к  дорогу, потом направо, и машина заскакала по колеям. По обе
стороны дороги лежали поваленные деревья, точно солдаты из документального
     фильма,  замерзшие  в  русских снегах.  Вдали  Чарли  стала  постепенно
различать очертания старого  дома  с  высокими  трубами,  и на  секунду  это
напомнило  ей  дом в Афинах. Саул  остановил машину, дважды мигнул фарами. В
ответ - по-видимому, из  глубины дома - мигнул ручной фонарик. Саул  смотрел
на свои часы, тихо отсчитывая секунды.
     -  Девять... десять...  вот сейчас будет,  - сказал он, и  вдали  снова
мигнул свет. Тогда он перегнулся через Чарли и открыл ей дверцу.
     Взяв  чемодан, она обнаружила в снегу тропинку  и  пошла к дому  - лишь
белый снег да полосы лунного света, проникавшего сквозь деревья, освещали ей
путь.  Подойдя  ближе  к  дому, она увидела старинную башню, но без часов, и
замерзший пруд  с  цоколем для статуи, но без статуи. Под деревянным навесом
блеснул мотоцикл.
     Внезапно она услышала знакомый голос, сдержанно окликнувший ее:
     -  Имогена,  осторожно! С  крыши  может обвалиться кусок и  убить  тебя
насмерть. Имогена... о господи, как же это глупо - Чарли!
     Сильное,  крепкое  тело  возникло в  темноте  крыльца,  дружеские  руки
обхватили   ее,   -   правда,  объятию  слегка  мешали   ручной   фонарик  и
пистолет-автомат.
     В порыве дурацкой благодарности Чарли расцеловала Хельгу.
     - Хельга... Господи... это ты... вот здорово!
     Светя  фонариком,  Хельга  повела ее  по выложенному  мрамором  полу, в
котором не хватало уже половины плит, затем осторожно вверх, по покосившейся
деревянной  лестнице без перил. Дом умирал, но кто-то торопил его смерть. На
влажных стенах были намалеваны красной краской  растекавшиеся лозунги; ручки
у дверей и штепсели были отвинчены. К Чарли вернулось  чувство враждебности,
и она попыталась выдернуть у Хельги руку,  но Хельга  крепко держала ее. Они
прошли по анфиладе  пустых  комнат, в каждой из которых можно было бы давать
банкет.  В  первой  комнате  стояла  развороченная  изразцовая печь, набитая
газетами. Во второй - ручной печатный станок, покрытый толстым слоем пыли, а
на полу  -  пожелтевшие листовки  вчерашних  революций.  Они  вошли в третью
комнату, и Хельга нацелила свой фонарик на груду папок и бумаг в нише.
     - Знаешь, что мы тут делаем, Имогена,  я и моя подруга? - спросила она,
неожиданно повысив голос. -  Подруга у меня фантастическая. Зовут ее Верона,
и ее отец  был  законченный нацист.  Помещик, промышленник - словом,  все на
свете. -  Она  на  секунду  выпустила  руку Чарли и  тут  же снова сжала  ей
запястье. -  Он умер, так что теперь мы в отместку распродаем все. Деревья -
лесоповалыцикам. Землю - землеразрушителям. Статуи  и мебель -  на  блошиный
рынок. Скажем,  что-то  стоит  пять тысяч -  мы  продаем за пятерку. Вот тут
стоял письменный стол ее отца. Мы  его изрубили своими руками и сожгли.  Как
символ. Это же был штаб его фашистской  кампании - здесь он подписывал чеки,
задумывал  все свои репрессивные акции.  Вот  мы и сожгли  этот стол. Теперь
Верона свободна.  Она бедна, она свободна, она  -  вместе  с народом. Ну  не
фантастичная девчонка? Тебе, пожалуй, следовало бы так же поступить.
     Узкая  винтовая лестница  для  слуг  вела  наверх. Хельга  молча  стала
подниматься по  ней. Сверху  слышалась  народная  музыка и  доносился дымный
запах горящего парафина. Они достигли площадки, прошли мимо рада  спален для
слуг  и  остановились у последней двери.  Под ней виднелась  полоска  света.
Хельга  постучала  и что-то тихо  произнесла  по-немецки. Ключ  повернулся в
замке, и дверь отворилась. Хельга вошла первой и поманила Чарли.
     - Имогена,  это  товарищ Верона.  - В голосе ее  послышались  приказные
нотки: - Веро!
     Толстая растрепанная девчонка не сразу подошла к гостям. Поверх широких
черных брюк на ней был передник, волосы подстрижены под мальчика. На толстом
боку болтался пистолет-автомат  в  кобуре.  Верона вытерла руку о передник и
обменялась с пришедшими буржуазным рукопожатием.
     - Всего год  тому назад Веро была такая же  фашистка,  как и ее отец, -
заметила Хельга авторитетным тоном. - Одновременно раба и фашистка. А сейчас
она боец. Да, Веро?
     Отпущенная  с  миром Верона  заперла дверь на  ключ  и вернулась в свой
угол,  где она что-то готовила на переносной  плитке. "Интересно, - подумала
Чарли, -  мечтает ли она втайне о тех временах, когда стол  ее отца был  еще
цел?"
     - Иди-ка сюда.  Посмотри, кто тут, - сказала Хельга и  потащила Чарли в
другой конец помещения.
     Чарли быстро огляделась. Она была на большом чердаке - в точности таком
же, как  тот, где  она бессчетное  множество раз играла, когда  приезжала на
каникулы  в Девон. Керосиновая  лампа, свисавшая со стропила, слабо освещала
помещение.  Слуховое  окно было  забито  толстой бархатной  портьерой.  Ярко
раскрашенный конь-качалка стоял у одной стены, рядом с ним -  классная доска
на подставке. На ней был нарисован план улицы; цветные стрелки указывали  на
большое  квадратное здание  в центре. На  старом столе для пинг-понга лежали
остатки салями, черный хлеб, сыр. У огня сохла мужская и женская одежда. Они
подошли к деревянной лесенке  из нескольких ступенек,  и Хельга повела Чарли
наверх.  На  нарах  лежали два  дорогих водяных матраса.  На  одном  из  них
развалился  молодой парень,  голый до  пояса и  ниже, -  тот  самый  смуглый
итальянец,  который в  воскресное  утро  в  Сити  держал Чарли на  мушке. Он
набросил на ноги рваное одеяло, а на одеяле Чарли увидела части разобранного
"вальтера",  которые он  чистил.  У  его локтя стоял  приемник  - передавали
Брамса.
     - Это наш энергичный Марио, - не без иронии и в то же время с гордостью
объявила Хельга, ткнув его носком ботинка  ниже живота. - Знаешь, Марио,  ты
стал  совсем  бесстыжим. Ну-ка прикройся  немедленно и приветствуй гостью. Я
приказываю!
     Но Марио в ответ лишь откатился к противоположному краю матраса, как бы
приглашая присоединиться к нему тех, кто пожелает.
     -  Как там  товарищ Тайех,  Чарли? -  спросил  он.  - Расскажи нам, что
нового в семействе.
     Раздался телефонный звонок - точно  крик в  церкви;  он  показался  тем
более тревожным,  что Чарли не ожидала увидеть здесь телефон. Желая  поднять
ей настроение, Хельга
     предложила  было выпить за здоровье  Чарли  и  пустилась  в  витиеватые
восхваления  ее достоинств. Она поставила бутылку  и стаканы  на  доску  для
хлеба и  только собралась нести  их в другой  конец  помещения, как зазвонил
телефон. Услышав  звонок,  она застыла,  затем медленно  опустила доску  для
хлеба  на  стол для пинг-понга.  Россино  выключил  радио.  Телефон стоял на
столике маркетри, который Верона с Хельгой  не успели еще сжечь; телефон был
старый, из тех, что висят на стене,  с наушником и трубкой  отдельно. Хельга
стояла возле него,  но  наушника не брала. Чарли  насчитала восемь  звонков,
после  чего  звонить  перестали.  А Хельга продолжала стоять  и  смотреть на
аппарат.  Россино, совсем  голый, прошагал через  комнату и  снял с  веревки
рубашку.
     - Он  же  говорил,  что  позвонит  завтра,  - возмутился  он, натягивая
рубашку через голову. - Чего это его вдруг прорвало?
     - Тихо, - прикрикнула на него Хельга.
     Верона  продолжала помешивать свое варево, но куда медленнее  прежнего,
словно  быстрое  движение было опасно.  Она принадлежала к числу удивительно
неуклюжих женщин.
     Аппарат зазвонил снова; после второго звонка Хельга сняла наушник и тут
же снова повесила его на рычаг. Когда же телефон зазвонил опять, она коротко
откликнулась:  "Да", затем  минуты две  слушала без кивка или  улыбки, после
чего положила наушник на место.
     - Минкели  изменили свои планы, - объявила  она. - Они сегодня ночуют в
Тюбингене, где  у  них  друзья среди  преподавателей.  У них  четыре больших
чемодана,  много мелких вещей и  <I>чемоданчик.  -</I>  Зная,  когда  и  как  можно
произвести эффект,  Хельга  взяла  с  умывальника  Вероны  мокрую  тряпку  и
протерла доску. - Чемоданчик черный, с несложными замками. Место лекции тоже
изменено.  Полиция  ничего  не  подозревает, но  нервничает.  Принимают  так
называемые "разумные" меры.
     - А как насчет легавых? - спросил Россино.
     - Полиция хочет  усилить охрану, но Минкель категорически отказывается.
Он же как-никак человек принципиальный. Раз он собирается разглагольствовать
насчет права и порядка, не может же он, как он заявил, появиться в окружении
тайных агентов.  Но для Имогены ничего не  меняется. Приказ остается в силе.
Это ее первая акция. Она станет настоящей звездой. Разве не так, Чарли?
     Внезапно Чарли  обнаружила, что все  смотрят  на нее:  Верона -  тупым,
бессмысленным  взглядом, Россино  -  оценивающе  и с  усмешкой,  а Хельга  -
открыто  и прямо, взглядом,  в котором,  как всегда, отсутствовала даже тень
сомнения в своей правоте.
     Она лежала на спине, подложив под голову вместо подушки локоть. Спальня
ее  была не галереей в церкви, а чердаком без света и занавесок. Постелью ей
служил  старый волосяной матрас  и  пожелтевшее  одеяло,  от которого  пахло
камфорой. Рядом  сидела  Хельга и  сильной  рукой гладила Чарли по  крашеным
волосам. В высокое  окно светила луна, снег заглушал все звуки. Здесь только
сказки писать.  А  любимый пусть включит электрический  камин и  займется со
мной любовью при его красном свете. Она - в бревенчатой  хижине, и ничто  не
грозит ей, кроме завтрашнего дня.
     - В чем дело, Чарли? Открой глаза. Ты что, больше не любишь меня?
     Чарли  открыла глаза  и уставилась в пустоту, ничего не видя и ни о чем
не думая.
     - Все еще мечтаешь о своем маленьком  палестинце? Тебя тревожит то, чем
мы тут занимаемся? Хочешь бросить все к черту и удрать, пока еще есть время?
     - Я устала.
     -  Почему же ты  не идешь спать с нами? Пошалим  немножко. Потом  можно
будет  и поспать.  Марио  - отличный любовник. - И,  нагнувшись  над  Чарли,
Хельга поцеловала ее в щеку. - Ты хочешь, чтобы Марио был только с тобой? Ты
стесняешься? Я даже это тебе позволю.
     Она снова ее поцеловала.  Но Чарли лежала безразличная и холодная, тело
ее было как из чугуна.
     - Ну,  может, завтра ночью ты будешь поласковее. Учти: Халиль не терпит
отказов. Он ждет не дождется тебя.  И уже про тебя спрашивал. Знаешь, что он
сказал одному нашему
     другу? "Без женщин  я совсем огрубею и не смогу  выполнить своей задачи
как  солдат. Хорошим солдатом может  быть лишь  тот,  кому  не  чуждо  ничто
человеческое". Так что можешь себе представить,  какой это великий  человек.
Ты любила Мишеля, поэтому  Халиль будет  любить  тебя. Тут нет вопроса.  Вот
так-то.
     И,  поцеловав  ее  долгим  поцелуем, Хельга  вышла  из комнаты, а Чарли
продолжала  лежать  на  спине, широко раскрыв  глаза,  глядя,  как  медленно
светлеет  ночь за окном. Она слышала,  как взвыла  и, сжав зубы, просительно
всхлипнула  женщина,  как прикрикнул мужчина.  Хельга с Марио двигали вперед
революцию без ее помощи.
     <I>"Выполняй все,  что  бы они  ни  велели, -</I> говорил Иосиф. - <I>Если скажут
"убей" - убивай. За это будем отвечать мы, а не ты".</I>
     "А ты где в это время будешь?"
     <I>"Близко".</I>
     Близко к краю света.
     В  сумке у Чарли лежал ручной фонарик с Микки-Маусом - вещичка, которой
она  играла под  одеялом в  пансионе.  Она достала  фонарик  вместе с пачкой
"Мальборо",  которую передала  ей Рахиль. Там оставалось три сигареты, и она
вложила их обратно. Осторожно, как  учил Иосиф, она сняла обертку, разорвала
пачку и разложила картон на  столике внутренней  стороной кверху. Послюнявив
палец,  она осторожно  стала водить  мокрым пальцем  по картону.  Показались
буквы -  коричневые,  словно  написанные тоненькой шариковой  ручкой.  Чарли
прочла  то,  что  там было  написано, просунула смятую пачку  в  щель  между
досками пола, и та исчезла.
     <I>"Мужайся. Мы с тобой".</I> Целая молитва на булавочной головке.
     Их оперативный штаб  во Фрейбурге  находился в  спешно снятом помещении
первого  этажа,  на  деловой  улице; прикрытием  им  служила  инвестиционная
компания  Вальтера и  Фроша,  одна  из тех  организаций,  которые  постоянно
находились в списках секретариата Гаврона.  Их оборудование  более или менее
походило на то, каким пользуются деловые люди; кроме того, в их распоряжении
благодаря Алексису  было три обычных  телефона,  причем один  из  них прямым
проводом соединял Алексиса  с Курцем. Было раннее утро после хлопотной ночи,
проведенной  в  слежке  за  передвижениями Чарли и ее поселением,  а затем в
жарких спорах между Литваком  и  его западногерманским коллегой о разделении
обязанностей,  так  как  Литвак  теперь спорил  со  всеми.  Курц  и  Алексис
держались в стороне от свар  между подчиненными. В широком смысле соглашение
продолжало действовать, и Курц пока не был заинтересован его рвать. Алексису
и  его  людям  причитается  похвала,  а  Литваку   и  его  людям  -  чувство
удовлетворения.
