- Насколько я понимаю, в вашей среде секреты - величина абсолютная. Они
значат больше, чем что-либо  другое. Те, кто  хранит их,- ваши  союзники, за
теми,  кто  их  разглашает, вы охотитесь. Здесь же все обстоит  по-иному.  В
нынешних условиях соображения, связанные с  мест ной политической ситуацией,
приобретают намного большее значение, чем соображения безопасности.
     Тернер вдруг усмехнулся.
     - А это всегда так. Просто поразительно!
     -  Здесь, в  Бонне, в  настоящий момент для нас самое главное  -  любой
ценой  сохранить  доверие  и  благорасположение федерального  правительства.
Укрепить  его  решимость противостоять растущему  недовольству  избирателей.
Здешняя коалиция больна, любой  вирус может убить ее. Наше дело - потрафлять
инвалиду. Утешать его, ободрять, иной раз припугнуть  и молиться богу об его
здравии  - пусть  он  живет ровно  столько, сколько нам  нужно,  чтобы с его
помощью попасть в Общий рынок.
     -  Очаровательная   картина!  -  Алан   снова   смотрел  в  окно.-  Наш
единственный  союзник  -   и  тот  на  костылях.  Два  европейских  инвалида
поддерживают друг друга.
     - Нравится вам это или нет, таково положение вещей. Мы здесь  вроде как
играем в покер. Нам даже блефовать не с чем. Кредиты наши исчерпаны, ресурсы
равны нулю. И все же в обмен  на одну лишь улыбку наши партнеры готовы вести
игру.  Эта  улыбка  -  все,  что  у  нас  есть. Вся система отношений  между
правительством Ее Величества  и федеральным правительством зиждется на  этой
улыбке. Видите, сколь деликатно наше положение здесь и сколь оно необычно. И
неустойчиво. Все наше будущее в Европе может решиться через десять дней.- Он
помолчал,  очевидно  ожидая  реплики  Тернера.- Не случайно Карфельд  выбрал
именно  пятницу  для  своего  сборища  в  Бонне. К  пятнице  наши  друзья  в
федеральном  правительстве   вынуждены  будут  решить,  поддадутся   ли  они
французскому  давлению или  останутся верными своим обещаниям,  данным нам и
партнерам по Шестерке. Своим  походом в  Бонн и наращиванием темпов кампании
Карфельд  стремится усилить давление на коалиционное правительство  в  самый
критический момент. Вам понятна моя мысль?
     - Кое-как разбираюсь,- ответил Тернер.
     Цветная фотография королевы висела прямо над головой Брэдфилда. Ее герб
присутствовал всюду в этой комнате: на синих кожаных креслах,  на серебряном
портсигаре, даже на блокнотах,  разложенных на длинном столе для  заседаний.
Казалось,  королевская фамилия  прилетала сюда с  визитом первым  классом  и
оставила всем бесплатные сувениры.
     - Вот почему  я прошу вас действовать  со всей возможной осторожностью.
Бонн  -  деревня,- продолжал  Брэдфилд.-  Здешние нравы,  суждения  и узость
кругозора присущи кумушкам, собравшимся посудачить у деревенского колодца, и
все же это государство. И главное сейчас для нас - сохранить доверие местных
властей.  А уже есть данные, что мы  чем-то обидели их. Не знаю, чем именно.
Их отношение  к нам  даже  за  последние сутки  стало  заметно  холоднее. Мы
находимся  под  наблюдением,  наши  телефонные   разговоры  прерываются,  мы
испытываем серьезнейшие затруднения даже в повседневных деловых  контактах с
их министерствами.
     - Ладно,- сказал Тернер. Он слышал достаточно.- До меня дошло. Мы стоим
на зыбкой почве. Что дальше?
