.
"Красный?  Нет, господин офицер, я никогда  не ездила в красном "Мерседесе",
так что уходите из моей спальни". По ее голому животу ползла капля холодного
пота.  Чарли мысленно проследила за ее путем: от пупка к ребрам, затем -  на
простыню. Скрипнула половица, кто-то, отдуваясь,  подошел  к двери, а теперь
смотрит  в замочную  скважину.  Из-под  двери  выполз краешек белой  бумаги.
Задергался. Выполз побольше. Это толстяк Хамфри принес ей "Дейли телеграф".
     Она приняла ванну, оделась. И поехала медленно, выбирая менее  заметные
дороги; по пути остановилась  у двух-трех лавочек,  как учил ее Иосиф. Одета
она  была кое-как, волосы лохматые.  Никто,  глядя на ее  неаккуратный вид и
словно сонные движения, не усомнился бы, что эта женщина в глубоком горе. На
дороге стало сумеречно: над ней сомкнулись больные вязы, старая корнуоллская
церквушка  торчала  среди  них.  Чарли снова  остановила машину  и  толкнула
железную  калитку.  Могилы  были  очень  старые.  На  некоторых  сохранились
надписи. Чарли  нашла могилу,  находившуюся в стороне от других. Самоубийца?
Или   убийца?   Ошиблась:   революционер.  Опустившись  на   колени,   Чарли
благоговейно положила  орхидеи там,  где, по  ее  мнению, должна  находиться
голова. "Неожиданно вздумала помолиться", - решила она, входя в церковь, где
стоял  ледяной  спертый  воздух.  В  сходных  обстоятельствах  именно так  и
поступила бы Чарли в театре жизни.
     Она ехала неведомо куда около  часа, вдруг  останавливаясь  безо всякой
причины, - разве что подойдет  к  загородке и уставится на простирающееся за
ней поле. Или подойдет к другой загородке и уставится в никуда. Только после
полудня Чарли уверилась, что мотоциклист перестал следовать за ней.
     Но и  тогда  она еще немного попетляла  и посидела еще  в двух церквах,
прежде чем выехать на шоссе, ведущее в Фалмут.
     Гостиница в устье Хелфорда была крыта голландской черепицей,  в ней был
и бассейн, сауна и поле для гольфа, а  постояльцы выглядели хозяевами. Иосиф
записался  здесь  как  немецкий  издатель и в  доказательство привез с собой
пачку  нечитабельных  книг.  Он щедро  одарил телефонисток, пояснив, что его
представители разбросаны по всему миру и могут звонить ему в любое время дня
и ночи. Официанты знали, что это хороший  клиент, который часто засиживается
допоздна. Так он  жил  последние две недели - под разными именами и в разных
обличьях, преследуя  Чарли по полуострову  в своем одиноком "сафари". Как  и
Чарли, он лежал в разных постелях, уставясь в потолок. Он беседовал с Курцем
по телефону и был ежечасно  информирован об операциях, проводимых  Литваком.
Он мало  разговаривал  с Чарли,  подкармливая  ее крохами  своего внимания и
обучая тайнописи и секретам связи. Он был в  такой же мере ее пленником, как
и она - его.
     Сейчас он  открыл ей дверь номера, и она вошла, рассеянно нахмурясь, не
понимая, что же она  должна  чувствовать. Убийца. Бандит. Мошенник. Но у нее
не было желания разыгрывать обязательные сцены - она их уже все сыграла, она
перегорела как  плакальщица.  Он встретил ее  стоя,  и  она ожидала, что  он
подойдет и  поцелует ее, но он стоял, не двигаясь. Она никогда еще не видела
его таким  серьезным,  таким сдержанным. Черные тени  тревоги  окружали  его
глаза.  На нем  была  белая  рубашка  с закатанными  по  локоть  рукавами  -
хлопчатобумажная,  не  шелковая.  Чарли смотрела  на эту  рубашку  и наконец
разобралась в  своих ощущениях. Никаких запонок. Никакого медальона на  шее.
Никаких туфель от Гуччи.
     - Значит, ты теперь стал самим собой, - сказала она. Он ее не понял.
     - Можешь забыть про  красный пиджак с металлическими пуговицами, да? Ты
-  это ты  и  никто  другой. Ты  убил  своего двойника. Теперь  не  за  кого
прятаться.
     Расстегнув сумку, она протянула ему маленький радиоприемник. Он взял со
стола тот, который был у нее раньше, и положил ей в сумку.
     - Ну да, конечно, - сказал он со смешком, застегивая сумку. - Теперь, я
бы сказал, между нами уже нет промежуточного звена.
     - Как я сыграла? - спросила Чарли. И села. - Я считаю,  что  лучше меня
была только Сара Бернар.
     - Ты была лучше. По мнению  Марти, не было ничего лучше с  тех пор, как
Моисей  сошел с  горы. А может быть, и  до того, как он на нее взошел.  Если
хочешь, теперь  можешь  с  честью поставить  на  этом  точку.  Они тебе  уже
достаточно обязаны. Более чем достаточно.
     <I>"Они, -</I> подумала она. - Никогда <I>мы".
     -</I> А Иосиф как считает?
     - Это крупная рыба, Чарли. Крупная рыбешка из их центра. Не кто-нибудь.
     - И я их провела?
     Он подошел и сел рядом. Быть близко, но не касаться.
     - Поскольку ты все еще жива,  следует сделать вывод, что на сегодняшний
день ты их провела.
     - Приступим, - сказала она.
     На столе лежал наготове отличный маленький диктофон. Перегнувшись через
Иосифа,  Чарли  включила  его.  И безо  всяких  предисловий они приступили к
записи информации, словно  давно женатая пара, какой они, по  сути, и  были.
Дело в  том, что,  хотя  в фургоне Литвака с  помощью хитроумного маленького
приемника в  сумке Чарли слышали каждое слово из  происшедшего прошлой ночью
разговора,  золото  ее  собственных  впечатлений  еще  предстояло  добыть  и
промыть.
     <B>Глава 18</B>
     Шустрый  молодой человек, явившийся в израильское посольство в Лондоне,
был в длинном кожаном пальто и  старомодных очках;  он сказал, что его зовут
Медоуз. Машина была
     зеленый  "ровер",  безукоризненно  чистая.  Курц  сел  впереди,   чтобы
составить компанию Медоузу.  Литвак кипел на  заднем сиденье. Курц  держался
почтительно и  чуть приниженно,  как и  подобает  колониальному  чиновнику с
вышестоящим.
     - Только что прилетели, сэр? - как бы между прочим спросил Медоуз.
     -  Как обычно - накануне, - сказал  Курц, хотя сам сидел  в Лондоне уже
целую неделю.
     - Жаль, что  вы не дали нам знать, сэр.  Начальник мог бы облегчить вам
дело в аэропорту.
     - Ну, не так уж много нам надо было предъявлять таможне, мистер Медоуз!
- заметил Курц, и оба рассмеялись: вот какие хорошие были у них отношения.
     Литвак   тоже   рассмеялся  на   своем   заднем   сиденье,   но  как-то
неубедительно.
     Они быстро домчались до  Эйлсбери и  понеслись по  прелестным  дорогам.
Впереди возникли ворота  со  столбами  из  песчаника,  увенчанными каменными
петухами.  Сине-красный  указатель  гласил:  "ТЛСУ  No  3",  белый  шлагбаум
преграждал путь. Медоуз,  предоставив Курца  и Литвака  самим себе, прошел в
сторожку.
     Через некоторое  время  Медоуз  вернулся,  шлагбаум  подняли,  и они на
удивление  долго  петляли по  парку  военизированной  Англии.  Вместо  мирно
щиплющих траву  коров  на каждом  шагу встречались часовые в  синей форме  и
резиновых сапогах.
     Дом, некогда пышный особняк, был изуродован синей краской, какой красят
военные корабли,  а  красные цветы в  ящиках  на  окнах были  все  аккуратно
сдвинуты  влево.  У  входа  гостей поджидал  второй молодой человек и быстро
повел их вверх по надраенной до блеска сосновой лестнице.
     - Меня зовут Лоусон, - на ходу, словно они уже опаздывали, пояснил он и
решительно постучал костяшками пальцев в двойную дверь.
     Голос изнутри рявкнул:
     - Входите!
     -  Господин Рафаэль,  сэр, - объявил Лоусон. -  Из Иерусалима.  Немного
задержались из-за движения, сэр.
     Заместитель начальника Пиктон продолжал сидеть, не  проявляя учтивости.
Он взял перо и, насупясь, поставил свою подпись под письмом. Поднял взгляд и
устремил на Курца  желтые глаза. Затем,  склонив голову набок и чуть вперед,
словно хотел боднуть, медленно поднялся на ноги.
     - Приветствую  вас, господин Рафаэль, - сказал  он.  И скупо улыбнулся,
словно улыбка была не по сезону.
     Это  был  крупный мужчина,  ариец, со  светлыми,  волнистыми  волосами,
разделенными прямым,  словно  проведенным бритвой, пробором. Широкоплечий, с
толстым жестким  лицом, тонкими поджатыми губами и наглым взглядом.  Как все
высшие  полицейские  чины, говорил он  неграмотно,  а  держался  как  хорошо
воспитанный джентльмен, причем в мгновение ока мог изменить и  то, и другое,
если бы ему, черт подери,  так вздумалось. Из-под  его левого обшлага торчал
носовой платок в горошек, а  золотые короны на галстуке указывали на то, что
он занимается спортом в куда лучшем обществе, чем вы. Он по собственной воле
вступил в борьбу с терроризмом  -  "на  треть солдат, на  треть полисмен, на
треть злодей",  как любил  говорить  про себя этот человек, принадлежавший к
легендарному поколению  людей своей  профессии. Он охотился на коммунистов в
Малайе, на мау-мау - в Кении, на евреев - в Палестине, на арабов - в Адене и
на ирландцев - всюду и везде. Он устраивал взрывы вместе со скаутами в Омане
и едва  не  прикончил  на Кипре Гриваса, но  тот сумел уйти,  и  Пиктон  под
хмельком  говорил об  этом с сожалением, но чтобы кто-то другой жалел  его -
пусть только посмеет! Он был вторым человеком во многих организациях - редко
первым из-за темных сторон своей натуры.
     - Миша Гаврон - в форме?  - осведомился  он и, остановив  свой выбор на
одной из кнопок телефона, так на нее нажал, что казалось, она больше никогда
не выскочит.
     - Миша  в  полном  порядке,  шеф!  - поспешил ответить Курц  и,  в свою
очередь,  осведомился у Пиктона  о  его  начальстве, но  Пиктона  ничуть  не
интересовало, что скажет Курц - в особенности о его шефе.
     На его столе на видном месте стояла начищенная серебряная сигаретница с
выгравированными на крышке подписями соратников. Пиктон открыл ее и протянул
Курцу - хотя бы для того, чтобы тот восхитился ее блеском. Курц  сказал, что
не курит. Пиктон поставил сигаретницу  на  место  -  пусть  и дальше  служит
украшением. Раздался стук в  дверь,  и вошли двое:  один - в  сером костюме,
второй  -  в твиде.  В  сером  был  сорокалетний валлиец  легчайшего веса  с
отметинами на нижней челюсти. Пиктон представил его:
     - Мой главный инспектор.
     - К  сожалению, сэр,  ни  разу  не был в  Иерусалиме, - объявил главный
инспектор,  приподнимаясь  на носках и одновременно одергивая пиджак, словно
хотел вырасти на дюйм или на два.
     В  твиде был капитан Малкольм, в нем чувствовался  класс,  который  так
стремился обрести Пиктон и  который одновременно так ненавидел. Малкольм был
по-своему агрессивен, хотя говорил мягко и вежливо.
     - Великая  честь,  сэр, - с  большой искренностью  сообщил  он  Курцу и
протянул руку, которую Курц отнюдь не собирался пожимать.
     Когда  же настала очередь представлять Литвака, капитан Малкольм никак,
казалось, не мог разобрать его фамилию.
     - Повторите еще раз, старина! - попросил он.
     - Левин, - повторил Литвак, отнюдь не тихо. - Я имею счастье работать с
господином Рафаэлем.
     Для  совещания был приготовлен большой стол.  Ни картин, ни  фотографии
жены в рамке, ни даже цветной фотографии  королевы. Окна в частом  переплете
выходили на пустой двор. Удивлял лишь запах мазута -  словно мимо только что
прошла подводная лодка.
     - Что  ж,  давайте выкладывайте, господин...  -  Пауза,  право, была уж
слишком долгой. -... Рафаэль, так? - сказал Пиктон. - Рафаэль - это ведь был
такой  художник? - Пиктон перевернул несколько страниц. -  Но толком никогда
ничего не знаешь, верно?
     Долготерпение Курца было  поистине неземным. Даже Литвак, который видел
его в  сотне  разных обличий, ни за что не поверил бы, если  бы ему сказали,
что Курц сумеет так
     взнуздать своих  демонов. Буйной  энергии  как  не бывало,  ее  сменила
угодливая  улыбочка низшего  по чину. Даже  тон у  него  -  во всяком случае
вначале - был почтительный, извиняющийся.
     -  "Местербайн", -  прочел  вслух  главный  инспектор.  -  Мы  так  это
произносим?
     Капитан Малкольм,  желая показать свое знание языков, поймал вопрос  на
лету.
     - Правильно, Местербайн, Джек...
     - Биографические данные - в  левом кармашке папки, джентльмены, - решил
помочь Курц.  -  Отец -  швейцарец  консервативного толка,  имеет прекрасную
виллу на  берегу озера; насколько известно, занимается  лишь деланием денег.
Мать -  свободомыслящая дама  леворадикального толка, по полгода  проводит в
Париже, имеет там салон, очень популярна среди арабов...
     - Вам ничего это не говорит, Малкольм? - прервал его Пиктон.
     - Что-то такое припоминается, сэр.
     -  Антон, их сын, достаточно видный адвокат, - продолжал Курц. - Изучал
политэкономию  в  Париже, философию - в  Берлине.  Год учился в университете
Беркли на факультете права и политики. Семестр  - в  Риме,  четыре года -  в
Цюрихе, окончил magna cum laude [С похвальной грамотой <I>(лат.).</I>].
     - Интеллектуал, - заметил Пиктон. Словно хотел сказать "прокаженный".
     Курц кивнул в знак согласия.
     - Политически  господин  Местербайн, скажем так, склоняется к  взглядам
матери, в плане же финансовом следует отцу.
     Пиктон  громко  хохотнул,  показывая,  что начисто  лишен  юмора.  Курц
помолчал: пусть думает, что ему это тоже кажется смешным.
