим как люди, и этот малый не составляет исключения. Красивый, способный, с большим запасом нерастраченных сил - и все зазря. На такое никогда не бывает приятно смотреть. Когда мы будем там, я хочу, чтобы ты молчала. Запомни. Говорить буду я. - Он открыл дверь. - Ты увидишь, он очень смирный. Нам пришлось сделать его смирным, чтобы привезти сюда, и мы вынуждены держать его в таком состоянии, пока он у нас. А в остальном - он в полном порядке. Никаких проблем. Только не обращайся к нему. Запущенная двухэтажная квартира на разных уровнях, машинально отметила про себя Чарли, окинув взглядом изящную витую лестницу и простую, как в соборе, галерею с чугунной, ручной работы, балюстрадой. Камин в английском стиле с муляжем в виде угля из крашеного холста. Лампы для фотосъемки и внушительные фотоаппараты на треножниках. Большой стереомагнитофон на ножках, изящно изогнутая софа с сиденьем из пенопласта, твердым, как сталь. Чарли села на софу, и Иосиф сел рядом с ней. "Только еще не хватает за руки взяться", - подумала она. Курц снял трубку серого телефона и нажал на кнопку, соединяющую с городом. Он сказал что-то на иврите, глядя вверх, на галерею. Затем положил на место трубку и ободряюще улыбнулся Чарли. Она чувствовала запах мужского пота, пыли, кофе и ливерной колбасы. И миллиона потушенных сигарет. Был тут и еще какой-то запах, но она не могла его определить: слишком много в ее уме роилось вероятностей - от запаха упряжи ее пони в детстве до запаха пота ее первого возлюбленного. Бег мыслей в ее мозгу замедлился, и она стала засыпать. "Я больна, - подумала она. - Я жду результатов обследований. Доктор, доктор, скажите мне правду". Она заметила пачку журналов, как в приемной врача, - хорошо, если б у нее на коленях лежал сейчас журнал, как текст на репетиции. Теперь Иосиф тоже поднял глаза на галерею. Чарли последовала его примеру, но не сразу: ей хотелось создать впечатление, что она выступает в такой роли не впервые, что ей все уже известно, как покупательнице на показе мод. Дверь на галерее открылась, и из нее, точно пьяный актер, попятился враскачку бородатый парень - даже со спины видно было, какой он злющий. С минуту больше ничего не появлялось, затем у самого пола показался красный тюк, а за ним - гладко выбритый парень, не столько злющий, сколько исполненный сознания правоты того дела, которое он творил. Наконец Чарли поняла. Перед ней было не двое, а трое парней, но средний, в красном пиджаке с металлическими пуговицами, безвольно висел между двумя другими, - это был тот стройный араб, ее любовник, марионетка, рухнувшая на сцене театра жизни. "Да, - думала Чарли, укрывшись за темными очками, - все идеально рассчитано. Да... вполне приемлемое сходство, если учесть разницу в возрасте и, несомненно, большую зрелость Иосифа". Порою в мечтах она наделяла своего любовника чертами Иосифа. В другой раз возникала иная фигура, созданная из ее далеко не четких воспоминаний о маскированном палестинце на семинаре, и сейчас ее поразило, насколько она была близка к реальности. "Тебе не кажется, что рот чуточку слишком растянут? - спросила она себя. - Не слишком ли он чувственный? И не чересчур ли раздуты ноздри? Не чересчур ли перетянута талия?" Ей хотелось вскочить и поддержать его, но ведь на сцене так можно сделать, только если это указано в ремарке. Да к тому же ей никогда не освободиться от Иосифа. И тем не менее она чуть не потеряла на секунду контроль над собой. В течение этой секунды она почувствовала себя в той роли, какую заставлял ее играть Иосиф: она была спасительницей и освободительницей Мишеля, его святой Иоанной, его рабыней, его звездой. Она выворачивалась наизнанку ради него, она ужинала с ним в паршивом мотеле при свечах, она делила с ним постель, и вступила