     - Дальше вот что,- повысив голос, заявил  Брэдфилд.-  Мы оба знаем, кем
был или кем мог быть Гартинг. Такие случаи уже известны. Чем больше масштабы
его предательства, тем серьезнее  возможные  неприятности, тем больше  будет
поколеблено доверие немцев  к нам. Предположим самое худшее. Если окажется -
я не  утверждаю, что это так, но  для  предположений  данные имеются,- итак,
если  окажется,  что в  результате деятельности Гартинга в  посольстве  наши
самые  секретные  сведения  в  течение  многих  лет  передавались   русским,
сведения,  во многом  являющиеся и  немецкими  секретами,  этот  удар  может
оборвать последнюю нить,  на которой держится здесь доверие к нам. Возможно,
что  в  исторической перспективе все это  покажется пустяком. Подождите.- Он
сидел  очень прямо за своим столом, по его красивому лицу видно было, что он
еле сдерживает неприязнь.- Дослушайте меня. Здесь существует нечто, чего нет
в Англии,- коалиция  против Советского Союза.  Немцы относятся к этому очень
серьезно, а мы, пренебрегая опасностью,  посмеиваемся над ней. И  все же эта
коалиция  -  наш  пропуск  в  Брюссель.  Более  двадцати  лет мы  рядились в
сверкающие доспехи  защитников. Пусть  мы  обанкротились, пусть  выпрашиваем
займы, валю ту,  торговые, договоры, пусть мы  иногда... перетолковываем  на
свой  лад  обязательства  перед НАТО; пусть, когда гремят пушки,  мы  прячем
голову под крыло и нами руководят люди столь же бездарные, как и у них...
     Что  такое   уловил  вдруг  Тернер  в  его  тоне?  Отвращение  к  себе?
Беспощадное   понимание   близящегося  конца  того   мира,  к  которому   он
принадлежал? Брэдфилд  говорил  как человек,  испробовавший все  лекарства и
отвергающий  теперь услуги врачей. На минуту  пропасть между ними исчезла, и
Тернер сквозь боннский туман услышал словно бы свой собственный голос:
     - И все же, если учесть психологию здешних обывателей, у  нас есть один
большой козырь, хотя о нем прямо не  говорят: если угроза придет с  Востока,
немцы  надеются  на нас.  Рейнская  армия  на  Кентских холмах будет  срочно
призвана  под  ружье,  и  наши   независимые   оборонительные  ядерные  силы
немедленно  приведены  в  готовность.  Теперь  вы  понимаете, что значил  бы
Гартинг в руках человека вроде Карфельда?
     Тернер  вынул  черную  записную  книжку  из  внутреннего  кармана.  Она
хрустнула, когда он раскрыл ее.
     - Нет, еще не понимаю. Вы не хотите, чтобы он нашелся. Вы хотите, чтобы
он исчез. Если бы вы  могли поступить, как считаете нужным, вы бы не послали
за  мной.- Он с невольным восхищением покачал своей большой головой.- Что ж,
надо отдать вам  должное: никто еще не предупреждал меня о последствиях  так
заблаговременно.  Господи,  я ведь  даже еще не присел. Я даже  не  знаю его
имени,  только фамилию. В  Лондоне  о  нем  ничего  не известно, вы об  этом
слыхали?  Он ни  к  чему не  имел  доступа - по крайней  мере согласно нашим
бумагам,- даже к простым воинским уставам.  Судя по нашим лондонским данным,
его  могли просто похитить, он  мог удрать  с женщиной, попасть под автобус,
наконец. А вы? Боже правый!  Вы тут все  посходили  с ума! Послушать вас, он
стоит  всех  международных  шпионов,  вместе  взятых.  Так что же именно  он
похитил? Что известно  вам  и неизвестно мне? - Брэдфилд попытался  было его
прервать,  но  Тернер  неумолимо продолжал: - Или,  быть может,  я не должен
спрашивать? Я ведь никого не хочу огорчать.
     Они смотрели  друг на друга  через века  взаимного  недоверия: Тернер -
умный,  напористый  и  грубый, с твердым взглядом  выскочки,  и  Брэдфилд  -
попавший  в  беду,   но  не  сломленный,   а  лишь  замкнувшийся,  осторожно
подбирающий слова, будто кто-то заготовил их для него.
     -  Исчезла наша самая секретная  папка.  Исчезла в  тот  же день, когда
пропал Гартинг. В ней - полный набор бумаг, излагающий наши самые секретные,
официальные  и неофициальные  беседы  с  немцами за  последние  полгода.  По
причинам,  которые  вас не  должны  касаться,  опубликование этих документов
погубит нас в Брюсселе.
     Сперва ему показалось, будто в ушах у него вдруг раздался рев самолета,
но нет, гул уличного движения в Бонне был так же однообразен,  как туман. Он
выглянул в окно и  только тут понял, что отныне уже не сможет ни  видеть, ни
слышать с полной  ясностью:  липкий  туман и бесплотные  звуки  обволокли  и
притупили все его чувства.
     - Послушайте,- сказал он и указал на свою  парусиновую сумку.-  Я врач,
специалист по  абортам. Я  вам  неприятен, но очень нужен. Чистая работа без
осложнений  - вот за что вы  мне платите. Ладно. Я сделаю все, что смогу. Но
прежде, чем  мы  возьмемся  за  дело, давайте немного посчитаем на  пальцах,
ладно?