     -  Лежащая  перед  вами фотография  сделана в  Париже,  но  юридической
практикой господин Местербайн занимается в Женеве: у  него  там  юридическая
контора в центре города, где
     он  принимает   студентов-радикалов,  выходцев  из  "третьего  мира"  и
иностранных  рабочих.  Его клиентами является также целый ряд  прогрессивных
организаций,  не  располагающих  деньгами.   -   Курц  перевернул  страницу,
приглашая остальных последовать его примеру. Очки в толстой оправе съехали у
него на кончик носа, отчего он стал похож на замшелого банковского клерка.
     - Взяли его на заметку, Джек? - спросил Пиктон главного инспектора.
     - Без малейших сомнений, сэр.
     - А кто эта блондинка, что пьет с ним, сэр? - спросил капитан Малкольм.
     Но  у  Курца  был  намечен  свой  маршрут, и, сколько  бы  ни  старался
Малкольм, ему Курца с пути не сбить.
     -  В  ноябре  прошлого года,  - продолжал Курц, -  господин  Местербайн
присутствовал   на   конференции,   устроенной   организацией   "Юристы   за
справедливость" в Восточном Берлине, где довольно много времени было уделено
выступлению палестинской делегации. Однако это, возможно, пристрастная точка
зрения, - добавил он с  легкой усмешкой,  но  никто даже не  улыбнулся. -  В
апреле  господин Местербайн впервые,  насколько  нам известно, был приглашен
посетить  Бейрут.  Там  он  засвидетельствовал свое  почтение  паре наиболее
воинствующих организаций.
     - Добывал себе клиентов, так? - осведомился Пиктон.
     Произнося это,  Пиктон сжал и разжал  правый  кулак.  Разработав  таким
образом затекшую руку, он что-то нацарапал в своем  блокноте. Затем  оторвал
листок  и передал его обходительному Малкольму, тот улыбнулся присутствующим
и тихо вышел из комнаты.
     -  По  пути  из  Бейрута,  -  продолжал  Курц,  -  господин  Местербайн
остановился  в  Стамбуле,  где  беседовал  с   некими  турками,  активистами
подпольных организаций, борющихся - среди прочего - за искоренение сионизма.
     - Честолюбивые планы у этих ребяток, - заметил Пиктон.
     На сей раз, поскольку шутка исходила от Пиктона, все громко рассмеялись
- кроме Литвака.
     Малкольм  вернулся  в  кабинет,  с   поразительной  быстротой  выполнив
поручение.
     -  Боюсь,  немного  радости, -  бархатистым  голосом пробормотал он  и,
передав листок Пиктону, улыбнулся Литваку и сел на прежнее место.
     - Вы, конечно, сообщили об этом швейцарцам? - спросил Пиктон, отодвигая
в сторону врученную Малкольмом бумагу.
     - Нет, шеф, мы еще не информировали швейцарцев, - признался Курц тоном,
указывавшим  на  то,  что  тут  есть  проблема.  -  Ряд  клиентов  господина
Местербайна постоянно или временно живет в Федеративной Республике Германии,
что ставит нас в довольно сложное положение.
     -  Что-то я вас не понимаю, - стоял на своем Пиктон. - Я считал, что вы
с гуннами давным-давно помирились и расцеловались.
     Улыбка  Курца  могла  быть  наклеенной,  но  его   ответ  был  образцом
дипломатии:
     -  Это так, тем не  менее в Иерусалиме  считают -  учитывая  уязвимость
наших источников и сложность политических симпатий немцев в настоящее время,
- что мы не можем информировать наших швейцарских друзей, не проинформировав
их  немецких коллег. Поступи  мы так,  мы  бы  взвалили  на швейцарцев бремя
молчания при общении с Висбаденом.
     Пиктон тоже умел молчать.
     - Вы, наверное, слыхали,  что на самое горячее место снова посадили эту
дешевку Алексиса?  -  через некоторое время  вдруг произнес Пиктон.  Он явно
начинал считаться с Курцем, признавая в нем если не личность, то, по крайней
мере, человека своей породы.
     Курц  сказал, что, естественно,  слышал об этом.  И, не  позволяя сбить
себя с намеченного курса, решительно перешел к следующему документу.
     -  Стойте-ка,  - спокойно  остановил его Пиктон. Он впился  взглядом  в
документ No 2. - Этот красавец мне знаком. Это тот гений, который получил по
заслугам  на  Мюнхенском  шоссе  месяц  назад.  И  прихватил  с  собой  свою
голландскую булочку, так?
     - Совершенно верно, шеф, - поспешил подтвердить Курц и, сбросив с  себя
на время  маску подчиненного,  добавил: - По нашим  сведениям, и  машину,  и
взрывчатку в данном случае поставили господину  Местербайну его стамбульские
друзья, переправив на север через Югославию в Австрию.
     Взяв листок бумаги,  который вернул  ему  Малкольм, Пиктон поднес его к
лицу и принялся водить листом перед глазами, словно был близорук.
     - Меня тут  информируют, что в нашем  ящике  чудес внизу  нет ни одного
Местербайна,  -   с  наигранной  небрежностью  произнес  он.   -   Ни  среди
добропорядочных граждан, ни в черных списках.
     Курца это скорее обрадовало, чем наоборот.
     -  Это отнюдь  не указывает  на нерадивость  сотрудников вашего отлично
устроенного  архива.  Я  бы  сказал,  всего  несколько  дней  тому  назад  в
Иерусалиме  тоже смотрели на  господина  Местербайна как на человека  вполне
безобидного. Да и на его сообщников тоже.
     - Включая блондинку? - спросил капитан Малкольм, возвращаясь к спутнице
Местербайна.
     Но Курц  лишь  улыбнулся  и  слегка  поправил  очки,  как  бы  призывая
аудиторию  обратить  внимание на  следующую фотографию.  Она  была одной  из
многих,  сделанных  группой  наблюдения  в  Мюнхене,  и  на  ней  Янука  был
запечатлен вечером у входа в свою квартиру. Снимок был смазанный, как  часто
бывает  при  замедленной съемке  с  помощью  инфракрасных  лучей,  но все же
достаточно четкий для опознания.  Януку сопровождала  высокая блондинка. Она
стояла чуть позади, пока он возился с замком,  - это была та же девушка, что
обратила на себя внимание капитана Малкольма на предшествующей фотографии.
     - А теперь мы где? - спросил Пиктон.  - Больше уже не в Париже. Дома не
те.
     - В Мюнхене, - сказал Курц и назвал адрес.
     - А <I>когда? -</I>  спросил Пиктон  так резко,  что  казалось, он  на секунду
принял Курца за своего подчиненного.
     Но Курц снова сделал вид, что не слышал вопроса.
     - Зовут даму  Астрид Бергер, - сказал  он, и снова желтые глаза Пиктона
уставились на него с подозрением.
     -  Еще  одна чертова  интеллектуалка, - заметил Пиктон. - Отыщи-ка  ее,
Малкольм.
     Малкольм снова  выскользнул  из  комнаты,  а  Курц  ловко  вернул  себе
инициативу в разговоре:
     - Если вы будете так любезны сопоставить даты, шеф, то обнаружите,  что
фрейлейн  Бергер  была  последний  раз  в  Бейруте  в   апреле  этого  года,
следовательно,  в то же  время,  что и господин Местербайн.  Была  она  и  в
Стамбуле,  когда  господин  Местербайн  останавливался  там.  Они  прилетели
разными самолетами, но остановились в одном отеле. Да, Майк. Прошу вас.
     Литвак предъявил  фотокопии  регистрационных карточек,  заполненных  на
господина  Антона Местербайна  и  госпожу Астрид Бергер,  18  апреля,  отель
"Хилтон", Стамбул. И плохо  воспроизведенный счет,  оплаченный Местербайном.
Пока  Пиктон и  главный  инспектор рассматривали  документы,  дверь кабинета
снова открылась и закрылась.
     - На Астрид Бергер тоже ничего нет, сэр. Можете себе такое представить!
- сообщил Малкольм с наигрустнейшей улыбкой.
     - Продолжайте, господин Рафаэль, - задумчиво произнес Пиктон.
     Следующая фотография, предъявленная Курцем, -  третья шулерская  карта,
как  впоследствии  непочтительно  назвал   это  Литвак,  -  была  так   лихо
сфабрикована,  что  этого  не  заметили  даже  лучшие специалисты  воздушной
разведки  Тель-Авива, когда  им  предложили  просмотреть пачку  снимков.  На
фотографии Чарли и Беккер направлялись к "Мерседесу", стоявшему перед отелем
в  Дельфах утром,  в день их отъезда из  Греции.  Беккер нес на плече  сумку
Чарли, а в  руке -  свой черный  баул. Чарли -  в греческом  одеянии - несла
гитару. Беккер был в красном пиджаке, шелковой рубашке и туфлях от Гуччи. Он
протягивал  затянутую  в  перчатку руку  к  дверце  "Мерседеса"  со  стороны
водителя. И у него была голова Мишеля.
     -  Эта  фотография,  шеф,  по счастливому  стечению  обстоятельств была
сделана за две недели до этой истории со взрывом под Мюнхеном, когда, как вы
совершенно верно заметили,  двое террористов  имели  несчастье погибнуть  от
собственного взрыва. Рыжая  девица на переднем плане - британская подданная.
Ее спутник  звал ее Иоанной. Она звала его Мишелем,  хотя  у него в паспорте
другое имя.
     Атмосфера в комнате изменилась, словно вдруг упала температура. Главный
инспектор с  усмешкой  посмотрел на Малкольма, Малкольм вроде бы улыбнулся в
ответ, но постепенно стало ясно, что улыбка Малкольма не имела ничего общего
с весельем. А в центре  сцены  находилась неподвижная туша Пиктона, который,
казалось, не желал воспринимать никакой информации, кроме лежавшей перед ним
фотографии. Ибо  Курц,  упомянув  про британскую подданную, вторгся  как  бы
ненароком в святая святых Пиктона, а это уже было опасно.
     Прочистив  горло,  серая  мышь  -  главный  инспектор  со  свойственным
валлийцам благодушием решил вмешаться:
     -  Что  ж,  сэр,  даже  если  она  действительно  англичанка,  что  мне
представляется  весьма гипотетическим,  здесь,  в  нашей стране,  нет такого
закона, который запрещал бы спать с палестинцем, верно? Мы не можем объявить
по стране  охоту за дамочкой на одном <I>этом</I> основании!  Бог ты мой, да если б
мы...
     - У него еще кое-что есть,  -  заметил Пиктон, вновь  обращая взгляд на
Курца. - <I>Куда</I> более существенное.
     Тон же, каким это было произнесено, подразумевал: "У них всегда кое-что
припрятано в рукаве".
     Неизменно  любезным  и  добродушным  тоном  Курц предложил  собравшимся
внимательно  посмотреть на "Мерседес" в правом углу фотографии. Судя по всем
этим  деталям  -  и  многим  другим,  невидимым  глазу, -  сказал  он,  этот
"Мерседес" в точности  соответствует тому, что случайно взорвался неподалеку
от Мюнхена: передняя часть его почти вся чудом уцелела.
     У Малкольма вдруг родилась приемлемая версия.
     -  Но,  сэр,  в  таком  случае  эта  девушка   -  та,  которую  считают
англичанкой, - не голландская ли это девица? Одна  рыжая, другая блондинка -
это же ровным счетом ничего не значит. А <I>по-английски</I> они обе говорят.
     - Помолчите, - приказал Пиктон и закурил сигарету,  не предложив никому
последовать его примеру. - Пусть продолжает, -  сказал он. И  заглотнул дым,
так его и не выпустив.
     Голос  Курца зазвучал  весомее, и сам он стал выглядеть как-то весомее.
Он положил крепко сжатые кулаки по обе стороны досье.
     -  К  нам также поступила  информация из другого источника, - с нажимом
объявил Курц, - что этот "Мерседес" вела из  Греции через Югославию  молодая
женщина  с британским паспортом.  Любовник  не сопровождал  ее,  а вылетел в
Зальцбург  на   самолете   Австрийской   авиакомпании.   Эта   же   компания
зарезервировала   ему  в  Зальцбурге   престижный   номер   люкс   в   отеле
"Остеррайхишер  Хоф", где, мы выяснили, эта  пара  была записана  как мсье и
мадам  Ласерр,   хотя  дама   говорит  только   по-английски   и   ни  слова
по-французски.  Дама  эта  запомнилась  своим  необычным видом - рыжая,  без
обручального кольца, с гитарой, что  немало всех позабавило; запомнилась она
также и тем, что, уехав из отеля  рано утром вместе с мужем, через некоторое
время  вернулась,   чтобы   воспользоваться  туалетом.   Старший   носильщик
припоминает, что вызывал для мадам Ласерр такси для  поездки в Зальцбургский
аэропорт; он  помнит, что заказывал машину на два часа дня - перед  тем, как
уйти с дежурства. Он еще предложил мадам Ласерр позвонить в авиакомпанию для
подтверждения  и  выяснить,  не  задерживается  ли вылет  самолета,  но  она
отказалась от его услуг, по всей вероятности, потому, что путешествовала под
другим именем. Из Зальцбурга в  это время вылетало три самолета, один из них
-   самолет  Австрийской   авиакомпании,   летевший  в  Лондон.   Сотрудница
Австрийской  авиакомпании  отчетливо помнит рыжеволосую  англичанку, которая
предъявила неиспользованный чартерный билет из Салоник в Лондон; она просила
переписать билет,  но это было невозможно. Так  что ей пришлось купить новый
билет  в один конец за полную стоимость; она заплатила за него американскими
долларами - преимущественно двадцатидолларовыми бумажками.
     -  Не  будьте  таким  чертовски скрытным, - буркнул  Пиктон. -  Как  ее
фамилия? - И он резко ткнул сигаретой в пепельницу.
     В ответ на его вопрос Литвак раздал фотокопии списка пассажиров. Он был
бледен и как  будто нездоров. Обойдя стол,  он  налил себе из графина  воды,
хотя за все утро едва ли произнес слово.
     -  К  нашему  огорчению, никакой Иоанны или  Джоан среди них не было, -
признался  Курц,  когда перед  каждым уже лежал  список пассажиров. -  Ближе
всего  подходит имя Чармиан.  Ее  фамилия  у  вас  перед глазами. Сотрудница
Австрийской авиакомпании подтвердила соответствие одной из пассажирок нашему
описанию - по списку номер тридцать восемь. Сотрудница  даже помнит, что при
пассажирке была гитара.
