жаешь, если мы подобьем бабки? - спросила она.
     - Будь любезна.
     - Он убивал евреев.
     - Он убивал евреев к убивал ни в чем не повинных людей, которые не были
евреями  и  не  занимали  никакой  позиции в конфликте,  а  просто оказались
поблизости.
     - Хотелось бы мне написать книгу о том, в чем виноваты неповинные люди,
которые оказались  поблизости. И  начну я с бомбежек Ливана, а затем расширю
место действия.
     Сидел ли Иосиф или стоял, но он отреагировал быстрее и  резче,  чем она
предполагала:
     - Эта книга уже написана, Чарли, и называется она "Полное истребление".
     Из большого  и указательного пальцев она сделала "глазок" и, прищурясь,
посмотрела на далекий балкон.
     - С другой стороны, насколько я понимаю, ты и сам убивал арабов.
     - Конечно.
     - Много ты их убил?
     - Немало.
     - Но, конечно, только в порядке самообороны. Израильтяне убивают только
в  порядке  самообороны. -  Молчание. -  "Я  убил  немало  арабов", подпись:
"Иосиф". - По-прежнему  никакого  отклика. -  Вот  это,  очевидно,  и  будет
гвоздем книги. Израильтянин, убивший немало арабов.
     Клетчатая  юбка на  ней была из тех, что подарил ей  Мишель.  В  юбке с
обеих сторон были карманы, которые Чарли лишь недавно обнаружила. Сейчас она
сунула руки  в карманы и резко крутанулась,  так что юбка взвихрилась вокруг
нее.
     - Вы все-таки мерзавцы, верно? - небрежно произнесла  она. -  Настоящие
мерзавцы. Вы так не  считаете?  - Она  продолжала  смотреть  на  юбку, а  та
взлетала и опадала. - И  ты - самый  большой мерзавец  из  них всех,  верно?
Потому что  ты играешь двойную роль.  Сейчас  твое сердце  исходит кровью, а
через минуту ты уже выступаешь как безжалостный боец. На самом же деле, если
уж на то пошло, ты всего лишь кровожадный маленький еврейчик, который только
и думает, как бы заграбастать побольше земель.
     Теперь он не только встал - он ударил ее. Дважды. Предварительно сняв с
нее темные очки. Ударил крепко -  такой пощечины ей еще никто не закатывал -
по  одной  и  той  же щеке.  Первый удар  был такой  сильный,  что она  даже
вызывающе выдвинула  вперед  подбородок. "Теперь мы  квиты", - подумала она,
вспомнив  дом в  Афинах. Второй  удар  был  словно выплеск  лавы из  того же
кратера;  отвесив  ей  пощечину,  Иосиф  толкнул  ее  на  скамейку  -  пусть
выплачется,  но  гордость  не позволила ей  пролить ни слезинки. "Он  ударил
меня,  возмутившись  за  себя или за  меня?" -  недоумевала она.  И отчаянно
надеялась, что за себя,  из-за того, что в двенадцатом  часу их сумасшедшего
брака она все-таки пробила его броню. Но достаточно  было одного взгляда  на
его  замкнутое лицо  и спокойные, невозмутимые  глаза,  и Чарли поняла,  что
потерпевший - она, а не Иосиф. Он протянул ей платок, но она вяло отстранила
его.
     - Забудем, - пробормотала она.
     Она  просунула  руку  ему  под  локоть,  и  он  медленно  повел  ее  по
асфальтовой  дорожке назад. Те же старички улыбнулись при виде их. "Дети,  -
заметили  они  друг  другу,  -  такими  были  и  мы когда-то.  Ссорились  до
смертоубийства, а через минуту уже лежали в постели, и все было хорошо,  как
никогда".
     Нижняя  квартира  была  такая   же,  как  верхняя,  за  тем   небольшим
исключением, что тут не было галереи и не было пленника, и  порой, читая или
прислушиваясь  к звукам, Чарли убеждала себя,  что  никогда  и не была  там,
наверху, в этой комнате ужасов, запечатленной на темном чердаке ее сознания.
Потом  сверху донесся  стук  опускаемого на  пол  ящика,  в  который  ребята
складывали свое фотографическое оборудование, готовясь  к  отъезду, и  Чарли
вынуждена была признать,  что квартира наверху действительно существует, как
и  та,  где  она  находится,  причем   там  все  более  подлинное:  здесь-то
сфабрикованные письма, а там Мишель во плоти и крови.
     Они сели втроем в  кружок, и  Курц  начал со своей  обычной  преамбулы.
Только на  этот раз  он  говорил  жестче  и  прямолинейнее,  чем  всегда,  -
возможно, потому, что Чарли стала теперь уже проверенным солдатом, ветераном
"с целой  корзиной интереснейших разведданных, которые уже можно записать на
ее счет", как он выразился. Письма лежали  в чемоданчике на столе,  и прежде
чем открыть его, Курц снова  напомнил Чарли  о "легенде"  -  это слово они с
Иосифом часто  употребляли. Согласно легенде, она была  не  только  страстно
влюблена  в  Мишеля, но и страстно  любила  переписываться, это было для нее
единственной отдушиной во время его долгих отсутствий. Курц говорил ей  это,
а  сам натягивал  дешевые нитяные  перчатки.  Следовательно, письма  были не
чем-то  второстепенным  в  их  отношениях.  "Они  были  для  тебя,  милочка,
единственным  средством  самовыражения".  Они  свидетельствовали -  часто  с
обезоруживающей откровенностью -  о ее все возрастающей  любви  к  Мишелю, а
также о  ее политическом  прозрениии  готовности "действовать в любой  точке
земного  шара", что  подразумевало  наличие "связи"  между  освободительными
движениями  во  всем  мире.  Собранные  вместе,  письма  составляли  дневник
"женщины  с обостренным эмоциональным и сексуальным восприятием", перешедшей
от смутного протеста  к активной  деятельности с вытекающим отсюда  приятием
насилия.
     - А  поскольку мы не могли при данных обстоятельствах быть уверенными в
том, что ты выступишь в полном блеске своего литературного стиля, - сказал в
заключение Курц, открывая чемоданчик, - мы решили написать письма за тебя.
     Естественно,  подумала  она.  Она  взглянула  на  Иосифа  -  тот  сидел
выпрямившись, с невиннейшим видом, целомудренно  зажав в  коленях  сложенные
вместе руки, как если бы никогда в жизни никого и не бил.
     Письма лежали  в двух бумажных пакетах, один побольше, другой поменьше.
Взяв пакет поменьше, Курц неловко вскрыл "его руками в  перчатках и разложил
содержимое на столе. Чарли сразу  узнала  почерк Мишеля - черные старательно
выведенные буквы. Курц вскрыл  второй пакет, и  Чарли, точно во сне, увидела
письма, написанные ее рукой.
     - Письма  Мишеля к тебе - это фотокопии, милочка, - говорил в это время
Курц, - оригиналы ждут тебя в Англии.
     А твои письма - это  все оригиналы, так как они  находились  у  Мишеля,
верно, милочка?
     -  Естественно,  -  сказала  она  на  этот  раз  вслух  и  инстинктивно
покосилась на Иосифа, но на сей раз не столько на него, сколько на его руки,
которые он намеренно крепко стиснул, как бы желая показать, что они не имеют
к письмам никакого касательства.
     Чарли прочла сначала письма Мишеля  - она считала, что обязана проявить
внимание к творению Иосифа. Писем была  дюжина, и среди них были всякие - от
откровенно сексуальных и пылких до коротких,  отрывистых.  "Пожалуйста, будь
добра, нумеруй свои письма. Лучше  не пиши, если не будешь нумеровать. Я  не
буду получать  удовольствие от твоих писем, если не буду знать, что  получил
их все. Так что это для моего личного спокойствия". Восторженные похвалы  по
поводу  ее  игры перемежались  нудными  призывами  браться  только за  "роли
социально значимые,  способные пробуждать  сознание".  В то же время ей  "не
следует  участвовать  в публичных  акциях, которые  ясно  раскрывали  бы  ее
политическую  ориентацию". Она не должна больше  посещать форумы  радикалов,
ходить  на демонстрации или митинги.  Она должна вести себя "как буржуйка" и
делать  вид, что приемлет капиталистические  нормы  жизни. Пусть думают, что
она "отказалась от революционных идей", тогда как на самом деле  она  должна
"непременно продолжать чтение  радикальных книг". Тут было много алогичного,
много  ошибок  в синтаксисе  и  правописании. Были намеки  на  "наше  скорое
воссоединение",  по  всей   вероятности,   в  Афинах,  раза   два  исподволь
упоминалось  про белый  виноград, водку и  был совет  "хорошенько отоспаться
перед нашей будущей встречей".
     По мере того как Чарли знакомилась с письмами, у нее начал складываться
новый облик Мишеля, более близкий к облику узника наверху.
     - Он  же совсем младенец, - пробормотала  она и осуждающе посмотрела на
Иосифа. - Ты слишком его приподнял. А он еще маленький.
     Не услышав ничего в ответ, она принялась читать свои
     письма  к Мишелю,  робко  беря их одно за  другим,  словно  они  сейчас
раскроют ей великую тайну.
     - Школьные тексты, - произнесла она вслух с глуповатой ухмылкой, нервно
пролистав  письма, а  реакция ее  объяснялась  тем,  что  благодаря  архивам
бедняги  Неда  Квили старый  грузин  не  только  смог  воспроизвести  весьма
своеобразную привычку Чарли писать на оборотной стороне  меню, на счетах, на
фирменной бумаге отелей, театров и пансионов, попадавшихся на ее  пути, но и
сумел - к ее возрастающему  изумлению - воссоздать все варианты ее почерка -
от  детских каракулей,  какими  были нацарапаны  первые грустные письма,  до
скорописи страстно влюбленной женщины,  или строк, наспех набросанных  ночью
до смерти усталой актрисой, ютящейся в дыре и жаждущей пусть самой маленькой
передышки,  или четкой  каллиграфии  псевдообразованной  революционерки,  не
пожалевшей времени переписать  длиннющий  пассаж из  Троцкого  и  забывшей в
слове "странно" поставить два "н".
     Благодаря  Леону не менее точно была передана и ее манера письма: Чарли
краснела  при   виде  своих   диких   гипербол,  своих   неуклюжих  потуг  к
философствованию,  своей  неуемной ярости  по адресу  правительства  тори. В
противоположность Мишелю, о любви она писала откровенно и красочно;  о своих
родителях  -  оскорбительно; о своем  детстве -  с мстительной злостью.  Она
увидела Чарли романтичную, Чарли раскаивающуюся и  Чарли-суку. Она увидела в
себе то, что  Иосиф называл арабскими чертами, - увидела Чарли, влюбленную в
свою риторику, считающую правдой не то, какая она на самом деле, а то, какой
ей  хотелось бы  себя видеть. Дочитав письма до конца, она сложила обе пачки
вместе   и,  подперев   голову  руками,   заново  перечитала  их,  уже   как
корреспонденцию: каждое его письмо в  ответ на свои пять писем,  свои ответы
на его вопросы, его уклончивость в ответах на ее вопросы.
     -  Спасибо,  Осси,  -  наконец  произнесла  она, не поднимая головы.  -
Большущее тебе, черт побери, спасибо. Одолжи мне на  минутку наш симпатичный
пистолетик - я выскочу на улицу и застрелюсь.
     Курц расхохотался, но никому, кроме него, не было весело.
     - Послушай,  Чарли, не думаю, чтобы ты была справедлива к  нашему другу
Иосифу. Это же готовила целая группа. Тут работала не одна голова.
     У Курца  была последняя к ней  просьба: конверты,  милочка. Они у  него
тут, с собой, смотри: марки не погашены, и письма  в них не вложены - Мишель
ведь еще не вскрывал их и  писем не вынимал. Чарли не  окажет им услугу? Это
нужно  главным  образом  для отпечатков пальцев, сказал  он:  твои, милочка,
должны  быть первыми, потом отпечатки пальцев того, кто  сортирует письма на
почте, и, наконец,  отпечатки  Мишеля.  Ну и потом  нужно,  чтобы она  своей
слюной провела  по заклейке: это должна  быть ее  группа крови,  потому  как
может ведь  найтись  умник, который  вздумает  проверить,  а  среди  них, не
забудь, есть очень умные люди, как это  доказала нам хотя бы твоя  вчерашняя
очень, очень тонкая работа.
     Она  запомнила, как  долго, по-отечески, обнимал ее Курц - в тот момент
это казалось неизбежным и необходимым,  словно она прощалась с отцом.  А вот
прощание с Иосифом - последнее  в ряду многих  других  - не сохранилось в ее
памяти:  ни как  они  прощались,  ни  где. О том,  как  ее наставляли, - да,
помнила; о  том,  как они  тайно возвращались  в  Зальцбург,  - да, помнила.
Помнила  и то, как прилетела  в Лондон, - такой одинокой она не  чувствовала
себя еще никогда, - а также грустную  атмосферу  Англии, которую она ощутила
еще  на летном поле, и тотчас вспомнила, что именно толкнуло ее к радикалам:
пагубное бездействие властей,  безысходное  отчаяние  неудачников.  Служащие
аэропорта   намеренно   не  спешили   выгружать  багаж:   бастовали   шоферы
автопогрузчиков; в женской уборной пахло  тюрьмой. Чарли пошла  по "зеленому
коридору",  и  скучающий  таможенник по обыкновению  остановил  ее  и  задал
несколько  вопросов. Разница была лишь в том, что на этот раз  она не знала,
хочет ли он просто поболтать или же у него есть причина остановить ее.
     "Домой возвращаешься - все равно что приезжаешь  за границу, - подумала
Чарли, вставая в хвост безнадежно длинной очереди на автобус.  - А, взорвать
бы все к черту и начать сначала".
     <B>Глава 15</B>
     Мотель назывался  "Романтика"  и стоял  на  холме  среди сосен, рядом с
шоссе. Он  был построен год тому назад для людей, обожавших средневековье, -
тут  были  и  цементные остроконечные  аркады, и  пластмассовые  мушкеты,  и
подцвеченное  неоновое освещение.  Курц  занимал последнее  в ряду шале,  со
свинцовыми жалюзи на окне, выходящем  на  запад. Было  два часа ночи - время
суток, с  которым Курц был в больших ладах.  Он уже принял душ  и  побрился,
приготовил себе  кофе,  потом  выпил  бутылочку кока-колы  из  обитого тиком
холодильника; все  остальное  время  он провел как  сейчас, -  сидя  в одной
рубашке,  без  света, у  маленького  письменного  стола; у  его локтя  лежал
бинокль, и Курц смотрел  в окно,  за которым между  деревьями  мелькали фары
машин, направлявшихся в Мюнхен. Поток транспорта в этот час был невелик  - в
среднем пять машин в минуту, к тому же под дождем они почему-то шли пачками.