     И он начал исповедовать Брэдфилда.
     - Он не был женат?
     - Нет.
     - Никогда?
     - Никогда.
     - Жил один?
     - Насколько мне известно.
     - Когда его видели в последний раз?
     - В пятницу утром на совещании моих сотрудников. В этой комнате.
     - Это было в последний раз?
     -  Я  случайно узнал, что  кассир  видел его и  позже,  но я не  считаю
возможным вести расспросы.
     - Еще кто-нибудь исчез, помимо него?
     - Нет, никто.
     -  Все  на  месте?  Как  насчет  какой-нибудь  длинноногой  пичужки  из
канцелярии?
     - Кто-нибудь всегда в отпуске, но отсутствующих по неизвестным причинам
нет.
     -  Тогда  почему Гартинг  тоже не  попросил  отпуска? Обычно они так  и
делают. Уж если перебегать, то с удобствами, я бы так сказал.
     - Понятия не имею.
     - Вы не были с ним близки?
     - Конечно, нет.
     - Как насчет его друзей? Что говорят они?
     - У него нет друзей, достойных упоминания.
     - А не достойных упоминания?
     -  Насколько  мне  известно,  у него  не  было  близких друзей в  нашей
колонии. Мало у кого из нас такие друзья есть. Знакомые - да, но  не друзья.
Это  естественно для работников  посольства.  Представительские  обязанности
приучают ценить уединение.
     - Как насчет немцев?
     -  Не имею представления.  Он  был  когда-то  на короткой ноге  с Гарри
Прашко.
     - Прашко?
     - Здесь есть парламентская  оппозиция  - свободные демократы.  Прашко -
одна из самых  ярких  фигур  в  этой  группе. За  свою  жизнь  он  переменил
несколько политических  направлений, был даже довольно  видным попутчиком. В
деле  есть  упоминание  о   том,  что  они  когда-то  дружили.  По-видимому,
познакомились во время оккупации. У нас есть картотека полезных контактов. Я
даже  спрашивал Гартинга однажды об этом Прашко, и  Гартинг сказал, что  они
больше не встречаются. Вот все, что мне по этому поводу известно.
     - Он был  когда-то помолвлен с девушкой по имени Маргарет  Айкман.  Как
военнослужащему, Гартингу требовался поручитель. Он назвал  Прашко, депутата
бундестага.
     - И что же?
     - Вы никогда не слышали об этой Айкман?
     - Боюсь, что эта фамилия не вызывает у меня никаких ассоциаций.
     - Маргарет.
     -  Да,  вы сказали.  Я никогда не слышал об этой  помолвке,  никогда не
слышал имени этой женщины.
     -  Его хобби? Фотография?  Марки? Радио? Тернер все время писал.  Точно
заполнял анкету.
     -  Он  любил  музыку.  Играл  на  органе  в  церкви.  Кажется,  собирал
пластинки.  Вы  лучше поговорите с младшим  персоналом: там он был больше  в
своей среде.
     - Вы никогда не бывали у него дома?
     - Один раз. Был приглашен на обед.
     - А он у вас бывал?
     Ритм их разговора внезапно нарушился: Брэдфилд задумался.
     - Однажды.
     - Вы приглашали его на обед?
     - На коктейль.  Гартинг не совсем подходящий объект  для званых обедов.
Извините, если я задеваю ваши сословные чувства.
     - Их у меня нет.
     Брэдфилд не выказал удивления.
     - Но вы  к нему все-таки  пошли, верно? Другими слова ми, вы подали ему
надежду.-  Он  встал  и  быстро   перешел  к  окну,  точно  ночная  бабочка,
привлеченная светом.- У вас  есть на него досье, верно? - Тон его был  почти
безразличным, будто он перенял у Брэдфилда протокольный стиль разговора.
     - Только  платежные листки, годичные отчеты,  армейская характеристика.
Обычные документы. Можете  ознакомиться, если хотите.-  Тернер не ответил, и
он добавил:  - Мы не заводим  на служащих  подробных досье: наши  кадры  так
часто меняются. Гартинг - исключение.
     - Он ведь работал здесь двадцать лет.
     - Да. Как я уже сказал, он - исключение.
     - И никогда не проходил проверки? Брэдфилд ничего не ответил.