     Что  же до  Гади Беккера,  то  он наконец  снова  попал  на  передовую.
Близость  активных  действий  придала  всем  его движениям  решительность  и
быстроту. Самокопание, которому он предавался в Иерусалиме, ушло; угнетавшее
его безделье окончилось.  Пока Курц дремал под армейским  одеялом, а Литвак,
взвинченный, изможденный, то бродил по комнате, то коротко что-то говорил по
одному  или другому  из  телефонов, непонятно  зачем  накаляя  себя, Беккер,
словно часовой,  стоял у большого венецианского окна со ставнями и терпеливо
смотрел вверх, на снеговые горы, высившиеся по другую сторону оливковой реки
Драйзам. Дело в том, что Фрейбург, как и Зальцбург, окружен горами, и каждая
улица ведет вверх, к собственному Иерусалиму.
     - Она запаниковала, - вдруг объявил Литвак, обращаясь к спине Беккера.
     Беккер обернулся и недоуменно взглянул на него.
     -  Она  переметнулась  к  ним,  -  не  отступал  Литвак.  В голосе  его
прорывались хриплые нотки.
     Беккер снова повернулся к окну.
     -  Какая-то частица  ее переметнулась, а  какая-то  осталась  с нами, -
сказал он. - Именно это мы от нее и требовали.
     - Да  она  же  переметнулась!  -  повторил  Литвак,  подхлестывая  себя
собственной провокацией. - Такое бывало с агентами. Вот и тут это произошло.
Я  видел  ее  в  аэропорту,  а  ты  не  видел.  Говорю  тебе: она  похожа на
привидение!
     -  Если  она похожа  на привидение,  значит, она  хочет  быть  на  него
похожей, - сказал Беккер,  не позволяя себе утратить хладнокровие.  - Она же
актриса. Она сдюжит, не волнуйся.
     - Ну а что ею движет? Она ведь не еврейка. Она вообще никто. Она с ними
заодно. Забудем о ней! - Услышав, что
     Курц зашевелился под одеялом,  Литвак повысил голос, чтобы и он слышал.
-  А если она  по-прежнему с нами, то  почему  она  дала Рахиль в  аэропорту
пустую пачку из-под сигарет, ну-ка скажи? Несколько  недель проторчала среди
этого сброда и, когда вынырнула  оттуда, ни строчки не написала  нам. Что же
это за лояльный агент?
     Беккер, казалось, искал ответ в далеких горах.
     - Возможно, ей нечего было сказать, - заметил он. - Она голосует за нас
действиями. Не словами.
     Со   своего  тощего  жесткого  ложа   Курц  сонным  голосом   попытался
утихомирить Литвака:
     - Германия  плохо на тебя действует,  Шимон. Расслабься. Какая разница,
на чьей она стороне, если она продолжает показывать нам дорогу?
     Но   слова   Курца   произвели   обратный   эффект.   В  том  состоянии
самоистязания, в каком находился Литвак, ему  показалось,  что за его спиной
состоялся какой-то сговор, и он разъярился еще больше.
     -  А  если она сломается и придет к ним с покаянием? Если она расскажет
им всю историю, начиная с Миконоса и  по сей день? Она все равно  будет  нам
показывать дорогу?
     Казалось,  он  упорно  лез  на  рожон  и  ничто не  способно  было  его
удовлетворить.
     Приподнявшись на локте, Курц взял более резкий тон.
     - Так что же мы должны  делать, Шимон? Ну, предложи решение. Представим
себе,  что она переметнулась. Представим себе, что она завалила всю операцию
- от и до. Ты что, хочешь, чтобы я позвонил Мише Гаврону и сказал, что у нас
- все?
     Беккер  как  стоял  у окна, так  и продолжал стоять,  только  сейчас он
повернулся  и  задумчиво смотрел  через всю  комнату  на Литвака. А  Литвак,
взглянув  на одного, потом  на другого, вскинул вверх руки - жест достаточно
странный при том, что двое его собеседников стояли совсем неподвижно.
     -  Да ведь  этот Халиль - он же где-то тут!  - воскликнул  Литвак. -  В
отеле. На  квартире. В ночлежке. Безусловно, тут.  Запечатай город. Перекрой
дороги, вокзалы. Автобусы. Вели
     Алексису устроить окружение. Обыщем каждый дом, пока не найдем его!
     -  Шимон, -  попробовал по-доброму  подшутить над  ним Курц, - Оренбург
ведь не Западный берег Иордана.
     Но Беккер, наконец заинтересовавшись  разговором, казалось, не хотел на
этом ставить точку.
     - А когда мы его найдем? - спросил он, словно никак не мог постичь план
Литвака. - Что будем делать тогда, Шимон?
     - Раз найдем, значит, найдем! И убьем. Операция будет закончена!
     -  А   кто  убьет  Чарли?  -  спросил  Беккер  все  тем  же  спокойным,
рассудительным тоном. - Мы или они?
     Литвак  вдруг  вскипел, не  в  силах  дольше сдерживаться.  Сказывалось
напряжение прошедшей ночи и предстоявшего  дня, и весь клубок неудач  - и  с
женщинами,  и с мужчинами -  вдруг всплыл  на поверхность его души. Лицо его
покраснело,  глаза  засверкали,  тощая рука  выбросилась  вперед,  точно  он
обвинял Беккера.
     - Она проститутка, и коммунистка, и арабская подстилка! -  выкрикнул он
так громко, что наверняка было слышно за стеной. - Да кому она нужна?
     Если  Литвак ожидал,  что  Беккер  устроит из-за  этого  потасовку,  он
просчитался, ибо Беккер лишь  спокойно кивнул, как бы  говоря: вот  Литвак и
подтвердил его  предположения, показал, каков он есть. Курц отбросил одеяло.
Он сидел на раскладушке в трусах, свесив голову, и потирал кончиками пальцев
свои короткие седые волосы.
     -  Пойди  прими ванну,  Шимон, - спокойно приказал он. -  Прими  ванну,
хорошенько отдохни, выпей кофе. Вернешься  сюда  около полудня. Не раньше. -
Зазвонил телефон. - Не отвечай, - добавил он и сам поднял трубку, в то время
как Литвак молча, в страхе за себя, наблюдал за ним с порога.  - Он занят, -
сказал Курц по-немецки. - Да, это Хельмут, а кто говорит?
     Он  сказал  "да",  потом снова "да", потом "отлично". И повесил трубку.
Затем улыбнулся своей невеселой улыбкой без
     возраста. Сначала Литваку, чтобы  успокоить его, затем Беккеру,  потому
что в эту минуту их разногласия не имели значения.
     - Чарли приехала в отель Минкелей пять минут тому назад, - сказал он. -
С ней  Россино. Они сейчас мило  завтракают задолго  до положенного часа, но
именно в это время любит завтракать наша приятельница.
     - А браслет? - спросил Беккер. Курцу это особенно понравилось.
     -  На  правой руке, - гордо  произнес он.  - Ей есть что нам  сообщить.
Отличная девчонка, Гади, я тебя поздравляю.
     * * *
     Отель  был  построен  в  шестидесятые  годы,  когда владельцы  подобных
заведений  еще  считали,  что  в  гостиницах  должны  быть  большие холлы  с
подсвеченными фонтанами  и  витринами, рекламирующими золотые  часы. Широкая
двойная лестница вела  на мезонин, и с того  места,  где за столиком  сидели
Чарли и Россино, видны были и  входная дверь, и портье. На Россино был синий
деловой костюм,  на  Чарли -  форма  старшей  в южноафриканском  лагере  для
девушек с подвеской в виде деревянного младенца Христа, которого ей подарили
в тренировочном  лагере.  У нее резало глаза от очков, которые  Тайех  велел
сделать  ей  с  настоящими диоптрическими  стеклами.  Они  съели  яичницу  с
беконом, так как Чарли была  голодна, и теперь пили свежесваренный  кофе,  а
Россино  читал "Штутгартер  цайтунг"  и  время  от  времени развлекал  Чарли
забавными  новостями. Они рано приехали в город,  и она изрядно  замерзла на
заднем  сиденье  мотоцикла.  Машину  они оставили у  станции,  где  Россино,
выяснив  то, что требовалось, взял такси  до отеля. За  час, что они пробыли
тут, Чарли видела, как прибыл с полицейским кортежем католический епископ, а
затем делегация из Западной Африки в  национальных костюмах. Она видела, как
подъехал автобус с  американцами и  отъехал  автобус с японцами;  она  знала
наизусть всю  процедуру  регистрации,  вплоть  до имени рассыльного, который
хватает чемоданы у  приезжих,  лишь  только они  проходят сквозь  раздвижные
двери, укладывает их на
     свою тележку и стоит на  расстоянии  ярда от гостей,  пока те заполняют
регистрационные бланки.
     -  Его  святейшество  папа намеревается совершить  турне  по фашистским
странам  Южной   Америки,  -  объявил  Россино  из-за  газеты,  когда  Чарли
поднялась.  -  Может,  на  этот  раз они  все-таки  прикончат его.  Ты куда,
Имогена?
     - Писать.
     - Что, нервничаешь?
     В  дамской  уборной  над  умывальниками  горели  розовые  светильники и
звучала  тихая музыка,  заглушая урчание вентиляторов. Рахиль  красила веки.
Еще две какие-то женщины  мыли  руки. Дверь в одну из кабинок  была закрыта.
Проходя мимо Рахили, Чарли сунула ей  в  руку наспех нацарапанное  послание.
Затем привела себя в порядок и вернулась к столику.
     -  Пошли отсюда, - сказала  она,  словно, облегчившись,  изменила  свое
намерение. - Это же все нелепо.
     Россино раскурил толстую голландскую сигару и выдохнул дым ей в лицо.
     Подкатил чей-то казенный "Мерседес", и из него вывалилась группа мужчин
в  темных  костюмах  с  именными  значками на лацканах. Россино  непристойно
пошутил  было на их счет,  но  тут  к ним подошел посыльный  и  позвал его к
телефону. Синьора Верди, оставившего свое имя и пять марок у портье, просили
пройти  в кабину No  3. Чарли продолжала потягивать  кофе, чувствуя,  как  в
груди растекается тепло.  Рахиль  расположилась  с  каким-то  приятелем  под
алюминиевой пальмой  и читала  "Космополитен". Еще человек  двадцать  сидели
вокруг, но Чарли узнала только Рахиль. Вернулся Россино.
     - Минкели  прибыли на вокзал  две минуты назад. Схватили  такси - синий
"Пежо". С минуты на минуту должны быть здесь.
     Он попросил счет и расплатился, затем снова взялся за газету.
     "Я буду делать все только раз, - дала Чарли себе слово, лежа в ожидании
утра. - Единственный и  последний раз". Она повторила это про себя.  "Если я
сижу сейчас тут, то никогда  больше я сидеть тут не буду.  Когда  я  спущусь
вниз,
     больше я уже никогда сюда не поднимусь. Когда я выйду из  отеля, больше
я туда уже не вернусь".
     - Почему  бы  нам не  пристрелить  подлеца,  и дело с концом? - шепнула
Чарли,  снова взглянув в направлении  входной  двери  и чувствуя,  как в ней
нарастают страх и ненависть.
     - Потому что мы хотим еще пожить, чтобы пристрелить побольше мерзавцев,
-  терпеливо пояснил  Россино  и  перевернул страницу.  - Команда "Манчестер
юнайтед" снова проиграла, - с довольным видом добавил  он. - Бедная старушка
империя.
     - Пошли, - сказала Чарли.
     По другую сторону  стеклянных дверей остановилось такси - синий "Пежо".
Из него вылезла  седая женщина.  За ней  последовал высокий,  благообразного
вида мужчина, двигавшийся медленно и степенно.
     - Следи  за  мелочью, я  буду следить  за большими  вещами, - сказал ей
Россино, раскуривая сигару.
     Шофер  пошел  открывать  багажник,  за  ним  стоял  со  своей  тележкой
посыльный Франц.  Сначала выгрузили  два  одинаковых коричневых чемодана, не
новых и  не  старых. Для верности они были  перехвачены посредине  ремнем. С
ручек свисали красные  бирки. Затем старый кожаный чемодан,  гораздо больших
размеров, чем первые, с двумя колесиками на одном углу. Вслед за  ним -  еще
один чемодан.
     Россино тихо ругнулся по-итальянски.
     - Да сколько же они собираются тут пробыть? - возмутился он.
     Мелкие вещи лежали  на переднем сиденье. Заперев  багажник, шофер начал
доставать их, но все  они на тележку Франца поместиться не могли. Старенькая
сумка из кусочков кожи и два зонта - его и ее. Бумажная сумка с изображением
черной кошки. Две большие  коробки в цветной  бумаге - по всей  вероятности,
рождественские  подарки.  Наконец  Чарли  увидела  его  -  вот   он,  черный
чемоданчик.  Твердые крышки, стальная  окантовка, кожаная бирка с  фамилией.
"Молодчина Хельга, - подумала Чарли. - Все подметила". Минкель расплатился с
таксистом. Подобно одному приятелю Чарли, мелкие монеты он держал в кошельке
и,  прежде чем  расстаться  с незнакомыми деньгами, высыпал  их  на  ладонь.
Госпожа Минкель взяла чемоданчик.
     - А черт, - сказала Чарли.
     - Подожди, - сказал Россино.
     Нагруженный  пакетами, Минкель прошел вслед  за женой сквозь стеклянные
двери.
     - Вот  сейчас ты говоришь мне, что вроде узнаешь его, - спокойно сказал
Россино. - А я тебе говорю - почему бы тебе не спуститься и не посмотреть на
него поближе? Ты не решаешься: ты  же застенчивая маленькая  девственница. -
Россино придерживал ее  за рукав. -  Только  не напирай. Если  не получится,
есть уйма других путей. Сдвинь брови. Поправь очки. <I>Пошла!</I>
     Минкель подходил к портье какими-то маленькими дурацкими шажками, точно
никогда в жизни не останавливался в гостиницах. Жена шла рядом с ним,  держа
чемоданчик.  Обязанности   портье  выполняла  всего  одна  женщина,   и  она
занималась сейчас двумя другими гостями. Минкель ждал и смущенно озирался. А
на его жену отель особого впечатления не произвел. На другом конце холла, за
перегородкой из матового стекла, хорошо одетые немцы собирались для чего-то.
Госпожа Минкель неодобрительно оглядела гостей и  пробормотала что-то  мужу.