     День был длинный, и такой же длинной была ночь, если принимать в расчет
ночи, а Курц  придерживался того мнения,  что ночью голова  плохо  работает.
Пять  часов  сна для  кого угодно  достаточно, а  для Курца этого  было даже
много. И  все  равно день,  начавшийся лишь  после того, как  уехала  Чарли,
длился без конца. Надо было очистить помещение в Олимпийской деревне, и Курц
лично  наблюдал  за  этой  операцией,  так  как  знал:  ребята  вовсю  будут
стараться,  видя,  какое  значение  он  придает  каждой  мелочи.  Надо  было
подложить письма в квартиру Януки - Курц и за этим проследил.
     С наблюдательного поста  через улицу он  видел, как туда вошли  те, кто
вел слежку,  и, когда они  вернулись, похвалил  их и  заверил, что их долгое
героическое бдение будет вознаграждено.
     - Что будет с  этим парнем? - задиристо спросил Ленни. -  Мы же  делаем
ему теперь большое будущее, Марти. Не забывай об этом.
     - У этого парня действительно есть будущее, Ленни, - словно дельфийский
оракул произнес Курц, - но только не среди нас.
     Позади него на краю двуспальной кровати сидел Шимон Литвак. Он стянул с
себя мокрый дождевик и швырнул на пол.  Вид у него был злой, как у человека,
обманувшегося в своих ожиданиях. Беккер сидел в стороне от обоих, на изящном
будуарном стуле, в собственном  кружке света,  почти так же, как он сидел  в
доме  в  Афинах.  Так  же отчужденно  и  в  то  же  время в  общей атмосфере
напряженности перед сражением.
     - Девчонка ничего не  знает, -  возмущенно  заявил  Литвак, обращаясь к
неподвижной спине Курца. - Настоящий придурок. - Голос его слегка повысился,
задрожал.  -  Голландка по  фамилии  Ларсен,  Янука  вроде  подцепил  ее  во
Франкфурте, где она жила в коммуне, но она не уверена, потому что у нее было
столько  мужчин  - разве всех запомнишь. Янука  брал  ее с собой в несколько
поездок, научил стрелять из пистолета - правда, стреляет она никудышно,  - а
потом одолжил  своему великому братцу для отдыха и развлечения. Вот  это она
помнит.  Даже с  девчонками Халиль спит всякий раз в другом месте, никогда в
одном и том же. Она считает,  что это лихо  -  совсем как суинг. Между делом
эта Ларсен водила машины,  подложила за своих дружков  парочку бомб, выкрала
для них несколько паспортов. Из дружеских чувств. Потому что она анархистка.
И потому что придурок.
     - Милая  девушка, -  задумчиво произнес Курц,  обращаясь  не  столько к
Литваку, сколько к своему отражению в окне.
     -  Она  призналась,  что  участвовала в  операции в  Бад-Годесберге,  и
наполовину призналась в цюрихской акции. Будь у нас побольше времени, она бы
в цюрихской целиком призналась. А вот в Антверпене - нет.
     - А  в  Лейдене? - спросил  Курц.  Теперь и у него перехватило горло, и
Беккеру  показалось,  что  оба  мужчины  страдают одним и тем  же  недугом -
хрипотой.
     - В Лейдене - категорически нет,  - ответил  Литвак. - Нет, нет и снова
нет. Она ездила в это время отдыхать с родителями. На Зильт. Где это Зильт?
     - У берегов северной Германии, - сказал Беккер, при этом Литвак  так на
него поглядел, точно тот нанес ему оскорбление.
     - Из нее надо все тянуть клещами, - пожаловался Литвак, обращаясь снова
к Курцу. - Она заговорила около полудня, а в середине  дня уже отказалась от
всего,  что  сказала. "Нет,  я никогда этого  не  говорила.  Вы  врете!"  Мы
отыскиваем нужное место на пленке, проигрываем, она  все равно говорит - это
подделка и начинает плеваться. Упрямая голландка и дурища.
     - Понятно, - сказал Курц.
     Но Литваку было мало понимания.
     - Ударишь ее  - она только больше злится и упрямится. Перестаешь бить -
снова набирает силы и становится еще упрямее, начинает нас обзывать.
     Курц развернулся, так что теперь смотрел прямо на Беккера.
     - Торгуется,  - продолжал Литвак  все  тем  же пронзительным,  жалобным
голосом. - Раз мы  евреи,  значит, надо торговаться. "Я вам вот это скажу, а
вы оставите мне жизнь.  Да? Я  вам это скажу, а вы меня отпустите. Да?" - Он
вдруг резко повернулся  к Беккеру. - Так как же поступил бы герой? - спросил
он. - Может, мне надо ее обаять? Чтоб она в меня влюбилась?
     Курц смотрел на свои часы и куда-то дальше.
     - Все, что она знает, - это теперь уже история, - заметил Курц. - Важно
лишь то, что мы с ней сделаем. И когда. - Но произнес он это тоном человека,
которому  и предстояло принять окончательное решение.  -  Как у  нас обстоит
дело с легендой, Гади? - спросил он Беккера.
     - Все  в  норме, -  сказал  Беккер.  - Россино  пару дней попользовался
девчонкой в Вене, отвез на юг, посадил  там в машину. Все так. На машине она
приехала в Мюнхен, ветретилась с Янукой.  Этого не  было,  но  знают об этом
только они двое.
     - Они  встретились в Оттобрунне, - поспешил продолжить  Литвак.  -  Это
поселок  к юго-востоку от  Мюнхена. Там они куда-то отправились  и  занялись
любовью.  Не все ли  равно куда?  Не все  мелочи  надо ведь восстанавливать.
Может, они этим занимались  в машине. Ей это дело нравится, она когда угодно
готова - так она сказала. Но лучше всего  - с боевиками, как она выразилась.
Может,  они  где-нибудь  снимали  комнатенку,  и владелец молчит  об  этом в
тряпочку - напуган.  Подобные  пробелы нормальны. Противная сторона будет их
ожидать.
     - А сегодня? - спросил Курц, обращаясь уже к Литваку и бросая взгляд  в
окно. - Сейчас?
     Литвак не любил, когда его допрашивали с пристрастием.
     - А  сейчас они  в машине  направляются  в  город.  Заняться любовью. А
заодно спрятать оставшуюся взрывчатку.  Но кто об  этом  знает?  И почему мы
должны все объяснять?
     - Так где же она  все-таки сейчас?  - спросил Курц, складывая  в голове
все эти сведения и в то же время не прерывая хода рассуждений. - На самом-то
деле?
     - В фургоне, - сказал Литвак.
     - А где фургон?
     -  Рядом с "Мерседесом". На  придорожной стоянке  для  автомобилей.  По
вашему слову мы перебросим ее.
     - А Янука?
     - Тоже в  фургоне. Это  их последняя  ночь вместе. Мы их обоих усыпили,
как договаривались.
     Курц снова взял бинокль, подержал, не донеся до глаз, и положил обратно
на стол. Затем сцепил руки и насупясь уставился на них.
     -  Подскажите-ка  мне  другое  решение,  -  сказал он,  наклоном головы
показывая, что обращается к Беккеру. - Мы самолетом  отправляем ее восвояси,
держим в  пустыне Негев, взаперти.  А  что дальше?  "Что с ней случилось?" -
будут спрашивать они.  Как  только  она исчезнет, они  будут думать  о самом
худшем.  Подумают, что она  сбежала. Что Алексис сцапал ее.  Что ее  сцапали
сионисты. В любом случае их  операция под угрозой. И тогда они,  несомненно,
скажут: "Распускаем команду, все по домам". - И подытожил: - Необходимо дать
им доказательство, что девчонка  была лишь в руках Януки  да  господа  бога.
Необходимо, чтобы они знали, что она, как и Янука, мертва. Ты не согласен со
мной, Гади?  Или, судя  по твоему лицу,  я могу заключить,  что ты  придумал
что-то получше?
     Курц ждал, а Литвак, уперев взгляд в  Беккера, всем своим видом выражал
враждебность и  осуждение. Возможно,  он  считал,  что Беккер хочет остаться
невиновным, тогда как вина должна быть поделена поровну.
     - Нет, -  сказал Беккер после бесконечно долгого молчания. Но лицо его,
как заметил Курц, затвердело, показывая, что решение принято.
     И тут Литвак набросился на него.
     -  Нет? - повторил он  голосом, срывавшимся от напряжения. - Нет - что?
Нет - нашей операции? Что значит "нет"?
     - Нет  - значит,  у  нас нет  альтернативы, -  снова  помолчав, ответил
Беккер.  - Если  мы пощадим голландку, Чарли  у  них не  пройдет. Живая мисс
Ларсен не менее опасна, чем  Янука.  Если мы  намерены продолжать игру, надо
принимать решение.
     - <I>Если,  -</I> с презрением, словно эхо,  повторил  Литвак. Курц  вмешался,
восстанавливая порядок.
     -  Она не  может дать нам никаких полезных имен?  - спросил он Литвака,
казалось, в надежде получить положительный ответ. - Ничего такого, в чем она
могла бы  быть нам  полезна? Что послужило  бы основанием не расправляться с
ней?
     Литвак передернул плечами.
     - Она знает большую немку по имени Эдца,  которая живет на севере.  Они
встречались только однажды. Кроме  Эдцы,  есть  еще  девчонка, чей голос  из
Парижа записан  по телефону. За этой девчонкой  стоит  Халиль, но  Халиль не
раздает визитных  карточек.  Она придурок,  -  повторил он. -  Она принимает
столько наркотиков, что дуреешь, стоя рядом с ней.
     - Значит, она бесперспективна, - сказал Курц.
     - Абсолютно бесперспективна, - согласился Литвак с невеселой усмешкой.
     Он уже застегивал свой темный дождевик. Но при этом не сделал ни шага к
двери. Стоял и ждал приказа.
     - Сколько ей лет? - задал Курц последний вопрос.
     - На будущей неделе  исполнится двадцать один год. Это основание, чтобы
ее пощадить?
     Курц медленно, не слишком  уютно себя чувствуя,  поднялся и  повернулся
лицом к Литваку, стоявшему на другом конце тесной комнаты с ее резной, как и
положено в охотничьем домике, мебелью и чугунными лампами.
     -  Опроси каждого из ребят поочередно, Шимон, - приказал он.  - Есть ли
среди них такой или такая, кто не согласен? Никаких объяснений не требуется,
никого из тех, кто против, мы не пометим. Свободное голосование, в открытую.
     - Я их уже спрашивал, - сказал Литвак.
     - Спроси еще раз. - Курц поднес к глазам левое запястье и посмотрел  на
часы.  - Ровно через  час позвони  мне.  Не раньше. Ничего не делай, пока не
поговоришь со мной.
     Курц имел в  виду: когда  движение на  улицах будет минимальным.  Когда
будут приняты все необходимые меры.
     Литвак ушел. Беккер остался.
     А Курц  первым делом позвонил своей  жене  Элли,  попросив телефонистку
прислать счет ему домой - он был щепетилен насчет трат.
     -  Сиди,  сиди,  пожалуйста,  Гади,  - сказал он,  увидев,  что  Беккер
поднялся: Курц гордился тем, что живет очень открыто.
     И теперь Беккер в течение десяти минут слушал про то, как Элли ходит на
занятия по  Библии или как справляется с покупками без машины, которая не на
ходу. Гади не надо было  спрашивать,  почему Курц выбрал  именно этот момент
для обсуждения с женой повседневных проблем.  В свое время он поступал точно
так  же. Курцу хотелось  соприкоснуться с родиной,  перед  тем как совершить
убийство. Он хотел услышать живой голос Израиля.
     -  Элли чувствует  себя  преотлично,  - восторженным тоном  поведал  он
Беккеру,  повесив  трубку.  - Она передала тебе привет и говорит: пусть Гади
поскорее возвращается домой. Она дня два назад наткнулась на  Франки. Франки
тоже отлично  себя чувствует.  Немного скучает  без тебя, а  в остальном все
отлично.
     Затем Курц позвонил Алексису, и Беккеру, если бы он так хорошо  не знал
Курца,  могло бы  сначала  показаться, что  это такая же милая болтовня двух
добрых  друзей. Курц выслушал  семейные новости своего агента,  спросил  про
будущего  малыша  -  и  мать,  и  дитя  вполне здоровы.  Но  как  только  со
вступлением было покончено, Курц  напрямик, решительно приступил  к делу: во
время  своих  последних  бесед  с  Алексисом  он  заметил явное снижение его
преданности.
     -  Пауль,  похоже,  некий  несчастный  случай,  о  котором  мы  недавно
беседовали, вот-вот произойдет, и  ни  вы, ни я не можем его  предотвратить,
так что возьмите  перо  и бумагу, - весело  объявил  он. Затем, сменив  тон,
отрывисто проинструктировал своего собеседника по-немецки: - В  первые сутки
после  того,   как   вы  официально  узнаете   о   случившемся,   ограничьте
расследование студенческими  общежитиями Франкфурта и Мюнхена. Дайте понять,
что подозреваете группу  левых активистов, у которой  есть связи с парижской
ячейкой. Зафиксировали? -  Он помолчал, давая Алексису время  записать. - На
второй день  после полудня  отправьтесь в Мюнхен  на  центральный почтамт  и
получите на свое  имя письмо до  востребования,  -  продолжал Курц, выслушав
необходимые  заверения,  что  все  будет  сделано. -  Там  будут сведения  о
личности   голландской  девицы   и   некоторые  данные  об   ее   участии  в
предшествующих событиях.
     Теперь  Курц отдавал  приказы уже  со  скоростью  диктанта:  первые две
недели  никаких  обысков  в  центре  Мюнхена;  результаты всех  обследований
судебно-медицинской  экспертизы  должны  поступать  только   к   Алексису  и
рассылаться  по списку только с разрешения Курца;  публичные сопоставления с
другими   происшествиями   должны   делаться  лишь   с   его  же  одобрения.
Почувствовав, что агент бунтует, Курц слегка  отвел от  уха  трубку, чтобы и
Беккер мог слышать.
     -  Но, Марти, послушайте... друг мой... я, собственно, должен вас кое о
чем спросить.