     - Двадцать лет в посольстве, преимущественно - в аппарате советников, и
ни разу не  проверялся. Даже не представлялся  на  проверку.  Поразительно.-
Казалось, он просто высказывает мнение по поводу чьих-то взглядов.
     - Вероятно, мы все считали, что он уже прошел проверку. Ведь он попал к
нам  из Контрольной  комиссии. Предполагается, что туда берут с определенным
отбором.
     - Это большая  честь  - быть представленным на проверку.  Не  каждый ее
удостаивается.
     По серой лужайке расхаживали  два немецких полицейских, полы  их мокрых
кожаных пальто лениво  хлопали по сапогам. Все это сон, думал Тернер. Шумный
неотвязный сон. Он  вновь  услышал дружелюбный голос де Лилла: "Бонн - очень
мистический уголок: фантазии здесь совсем вытеснили действительность".
     - Хотите, я вам что-то скажу?
     - Вряд ли я в состоянии помешать вам.
     - Так вот.  Вы меня предупредили о последствиях. Это - обычное дело. Но
где же остальное?
     - Понятия не имею, что вы хотите сказать.
     - Я хочу сказать,  что у вас нет  никакой  версии. С таким отношением я
еще не встречался. Ни паники. Ни своей точки зрения. Почему же? Он работал у
вас.  Вы его  знали. Вы  говорите, что  он - шпион. Он стащил ваши ценнейшие
папки. Что,  у вас здесь всегда так относятся к перебежчикам? Раны рубцуются
так быстро? - Он помолчал, ожидая ответа.- Я помогу вам,  отвечу за вас: "Он
проработал  здесь  двадцать  лет. Мы  полностью  доверяли  ему.  И  все  еще
доверяем". Как вам нравится эта версия?
     Брэдфилд молчал.
     - Сделаем  еще  одну  попытку: "Я всегда  его  подозревал с того самого
вечера, когда  мы говорили  о Карле  Марксе. Гартинг проглотил маслину  и не
выплюнул косточки". Это годится?
     Брэдфилд и теперь не ответил.
     -  Поймите, это выходит за  рамки обычного. Теперь вам ясно? Он человек
незначительный. Вы не желали приглашать его к себе на обед. Вообще не желали
иметь с ним дело. К тому же он дерьмо. Пошел на такое предательство.
     Тернер не сводил глаз с Брэдфилда  - светлых глаз охотника. Ждал жеста,
малейшего движения.  Он  даже чуть  наклонил голову, будто прислушиваясь, не
донесет ли чего-нибудь ветер. Но напрасно.
     Вы даже не даете себе труда  разобраться в его по ступке не только ради
меня, но ради себя самого. Ни малейшей мысли. Когда речь идет о нем, вас как
бы нет.  Словно он уже умер. Ничего, что я  перехожу  на личности? Просто  я
понимаю,  что  вы не располагаете временем  и  как  раз  собирались мне  это
сказать.
     - Я как-то не отдавал себе отчета,- сказал Брэдфилд ледяным тоном,- что
должен буду выполнять вашу работу. А вы - мою.
     -  Капри.  Как насчет Капри? В посольстве  сейчас  хаос.  Он  подхватил
девчонку. Стянул несколько папок, продал их чехам и удрал со своей пичужкой.
     - У него не было девушки.
     -  Айкман.  Он ее раскопал. Удрал  вместе с Прашко. Втроем  -  невеста,
шафер и жених.
     - Я уже сказал вам: у него не было девушки.
     - А, значит, вам  это  известно?  Значит, что-то  вы  все-  таки знаете
наверняка. Он предатель, и у него не было девушки.
     - Насколько  нам  известно,  у него не  было женщины.  Такой  ответ вас
удовлетворяет?
     - Может быть, он гомосексуалист?
     - Убежден, что этого не может быть.
     -  Он  сорвался внезапно.  Мы  все  немного  психуем  примерно  в  этом
возрасте. Мужской климакс? Это подойдет?
     - Нелепое предположение.
     - Нелепое?
     - Насколько  я могу судить,  безусловно.-  Голос  Брэдфилда  дрожал  от
ярости, тогда как Тернер говорил почти шепотом.
     - Мы всегда ничего не знаем до поры до времени, верно?  Пока не  станет
поздно. В его распоряжении были казенные деньги?
     - Да. Но они - на месте.
     Тернер круто повернулся к Брэдфилду.
     -  Значит,  вы  все-таки  проверяли!  -  Глаза его горели  торжеством.-
Значит, и  у вас бывают грязные  мысли...  Может  быть,  он просто кинулся в
реку,-  предположил  Тернер  успокоительно,  по-прежнему  не  сводя  глаз  с
Брэдфилда.- Личной жизни у  него не было. Жить нечем.  Эта версия не устроит
нас?