Портье освободилась,  и Минкель взял  из  рук жены  чемоданчик -  вещь  была
передана из рук в руки без единого звука. Портье - блондинка в черном платье
- провела красными наманикюренными ногтями по списку и дала Минкелю карточку
для  заполнения.  Чарли,  спускаясь, чувствовала  пятками каждую  ступеньку,
вспотевшая  рука  прилипала  к  перилам,  Минкель  расплывался  за  толстыми
стеклами  ее  очков  мутным  пятном. Пол  приподнялся  ей навстречу,  и  она
нерешительно  двинулась  к  стойке  портье. Минкель, согнувшись над стойкой,
заполнял  карточку.  Он  положил  рядом с собой свой  израильский  паспорт и
списывал с него номер.  Чемоданчик  стоял на полу, у его левой ноги; госпожа
Минкель отошла в  сторону. Став справа от Минкеля, Чарли заглянула ему через
плечо.  Госпожа Минкель подошла  слева и недоуменно уставилась на Чарли. Она
подтолкнула мужа. Заметив наконец, что его внимательно
     изучают,  Минкель медленно поднял свою почтенную голову  и повернулся к
Чарли. Она прочистила горло, изображая застенчивость, что ей было нетрудно.
     - Профессор Минкель? - спросила она.
     У него  были  серые неспокойные  глаза, и  он, казалось, был смущен еще
больше, чем Чарли. А у нее было такое впечатление, точно предстояло играть с
плохим актером.
     -  Да,  я  профессор  Минкель, -  сказал он, словно сам не  был  в этом
уверен. - Да. Это я. А в чем дело?
     То,  что он так  плохо  выполнял  свою  роль,  придало Чарли  силы. Она
сделала глубокий вздох.
     -  Профессор, меня зовут Имогена Бааструп из Йоханнесбурга, я  окончила
Витватерсрандский университет по социальным  наукам, - одним духом  выложила
она.   Акцент   у  нее  был  не   столько  южноафриканский,  сколько  слегка
австралийский; говорила  она  слащаво,  но  держалась решительно. - Я  имела
счастье  слушать  в  прошлом  году  вашу  лекцию о  правах  нацменьшинств  в
обществах  определенной  расовой окраски.  Это  была прекрасная лекция. Она,
собственно, изменила  всю мою жизнь. Я собиралась вам об  этом написать,  но
все как-то не получалось. Вы не разрешите мне пожать вам руку?
     Ей  пришлось чуть ли не силой взять его  руку. Он растерянно смотрел на
жену,  но она лучше владела собой и, по крайней мере, хоть улыбнулась Чарли.
Следуя примеру жены, улыбнулся  и Минкель, но слабо. Если Чарли вспотела, то
уж о Минкеле и говорить нечего: Чарли точно сунула руку в горшок с маслом.
     - Вы долго тут пробудете, профессор? Зачем вы  приехали? Неужели будете
читать лекции?
     А тем временем Россино, стоя вне поля их зрения, спрашивал по-английски
у портье, не приехал ли господин Боккаччио из Милана.
     Госпожа Минкель снова пришла на выручку супругу.
     - Мой муж совершает турне по Европе, - пояснила  она.  - Мы в  общем-то
отдыхаем, будем  навещать  друзей,  иногда  он  будет выступать с  лекциями.
Словом, мы намерены приятно провести время.
     Минкель продолжил разговор, выдавив наконец из себя:
     - А что вас привело во Фрейбург...  мисс Бааструп? -  У него был  такой
сильный немецкий акцент, какой Чарли слышала разве что на сцене.
     - О,  я  просто  хочу посмотреть  немножко  мир, прежде чем решить, что
делать в жизни дальше, - сказала Чарли.
     "Вызволи же  меня  отсюда.  Господи,  вызволи".  А тем временем  портье
ответила,   что,   к   сожалению,   номера  для   господина   Боккаччио   не
зарезервировано, отель  же,  увы,  переполнен, и протянула  госпоже  Минкель
ключ. Чарли снова принялась  благодарить профессора за  удивительно глубокую
лекцию, а Минкель благодарил ее за добрые слова. Россино поблагодарил портье
и быстро направился к главному входу - чемоданчик Минкеля  был ловко спрятан
у него под наброшенным на руку элегантным черным плащом. Еще раз излившись в
благодарностях  и  извинениях,  Чарли  проследовала  за  ним,  стараясь   не
выказывать  спешки.  Подойдя  к  дверям,  она  увидела  в  стекле  отражение
Минкелей,  беспомощно озиравшихся вокруг, пытаясь припомнить, кто из  них  в
последний раз держал в руках чемоданчик и где.
     Пройдя между  запаркованными такси, Чарли  добралась до  гаража,  где в
зеленом "Ситроене" сидела Хельга. Чарли  села рядом  с ней;  Хельга степенно
подкатила  к  выезду  из  гаража, протянула свой талон  и  деньги.  Шлагбаум
поднялся, и,  Чарли захохотала, точно  шлагбаум открыл шлюз  ее  смеху.  Она
задыхалась,  она сунула  костяшки пальцев в рот,  уткнулась головой в  плечо
Хельги и предалась беспечному веселью.
     На  перекрестке молодой  регулировщик  в изумлении  уставился  на  двух
взрослых женщин, рыдавших от смеха. Хельга опустила со  своей стороны стекло
и послала ему воздушный поцелуй.
     В  оперативной комнате Литвак сидел у приемника, Беккер  и Курц  стояли
позади  него.  Литвак, казалось, боялся собственной тени: он  был молчалив и
бледен. На ухе у него был наушник, у рта - микрофон.
     - Россино сел в такси и поехал на вокзал, - сказал Литвак. - Чемоданчик
при нем. Сейчас он возьмет там свой мотоцикл.
     - Я не хочу, чтобы кто-то за ним ехал, -  сказал Беккер Курцу за спиной
Литвака.
     Литвак  отвел от  рта микрофон - вид у  него  был  такой, точно он ушам
своим не верил.
     - Чтобы никто  не ехал? Да у нас там шестеро дежурят у этого мотоцикла.
А у  Алексиса - человек пятьдесят. Мы же сделали на него ставку, и у нас  по
всему  городу расставлены машины.  Следовать за мотоциклом -  это  же значит
следовать за чемоданчиком. А чемоданчик приведет  нас к нашему герою! - И он
обернулся к Курцу, как бы ища у него поддержки.
     - Гади? - произнес Курц.
     - Передача будет  осуществляться  поэтапно:  Халиль всегда так  делает.
Россино  довезет чемоданчик  до определенного места,  передаст его  другому,
тот, другой, довезет его до следующего места. Уж они помотают нас сегодня по
всяким  улочкам,  полям и  пустым  ресторанам.  На свете  нет  такой  группы
наблюдения, которая могла бы через все это пройти и не быть опознанной.
     - А как насчет  того  предмета, который особенно волнует тебя, Гади?  -
осведомился Курц.
     - Бергер  продежурит при Чарли весь день. Халиль будет звонить ей через
определенные   промежутки  времени,  в  определенных  местах.  Если   Халиль
почувствует, что пахнет жареным, он  прикажет Бергер убить Чарли. Если он не
позвонит в  течение  двух-трех часов - это уж  как они  там  договорились, -
Бергер сама прикончит ее.
     Видимо,  не  зная, на  что решиться,  Курц повернулся  к обоим спиной и
зашагал в другой конец комнаты. Потом обратно. Потом снова в другой конец, а
Литвак обалдело смотрел на него. Наконец Курц снял трубку  прямого телефона,
соединявшего его с Алексисом, и  они услышали, как он произнес "Пауль" тоном
человека  советующегося,  просящего  об одолжении. Какое-то время он  что-то
тихо говорил, потом послушал, снова что-то сказал и повесил трубку.
     - У нас девять секунд до того, как он доберется до вокзала, - отчаянным
голосом  произнес  Литвак, послушав то, что говорилось в наушниках.  - Шесть
секунд. Курц и внимания на него не обратил.
     -  Мне  сообщили,  что  Бергер  и  Чарли  только  что  вошли  в  модную
парикмахерскую,  - сказал он, возвращаясь к  ним с  другого конца комнаты. -
Похоже, прихорашиваются к великому событию. - Он остановился перед ними.
     - Такси  с Россино только что подъехало к вокзалу, - в отчаянии сообщил
Литвак. - Он <I>расплачивается!</I>
     А  Курц  смотрел  на Беккера. Во  взгляде  его  читалось уважение, даже
что-то похожее на нежность. Так старый тренер смотрит на  любимого гимнаста,
наконец вновь обретшего прежнюю форму.
     -  Сегодня победил  Гади, Шимон, -  сказал  он,  не отрывая взгляда  от
Беккера. - Отзывай своих ребят. Скажи - пусть отдыхают до вечера.
     Зазвонил телефон,  и  снова  сам  Курц снял  трубку.  Звонил  профессор
Минкель, это был его четвертый нервный срыв с начала операции. Курц выслушал
его, затем долго говорил с его женой, стараясь ее успокоить.
     - Отличный  выдался денек, - произнес он с отчаянием в голосе, кладя на
рычаг трубку. - Все такие веселые.
     И, надев свой  синий берет, он отправился на встречу с Алексисом, чтобы
вместе осмотреть зал, где предстояла лекция.
     Это ожидание было для Чарли самым долгим и  самым страшным  - как перед
премьерой,  последней в ряду  премьер. Хуже всего  было то,  что  она  ни на
минуту  не  оставалась  одна: Хельга назначила себя ее попечительницей  и не
выпускала свою "любимую племянницу" из виду. Из парикмахерской, где  Хельгу,
когда  она  сидела  под  сушкой,  в  первый  раз  позвали  к  телефону,  они
отправились в магазин готового платья, и  Хельга  купила там Чарли сапоги на
меху  и  шелковые  перчатки,  "чтобы  не оставлять  отпечатков".  Оттуда они
отправились в собор, где Хельга прочитала Чарли лекцию по истории, а оттуда,
хихикая,  с подтруниваниями - на маленькую площадь,  где Хельга намеревалась
представить ее некоему Бертольду Шварцу. "Самый сексуальный мужик на свете,
     Чарли, ты втрескаешься в него тут же!" Бертольд Шварц оказался статуей.
     - Ну разве не фантастический парень, а, Чарли? А тебе не хочется,  чтоб
он приподнял  разок свою рясу? Знаешь, чем он прославился, наш Бертольд? Это
был  францисканец,  знаменитый алхимик, и  он  изобрел  порох. Он  так любил
господа, что научил его  творения взрывать друг друга. Поэтому  сердобольные
горожане поставили ему статую. Само собой. - И, схватив Чарли под руку,  она
в возбуждении прижала ее к себе. - Знаешь, что мы после  сегодняшнего вечера
сделаем? - шепнула она. - Мы сюда вернемся,  принесем цветочков Бертольду  и
положим у его ног. Да? Да, Чарли?
     А  Чарли начинал  действовать  на нервы шпиль  собора -  его  узорчатое
острие  с  зазубринами,  казавшееся всегда  черным, возникало  перед  ней за
каждым поворотом, на каждой новой улице.
     Обедать  они  поехали  в  дорогой  ресторан, где Хельга угостила  Чарли
баварским  вином.   "Виноград  для  него,   -  сказала  она,  -  растет   на
вулканических  склонах  Кайзерштуле,  на вулкане,  Чарли,  подумай  только!"
Вообще подо все, что они теперь ели или пили, подводился утомительно игривый
подтекст. Когда  они  принялись за шварцвальдский  пирог  - "Сегодня мы едим
только буржуйскую еду!" - Хельгу снова позвали  к телефону; вернувшись,  она
сказала, что им пора в университет, иначе они никогда ничего не сделают. Они
прошли по подземному переходу, где  расположились процветающие  магазинчики,
и,  выйдя  на  поверхность,  увидели   монументальное  здание   из  розового
песчаника,  с  колоннами  и  с  закругленным порталом, по верху которого шла
надпись золочеными буквами.
     - Будто специально  для тебя написано,  Чарли. Послушай: "Истина делает
человека свободным", - поспешила перевести Хельга. - Они специально для тебя
цитируют   Карла   Маркса  -  как  это  прекрасно,   как,   с  их   стороны,
предусмотрительно!
     - А  я считала, что  это высказывание Ноэла  Коуарда [Коуард Ноэл  Пирс
(1899-1973)  -  английский  драматург.],  сказала  Чарли   и  заметила,  как
исказилось от злости возбужденное лицо Хельги.
     К зданию вел  каменный пандус. Пожилой полицейский расхаживал по верху,
безразлично  поглядывая  на  девчонок, типичных  туристок,  таращившихся  на
здание и  тыкавших  в него пальцами. Четыре ступени  вели ко  входу.  Сквозь
затемненные  стекла  дверей светились  огни  большого  вестибюля. У  боковых
входов стояли на страже статуи Гомера и Аристотеля - здесь-то Хельга с Чарли
дольше всего и задержались, любуясь скульптурами и помпезной архитектурой, а
на  самом  деле прикидывая  на  глаз  расстояния  и  подходы.  Желтая  афиша
возвещала о намеченной на вечер лекции Минкеля.
     -  Ты  боишься,  Чарли,  - прошептала  Хельга  и,  не дожидаясь ответа,
продолжала: - Послушай, после сегодняшнего утра  ясно, что тебя ждет успех -
ты  была  безупречна. Ты  всем покажешь, что  есть истина,  а что - ложь, ты
покажешь  им  также, что значит быть свободной.  Чтобы покончить  с  великой
ложью,  нужна  великая  акция   -  такова  логика.  Великая  акция,  великая
аудитория, великая цель. Пошли.
     Через  широкий  въезд  для  карет был перекинут  современный пешеходный
мостик. На  обоих  концах  его стояли страшноватые каменные столбы-тотемы. С
мостика  Чарли  и Хельга  прошли  через университетскую библиотеку  в  кафе,
этакую  бетонную колыбель  над  въездом. Сквозь стеклянные стены кафе  видно
было, как преподаватели и студенты входят в лекционный зал и выходят оттуда.
Хельга снова ждала телефонного  звонка. Ее  наконец вызвали  к  телефону, и,
когда она вернулась, что-то в лице Чарли обозлило ее.
     -  Что  с  тобой? - прошипела  она.  - Стало  вдруг жалко этого  милого
Минкеля с его сионистскими  взглядами?  Такой благородный,  такой прекрасный
человек? Послушай, да он хуже Гитлера, настоящий перекрашенный тиран. Сейчас
закажу тебе шнапса, чтоб приободрилась.
     Шнапс все еще огнем растекался по жилам Чарли, когда они вышли в пустой
парк.  Пруд  был  покрыт  легкой корочкой  льда;  спускались ранние сумерки;
вечерний воздух  обжигал холодной крупой. Старый колокол очень громко пробил
час. После него зазвонил другой  - поменьше и позвончее. Крепко запахнувшись
в свою зеленую накидку, Хельга даже взвизгнула от радости.