     - Спрашивайте.
     - О чем мы толкуем? Несчастный случай - это же не пикник, Марти. Мы  же
цивилизованная демократия, вы понимаете, что я хочу сказать?
     Если Курц и понимал, то воздержался от комментариев.
     - Послушайте. Я  должен вас кое о  чем  попросить,  Марти, я  прошу,  я
настаиваю. Никакого ущерба, никаких жертв. Это условие. Мы же с вами друзья.
Вы меня понимаете?
     Курц понимал, и это показал его краткий ответ:
     -  Никакого   ущерба   германской   собственности,   Пауль,   нанесено,
безусловно, не будет. Разве что так, пустяки. Но никакого настоящего ущерба.
     - А  жизни людей? Ради всего святого,  Марти, мы же не дикари  здесь! -
воскликнул Алексис, и в голосе его вновь послышалась тревога.
     -  Невинная  кровь пролита не будет, Пауль, - с величайшим спокойствием
произнес Курц.  -  Даю  вам слово. Ни один германский гражданин не получит и
царапины.
     - Я могу быть в этом уверен?
     - А  что вам еще остается?  -  сказал Курц и повесил трубку, не оставив
своего номера.
     В обычных обстоятельствах Курц никогда бы не стал так свободно говорить
по телефону,  но, поскольку подслушивание устанавливал  Алексис, он  считал,
что может идти на риск.
     Литвак позвонил десятью минутами позже.
     - Давай, - сказал Курц, - зеленый свет, действуй.
     Они стали  ждать:  Курц - у окна, Беккер -  снова  усевшись  в кресло и
глядя  мимо Курца  на беспокойное  ночное  небо.  Схватив  шнур  центральной
фрамуги, Курц дернул, открыл ее  возможно шире, и в комнату  ворвался грохот
транспорта на автостраде.
     - К чему рисковать без  нужды? -  буркнул он, словно поймал сам себя на
небрежении предосторожностью.
     Беккер начал  считать по  солдатским  нормам скорости. Столько-то нужно
времени, чтобы  посадить обоих в машину. Столько-то для  последней проверки.
Столько-то,  чтобы  выехать.  Столько-то,   чтобы  влиться  в  поток  машин.
Столько-то, чтобы поразмыслить о  цене человеческой жизни,  даже  жизни тех,
кто позорит род человеческий. И тех, кто его не позорит.
     Грохот,  как  всегда, был  оглушающий.  Громче, чем  в  Бад-Годесберге,
громче,  чем  в  Хиросиме,  громче,  чем  в  любом  бою,  в  котором  Беккер
участвовал. Из  своего кресла,  глядя мимо Курца, он увидел,  как над землей
взметнулся  оранжевый шар пламени и исчез,  погасив  поздние звезды и первые
проблески  рассвета.  Вслед  за  ним покатилась волна жирного черного  дыма.
Беккер увидел, как в воздух взлетели обломки, а вслед за ними что-то черное:
колесо, кусок асфальта, человеческие останки - кто знает что? Он увидел, как
занавеска ласково коснулась голой руки Курца, почувствовал дыхание горячего,
словно из фена, воздуха. Он услышал треск  сталкивающихся тяжелых предметов,
похожий  на треск  кузнечиков,  и  возникшие,  перекрывая  этот  треск крики
возмущения, лай собак,  шлепанье  домашних туфель в  крытых переходах  между
домиками мотеля, куда  выскочили  испуганные  люди,  дурацкие  фразы,  какие
произносят актеры в фильмах о кораблекрушении:  "Мама! Где мама?  Я потеряла
мои  драгоценности".  Он   услышал  истерический   голос  какой-то  женщины,
кричавшей, что это  пришли русские, и равно испуганный голос, убеждавший ее,
что это просто взорвался бак с горючим. Кто-то сказал: "Это у военных. Какое
безобразие -  надо  же по  ночам перевозить свое добро!" У кровати находился
радиоприемник.  Курц  продолжал стоять у окна, а Беккер  включил приемник  и
настроил на  местную программу для  тех, кто страдает бессонницей:  а  вдруг
передадут  специальное   сообщение.  Под  вой  сирены  по  шоссе  промчалась
полицейская  машина, на крыше ее сверкали синие  огни.  Потом ничего,  потом
пожарная  машина  и  вслед  за   ней  "Скорая  помощь".   Музыка   по  радио
прекратилась, и  передали первое сообщение.  Непонятный взрыв  к  западу  от
Мюнхена, причина неизвестна, пока  никаких подробностей.  Движение  по шоссе
перекрыто в обоих направлениях, машинам предлагается делать объезд.
     Беккер  выключил радио  и включил свет.  Курц  закрыл окно  и  задернул
занавески,  потом  сел  на  кровать  и,  не развязывая шнурков, стал снимать
ботинки.
     - Я - ох! - перекинулся на днях словцом с людьми из нашего посольства в
Бонне,  Гади,  - сказал он,  словно вдруг что-то вспомнив. -  Просил навести
справки  об  этих поляках, с которыми ты  работаешь в Берлине. Проверить  их
финансы.
     Беккер молчал.
     - Похоже, сведения не очень  приятные.  Пожалуй, придется  нам добывать
тебе еще денег или новых поляков.
     Так  и не  получив ответа, Курц  медленно поднял голову  и  увидел, что
Беккер  стоит  у двери  и смотрит  на него.  Что-то  в позе  этого  человека
заставило Курца вспылить.
     -   Вы   хотите   что-то   мне   сказать,   мистер   Беккер?    Желаете
поморализировать, чтобы облегчить душу?
     Беккер,  видимо,  ничего не собирался ему  говорить.  Он  вышел и  тихо
прикрыл за собой дверь.
     Курцу оставалось сделать последний звонок -  Гаврону домой, по  прямому
проводу. Он  потянулся к  телефону, помедлил  и убрал руку. "Пусть Миша Грач
подождет",  - подумал он, чувствуя, как  в нем снова разгорается злость. Тем
не менее  он  позвонил. Начал мягко,  спокойно, здраво. Как  всегда. Говорил
по-английски.
     - Натан,  это говорит Гарри,  - сказал он, пользуясь  кодовыми именами,
разработанными для этой недели. - Привет. Как жена? Прекрасно, и от меня  ей
тоже.  Натан, две  известные нам козочки  только что сильно простудились. Об
этом, безусловно,  приятно будет услышать тем, кто время от времени наседает
на нас.
     Слушая   осторожный,  ничего   не  прояснявший  ответ   Гаврона,   Курц
почувствовал,   что  его  начинает  трясти.  Однако   он  продолжал   твердо
контролировать свой голос.
     - Натан, сейчас для  вас наступает, по-моему, великая минута. Благодаря
мне  вам удастся  избежать  определенного  давления и дать возможность  делу
созреть. Обещания были  даны,  и  они  сдержаны, а теперь требуется  немного
доверия, чуточку терпения. - Из всех знакомых мужчин  и женщин только Гаврон
провоцировал Курца на  высказывания, о  которых он потом  сожалел. Пока  он,
однако, держал себя в  руках. -  Партию в шахматы  никогда  не  выиграть  до
завтрака, Натан, так не бывает. Мне нужен воздух, вы меня слышите? Воздух...
и немного свободы... собственный участок. - Злость перелилась через  край. -
Так  уймите  этих сумасшедших,  ладно?  Пойдите  на рынок  и купите  мне для
разнообразия кого-нибудь в помощь!
     Связь прервалась. Был ли в том повинен взрыв  или Миша Гаврон, Курц так
и не узнал, ибо не стал звонить снова.
     ДОБЫЧА
     <B>Глава 16</B>
     В течение трех бесконечно долгих недель, пока Лондон из  лета сползал в
осень,  Чарли жила в каком-то  нереальном мире - то не веря тому, что знала,
то горя нетерпением, то  взволнованно готовясь к  предстоящему, то впадая  в
ужас.
     "Рано или поздно они явятся за тобой, - твердил ей Иосиф. - Должны".  И
стал соответственно готовить ее к этому.
     Но почему они должны за ней явиться?  Она не понимала, и он ей этого не
говорил, как  бы  ограждая  себя от ее  расспросов молчанием.  Неужели Марти
сумеет склонить  Мишеля работать на них, как склонил ее, Чарли? Бывали  дни,
когда  она представляла себе,  как Мишель  войдет  в  разработанную для него
легенду и  явится к  ней, пылкий любовник. А Иосиф  исподволь  подогревал ее
шизофрению, делая  отсутствующего  все более  ей  желанным. "Мишель, дорогой
мой, единственный,  приди  же ко  мне!"  Люби Иосифа, но  мечтай  о  Мишеле.
Сначала Чарли едва осмеливалась  смотреть на себя в зеркало  - настолько она
была уверена, что лицо выдает ее  тайну. Все мускулы ее лица  были напряжены
оттого, что она скрывала, все интонации и движения были рассчитаны, и это на
многие мили отдаляло ее от остального человечества. "Я играю
     моноспектакль двадцать  четыре часа в сутки - сначала  для всего  мира,
потом для себя".
     Постепенно, по мере того, как шло время, страх перед разоблачением стал
уступать у Чарли место дружелюбному презрению к окружавшим ее наивным людям,
которые не видят,  что творится у них под носом. "Они еще там,  откуда я уже
ушла. Они такие же, какой была я, пока не перешла в Зазеркалье".
     А в  отношении Иосифа  она придерживалась тактики, отточенной  за время
поездки через Югославию. Он  был человеком близким, с которым она соотносила
каждое свое действие и  решение; он был  любовником, с которым она  шутила и
для которого  подмазывалась. Он был ее якорем, ее лучшим другом - всем самым
лучшим вообще. Он  был духом, который появлялся в самых неожиданных  местах,
непонятно  каким  образом  узнавая  об  ее передвижениях, - то на автобусной
остановке, то  в  библиотеке,  то в  прачечной  самообслуживания,  сидя  под
неоновыми лампами  среди безвкусно одетых кумушек  и глядя,  как  крутятся в
автомате его рубашки. Но она никогда не впускала его в свою жизнь. Он всегда
был за ее пределами -  вне времени и касания, если не считать их неожиданных
встреч, которыми она только и жила. Если не считать его двойника - Мишеля.
     Для репетиций "Как вам это  понравится"  труппа сняла старый  армейский
манеж близ вокзала Виктории, и Чарли ходила туда каждое утро, а каждый вечер
вымывала из волос затхлый запах пива.
     Она  согласилась пообедать с Квили  в  ресторане "У Бьянки" и нашла его
каким-то странным. Он словно бы  пытался ее о  чем-то предупредить, но когда
она  напрямик  спросила, в  чем  дело,  он  закрыл рот на замок, сказав, что
политика - личное дело каждого, ради  этого он  сражался  на войне  в отряде
"зеленых мундиров". Но он жутко напился. Чарли помогла  ему подписать счет и
вышла на многолюдную  улицу - у нее было  такое чувство, будто она  бежит за
своей тенью,  которая ускользает от нее, мелькая среди подпрыгивающих голов.
"Я очутилась вне жизни.  И мне никогда не  найти пути назад". Только она это
подумала, как почувствовала: кто-то
     коснулся ее локтя, и увидела Иосифа, тотчас нырнувшего в магазин "Маркс
энд  Спенсер". Неожиданные  появления Иосифа всегда очень сильно действовали
на  нее.  Эти  встречи  заставляли  ее  вечно  быть  настороже  и,  если  уж
по-честному,  разжигали  в ней желание. День без  Иосифа был для  нее пустым
днем, а стоило его увидеть, и она всем сердцем и всем своим существом, точно
шестнадцатилетняя девчонка, устремлялась к нему.
     Она  читала  респектабельные   воскресные  газеты,  изучала   последние
сенсационные открытия про Сэквилл-Уэст [Сэквилл-Уэст Виктория (1892- 1962) -
английская романистка, поэтесса и критик, автор романов, биографий и стихов,
близкий друг Вирджинии Вулф.] - или ее зовут Ситуэлл? - и поражалась пустому
эгоизму английского правящего класса. Она смотрела на Лондон, который успела
забыть, и всюду  находила подтверждение правильности избранного пути - того,
что  она, радикалка,  стала на путь  насилия. Общество, в  ее представлении,
было мертвым деревом, она обязана выкорчевать его и  посадить что-то лучшее.
Об этом говорили  безнадежно тупые  лица покупателей, которые, шаркая, точно
кандальные рабы, передвигались  по  освещенным неоном супермаркетам; об этом
же  говорили и жалкие старики, и полисмены с  ненавидящими  глазами.  Как  и
чернокожие парни, что торчат на улице,  провожая  взглядом проносящиеся мимо
"Роллс-Ройсы",  и   сверкающие  окна   банков,  этих  столпов  многовекового
поклонения, с  их  сонмом  педантов-управляющих.  И  строительные  компании,
заманивающие  легковерных  в  свои  западни:  приобретайте  недвижимость;  и
заведения,  торгующие  спиртным, и  заведения, принимающие ставки.  Чарли не
требовалось  больших  усилий,   чтобы  весь  Лондон   показался  ей  свалкой
несостоявшихся  надежд и  разочарованных душ.  Благодаря  Мишелю  она сумела
мысленно  перекинуть  мостик между капиталистической эксплуатацией в странах
"третьего  мира" и  тем, что  творилось  здесь, у ее  собственного порога, в
Кэмден-Тауне.
     Она жила такой  яркой жизнью - судьба даже послала  ей  в виде  символа
бездомного  скитальца.   Однажды   в  воскресенье  утром   она   отправилась
прогуляться по дорожке вдоль  канала Регента -  на самом-то деле она  шла на
одну из немногих заранее запланированных встреч с Иосифом - и вдруг услышала
густые, басовитые  звуки негритянской спиричуэл.  Канал расширился,  и Чарли
увидела в  гавани,  где  стояли  заброшенные  склады,  старика-негра, словно
сошедшего со страниц  "Хижины дяди  Тома",  - он  сидел  на  пришвартованном
пароме  и играл на виолончели, а вокруг,  как зачарованные,  стояли детишки.
Это была  сцена  из фильмов Феллини; это был  китч; это был мираж;  это было
видение, рожденное ее подсознанием.
     Так или  иначе,  в  течение нескольких дней  Чарли  то и  дело мысленно
возвращалась к этой картине,  соизмеряя с нею все, что видела. Это было  для
нее чем-то настолько личным, что она не говорила об этом даже Иосифу, боясь,
что он над нею посмеется или - что будет еще хуже - даст всему  рациональное
объяснение.