     - Смехотворная мысль, если хотите знать мое мнение.
     - Для такого малого, как Гартинг,  секс должен много значить. Я вот что
хочу  сказать: если ты один - только секс  и остается. По  правде говоря, не
понимаю, как некоторые  из ребят  устраиваются. Я бы не смог.  Недельки две,
больше мне  не  продержаться. Секс - единственное, что остается, если живешь
один. Разумеется, кроме политики. По крайней мере я так считаю.
     - Политика и Гартинг? Не думаю, чтобы он  читал  газеты чаще, чем раз в
год. В этих вопросах он был сущим ребенком. Наивным младенцем.
     Так часто бывает,- сказал Тернер.-  Это и примечательно.- Он снова сел,
заложил  ногу   за  ногу   и  откинулся  на   спинку  стула,  как   человек,
приготовившийся предаться  воспоминаниям.- Я  знавал  одного парня,  который
продал  свое первородство потому,  что  всегда должен был уступать  место  в
метро. Мне кажется, из-за подобных вещей сбивается с пути куда больше людей,
чем  наставляется на путь истинный библией. Может  быть, в этом  все и дело?
Его не приглашали на званые обеды, не доставали билетов в спальные вагоны. В
конце концов, кем он был? Временным сотрудником?
     Брэдфилд ничего не ответил.
     - А  в  посольстве он проработал очень долго.  Получается  что-то вроде
постоянного  временного  сотрудника.  А такие вещи  не приняты  - особенно в
посольстве. Люди ассимилируются, если слишком долго сидят на месте. Но  ведь
он  и был из  местных, верно? Наполовину. Наполовину  гунн, как сказал бы де
Лилл. Он говорил когда-нибудь о политике?
     - Никогда.
     - В нем не чувствовалось политической жилки?
     - Нет.
     - Никакой трещинки? Никакой нервозности?
     - Нет.
     - Что вы скажете об этой драке в К?льне?
     - Какой драке?
     - Пять лет назад, в ночном  ресторане. Кто-то там креп ко его  отделал:
он пролежал полтора месяца в больнице. Эту историю сумели замять.
     - Это было до меня.
     - Он что, много пил?
     - Мне об этом неизвестно.
     - Говорил по-русски? Брал уроки?
     - Нет.
     - Как он проводил отпуск?
     - Он редко брал отпуск. А  когда брал, насколько  я знаю, проводил  его
дома, в К?нигсвинтере. Кажется, в свободное время занимался своим садом.
     Тернер долго,  без стеснения изучал лицо  Брэдфилда,  ища в нем что-то,
чего не мог найти.
     - Он не психовал,- продолжал Тернер.- Не был  гомосексуалистом. У  него
не было друзей, но и  анахоретом его не назовешь. Он не проходил проверки, и
у вас нет на не го досье. Он был сущее дитя в политике, но ухитрился стащить
именно ту  папку,  которая для вас важнее всего. Он  никогда  не крал денег,
играл на органе в церкви,  занимался в  свободное время своим  садом и любил
ближнего как самого себя. Правильно я говорю? Он был  ни то ни се,  черт его
подери,  ни  хороший,  ни  плохой. Что же он  за человек,  будь он  проклят?
Посольский евнух? Неужели вы  не предложите никакой точки зрения,- продолжал
он с похожей на издевку мольбой,- чтобы помочь  несчастному одинокому сыщику
в выполнении непосильной задачи?
     Из жилетного  кармана Брэдфилда тянулась золотая цепочка  от часов.  Не
более чем золотая ниточка - миниатюрный знак принадлежности к упорядоченному
обществу.
     -  Мне  кажется,  вы намеренно  тратите время на  вопросы,  не  имеющие
отношения  к делу. А  у меня  нет  ни  времени,  ни  желания  играть в  ваши
замысловатые игры. Как ни мало значил Гартинг в посольстве, как ни загадочны
были его  побуждения, к сожалению, последние  три  месяца  он  имел довольно
широкий доступ  к секретным  материалам.  Он получил  этот  доступ  обманным
путем,  и   вместо  того,   чтобы  гадать   относительно   его   сексуальных
наклонностей, вам  следовало  бы уделить  некоторое внимание  тому,  что  он
украл.