в ряды бойцов его революции, и носила его браслет, и пила с ним водку, и доводила его до исступления, и позволяла ему доводить до исступления ее. Она сидела за рулем его "Мерседеса", она целовала его пистолет и провезла первоклассную взрывчатку для его преследуемых освободительных армий. Она праздновала с ним победу в Зальцбургском отеле у реки. Она танцевала с ним ночью в Акрополе и наслаждалась этим миром, который он оживлял для нее; и ее наполнило безумное чувство вины оттого, что она - пусть на миг - могла почувствовать любовь к кому-то другому. А он был красив, очень красив, как и предсказывал Иосиф. Даже красивее. В нем было то, что, вопреки всему, не могло не притягивать Чарли и таких, как она: это был король, и он это сознавал. Он был худой, но идеально сложенный, с хорошо развитыми плечами и очень узкими бедрами. У него был лоб боксера и лицо младенца Пана, увенчанное шапкой гладких черных волос. Сколько тут ни старались укротить его, в нем чувствовалась богатая, страстная натура, а в черных как уголь глазах горел бунтарский огонь. Он был самый обычный крестьянский парень, свалившийся с оливкового дерева, заучивший несколько умных фраз и заглядывающийся на красивые игрушки, красивых женщин и красивые машины. А кроме того, пылающий чисто крестьянским возмущением против тех, кто согнал его с земли. Иди ко мне в постельку, мальчик, дай маме немножко научить тебя жизни. Двое парней поддерживали его под руки, и его туфли от Гуччи то и дело пропускали ступеньки, что явно смущало его, ибо легкая улыбка пробежала по его губам и он стыдливо посмотрел на свои непослушные ноги. Его вели к ней, а она не была уверена, что выдержит. Она повернулась к Иосифу, чтобы сказать ему об этом, и увидела, что он смотрит на нее в упор; он даже что-то произнес, но в этот миг стереомагнитофон включился на всю мощь, и милый Марти в своей вязаной кофте пригнулся и начал крутить ручки, чтобы уменьшить звук. Голос был мягкий, с сильным акцентом - таким она и помнила его по семинару. Говорил он лозунгами, с вызовом и пылом. "Нас колонизировали! Мы выступаем от имени тех, кто родился на этой земле, против пришлых, поселенцев!... Мы выступаем от имени безгласных, мы наполняем словами немые рты и заставляем раскрыться уши!... Мы, долготерпеливые животные, потеряли наконец терпение!... Мы живем по закону, который пишется каждый день под огнем!... Всему миру, кроме нас, есть что терять!... И мы будем сражаться против всякого, кто объявит себя хозяином нашей земли!" Парни посадили его на софу, в противоположный от Чарли угол. Он с трудом держал равновесие. Тяжело наклонившись вперед, он уперся локтями в колени, чтобы не упасть. Руки его лежали одна на другой, словно скованные цепью, на самом же деле соединенные тоненькой золотой цепочкой, которую надели на него, чтобы довершить туалет. Бородатый парень стоял, насупясь, позади него, а бритый сидел, как верный страж, с ним рядом. Голос Мишеля неудержимо продолжал звучать с пленки, и Чарли увидела, как медленно зашевелились его губы, пытаясь произнести слова. Но голос произносил их слишком быстро, он был слишком звонким для его сегодняшнего обладателя. Постепенно Мишель перестал и пытаться следовать за ним, лишь глупо, словно бы извиняясь, улыбался, напомнив Чарли отца после инсульта. "Насилие - не преступление... если оно осуществляется против силы, используемой государством... и рассматриваемой террористом как преступление". Шелест переворачиваемой страницы. Теперь голос звучит озадаченно, как бы против воли. "Я люблю тебя... ты - моя свобода... Теперь ты стала одной из нас... Мы сплели наши тела, смешали нашу кровь... ты - моя... мой солдат... Пожалуйста, скажите, зачем мне это надо говорить?... Мы вместе поднесем спичку к запалу". Озадаченное