     За это время она несколько раз переспала с Алом, потому что не хотела с
ним скандалить,  а также потому, что после долгих  отлучек  Иосифа  ее  тело
требовало мужской ласки,  да, кроме того, и Мишель велел ей так  себя вести.
Она  не разрешала Алу приходить  к  ней, так как он снова был без квартиры и
она боялась,  что  он может остаться  у нее, как было раньше,  пока  она  не
выкинула его одежду и бритву на улицу.  К тому же ее квартира хранила  новые
тайны, которыми никто  и ничто на  божьем свете не заставит ее  поделиться с
Алом: в ее постели спал Мишель, его пистолет лежал под подушкой, и ни Ал, ни
кто-либо другой не вынудит ее осквернить эту святыню. Однако вела она себя с
Алом осторожно: Иосиф предупредил ее, что его контракт с кино не подписан, а
она  по  старым  временам  знала,  как  ужасно может вести  себя  Ал,  когда
затронута его гордость.
     Их воссоединение  произошло  в  его  излюбленном кабачке, где  "великий
философ"  вещал что-то  двум своим последовательницам. Идя через  зал, чтобы
присоединиться к  нему, Чарли думала: "Сейчас он почувствует  запах Мишеля -
этим запахом пропитана моя одежда, моя кожа, моя улыбка". Но Ал так старался
показать свое безразличие, что  не  почувствовал  ничего. При виде Чарли  он
ногой отодвинул для нее стул,
     и она, садясь, подумала: "Бог ты  мой, всего месяц  назад  этот лилипут
был  моим главным советчиком по  всем  проблемам,  которыми жив  мир". Когда
кабачок  закрылся и они  пошли на  квартиру к приятелю Ала и расположились в
пустовавшей у него комнате, Чарли с изумлением обнаружила, что думает, будто
это  Мишель владеет  ею, и  лицо Мишеля  нависает над ней,  и оливковое тело
Мишеля лежит с ней рядом в полутьме, и Мишель, ее мальчик-убийца, доводит ее
до исступления. Но за Мишелем маячила другая фигура - Иосиф, который наконец
принадлежал ей: его жаркая, давно сдерживаемая  страсть  все-таки прорвалась
наружу, его израненное тело и израненный мозг принадлежали теперь ей.
     За   исключением   воскресенья,   Чарли   время   от   времени   читала
капиталистические  газеты,  слушала  рассчитанные на обывателя сообщения  по
радио, но нигде не было ни слова о рыжей англичанке, разыскиваемой в связи с
провозом  взрывчатки в  Австрию.  Этого просто не было. А были две девчонки,
плод моей фантазии. Вообще же положение дел в широком мире - кроме того, что
имело к ней отношение, - перестало интересовать Чарли. Она читала про бомбу,
подложенную   палестинцами  в  Ахене,  и  про   ответные  меры   израильтян,
совершивших  налет на лагерь в Ливане, где было убито много гражданских лиц.
Она читала  о возрастающей  в Израиле  ярости и пришла  в  ужас от интервью,
данного  одним израильским генералом,  который  пообещал решить палестинскую
проблему, "вырвав ее  с корнем". Но, пройдя галопом курс  конспирации, Чарли
уже не верила официальным версиям событий и никогда не поверит. Единственным
событием, за которым она следила, были сообщения о гигантской  самке-панде в
лондонском зоопарке, которая не подпускает  к себе самца, причем  феминистки
утверждали, что виноват  самец.  А  кроме  того,  зоопарк был одним  из мест
свиданий  с Иосифом. Они встречались  там  на скамейке  -  иногда чтобы лишь
подержаться за руки, как влюбленные, и разойтись.
     "Скоро, - говорил он. - Скоро".
     Плывя  таким  образом  по  течению, играя  все  время  перед  невидимой
публикой, тщательно следя за каждым своим еловом и жестом, Чарли обнаружила,
что  ей  будет легче, имея твердый распорядок жизни. По  субботам она обычно
отправлялась в Пекэм, в клуб  к своим детишкам, и в огромном сводчатом зале,
где можно было бы играть Брехта, вдыхала жизнь в  детский драмкружок, что ей
очень нравилось. Они собирались приготовить рок-пантомиму - нечто совершенно
анархическое - к Рождеству.
     По пятницам она иногда заходила в кабачок Ала, а по средам покупала две
кварты  темного  пива  и  отправлялась  к  мисс  Даббер,  бывшей  танцовщице
кордебалета  и  проститутке,  что  жила  за углом.  Мисс Даббер  страдала от
артрита  и рахита, и от червей-древоточцев, и от прочих серьезных напастей и
кляла  свое  тело  с  таким   же   пылом,   с  каким  в  свое  время   кляла
скупердяев-любовников.  Чарли в ответ услаждала мисс Даббер лихо сочиненными
сказками  про  скандалы в  мире  эстрады и театра,  и они так  хохотали, что
соседи включали телевизор, чтобы заглушить их хохот.
     Только  с этими двумя людьми  Чарли и водила  компанию,  хотя положение
актрисы открывало перед ней двери  с полудюжины семей, где она могла бы  при
желании бывать.
     Она  поболтала  по телефону  с  Люси -  они условились  встретиться, но
определенного  числа  не назначали.  Она  разыскала Роберта  в Баттерси,  но
компания, с  которой  она  делила  время  на  Миконосе,  казалась  ей сейчас
школьными друзьями десятилетней давности: общих интересов у них уже не было.
Она поела тушеного мяса под острым  соусом с Уилли и Поли, но они собирались
расставаться и думали  только  об  этом. Попытала она  счастья  и  с другими
друзьями из своей прошлой жизни, но столь  же безуспешно, после чего обрекла
себя на жизнь старой девы. Она поливала молоденькие  деревца на своей улице,
когда  устанавливалась  сухая  погода,  и  наполняла  стальные  кормушки  на
подоконнике  свежими  орешками  для  воробьев: это было одним из знаков  для
Иосифа, как  и лозунг, призывавший к  всемирному разоружению, прилепленный к
стеклу  ее машины, или  кожаная бирка с  медной буквой  "Ч",  болтавшаяся на
ремне ее сумки. Иосиф называл это сигналами, указывавшими на  то, что с  ней
все в  порядке,  и многократно  обучал ее, как ими  пользоваться. Если  хоть
одного из них  не будет, значит,  она  зовет  на  помощь;  в  ее сумке лежал
новешенький  белый   шелковый  шарф,  который  должен  служить  не  сигналом
капитуляции, а означать: "Они явились", если они вообще когда-нибудь явятся.
Она исправно заполняла карманный  еженедельник,  закончила  вышивку картины,
которую  купила перед  отпуском:  там  была  изображена  Лотта  из  Веймара,
горюющая  на могиле Вертера. "Снова я  ударилась  в  классику".  Она  писала
бесконечные письма  своему  исчезнувшему  любовнику, но постепенно все  реже
опускала их в ящик.
     <I>Мишель, дорогой мой, ох, Мишель, сжалься и приди ко мне.</I>
     Она  держалась  вдали  от  посиделок  и  не  заглядывала в сомнительные
книжные лавки в  Ислингтоне, где  раньше,  случалось,  уныло  просиживала за
кофе, и держалась уж совсем далеко от сердитых молодых людей с улицы Святого
Панкратия, чьи брошюры, вдохновленные кокаином, она  раздавала,  потому  что
никто другой не  хотел  этим заниматься. Она забрала наконец из ремонта свой
старенький "Фиат",  который разбил Ал,  и в день своего рождения отправилась
на нем в  Рикмансуэрт навестить  свою  стерву-мамашу и отвезти  ей скатерть,
купленную на Миконосе. Как правило, она  не  любила  ездить к матери: ее там
ждал воскресный обед с тремя сортами овощей и ревеневым пирогом,  после чего
мамаша подробно  рассказывала  о  бедах,  какие  постигли  ее  со времени их
последней встречи. Но на этот раз, к своему изумлению, Чарли обнаружила, что
ей  хорошо с матерью. Она провела там ночь и на  другое  утро,  надев темный
платок - ни в коем  случае не белый, - поехала с матерью в церковь, стараясь
не думать  о том, когда в последний раз надевала его. Опустившись на колени,
она  вдруг  почувствовала,  что  в ней  еще сохранилась  вера, и  она  пылко
покаялась богу  в своей многоликости. Зазвучал орган, и  она  зарыдала,  что
заставило ее призадуматься, способна ли она вообще владеть собой.
     "А все потому,  что я не хочу возвращаться в свою квартиру", - подумала
она.
     Обескураживало Чарли то, что ее квартира была изменена в соответствии с
новым  обликом,  в  который  она  старательно  вживалась:  произошла   смена
декораций,  масштаб которой ей еще  предстояло  постичь.  Изо  всей ее новой
жизни эти изменения, сделанные тайком за время ее отсутствия,
     больше всего  смущали Чарли. До  сих пор она считала свое жилище  самым
надежным местом на свете, этаким Недом Квили домостроения. Оно досталось  ей
по наследству от  безработного актера, который занялся кражами со взломом  и
отбыл вместе со  своим приятелем в Испанию. Квартира находилась  на северной
стороне Кэмден-Тауна  над  принадлежавшим индейцам  кафе,  которое оживало к
двум часам ночи и жизнь не затихала в нем  до семи утра, когда там  подавали
горячий  завтрак. На лестницу, ведущую к  Чарли,  можно было  попасть,  лишь
пройдя по  узкому коридору  между  уборной и кухней, а  затем - через  двор.
Благодаря такому устройству хозяин, повар и толстомордый приятель повара, не
говоря уже о том,  кто  в  этот момент  находился  в  уборной,  имели полную
возможность внимательно  вас оглядеть. На верху лестницы была вторая входная
дверь, и, только открыв ее,  вы попадали в святилище, состоявшее из мансарды
с лучшей в мире кроватью, кухоньки и ванной.
     И вот  Чарли вдруг потеряла свое утешение, свое  надежное  укрытие. Они
украли  его. У нее было такое ощущение, точно  она сдала кому-то квартиру на
время  своего отсутствия  и  этот  человек  в  благодарность  произвел  кучу
ненужных  изменений. Но  как же они сумели незаметно  проникнуть сюда? Когда
Чарли спросила в кафе, никто ни о чем понятия не  имел. Взять, к примеру, ее
письменный столик: в  глубь ящика были  засунуты письма Мишеля -  оригиналы,
фотокопии которых она видела в Мюнхене. А за отошедшей плиткой в ванной, где
раньше она  хранила травку,  появился ее "боевой фонд" -  три сотни  старыми
пятифунтовыми бумажками. Она переложила было их под половицу, затем  вернула
в ванную, затем - снова  под половицу. Появились и памятные вещицы - меты ее
романа, с первого дня в  Ноттингеме  и далее:  спички из мотеля; дешевенькая
шариковая ручка,  которой она писала первые  письма в Париж; лепестки  самых
первых  рыжих орхидей, засушенные  меж страниц  ее поваренной книги;  первое
платье, которое он ей купил, - было это в  Йорке,  они еще вместе  ходили  в
магазин; уродливые  серьги, которые он подарил ей  в Лондоне и  которые  она
способна была носить лишь в  угоду ему. Все  это она более или менее ожидала
увидеть: Иосиф, по сути дела, ведь предупредил ее.
     Встревожило  ее  то,  что она  стала сживаться  с  этими  мелочами:  со
стоявшими на  книжной полке затасканными  рекламными  брошюрами о Палестине,
зашифрованно надписанными ей Мишелем; с пропалестинским плакатом на стене, с
которого на  вас  смотрело раздутое, как у  лягушки,  лицо  премьер-министра
Израиля, а  под ним  - силуэты арабских  беженцев;  с  несколькими  цветными
картами рядом  с плакатом, на которых была отмечена  территория, захваченная
израильтянами  после  1967  года, а над  Тиром и  Сидоном был начертан рукою
Чарли  вопросительный знак,  что  объяснялось ее чтением  газет,  излагавших
притязания   Бен-Гуриона  на   эти   города;  со  стопками   антиизраильских
пропагандистских брошюр на английском языке, отпечатанных на дешевой бумаге.
     "Типично в моем стиле, - думала она, не спеша перебирая свою коллекцию.
- Если уж меня заарканили, я  иду и  покупаю всю лавку. Только на  этот  раз
покупала не я. Это они все купили".
     Но такие рассуждения ничуть  ей не помогли, да со временем она и забыла
об этом различии.
     <I>Мишель, ради всего святого, они сцапали тебя?</I>
     Вскоре  после  возвращения  в  Лондон  Чарли  - согласно  инструкции  -
отправилась  на  почту  в Майда-Вейл, предъявила  удостоверение  личности  и
получила  одно-единственное письмо с  почтовым штемпелем Стамбула, пришедшее
явно после того, как она уехала из Лондона на Миконос.  "Моя дорогая! Теперь
уже недолго осталось до Афин. Люблю". Подпись: "М". Несколько слов,  наскоро
нацарапанных для поддержки. Это послание, однако, глубоко взволновало Чарли.
Сонм  похороненных было  образов обступил ее. Ноги Мишеля в туфлях от Гуччи,
волочащиеся  по лестнице.  Стройное  красивое тело, которое тащили под мышки
его  тюремщики. Смуглое лицо,  совсем юное -  такого и  в армию-то  еще рано
призывать. И голос - такой сочный, такой невинный. Золотой медальон легонько
подпрыгивает на голой, оливкового цвета груди. Иосиф, я люблю тебя.
     После  этого Чарли каждый день ходила на почту,  иногда по  два раза  в
день;  она стала как бы частью пейзажа, но  уходила  она  всегда  с  пустыми
руками,  все  более  и   более   расстроенная.  То  была  умело,   мастерски
поставленная сценка, которую  она  тщательно отрепетировала и которую Иосиф,
ее тайный наставник, многократно наблюдал, покупая марки у соседнего окошка.
     За это время Чарли, в надежде  получить от Мишеля хоть какой-то отклик,
отправила ему в Париж три  письма, в которых просила его писать, говорила  о
своей любви и  заранее прощала за молчание. Это были  первые письма, которые
она сама составила и написала. Как ни странно,  ей стало легче, когда она их
отправила: они  как бы придавали  достоверность предшествующим письмам и тем
чувствам,  которые изображала Чарли.  Написав очередное письмо,  она бросала
его в определенный почтовый ящик - наверняка кто-то следил за ней, - но  она
уже приучила себя не озираться и не  думать об этом. Как-то раз она заметила
Рахиль  в окне  Уимпи-бара,  одета она была  безвкусно и  выглядела типичной
англичанкой.  А  в  другой раз  Рауль с  Димитрием  промчались  мимо нее  на
мотоцикле. Последнее письмо Чарли отправила Мишелю срочным в том же почтовом
отделении, где тщетно справлялась о корреспонденции на свое имя; уже заклеив
конверт,  она  наскоро  нацарапала  на  обратной   стороне:   "Дорогой  мой,
пожалуйста,  пожалуйста,  пожалуйста,  напиши",  а  Иосиф стоял позади нее и
терпеливо ждал.