     - Украл? - повторил Тернер негромко.- Забавное слово.- И он написал его
нарочито  корявыми печатными  буквами  сверху,  на  одной из  страниц  своей
книжечки. Боннский климат уже  начал сказываться  на нем: темные  пятна пота
появились на  тонкой  ткани его неприглядного костюма.- Ладно,- сказал  он с
внезапной злостью.- Я трачу  ваше  драгоценное время. Давайте тогда начнем с
самого начала и выясним, почему вы так его обожаете.
     Брэдфилд рассматривал свою авторучку. "Я мог бы предположить,  что  все
это  - извращенный секс,- говорило лицо Тернера,- если бы ты  не ценил честь
превыше всего".
     - Объясните, пожалуйста, свою мысль на общепонятном языке.
     - Расскажите мне о нем, как  вы его себе представляете. О его работе, о
нем самом.
     -  Его  единственной  обязанностью,  когда я сюда  приехал,  был разбор
претензий  немецких граждан в  связи с  действиями  Рейнской армии.  Потрава
посевов танками, разрушения от случайных снарядов, коровы и  овцы, убитые во
время маневров. С конца войны  все это стало в Германии настоящим промыслом.
Когда меня поставили здесь во главе аппарата советников два с половиной года
назад, у него все было на пять с плюсом.
     - Вы хотите сказать, он стал знатоком своего дела?
     - Если угодно.
     - Вся  беда в вашей эмоциональной окраске. Она сбивает меня  с толку. Я
не могу не симпатизировать ему, когда вы так о нем говорите.
     -  Так  вот, эти  претензии, если  вам  так больше  нравится, стали его
специальностью. Они и открыли ему доступ в  посольство. Он знал это дело  до
тонкостей:  занимался им  многие  годы  на разных  должностях.  Сначала -  в
Контроль ной комиссии, потом в армии.
     - Что он делал до этого? Он появился в сорок пятом?
     -  Он пришел  сюда,  разумеется, в форме. В звании  сержанта  или вроде
того. Затем  его перевели  на  гражданскую должность. Не имею представления,
какую  работу  ему  поручили.  Наверно,  вам  могут  это  сказать в  военном
министерстве.
     -  Не скажут. Я смотрел и архивы  Контрольной комиссии.  Они уложены на
века в нафталин для будущих поколений. Понадобится несколько  месяцев, чтобы
раскопать его дело.
     Так  или иначе, он  сделал  правильный  выбор.  Пока английские  войска
находятся в Германии, будут  проводиться  маневры  и немецкие граждане будут
требовать возмещения убытков.  Можно  сказать так: его работа, хотя и носила
специальный  характер, была,  во всяком  случае,  гарантирована присутствием
наших войск в Европе.
     - Ей-богу, мало кто дал бы вам в долг под такой залог,- сказал Тернер с
внезапной  заразительной  улыбкой,  однако  на Брэдфилда  она  не  произвела
впечатления.
     -  Он справлялся с этой  работой хорошо. Более чем хорошо.  У него было
кое-какое  представление о юридической  стороне вопроса,  знание законов - и
немецких, и военных. От природы он все легко схватывал.
     - Воровские  наклонности? - предположил  Тернер, пристально наблюдая за
Брэдфилдом.
     -  Если  у  него возникали затруднения,  он мог  обратиться  к  атташе,
занимающемуся вопросами права. Не всякий справился бы с такой работой - быть
посредником  между  здешними крестьянами  и  британской  армией,  сглаживать
острые углы,  сохранять инциденты в  тайне  от прессы. Для этого требовалась
особая  интуиция. Он  ею обладал,-  заключил Брэдфилд, снова с  нескрываемым
презрением.- На уровне своих возможностей он был компетентным работником.
     - Но его уровень - это не ваш уровень? Так?
     -  Здесь  нет  других людей  его уровня,- ответил  Брэдфилд,  намеренно
игнорируя подтекст,- Он был единственным специалистом в своей  области.  Мои
предшественники считали целесообразным  не вмешиваться в его дела, и, приняв
эту  должность,  я не  видел  причин  менять сложившуюся  практику.  Он  был
приписан  к аппарату  советников,  чтобы  мы  могли  осуществлять  известный
административный контроль, не более. Он являлся на  наши утренние совещания,
был пунктуален,  не причинял  никаких неприятностей.  Ему симпатизировали до
известного предела,  но,  полагаю,  не  доверяли. Английским он  никогда  не
владел  в  совершенстве. Я  бы сказал, что  он довольно  энергично общался с
другими  дипломатами, главным  образом  в  тех посольствах,  где не  слишком
разборчивы. Говорят, он также хорошо ладил с южноамериканцами.