молчание. "Пожалуйста, сэр. Скажите, пожалуйста, что это? Я же вас спрашиваю". - Покажите ей его руки, - велел Курц, выключая магнитофон. Бритый парень взял одну из рук Мишеля и быстро раскрыл ладонь, предлагая ее Чарли для осмотра, словно товар. - Пока он жил в лагерях, руки у него были натруженные от работы, - пояснил Курц, пересекая комнату и подходя к ним. - А теперь он великий интеллектуал. Куча денег, куча девчонок, отличная еда, полно свободного времени. Я прав, малыш? - Подойдя сзади к софе, он взял голову Мишеля в свои толстые руки и повернул к себе лицом. - Ты большой интеллектуал, верно? - В голосе Курца не было ни жестокости, ни издевки. Он словно бы говорил со своим заблудшим сыном, и лицо у него было доброе, печальное. - За тебя работают твои девчонки, верно, малыш? Собственно, одну девчонку он просто использовал как бомбу, - добавил Курц. - Посадил ее с красивым чемоданчиком на самолет, и самолет разлетелся на куски. Думаю, она так и не узнала, что была тому виной. Нехорошо это, верно, малыш? Очень нехорошо по отношению к даме. Чарли вдруг узнала запах, который до сих пор никак не могла определить: это был запах лосьона после бритья, который Иосиф неизменно оставлял в каждой ванной, где они ни разу не были вместе. Сейчас, должно быть, специально обрызгали Мишеля этим лосьоном. - Ты что же, не хочешь и поговорить с этой дамой? - спросил Курц. - Не хочешь приветствовать ее на нашей вилле? Меня начинает удивлять, почему ты не хочешь больше с нами сотрудничать! - Упорство Курца привело к тому, что глаза Мишеля ожили, и он слегка выпрямился, повинуясь настояниям. - Будешь вежлив с этой дамой? Поздороваешься с ней? Скажешь "здравствуйте"? Скажешь ей "здравствуйте", малыш? - Здравствуйте, - сказал Мишель голосом, лишь отдаленно напоминавшим тот, что звучал на пленке. - Не отвечай, - тихо предупредил ее Иосиф. - Здравствуйте, мадам, - напирал Курц, но без злости. - Мадам, - повторил Мишель. - Дайте ему что-нибудь написать, - приказал Курц, - и пусть отваливает. Мишеля посадили за стол, положили перед ним перо и лист бумаги, но он почти ничего не смог написать. А Курцу это было неважно. - Смотри, - говорил он, - как он держит перо. Смотри, как его пальцы естественно выводят арабские буквы. Вдруг ты проснулась бы среди ночи и увидела, что он что-то пишет. Вот так бы он выглядел. А Чарли тем временем взывала к Иосифу, правда, мысленно: "Вызволи меня отсюда. Я умираю". Она услышала, как застучали по ступенькам ноги Мишеля, когда его поволокли назад - туда, где уже никто его не услышит, но Курц не дал ей передышки, как не давал передышки себе. - Чарли, нам надо еще кое-что проделать. Думается, следует покончить с этим сейчас, хоть это и потребует некоторых усилий. Есть вещи, которые должны быть сделаны. В гостиной наступила тишина, совсем как если бы это была обычная квартира. Вцепившись Иосифу в локоть, Чарли поднялась вслед за Курцем наверх. Сама не зная почему, она слегка волочила ноги - совсем как Мишель. Деревянные перила были все еще липкими от пота. На ступеньках были наклеены полоски чего-то вроде наждачной бумаги, но когда Чарли ступала на них, хруста не было. Она старательно запоминала эти детали, потому что порой только детали дают тебе ощущение реальности. Дверь в уборную была открыта, но, взглянув в ту сторону еще раз, Чарли поняла, что двери нет, а есть лишь проем, и что с бачка не свешивается спусковая цепочка, и Чарли подумала, что если тут целый день таскают узника туда-сюда, даже одуревшего от наркотиков, надо все-таки, чтобы дом был в порядке. Она все еще размышляла над этим существенным обстоятельством, как вдруг поняла, что вошла в комнату, обитую специальной ватой, где стояла лишь кровать у дальней стены. На кровати лежал Мишель; на нем