     -  Ох,  Чарли!  Ты  только  послушай!  Слышишь   этот  колокол?  Он  же
серебряный. И знаешь почему? Сейчас скажу. Однажды ночью заблудился всадник.
В этих местах рыскали разбойники, погода была ужасная, и он так обрадовался,
когда  увидел  Фрейбург, что  подарил собору  серебряный колокол.  И  теперь
каждый вечер в него звонят. Красиво, правда?
     Чарли кивнула, попыталась улыбнуться, но не вышло.  А Хельга  обхватила
ее крепкой рукой и накрыла накидкой.
     - Чарли... послушай... хочешь, я прочту тебе проповедь?  Чарли помотала
головой.
     Продолжая  крепко  прижимать к  себе Чарли, Хельга  взглянула  на часы,
затем - вдоль дорожки, в сгущающуюся темноту.
     - Ты ничего больше не знаешь про этот парк, Чарли?
     "Я знаю, что это одно из самых жутких мест на свете. Но первых премий я
не присуждаю никогда".
     - В  таком случае я расскажу тебе про него еще одну историю.  Хорошо? В
войну здесь был гусь-самец. Правильно выразилась?
     - Просто гусь.
     - Так  вот, этот  гусь был сиреной, возвещавшей о  налетах.  Он  первым
слышал, когда летели бомбардировщики, и стоило ему закричать, как  горожане,
не дожидаясь  сирены,  мчались к  себе в погреба.  Гусь умер,  и благодарные
горожане поставили ему  памятник.  Вот  какой  он,  Фрейбург.  Одна статуя -
монаху-взрывателю, другая - тому, кто  предупреждал о  налетах. Ну не психи,
эти  фрейбуржцы? - Хельга  вдруг застыла,  снова взглянула на  свои часики и
затем в мглистую тьму.
     - Он здесь, - спокойно произнесла она и стала прощаться.
     <I>"Нет! -</I> подумала Чарли. - Хельга, я люблю тебя, давай завтракать вместе
хоть каждый день, только не заставляй меня идти к Халилю".
     Взяв щеки Чарли в ладони, Хельга нежно поцеловала ее в губы.
     - За Мишеля, хорошо? - И снова поцеловала, более пылко. - За революцию,
и за мир, и за Мишеля. Иди прямо по этой аллее, дойдешь до калитки. Там тебя
ждет  зеленый  "Форд". Садись назад,  за шофером. - Еще один поцелуй.  - Ох,
Чарли, слушай, ты просто фантастика. Мы всю жизнь будем с тобой дружить.
     Чарли  пошла  по  аллее,  остановилась,  обернулась.  Хельга  стояла  и
смотрела  ей  вслед,  напряженная,  как  часовой; зеленая  лоденовая накидка
висела на ней, точно накидка полисмена.
     Хельга махнула ей по-королевски широким  жестом. Чарли махнула в ответ,
а шпиль собора наблюдал за ней.
     Шофер был в меховой шапке, наполовину скрывавшей его лицо, и в пальто с
поднятым меховым воротником. Он  не повернулся, чтобы поздороваться с Чарли,
а она  со своего места не  могла его  разглядеть  - разве что по абрису щеки
ясно было, что  он молод, и она подозревала, что он - араб. Ехал он медленно
- сначала по вечерним улицам, потом, за городом, по прямым узким дорогам, на
которых еще  лежал снег. Они  проехали  маленькую  железнодорожную  станцию,
подъехали к переезду и остановились. Чарли услышала предупреждающий звонок и
увидела,  как  вздрогнул и  пошел  вниз раскрашенный шлагбаум. Шофер включил
вторую  скорость  и промчался  через  переезд - шлагбаум  опустился сразу за
ними.
     -  Спасибо, -  сказала  она  и услышала,  как он  рассмеялся - гортанно
хохотнул: конечно же, араб. Машина стала взбираться  на гору и затормозила у
автобусной остановки. Шофер протянул Чарли монету.
     - Возьми билет за две  марки, сядешь на следующий автобус, который идет
в этом направлении, - сказал он.
     "В школе мы играли так  в  кладоискателей  в День  основания империи, -
подумала она. - Одна ниточка ведет к другой, и последняя приводит к кладу".
     Было темно, хоть глаз выколи, и на  небе появились первые звезды. С гор
тянуло ледяным  ветром. Вдали  на дороге Чарли увидела огни бензоколонки, но
домов не было. Она
     прождала минут пять, автобус подкатил  и остановился со вздохом. Он был
на три четверти пуст. Чарли купила  билет и села у двери, сжав колени, глядя
в никуда.  На следующих  двух  остановках  никто  не  вошел, а на третьей  в
автобус вскочил парень  в кожаной куртке и весело сел рядом с Чарли. Это был
тот американец, что вез ее накануне ночью.
     - Через две остановки будет новая  церковь, - сказал он ей как бы между
прочим.  - Ты  выйдешь, пройдешь  мимо  церкви и пойдешь  по дороге, держась
правой  стороны. Дойдешь до красной машины, которая будет стоять у тротуара,
с  зеркальца  у нее  свисает чертенок. Открывай дверь со стороны  пассажира,
садись и жди. И это все.
     Автобус  остановился, Чарли  вышла  и пошла  вперед. Парень  остался  в
автобусе. Дорога была прямой,  а ночь на  редкость темной. Метрах в пятистах
впереди она  увидела красное пятно под  фонарем. Боковые фары потушены. Снег
похрустывал под ее новыми сапогами,  и  от  этого  звука  казалось, что  она
существует отдельно от тела.  Эй, вы, ноги, что вы там делаете внизу? Шагай,
девочка, шагай. Расстояние  между нею и красным пикапом  сокращалось, и  она
обнаружила, что он  из тех, в которых возят кока-колу.  Метрах  в пятидесяти
дальше, под следующим фонарем, было крошечное кафе, а за ним - опять ничего,
кроме заснеженной равнины и  прямой  дороги в  никуда. Кому пришло в  голову
построить кафе в  таком  забытом богом месте, -  загадка, которую она  будет
решать уже в другой жизни.
     Чарли  открыла  дверцу  пикапа  и  залезла  внутрь.  Там  оказалось  на
удивление  светло  от уличного фонаря.  Пахло  луком,  и  она увидела  среди
контейнеров с пустыми бутылками  картонку, полную лука. С зеркальца водителя
свисал пластмассовый  чертенок.  Чарли  вспомнила,  что  такой  же  висел  в
фургончике, на котором Марио вез ее в Лондон. У ног ее лежала груда грязных,
захватанных кассет. Это было самое тихое  место  в мире. По  дороге медленно
приближался  луч  света. Когда источник  света  поравнялся с пикапом,  Чарли
увидела молодого священника на велосипеде. Он повернул к ней  лицо, проезжая
мимо, и вид у него был оскорбленный, точно она посягнула на его  целомудрие.
Она снова стала
     ждать. Из кафе  вышел высокий мужчина в кепке, глубоко вдохнул  воздух,
посмотрел  вдоль улицы  -  направо, налево, как бы проверяя,  который теперь
час. Вернулся  в кафе, снова вышел и медленно направился к Чарли.  Подойдя к
пикапу, он постучал по окошку рукой  в перчатке. Кожаной перчатке, гладкой и
блестящей. Яркий свет фонарика ударил Чарли в лицо, ослепил. Луч  задержался
на ней, затем медленно прошелся по капоту, вернулся к ней. Она подняла руку,
чтобы защитить глаза, и, когда опустила ее, луч опустился вместе с  рукою ей
на колени. Фонарик  погас,  дверца с  ее стороны  открылась, рука в перчатке
схватила ее за запястье и вытащила из машины. Она стояла перед незнакомцем -
он был на фут выше  ее,  широкий,  с  квадратными плечами.  Но  лицо его под
козырьком кепки было в тени, и он поднял от холода воротник.
     - Стой спокойно, - сказал он.
     Сняв  с ее плеча  сумку, он  сначала как бы взвесил ее, затем  открыл и
заглянул внутрь. В третий раз за  свою короткую жизнь ее приемничек с часами
подвергся тщательному обследованию. Мужчина включил его.  Радио заиграло. Он
его  выключил,  покрутил  и  что-то  сунул себе  в  карман.  На секунду  она
подумала, что он решил оставить радио себе. Но он этого не сделал, а положил
приемничек обратно ей в сумку, сумку же бросил в пикап.
     Затем, словно преподаватель, выправляющий ученице осанку, взял руками в
перчатках ее за плечи и  распрямил их. Черные глаза его не покидали ее лица.
Опустив правую  руку, он легонько провел левой по  ее телу - по шее, плечам,
ключицам, месту,  где  была бы бретелька, если  б  Чарли носила бюстгальтер.
Затем от подмышек до бедер, по грудям, животу.
     - Сегодня утром в отеле браслет был у тебя на правой руке. Сейчас он на
левой. Почему?
     По-английски он говорил  с  акцентом, насколько она  могла разобрать  -
арабским,  но как  человек  образованный  и вежливый. Голос  был  мягкий, но
сильный - голос оратора.
     - Я люблю носить его и так и этак, - сказала она.
     - Почему? - повторил он.
     - Тогда мне кажется, что он как бы новый.
     Он  присел  и обследовал ее ноги  и между  ног; затем все так  же левой
рукой тщательно проверил ее новые сапоги на меху.
     -  А ты  знаешь,  сколько стоит  такой браслет? -  спросил он ее, снова
наконец поднявшись.
     - Нет.
     - Стой смирно.
     Он встал позади нее, обследуя ее спину, ягодицы, снова ноги  - до самых
сапог.
     - Ты его не застраховала? - Нет.
     - А почему?
     - Мишель подарил его мне из любви. Не ради денег.
     - Садись в машину.
     Она села, он обошел машину спереди и залез на сиденье рядом с ней.
     - О'кей,  поехали  к Халилю. -  Он включил мотор. - С доставкой на дом.
О'кей?
     У  пикапа было  автоматическое управление, но  Чарли  заметила, что  он
ведет машину преимущественно левой рукой, а  правая лежит у него на коленях.
Она  вздрогнула от неожиданности,  когда зазвенели  пустые  бутылки.  Машина
доехала до перекрестка и свернула налево, на такую же прямую дорогу,  что  и
предыдущая, только  без фонарей. Лицо  водителя, насколько она могла видеть,
похоже было  на  лицо  Иосифа -  не  чертами, а  напряженным  прищуром  глаз
человека, посвятившего себя  борьбе: все  три зеркальца пикапа  и  она  сама
находились под его неусыпным надзором.
     - Ты любишь лук? - спросил он, перекрывая звон пустых бутылок.
     - В общем, да.
     - А стряпать любишь? Что ты стряпаешь? Спагетти? Венские шницели?
     - Да, примерно.
     - А что ты готовила для Мишеля?
     - Бифштекс.
     - Когда?
     - В Лондоне. В тот вечер, когда он остался у меня.
     - Без лука? - спросил он.
     - С салатом, - ответила она.
     Они ехали  назад, к  городу. Свет  его огней вставал розовой стеной под
нависшими  облаками.  Они спустились с  холма  и выехали на  широкую плоскую
равнину,  сразу  вдруг  растекшуюся.  Чарли увидела  недостроенные заводы  и
огромные стоянки для  грузовиков, на  которых  не  было  машин. Увидела гору
мусора. Ни единой лавки, ни единого кабачка, ни одного освещенного окна. Они
въехали  на  цементную площадку.  Пикап  остановился,  но шофер  не выключил
мотора.  "МЕБЛИРОВАННЫЕ  КОМНАТЫ -  ЭДЕМ. <I>Willkommen!  Bienvenu! Будьте  как
дома!"  -</I> прочла она надпись красными неоновыми буквами над ярко  освещенным
входом.
     Отдавая ей сумку, шофер вдруг что-то вспомнил.
     - Отнеси ему это. Он тоже  любит лук,  - сказал он  и вытащил коробку с
луком. Когда он ставил коробку ей на колени, Чарли заметила, что правая рука
у него висит неподвижно. - Четвертый этаж, комната номер пять. Поднимайся по
лестнице. Не на лифте. Иди.
     Она пошла  к  освещенному  входу, а он смотрел  ей вслед,  не  выключая
мотора. Коробка оказалась тяжелее, чем она полагала, и ей пришлось нести  ее
обеими руками. В  холле было пусто,  лифт стоял в ожидании, но она не села в
него.  Лестница  была узкая,  винтовая,  крытая ковром,  протертым  до  дыр.
Музыка,  звучавшая  по трансляции,  словно бы  задыхалась, в  душном воздухе
стоял  запах дешевых духов  и табачного  дыма.  На первой  площадке  пожилая
женщина бросила ей из своей стеклянной клетушки "Griiss Gott" [Хвала господу
<I>(нем.} -</I>  приветствие,  принятое  у немцев,  особенно  среди  крестьян.], не
поднимая  головы.  Судя по  всему, в этом  месте перебывало  немало  женщин,
приходивших по им одним известным причинам.
     На  площадке  второго этажа  Чарли услышала  музыку и  женский смех; на
третьем этаже ее нагнал лифт, и у нее мелькнула мысль, зачем же ей надо было
подниматься пешком  по лестнице,  но у нее  уже не  было  ни силы  воли,  ни
желания воспротивиться: все ее слова и поступки были заранее
     расписаны. От коробки у  нее заныли руки,  и, когда  она  добралась  до
четвертого этажа, они  так болели,  что  она уже  ни о  чем  другом не могла
думать. Первая дверь вела на пожарную лестницу, а  на второй стояла цифра 5.
"Лифт, пожарная лестница, обычная лестница, - машинально перечислила  она. -
У него всегда по крайней мере два пути для бегства".
     Она постучала в дверь с цифрой 5, та открылась,  и первой мыслью  Чарли
было: "О господи, как это на меня похоже - опять я все перепутала",  так как
перед ней  стоял тот, кто только  что привез ее  сюда  в  пикапе, только без
кепки и без перчатки на левой  руке. Он взял у  Чарли коробку и  опустил  на
подставку для багажа. Снял с Чарли очки и протянул ей. Затем снова снял с ее
плеча сумку и вывалил ее содержимое на дешевенькое  розовое покрывало  - вот
так же  было и в Лондоне, когда на нее надели темные очки. В комнате не было
ничего,  кроме  кровати и  чемоданчика.  Он стоял  на  умывальнике,  пустой,
разинув черную пасть.  Это был тот самый чемоданчик, что она помогла украсть
у профессора Минкеля  в  том  большом  отеле с мезонином, когда она была еще
такая молодая и неопытная.