     Последний экспонат Курца тоже появился из чемоданчика Литвака.
     - Парижский аэропорт Шарля де Голля, тридцать шесть часов тому назад, -
коротко  объявил Курц.  -  Бергер и  Местербайн  перед отлетом  из  Парижа в
Эксетер через Гэтвик.
     - Жаль,  у вас нет  снимков их  прилета  в Эксетер,  -  не без ехидства
заметил Пиктон.
     -  Вы  же  прекрасно  знаете,  шеф,  что  мы  не  могли  их сделать,  -
уважительным тоном сказал Курц.
     - В самом деле? - сказал Пиктон. - Ах да.
     - Между  нашими начальниками  существует ведь деловое соглашение,  сэр.
Никакой  ловли  рыбы  в  водах друг  друга без предварительного  письменного
согласия.
     Валлиец снова прибег к дипломатии.
     -  Она  ведь  родом  из Эксетера,  так, сэр?  -  спросил  он  Курца.  -
Девонширская  девчонка?  Трудно представить  себе, чтобы деревенская девушка
занялась террором, обычно так не бывает, верно?
     Но  у  берегов  Англии поток информации  Курца,  казалось,  замер.  Они
услышали  звук шагов  на большой  лестнице и  поскрипывание замшевых ботинок
Малкольма. Однако валлиец не оставлял своих попыток.
     -  Должен признаться, я  что-то  никогда не связывал рыжих с Девоном, -
посетовал  он.  -  Ну и уж, честно говоря,  тем  более <I>Чармиан.</I> Бесс, Роза -
пожалуй. Но  не Чармиан,  не в  Девоншире.  На севере,  пожалуй, да, - можно
найти <I>Чармиан.</I> Скорее всего, в Лондоне.
     Малкольм осторожно вошел  в кабинет,  неслышно переставляя ноги. Он нес
гору папок - плоды общения Чарли с воинствующими леваками. Самые нижние были
изрядно  потрепаны  за  давностью  лет. Из  них торчали  газетные вырезки  и
размноженные на ротаторе брошюры.
     -  Ну, скажу  я вам, сэр,  -  заметил  Малкольм  и облегченно вздохнул,
опуская  свою  ношу  на  стол, -  если  даже это <I>не</I> та девица, ею  все равно
следует заняться!...
     - Обедать! - объявил Пиктон и, выстрелив пулеметной очередью приказаний
в  адрес  своих двух подчиненных,  повел гостей  в просторную столовую,  где
пахло капустой и полиролем.
     В парке, если не считать неизменных часовых, было так же пусто,  как на
школьной  спортивной  площадке  в  первый  день  каникул,  и Пиктон,  словно
страдающий   причудами   землевладелец,   шагал  по  дорожкам,   раздраженно
посматривая на  ограду,  тыкая  палкой  во все, что  ему  не нравилось. Курц
этаким веселым маленьким воробышком подпрыгивал рядом с ним. Издали их можно
было  принять за пленника и  тюремщика, хотя трудно сказать, кто кем был. За
ними  тащился Шимон  Литвак с  двумя  чемоданчиками, а за  Литваком - миссис
О'Флаэрти, знаменитая эльзасская сука Пиктона.
     - Это очень благородно с  вашей стороны - приехать в такую даль, просто
чтобы сообщить нам о девчонке, - несколько вызывающе  начал разговор Пиктон.
- Мой шеф напишет несколько слов старине Мише - сущий черт.
     -  Мише  это, безусловно, будет  приятно,  -  сказал  Курц,  не пытаясь
выяснить, кого Пиктон имел в виду под чертом.
     - И все-таки это смешно. Чтоб вы, ребята, сообщали нам
     о наших  собственных  террористах.  В  мое время  дело обстояло как раз
наоборот.
     Курц  попытался его успокоить, сославшись на  колесо истории, но Пиктон
не понимал поэтических образов.
     - Конечно, это ваша операция, - сказал Пиктон. - Ваши источники - вам и
кукарекать. Мой  шеф непреклонен  в таких  вопросах. А наше  дело - сидеть и
ждать, что нам, черт бы их подрал, прикажут, - добавил  он и искоса взглянул
на собеседника.
     Курц сказал,  что  нынче без  сотрудничества -  ни шагу, и  на  секунду
возникло  впечатление, что Пиктон  сейчас взорвется. Его желтые глаза широко
раскрылись, подбородок уперся в шею и застрял там.  Но он  - наверное, чтобы
успокоиться  - лишь стал  закуривать, повернувшись спиной к ветру  и прикрыв
пламя крупной рукой ловца.
     - А пока  что я вас удивлю: ваша информация  подтвердилась,  - произнес
Пиктон со всей иронией, на какую был способен, и  затушил спичку. - Бергер и
Местербайн вылетели из Парижа  в  Эксетер с обратным  билетом, по прибытии в
Эксетерский аэропорт  наняли  машину  и проделали  четыреста с лишним  миль.
Местербайн   расплачивается   кредитной   карточкой   "Америкэн   экспресс",
выписанной  на его  имя. Не знаю, где  они провели  ночь, но  вы, конечно, в
должное время поставите нас об этом в известность.
     Курц хранил целомудренное молчание.
     -  Что  же  до нашей  героини,  -  продолжал Пиктон  с  той же деланной
игривостью,  -  вы  наверняка не меньше удивитесь,  узнав,  что  она  сейчас
выступает  в  одной пьесе на полуострове Корнуолл,  в глубинке.  Она  там  в
труппе, играющей классику, называется труппа "Еретики", что мне нравится, но
вам,  конечно, и это неизвестно,  верно?  В гостинице, где она остановилась,
сказали,  что мужчина,  отвечающий описанию Местербайна, заехал за ней после
спектакля, и  назад она  вернулась только утром.  Похоже, наша юная  леди  -
большая любительница поскакать из кроватки в кроватку. - Он многозначительно
умолк,  но   Курц  никак  на  это  не  реагировал.  -  Кстати,   должен  вас
информировать,  что мой  шеф - офицер  и  джентльмен и он готов оказать  вам
любую помощь.
     Он очень вам  признателен,  мой  шеф.  Признателен и тронут. Он  питает
слабость к евреям, и он считает, что вы поступили красиво, побеспокоившись и
наведя  нас на след девицы. - Он со  злостью посмотрел на Курца. - Мой  шеф,
видите  ли,  человек  молодой.   Он  большой   поклонник  вашей   прекрасной
новорожденной страны, если  не считать  отдельных неприятных  случаев,  и не
склонен прислушиваться  ко  всяким  безобразным  подозрениям, которые  могут
возникнуть у меня.
     Они остановились перед большим зеленым сараем, и Пиктон постучал палкой
по железной двери. Юноша  в спортивных  туфлях и синем тренировочном костюме
впустил их в пустой спортивный зал.
     - Суббота, - сказал Пиктон, видимо,  чтобы объяснить пустоту, и ринулся
в обход помещения, проверяя состояние раздевалок и  проводя толстым  пальцем
по шведской стенке-а вдруг там пыль.
     - Я слышал, вы опять бомбили эти лагеря палестинцев, - осуждающим тоном
добавил  он. -  Это  идея  Миши, верно? Миша никогда  не  любил пользоваться
рапирой, если есть мушкет.
     Курц пустился было в пояснения, что,  откровенно говоря, он никогда  не
понимал, как принимаются решения в высших сферах израильского общества, но у
Пиктона не было времени слушать столь пространный ответ.
     - Ну  Мише  это  с рук  не  сойдет.  Передайте  ему  это  от меня.  Эти
палестинцы будут преследовать вас до скончания века.
     На сей раз Курц  лишь  улыбнулся и  пожал  плечами -  в мире-де  бывают
всякие чудеса.
     -  Миша Гаврон  -  он из иргунов  [Иргуны  -  члены правой  израильской
военизированной националистической организации Иргун цвай леуми]?  - спросил
Пиктон из чистого любопытства.
     -  Хагана [Хагана - организация,  созданная в эпоху Британского мандата
для  защиты  еврейских  поселений  в Палестине. После  возникновения Израиля
стала ядром израильской армии.], - поправил его Курц.
     - А вы из каких будете? - спросил Пиктон.
     Курц изобразил скорбную униженность.
     -  К  счастью  или к несчастью,  шеф,  мы, Рафаэли,  прибыли в  Израиль
слишком поздно и уже не могли создать сложности для англичан, - сказал он.
     -  Не пудрите  мне  мозги, - сказал  Пиктон.  - <I>Я-то</I> знаю, откуда  Миша
Гаврон набирает своих дружков. Ведь это благодаря мне он получил свое место.
     - Он  мне говорил об  этом,  шеф,  - сказал Курц  со своей  нестираемой
улыбочкой.
     - Ну  хорошо,  так  что  же  вам от  нас нужно?  - спросил Пиктон тоном
человека, вынужденного идти на компромисс. - И  не говорите, что вы приехали
сюда, только чтобы привезти мне привет от моего старого приятеля Миши Грача,
потому что  я  все равно  вам  не  поверю.  Вообще сомневаюсь,  чтобы  я вам
поверил. Вашему брату трудновато в чем-либо меня убедить.
     Курц  улыбнулся и  покачал  головой,  показывая,  что оценил английское
остроумие Пиктона.
     - Видите ли, сэр, Миша Грач полагает, что обычный арест в данном случае
исключен.  Естественно,  из-за уязвимости  наших источников, - пояснил  Курц
тоном человека, лишь передающего поручение. - И даже если Миша согласился бы
на  арест,  он  неминуемо задался  бы  вопросом:  а  какие  обвинения  можно
предъявить  дамочке  и в  каком  суде?  Кто докажет,  что  взрывчатка была в
машине, когда она ее вела? Все это очень шатко.
     - Очень, - согласился Пиктон.
     - А кроме того, согласно Мише, встает вопрос о том, чего стоит  девица.
Чего  она стоит  для  нас  - и для  вас - в том виде,  как сейчас. В  своем,
назовем это так, состоянии невинности. Что она знает? Что  она может выдать?
Возьмите  случай  с  мисс  Ларсен...  Она  тоже  водила машины  и  выполняла
поручения  для  своего  палестинского дружка. Кстати,  того же  самого. Мисс
Ларсен  даже подкладывала  по его  просьбам бомбы.  Дважды.  А  может  быть,
трижды.  На бумаге мисс Ларсен  была  девицей весьма причастной к преступным
действиям. - Курц  помотал головой. - Но с  точки зрения  разведки, шеф, это
была пустая скорлупа. - И, невзирая на присутствие
     грозного  Пиктона, Курц широко развел руки, показывая, насколько пустой
была скорлупа. -  Просто девчонка, которой нравилось принадлежать к какой-то
группе, нравились их сборища, нравилось  быть среди мальчишек и подвергаться
опасности, нравилось чувствовать себя  при деле. А говорить - ей не говорили
ничего. Ни адресов, ни фамилий, ни планов она не знала.
     - Как вы это узнали? - осуждающе спросил Пиктон.
     - Мы провели с ней небольшую беседу.
     -  И  через пять минут, по-видимому, взорвали,  -  заметил  Пиктон,  не
спуская своих желтых глаз с Курца.
     Но улыбка ни на секунду не сходила у Курца с лица.
     - Если бы это было так просто, шеф, - со вздохом произнес он.
     - Я спрашивал, что же вам от нас нужно, господин Рафаэль?
     - Мы бы хотели, чтобы девица проявила себя в действии.
     - Я так и думал.
     -  Мы  бы  хотели,   чтобы  вы  немножко  подпалили  ей  пятки,  но  не
арестовывали. Мы  бы хотели,  чтоб она заметалась, как  испуганный  заяц,  -
испугалась бы настолько, что была бы вынуждена вступить в дальнейший контакт
со своими людьми или  они с ней. Мы  бы хотели все это время вести ее. Чтобы
она,  так сказать,  послужила для  нас невольным агентом.  Мы,  естественно,
будем делиться с вами  плодами ее деятельности, а когда операция закончится,
можете забирать и девчонку, и славу.
     -  Но  она  ведь  уже вступала  в контакт,  -  возразил  Пиктон.  - Они
приезжали к ней в Корнуолл и привезли ей целый букет цветов, так?
     - По нашим предположениям, шеф, эта встреча была своего рода разведкой.
Если сейчас на этом поставить точку, боюсь, эта встреча ничего нам не даст.
     - Откуда, черт подери, вы <I>это-то</I> знаете? - В голосе Пиктона послышались
изумление  и  гнев. -  Так  я скажу  вам  откуда.  Подслушивали  у  замочной
скважины!  Да  за  кого  вы меня  принимаете, мистер  Рафаэль? За  обезьяну,
слезшую с дерева? Эта девчонка - ваша, господин Рафаэль, я знаю, что
     это так! Знаю  я вас, израильтян, знаю  этого ядовитого карлика  Мишу и
начинаю узнавать вас! - Голос его поднялся до угрожающего визга. Он убыстрил
шаг,  стараясь взять  себя в руки.  Затем остановился и  подождал, пока Курц
нагонит его. -  У меня в голове  сложился сейчас премилый сценарий, господин
Рафаэль, и мне хотелось бы рассказать его вам. Можно?
     - Это будет большая для меня честь, - любезно сказал Курц.
     -   Благодарю  вас.  Обычно  такое  проделывают  с  мертвяком.  Находят
симпатичненький труп, одевают его как надо и подбрасывают в таком месте, где
противник непременно на него наткнется. "Эге, - говорит противник, - это еще
что такое? Покойник с  чемоданчиком? А ну-ка заглянем внутрь". Заглядывают и
обнаруживают маленькую записочку. "Эге, - говорят они, - да ведь это, видно,
курьер! Прочтем-ка записочку". И - прямиком в ловушку. Все срабатывает. А мы
получаем  медали.  В  свое  время  мы называли  это "дезинформацией" с целью
провести противника,  и притом достаточно мягко. - Сарказм Пиктона был столь
же грозен, как и его гнев. - Но  для вас  с Мишей это слишком просто. Будучи
сверхобразованными фанатиками, вы пошли дальше. "Никаких мертвяков, о нет, -
это  не для нас! Мы  используем <I>живое</I> мясо. Арабское мясо. Голландское". Так
вы  и поступили.  И  взорвали это  мясо  в  пресимпатичном  "Мерседесе".  Их
"Мерседесе". Чего  я не знаю - и, конечно, никогда не узнаю, потому что вы с
Мишей и на  смертном одре  будете все  отрицать,  верно ведь? - это  куда вы
подбросили свою  дезинформацию.  А вы ее подбросили,  и наживка  проглочена.