     Постепенно  ее жизнь  за  эти недели стала представляться Чарли  в виде
книги,  набранной крупным и  мелким  шрифтом.  Крупный  шрифт - это  мир,  в
котором  она  жила.  Мелкий  шрифт - мир,  куда  она ускользала,  когда  мир
крупного  шрифта не следил за ней. Ни один роман с  напрочь женатым мужчиной
не был окружен для нее такой тайной.
     * * *
     На  пятый день  они отправились в  Ноттингем. Иосиф принял  особые меры
предосторожности. В субботу  вечером он  посадил  Чарли в "ровер"  у дальней
станции метро и привез назад  в воскресенье днем. Он купил ей светлый парик,
действительно хороший, смену одежды, в том числе меховое
     манто, лежавшее в чемодане. Он заказал  поздний ужин, и все было ужасно
(ничуть не  лучше того,  что они должны были изображать: посреди ужина Чарли
призналась,  что  по-глупому  дико боится,  как бы официанты  не узнали  ее,
несмотря на парик и меховое манто, и не осведомились, куда она девала своего
преданного поклонника).
     Затем  они  прошли  в свой  номер, где целомудренно стояли две кровати,
которые  по легенде  им надлежало сдвинуть.  На  секунду Чарли подумала, что
тут-то все и произойдет. Когда она вышла из ванной, Иосиф лежал на кровати и
смотрел на нее;  она легла рядом  и  положила  голову  ему на  грудь,  затем
подняла голову  и принялась его целовать - это были легкие поцелуи в любимые
места:  в  виски,  щеки и  наконец  в  губы. Его рука отстранила  ее,  потом
коснулась ее  лица,  и  он, в  свою очередь, поцеловал  ее,  держа ее щеку в
ладони.  Потом  очень мягко  оттолкнул ее  и  сел. И  снова  поцеловал  - на
прощание.
     - Прислушайся, - сказал он, беря пиджак.
     Он улыбался. Своей прекрасной, доброй улыбкой, самой  своей лучшей. Она
прислушалась и услышала стук ноттингемского дождя по окну - такого же, какой
продержал их в постели две ночи и один долгий день.
     На другое утро они с чувством  ностальгии совершили небольшие экскурсии
по округе, воспроизводя ее маршрут с Мишелем, пока  желание  не заставило их
вернуться  в  мотель... чтобы в  памяти  остались  живые  картины,  с  самым
серьезным видом сказал ей Иосиф, и чтобы она увереннее чувствовала себя, так
как  сама  все  видела.  Подобные  уроки  перемежались   другими.  Обучением
беззвучной  сигнализации,  как  он  это  называл,  и  методу   тайнописи  на
внутренней стороне пачек  из-под сигарет  "Мальборо";  но почему-то Чарли не
воспринимала все это всерьез.
     Несколько  раз они встречались в театральной костюмерной за  Стрэндом -
происходило это обычно после репетиций.
     -  Вы пришли мерить  костюм, да, милочка? -  спрашивала  монументальная
блондинка  лет  шестидесяти  в  просторном  платье  всякий  раз,  как  Чарли
появлялась в дверях. - Тогда
     сюда,  милочка. - И провожала ее в заднюю комнату, где уже сидел Иосиф,
дожидаясь ее, как клиент - проститутку.
     "Осень  идет тебе",  - думала  Чарли, снова  отметив, что в волосах его
появился иней, а на скулах впалых щек - румянец будто от холода.
     Больше всего ей не давало покоя то, что не могла она пробить его броню.
     - Где ты остановился? Как мне связываться с тобой?...
     - Через Кэйти, - отвечал он. -  Ты знаешь, какие сигналы указывают, что
все в порядке, ну а потом у тебя есть Кэйти.
     Кэйти была ее  пуповиной и  одновременно как бы секретаршей, сидевшей в
приемной  Иосифа  и охранявшей  его  покой.  Каждый вечер,  между  шестью  и
восемью, Чарли заходила в телефонную будку,  всякий раз в другую, и  звонила
Кэйти в Вест-Энд, а  та расспрашивала, как сложился у нее день:  как  прошли
репетиции, какие новости от Ала и компании, как там Квили и обсуждали ли они
будущие роли, делала ли она пробы для кино и не нужно ли ей чего-нибудь? Они
частенько  говорили по  полчаса,  а  то и больше. Сначала Чарли смотрела  на
Кэйти, как  на  помеху в  ее  отношениях с  Иосифом, но постепенно  стала  с
нетерпением ждать беседы с ней, так  как Кэйти оказалась гораздо  остроумнее
ее и по-житейски намного мудрее. Чарли  представляла ее себе  такой  доброй,
спокойной женщиной, по всей вероятности, канадкой -  вроде  тех невозмутимых
врачих,  к которым она ходила в  Тэвистокской клинике, когда ее  выгнали  из
школы  и  ей   казалось,  что  она   вот-вот   спятит.  Чарли  проявила  тут
прозорливость,  ибо   хотя  мисс   Бах  была  американкой,  а  не  канадкой,
происходила она из семьи потомственных врачей.
     Дом в Хэмпстеде, который Курц снял для наблюдателей, был очень большой;
он стоял  в  тихой  глубинке,  облюбованной  школой  автомобилистов  Финчли.
Хозяева, по совету их  доброго друга Марти из Иерусалима, убрались в Марлоу,
однако  в доме осталась атмосфера элегантного приюта для  интеллектуалов.  В
гостиной висели картины Нольде, а в зимнем саду  - фотография Томаса Манна с
автографом; была тут и  клетка с птичкой, которая пела, когда ее заводили, и
библиотека  со  скрипучими   кожаными  креслами,  и  музыкальная  комната  с
бехштейновским  роялем. В  подвале  стоял  стол для пинг-понга,  а за  домом
простирался  заросший  сад  с  запущенным  серым  теннисным кортом,  так что
ребята, которые им пользовались, несмотря на выбоины, придумали новую игру -
нечто  среднее  между  теннисом  и гольфом.  У  ворот  находилась  маленькая
сторожка  - тут  и  повесили  табличку: "Группа  изучения  иврита и  истории
человечества.  Вход разрешен только студентам  и персоналу", что в Хэмпстеде
ни у кого не могло вызвать удивления.
     Их было четырнадцать, включая Литвака, но они распределились на четырех
этажах с такой кошачьей осторожностью и аккуратностью, что казалось,  в доме
вообще никого не было. Поведение их никогда не составляло проблемы, а в этом
доме  в Хэмпстеде  они вели  себя еще  лучше.  Им нравилась  темная мебель и
нравилось думать, будто каждый  предмет  тут знает больше  их.  Им нравилось
работать весь день, а часто и далеко за полночь, а потом возвращаться в этот
храм изысканной еврейской жизни и жить в нем,  чувствуя свое наследие. Когда
Литвак играл Брамса - а  играл он очень хорошо, - даже Рахиль, помешанная на
поп-музыке, забывала о своем  предубеждении и спускалась послушать его, и ей
тут  же напоминали, как она  ни за что не желала  возвращаться  в  Англию  и
упорно отказывалась ехать по британскому паспорту.
     Такая великолепная атмосфера  царила в  группе, когда они засели в этом
доме  ждать своего часа, - ждать,  когда прозвонит будильник. Они избегали -
хотя  никто  им  этого  не  запрещал  -  появляться  в  местных  кабачках  и
ресторанах, равно как и избегали ненужных контактов с  местными  жителями. С
другой стороны, они заботились о том, чтобы к ним приходила  почта, покупали
молоко и газеты и делали все, что  требовалось, чтобы наблюдательный глаз не
мог заметить  никаких  упущений.  Они  много  ездили на велосипеде и  немало
позабавились, обнаружив, что  весьма почтенные, а порой и сомнительные евреи
бывали здесь  до них, и  все потехи  ради посетили дом Фридриха Энгельса или
могилу  Карла Маркса на  Хайгетском  кладбище.  Конюшней для  их  транспорта
служил кокетливый розовый гараж, в окне которого виднелся старый серебристый
"Роллс-Ройс"  с табличкой  "Не продается" на  ветровом  стекле, -  владельца
звали Берни. Берни  был  большой ворчун  со  смуглым лицом; он  вечно бросал
недокуренные сигареты, носил  синий костюм и такую же, как  у  Швили,  синюю
шляпу, которую он не снимал, даже когда печатал на машинке.  У него  были  и
пикапы, и легковые машины, и мотоциклы, и целый набор номерных  знаков,  а в
тот  день,  когда  они  прибыли, он  вывесил большую  табличку  с  надписью:
"ОБСЛУЖИВАНИЕ ТОЛЬКО ПО КОНТРАКТУ. ПРОСЬБА НЕ ЗАЕЗЖАТЬ". "Приехала  компашка
чертовых зазнаек, - рассказывал он потом своим  приятелям, таким же дельцам.
- Сказались киногруппой. Сняли  весь мой чертов гараж  со  всеми  потрохами,
заплатили не новенькой, а чертовски хорошо походившей деньгой, - так разве ж
тут, черт побери, устоишь?"
     Все  это было  в известной  мере  правдой,  но такова была  легенда,  о
которой они условились с ним. Однако Берни знал многое. В свое время  он сам
пару штучек отмочил.
     Все это  время  группа Литвака почти ежедневно получала из посольства в
Лондоне информацию - словно вести о далекой битве. Россино опять заезжал  на
квартиру Януки в Мюнхене, на сей раз с какой-то блондинкой, которая, судя по
описанию, очевидно, была Эддой.  Такой-то  побывал у такого-то в Париже, или
Бейруте, или Дамаске, или  Марселе.  После  опознания Россино новые  ниточки
пролегли  в  десяток разных направлений.  Раза три  в неделю Литвак проводил
инструктаж  и  дискуссию. Когда были  фотографии, он показывал их с  помощью
проектора, сопровождая каждую кратким  перечнем  известных вымышленных имен,
особенностей поведения, личных пристрастий и профессиональных навыков. Время
от времени он  для проверки устраивал между своими слушателями  состязания с
занятными призами победителям.
     Порою - правда,  не часто - великий Гади Беккер заглядывал к ним, чтобы
услышать последнее слово о  том,  как идут дела, садился  в  глубине комнаты
отдельно ото  всех и тотчас  уходил,  как только инструктаж кончался. О том,
что он делал, когда не был с ними, они не знали ничего, да и не
     рассчитывали узнать: он  занимался агентурой, был особью другой породы;
это был  Беккер, невоспетый  герой  стольких тайных заданий,  сколько они  и
лет-то еще не прожили. Они дружески называли его "Steppenwolf" [Степной волк
<I>(идиш).</I>] и рассказывали друг другу впечатляющую полуправду о его подвигах.
     Сигнал прозвучал на восемнадцатый день. Телекс из Женевы привел их всех
в  состояние боевой  готовности,  в подтверждение пришла  еще  телеграмма из
Парижа.  И через  час две трети команды уже мчались под  проливным дождем на
запад.
     <B>Глава 17</B>
     Труппа называлась "Еретики", и  первое их выступление было  в  Эксетере
перед прихожанами, только что вышедшими из собора, - женщины в лиловых тонах
полутраура, старики-священники, готовые в любой момент  всплакнуть. Когда не
было  утренников,  актеры,  зевая,  бродили  по  городу,  а  вечером,  после
спектакля,  пили с пылкими поклонниками искусств  вино, заедая сыром, ибо по
соглашению жили у местных обитателей.
     Из Эксетера  труппа отправилась в Плимут и выступала  на военно-морской
базе  перед  молодыми  офицерами,  мучительно  решавшими  сложную  проблему,
следует ли временно счесть актеров джентльменами и пригласить к мессе.
     Но  и  в  Эксетере,  и  в  Плимуте жизнь текла  бурно и  проказливо  по
сравнению  с сырым, серокаменным  шахтерским городком  в глубине полуострова
Корнуолл,  где  по  узким  улочкам полз с  моря туман и  низкорослые деревья
горбились от морских  ветров.  Актеров расселили в полудюжине  пансионов,  и
Чарли посчастливилось попасть на островок под  шиферной  крышей,  окруженный
кустами  гортензий; лежа в кровати, она слышала грохот  поездов, мчавшихся в
Лондон, и чувствовала себя как человек, потерпевший кораблекрушение  и вдруг
увидевший на горизонте далекий корабль.
     Театр их находился в  спортивном комплексе, и на его  скрипучей сцене в
нос ударял запах хлорки, а  из-за стенки доносились из бассейна глухие удары
мячей  -  там  играли  в сквош. Публика  состояла из простолюдинов,  которые
смотрят на  тебя сонными завистливыми глазами, давая понять, что  справились
бы  куда лучше,  доведись  им так  низко  пасть.  Гримерной служила  женская
раздевалка   -   сюда-то  Чарли   и  принесли  орхидеи,   когда  она  пришла
гримироваться за десять минут до поднятия занавеса.
     Она  увидела  цветы сначала в зеркале над умывальником  -  они вплыли в
дверь,  завернутые  во  влажную  белую   бумагу.  Она  видела,   как   букет
приостановился   и   неуверенно  направился   к   ней.   А  она   продолжала
гримироваться, как если бы никогда в  жизни  не  видела орхидей. Букет несла
пятидесятилетняя  корнуоллская  весталка по  имени  Вэл, с черными косами  и
унылой  улыбкой,  -  он  лежал  у  нее на  руке, словно завернутый  в бумагу
младенец.
     - Ты, значит, и есть прекрасная Розалинда, - робко произнесла она.
     Воцарилось  враждебное  молчание  -  весь   женский   состав  спектакля
наслаждался  нескладностью Вэл.  Перед  выходом  на  сцену  актеры  особенно
нервничают и любят тишину.
     - Да, я и есть Розалинда,  -  подтвердила Чарли, отнюдь  не помогая Вэл
выйти из неловкого  положения. - В чем дело? - И продолжала подводить глаза,
всем своим видом показывая, что ее нимало не интересует ответ.