     * * *
     В  оперативной  комнате, где  сидели  трое  мужчин,  воцарилось  полное
спокойствие.  Никаких телефонных звонков -  даже  от Минкеля и  Алексиса; на
шифровальных  машинах,  связывавших  их  с  посольством   в  Бонне,  никаких
отчаянных  требований  отменить  операцию.  Казалось,  все  участники  этого
сложного  заговора  затаили дыхание.  Литвак  с безнадежным  видом  сидел  в
кресле; Курц  о  чем-то мечтал, прикрыв  глаза, улыбаясь, похожий на старого
крокодила.  А Гади Беккер,  по-прежнему самый  спокойный из  них,  занимался
самокритикой, глядя в темноту и как бы проверяя все обещания, какие он давал
в прошлой жизни. Какие сдержал? Какие нарушил?
     - Надо было на  этот  раз дать  ей передатчик,  - сказал Литвак. -  Они
теперь ей уже доверяют. Почему мы ей его не дали?
     - Потому что он обыщет ее, -  сказал Беккер. -  Он  будет  искать у нее
оружие, и проводку, и передатчик.
     -  Тогда почему же  они решили  ее использовать?  -  очнулся от  спячки
Литвак. - Вы просто рехнулись.  Как же можно использовать девчонку,  которой
ты не доверяешь, - да еще в таком деле?
     -  Потому что  она  еще не  убивала, - сказал Беккер.  - Потому что она
чистенькая.  Потому они ее и используют и именно потому не доверяют. По  той
же причине.
     Курц улыбнулся почти по-человечески.
     -  Когда она  впервые убьет, Шимон?  Когда она  уже не  будет новичком.
Когда она преступит закон и станет до самой смерти  нелегалом, вот тогда они
будут  ей  доверять.  Тогда все будут ей доверять, - заверил он  Литвака.  -
Сегодня к девяти  часам вечера  она станет одной из них  - никаких  проблем,
Шимон, никаких.
     Но Литвака было не переубедить.
     <B>Глава 25</B>
     До чего же  он  был  хорош. Это был  зрелый Мишель, со  сдержанностью и
грацией Иосифа  и с  безоговорочной  непреклонностью Тайеха.  Он был  именно
таким, каким она себе его  представляла, когда пыталась  вызвать перед своим
мысленным   взором   человека,   с  которым   ей   предстояло   встретиться.
Широкоплечий, скульптурно  сложенный,  похожий на  редкостную ценную статую,
которую  держат  вдали от  людских  глаз.  Такой войдет в ресторан -  и  все
разговоры  сразу смолкнут, а когда выйдет, все  с облегчением вздохнут.  Это
был  человек, созданный для жизни на вольном воздухе и вынужденный таиться в
тесных комнатенках, отчего кожа у него стала бледной, как у заключенного. Он
задернул занавески и
     включил  ночник.  Стульев  не  было,  а  кроватью  он  пользовался  как
верстаком. Сбросив  подушки  на пол,  рядом с коробкой, он усадил  Чарли  на
кровать  и говорил без остановки  все время,  пока  мастерил. Голос его знал
лишь музыку наступления - стремительный марш идей и слов.
     - Говорят, Минкель неплохой человек. Возможно. Когда  я читал о нем,  я
тоже сказал себе: этот старина Минкель храбрый малый, если он говорит такое.
Может, я даже стану его уважать. Я  способен  питать уважение  к противнику.
Способен воздать ему должное. Мне это нетрудно.
     Вывалив лук в угол, он левой рукой стал вынимать из коробки пакетики и,
разворачивая их  один за  другим,  правой раскладывал. Отчаянно стараясь  за
что-то  зацепиться,  Чарли  пыталась  все  запомнить,  потом  сдалась:   две
батарейки  для  ручного  фонарика  в одной  упаковке,  детонатор с  красными
проволочками, торчавшими  с  одного конца,  -  таким  она  пользовалась  для
тренировок.  Перочинный  ножик.  Клещи.   Отвертка.  Моток   тонкой  красной
проволоки, стальные зажимы, медная проволочка.  Изоляционная лента, лампочка
для  фонарика,  деревянные шпонки разной величины, продолговатая  деревянная
дощечка, на которой будет монтироваться устройство.
     - А разве сионисты, когда подкладывают нам бомбы, думают о том, хорошие
мы  люди или  нет? Едва ли. Когда они жгут  напалмом  наши  деревни, убивают
наших   женщин?   Весьма   сомневаюсь.    Не    думаю,   чтобы   израильский
террорист-летчик,  сидя  в  своем самолете,  говорил  себе:  "Несчастные эти
гражданские лица, несчастные невинные жертвы".
     "Вот  так, наверное, он рассуждает  сам с собой, когда один, - подумала
Чарли. - А он часто бывает один. Он рассуждает так, чтоб не угасла его вера,
чтобы совесть была спокойна".
     - Я убил немало людей, которые наверняка достойны уважения, - продолжал
он, вновь садясь на кровать. - Сионисты убили  куда больше. Но мной, когда я
убиваю, движет любовь. Я убиваю ради Палестины и  ради ее  детей. Старайся и
ты так думать,  -  посоветовал  он  и,  прервав свое занятие,  поднял на нее
взгляд. - Нервничаешь?
     - Да.
     - Это естественно. Я тоже нервничаю. А в театре ты нервничаешь?
     - Да.
     - Правильно. Террор - это ведь как театр. Мы  воодушевляем, мы  пугаем,
мы пробуждаем возмущение,  гнев, любовь. Мы несем просвещение. Театр - тоже.
Партизан - это великий актер в жизни.
     - Мишель тоже мне так писал. В своих письмах.
     - Но сказал это ему я. Это моя идея.
     Очередной пакет был завернут в  пергамент. Халиль почтительно развернул
его. Три  полуфунтовых  палочки динамита. Он положил их на почетное место  в
центре покрывала.
     - Сионисты убивают из  страха и из ненависти, - заявил он. - Палестинцы
- во имя любви и справедливости. Запомни разницу. Это важно.  - Он метнул на
нее быстрый повелительный взгляд. - Будешь  об  этом вспоминать,  когда тебе
станет  страшно? Скажешь  себе:  "во  имя справедливости"?  Если скажешь, не
будешь больше бояться.
     - И во имя Мишеля, - сказала она. Халилю это не слишком понравилось.
     - Ну и  во имя него тоже,  естественно, - согласился он и  вытряхнул из
бумажного пакета  на  постель  две  прищепки для белья,  затем поднес  их  к
лампочке у кровати,  чтобы сравнить их  несложное устройство. Глядя  на него
вблизи, Чарли заметила, что кожа у него на шее возле уха сморщенная и белая,
словно под воздействием огня съежилась, да так и не разгладилась.
     - Скажи,  пожалуйста,  почему  ты то и дело закрываешь  лицо руками?  -
спросил Халиль чисто из любопытства, выбрав прищепку получше.
     - Просто я немного устала, - сказала она.
     - В таком случае  встряхнись.  Проснись - тебе ведь предстоит серьезная
миссия. Во имя революции. Ты этот тип бомбы знаешь? Тайех показывал ее тебе?
     - Не знаю. Возможно, Буби показывал.
     -  Тогда  смотри  внимательно.  -  Он сел рядом с  ней на кровать, взял
деревянное основание и быстро начертил на
     нем  шариковой ручкой схему. - Это бомба с разными вариантами. Ее можно
привести в действие и с помощью  часового механизма - вот так, и если до нее
дотронешься, - вот здесь. Ничему не доверяй. Мы на этом  стоим. -  Он вручил
ей прищепку и две канцелярские кнопки и проследил  за  тем, как она вставила
кнопки  по  обеим  сторонам  прищепки.  - Я  ведь не  антисемит -  тебе  это
известно?
     - Да.
     Она  вручила  ему  прищепку,  и,  подойдя  с ней к умывальнику, он стал
прикреплять проволочки к двум кнопкам.
     - <I>Откуда</I> тебе это известно? - с удивлением спросил он.
     - Мне так говорил Тайех. И Мишель тоже.
     - Антисемитизм  - это чисто  христианское  изобретение.  -  Он  встал и
принес на  постель раскрытый чемоданчик Минкеля.  - Вы, европейцы, вы против
всех. Против евреев,  против арабов,  против  черных.  У  нас много  больших
друзей в Германии. Но не потому, что они любят Палестину. Только потому, что
они ненавидят евреев. Взять хотя бы Хельгу - она тебе нравится?
     - Нет.
     - Мне тоже. Слишком она, по-моему, испорченная. А ты любишь животных?
     - Да.
     Он сел рядом с ней, по другую сторону разделявшего их чемоданчика.
     - А Мишель любил?
     <I>"Выбирай  первое  попавшееся, только не  медли,  -</I>  говорил ей Иосиф. -
<I>Лучше показаться непоследовательной, чем неуверенной".
     -</I> Мы с ним никогда об этом не говорили.
     - Даже  про лошадей не говорили? <I>"И никогда, никогда не поправляйся". -</I>
Нет.
     Халиль вытащил из кармана сложенный носовой платок, из платка - дешевые
карманные часы, в которых не было стекла и часовой стрелки. Положив их рядом
с взрывчаткой, он взял красную проволоку и размотал ее. Деревянная подставка
лежала на коленях у Чарли. Он взял доску и, схватив
     руку  Чарли, придавил  ее  пальцами  главные  элементы,  чтобы  они  не
сдвинулись, а  сам проложил  красную  проволоку по доске  в  соответствии  с
намеченной  схемой. Затем вернулся к умывальнику и подсоединил проволочки  к
батарее, а Чарли ножницами отрезала ему полоски изоляционной ленты.
     Он был совсем рядом  с ней. Его близость  обдавала Чарли жаром.  Сидел,
согнувшись, как сапожник, всецело поглощенный работой.
     - Мой  брат  говорил с  тобой о религии? - спросил  он, беря лампочку и
подключая к ней оголенный конец провода.
     - Он был атеистом.
     -  Иногда - атеистом, иногда  -  верующим.  А  случалось, бывал  глупым
мальчишкой,  который слишком увлекался женщинами, всякими идеями и машинами.
Тайех говорит, ты  скромно вела  себя в лагере.  Никаких  кубинцев,  никаких
немцев - никого.
     -  Мне хотелось быть  с Мишелем.  Только  с Мишелем,  - сказала  Чарли,
слишком пылко даже для собственного слуха.
     Но  когда она взглянула на него, то  усомнилась, так ли уж  сильна была
его любовь к  брату,  как это  утверждал  Мишель,  ибо лицо  Халиля выражало
удивление.
     - Тайех  -  великий человек, - сказал он,  давая, пожалуй, понять,  что
Мишель  к  таковым не  относится.  Вспыхнула лампочка. -  Сеть  работает,  -
объявил он  и, потянувшись через нее,  взял три  палочки  взрывчатки. - Мы с
Тайехом чуть не умерли. Тайех  не  рассказывал  тебе об этом? - спросил  он,
скрепляя - с помощью Чарли - палочки взрывчатки.
     - Нет.
     - Мы попали в руки сирийцев... Сначала они  нас  избили. Это нормально.
Встань, пожалуйста.
     Он достал из картонки старое бурое одеяло, попросил Чарли растянуть его
на  руках  и  ловко  разрезал  на  полосы.  Их  лица,  разделенные  одеялом,
находились совсем близко. Она  чувствовала  теплый, сладковатый  запах  тела
араба.
     - Они нас били и все больше и больше злились, так что решили переломать
нам все кости.  Сначала -  пальцы,  потом руки, потом ноги, Потом прикладами
стали ломать нам ребра.
     Острие ножа, разрезавшего одеяло, было всего в нескольких дюймах от  ее
тела. Резал он быстро и аккуратно, словно одеяло было убитой на охоте дичью.
     - Когда им это надоело, они бросили нас  в пустыне. Я был рад.  Мы хоть
умерли  бы  в пустыне! Но мы не  умерли.  Отряд наших парашютистов обнаружил
нас. Три месяца Тайех и Халиль лежали рядом в больнице. Точно снеговики. Все
в гипсе.  Мы  много  разговаривали, стали добрыми  друзьями,  читали  вместе
хорошие книги.
     Аккуратно  сложив  разрезанные  полосы  одеяла,  Халиль  занялся черным
чемоданчиком  Минкеля. Чарли только тут заметила,  что он  открыт сзади,  со
стороны петель, а замки по-прежнему заперты. Халиль принялся выкладывать дно
чемоданчика  полосами  от одеяла,  устраивая  таким образом мягкое  ложе для
бомбы.
     - Ты знаешь, что Тайех сказал мне как-то ночью? - спросил он, продолжая
трудиться. -  "Халиль,  - сказал он, -  сколько еще  мы будем разыгрывать из
себя  славных парней?  Никто  нам  не помогает,  никто нас не благодарит. Мы
произносим  прекрасные речи, мы посылаем ораторов в ООН, и если  прождем еще
лет  пятьдесят, -  и он пальцами  здоровой руки показал -  сколько, - может,
наши внуки, если будут живы, увидят хоть немного справедливости. А пока наши
братья-арабы убивают  нас, сионисты убивают нас, фалангисты убивают  нас,  а
те,  кто остается в живых,  уходят в свою  диаспору.  Как  армяне.  Как сами
евреи.  -  Лицо  у  него стало  хитрое.  -  Но  если  мы  сделаем  несколько
бомбочек... убьем несколько человек... устроим бойню - всего на две минуты в
истории..."
     Не  закончив  фразы, он  взял свое  творение  и  осторожно,  точно  все
рассчитав, положил в чемоданчик.
     -  Мне  нужны очки,  -  с улыбкой пояснил  он  и совсем  по-стариковски
покачал головой. - Но где их взять - такому человеку, как я.
     - Если  вас пытали,  как Тайеха, почему же вы не хромаете, как Тайех? -
спросила Чарли слишком громким от волнения голосом.
     Он осторожно отключил лампочку от проводов, оставив оголенные концы для
детонатора.
     - Не хромаю, потому что я молил бога дать  мне силы, и бог дал мне силы
сражаться с настоящим врагом, а не с моими братьями-арабами.
     Он  дал ей детонатор и одобрительно смотрел, как она подсоединяет его к
сети. Когда она все  сделала, он взял  оставшуюся проволоку и  ловко,  почти
бессознательно  намотал ее  на кончики пальцев своей  покалеченной руки, так
что получилось что-то  вроде куколки. Затем дважды перепоясал свое  творение
посредине проволокой.
     - Знаешь, что написал мне Мишель незадолго до смерти? В своем последнем
письме?
     - Нет, Халиль, не знаю, - ответила она, глядя, как он бросает "куколку"
в чемоданчик.