не было ничего, кроме золотого медальона; руками он прикрывал низ живота без единой складочки. Мышцы на его плечах были налитые, округлые, мышцы на груди - плоские, широкие и под ними - тени, словно очерченные тушью. По приказу Курца парни поставили Мишеля на ноги и заставили разнять руки. Обрезанный, до чего же он был скульптурно хорош. Бородатый парень, неодобрительно насупясь, молча указал на белое, словно капля молока, родимое пятно на левом боку, размытые очертания ножевой раны на правом плече и еще на милый ручеек черных волос, струившийся вниз от пупка. Все так же молча парни повернули Мишеля спиной - их взорам предстала поистине анатомическая карта, а Чарли вспомнила Люси, которой нравились такие спины - сплошные мускулы. Ни следов пуль, ничего, что портило бы красоту этой спины. Ему снова велели встать, но тут Иосиф, видимо, решил - хватит, хорошенького понемножку, и быстро повел Чарли вниз, одной рукой поддерживая за талию, а другой так крепко обхватив запястье, что ей стало больно. Из прихожей она прошла в уборную и долго стояла там - ее рвало, а потом думала лишь о том, как побыстрее отсюда выбраться. Уйти из этой квартиры, уйти от них, уйти от своих мыслей, даже сбросить кожу. Она бежала. Этот день был посвящен спорту. Бежала быстро - как только могла: бетонные зубья окружающих домов, подпрыгивая, проносились в другом направлении. Сады на крышах, казалось ей, соединялись друг с другом выложенными кирпичом дорожками; игрушечные указатели возвещали о местах, названия которых она не могла прочесть; над головой проносились синие и желтые пластмассовые трубы. Она бежала - вверх, потом вниз, с интересом, словно заядлый садовод, отмечая разные растения по пути: изящные герани и какие-то приземистые цветущие кусты, и валяющиеся окурки сигарет, и проплешины сырой земли - точно могилы без крестов. Иосиф бежал с ней рядом, и она кричала ему: "Уходи, убирайся!" Пожилая пара, сидевшая на скамейке, грустно улыбалась, глядя на размолвку влюбленных. Чарли пробежала вдоль всей длины двух платформ, впереди был забор и обрыв и внизу площадка для машин, но Чарли не совершила самоубийства, так как уже решила про себя, что это не для нее; к тому же она хотела жить с Иосифом, а не умирать с Мишелем. Она остановилась на краю обрыва, она почти не задыхалась. Пробежка пошла ей на пользу: надо почаще бегать. Она попросила у Иосифа сигарету, но сигарет у него не было. Он потянул ее к скамье; она опустилась на нее и тут же встала - так легче самоутверждаться. Она по опыту знала, что объяснения не получаются на ходу, поэтому она стояла как вкопанная. - Советую тебе попридержать сочувствие для невиновных, - спокойно сказал Иосиф, не дожидаясь, когда она выплеснет на него поток брани. - Но он же не был ни в чем виноват, пока ты все это не придумал! Приняв его молчание за смущение, а смущение сочтя слабостью, она помолчала, сделала вид, будто засмотрелась на чудовищный силуэт города. - "Это необходимо, - язвительно произнесла она, - я не был бы здесь, если б это не было необходимо". Цитата. "Ни один здравомыслящий судья на свете не осудит нас за то, что мы просим тебя сделать". Еще одна цитата. По-моему, это ты говорил. Хочешь взять эти слова назад? - Да нет, пожалуй, нет. - Значит, пожалуй, нет. Не лучше ли знать точно, а? Потому что, если кто-то в чем-то сомневается, я бы предпочла, чтоб это была я. Она продолжала стоять, лишь перенеся внимание на то, что находилось прямо перед ней, где-то в недрах возвышавшегося напротив здания, которое она изучала сейчас с сосредоточенностью потенциального покупателя. А Иосиф сидел, и потому вся сцена выглядела фальшивой. Они должны были бы стоять лицом к лицу. Или он должен был стоять позади нее и глядеть на ту же далекую меловую мету. - Не возра