     Вэл церемонно положила орхидеи  в умывальник и поспешно вышла,  а Чарли
на  глазах  у всех  взяла  прикрепленный к  нему  конверт. "Мисс Розалинде".
Почерк не англичанина, синяя шариковая ручка вместо черных чернил. Внутри  -
визитная карточка, отпечатанная на европейский манер  на глянцевитой бумаге.
Фамилия была выбита остроконечными  бесцветными буквами, чуть вкось.  "АНТОН
МЕСТЕРБАЙН, ЖЕНЕВА".  И ниже одно  слово - <I>"судья".</I>  И  ни  единой  строчки,
никаких "Иоанне, духу свободы".
     Чарли  переключила  внимание  на  свою  другую бровь,  очень  тщательно
подвела ее, точно ничего на свете не было важнее.
     -  От  кого  это,  Чэс?  -  спросила Деревенская  Пастушка,  сидевшая у
соседнего  умывальника. Она только  что  окончила колледж  и по  умственному
развитию едва достигла пятнадцати лет.
     Чарли, насупясь, критически рассматривала в зеркале дело рук своих.
     -  Стоило,  наверное,  сумасшедшую  кучу денег,  да,  Чэс?  -  заметила
Пастушка.
     - "Да, Чэс?" - передразнила ее Чарли. Это от него!
     Весть от него!
     Тогда почему же он не здесь? И почему ни слова не написал?
     <I>"Не доверяй никому,  -</I> предупреждал ее  Мишель. -  <I>Особенно не  доверяй
тем, кто будет утверждать, что знает меня".</I>
     "Это  ловушка.  Это  они,  свиньи.  Они узнали про  мою  поездку  через
Югославию. Они обкручивают  меня,  чтоб  поймать  в ловушку  моего любимого.
Мишель! Мишель! Любимый, жизнь моя, скажи мне, что делать!"
     Она услышала свое имя: "Розалинда... Где, черт подери, Чарли? Чарли, да
откликнись же, бога ради!"
     И группа купальщиков с полотенцами на шее вдруг увидела в коридоре, как
из  женской  раздевалки  появилась  рыжеволосая  дама  в  заношенном  платье
елизаветинских времен.
     Каким-то чудом она довела до конца спектакль. Возможно,  даже и неплохо
сыграла. Во время  антракта  режиссер,  этакая обезьяна, которого  они звали
Братец Майкрофт,  странно так посмотрел на нее и попросил "поубавить  пыла",
что она  покорно  согласилась сделать.  Хотя вообще-то едва ли  его слышала:
слишком она  была  занята разглядыванием полупустого зала в надежде  увидеть
красный пиджак.
     Тщетно.
     Другие лица она видела - например, Рахиль, Димитрия, - но не узнала их.
"Его тут нет, - в отчаянии думала она. - Это трюк. Это полиция".
     В раздевалке она  быстро переоделась, накинула на голову белый платок и
проволынилась, пока сторож не выставил  ее.  А потом постояла в фойе, словно
белоголовый  призрак,  среди  расходившихся спортсменов,  прижимая  к  груди
орхидеи. Какая-то старушка спросила, не сама ли она их вырастила. И какой-то
школьник попросил у нее автограф. Пастушка дернула ее за рукав.
     - Чэс... У нас ведь сейчас вечеринка... Вэл всюду ищет тебя!
     Двери спортивного зала  с шумом захлопнулись за  ней, она вышла в ночь.
Порыв ветра чуть не уложил ее на асфальт, спотыкаясь, она добралась до своей
машины,  отперла ее, положила  орхидеи  на сиденье  для пассажира и с трудом
закрыла  за  собой  дверцу.  Мотор  включился  не  сразу,  а  когда  наконец
включился, то  заработал, как лошадь, стремящаяся поскорее попасть в стойло.
Помчавшись  по  переулку,  выходящему  на  главную  улицу,  Чарли увидела  в
зеркальце  фары  машины, отъехавшей  следом за  ней  и сопровождавшей  ее до
самого пансиона.
     Она  остановила  машину  и  услышала, как ветер рвет  кусты  гортензий.
Спрятав орхидеи под пальто, Чарли запахнулась в него  и  побежала к  входной
двери. На крыльцо вели четыре ступени - она просчитала их дважды: пока бегом
поднималась вверх и  пока стояла  у стойки портье, переводя дыхание и слыша,
как кто-то  легко  и целенаправленно шагает по  ним. Никого из обитателей не
было  ни  в гостиной, ни  в холле. Единственным  живым существом был Хамфри,
диккенсовский мальчик-толстяк, выполнявший обязанности ночного портье.
     - Не шестой номер, Хамфри, - весело заметила  она, видя, что он ищет ее
ключ.  - Шестнадцатый. Да ну же, милый. В верхнем ряду. Там,  кстати,  лежит
любовное письмо, лучше уж отдай его мне, пока не отдал кому-то другому.
     Она взяла у него  сложенный лист  бумаги в надежде, что это послание от
Мишеля, но  лицо ее вытянулось от разочарования, когда она увидела,  что это
всего  лишь от сестры со словами: "Счастливого выступления сегодня" -  таким
образом Иосиф давал  ей знать: "Мы с тобой", но это было как шепот,  который
она едва расслышала.
     За  ее  спиной  дверь  в холл  отворилась  и  закрылась.  Мужские  шаги
приближались  по ковру. Она  быстро оглянулась - а вдруг  это Мишель. Но это
был не  он,  и  лицо ее  снова разочарованно  вытянулось.  Это был кто-то из
совсем другого мира, кто-то совсем ей  ненужный. Стройный,  опасно спокойный
парень с темными ласковыми  глазами. В длинном коричневом габардиновом плаще
с кокеткой как  у военных, расширявшей его гражданские плечи. И в коричневом
галстуке под цвет глаз, которые были под цвет плаща. И в коричневых ботинках
с тупыми  носами и двойной прошивкой. "Уж никак не  судья, - решила Чарли, -
скорее  из  тех,  кому в  суде  бывает  отказано".  Сорокалетний  мальчик  в
габардине, рано лишенный права на справедливость и суд.
     - Мисс Чарли? - Маленький пухлый рот  на бледном поле  лица. - Я привез
вам привет от нашего общего знакомого Мишеля, мисс Чарли.
     Лицо у Чарли напряглось,  как у  человека, которому предстоит серьезное
испытание.
     - Какого Мишеля? - спросила  она и увидела,  что  у него не шевельнулся
даже мускул,  отчего  и она  сама застыла,  как застывают  модели,  когда их
пишут, и статуи, и полисмены на посту.
     - Мишеля из Ноттингема,  мисс Чарли.  - Швейцарский  акцент  стал более
заметен,  голос  звучал   осуждающе.   Голос  вкрадчивый,   словно   занятие
правосудием  требует  секретности. - Мишель  просил  послать  вам золотистые
орхидеи  и поужинать с вами вместо него. Он настоятельно просил вас  принять
приглашение. Прошу вас. Я добрый друг Мишеля. Поехали.
     "Ты? - подумала она. - Друг? Да Мишель ради спасения жизни  не завел бы
такого  друга". Но она выразила лишь  гневным  взглядом все, что  думала  по
этому поводу.
     - Я, кроме того, защищаю правовые интересы Мишеля,
     мисс Чарли. Мишель имеет право на защиту закона. Поехали же, прошу вас.
Сейчас.
     Жест потребовал существенного усилия, но  она и хотела,  чтобы это было
заметно. Орхидеи были ужасно тяжелые, да и ее отделяло немалое расстояние от
этого человека, но она все-таки собралась с силами и с  духом и положила ему
на руки букет. И нашла верный, нагловатый тон.
     - Весь  ваш спектакль не по адресу, - сказала она. - Никакого Мишеля из
Ноттингема я не знаю, да и вообще не знаю никаких Мишелей. И нигде мы с  ним
не встречались. Это, конечно, неплохо придумано, но я устала. От всех вас.
     Повернувшись  к  стойке,  чтобы взять  ключ,  она увидела,  что  портье
спрашивает  у  нее  о  чем-то  очень  важном.  Его  блестящее  от  пота лицо
подрагивало, и он держал над большой конторской книгой карандаш.
     - Я <I>спросил,  -</I> возмущенно повторил он, растягивая, как это свойственно
северянам, слова, - в какое <I>время</I> вы желаете утром пить чай, мисс?
     -  В  девять  часов,  дорогуша,  и ни секундой  раньше.  -  Она  устало
направилась к лестнице.
     - И газету, мисс? - спросил Хамфри.
     Она повернулась и уставилась на него тяжелым взглядом.
     - Господи! - вырвалось у нее.
     Хамфри вдруг чрезвычайно  оживился. Он, видимо, считал, что только  так
можно пробудить ее к жизни.
     - Утреннюю газету! Для чтения! Какую вы предпочитаете?
     - "Тайме", дорогуша, - сказала она.
     Хамфри снова погрузился в ублаготворенную апатию.
     -  "Телеграф", -  громко произнес он, записывая.  -  "Тайме"  только по
предварительному заказу.
     Но к этому времени Чарли  уже поднималась по широкой лестнице  к темной
площадке наверху.
     - Мисс Чарли!
     "Только  назови меня  так  еще раз, -  подумала она, -  и  я  спущусь и
хорошенько двину  тебя по твоей гладкой швейцарской роже". Она поднялась еще
на  две  ступеньки,  но  тут  он  снова  заговорил.  Она  не  ожидала  такой
настойчивости.
     - Мишелю будет очень приятно, когда он узнает, что Розалинда  выступала
сегодня  в его браслете! И, по-моему, он до сих  пор у нее на руке! Или это,
может быть, подарок какого-то другого джентльмена?
     Она  сначала повернула голову,  потом всем телом повернулась к нему. Он
переложил орхидеи  на левую руку. Правая висела вдоль тела, словно рукав был
пустой.
     - Я ведь сказала - уходите. Убирайтесь. <I>Пожалуйста -</I> ясно?
     Но произнесла она это неуверенно, что выдавал ее нетвердый голос.
     -  Мишель велел заказать вам свежего омара  и "Бутарис". Бутылку белого
охлажденного вина,  - сказал он. - У меня есть и другие поручения от Мишеля.
Он  очень  рассердится,  если я  скажу ему,  что вы отказались  принять  его
угощение, даже будет оскорблен.
     Это было уж слишком. Явился темный ангел и потребовал душу, которую она
так бездумно заложила.  Лжет ли  этот человек, из полиции  ли он или  просто
обычный  шантажист, -  она последует за ним хоть в самый центр  преисподней,
лишь  бы  он  привел ее к Мишелю. Повернувшись на  каблуках, Чарли  медленно
спустилась в холл и подошла к портье.
     - Хамфри! - Она швырнула ключ на стойку, выхватила из его руки карандаш
и  написала на  лежавшем  перед ним блокноте имя  КЭЙТИ.  -  Это американка.
Понял?  Моя  подруга.  Если  она  позвонит, скажи,  что я  уехала  с  шестью
любовниками. Скажи, может быть, я подъеду к ней завтра пообедать.  Понял?  -
переспросила она.
     Вырвав листок из блокнота, она сунула его парню в кармашек и чмокнула в
щеку,  а Местербайн стоял  и смотрел, будто обиженный любовник, претендующий
на   ночь   с   ней.  На  крыльце  он  вытащил  аккуратненький   швейцарский
электрический  фонарик.  При  его  свете она увидела на ветровом стекле  его
машины желтую наклейку компании "Хертц". Он открыл для нее дверцу со стороны
пассажира и сказал: "Прошу", но она прошла мимо, к своему "Фиату", залезла в
машину,  включила  мотор и стала ждать. Сев за руль, как  она  заметила,  он
надел черный берет, надвинув его, словно  купальную шапочку, на самые брови,
так что уши торчали торчком.
     Они  поехали друг за другом  -  медленно  из-за  наползавшего то и дело
тумана. А может быть, Местербайн всегда  так ездил:  у него  была агрессивно
застывшая посадка  человека, привыкшего осторожно ездить. Они  взобрались на
холм  и поехали  на север  по  вересковой пустоши.  Туман поредел, появились
телеграфные столбы - словно выстроились в ряд на фоне ночного неба иголки со
вдетыми нитками. Ущербная,  как  в  Греции, луна ненадолго проглянула сквозь
облака  и  снова  исчезла.  У  перекрестка  Местербайн  притормозил,   чтобы
свериться с картой. Наконец он показал, что надо свернуть налево - сначала с
помощью задних  подфарников, а  затем  помахав в  окошко  левой рукой.  "Да,
Антон, я усекла". Чарли поехала  следом за ним вниз по  холму и дальше через
деревню; она опустила стекло, и машину  наполнил  соленый запах  моря. Порыв
свежего воздуха вырвал у нее вскрик. Она проехала следом за Местербайном под
потрепанным полотнищем, на котором значилось: "Шале  обитателей  Восточных и
Полуночных стран", затем  - по узкой новой дороге  через дюны, к заброшенным
оловянным  копям,  расположенным  на  краю  земли   под  вывеской  "Посетите
Корнуолл".  Справа  и  слева стояли дощатые домики,  без  света.  Местербайн
остановился, Чарли - позади него, не выключая мотора.  "Ручной тормоз что-то
скрипит, - мелькнула мысль. - Надо  будет  снова  отвезти машину к  Юстасу".
Местербайн вылез из своей машины, Чарли тоже вылезла и заперла "Фиат". Ветра
тут  не чувствовалось.  Чайки летали низко и кричали, словно потеряли что-то
очень  ценное  на земле.  Держа фонарик  в руке,  Местербайн взял Чарли  под
локоть и повел.
     - Я сама дойду, - сказала она.
     Он   толкнул  калитку,  и  та   со   скрипом  отворилась.  Пучок  света
предшествовал им. Короткая асфальтовая дорожка, синяя дверь.  У  Местербайна
был  наготове  ключ.  Он открыл  дверь, вошел  первым и  отступил, пропуская
Чарли,  - агент  по  продаже недвижимости,  показывающий дом  потенциальному
клиенту.  Крыльца не было  и звонка тоже. Чарли последовала за Местербайном,
он закрыл за ней дверь - она оказалась в гостиной. Пахло мокрым бельем, и на
потолке  Чарли  увидела черные пятна плесени.  Высокая  блондинка  в голубом
вельветовом костюме совала монету в газовый счетчик.  При виде их она быстро
обернулась, просияв  улыбкой,  и, отбросив  прядь  длинных золотистых волос,
вскочила на ноги.