     - Что-что?
     - Я сказала <I>"нет",</I> я не знаю.
     - В  письме, которое было отправлено всего за  несколько  часов до  его
смерти? "Я люблю ее. Она  не такая, как  все.  Правда,  когда я встретил ее,
совесть у  нее  спала,  как у всех европейцев"...  Вот,  заведи, пожалуйста,
часы... "И она была проституткой. А сейчас она в душе арабка, и когда-нибудь
я покажу ее нашему народу и тебе".
     Оставалось приделать  ловушку, а для этого им  пришлось работать  в еще
большей близости: ей надо  было протащить  стальную проволоку сквозь крышку,
которую  он держал  как  можно  ниже,  пока она  своими  маленькими  ручками
протягивала проволоку к шпунтам  на прищепке.  Он снова осторожно понес  все
сооружение  к умывальнику  и, стоя к ней спиной,  закрепил  шпонки с  каждой
стороны. Пути назад уже быть не могло.
     - Знаешь, что я сказал как-то Тайеху? - Нет.
     - Тайех,  друг мой,  слишком  мы, палестинцы,  разленились  в изгнании.
Почему  нет  палестинцев  в  Пентагоне?  В  Госдепартаменте?  Почему  мы  не
верховодим в "Нью-Йорк тайме", на Уолл-стрит,  в ЦРУ? Почему мы не снимаем в
Голливуде картин  о нашей великой борьбе,  почему  не добиваемся избрания на
пост мэра Нью-Йорка или главного судьи в Верховном суде? В чем наша слабина,
Тайех? Почему мы такие  непредприимчивые? Ведь  нельзя  же  довольствоваться
тем, что среди наших людей есть  врачи, ученые, школьные  учителя! Почему мы
не  правим  Америкой? Разве  не потому нам приходится пользоваться бомбами и
пулеметами?
     Он  стоял перед  ней,  держа в  руке чемоданчик, словно добропорядочный
чиновник, едущий на работу.
     - Знаешь, что мы должны сделать? Она не знала.
     - Начать действовать. Все. Пока нас не уничтожили. - Он протянул руку и
помог  ей встать на ноги.  - Отовсюду. Из Соединенных Штатов, из  Австралии,
Парижа, Иордании, Саудовской Аравии, Ливана - отовсюду, где есть палестинцы.
Мы  должны сесть на корабли. На самолеты.  Миллионы  людей.  Точно приливная
волна, которую никто не в силах остановить. - Он протянул Чарли чемоданчик и
начал  быстро собирать  свои инструменты  и укладывать их в коробку. - Затем
все вместе мы вступим на землю нашей Родины,  мы потребуем наши дома, и наши
фермы,  и  наши деревни, даже если придется сровнять  с землей их  города, и
поселения,  и  кибуцы, чтобы их оттуда  выкурить. Но ничего этого не  будет.
Знаешь  почему?  Они не  сдвинутся  с  места.  -  Он  опустился  на  колени,
разглядывая,  не осталось  ли на  протертом  ковре следов. -  Наши богачи не
захотят  понизить свой <I>"общественно-экономический  статус",  -</I>  пояснил  он,
иронически подчеркивая  термины. - Наши коммерсанты не захотят бросить  свои
банки,  и  магазины,  и  конторы.  Наши  доктора не захотят  лишиться  своих
прекрасных клиник, юристы - своей  коррумпированной практики, ученые - своих
уютных университетов. - Он стоял перед ней, и его улыбка свидетельствовала о
победе,  которую он одержал над  болью.  -  Так что богачи  делают деньги, а
бедняки сражаются. Разве когда-нибудь было иначе?
     Она пошла впереди него вниз по лестнице.  Уходит со сцены проститутка с
коробкой  всяких штучек. Пикап,  развозящий кока-колу,  по-прежнему стоял на
площадке, но Халиль прошел мимо, точно никогда в жизни его не видел, и
     залез в "Форд"  - вездеход,  на крыше  которого  были  привязаны  снопы
соломы.  Чарли села рядом  с ним. Снова горы.  Сосны, покрытые свежевыпавшим
снегом.  Инструкции  в  стиле Иосифа.  "Ты меня понимаешь,  Чарли?"  -  "Да,
Халиль, я понимаю". - "Тогда повтори  мне". Она  повторила. "Запомни  -  это
ради мира". Я помню, Халиль, помню: ради мира,  ради Мишеля, ради Палестины;
ради  Иосифа и  Халиля; ради Марти и ради революции, и ради  Израиля, и ради
театра жизни.
     Халиль остановил машину у какого-то сарая и выключил фары. Посмотрел на
часы. На  дороге дважды вспыхнул фонарик.  Халиль перегнулся  через Чарли  и
открыл дверцу с ее стороны.
     - Его зовут Франц, и ты скажешь, что ты - Маргарет. Удачи.
     Вечер  был сырой  и  тихий, уличные  фонари старого  городского  центра
висели в своих железных сетках, точно белые луны в клетках.  Чарли попросила
Франца высадить ее на углу: ей  хотелось пройти пешком по  мосту, ведущему к
входу в университет. Ей хотелось увидеть кого-то запыхавшегося, вбегающего с
улицы, ощутить лицом  обжигающий холод, почувствовать, как в закоулках мозга
зашевелилась ненависть. Она шла по проулку между  низких строительных лесов,
которые  смыкались  над  ней,  образуя  ажурный  туннель.  Она  прошла  мимо
художественной галереи, полной автопортретов малоприятного блондина в очках,
а затем - мимо  другой, где были выставлены надуманные  пейзажи,  по которым
этому парню никогда  не гулять. В глаза бросались надписи на  стенах, но она
ни слова не понимала, пока не увидела:  "Америку-к чертовой матери". Спасибо
за перевод, подумала  она.  Теперь  она снова оказалась под открытым  небом,
поднималась по бетонным ступенькам, посыпанным песком, но они были все равно
скользкие от  снега.  Дойдя до верха,  она  увидела  слева  стеклянные двери
университетской  библиотеки. В студенческом кафе все еще горели огни. У окна
в напряженной  позе сидела  Рахиль с каким-то парнем. Чарли миновала  первый
мраморный столб с тотемом, теперь она была
     высоко над въездом для карет. Перед нею вырос лекционный зал, ставший в
свете прожекторов  из розового ярко-красным. Подъезжали машины  -  прибывали
первые  слушатели,  поднимались  по  четырем  ступеням  к   главному  входу,
останавливались,  пожимали   руки,  поздравляли  друг   друга   с   великими
достижениями.  Двое  охранников весьма поверхностно  проверяли сумочки  дам.
Чарли продолжала идти.  Истина делает человека свободным.  Она прошла второй
тотемный столб и  направилась к лестнице, по которой  поднимались приехавшие
из города.
     Чемоданчик  она  держала в  правой руке  и все  время  чувствовала  его
бедром.  Раздался вой  полицейской сирены,  и мускулы  ее плеча конвульсивно
сжались  от  страха,  но она продолжала идти.  Два  мотоцикла с полицейскими
остановились, бережно окружая блестящий черный "Мерседес" с флажком. Обычно,
когда мимо проезжали роскошные машины, Чарли отворачивалась, чтобы ездоки не
получали удовольствия  от  того,  что на них глазеют,  но  сегодня  день был
особый. Сегодня она могла идти с гордо поднятой  головой, и  объяснялось это
тем, что она несла в руке.  Поэтому она уставилась на ездоков, и наградой ей
было  созерцание  разъевшегося  краснорожего  типа   в  черном   костюме   и
серебристом  галстуке  и  его  надутой  супруги  с тройным подбородком  и  в
норковой  накидке. <I>"Для  большого обмана нужны, естественно, и люди большого
калибра",  -</I>  вспомнилось  ей. Вспышка фотосъемки, и высокопоставленная пара
поднялась по ступенькам к стеклянным  дверям под  восхищенными взглядами, по
крайней  мере,  трех прохожих.  <I>"Скоро  мы с  вами поквитаемся,  сволочи,  -</I>
подумала Чарли, - <I>скоро".</I>
     "Дойдя до  лестницы,  поверни направо".  Так она и сделала и  прошагала
дальше  до угла.  "Смотри только, не  свались в речку,  - сказала ей Хельга,
чтобы ее  развеселить, - а то бомбы Халиля не водоустойчивы, да и ты, Чарли,
тоже". Она  повернула налево  и  пошла вдоль здания  по  булыжной  мостовой.
Мостовая, расширяясь, перешла во двор; в  центре  его, возле цементных ваз с
цветами, стоял  полицейский фургон.  Перед  ним  двое  полицейских  в  форме
выхвалялись друг перед другом, показывая один другому свои сапоги и хохоча,
     но  тотчас насупливались,  стоило кому-либо на  них  посмотреть.  Чарли
оставалось пройти каких-нибудь  пятьдесят  футов до бокового входа, и тут на
нее  вдруг снизошло спокойствие,  которого она  так  ждала, - чувство  почти
восторженной приподнятости,  возникавшее у нее, когда она выходила на сцену,
оставив позади, в  гримерной,  все другие свои обличья.  Она была Имогена из
Южной  Африки,  с  большим  зарядом  мужества  и  совсем  небольшим  зарядом
любезности,  спешащая  на  помощь  великому либералу.  Она  стесняется, черт
побери, до смерти стесняется, но она поступит как надо или провалится. Вот и
боковой  вход.  Он  оказался закрыт.  Она  подергала  ручку  двери  - та  не
поворачивалась. Она уперлась рукой в деревянную панель и нажала, но дверь не
открылась. Чарли стояла и  смотрела на нее, потом оглянулась - не поможет ли
кто;  двое  полицейских,  беседовавшие  друг   с  другом  возле  фургона,  с
подозрением смотрели на нее, но ни тот, ни другой не подходил.
     <I>Занавес поднят! Пошла!
     -</I>  Послушайте,  извините,  -   крикнула  она  им.  -   Вы  не  говорите
по-английски?
     Они  по-прежнему не  сдвинулись  с места. Если надо, пусть  сама идет к
ним. Она ведь всего-навсего обычная гражданка и притом женщина.
     -  Я спросила: вы  говорите по-английски?  Englisch - sprechen Sie? Мне
надо передать это профессору. Немедленно. Да подойдите же, пожалуйста!
     Оба насупились, но  один все же  направился к  ней. Не спеша,  чтобы не
уронить достоинства.
     - Toilette nicht hier [Туалет не здесь <I>(нем.).</I>], - отрезал  он и мотнул
головой в ту сторону, откуда она пришла.
     -  Да  не  нужен  мне  туалет.  Мне  нужен  кто-то,  кто бы отнес  этот
чемоданчик  профессору  Минкелю.  Минкелю,  -  повторила   она  и  протянула
чемоданчик.
     Полицейский  был  молодой,  и  на   него  не  подействовала   молодость
собеседницы. Он не взял у нее чемоданчик, а нажал на замок на весу и увидел,
что чемоданчик заперт.
     <I>"О  господи, -</I> подумала она.  - <I>Ты ведь  уже  совершил самоубийство  и,
однако же, так грозно смотришь на меня".
     -</I> Offhen [Откройте <I>(нем).</I>], - приказал он.
     -  Да не могу  я его  открыть. Он  же заперт. - В  голосе  ее зазвучало
отчаяние. - Это чемоданчик профессора, неужели  не  ясно? У него  там записи
для лекции. Они будут  нужны ему сейчас. -  И, отвернувшись от полицейского,
она заколотила в дверь. -  Профессор  Минкель?  Это я,  Имогена  Бааструп из
Южной Африки. О господи!
     К  ним  подошел  второй  полицейский.  Он  был  старше,  с чернотой  на
подбородке. Чарли воззвала к нему.
     - Ну, а вы говорите по-английски? - спросила она.
     В этот момент дверь приоткрылась и оттуда выглянул  мужчина с бородкой.
Он  что-то произнес по-немецки, обращаясь к  полицейскому,  и Чарли  уловила
слово "Amerikanerin" [Американка <I>(нем.)</I>].
     - Я <I>не</I> американка, - возразила она, чуть не плача. - Меня зовут Имогена
Бааструп, я из Южной Африки, и я принесла профессору Минкелю его чемоданчик.
Он  потерял его. Будьте добры, передайте  ему  чемоданчик немедленно, потому
что, я уверена, чемоданчик ему очень нужен. <I>Пожалуйста!</I>
     Дверь открылась шире - за ней стоял приземистый, величественный мужчина
лет шестидесяти, в черном  костюме. Он был очень бледен, и внутреннее  чутье
подсказало Чарли, что он тоже очень напуган.
     -  Сэр, пожалуйста, вы говорите по-английски?  Говорите?  Он не  только
говорил по-английски, но и присягал на
     этом языке. И он произнес "говорю" столь торжественно, что уже до конца
жизни не сможет это отрицать.
     - Тогда,  пожалуйста,  передайте  это  профессору  Минкелю  от  Имогены
Бааструп  и  скажите ему, что  я  очень сожалею:  в  отеле  произошла  такая
<I>идиотская</I> путаница и что я с нетерпением жду его сегодняшнего выступления...
     Чарли протянула ему чемоданчик, но величественный  мужчина не брал его.
Он смотрел на  полицейского, стоявшего за  ее спиной,  и, словно  получив от
него слабое заверение,
     что все в порядке, снова взглянул на чемоданчик, затем на Чарли.
     - Проходите, - сказал он, точно помощник режиссера, выпускающий актеров
на сцену за десять монет в вечер, и посторонился, давая ей пройти.
     Чарли  растерялась. Это было не по сценарию. Не по сценарию Халиля, или
Хельги, или кого-либо еще. Что будет, если Минкель откроет  чемоданчик у нее
на глазах?
     - О, я не  могу. Мне  надо занять место в аудитории.  А у  меня еще нет
билета. <I>Пожалуйста!</I>
     Но  у величественного мужчины были  свои указания и  свои  страхи, ибо,
когда Чарли протянула ему чемоданчик, он отскочил от него как от огня.
     Дверь  закрылась,  они  оказались  в  коридоре,  где  по  потолку  были
проложены трубы. У  Чарли мелькнула мысль, что  вот  так же  были  проложены
трубы в  Олимпийской  деревне.  Вынужденный  сопровождать  ее мужчина  шагал
впереди. В нос ударил запах нефти,  и послышалось  глухое урчание печи; лицо
опалило жаром,  и  Чарли испугалась,  что может упасть в обморок или  что ее
стошнит. Ручка чемоданчика до крови впилась  ей в руку -  Чарли чувствовала,
как теплая струйка стекает по пальцам.