Иначе зачем бы им привозить девчонке такие красивые цветы, верно?
     Горестно покачав головой  в  знак  восхищения  фантазией Пиктона,  Курц
повернулся было и пошел от него прочь, но Пиктон со свойственной полицейским
мгновенной реакцией легонько ухватил его за локоть и задержал.
     - Передайте  это своему  Кровавому Мяснику Гаврону.  Если я прав и ваша
братия завербовала нашу соотечественницу без нашего согласия, я лично приеду
в вашу проклятую страну и  отрежу у  Миши  все,  что у  него  есть.  Ясно? -
Внезапно  лицо  Пиктона,  словно помимо воли,  расплылось  в поистине нежной
улыбке: он что-то вспомнил. - Как это  старый черт любил говорить? - спросил
он. - Что-то насчет тигров, верно? Вы-то уж знаете.
     Курц и  сам  употреблял это  выражение. И  часто. И со  своей пиратской
усмешкой он сказал:
     - Если хочешь поймать льва, сначала хорошо привяжи козленка.
     Момент  родства  душ двух противников  прошел, и лицо  у Пиктона  снова
стало каменное.
     - Ну а если вернуться  на официальные позиции,  мистер Рафаэль, то ваша
служба  не  только  заслужила комплименты моего  шефа, но и  прибавила  себе
очков, -  резко  бросил он.  Повернулся  на каблуках  и решительно зашагал к
дому, предоставив Курцу и миссис О'Флаэрти  трусить за  ним. - И еще скажите
Мише следующее, - добавил Пиктон, наставив на Курца палку и как бы утверждая
свое главенство  представителя колониальной  державы: - Пусть  он  будет так
любезен и перестанет пользоваться нашими паспортами. Другие же обходятся без
них, пусть обходится и Грач, черт бы его подрал.
     На  обратном пути в Лондон Курц  посадил Литвака на  переднее  сиденье:
пусть  учится вести себя как  англичанин. У  Медоуза прорезался голос, и  он
жаждал обсуждать проблему Западного берега. "Ну как ее разрешишь, сэр, когда
с арабами, конечно же, надо поступить по справедливости?" Курц отключился от
их бесполезных разглагольствований и предался  воспоминаниям, которым до сих
пор не давал ходу.
     В Иерусалиме есть виселица, где никого уже не вешают. Курц прекрасно ее
знал: она стоит  рядом с  бывшим русским  кварталом,  с левой  стороны, если
ехать  вниз  по  еще  не  оконченной дороге  и  остановиться  перед  старыми
воротами, ведущими к бывшей центральной  иерусалимской  тюрьме. На указателе
написано: "К  МУЗЕЮ",  но также и  "К ЗАЛУ ГЕРОЕВ"; у входа там вечно  можно
увидеть морщинистого старика, который, сорвав с головы черную плоскую шляпу,
с поклонами приглашает тебя  зайти. За  вход платят  пятнадцать шекелей,  но
цена возрастает. Тут англичане, когда это  была мандатная территория, вешали
евреев  на  кожаной петле. Собственно,  евреев  они  повесили лишь  горстку,
арабов же - несметное множество, но среди повешенных оказались и двое друзей
Курца,  друзей той  поры, когда они  с  Мишей  Гавроном  находились  в рядах
Хаганы.  Его дважды сажали в тюрьму и четырежды допрашивали, и неприятности,
которые у  Курца  бывают с зубами, дантист до сих пор приписывает тому,  что
его избивал  милый молодой офицер  безопасности, которого уже  нет в живых и
которого манерами - но не внешностью - напомнил ему Пиктон.
     "Тем не  менее славный  малый этот Пиктон",  - подумал Курц и внутренне
усмехнулся.
     <B>Глава 19</B>
     Снова Лондон, и снова ожидание.  В течение двух мокрых осенних недель -
с тех пор как Хельга сообщила Чарли страшную весть -  придуманная Чарли жила
в  атмосфере угрызений совести и мести, в аду  и в одиночестве горела в нем.
"Теперь будешь обходиться без няньки, - с натянутой улыбкой сказал ей Иосиф.
- Ходить по телефонным будкам тебе уже нельзя". Их встречи в этот промежуток
времени   были  редкими  и  деловыми:  обычно,  заранее  условившись,  он  в
определенном месте сажал ее к себе в машину. Иногда он ездил с ней в дальние
рестораны, на окраину Лондона, один раз они гуляли по пляжам в Бернеме, один
раз ходили в  зоопарк. Но  где  бы они ни были, он  говорил  об ее моральном
состоянии и наставлял, как вести себя в различных, неожиданно
     возникших обстоятельствах, не раскрывая до конца, что это могут быть за
обстоятельства.
     - Что они теперь предпримут? - спрашивала она.
     - Они тебя  проверяют. Ведут за тобой  наблюдение, думают, как с  тобой
быть.
     Порою Чарли пугалась возникавших  у  нее - не по  сценарию  - всплесков
враждебности к Иосифу, но,  как  хороший доктор, он спешил  заверить ее, что
это вполне нормально.
     -  Я  же  для  тебя олицетворение врага, бог  ты мой! Я  убил Мишеля и,
подвернись мне случай, убил бы тебя. Ты  должна  смотреть  на меня с большой
опаской, а то как же?
     "Спасибо за  отпущение  грехов",  -  подумала  она,  удивляясь  в  душе
бесконечному множеству оттенков их  шизофренических отношений: ведь понять -
это значит простить.
     Наконец  наступил день, когда  Гади объявил,  что  они временно  должны
прекратить всякие встречи, если  только не  возникнет крайней необходимости.
Казалось, он знал: что-то должно произойти, но не говорил ей, что именно, из
опасения, что она может отреагировать несообразно роли. Или не отреагировать
вообще. Он сказал ей, что ежедневно, всегда будет поблизости, поблизости, но
не рядом. И,  доведя таким  образом  - возможно,  преднамеренно - ее чувство
незащищенности почти до предела, он  отослал  ее назад, в ту одинокую жизнь,
которую придумал для  нее, только на сей раз  в  этой ее жизни главной темой
была смерть любимого.
     Ее  квартирка, которую  она  когда-то так  любила, а  сейчас  намеренно
забросила, превратилась в святилище, загроможденное вещами, напоминавшими  о
Мишеле, - нечто вроде тихой грязной часовни.
     Она редко выходила во внешний  мир, но однажды вечером, как бы стремясь
доказать самой себе, что готова вместо Мишеля нести в битву его знамя,  если
только  сумеет  найти поле  сражения,  она отправилась на  собрание, которое
проводили товарищи в комнате  над кабачком на улице  Святого Панкратия.  Она
сидела среди  "самых  отпетых" - большинство из них уже накурились до  того,
что ничего не соображали еще до прихода  туда. Но она  вытерпела до  конца и
перепугала их  и  себя  отчаянно  пьяным  выступлением против сионизма,  что
вызвало истерические жалобы со стороны представителей радикально настроенных
евреев-леваков и немало позабавило другую половину ее "я".
     А  то она устраивала спектакль и принималась донимать Квили  по  поводу
ролей для  себя: "Что случилось  с  кинопробой? Черт побери,  Нед, мне нужна
работа!" Но, по правде  говоря, ее стремление выступать на театральной сцене
убывало. Она уже  посвятила  себя -  пока  это будет длиться  и  невзирая на
возраставший риск - театру жизни.
     Затем  появились тревожные  сигналы  - так  начинает скрипеть  судно  в
преддверии наступающей бури.
     Первым  сигналом  был звонок  от бедняги  Квили  много  раньше обычного
времени -  якобы в ответ на ее звонок накануне.  Но Чарли понимала, что  это
Марджори заставила его позвонить ей, как  только он явился в свою контору, а
то ведь забудет, или ему не захочется, или он доведет себя до кипения.  Нет,
у него  ничего для  нее  нет, но он  хочет отменить  их сегодняшнюю встречу,
сказал Квили. Никаких  проблем, сказала она, стараясь  за вежливостью скрыть
разочарование,  так как они собирались за обедом отметить окончание ее турне
и поговорить о будущем.  Она действительно с нетерпением ждала этой встречи,
считая, что вполне может разрешить себе такое невинное развлечение.
     - Все в порядке, - продолжала она, ожидая, что он извинится.
     А он вместо этого ударился в противоположное: взял и глупо нагрубил ей.
     - Я просто думаю, что сейчас неподходящее для этого время, -  выспренно
объявил он.
     - А что происходит, Нед? Сейчас же не пост. Что на тебя нашло?
     Наигранно беспечный тон, каким она это произнесла, чтобы облегчить  ему
дело, вызвал с его стороны лишь еще большую напыщенность.
     - Чарли,  я, право,  не  понимаю, <I>что</I> ты натворила, - изрек он словно с
высоты  алтаря.  - Я сам был  молод и вовсе не  был таким узколобым, как ты,
возможно, думаешь, но если
     хотя бы половина  из  того,  что мне известно,  правда,  я не  могу  не
считать, что нам с тобою лучше... так будет лучше  для <I>обеих</I> сторон... - Но,
будучи ее любимцем Недом, он не мог заставить себя нанести ей последний удар
и потому сказал: -...отложить нашу встречу до тех пор, пока ты не возьмешься
за ум. - Тут, по сценарию Марджори, он должен был повесить трубку, что после
нескольких фальшивых  реверансов и  не без помощи  со  стороны  Чарли  он  и
сделал.
     Она тотчас  перезвонила,  и  на звонок ответила миссис Эллис,  а  этого
Чарли и хотела.
     - В чем дело, Фиб? Почему я вдруг получила от ворот поворот?
     - Ох,  Чарли, <I>что</I> ты натворила? -  еле слышно произнесла миссис  Эллис,
опасаясь, что телефон  прослушивается. -  Полиция все утро торчала у  нас  -
целых три  полисмена, они расспрашивали про тебя, и  нам всем  запретили  об
этом рассказывать.
     - Ну и черт  с ними, -  мужественно  объявила Чарли. "Обычная проверка,
которую  они  проводят  раз  в  сезон",  сказала  она  себе. Так  называемое
"дознание  втихую",  которое проводит  бригада в  подкованных сапогах, чтобы
пополнить к Рождеству ее досье. Они периодически ее проверяют с тех пор, как
она стала посещать семинар. Только на сей  раз это почему-то  не было похоже
на обычную проверку. Чтобы целое утро и три полисмена... Такое бывает только
в отношении особо важных птиц.
     Следующей была парикмахерша.
     Чарли договорилась, что  придет в  парикмахерскую  к  одиннадцати,  она
никогда  не пропускала  назначенной  встречи.  Хозяйку-итальянку,  добрейшую
душу, звали Биби.  Увидев Чарли, она насупилась и  сказала, что сегодня сама
займется ею.
     -  Опять у вас роман с женатым? - пронзительным голосом произнесла она,
втирая  шампунь  в  волосы Чарли.  -  Плохо вы, знаете ли,  выглядите. Опять
набедокурили: увели чужого мужа. Чем вы занимаетесь, Чарли?
     Приходили трое, в ответ на вопрос Чарли сказала Биби. Вчера.
     Сказались налоговыми инспекторами, попросили  показать журнал, где Биби
записывает клиенток, и ее счета.
     Но интересовала их только Чарли.
     - "Вот тут сказано -  Чарли. Это  кто? - спросили они меня. - Вы хорошо
ее знаете, Биби?" - "Конечно, -  сказала я  им,  - Чарли,  славная  девушка,
постоянная клиентка". - "Значит, постоянная, да? Рассказывает  вам про своих
дружков? Кто они у нее? С кем она сейчас спит?" И потом все  про ваш отпуск,
с кем вы ездили, куда поехали после  Греции. Я-то им ничего не сказала. Биби
- человек  верный. - Но  когда  Чарли уже  расплатилась, Биби впервые повела
себя  по-сволочному. - Не приходите к нам какое-то время, хорошо? Я не люблю
неприятностей. Не люблю полицию.
     Я тоже, Биб. Поверь, я тоже. А уж этих трех красавчиков - меньше всего.
<I>"Чем  быстрее  власти  узнают  о  тебе,  тем быстрее мы  вынудим  противника
действовать", -</I> обещал ей Иосиф. Но он ведь не говорил, что будет вот так.
     Затем, меньше чем через два часа, появился красавчик.
     Вполне возможно, это было совпадение, но, оглянувшись с задней площадки
отходящего автобуса, она увидела мужчину, быстро вскочившего в такси ярдах в
пятидесяти позади. И  мысленно  прокручивая  потом  эту сценку  в  уме,  она
вспомнила, что флажок у такси был опущен еще  до того, как мужчина остановил
его.
     <I>"Держись  логики  легенды,  -</I>  снова  и  снова  повторял  ей  Иосиф.  -
<I>Распустишь нюни  -  провалишь  операцию. Держись  легенды, а когда все будет
позади, мы поправим нанесенный ущерб".</I>
     На  грани  паники она подумала было заскочить к  портнихе и  немедленно
вызвать  Иосифа.  Но  верность  ему удержала ее. Она любила его бесстыдно  и
безнадежно.  В  мире,  где она теперь жила  и где он  поставил все с  ног на
голову, он оставался для нее единственным, что не  менялось - ни  в легенде,
ни в реальной жизни.
     Тогда она решила пойти в  кино, и там красавчик попытался подцепить ее,
и она едва не пошла с ним.
     Он был высокий, плутоватый, в новом длинном кожаном  пальто и в золотых
"бабушкиных" очках с маленькими круглыми стеклами, и когда во время антракта
он стал пробираться  по ряду  к  ней, она почему-то  по глупости решила, что
знает его,  но только не может вспомнить ни его  имени, ни  кто он. И потому
она улыбнулась ему в ответ.
     - Привет, как поживаем? - воскликнул он, садясь с ней рядом. - Чармиан,
да?  Господи, до  чего же вы были  хороши в "Альфа-Бета" в  прошлом году! Ну
просто поразительны! Кушайте кукурузу.
     Все вдруг разъехалось: игривая улыбка никак не сочеталась  с квадратной
челюстью,  "бабушкины"  модные очки  не  сочетались  с  крысиными  глазками,
сладкая кукуруза  не сочеталась с  до  блеска  начищенными  туфлями, а сухое
кожаное пальто не сочеталось с погодой.
     Когда она кинулась за  помощью  в  фойе,  там все  слиняли,  точно снег
летом, - все, кроме чернокожей девчонки, сидевшей за кассой и сделавшей вид,
будто она так занята подсчетом денег, что и глаз не может поднять.