     -  Антон! Как  <I>же</I> это мило! Ты  привез мне  Чарли!  Я рада  вас видеть,
Чарли.  И буду  еще  больше рада,  если вы покажете мне,  как  работает этот
немыслимый механизм. - Схватив Чарли за плечи, она  возбужденно  расцеловала
ее  в  обе щеки.  -  Я  хочу  сказать,  Чарли, слушайте,  вы  сегодня играли
абсолютно  фантастически  в  этой  шекспировской  вещи,  да?  Верно,  Антон?
Действительно  великолепно.  Меня  зовут  <I>Хелъга,</I>  о'кей?   -  Она  так  это
произнесла, словно  хотела сказать: "Имена для меня - это  игра". -  Значит,
<I>Хелъга.</I> Так? Вы - Чарли, а я - Хельга.
     Глаза у нее были серые и прозрачные, как и у Местербайна. И  уж слишком
наивные. Воинствующая простота  смотрела из них на сложный  наш мир. "Правда
не может быть  скованной, -  вспомнила Чарли одно из писем  Мишеля. - Раз  я
чувствую, значит, действую".
     Местербайн ответил из угла комнаты на вопрос Хельги. Он сказал, надевая
на плечики свой габардиновый плащ:
     - О, она, естественно, произвела <I>очень</I> сильное впечатление.
     Хельга продолжала держать Чарли за плечи, ее  сильные пальцы  с острыми
ногтями слегка царапали шею Чарли.
     -  Скажите, Чарли, очень трудно  выучить столько слов?  - спросила она,
сияющими глазами смотря в лицо Чарли.
     - Для  меня  это  не  проблема,  - сказала  она и высвободилась из  рук
Хельги.
     - Значит, вы легко запоминаете?  - И, схватив Чарли за руку, она сунула
ей в ладонь  пятидесятипенсовик. - Пойдите сюда. Покажите мне. Покажите, как
работает это фантастическое изобретение англичан - <I>камин.</I>
     Чарли  склонилась  над  счетчиком,  дернула  рукоятку,  вложила монету,
повернула рукоятку обратно,  и монета провалилась. Жалобно взвыв,  вспыхнуло
пламя.
     -  Невероятно! Ох, Чарли!  Вот видите, какая  я. Ничего  в  технике  не
понимаю, - поспешила пояснить Хельга, словно
     это  была важная  черта ее  натуры, которую  новой знакомой  необходимо
знать.  - Я  абсолютно  лишена чувства собственности, а  если тебе ничто  не
принадлежит,  откуда же знать,  как работает тот или  иной  механизм? Антон,
переведи,  пожалуйста.  Мой  девиз  - "Sein nicht haben" [Быть, но  не иметь
<I>(нем.).</I>].  -  Это  было  произнесено  безапелляционным  тоном  автократа  из
детской.  Но она же  достаточно хорошо  говорила  по-английски и без  помощи
Местербайна. - А вы читали Эриха Фромма, Чарли?
     -  Она хочет сказать "существовать, но не обладать",  -  мрачно заметил
Местербайн, глядя на обеих женщин. - В этом суть морали фрейлейн Хельги. Она
верит в исконное Добро, а также в  примат Природы над  Наукой.  Мы оба в это
верим, - добавил он, словно желая встать между двумя женщинами.
     - Так вы читали  Эриха  Фромма?  - повторила Хельга,  снова  отбрасывая
назад  свои  светлые  волосы  и уже  думая  о  чем-то  совсем  другом.  -  Я
положительно влюблена  в него.  - Она  пригнулась  к огню, протянула к  нему
руки. - Я  не просто восхищаюсь  этим философом, я его люблю.  Это  тоже для
меня  типично. - В ее манерах  были  изящество  и радость  молодости.  Из-за
своего роста она носила туфли без каблука.
     - А где Мишель? - спросила Чарли.
     - Фрейлейн Хельга не знает, где сейчас находится Мишель, - резко заявил
Местербайн. - Она  ведь не юрист, она приехала, просто чтобы прокатиться,  а
также справедливости  ради. Она понятия не имеет  о  деятельности Мишеля или
его местопребывании. Садитесь, пожалуйста.
     Чарли продолжала стоять.  А Местербайн  сел на стул и сложил на коленях
чистенькие  белые  ручки. Он  снял  плащ и оказался  в новеньком  коричневом
костюме. Такой ему могла подарить ко дню рождения мать.
     - Вы сказали, у вас  есть от него  вести, - сказала Чарли. В  голосе ее
появилась дрожь, и губы не слушались.
     Хельга  повернулась к  ней. В задумчивости она прижала большой палец  к
своим крепким резцам.
     - Скажите, пожалуйста,  когда вы его видели в последний раз? -  спросил
Местербайн.
     Чарли теперь уже не знала, на кого из них смотреть.
     - В Зальцбурге, - сказала она.
     - Зальцбург - это, по-моему, не дата, - возразила Хельга.
     - Пять недель назад. Шесть. Но где же он?
     - А когда вы в последний раз имели от него вести? - спросил Местербайн.
     - Да скажите  же  мне, где он? Что с ним? - Она повернулась к Хельге. -
Где он?
     - Никто к вам не приходил? -  спросил Местербайн. - Никакие его друзья?
Полиция?
     -  Возможно,  у  вас  не  такая   уж  хорошая  память,  Чарли,  как  вы
утверждаете, - заметила Хельга.
     - Скажите  нам,  пожалуйста, мисс Чарли,  с  кем вы были в контакте?  -
сказал Местербайн. - Немедленно.  Это крайне необходимо. Мы приехали сюда по
неотложным делам.
     -  Собственно, ей  нетрудно  и  солгать - такой  актрисе, -  произнесла
Хельга, и ее большие глаза испытующе уставились на Чарли. - Как, собственно,
можно верить женщине, которая привыкла к комедиантству?
     - Нам следует быть  очень  осторожными, - согласился с ней  Местербайн,
как бы делая для себя пометку на будущее.
     От  этой сценки попахивало садизмом:  они играли на боли, которую Чарли
еще  предстояло  испытать.  Она  посмотрела  в  упор  на  Хельгу,  потом  на
Местербайна.  Слова вырвались  сами  собой. Она уже не  в  состоянии была их
удержать.
     - Он мертв, да? - прошептала она.
     Хельга,  казалось, не слышала. Она была полностью поглощена наблюдением
за Чарли.
     -  Да,  Мишель  мертв, -  мрачно заявил Местербайн. - Мне, естественно,
очень жаль. Фрейлейн Хельге - тоже. Мы оба крайне сожалеем. Судя по письмам,
которые вы писали ему, вам тоже, видимо, будет жаль его.
     -  Но, возможно,  письма  - это тоже комедиантство, Антон, - подсказала
Хельга.
     Такое однажды с ней уже было - в школе. Три сотни девчонок, выстроенных
в гимнастическом зале, директриса посредине, и все ждут, когда провинившаяся
покается.  Чарли вместе  с лучшими  из учениц обежала глазами зал, выискивая
провинившуюся,  - это <I>она?</I>  Наверняка <I>она...</I>  не  покраснела, а стояла такая
серьезная и невинная,  она  ничегошеньки  -  это  же  правда,  и  потом было
доказано, - ничегошеньки не украла.
     Однако  ноги  у Чарли вдруг подкосились,  и она  упала ничком, чувствуя
верхнюю половину своего тела  и не чувствуя нижней. Вот так же получилось  с
ней и  сейчас - это не  было заранее отрепетировано: с  ней такое  ведь  уже
было, и она  это  поняла  еще  до того,  как до нее дошел смысл сказанного и
прежде,  чем Хельга успела протянуть руку, чтобы ее поддержать. Она  рухнула
на пол с такой силой, что даже  лампа покачнулась. Хельга быстро  опустилась
подле  нее  на колени, пробормотала  что-то  по-немецки  и  чисто  по-женски
успокоительным  жестом  положила  руку ей  на  плечо -  мягко,  неназойливо.
Местербайн нагнулся, разглядывая Чарли, но не притронулся к ней. Его главным
образом интересовало, как она плачет.
     А она повернула голову набок и подложила под щеку сжатый кулак, так что
слезы  текли  вбок  по  щекам, а  не скатывались вниз.  Понаблюдав  за  нею,
Местербайн  постепенно  вроде бы успокоился.  Он вяло кивнул, как бы  в знак
одобрения, и  на всякий случай  постоял  рядом с Хельгой, пока  она помогала
Чарли  добраться  до  дивана,  где  Чарли распласталась, уткнувшись  лицом в
жесткие подушки,  продолжая  плакать так, как плачут  только сраженные горем
люди и дети. Смятение, ярость, чувство вины, укоры совести, ужас владели  ею
- она поочередно включала  каждое состояние,  как в глубоко прочувствованной
роли. "Я знала; я  не знала; я не позволяла  себе об  этом  думать.  Ах  вы,
обманщики, фашистские  убийцы-обманщики,  мерзавцы,  убившие моего дорогого,
любимого в этом театре жизни".
     Должно быть, она  что-то  сказала  вслух.  Собственно,  она  знала, что
сказала. Даже в  горе она тщательно подбирала фразы, произнося их сдавленным
голосом:
     - Ах вы, свиньи, фашистские мерзавцы, о господи, Мишель!
     Она   помолчала,   затем  услышала  голос  Местербайна,  просившего  ее
продолжить  тираду, но  она  лишь  мотала  головой из стороны в сторону. Она
задыхалась и  давилась,  слова  застревали в горле, не желали слетать с губ.
Слезы, горе,  рыдания  - все это было для  нее  не  проблема:  она прекрасно
владела  техникой страдания и возмущения. Ей уже  не надо было вспоминать  о
своем  покойном отце, чью  смерть ускорил позор  ее исключения из школы,  не
надо было  вспоминать о своем трагическом  детстве  в  дебрях жизни взрослых
людей, а именно к этим воспоминаниям  она  обычно  прибегала.  Ей достаточно
было  вспомнить  полудикого  юношу-араба,  возродившего  в  ней  способность
любить,  давшего ее  жизни  цель,  которой  ей всегда  недоставало, и теперь
мертвого - и слезы сами начинали течь из ее глаз.
     -  Она явно намекает, что это  дело рук сионистов,  - сказал Местербайн
Хельге  по-английски. - Почему она  так  говорит, когда это  был  несчастный
случай? Полиция же заверила  нас,  что это был несчастный случай. Почему она
опровергает полицию? Опровергать утверждения полиции очень опасно.
     Но Хельга либо это уже слышала, либо не обратила на его слова внимания.
Она  поставила  на электрическую плитку  кофейник.  Опустившись  у изголовья
дивана на колени, она задумчиво поглаживала своей сильной рукой рыжие волосы
Чарли, убирая их  с  лица,  терпеливо ждала, когда та  перестанет плакать  и
что-то объяснит.
     Кофейник неожиданно забурлил, Хельга поднялась и стала разливать  кофе.
Чарли села на диване, обеими руками держа кружку, и слезы продолжали течь по
ее  щекам. Хельга обняла  Чарли за плечи,  а  Местербайн  сидел  напротив  и
смотрел на двух женщин из глубокой тени своего темного мира.
     - Произошел  взрыв, - сказал он. - На шоссе Зальцбург - Мюнхен. Полиция
утверждает,   что  его  машина  была  набита   взрывчаткой.  Сотнями  фунтов
взрывчатки. Но почему? Почему вдруг произошел взрыв - на гладком шоссе?
     - Твои  письма в целости, - шепнула Хельга, отбросив со лба Чарли прядь
волос и любовно заведя их за ухо.
     - Машина была "Мерседес", - продолжал Местербайн. -
     У нее был мюнхенский номер, но полиция заявила, что он фальшивый. Как и
документы. Все фальшивое. Но  с какой  стати моему клиенту ехать в машине  с
фальшивыми документами да  еще полной  взрывчатки? Он же был студент.  Он не
занимался бомбами. Тут что-то нечисто. Я так думаю.
     - Ты знаешь  эту  машину, Чарли?  - прошептала ей в  ухо  Хельга и  еще
крепче прижала к себе с намерением выудить ответ.
     Чарли   же   мысленно  видела  лишь,   как  двести  фунтов  взрывчатки,
запрятанных под  обшивку,  под  сиденья, под бамперы, разносят  в клочья  ее
возлюбленного, - этот ад, разодравший на части тело, которое она так любила.
А в ушах ее звучал голос другого, безымянного наставника:  <I>"Не верь  им, лги
им, все отрицай; не соглашайся, отказывайся отвечать".
     -</I> Она что-то произнесла, - недовольным тоном заметил Местербайн.
     - Она произнесла  "Мишель",  - сказала Хельга, вытирая новый поток слез
внушительной величины платком, который она вытащила из сумки.
     - Погибла также  какая-то  девушка, - сказал Местербайн. - Говорят, она
была с ним в машине.
     - Голландка, - тихо произнесла Хельга так близко от лица  Чарли, что та
почувствовала на ухе ее дыхание. - Настоящая красотка. Блондинка.
     - Судя  по всему,  они погибли вместе, -  продолжал Местербайн, повышая
голос.
     -  Так что ты была у него не единственной, Чарли, - доверительным тоном
произнесла  Хельга.  - Не тебе  одной, знаешь ли,  принадлежал наш маленький
палестинец.
     Впервые с тех пор,  как  они сообщили ей  о том, что  произошло,  Чарли
произнесла нечто членораздельное.
     - Я никогда этого от него не требовала, - прошептала она.
     -  Полиция   говорит,   что  голландка   -  террористка,  -  возмутился
Местербайн.
     - Они говорят, что и Мишель был террористом, - сказала Хельга.
     - Они говорят, что голландка  уже  несколько раз подкладывала бомбы  по
просьбе Мишеля, - сказал  Местербайн.  -  Говорят, что Мишель  и эта девушка
планировали новую  акцию  и  что в  машине найдена карта Мюнхена, на которой
рукою Мишеля обведен  Израильский торговый центр. На Изаре,  - добавил он. -
На верхнем  этаже дома - не такая это простая  цель. Он не говорил вам, мисс
Чарли, об этой акции?
     Мелко подрагивая, Чарли отхлебнула кофе, что, видимо, обрадовало Хельгу
не меньше, чем если б она ответила.
     - Ну  вот! Наконец-то она оживает.  Хочешь еще  кофе, Чарли?  Подогреть
еще? А хочешь поесть? У нас тут есть сыр, яйца, колбаса - все, что угодно.