     Они подошли  к двери, на которой значилось "Vorstand"[Правление,  совет
<I>(нем.)</I>].  Величественный  мужчина постучал и крикнул: "Оберхаузер! Schnell!"
[Быстро! <I>(нем.)</I>]. В этот момент Чарли в отчаянии оглянулась и увидела позади
себя двух светловолосых парней в кожаных куртках. Оба держали автоматы. Боже
правый,  что  же это такое?  Дверь отворилась, Оберхаузер  первым переступил
порог и быстро  шагнул  в  сторону,  как  бы показывая, что не имеет  ничего
общего  с Чарли.  Она очутилась  словно  бы  в павильоне, где снимали  фильм
"Конец пути". В кулисах  и у задника лежали мешки  с песком, большие тюки  с
ватой были с помощью проволоки подвешены к потолку. Из-за мешков с песком от
двери надо было идти зигзагами. Посредине сцены стоял низкий кофейный столик
с напитками на подносе. Возле
     него в низком  кресле сидел,  точно восковая фигура, Минкель  и смотрел
прямо сквозь Чарли. Напротив сидела его жена, а рядом  с ним - бочкоподобная
немка в меховой накидке, которую Чарли приняла за жену Оберхаузера.
     Других  актеров  на сцене не было, в  кулисах же среди мешков с  песком
стояли две  четко  обозначенные группы  с  предводителями  во  главе. Родину
представлял Курц; слева  от  него стоял  этакий мужлан среднего  возраста со
слабовольным  лицом - так охарактеризовала  для себя Чарли Алексиса. Рядом с
Алексисом стояли его "волки", обратив к Чарли отнюдь не  дружелюбные лица. А
напротив - несколько  человек из ее  "родни", кого она уже знала, и какие-то
совсем незнакомые,  и  этот контраст между  их смуглыми еврейскими  лицами и
лицами  немецких  коллег на всю  жизнь останется красочной картиной в памяти
Чарли. Курц, главный на этой сцене, приложил палец к губам и приподнял левую
руку, изучая часы.
     Чарли  только хотела  было  спросить: "А  он где?", как  с  радостью  и
одновременно  злостью увидела  его:  он,  как  всегда, стоял в стороне, этот
перевертыш и одинокий продюсер  данной премьеры.  Он  быстро шагнул  к ней и
стал рядом, не перекрывая дороги к Минкелю.
     - Скажи ему то, что должна сказать, Чарли, - тихо  проинструктировал он
ее. - Скажи и больше ни на кого не обращай внимания.
     Теперь  требовалось лишь,  чтобы  помощник  режиссера  хлопнул дощечкой
перед ее носом.
     Его рука  опустилась рядом  с  ее  рукой  -  она  чувствовала  на  коже
прикосновение его волосков. Ей хотелось сказать ему:  "Я люблю тебя - как ты
там?"  Но  говорить  ей предстояло другое,  и,  сделав  глубокий  вдох,  она
произнесла текст, потому что  в конце-то  концов  ведь на этом  строились их
отношения.
     -  Профессор, случилась ужасная  вещь, - быстро  залопотала она.  - Эти
идиоты в отеле принесли  мне ваш чемоданчик  вместе  с  моим  багажом:  они,
должно  быть, видели,  как мы с вами разговаривали, а <I>мой</I> багаж  и <I>ваш</I> багаж
стояли рядом, -  и каким-то образом этот  <I>тупица</I> вбил в свою <I>дурацкую</I> башку,
что это мой чемоданчик... - Она повернулась к Иосифу, чтобы дать ему понять,
что ее воображение иссякло.
     - Отдай профессору чемоданчик, - приказал он.
     Минкель  встал как-то  очень уж деревянно, с таким  видом, точно мыслью
был далеко,  как человек,  выслушивающий  приговор на большой срок.  Госпожа
Минкель натянуто улыбалась. А у Чарли подгибались колени, но, подталкиваемая
Иосифом,  она все-таки сделала несколько шагов к  профессору, протягивая ему
чемоданчик.
     Минкель взял бы  его, но тут чьи-то руки схватили чемоданчик и опустили
в большой черный ящик на полу, из которого вились толстые провода. Вдруг все
перепугались и нырнули за мешки. Сильные руки Иосифа потащили ее туда же; он
пригнул ей голову так низко, что она видела лишь собственный живот. И тем не
менее она  успела увидеть водолаза  в противобомбовом  костюме, прошагавшего
вперевалку к ящику. На нем был шлем с забралом из толстого стекла, а под ним
- маска хирурга, чтобы дыхание не  затуманивало стекло. Кто-то  скомандовал:
"Тишина". Иосиф привлек ее к себе, прикрывая своим телом. Последовала другая
команда  - головы поднялись, но Иосиф продолжал прижимать ее  голову  книзу.
Она услышала  размеренные шаги человека,  уходившего со сцены,  -  тут Иосиф
наконец  отпустил  ее, и она  увидела Литвака, спешившего на сцену с  бомбой
явно   собственного   производства,  от  которой  тянулись  неподсоединенные
провода, - устройство это больше походило  на бомбу, чем  халилевское. Иосиф
решительно вытолкнул Чарли на середину сцены.
     - Продолжай  свои объяснения, - шепнул он ей на ухо. - Ты говорила, что
прочитала надпись на бирке. Давай дальше. Что было потом?
     Сделай глубокий вдох. Продолжай говорить.
     - Я  прочитала  ваше имя  на бирке и  спросила про  вас  у портье,  мне
сказали, что вы ушли на весь вечер,  что у вас лекция здесь, в университете;
тогда я  вскочила в  такси и... просто не знаю,  сможете ли  вы когда-нибудь
меня простить.  Послушайте,  мне надо бежать. Счастья вам, профессор, успеха
вашей лекции.
     По знаку Курца Минкель  достал из кармана  связку ключей  и сделал вид,
будто выбирает ключ для чемоданчика, хотя ему  уже нечего было  открывать. А
Чарли,  увлекаемая  Иосифом,  который  обхватил ее  за талию,  устремилась к
выходу, то шагая сама, то лишь перебирая по воздуху ногами.
     "Не стану я этого делать, Осси, не могу. Ты сам  сказал, что у меня уже
не  осталось  мужества.  Только не  отпускай меня,  Осси, не  отпускай". Она
услышала  за  спиной  приглушенные слова  команды и звуки  поспешных шагов -
значит, люди кинулись в укрытия.
     - У вас две минуты, - крикнул им вслед Курц.
     Они снова очутились в коридоре, где стояли два блондина с автоматами.
     - Где ты встречалась с ним? - спросил Иосиф тихим задыхающимся голосом.
     - В  гостинице "Эдем". Это что-то вроде публичного дома на краю города.
Рядом с аптекой. У него  красный  пикап, развозящий кока-колу. И потрепанный
"Форд" с четырьмя дверцами. Номер я не запомнила.
     - Открой сумку.
     Она  открыла.  Он  быстро  вынул  оттуда  ее   маленький  приемничек  с
будильником и положил другой, точно такой же.
     - Это немного  другое  устройство, - быстро предупредил  ее Иосиф. - Он
принимает только одну станцию. Время показывает, но будильника нет. Зато это
одновременно и передатчик, и он будет сообщать нам, где ты находишься.
     - Когда? - задала она глупый вопрос.
     - Какие указания дал тебе Халиль?
     - Я должна идти по дороге, все идти  и  идти... Осси, когда ты за  мной
приедешь? Ради всего святого!
     На его  лице  читалось отчаяние  и смятение, но уступчивости  в нем  не
было.
     - Слушай, Чарли. Ты меня слушаешь?
     - Да, Осси. Я слушаю.
     - Если ты нажмешь на колесико громкости - не повернешь, а <I>нажмешь, -</I> мы
будем знать, что он спит. Ты поняла?
     - А он не спит.
     - Как это не спит? Откуда ты знаешь, как он спит?
     - Он - как ты, он другой породы: не спит ни днем, ни ночью. Он... Осси,
я не в силах туда вернуться. Не заставляй меня.
     Она умоляюще смотрела ему в  лицо, все еще надеясь, что он  уступит, но
его лицо застыло враждебной маской.
     - Он же хочет, чтобы я переспала с ним! Он хочет устроить брачную ночь,
Осси. Неужели это ничуть тебя не волнует? Он подбирает меня после Мишеля. Он
не любил своего брата. И таким путем  хочет уравнять счет. Неужели, несмотря
на все это, я должна туда идти?
     Она  так вцепилась  в него,  что он с  трудом высвободился. Она  стояла
понурившись, упершись головой ему в грудь, надеясь, что он снова возьмет  ее
под защиту.  А он,  просунув руки  ей под мышки, заставил ее выпрямиться - и
она снова увидела его лицо, замкнутое и  холодное, как бы говорившее ей, что
любовь - это не для них: не  для  него, не для нее и  уж  меньше  всего  для
Халиля.  Он хотел проводить ее, но она  отказалась и  пошла  одна; он шагнул
было  за  ней  и  остановился. Она оглянулась  - она так ненавидела его, она
закрыла глаза, открыла, глубоко перевела дух.
     "Я умерла".
     Она вышла на улицу, распрямила плечи  и решительно и слепо, как солдат,
зашагала  по  узкой  улице,  мимо  паршивенького ночного клуба,  где  висели
подсвеченные   фотографии  девиц  лет  за   тридцать,  с  обнаженными,  мало
впечатляющими  грудями.  "Вот чем мне следовало  бы  заниматься", - подумала
Чарли.  Она вышла на главную улицу,  вспомнила  азбуку пешехода,  посмотрела
налево  и   увидела  средневековую  башню   с  изящно   написанной  рекламой
макдональдсовских  котлет. Зажегся зеленый свет, и  она  продолжала  идти  -
высокие  черные  горы перегораживали  дорогу  впереди, а за  ними  клубилось
светлое,  в   облаках,  небо.  Чарли  обернулась  и  увидела  шпиль  собора,
преследовавший ее.  Она свернула направо и пошла  по  обсаженному  деревьями
проспекту с дворцами по бокам - так медленно она еще никогда в жизни не шла.
Шла и  считала про себя. Потом стала читать стихи. Потом  стала  вспоминать,
что было  в  лекционном  зале, но без Курца, без Иосифа, без  техников-убийц
обеих  непримиримых  сторон.  Впереди  показался  Россино,  выкатывавший  из
калитки мотоцикл. Она подошла к нему, он протянул ей  шлем и кожаную куртку,
и, когда она надевала их, что-то заставило ее обернуться, и она увидела, как
по  мокрой  мостовой, точно дорожка,  проложенная заходящим  солнцем, к  ней
медленно,  лениво  пополз  оранжевый  свет  и  еще долго оставался перед  ее
глазами  после того, как исчез. А потом  она наконец услышала звук, которого
смутно ждала, - далекий, однако знакомый грохот, и ей показалось, что где-то
глубоко в ней самой что-то лопнуло  - порвалась извечная нить любви. "Что ж,
Иосиф, да. Прощай".
     В  ту  же секунду мотор Россино ожил,  разорвав  влажную  ночь грохотом
победоносного  смеха.  "И  мне тоже  смешно, -  подумала  она.  - Это  самый
забавный день в моей жизни".
     Россино  ехал медленно, держась  проселочных  дорог и следуя  тщательно
продуманным маршрутом.
     "Веди машину, я подчиняюсь тебе. Может, пора мне стать итальянкой".
     Теплый  дождик смыл  большую часть  снега,  но Россино  ехал  с  учетом
плохого покрытия и того, что он везет важную пассажирку. Он кричал ей что-то
веселое  и,  казалось,  был  в прекрасном настроении,  но она  не собиралась
разделять его  веселья. Они въехали  в большие ворота, и она  крикнула: "Это
тут?", не  зная, да и  не задумываясь,  что именно она имеет в  виду,  но за
воротами пошла проселочная дорога, проложенная по  холмам  и долинам чьих-то
частных владений, и они ехали  по ней одни под подскакивавшей луной, которая
раньше принадлежала только Иосифу. Чарли взглянула вниз и увидела деревушку,
спящую в белом саване; ей показалось, что  запахло греческими соснами, и она
почувствовала, как по щекам потекли теплые слезы, тотчас высушенные  ветром.
Она прижала к себе дрожащее, незнакомое тело Россино и сказала:
     - Угощайся тем, что осталось.
     Они спустились с холма и выехали из других  ворот на дорогу, обсаженную
голыми лиственницами -  совсем такими же, как во Франции. Затем дорога снова
пошла вверх, и,
     когда они добрались до перевала, Россино выключил мотор, и они покатили
вниз по дорожке, в лес. Он открыл  притороченный  к сиденью рюкзак,  вытащил
оттуда сверток одежды и сумку и швырнул Чарли. В руке он держал  фонарик, и,
пока  она переодевалась,  разглядывал ее при  свете фонарика  -  был момент,
когда она стояла перед ним полуголая.
     "Если хочешь, возьми меня: я доступна и ни с кем не связана".
     Она  потеряла любовь  и потеряла представление о  собственной цели. Она
пришла к тому, с чего начинала, и весь проклятый мир мог теперь обладать ею.
     Она переложила свое барахло из одной сумки в другую - пудреницу, ватные
тампоны, немного  денег, пачку "Мальборо".  И  дешевенький  радиоприемник  с
будильником  -  "Нажми на  колесико громкости,  Чарли,  ты  меня  слушаешь?"
Россино взял ее паспорт  и  протянул  ей  новый,  а  она даже не потрудилась
посмотреть, какое у нее теперь гражданство.
     Гражданка Тутошнего королевства, родилась - вчера.
     Она собрала свои вещи  и сунула их  в рюкзак вместе  со старой сумкой и
очками.
     - Стой здесь, но смотри  на  дорогу,  - сказал ей Россино. -  Он дважды
мигнет тебе красным.
     После отъезда Россино едва  прошло  пять  минут,  как она  увидела  меж
деревьями свет. Ур-ра, наконец-то явился друг!
     <B>Глава 26</B>
     Халиль взял ее под руку и  чуть не волоком дотащил  до сверкающей новой
машины, а она, вся дрожа, сотрясалась от  рыданий,  так что едва могла идти.
Вместо  шофера  в  скромном  костюме перед  ней  был  безукоризненно  одетый
немец-управляющий: мягкое черное пальто, рубашка с галстуком,
     тщательно подстриженные, зачесанные назад  волосы. Открыв дверцу машины
с ее стороны, он снял пальто и заботливо закутал ее, точно больного зверька.
Она  понятия  не имела, какой  он ожидал  ее увидеть, но, казалось,  не  был
поражен ее  состоянием, а воспринимал это  с  пониманием. Мотор уже работал.
Халиль включил обогреватель на полную мощность.