     Возвращение домой потребовало от  Чарли куда большего мужества, чем то,
каким  она обладала, - большего, чем имел право требовать от  нее Иосиф, - и
она всю дорогу молилась: вот  бы сломать ногу, или чтоб ее переехал автобус,
или чтоб она вдруг упала в обморок. Было семь часов вечера, и индейское кафе
пустовало. Шеф, по обыкновению, широко улыбнулся ей, а его мордастый дружок,
как всегда, взмахом руки  указал  ей дорогу,  точно без него она  не найдет.
Войдя к себе в квартиру, она не стала зажигать свет и задергивать занавески,
а  опустилась на кровать и увидела  в зеркале двух мужчин на противоположном
тротуаре - они стояли рядом, но  не разговаривали друг с другом и ни разу не
взглянули  в сторону  ее  дома.  Письма  Мишеля по-прежнему лежали у нее под
половицей - как и ее паспорт,  и то,  что осталось от денег на борьбу. <I>"Твой
паспорт стал теперь опасным  документом, -</I> предупредил ее Иосиф, поучая, как
надо  вести  себя в ее  новом положении, после смерти  Мишеля.  - <I>Мишель  не
должен  был разрешать  тебе им пользоваться во  время поездки. Паспорт  надо
хранить вместе с остальными твоими тайнами".</I>
     "Синди", - подумала Чарли.
     Синди была девчонка с Вест-Индских островов, работавшая вечерами внизу.
Ее любовник, тоже туземец с островов, сидел в тюрьме за нанесение  увечий, и
Чарли,  чтобы девчонка  не  скучала, бесплатно  обучала  ее иногда  игре  на
гитаре.
     "Синди, -  написала она ей. - Дарю тебе это ко дню  рождения, хоть и не
знаю,  когда  он у тебя. Забирай гитару и упражняйся на ней дома до упаду. У
тебя  есть способности, так что не бросай. Забирай и папку  с нотами, только
я, как идиотка, оставила у мамы ключ от замка. В следующий раз,  как поеду к
ней, - привезу.  Во всяком случае ноты пока  что тебе еще  не  нужны. Целую.
<I>Чэс".</I>
     Папка  для  нот  у  нее  была  отцовская,  времен короля  Эдуарда,  вся
прошитая, с крепкими замками.  Чарли положила  туда письма  Мишеля,  деньги,
паспорт и кучу нот и спустилась вниз с папкой и гитарой.
     - Это для Синди, - сказала она хозяину.
     Хозяин захихикал и положил папку и гитару в дамскую уборную - туда, где
хранились стаканчики для питья.
     Чарли   поднялась  к  себе,   включила  свет,   задернула  занавески  и
раскрасилась по-боевому, так как в этот вечер ей надлежало быть в  Пекэме, и
никакие шпики на свете и даже  все ее мертвые любовники не остановят ее: она
должна   репетировать  пантомиму.   К  себе   она  вернулась  вскоре   после
одиннадцати;  путь  был свободен: на тротуаре  никто  не  топтался, и  Синди
забрала  нотную папку вместе  с  гитарой.  Чарли  позвонила  Алу:  ей  вдруг
отчаянно захотелось  иметь  рядом мужчину.  К  телефону  никто  не  подошел.
Мерзавец опять  с кем-то трахается.  Она попыталась позвонить парочке старых
дружков, но безуспешно. Звук у телефона был какой-то странный, но это вполне
могло быть и от шума в  ушах. Прежде чем лечь, она в последний раз выглянула
в окно: два ее ангела-хранителя снова были на тротуаре.
     На  другой  день  у  нее не  было репетиций, и  она собиралась съездить
навестить мать, но потом почувствовала, что у нее не лежит к этому душа; она
позвонила  и  отменила ветречу -  это-то,  по всей  вероятности, и заставило
полицию действовать, потому что когда вечером она подъехала к своему кафе, у
тротуара стоял  полицейский фургон,  а в  открытых  дверях маячил сержант  в
форме и рядом, смущенно осклабясь, стоял повар.
     "Началось,  -  спокойно  подумала она.  - Пора бы  уж.  Наконец-то  они
ожили".
     У сержанта  были злющие глаза и  короткая стрижка - он был  из тех, кто
ненавидит весь мир, а особенно индейцев и  хорошеньких женщин. Возможно, эта
ненависть и ослепила  его, не позволив в решающий момент  драмы понять,  кто
такая Чарли.
     - Кафе временно закрыто, - рявкнул он. - Поищите себе другое.
     У несчастья своя реакция.
     - Кто-нибудь умер? - со страхом спросила Чарли.
     - Если  и  умер, то мне об этом не сказали. Просто есть подозрение, что
тут бродит один  ворюга.  Наши офицеры ведут  расследование. А теперь  давай
двигай.
     Возможно, он слишком долго находился на дежурстве и от усталости голова
у  него не работала. А  возможно, не знал,  как  быстро смекалистая девчонка
может  сообразить и прошмыгнуть  мимо. Так или иначе  Чарли в мгновение  ока
очутилась в кафе и, с треском захлопнув за собою дверь, помчалась  дальше. В
кафе было пусто, и машины были отключены. Дверь в ее квартирку была закрыта,
но она услышала за ней мужские голоса. Внизу сержант орал и молотил кулаками
в дверь. Чарли услышала: "Эй, <I>ты!</I> Прекрати! Выходи же!" Но крики  доносились
приглушенно. Она подумала: "ключ" - и открыла сумочку. Увидев белую косынку,
накинула ее на голову и мгновенно преобразилась.  Затем нажала  на звонок  -
два быстрых уверенных  звонка.  Затем  приоткрыла крышку почтового  ящика  в
двери.
     - Чэс? Ты дома? Это я, Сэнди.
     Голоса замерли,  она  услышала  шаги и  шепот: "Гарри,  быстро!"  Дверь
распахнулась, и она увидела перед  собой седовласого разъяренного человека в
сером костюме. В комнате за его спиной повсюду валялись ее реликвии - память
о  Мишеле;  кровать была  поставлена  на попа,  все  плакаты  сорваны, ковер
свернут,  и  половицы подняты.  Чарли  увидела  фотоаппарат  на  треножнике,
нацеленный  вниз,  и второго  мужчину,  смотревшего  в  видоискатель,  а под
аппаратом - несколько писем ее матери. Она увидела стамески,  плоскогубцы  и
парня  в старомодных  очках, заговаривавшего с ней в кино и стоявшего сейчас
на коленях среди вороха ее  новых дорогих вещей; Чарли сразу поняла, что это
не обыск, - они просто вломились к ней без разрешения.
     - Я ищу свою  сестру Чармиан, - сказала она.  - А  вы, черт подери, кто
такие?
     - Ее тут нет, - ответил седовласый, и Чарли уловила в его голосе легкий
валлийский  акцент.  Не отводя от нее взгляда, он рявкнул: - Сержант Мэллис!
Сержант Мэллис, уберите отсюда эту дамочку и запишите ее данные!
     Дверь  перед ней захлопнулась. Она слышала, как внизу  продолжал  орать
злополучный  сержант.  Тихонько  спустившись  по  лестнице,  - но только  до
площадки, -  она  протиснулась между  наваленными там  коробками к двери  во
двор. Дверь была закрыта на засов, но не  заперта.  Во дворе была конюшня, а
из конюшни можно было попасть на улицу, где  жила мисс Даббер.  Проходя мимо
ее окна, Чарли постучала по стеклу и весело помахала в знак приветствия. Как
она сообразила это сделать, Чарли сама не знала.  Она шла не останавливаясь,
но позади не слышно было ни поспешных шагов, ни разъяренных окриков, ни одна
машина с визгом не затормозила рядом с ней. Так она дошла до главной улицы и
по пути натянула на руку  кожаную  перчатку, как велел сделать Иосиф, если и
когда ее вспугнут. Она увидела свободное такси и остановила его.  "Ну что ж,
- подумала она, - теперь мы хоть все вместе". Только  гораздо, гораздо позже
в своей многоликой жизни она поймет, что они намеренно отпустили ее.
     Иосиф  запретил  ей пользоваться "Фиатом", и  она нехотя вынуждена была
признать, что  он  прав. Так она  продвигалась  от одной стадии к  другой не
спеша. И уговорами убеждала себя спускаться все ниже. После такси садимся на
автобус,
     сказала она себе, потом немножко пешком, потом - на метро.
     "Я в бегах. Они гонятся за мной. Господи, Хельга, что же мне делать?"
     <I>"По  этому   номеру,   Чарли,   позвонишь   только  в  случае   крайней
необходимости.  Если  позвонишь  попусту,  мы  очень  рассердимся,  ты  меня
слышишь?"</I>
     "Да, Хельга, я тебя слышу".
     Она  зашла в кабачок и выпила немного  водки - той, что  любил  Мишель,
стараясь  при этом  вспомнить,  какой  еще  совет  давала  ей  Хельга,  пока
Местербайн сидел с мрачным видом  в машине.  <I>"Удостоверься, что за тобой  не
следят.  Не  пользуйся  телефонами друзей или  родственников.  Не  пользуйся
телефоном через дорогу или на той же улице, где живешь.
     Ни в  коем случае, ты меня слышишь? Это чрезвычайно  опасно. Эти свиньи
способны в одну  секунду  засечь  телефон,  уж ты мне поверь. И  никогда  не
пользуйся дважды одним и тем же телефоном. Ты меня слышишь, Чарли?"</I>
     "Я отлично слышу тебя, Хельга".
     Чарли  вышла  на  улицу  и  увидела мужчину,  стоявшего у  неосвещенной
витрины, и другого, поспешно отошедшего от него и направившегося к машине  с
антенной. Вот  теперь ею овладел ужас - ей стало так страшно, что захотелось
броситься на  тротуар лицом  вниз и завыть, и во всем  признаться, и просить
нормальный мир взять ее  обратно.  Люди, шагавшие впереди, так же пугали ее,
как и те,  что шагали сзади; призрачные края тротуара вели куда-то, где  все
исчезает и  она  сама перестанет  существовать. "Хельга, - взмолилась она, -
ох,  Хельга, вызволи меня  из этого". Она села в автобус,  шедший  не  в том
направлении, выждала немного, пересела на другой и снова пошла пешком, но не
поехала на метро, так как одна мысль очутиться под землей пугала ее. Уступив
слабости, она  снова  села в такси  и стала смотреть в заднее окно. Никто за
ней  не  ехал.  Улица была  пуста.  К черту  ходьбу  пешком, к черту метро и
автобусы.
     - Пекэм, - сказала она шоферу и с шиком подъехала к самому входу.
     Зал, где они репетировали, находился за церковью - этакое
     подобие сарая рядом со  спортивной  площадкой,  которую мальчишки давно
разбили  вдрызг.  Идти  туда  надо было по аллее, обсаженной тисами. Света в
помещении  не  было,  тем  не менее  Чарли нажала на  звонок - из-за  Лофти,
бывшего  боксера.  Лофти  работал  там  ночным сторожем,  но с тех  пор  как
репетиции прервались, он приходил самое большее раза три в неделю,  и сейчас
на звонок Чарли  - к ее облегчению -  не послышалось  в ответ его шагов. Она
отперла дверь и вошла - воздух был такой же холодный, как в той корнуоллской
церкви, куда она зашла после того, как положила венок на могилу неизвестного
революционера.  Она  закрыла за собой  дверь  и  чиркнула  спичкой  -  пламя
осветило зеленые кафельные плиты и высокий деревянный потолок викторианского
дома.  Для  бодрости духа  Чарли  весело  окликнула: "Лофти!"  Спичка  сразу
погасла, но Чарли успела обнаружить дверную цепочку, накинула ее и только уж
потом зажгла вторую  спичку.  Звук ее голоса,  позвавшего  Лофти,  ее  шаги,
лязганье цепочки еще долго-долго отдавались в кромешной тьме.
     У нее мелькнула мысль о  летучих мышах и  прочих  отвратительных вещах,
например морских  водорослях  на лице.  Лестница  с железными перилами  вела
наверх,  на  деревянную  галерею,  прозванную  общей  комнатой;  со  времени
посещения  двухэтажной  квартиры  в Мюнхене  это напоминало Чарли  о Мишеле.
Держась за  перила, она поднялась наверх и постояла на галерее, всматриваясь
в  сумеречный  зал и прислушиваясь, давая  глазам привыкнуть к темноте.  Она
разглядела сцену, вздувшийся пузырями задник, потом стропила и крышу. Взгляд
ее   выдернул  из  темноты   серебристый  круг   их  единственного  юпитера,
сооруженного парнем с  Багам  по имени Гаме  из  передней фары,  которую  он
подобрал на автомобильной свалке. На галерее был старый диван  и рядом с ним
столик,  крытый светлым  пластиком,  на который  падал  отсвет  из окна.  На
столике стоял черный телефон для  служебного  пользования  и лежала тетрадь,
где полагалось регистрировать частные разговоры,  которые съедали выручку за
билеты шести первых рядов в месяц.
     Чарли  села на диван,  дожидаясь,  пока ее  перестанет  мутить  и пульс
немного успокоится. Затем взяла аппарат и опустила на пол рядом со столиком.
Ей надо было набрать пятнадцать цифр, и в первый раз телефон лишь завыл ей в
ухо. Во  второй  раз  она  набрала  не тот  номер,  и  какая-то  сумасшедшая
итальянка заорала на  нее;  в  третий раз у нее соскользнул палец. Однако на
четвертый  раз  после  набора  наступила  задумчивая  тишина,  а  за  ней  -
характерный для Европы звонок. И  много позже - пронзительный  голос Хельги,
ответившей по-немецки.
     -  Это  Иоанна, -  сказала Чарли. -  Ты меня помнишь?  Снова задумчивая
тишина.
     - Ты где, Иоанна?
     - Какое твое дело?
     - У тебя проблема, Иоанна?
     -  В общем, нет.  Я  только хотела  поблагодарить  тебя за  то,  что ты
привела этих свиней к моему порогу.
     И тут,  к довершению ее торжества,  Чарли овладела прежняя  безудержная
ярость, и  она выплеснула  поток ругательств, чего с ней не случалось с  той
давней поры, которую ей  заказано было вспоминать, - с той поры, когда Иосиф
поехал с ней смотреть ее любовника, прежде чем приготовить из него наживку.
     Хельга молча выслушала ее.
     -  Ты  где?  -  спросила  она, когда Чарли  умолкла. Произнесла она это
нехотя, словно вопреки правилам.
     - Не будем об этом, - сказала Чарли.
     -  Можно  тебе  куда-нибудь  позвонить?  Скажи  мне,  где  ты будешь  в
ближайшие двое суток.