     Чарли  отрицательно покачала головой и позволила Хельге отвести  себя в
уборную, где она пробыла долго, ополаскивая лицо холодной водой и выплевывая
блевотину, а между позывами рвоты жалея, что плохо знает немецкий и не может
уследить  за  нараставшим  стаккато  разговором,  который вели  те  двое  за
тонкими, как бумага, дверями.
     Когда  она вернулась, Местербайн  стоял  в своем габардиновом  плаще  у
двери на улицу.
     -  Мисс  Чарли,  напоминаю  вам, что фрейлейн  Хельга  пользуется всеми
правами, гарантируемыми законом, - сказал он и вышел из двери.
     * * *
     Наконец они остались одни. Две девушки.
     - Да <I>прекрати</I> же, Чарли. Прекрати, о'кей? Мы ведь не старухи. Ты любила
его  -  нам  это  понятно,  но он мертв.  -  Голос Хельги  стал на удивление
жестким.  - Он мертв,  но мы  же не индивидуалисты, которых  интересуют лишь
наши частные дела, мы  борцы и труженики.  Перестань реветь. - Схватив Чарли
за  локоть, Хельга заставила ее подняться и медленно повела  в другой  конец
комнаты. - Слушай меня. Мишель - мученик, да, но мертвые не могут сражаться,
и мучеников много. Один солдат погиб. Революция продолжается. Так?
     - Так, - прошептала Чарли.
     Они подошли к дивану. Взяв с  него свою  большую  сумку, Хельга достала
оттуда   плоскую   бутылку  виски,   на  которой  Чарли  заметила   наклейку
беспошлинного магазина. Хельга отвинтила колпачок и протянула бутылку Чарли.
     - В память о Мишеле! -  объявила она. - Пьем за  него. За Мишеля. Скажи
это.
     Чарли сделала глоточек и скривилась. Хельга отобрала у нее бутылку.
     - А теперь, Чарли, сядь, пожалуйста, я хочу, чтобы ты села. Немедленно.
     Чарли апатично опустилась на диван. Хельга снова стояла над ней.
     -  Слушай меня и отвечай, о'кей? Я приехала  сюда не  для  развлечений,
ясно? И не для дискуссий. Я люблю дискуссии, но не сейчас. Скажи: "Да".
     - Да, - устало произнесла Чарли.
     -  Мишеля тянуло к тебе.  Это установленный  факт. Он, собственно,  был
даже  влюблен.  У  него в квартире  на  письменном столе лежит незаконченное
письмо к тебе,  полное  поистине фантастических слов о любви и  сексе. И все
обращено к тебе. Там есть и политика.
     Медленно, словно до нее  только сейчас все дошло,  опухшее,  искаженное
лицо Чарли просветлело.
     - Где оно? - спросила она. - Отдайте его мне!
     -  Оно  сейчас  изучается.  При  проведении операции  все  должно  быть
взвешено, объективно изучено.
     Чарли попыталась подняться.
     - Оно мое! Отдайте его мне!
     -  Оно - собственность  революции. Возможно, ты его потом получишь. Там
увидим. - И Хельга не очень нежно толкнула ее назад, на диван. - Эта машина.
"Мерседес", который  стал  грудой пепла. Это ты приехала на  нем в Германию?
Пригнала для Мишеля? Он дал тебе такое поручение? Отвечай же.
     - Из Австрии, - пробормотала она.
     - А туда откуда ты приехала?
     - Через Югославию.
     - Чарли, по-моему, ты поразительно неточна - откуда?
     - Из Салоник.
     -  И  Мишель,  конечно,  сопровождал  тебя. Он,  по-моему,  обычно  так
поступал.
     - Нет.
     - Что - нет? Ты ехала одна? В такую  даль? Это же нелепо! Он никогда  в
жизни не  доверил бы тебе такую  ответственную миссию. Я не  верю ни единому
твоему слову. Все это - вранье.
     - Не все ли равно? - сказала Чарли, снова впадая в апатию.
     Хельге было не все равно. Она уже закипала.
     - Конечно, тебе все равно! Если ты шпионка, тебе и будет все равно! Мне
уже ясно, что случилось. Нет необходимости задавать еще вопросы -  это будет
чистой формальностью. Мишель завербовал тебя, ты стала его тайной любовью, а
ты, как только смогла,  пошла в полицию и все рассказала, чтобы уберечь себя
и  получить кучу денег. Ты полицейская шпионка. Я  сообщу  об этом кое-кому,
людям достаточно умелым, которые знают тебя и позаботятся о твоей дальнейшей
судьбе даже через двадцать лет. Прикончат - и все.
     - Великолепно, -  сказала Чарли. - Замечательно. - Она ткнула сигаретой
в пепельницу.  - Так и поступи, Хельга. Ведь это как раз то, что  мне нужно.
Пришли их ко мне, хорошо? В гостиницу, шестнадцатый номер.
     Хельга  подошла  к окну  и  отдернула  занавеску с таким  видом,  будто
собиралась  позвать  Местербайна. Взглянув  через  ее плечо,  Чарли  увидела
маленькую арендованную машину  Местербайна  с включенным светом  и очертания
самого Местербайна в берете, неподвижно сидевшего за рулем.
     Хельга постучала по стеклу.
     - Антон! Антон, иди сюда немедленно: у нас тут стопроцентная шпионка! -
Но произнесла она это слишком тихо  -  так, чтобы он не мог ее расслышать. -
Почему Мишель ничего  не говорил  нам  о тебе?  -  спросила  она, задергивая
занавеску  и  поворачиваясь к Чарли.  - Почему он  не  поделился  с нами? Ты
столько месяцев была его темной лошадкой. Это же нелепо!
     - Он любил меня.
     - <I>Чепуха!</I> Он использовал тебя. Ты, конечно, все еще хранишь его письма?
     - Он велел мне уничтожить их.
     - Но  ты не  уничтожила. Конечно, не уничтожила.  Разве ты могла? Такая
сентиментальная идиотка, как  ты, - это же видно  из твоих писем  к нему. Ты
жила   за  его  счет:  он  тратил  на  тебя  деньги,  покупал  тебе  одежду,
драгоценности, платил за отели, а ты предала его полиции. Конечно, предала!
     У Хельги под рукой  оказалась сумка Чарли, она взяла ее и  под влиянием
импульса  высыпала  содержимое  на  обеденный   стол.   Но   вложенные  туда
доказательства - дневник, шариковая ручка из Ноттингема, спички из афинского
ресторана "Диоген" - не  дошли до сознания Хельги  в  ее нынешнем состоянии:
она искала  то, что свидетельствовало бы  о предательстве  Чарли, а  не о ее
преданности.
     - Ну, а этот приемник?
     Это был маленький японский приемничек Чарли с будильником,  который она
заводила, чтобы не опоздать на репетиции.
     - Это что? Это  же  шпионская  штучка.  Откуда он у тебя? И зачем такой
женщине, как ты, носить в сумке радиоприемник?
     Предоставив Хельге самой разбираться в своих заботах, Чарли отвернулась
от  нее и  невидящими глазами  уставилась  в  огонь. Хельга покрутила  ручки
приемника,  поймала  какую-то  музыку.  Быстро  выключила его и  раздраженно
отложила в сторону.
     - В последнем письме,  которое Мишель так и не отослал тебе, говорится,
что ты целовала пистолет. Что это значит?
     -  А  то и значит, что целовала.  - И  Чарли  добавила:  - Пистолет его
брата.
     - Его  брата?  - произнесла  Хельга неожиданно  зазвеневшим голосом.  -
Какого брата?
     -  У него был старший брат. Он  был  кумиром  Мишеля. Великий борец  за
свободу. Брат подарил ему пистолет, и Мишель  велел мне поцеловать его - это
был как бы обет.
     Хельга с недоверием смотрела на нее.
     - Мишель так тебе и сказал?
     - Нет, я, наверно, прочитала об этом в газетах, да?
     - Когда он тебе это сказал?
     - В Греции, на вершине горы.
     -  Что еще он говорил об этом своем брате - быстро! - Хельга чуть ли не
кричала на нее.
     - Мишель боготворил его. Я же тебе говорила.
     - Давай факты. Только факты. Что еще он говорил тебе про своего брата?
     Но тайный голос подсказывал Чарли, что она уже зашла слишком далеко.
     - Это военная тайна, - сказала она и взяла новую сигарету.
     - Он  тебе  говорил,  где  этот  его  брат? Что  он  делает?  Чарли,  я
приказываю  тебе  все мне  рассказать! - Хельга  шагнула  к  ней. - Полиция,
разведка,  возможно,  даже  сионисты  -  все ищут  тебя. А у  нас прекрасные
отношения кое с кем в германской полиции.  Они уже знают, что машину вела по
Югославии не голландка. У них есть описание этой девушки. Словом, достаточно
сведений, чтобы предать тебя  суду. При  желании мы сможем  тебе помочь.  Но
лишь после  того, как  ты скажешь все,  что  говорил  тебе Мишель про своего
брата. - Она пригнулась к Чарли, так что ее большие светлые глаза находились
на расстоянии ладони от глаз Чарли. - Он  не имел  права  говорить с тобой о
нем. Ты не допущена к такой информации. Так что давай выкладывай.
     Чарли подумала и отказалась удовлетворить просьбу Хельги.
     - Нет, - сказала она.
     Она  хотела было  продолжить:  "Я  дала  слово,  поэтому...  я тебе  не
доверяю.,  отвяжись..."  Но,  услышав  собственное  короткое  "нет",  решила
поставить на этом точку - так оно лучше.
     <I>"Твоя  обязанность  - добиться, чтобы они стали  нуждаться  в  тебе,  -</I>
наставлял ее Иосиф. - <I>Представь  себе, что перед тобой ухажеры. Не давай все
сразу - так они только больше будут тебя ценить".</I>
     Сверхъестественным усилием воли Хельга взяла себя в руки. Хватит играть
в   бирюльки.   Появилась  ледяная   отстраненность   -  Чарли   сразу   это
почувствовала, так как сама владела этой методой.
     - Так. Значит, ты добралась на машине до Австрии. А потом?
     - Я оставила ее там, где он велел; мы с ним встретились и отправились в
Зальцбург.
     - На чем?
     - На самолете, потом на машине.
     - И? Что было в Зальцбурге?
     - Мы пошли в отель.
     - Пожалуйста, название отеля!
     - Не помню. Не обратила внимания.
     - Тогда опиши его.
     - Большой, старый, недалеко от реки. И очень красивый, - добавила она.
     - А потом вы поехали в Мюнхен - да? - Нет.
     - Что же ты делала?
     - Села на дневной самолет и отправилась в Лондон.
     - А какая машина была у Мишеля?
     - Наемная.
     - Какой марки?
     Чарли сделала вид, что не помнит.
     - А почему ты не поехала с ним в Мюнхен?
     - Он не хотел, чтобы мы вместе  пересекали  границу.  Он сказал,  что у
него есть одно дело, которое он должен выполнить.
     -  Он  <I>сказал</I>  тебе  это?  Что  у  него  есть дело, которое  он  должен
выполнить? Глупости! Какое дело? Неудивительно, что ты сумела выдать его!
     - Он сказал: ему велено взять "Мерседес" и доставить куда-то брату.
     На сей раз Хельга не выказала ни удивления, ни даже возмущения вопиющей
неосторожностью Мишеля. Она  была  человеком  дела  и  верила  только делам.
Подойдя к двери, она распахнула ее и повелительно махнула Местербайну. Затем
повернулась и, уперев руки в  бедра,  уставилась  на  Чарли  своими большими
светлыми, страшновато пустыми глазами.
     - Ты прямо точно Рим, Чарли, - заметила она. - Все дороги ведут к тебе.
Это худо. Ты - тайная любовь Мишеля, ты едешь  на его машине, ты проводишь с
ним последнюю его ночь на  земле. Ты знала, что  было в машине,  когда ты ее
вела?
     - Взрывчатка.
     - Глупости. Что за взрывчатка?
     - Пластиковые бомбы общим весом в двести фунтов.
     - Это тебе сказала полиция. Все это вранье. Полиция вечно врет.
     - Мне сказал об этом Мишель.
     Хельга раздраженно, наигранно расхохоталась.
     - Ох, Чарли! Вот теперь я  не  верю  ни единому твоему слову. Ты совсем
завралась. - Позади нее бесшумно возник Местербайн. - Антон,  все ясно. Наша
маленькая вдова - стопроцентная лгунья, я в этом убеждена. Помогать мы ей не
станем. Уезжаем немедленно.
     Местербайн сверлил Чарли взглядом, Хельга сверлила Чарли взглядом. А та
сидела, обмякшая, точно брошенная  марионетка, снова ко  всему безразличная,
кроме своего горя.
     Хельга села рядом с ней и обвила рукой ее плечи.
     -  Как  звали  брата?  - спросила  она.  -  Да ну  же.  - Она  легонько
поцеловала Чарли  в щеку.  - Может,  мы еще  и  останемся друзьями. Надо  же
соблюдать  осторожность, немножко блефовать.  Это  естественно.  Ладно,  для
начала скажи мне, как на самом деле звали Мишеля?
     - Салим, но я поклялась никогда его так не называть.
     - А как звали брата?
     - Халиль, -  пробормотала она.  И  снова зарыдала.  - Мишель боготворил
его, - сказала она.
     - А его псевдоним?
     Чарли не поняла - а, не все ли равно.
     - Это военная тайна, - сказала она.
     * * *
     Она решила ехать, пока не свалится, - снова ехать, как через Югославию.
"Выйду из игры, отправлюсь в Ноттингем, в мотель и убью себя там в постели".
     Она  снова мчалась одна со  скоростью почти восемьдесят миль, пока чуть
не съехала с дороги.
     Орхидеи  Мишеля  лежали   на   сиденье   рядом  с  ней:  прощаясь,  она
потребовала, чтобы ей их отдали.
     - Но, Чарли, нельзя же быть настолько смешной, - возразила Хельга. - Ты
слишком сентиментальна.
     "А пошла ты, Хельга, они мои".
     Она  ехала  по  голой  горной  равнине, розоватой,  бурой  и  серой.  В
зеркальце заднего вида вставало солнце.
     Она лежала на кровати в мотеле и,  глядя, как дневной свет расползается
по потолку,  слушала воркование  голубей на карнизе. <I>"Опаснее  всего  будет,
когда  ты  спустишься  с  горы",  -</I>  предупреждал ее Иосиф. Она  услышала  в
коридоре  крадущиеся  шаги.  Это  они.  Но  которые? И  все  тот  же вопрос