     - Мишель гордился бы тобой, - ласково сказал он и внимательно посмотрел
на Чарли.
     Она хотела было что-то сказать, но снова разрыдалась. Он дал ей носовой
платок; она держала  его  в обеих руках, закручивая  вокруг пальца, а  слезы
текли и текли. Машина двинулась вниз по лесистому склону.
     - Как там все произошло? - шепотом спросила она.
     - Ты  подарила нам большую победу. Минкель погиб, открывая  чемоданчик.
Остальные  друзья  сионистов, судя по сообщениям,  тяжело ранены. Жертвы все
еще  подсчитывают.  - Он  произнес  это  с жестоким удовлетворением.  -  Они
говорят, это  был акт насилия. Шок. Хладнокровное убийство. Пусть приедут  в
Рашидийе - приглашаю  весь  университет. Пусть  посидят в  бомбоубежищах,  а
потом, по выходе, будут расстреляны  из пулемета. Пусть им поломают кости, и
пусть на их глазах будут пытать их детей. Завтра весь мир прочтет о том, что
палестинцы никогда не станут бедными неграми на родине евреев.
     Обогреватель работал вовсю,  но Чарли никак  не  могла  согреться.  Она
плотнее закуталась  в пальто Халиля. У  него были бархатные  отвороты,  и по
запаху чувствовалось, что оно новое.
     - Не расскажешь, как было дело? - спросил он.
     Она  покачала  головой. Сиденья были плюшевые и мягкие,  мотор  работал
тихо. Она прислушалась, не едут ли следом, но ничего не услышала.  Взглянула
в зеркальце. Ничего позади, ничего впереди. Да и было ли когда что-либо? Она
увидела лишь черный глаз Халиля, смотревший на нее.
     -  Не волнуйся. Мы  тебя не бросим. Я обещаю.  Я  рад, что ты  горюешь.
Другие убивают и смеются. Напиваются, сдирают с себя одежду, ведут себя, как
животные. Все это я наблюдал. А ты - ты плачешь. Это очень хорошо.
     Дом  стоял  на  берегу озера, а озеро  было в глубокой  долине.  Халиль
дважды проехал мимо, прежде  чем свернуть на подъездную  аллею, и глаза его,
глядевшие  на  дорогу, были  глазами  Иосифа  -  темные,  напряженные  и все
видящие. Дом был  современный - бунгало, какие  строят себе богатые люди для
отдыха. С белыми стенами, мавританскими окнами и  покатой красной крышей, на
которой  не сумел удержаться  снег. К  дому примыкал  гараж. Халиль въехал в
него,  и двери автоматически  закрылись.  Он  выключил  мотор  и  достал  из
внутреннего  кармана куртки пистолет-автомат. Халиль, однорукий стрелок. Она
сидела в машине и смотрела на сани и дрова, уложенные вдоль задней стены. Он
открыл дверцу с ее стороны.
     - Следуй за мной. На расстоянии трех метров, не ближе.
     Стальная дверь вела во внутренний коридор. Чарли приостановилась, затем
последовала за ним. В гостиной уже горел свет, в камине был  разожжен огонь.
Диван,  накрытый  жеребячьей  шкурой. Дачная простая мебель.  На  деревянном
столе стояли два прибора. В ведерке со льдом была бутылка водки.
     - Постой здесь.
     Она остановилась посреди комнаты,  вцепившись обеими руками в  сумку, а
он обошел все комнаты - так тихо, что она  слышала  лишь, как  открывались и
закрывались двери. Ее снова начало трясти. А он вернулся в гостиную, положил
свой  пистолет, опустился  на диван  у  камина и принялся  раздувать  огонь.
"Чтобы отогнать  зверей,  - подумала она, глядя на него. -  Чтобы овцы  были
целы".  Огонь  заревел, и Чарли села на диван перед камином. Халиль  включил
телевизор. Показывали старый черно-белый фильм про таверну  на вершине горы.
Звука Халиль не включал. Он встал перед Чарли.
     - Хочешь водки? - вежливо  осведомился он. - Я сам не пью,  но ты, если
хочешь, пожалуйста.
     Она согласилась, и он налил ей - слишком много.
     - Курить будешь?
     Он протянул ей кожаный портсигар и поднес к сигарете спичку.
     В комнате вдруг стало светлее, и Чарли, метнув взгляд на
     телевизор,  обнаружила прямо  перед собой возбужденное  лицо маленького
немца-хорька, которого  она всего час  тому назад видела  рядом с Марти.  Он
стоял  у полицейского  фургона.  За  его спиной виден  был  кусок тротуара и
боковой  вход  в  лекционный  зал.  Полицейские,  пожарные  машины и "Скорая
помощь" шныряли туда и  сюда. "Террор - это театр", -  подумала она.  Теперь
показали заслоны из зеленого брезента, сооруженные  от непогоды, чтобы легче
было вести  поиск. Халиль включил звук, и  Чарли услышала вой  сирен "Скорой
помощи" и перекрывавший их хорошо поставленный голос Алексиса.
     - Что он говорит? - спросила она.
     - Он ведет расследование. Подожди. Сейчас тебе  скажу. Алексис исчез, и
на его месте - уже в студии - появился
     ничуть не пострадавший Оберхаузер.
     - Это тот идиот, что открыл мне дверь, - сказала она.
     Халиль поднял руку, призывая ее к молчанию. Она прислушалась и поняла с
каким-то   отстраненным  любопытством,  что  Оберхаузер  описывает  ее.  Она
уловила: "Sud Afrika" [Южная Африка <I>(нем.).</I>], а также что-то насчет шатенки;
Чарли  увидела, как  он поднял руку, показывая,  что  она в очках, -  камера
передвинулась на его дрожащий палец,  тыкавший в пару очков,  похожих на те,
что дал ей Тайех.
     После Оберхаузера был показан фоторобот, не похожий ни на что на свете,
разве что  на старую рекламу жидкого слабительного, которая лет десять назад
висела на всех  вокзалах. Затем показали двух полицейских, разговаривавших с
ней и смущенно добавивших собственное описание.
     Халиль выключил телевизор и снова подошел к Чарли.
     - Можно? - застенчиво спросил он.
     Она  взяла свою сумку и переложила ее по другую сторону от себя,  чтобы
он мог сесть. Эта чертова штука там внутри жужжит? Пищит? Это  микрофон? Как
эта чертовщина работает?
     Халиль говорил отрывисто - врач-практик, излагающий диагноз.
     -  Ты  в  известной мере  в  опасности,  -  сказал Халиль.  -  Господин
Оберхаузер запомнил тебя, как и его жена, как и полицейские, как и несколько
человек  в   гостинице.  Рост,   фигуру,   владение  английским,   актерские
способности. На  беду, там была англичанка, которая  частично  слышала  твой
разговор с Минкелем, и она считает, что ты вовсе не из Южной Африки, а самая
настоящая  англичанка.  Твое  описание пошло  в  Лондон,  а  мы  знаем,  что
англичане уже взяли тебя под подозрение.  Весь район тут поднят  по тревоге,
дороги перекрыты, всех проверяют - с  ног  сбились. Но ты не волнуйся.  - Он
взял ее  руку  и задержал в своей. - Я буду  защищать  тебя своей жизнью. На
сегодня  мы можем  не  беспокоиться.  Завтра мы переправим тебя  в Берлин, а
затем - домой.
     - Домой, - повторила она.
     -  Ты  же теперь одна из нас. Ты - наша  сестра. Фатьма сказала, что ты
наша сестра. У тебя нет дома, но ты часть большой семьи. Мы дадим тебе новое
имя,  или же можешь поехать к  Фатьме и жить  у нее сколько захочешь.  И  мы
будем о тебе заботиться, хотя  ты  никогда  больше  не будешь участвовать  в
борьбе. Будем заботиться ради Мишеля. Ради того, что ты сделала для нас.
     Его  лояльность поражала.  Он  по-прежнему держал  ее  руку  в  своей -
сильной,  придающей  уверенности. Глаза его  блестели гордостью  обладателя.
Чарли поднялась с дивана и вышла из комнаты, прихватив с собой сумку.
     Двуспальная  кровать,  электрический  камин,  включенный,  невзирая  на
затраты, на обе спирали. На полке - бестселлеры Тутошнего королевства: "Если
я о'кей, то и ты о'кей", "Радости секса". Постель была разобрана.  В глубине
-  обшитая  деревом  ванная  с  примыкающей  к  ней  сауной.  Чарли  достала
приемничек и осмотрела его - он был точь-в-точь  как ее старый,  только чуть
более тяжелый. Дождись, пока он заснет. Пока я засну. Она посмотрела на себя
в зеркало.  А  этот художник, который  создал фоторобота,  не  так уж  плохо
справился с делом.  Страна без  народа - для народа без страны. Сначала  она
тщательно вымыла руки  и  под  ногтями, потом порывисто  разделась  и  долго
стояла под душем - только б
     подольше  быть  вдали от его  теплого доверия. Она протерлась лосьоном,
взяв бутылочку из шкафчика над умывальником. Интересные  у нее стали глаза -
как  у  Фатимы, той шведки в тренировочной  школе, в них была та же яростная
пустота,  указывавшая на ум, отбросивший препоны сострадания. И  точно такая
же ненависть к  себе. Когда она вернулась в гостиную, Халиль  расставлял еду
на столе. Холодное мясо, сыр, бутылка вина. Свечи были уже зажжены. В лучшей
европейской манере он отодвинул для нее стул.  Она села, он сел напротив нее
и  сразу  принялся  за еду  - сосредоточенно,  как  он  делал  все. Убийство
совершено, и теперь он ел - что может быть естественнее? "Мой самый безумный
ужин, - подумала она. - Самый страшный и самый безумный. Если к нашему столу
подойдет скрипач, я попрошу его сыграть "Реку под луной".
     -  Ты все еще жалеешь о том, что сделала? -  спросил  он,  как  если бы
спросил: "Головная боль у тебя прошла?"
     -  Они  свиньи,  - сказала  она,  и  она  действительно  так считала. -
Безжалостные  убийцы...  -  Она  снова  чуть  было не заплакала,  но вовремя
сдержалась. Нож и вилка в  ее руках  так тряслись, что  ей пришлось положить
их.  Она  услышала, как  проехала  машина,  а  может быть, пролетел самолет?
"Сумка, - вдруг подумала она. - Где я ее оставила? В ванной, подальше от его
любопытных  пальцев".  Она  снова  взяла в руки  вилку и увидела перед собой
красивое  лицо  дикаря -  Халиль внимательно изучал  ее при свете оплывающих
свечей, совсем как Иосиф на горе возле Дельф.
     -  Возможно,  ты  уж слишком стараешься ненавидеть  их,  -  заметил он,
пытаясь дать ей лекарство.
     В  такой  ужасной  пьесе она еще никогда не  играла, и такого  ужасного
ужина  у  нее  еще  не  было.  Ей хотелось разорвать  этот  союз  и в клочья
разорвать себя. Она встала и услышала, как с грохотом упали на пол  ее нож и
вилка.  Сквозь  слезы отчаяния она  едва различала Халиля.  Она начала  было
расстегивать  платье,  но  не  могла  заставить  пальцы  выполнить  то,  что
требовалось. Она обошла стол - Халиль  уже поднимался ей навстречу. Он обнял
ее, поцеловал,  затем поднял  на  руки и  понес, точно раненого  товарища, в
спальню. Он положил ее
     на  кровать,  и  вдруг -  одному  богу известно,  почему  так сработало
отчаяние, - она сама завладела им. Она раздела его, притянула к себе, словно
он был последним мужчиной на  Земле  и  это  был  последний день  Земли; она
овладела им, уничтожая  себя, уничтожая его. Она сжирала  его, высасывала из
него  все соки, вдавливала его  в кричащие пустоты своей вины и одиночества.
Она  рыдала,  она   кричала  что-то  ему,  наполняя  рот  лживыми   словами,
переворачивала  его  и  забывала  о  себе  и  об  Иосифе  под  тяжестью  его
ненасытного тела.
     Она  почувствовала, что он  иссяк, но  еще долго не отпускала от  себя,
крепко обхватив руками, прикрываясь им от надвигающейся грозы.
     Он  не  спал,  но  начинал дремать. Его  голова  со  спутанными черными
волосами лежала на ее плече, здоровая рука была небрежно перекинута через ее
грудь.
     - Салиму  повезло, - прошептал он с легкой усмешкой в  голосе. -  Из-за
такой, как ты, и умереть можно.
     - Кто сказал, что он умер из-за меня?
     - Тайех сказал, что это вполне возможно.
     - Салим умер за революцию. Сионисты взорвали его машину.
     -  Он сам  себя взорвал. Мы  прочли немало докладов немецкой полиции на
этот счет. Я  говорил ему: "Никогда не делай бомбы", но он не послушался. Не
умел он этим заниматься. Он не был прирожденным борцом.
     - Что это? - спросила она, отодвигаясь от него.
     Что-то прошуршало, словно  рвалась  бумага.  Чарли подумала:  "Так тихо
едет по гравию машина с выключенным мотором".
     - Кто-то ловит рыбу на озере, - сказал Халиль. - Ночью?
     - А ты никогда не удила рыбу ночью? - Он сонно рассмеялся. - Никогда не
выходила в море на маленькой лодочке, с фонарем, и не ловила рыбу руками?
     - Проснись же. Поговори со мной.
     - Лучше давай поспим.
     - Я не могу. Я боюсь.
     Он  стал рассказывать  ей  о ночной миссии, которую  давно, в  Галилее,
отправились выполнять он и  двое других. Как они  плыли по  морю на лодке, и
вокруг была такая  красота, что  они забыли, зачем  поехали,  и стали ловить
рыбу. Чарли прервала его.
     - Это не лодка,  -  настаивала  она. -  Это машина,  я  снова  слышала.
Послушай.
     - Это лодка, - сонно сказал он.
     Луна  нашла щелку между занавесками и проложила к ним по полу  дорожку.
Чарли встала и, подойдя к окну, не раздергивая занавесок, посмотрела наружу.
Вокруг стояли  сосновые леса,  лунная  дорожка на озере  казалась лестницей,
уходящей вниз,  в центр  Земли.  Но никакой  лодки  не  было, как не было  и
огонька,  который  привлекал бы рыбу. Чарли вернулась в постель; правая рука
Халиля   скользнула   по  ее  телу,  привлекая   к  себе,  но,  почувствовав
сопротивление, он  осторожно отодвинулся  от  нее и  лениво перевернулся  на
спину.
     -  Поговори со мной,  - повторила она.  - Халиль! Да проснись же. - Она
встряхнула его и поцеловала в губы. - Проснись, - сказала она.
     И  он заставил себя проснуться, потому  что был челов