     - Нет.
     - Будь добра, позвони мне снова через час.
     - Я не смогу. Долгое молчание.
     - А где письма?
     - В безопасном месте. Снова молчание.
     - Возьми бумагу и карандаш.
     - Они мне не нужны.
     - Все  равно  возьми.  Ты сейчас не  в  том состоянии, чтобы точно  все
запомнить. Готова?
     Не адрес и не телефон. А название улицы, время и как туда добраться.
     - Сделай все в точности, как  я  тебе сказала. Если не  сможешь, если у
тебя возникнут новые проблемы, позвони по номеру на карточке Антона и скажи,
что  хочешь поговорить с Петрой. Возьми с собой письма. Ты меня  слышишь?  С
Петрой - и возьми с  собой  письма.  Если  ты не возьмешь писем, мы  на тебя
очень рассердимся.
     Опустив  трубку  на  рычаг,   Чарли   услышала  внизу,  в  зале,  тихие
аплодисменты.  Она подошла  к  краю  галереи,  заглянула  вниз  и,  к  своей
бесконечной радости, увидела Иосифа,  который сидел один в середине  первого
ряда.  Она  повернулась  и ринулась к  нему  вниз  по лестнице. Он  стоял  у
последней ступеньки  и  ждал, протянув  ей руки. Он боялся, как  бы  она  не
оступилась в  темноте. Он поцеловал ее, поцеловал снова и снова, потом повел
назад, на галерею, крепко держа за талию, не отпуская даже там, где лестница
была совсем узкая; в другой руке он нес корзинку.
     Он купил копченой лососины и бутылку вина. И, не разворачивая,  выложил
все  на стол. Он  знал,  где  под умывальником стоят тарелки  и как включить
электрокамин. Он  принес термос  с  кофе и пару стареньких одеял из логовища
Лофти. Поставив на стол термос рядом с тарелками, он пошел проверить большие
викторианские  двери  и  запер  их изнутри  на  засов.  И  она поняла  -  по
очертаниям  его спины в полумраке и свободе жестов, - что он делал это не по
сценарию: он запирал двери, чтобы отгородиться от  всего мира, кроме  своего
собственного. Он  сел  рядом с ней на  диван и накинул на нее одеяло потому,
что  в зале стоял холод  и  она дрожала,  не могла унять дрожь.  Разговор по
телефону с Хельгой до смерти перепугал ее, как и глаза палача-полицейского в
ее квартире, как и  все эти  дни ожидания и подозрений,  а подозревать - это
много, много хуже, чем ничего не знать.
     И  ей вдруг стало ясно то, что она знала  всегда:  невзирая на все свои
умолчания  и  перекрашивания,  Иосиф,  по  сути,  человек  добрый,   готовый
сочувствовать каждому; и в борьбе,
     и  в мирной  жизни это человек  небезразличный,  ненавидящий  причинять
боль. Она погладила его по лицу,  и ей приятно было, что он не брит: сегодня
ей  бы не хотелось думать, что все  заранее подстроено, хотя  это  и была не
первая их ночь  вместе - и еще не пятидесятая:  они ведь давние,  ненасытные
любовники, перебывавшие в доброй  половине мотелей  Англии,  позади у них  и
Греция, и Зальцбург, и, бог знает, сколько еще жизней, ибо ей внезапно стало
ясно,  что  пьеса, которую они до сих пор разыгрывали, была лишь прелюдией к
этой ночи в реальной жизни.
     Он отстранил ее руку,  привлек  ее к себе  и  поцеловал в  губы  -  она
ответила целомудренным поцелуем, предоставляя ему разжечь страсть, о которой
они так часто  говорили. Ей нравились его запястья,  его руки, такие  умные.
Еще прежде, чем он овладел ею, она уже поняла,  что он был лучшим из всех ее
любовников, ни с кем не  сравнимый, далекая звезда, за которой она следовала
по всей  этой гиблой стране.  Даже будь она слепой, она уразумела  бы это по
его касаниям; если б умирала, - по его грустной улыбке человека, победившего
страх  и  неверие,  ибо  все  это  он  уже  познал;   уразумела  бы  по  его
инстинктивному умению понимать ее и расширять ее познания.
     Она проснулась и увидела, что он сидит, уже одетый, рядом  и дожидается
ее пробуждения. Все было убрано.
     - Я  не хочу слышать ни  звука,  - сказала она.  - Никаких  придуманных
историй,  никаких  извинений, никакого  вранья.  Если  это  входило  в  твои
служебные обязанности, лучше промолчи. Сколько сейчас времени?
     - Полночь.
     - Тогда иди ко мне.
     - Марти хочет поговорить с тобой, - сказал он.
     Но что-то в его голосе и в  том, как он  это  произнес, дало ей понять,
что не Марти придумал вызвать ее, а он сам.
     Это была квартира Иосифа.
     Чарли  сразу это  поняла,  как  только  вошла: продолговатая аккуратная
комната для одного жильца где-то в Блумсбери,  на первом этаже, с кружевными
занавесками на окнах. На
     одной стене  висели  карты  Лондона; вдоль  другой  шла полка  с  двумя
телефонами. У третьей стены стояла раскладная кровать, на которой явно никто
не спал, а у четвертой -  сосновый письменный стол со  старой лампой на нем.
Рядом с  телефонами булькал  кофейник, а в  камине горел огонь. Когда  Чарли
вошла, Марти  не встал  ей  навстречу, но повернул  к ней голову и улыбнулся
необычно доброй  улыбкой -  возможно, правда, ей так показалось,  потому что
весь свет представлялся ей сейчас добрым. Он протянул  к  ней  руки, и  она,
пригнувшись,  позволила  ему  по-отечески себя обнять:  дочка  вернулась  из
дальних странствий. Она села напротив него, а Иосиф по-арабски устроился  на
полу - так он сидел тогда,  на холме, когда заставил  ее  сесть рядом и стал
говорить про пистолет.
     -  Хочешь послушать себя? - предложил Курц,  указывая на стоявший рядом
магнитофончик.  Она  отрицательно  покачала  головой.   -  Чарли,  ты   была
потрясающа. Ты прошла не третьим номером, не вторым, а самым первым.
     - Он тебе льстит, - предупредил Иосиф, но сказано это было серьезно.
     В комнату  без  стука  вошла  маленькая  женщина в  коричневом платье и
спросила, кто пьет чай с сахаром, кто - без сахара.
     - Чарли,  ты вольна выйти из игры, - сказал Курц, когда женщина ушла. -
Иосиф настаивает, чтобы я напомнил тебе об этом четко и ясно. Если ты уйдешь
от нас сейчас, то уйдешь с почестями. Верно  я  говорю, Иосиф? Со множеством
денег  и множеством  почестей.  Получишь все,  что  мы  тебе обещали, и даже
больше.
     - Я это ей уже сказал, - заметил Иосиф.
     Курц  шире улыбнулся,  прикрывая раздражение,  и Чарли не преминула это
заметить.
     - Конечно, ты ей это сказал, Иосиф, а теперь говорю ей  я. Разве  ты не
хотел, чтобы я это сказал? Чарли, ты приподняла для нас крышку с целой банки
червей,  которых  мы  искали уже  давно.  Ты  и понятия не  имеешь,  сколько
накидала нам имен, мест встреч и контактов,  а  за ними последуют  другие. С
твоей помощью или  без  твоей. Пока  еще ты не замазана, а  если где  и есть
замазка,  дай нам два-три месяца, и мы ее  счистим.  Устрой  себе  карантин,
передохни, возьми с собой какого-нибудь приятеля...
     - Видишь ли, Чарли, - продолжал Марти, - в этой истории есть то, что на
поверхности, и то, что под поверхностью. До сих пор  ты находилась на первом
этаже и, однако же,  сумела показать нам, что происходит внизу. Но отныне...
в общем, все может  пойти несколько иначе. Так мы это понимаем. Возможно, мы
ошибаемся, но, судя по некоторым признакам, мы понимаем правильно.
     -  Он хочет  сказать,  - вставил Иосиф, -  что  до сих  пор ты была  на
дружественной территории. Мы могли быть рядом,  мы могли,  если понадобится,
вытащить тебя из  игры. Но теперь этому приходит конец. Ты становишься одной
из них. Будешь делить их жизнь. Станешь думать, как они. Поступать, как они.
Могут пройти недели, месяцы вне контакта с нами.
     - Не столько вне контакта, сколько,  пожалуй,  вне досягаемости,  но, в
общем, это так, - согласился Марти. - Однако можешь не сомневаться, мы будем
поблизости.
     -  А  каков финал?  -  спросила  Чарли.  Марти,  казалось,  на  секунду
смешался.
     -  О каком финале речь, милочка, - финале, который оправдывает все это?
Что-то я не очень тебя понимаю.
     - Какую цель я должна перед собой ставить? Когда вы удовлетворитесь?
     - Чарли, мы и сейчас вполне удовлетворены, - великодушно заметил Марти,
и Чарли поняла, что он уклоняется от прямого ответа.
     - Цель -  человек, -  резко произнес  Иосиф, и Марти круто повернулся к
нему, так что Чарли не могла  видеть  его лица. Но она  видела лицо Иосифа и
его взгляд, в котором был смелый вызов, - такого взгляда  она  у него еще не
видела.
     - Цель, Чарли, -  человек, - наконец признал Марти, снова поворачиваясь
к ней. - Если ты согласна идти с нами дальше, ты должна это знать.
     - Халиль, - сказала она.
     - Правильно - Халиль, - подтвердил Марти. - Халиль
     возглавляет всю их деятельность  в  Европе.  Мы  должны получить  этого
человека.
     - Он опасен, - сказал Иосиф. - Если Мишель был  плохим  профессионалом,
то этот - профессионал хороший.
     Возможно, желая показать, кто здесь главный, Курц запел ту же песню.
     - Халиль никому не доверяет, у него нет постоянной девушки. Он  никогда
две ночи  подряд  не спит  в одной  постели. Ни  с кем не общается. Все свои
потребности, по сути  дела, удовлетворяет сам. Ловкий разведчик, -  завершил
Курц, снисходительно улыбнувшись Чарли. Но когда он раскуривал сигару, Чарли
поняла - по тому, как дрожала спичка в его руке, - что он весь кипит.
     Почему она не заколебалась?
     Необычайное спокойствие снизошло на нее,  такая ясность в мыслях, какой
она прежде не знала. Значит, Иосиф спал с ней не для того, чтобы проститься,
а чтобы удержать. Он пережил за нее  все страхи и сомнения,  которыми должна
была  бы  мучиться  она.  Но   она  знала   также,  что  в  этом  микрокосме
существования,  который  они  создали  для  нее, повернуть  назад  -  значит
повернуть навсегда; знала она и то, что любовь, если нет развития отношений,
не может возродиться, - она потонет в колодце  обыденностей, где погибли все
ее  увлечения  до Иосифа. Его стремление  остановить  ее  не побудило  Чарли
свернуть с пути, напротив, оно лишь укрепило ее  решимость. Они же партнеры.
Они же любовники. Их объединяет общность судьбы, общая цель.
     Чарли  спросила Курца, как она опознает дичь. Он похож на Мишеля? Марти
отрицательно покачал головой и рассмеялся.
     - Увы, милочка, он никогда не позировал нашим фотографам!
     Иосиф намеренно  не смотрел на  него, а смотрел в  грязное, закопченное
окно; Курц быстро встал и из старого черного портфеля, стоявшего рядом с его
креслом, извлек  нечто похожее  на  толстую  запаску к  шариковой ручке,  из
которой торчали, как усы у рака, две тоненькие красные проволочки.
     -  Это называется детонатор, милочка, - пояснил он, постукивая толстыми
пальцами по запаске.  - На этом конце - затычка, и из  затычки,  как видишь,
торчат  проволочки.  Совсем  маленькие  проволочки, столько  нужно Халилю. А
остаток он упаковывает  вот таким образом.  -  И, вынув из портфеля кусачки,
Курц  обрезал каждую  из  проволочек так, чтобы осталось  дюймов пятнадцать.
Затем умело  и ловко  скрутил из проволочек куколку и перепоясал. После чего
вручил ее Чарли. - Вот эта куколка,  как мы говорим, - подпись  Халиля. Рано
или поздно у каждого человека появляется своя подпись. Вот это - его.
     И он взял у Чарли куколку.
     Чарли  могла ехать:  у  Иосифа  уже был  готов для нее адрес. Маленькая
женщина в коричневом проводила ее до двери. Она вышла на улицу, там ее ждало
такси. Занималась заря, и воробьи начинали чирикать.
     <B>Глава 20</B>
     Чарли  вышла из дома раньше,  чем велела Хельга, - частично потому, что
была из тех, кто вечно волнуется, а частично потому, что заранее скептически
относилась к плану в  целом. "А что, если автомат будет  сломан? - возразила
она  Хельге.  - Это же  Англия, Хельга, а не сверхоперативная Германия...  А
что, если он будет занят, когда ты позвонишь?"  Но Хельга решительно  отмела
все эти доводы:  делай, как тебе  велели,  остальное предоставь  мне. И  вот
Чарли двинулась в путь: она села на  Глостер-роуд на двухэтажный автобус, но
не на первую машину  после семи  тридцати, а  на ту, что  пришла в  двадцать
минут восьмого.  На станции  метро "Тоттэнхем-Корт-роуд"  ей повезло:  поезд
подошел как раз, когда она выходила на платформу южного направления, и потом
ей  пришлось долго ждать  на пересадке, на станции  "Набережная", следующего
поезда. Было воскресное утро, и если не считать
     людей,   страдающих  бессонницей   или   истово   верующих,  она   была
единственной,  кто  бодрствовал  во  всем Лондоне. В  Сити царила  полнейшая
пустота,  и,  найдя нужную улицу, Чарли сразу увидела метрах  в ста впереди,
как и говорила  Хельга,  телефонную  будку,  ярко светившуюся точно  маяк. В
будке никого не было.
     "Дойди  до конца  улицы и поверни назад", - сказала ей Хельга. И Чарли,
покорно  пройдясь по улице,  установила, что  телефон  не разбит; правда,  к
этому времени она  уже решила, что крайне  нелепо  торчать на таком заметном
месте  в  ожидании звонка  от международных террористов.  Она  повернулась и
пошла назад  и  тут  к  своей  досаде  заметила, как в будку  зашел какой-то
мужчина. Она взглянула на часы - до назначенного времени было еще двенадцать
минут, а потому, не слишком волнуясь, она остановилась в нескольких шагах от
будки и стала ждать.