     - Его работа требовала разъездов?
     - Частых и на довольно большие расстояния. По всей Германии.
     - Он ездил один? - Да.
     - Что касается армии, он,  очевидно, знал тут все вдоль и поперек:  ему
присылали отчеты о маневрах, он знал расположение войск, их численность  - в
общем, все. Так?
     - Он знал  гораздо больше. Он слушал разговоры в солдатских столовых по
всей  Германии: маневры ведь нередко проводились вместе с союзными войсками.
На иных маневрах испытывалось новое оружие. Поскольку это наносило ущерб, он
должен был знать  о степени  ущерба. Словом,  в его распоряжении оказывались
факты и данные, по существу нигде не учтенные.
     - Материалы НАТО?
     - Главным образом.
     - Сколько лет он занимался этой работой?
     - Очевидно, с сорок восьмого или с  сорок девятого  года. Не заглянув в
дело,  я не могу сказать точно, когда  английская сторона  впервые выплатила
компенсацию.
     - Скажем, двадцать один год с некоторым допуском в ту и другую сторону,
     - Я тоже так считаю.
     - Неплохо для временного работника.
     - Могу я продолжать?
     - Да, конечно,  продолжайте,-  самым добродушным тоном ответил Тернер и
подумал: "На твоем месте я бы вы швырнул меня за дверь".
     Таково было положение,  когда я принял дела.  Он работал  по  договору,
который  ежегодно  подлежал  возобновлению.  Каждый  год  в  декабре договор
представлялся  на  рассмотрение  для  продления,  и  каждый  год  в  декабре
поступала рекомендация продлить договор. Так обстояло  дело еще полтора года
назад.
     - До вывода Рейнской армии?
     -  Мы здесь предпочитаем называть  это  присоединением Рейнской армии к
нашим стратегическим  резервам в Соединенном Королевстве. Не  забывайте, что
немцы все еще оплачивают содержание этой армии. - Не забуду.
     Так  или  иначе,  в Германии  остался только костяк армии.  Вывод войск
произошел  совершенно  внезапно:  мы все  были захвачены  врасплох.  Сначала
возникли  споры  по  поводу  оплаты  расходов  на  содержание  армии,  потом
беспорядки  в  Миндене.  Карфельдовское движение только  набирало силу.  Все
больше и  больше  начинали  шуметь  студенты.  Пребывание  войск в  Германии
становилось поводом для провокаций. Решение было принято на высшем уровне, с
послом  даже  не  посоветовались.  Пришел  приказ,  и  Рейнская  армия  была
эвакуирована в  течение одного месяца. Нас  заставили  провести значительное
сокращение расходов. В Лондоне просто помешались на этом:  бросают деньги на
ветер и называют это экономией.
     Тернер вновь ощутил горечь в тоне Брэдфилда: семейный  позор, о котором
не должен упоминать гость. - И Гартинг остался ни при чем?
     - Он,  конечно,  уже какое-то время знал,  к чему все  идет. Но  это не
смягчило удара.
     - Он все еще был временным работником?
     -  Разумеется. Более того,  возможность  перейти на  постоянную работу,
если  она когда-либо для него  и  существовала, стала быстро  исчезать.  Как
только выяснилось, что Рейнская  армия уходит, это решило  его судьбу. А мне
дало достаточно оснований воздержаться от перевода его на постоянную работу.
     - Так,- сказал Тернер,- понятно.
     -  Легко  говорить,  что   с  ним  поступали  несправедливо,-   заметил
Брэдфилд,- но можно с не  меньшим  основанием сказать, что он получал вполне
достаточно, если учесть, чего он стоил.- Это признание проступило, как пятно
на одежде, которое тщетно пытаются смыть.
     - Вы говорили, что он имел доступ к казенным деньгам,- сказал Тернер, а
сам подумал: "Врачи тоже так - прощупают, потом поставят диагноз".
     - Время от времени он передавал чеки армейским властям. Был своего рода
почтовым ящиком, не  более.  Посредником.  Армия получала деньги. Гартинг их
передавал,  брал расписки.  Я регулярно проверял  его  отчетность. Армейские
ревизоры,  как вы знаете, славятся  своей  придирчивостью.  Ни разу  никаких
нарушений. При существовавшей системе это было невозможно.
     - Даже для Гартинга?
     - Я вовсе не это  имел  в виду.  Кроме того, он  всегда  казался вполне
обеспеченным человеком. Я не считаю его жадным,  у меня  не создалось такого
впечатления.