     Прошло семь минут, а мужчина в будке все распинался по-итальянски - это
мог быть и страстный монолог неразделенной любви, и речь  о положении дел на
Миланской бирже.  Чарли стала нервничать  -  она облизнула  губы, посмотрела
вниз и вверх по улице,  но кругом  не было  ни души, не стояло  таинственных
черных машин или мужчин в подъездах, не было и  красного "Мерседеса". Никого
и  ничего,  кроме  захудалого  фургончика  во вмятинах;  дверца  со  стороны
водителя была в нем открыта. И однако же Чарли чувствовала себя будто голой.
Настало восемь  часов,  о  чем  оповестил перезвон  поразительного множества
разных колоколов  и часов. Хельга сказала  - в пять минут  девятого. Мужчина
перестал  говорить,  но Чарли услышала, как он  зазвенел монетами в кармане,
затем постучал по стеклу,  как бы привлекая  ее внимание.  Она обернулась  и
увидела,  что  он держит пятидесятипенсовую монету и  просительно смотрит на
нее.
     - Вы не дадите мне сначала позвонить? - спросила она. - Я спешу.
     Но он не говорил по-английски.
     "А, черт с ним, - подумала она. -  Придется Хельге звонить  еще  раз. Я
ведь  ее предупреждала..." Сбросив с плеча  ремень сумки, Чарли открыла ее и
среди  мешанины вещей принялась отыскивать десяти- и пятипенсовики, пока  не
набрала
     пятьдесят. "Господи, да  у  меня  же пальцы все  потные". Она протянула
итальянцу  руку с монетами, зажатыми в  кулак, - она так ее повернула, чтобы
монеты  упали на его благодарно протянутую ладонь,  и  тут увидела  торчащий
из-под полы его летной куртки пистолет  - он  был нацелен прямо ей  в живот,
под ребра.  В другой  руке мужчина продолжал держать  телефонную  трубку,  и
Чарли  подумала,  что,  видно, там, на  другом конце, кто-то слушает, потому
что, хоть он и обращался к Чарли, трубку держал у самого рта.
     - Вот что,  Чарли: ты шагаешь сейчас со  мной к машине, - сказал  он на
хорошем  английском языке. - Идешь справа  от  меня,  немного впереди,  руки
держишь сзади,  чтоб я их  видел. Сцепив за  спиной, поняла?  Если ты только
попытаешься удрать,  или  подашь кому-нибудь знак, или крикнешь,  я выстрелю
тебе в  левый  бок -  вот сюда - и убью. Если  явится полиция,  если  начнут
стрелять, если меня заподозрят, я поступлю с тобой точно так же. Пристрелю.
     И  для большей убедительности  он ткнул себя в живот.  Добавил в трубку
что-то  по-итальянски  и повесил ее на  рычаг.  Затем  вышел  на тротуар  и,
очутившись совсем  рядом с  Чарли, широко  улыбнулся  ей. Судя по обтянутому
кожей лицу,  он  был  настоящим итальянцем.  И  голос  у  него  был густой и
мелодичный,  как  у итальянца.  Чарли так  и слышала,  как  этот голос  эхом
отдается на древней рыночной площади, как парень перебрасывается шуточками с
женщинами на балконах.
     -  Пошли  же,  -  сказал он. Одну руку  он продолжал  держать в кармане
куртки. - Не спеши, о'кей? Шагай легко и свободно.
     Минуту тому  назад Чарли отчаянно хотелось  помочиться, но  на ходу это
прошло, зато заломило шею, а в правом ухе зазвенело, точно комар в темноте.
     - Как только сядешь на место  пассажира, руки положи на приборную доску
перед  собой, - наставлял он ее, шагая следом.  - У  девчонки, которая сидит
сзади, тоже  есть  пистолет, и она <I>очень</I> быстро может  тебя прикончить. Куда
быстрее, чем я.
     Чарли открыла дверцу со стороны пассажира, села и, как
     воспитанная девочка за столом, положила пальцы на приборную доску.
     - Расслабься, Чарли,  -  весело произнес за ее спиной голос  Хельги.  -
Опусти, дорогая  моя,  плечи, а  то ты выглядишь  как  старуха!  - Чарли  не
шелохнулась. - А  теперь улыбнись. Ура! Улыбайся же. Все сегодня рады. А кто
не радуется, того надо пристрелить.
     - Можешь начать с меня, - сказала Чарли. Итальянец сел  на место шофера
и включил радио на полную катушку.
     - Выключи, - приказала  Хельга. Она сидела, прислонясь к задней дверце,
подняв колени и держа обеими  руками пистолет; вид у нее был такой, что  она
не промахнется и в консервную банку с расстояния в пятнадцать шагов.
     Итальянец,  пожав  плечами, выключил радио и  в  установившейся  тишине
снова обратился к Чарли.
     - О'кей,  пристегни ремень, потом сцепи  руки  и положи их на колени, -
сказал он. - Подожди, я сам тебя пристегну.
     Он  взял  ее сумку, швырнул  назад  Хельге, затем дернул  за  ремень  и
пристегнул его, по пути проведя рукой по ее груди. Лет тридцать с небольшим.
Красив, как кинозвезда. Избалованный Гарибальди с красным платком на шее для
понта.  Предельно  неспешным движением,  точно у  него  было сколько  угодно
времени, он выудил  из  кармана большие солнечные очки и надел их на  Чарли.
Сначала  ей показалось, что  она ослепла  от страха:  она  ничего не видела.
Потом  решила, что это "хамелеоны". Но стекла не светлели. Тогда она поняла,
что это специально: она ничего и не должна видеть.
     -  Если  ты  их снимешь, она  пристрелит тебя  в затылок, - предупредил
итальянец, включая мотор.
     - О, <I>безусловно,</I> пристрелит, - весело объявила старушка Хельга.
     Они двинулись в  путь  - сначала попрыгали по брусчатке, потом покатили
по гладкой  дороге.  Чарли  прислушивалась,  не едет ли кто  за  ними, но на
улицах  урчал  и  потрескивал лишь их мотор. Она попыталась  понять, в каком
направлении они едут,  но  она  уже  потеряла всякое представление  об этом.
Неожиданно они остановились. Итальянец помог ей вылезти из машины, в руку ей
вложили палку - наверно,
     белую,  подумала  она. С  помощью своих новых  друзей она сделала шесть
шагов и затем  еще  четыре  - по  крыльцу,  к чьей-то  двери.  <I>"Они  хорошие
профессионалы, -</I>  предупреждал  ее Иосиф.  -  <I>Это не  ученики.  Ты прямо  со
школьной скамьи попадешь в театр на Вест-Энде".</I>  Теперь она сидела как бы на
кожаном седле без спинки. Руки ей велели сложить и держать на коленях. Сумку
не  вернули, и она услышала, как вытряхнули  содержимое на  стеклянный стол,
как  зазвенели  ее ключи и монеты. Вот  с глухим стуком  упала  пачка  писем
Мишеля, которые  она утром забрала с собой, следуя приказу Хельги. В воздухе
пахло лосьоном, более сладким, чем у  Мишеля, и усыпляющим. Они находились в
помещении уже несколько минут, а никто не произнес ни слова.
     -  Я требую  товарища  Местербайна,  -  неожиданно объявила Чарли.  - Я
требую защиты закона.
     Хельга от души расхохоталась.
     - Ох, Чарли! Полный идиотизм. Нет, она потрясающа. Верно?...
     Чарли услышала шаги и на самом краешке своего  поля зрения  увидела  на
рыжем ковре  словно выставленную  для обозрения черную,  хорошо  начищенную,
дорогую мужскую туфлю. Она услышала, как кто-то дышит и прищелкивает языком.
     Тьма  вызвала у нее головокружение.  "Я сейчас  свалюсь.  Хорошо, что я
сижу". Мужчина стоял у стеклянного столика и обследовал содержимое ее сумки,
как это делала  Хельга в Корнуолле. На мгновение зазвучала  музыка - это  он
покрутил  приемничек  с часами, -  и раздался стук,  когда он опустил его на
столик. <I>"На этот раз - никаких штучек, -</I> сказал ей Иосиф. - <I>Будь сама собой,
никаких подмен".</I> Вот теперь  человек принялся  листать  ее дневник, время от
времени похмыкивая. "Виделась с М... встречалась с М... люблю М... АФИНЫ!!!"
Он ни о чем ее не спросил. Она услышала, как он, слегка  застонав, опустился
на  диван, услышала, как  поелозили  его  брюки  по  жесткому ситцу. Плотный
мужчина, пользующийся  дорогим  лосьоном,  носящий  сшитые вручную  туфли  и
курящий  гаванские сигары, с  наслаждением опустился на пошленький диванчик.
Тьма  завораживала.  Чарли,  сцепив  пальцы,  по-прежнему  держала  руки  на
коленях, но
     это были  не  ее,  а чьи-то  чужие  руки.  Она услышала,  как  щелкнула
резинка. Письма.
     - Скажешь нам  правду, и мы тебя не  убьем, - произнес  мягкий  мужской
голос.
     Мишель! Почти Мишель! Будто он ожил!  Его акцент, музыкальная плавность
речи, низкий бархатистый голос, идущий из глубины гортани...
     - Расскажи  нам все, что ты  им рассказывала, что  для них уже сделала,
сколько они тебе заплатили, - ничего тебе не будет. Мы понимаем. Мы отпустим
тебя.
     - Не мотай головой! - прикрикнула на нее сзади Хельга.
     - Мы не думаем,  что  ты предала его, предательства ради, ясно? Ты была
напугана, слишком  глубоко увязла и  теперь  вынуждена плясать под их дудку.
О'кей, это понятно. Мы же не звери. Мы вывезем тебя отсюда, высадим  на краю
города,  ты все расскажешь  им  про то, что было здесь. Мы не возражаем. При
условии,  что  ты выложишь нам  все  начистоту. - Он вздохнул,  словно вдруг
ощутив  всю  тяжесть жизни. - Может,  ты  чем-то обязана какому-то  славному
полисмену, а?  И решила  оказать ему  услугу.  Нам  такие  вещи понятны.  Мы
преданы своему делу, но мы не психопаты. Так оно и было, да?
     -  Ты хоть понимаешь, Чарли, что он говорит?  - не вытерпела Хельга.  -
Отвечай, или тебе плохо будет!
     Чарли решила не отвечать.
     - Когда  ты к ним  впервые  пошла? Скажи же.  После  Ноттингема?  После
Йорка?  Неважно.  Ты к ним пошла.  Согласны.  Ты испугалась,  ты побежала  в
полицию.  "Этот сумасшедший араб пытается  завербовать  меня, хочет,  чтоб я
стала террористкой. Я сделаю все, что вы скажете, только спасите меня".  Так
было  дело?  Послушай,  можешь снова  к ним идти  - это для нас не проблема.
Расскажешь  им, какая ты героиня.  Мы дадим тебе кое-какую информацию, чтобы
ты  могла  передать им. Мы же  неплохие люди. Разумные. О'кей,  приступим  к
делу. Не будем больше  валять дурака. Ты славная женщина,  но все  это  выше
твоего понимания. Начнем же.
     А  ей было  так  покойно. И все безразлично -  из-за  полной изоляции и
слепоты. Хельга сказала что-то по-немецки, и, хотя Чарли не поняла ни слова,
она почувствовала в тоне  недоумение  и решимость. Полный мужчина ей ответил
голос  его тоже  звучал озадаченно,  но  не  враждебно. Вполне  возможно,  а
возможно, и нет, - казалось, говорил он.
     -  Где ты провела  ночь после того,  как  позвонила  Хельге? -  спросил
наконец он.
     - С любовником.
     - А прошлую ночь?
     - С любовником.
     - Другим?
     - Да, причем оба были полисмены.
     Чарли  была уверена, что, не будь на  ней очков,  Хельга ударила бы ее.
Она подскочила к ней и охрипшим от злости голосом рявкнула:
     - Не нахальничай, не ври, отвечай на вопросы сразу, без иронии.
     И снова посыпались вопросы; Чарли устало отвечала, заставляя вытягивать
из себя  ответы - по  фразам, потому что  в конце-то концов  не их это дело,
черт  подери.  В  каком  номере  она  жила  в  Ноттингеме? В  каком  отеле в
Салониках?  Они плавали  в  море?  В какое  время приехали, когда ели, какие
напитки  заказывали в  номер? Постепенно, слушая  себя,  а  потом  их, Чарли
поняла, что, по крайней мере,  на данный момент одержала победу - хоть они и
не разрешили  ей снять темные  очки, пока  не  отвезли достаточно  далеко от
дома.
     <B>Глава 21</B>
     Шел дождь, когда они приземлялись в Бейруте, и Чарли  поняла, что дождь
идет  теплый: жаркий воздух  проник в кабину самолета, когда они еще кружили
над городом, и у Чарли зачесалась голова от краски, которой Хельга заставила
ее выкраситься. Приземлились  они отлично, дверь самолета открылась, и Чарли
впервые вдохнула запахи Ближнего Востока с таким чувством, словно  вернулась
на родину. Было семь часов вечера, но могло быть и  три часа утра, ибо Чарли
мгновенно  поняла,  что спать  тут  вообще  не  ложатся.  Гул  в аэровокзале
напомнил ей атмосферу скачек  перед  заездами; вокруг полно было вооруженных
людей  в  различной форме  - казалось, каждый готов  был  начать свою особую
войну. Прижав  к груди  сумку  на длинном ремне, Чарли встала  в  очередь  к
окошечку  иммиграционной  службы  и,  к  своему удивлению,  обнаружила,  что
улыбается. Ее восточногерманский паспорт, ее измененная внешность - все, что
пять  часов  тому назад, в Лондонском аэропорту, было для нее вопросом жизни
или  смерти, здесь, в  этой  атмосфере,  дышащей опасностью и  возбуждением,
казалось вполне обычным.
     "Встань в левую очередь  и,  когда подашь свой паспорт, попроси вызвать
господина Мерседеса",  - наставляла ее Хельга  на  автостоянке  в  аэропорту
Хитроу.
     "А как быть, если он затарабанит по-немецки?"
     Уж ей-то такой вопрос не следовало задавать.
     "Если заблудишься, бери такси, поезжай в отель "Коммодор", сядь в холле
и жди. Это приказ. Запомни: Мерседес - как марка машины".
     "А что потом?"
     "Чарли,  ты стала  что-то уж  слишком упряма и слишком  глупа. Прекрати
это, пожалуйста".
     "Иначе ты меня пристрелишь", - заметила Чарли.
     -  Мисс Пальме! Ваш паспорт.  <I>Паспорт.</I>  Да,  пожалуйста! В ее  немецком
паспорте стояло - "Пальме".
     - Пожалуйста, - повторил маленький веселый араб и потянул ее за рукав.
     Его куртка была расстегнута, и видно было, что за пояс заткнут  большой
серебристый пистолет-автомат.  Между нею и  чиновником иммиграционной службы
стояло человек двадцать, а Хельга не говорила ей, что так будет.
     - Я господин Дании. Пожалуйста. Мисс Пальме. Пойдемте.
     Она  дала  ему  паспорт, и  он нырнул с  ним  в толпу, расставив руки и
раздвигая  ее  для Чарли. Привет, Хельга!  Привет, Мерседес! Внезапно  Дании
исчез и через минуту вновь появился, держа с  гордым видом  белый посадочный
талон в одной руке, а другой вцепившись  в высокого мужчину в черном кожаном
пальто, шагавшего с весьма официальным видом.
     Высокий мужчина окинул  Чарли внимательным взглядом,  затем  изучил  ее
паспорт  и передал его Дании. Наконец  он  так  же  внимательно изучил белый
посадочный талон и сунул его в свой нагрудный карман.
     -  Willkommen [Добро пожаловать! <I>(нем.)</I>], - сказал он и дернул головой,
показывая, что надо спешить.
     Машина  была старая,  синий  "Пежо",  пропахший сигаретным  дымом;  она
стояла  возле  стойки, где пили  кофе. Дании  открыл заднюю  дверцу  и рукой
смахнул пыль с подушек. Не успела Чарли сесть в машину, как с другой стороны
в  нее сел паренек. Дании  включил мотор, и на пассажирское  сиденье рядом с
ним  тотчас  залез другой  парень.  Было  слишком темно, и  Чарли  не  могла
разглядеть  их  лиц,  но ясно  видела  их  автоматы.  Ребята  были  до  того
молоденькие -  Чарли даже не верилось,  что у  них настоящее оружие. Парень,
сидевший  рядом,  предложил  ей  сигарету  и  очень   огорчился,  когда  она
отказалась.
     -  Вы  говорите по-испански? - очень любезно спросил  он. Чарли на этом
языке не говорила.
     - Тогда извините мой английский.
     - Но вы отлично говорите по-английски.
     -  Это неправда, - возразил он с укором, словно лишний раз убеждаясь  в
лицемерии Запада, и умолк.
     Позади прогремело два-три выстрела, но никто на это не  реагировал. Они
подъехали к баррикаде из мешков с песком. Дании  остановил машину. Часовой в
форме внимательно оглядел Чарли, затем указал автоматом, что они могут ехать
дальше.
     - Он тоже сириец? - спросила она.
     - Ливанец, - сказал Дании и вздохнул.
     Тем  не менее Чарли чувствовала, как  напряжен Дании. Она  чувствовала,
что все они напряжены  - и глаза, и мозг работают быстро, четко. Это была не
улица, а наполовину
     поле сражения, наполовину строительная площадка  - Чарли обнаружила это
при  свете мелькавших  мимо  фонарей,  тех,  что  горели.  Остовы обугленных
деревьев  говорили,  что  раньше  это  был  тенистый  проспект,   а   теперь
бугенвиллеи  уже поползли  по руинам.  У  тротуаров стояли обгорелые  остовы
машин,   усеянные,  словно  перцем,  пулевыми  дырами.   Они  проехали  мимо
освещенных лачуг,  в которых разместились безвкусные лавочки, и мимо высоких
силуэтов разбомбленных домов, превратившихся в горы развалин.  Они  проехали
мимо дома, до того  изрешеченного снарядами, что он казался огромной теркой,
висящей на  фоне светлого  неба. Луна,  проглядывая  поочередно сквозь дыры,
сопутствовала им.  И вдруг среди всего этого возникал новый дом - наполовину
достроенный,  наполовину  освещенный,  наполовину   заселенный,  причудливое
сооружение из красных поперечин и темного стекла.
     - Прага - я там был два года. Гавана, Куба - три. Ты была Куба?
     Сидевший рядом с ней парень немного оживился.
     - Я на Кубе не была, - призналась Чарли.
     - Я теперь официально переводчик - испанский, арабский.
     - Фантастика, - сказала Чарли. - Поздравляю.
     - Переводить для вас, мисс Пальме?
     -  С утра и  до вечера, - сказала  Чарли, и  все  рассмеялись. Западная
женщина все-таки восстановила свое достоинство.
     Данни притормозил машину и опустил со своей стороны стекло. Прямо перед
ними, посреди дороги, горел костер; вокруг сидели мужчины и молодые ребята в
белых куфиях и боевой  форме цвета хаки. Чарли  вспомнила Мишеля -  как он в
своей деревне  слушал рассказы путешественников, и подумала,  что эти ребята
устроили здесь, на улице, свою  деревню.  Данни притушил  фары, и от  костра
поднялся  красивый  старик, потер  спину  и,  шаркая,  направился  к  ним  с
автоматом в  руке;  пригнувшись к окошку машины, он расцеловался с Данни. Их
разговор  перескакивал  во времени -  вперед,  назад.  Чарли вслушивалась  в
каждое слово - ей казалось, что
     хоть что-то должна же  она понять. Но,  взглянув поверх плеча  старика,
она увидела нечто  страшноватое:  за ним молча полукругом стояли четверо его
спутников, нацелив на машину автоматы; всем им было меньше пятнадцати.
     - Наши  люди, -  сказал Чарли  ее  сосед  уважительным тоном, когда они
снова двинулись в путь. - Палестинские бойцы. Здесь наша часть города.
     "И Мишеля - тоже", - не без гордости подумала она.
     <I>"Ты полюбишь их", -</I> говорил ей Иосиф.
     Чарли провела четыре ночи и четыре дня с ребятами и  полюбила их - всех
вместе и каждого в отдельности. Они стали первой из ее семей. Они перевозили
ее  с места  на место, точно сокровище,  - всегда  в  темноте, всегда  очень
бережно.  Она  явилась   так  неожиданно,  пояснили  они  с  обезоруживающим
сожалением:  нашему Капитану необходимо немножко подготовиться. Звали они ее
"мисс Пальме"  и, возможно, действительно думали, что это  ее настоящее имя.
Первой ее спальней была комната наверху старого, поврежденного  бомбой дома,
в котором  не было ни  души,  кроме попугая, оставшегося  от бывших  хозяев.
Ребята спали на  лестничной площадке, по одному, а двое других курили,  пили
сладкий чай  из маленьких  стаканчиков и вели беседу  у  костра за карточной
игрой.
     Ночи казались бесконечными, и, однако, ни одна минута не была похожа на
другую.  Сами  звуки  словно  воевали между  собой  -  сначала на безопасном
расстоянии,  потом  приближались, перегруппировывались, а затем  в  страшном
гомоне  сражались  друг  с  другом:  здесь  воздух  разрывала   музыка,  там
взвизгивали шины,  выли сирены,  а потом  наступала  глубокая,  как  в лесу,
тишина. Самую  скромную  роль  в этом оркестре играли выстрелы:  застрекочут
тут,  забарабанят там,  иной  раз  тихо  просвистит  снаряд.  Однажды  Чарли
услышала  взрыв  смеха,  но  вообще  человеческие  голоса звучали  редко.  А
однажды,  рано утром,  раздался настойчивый стук в  дверь, и  Данни  с двумя
мальчишками  проскользнул на цыпочках к окну  Чарли. Последовав за ними, она
увидела машину, стоявшую на улице ярдах в ста от них. Из машины валил дым;
     она вдруг подскочила в воздух и  перевернулась  на  бок, точно человек,
спящий в постели. Волна горячего воздуха  отбросила Чарли в  глубь  комнаты.
Что-то упало с полки. Звук падения отозвался у нее в голове глухим стуком.
     - Мирная жизнь, - произнес, подмигнув,  самый красивый из мальчишек,  и
они все вышли из ее комнаты, блестя глазами и перешептываясь.
     Неизменным  было здесь  лишь наступление утра, когда раздавался треск в
приемнике и вслед за ним голос муэдзина призывал верующих к молитве.
     Вторую  ночь  Чарли  провела  на  верхнем  этаже  сверкающего  стеклами
многоквартирного   дома.   Перед  ее  окном   высился  черный  фасад  нового
международного банка.  За  ним  -  пустынный пляж  с заброшенными кабинками,
словно на  курорте в межсезонье. Одинокий  купальщик выглядел  здесь так  же
дико,  как если  бы кто-то вздумал  плавать в пруду Серпентайн  в Рождество.
Однако  наиболее  дико   выглядели  здесь  занавеси.  Вечером,  когда  парни
задернули их, Чарли не заметила ничего особенного. Когда же  наступила заря,
Чарли  увидела змеистый след дырочек от пуль на стекле. Это было в тот день,
когда она приготовила ребятам  омлет  на завтрак,  а  потом учила  их игре в
джинрамми на спички.
     Третью  ночь  она  спала   над  подобием  военного  штаба.   Окна  были
зарешечены, на лестнице - следы от снарядов.  На  плакатах дети  размахивали
автоматами  или букетами  цветов. На  каждой площадке стояли,  прислонясь  к
стене, черноглазые вооруженные люди, а вся бесшабашная  атмосфера напоминала
лагерь Иностранного легиона.
     - Наш Капитан скоро  примет  тебя, - время от времени мягко заверял  ее
Данни. - Он готовится к встрече. Это великий человек.
     Она  уже  стала понимать, что когда  араб улыбается,  значит, предстоит
отсрочка. Желая  чем-то занять ее мысли, Данни стал рассказывать  про своего
отца.  Проведя двадцать  лет  в лагерях,  старик, видимо, слегка тронулся от
отчаяния.  И  вот  как-то утром,  еще  до  восхода солнца,  он  сложил  свои
немногочисленные  пожитки в  мешок  и,  ни  слова  не  сказав  своей  семье,
отправился через  заграждения, устроенные сионистами, лично  требовать назад
свою ферму. Данни и его братья выскочили следом за стариком, но лишь увидели
вдали  его маленькую согбенную фигурку  - он шел по долине  дальше и дальше,
пока не подорвался на мине.
     За  эти четыре дня - о чудо!  - Чарли все  больше и больше влюблялась в
них. Ей нравились их застенчивость, их неиспорченность, дисциплинированность
и власть над ней.  Она любила в них и своих тюремщиков,  и своих друзей. Тем
не менее  они  так и  не  вернули ей  паспорт  и,  если  она  слишком близко
подходила  к  их  автоматам,  отступали,  глядя  на  нее  недобрым,  твердым
взглядом.
     - Поехали, пожалуйста, - сказал Данни, тихонько постучав к  ней в дверь
и разбудив ее. - Наш Капитан готов с тобой встретиться.
     Было три часа утра и еще темно.
     Потом ей казалось,  что она сменила двадцать машин, но вполне возможно,
что их было  только пять -  до  того  все происходило  быстро  и так страшно
петляли по городу эти машины песочного цвета с антеннами впереди и сзади и с
охранниками, которые не произносили ни слова. Первая машина ждала у дома, но
во дворе, где  Чарли прежде  не бывала. Только когда они  выехали со двора и
уже мчались  по улице, она  поняла, что рассталась с ребятами. В конце улицы
шофер,  видимо, увидел  нечто такое, что ему  не понравилось,  ибо он сделал
резкий  разворот,  так что  автомобиль чуть  не  перевернулся, и,  когда они
мчались назад,  Чарли  услышала позади  треск и крик  - тяжелая  рука  низко
пригнула ей голову: стреляли, видимо, в них.
     Они промчались через перекресток на  красный свет и чуть не врезались в
грузовик,  въехали  на правый  тротуар и оттуда, развернувшись,  влетели  на
автостоянку,  находившуюся  напротив,  над  пустующим  пляжем.  Чарли  снова
увидела над морем любимый Иосифом  серп месяца,  и на секунду ей показалось,
что она едет в Дельфы. Они затормозили рядом с большим "Фиатом" и чуть не по
воздуху перебросили туда  Чарли - и вот она  уже снова  мчалась  куда-то  по
ухабистой
     дороге  с  изрешеченными домами  по  бокам - собственность  двух  новых
охранников.
     Внезапно  машина остановилась на пустынном  проселке;  Чарли пересела в
третью машину -  на сей раз это был "Лендровер", без окон. Шел дождь. До сих
пор она этого не замечала, но сейчас, пересаживаясь в "Лендровер",  промокла
до костей и  увидела  белесую вспышку  молнии в  горах.  А  может быть,  это
разорвался снаряд.
     Они ехали  вверх  по крутой, извилистой  дороге. Сквозь  заднее  стекло
"Лендровера"  Чарли  видела,  как  убегает вниз  долина, а  сквозь  ветровое
стекло, в  просвете  между головами охранника и  шофера,  видела, как пляшет
дождь, отскакивая  от асфальта косяками пескарей. Впереди шла  машина, и  по
тому, как "Лендровер" ехал  за ней, Чарли  поняла, что  это их машина; сзади
тоже  шла машина,  и, судя по тому, что это ничуть  не  волновало сидевших в
"Лендровере",  эта  машина  была не чужой.  Затем Чарли  пересадили в другую
машину, потом еще в одну - теперь они подъезжали к чему-то вроде заброшенной
школы,  но на этот  раз шофер выключил  мотор, и  они  с  охранником сидели,
выставив  автоматы  в окна, дожидаясь,  не поднимется ли за ними в  гору еще
кто-нибудь.  На  дорогах  стояли  дозоры, и  одни  их  останавливали, другие
пропускали, и они ехали дальше, лишь лениво взмахнув рукой. Было одно место,
где их  остановили, и охранник,  сидевший впереди, опустил стекло и выдал из
автомата очередь в  темноту - ответом  было лишь  испуганное  блеяние  овец.
Наконец они в последний раз нырнули в темноту меж  двойного ряда  нацеленных
на них фар, но к тому времени ничто уже не способно было испугать Чарли: она
находилась в состоянии, близком к шоку, и ей было на все наплевать.
     Машина остановилась  перед старой виллой, где  на крыше  вырисовывались
силуэты  часовых  с  автоматами  - совсем  как в  русском кино.  Воздух  был
холодный и свежий,  насыщенный  ароматами,  как бывает  после  дождя; пахло,
точно в Греции,  - кипарисами, и медом, и всеми дикими  цветами  на свете. В
небе клубились  грозовые,  дымные облака; внизу  простиралась  долина, уходя
вдаль квадратами огней. Чарли  провели на крыльцо, и она  вошла в  холл,