     - Он что, жил не по средствам?
     -  Откуда мне  знать, каковы  его  средства?  Если он  жил на  то,  что
зарабатывал здесь, то, наверно, тратил все подчистую. Дом в К?нигсвинтере он
занимал довольно большой. Такой дом ему,  конечно, не по рангу.  Насколько я
понимаю, он жил в общем-то на широкую ногу.
     - Ясно.
     - Вчера вечером я специально проверил, сколько он получил наличными  за
три  месяца, предшествовавшие  по  бегу. В пятницу  после  совещания  нашего
аппарата он взял в кассе семьдесят один фунт и четыре пенса.
     - Довольно-таки странная сумма.
     - Напротив, все  вполне  логично.  Пятница была десятым днем месяца. Он
взял   точно   одну   треть   своего   месячного   заработка   и   денег  на
представительские  расходы,  за  вычетом налогов,  страховки,  удержаний  за
поломку  имущества и личные телефонные переговоры.-  Брэдфилд помолчал.- Эту
сторону его  характера  я,  может быть,  недостаточно  подчеркнул -  он  был
скрупулезно честен.
     - Почему был?
     -  Я  ни разу не поймал его на лжи. Решив уйти, он  взял ровно столько,
сколько ему полагалось, и ни пенни больше.
     - Кое-кто назвал бы это благородным поступком.
     - То,  что он не крал? Я бы сказал, что  это негативный подвиг. А кроме
того, он, очевидно,  знал, как человек,  достаточно эрудированный в вопросах
права, что кража  могла  бы  послужить  основанием для обращения в  немецкую
полицию.
     -  Господи,-  сказал Тернер,  посмотрев  на  Брэдфилда,-  вы не  хотите
поставить ему хорошую отметку даже за оведение.
     Мисс Пит, личный помощник Брэдфилда, внесла кофе. Это  была средних лет
женщина, употреблявшая совсем  мало  косметики, очень  подтянутая  и  полная
недоброжелательства. Она, по-видимому, уже знала, откуда приехал Тернер, ибо
окинула его взглядом, исполненным величественного презрения. Ее гнев, как не
без  удовольствия отметил Тернер,  вызвали  прежде всего его башмаки,  и  он
подумал: "Отлично, черт подери, для того они и нужны".
     Брэдфилд продолжал:
     - Рейнская армия ушла очень быстро, и он остался без работы. В этом вся
суть.
     - Он потерял  доступ к материалам военной разведки НАТО. Это вы  хотите
сказать?
     - Такова моя гипотеза.
     -  Ага,-  пробормотал  Тернер, изображая  просветление,  и  старательно
записал в  своей  книжке  "гипотеза",  будто  самое  это  слово было  ценным
приобретением в его лексиконе.
     - Как только Рейнская армия ушла, Гартинг в тот же день явился ко  мне.
Это было примерно полтора года назад.
     Он замолчал, погрузившись в воспоминания.
     - Он был такой обыденный,- сказал Брэдфилд наконец с несвойственной ему
мягкостью.- Такой, знаете ли,  неприметный.- Казалось, Брэдфилд  до сих  пор
продолжал этому удивляться.- Сейчас легко забыть об этом, но он был уж очень
незначительный.
     -  Больше вам  не придется  говорить о  его незначительности,-  заметил
Тернер небрежно,- советую привыкнуть к этому.
     - Он  вошел ко мне, он  был бледен - и только. Никаких других  перемен.
Сел  вон на тот стул.  Это его подушечка, между  прочим.-  Он позволил  себе
улыбнуться  сухой,  не  дружелюбной  улыбкой.-  Подушка эта  -  своего  рода
заявочный столб. Он единственный из всех имел здесь постоянное место.
     - И единственный, кто мог его потерять. Кто вышивал эту подушечку?
     - Не имею ни малейшего представления.
     - Была у него экономка?
     - Нет, насколько мне известно.
     - Ладно.
     -  Он  не сказал  ни  слова  о переменах в  своем  положении.  Помню, в
канцелярии как раз слушали передачу по радио. Солдаты размещались по вагонам
под звуки оркестра.
     - Важная для него минута, верно?
     - По-видимому. Я  спросил его,  чем могу быть полезен.  Он ответил, что
хотел  бы  найти   себе  применение.   Все  это   говорилось  на  полутонах,
полунамеками. Он знает, что Майлз Гевистон  очень перегружен работой в связи
с берлинскими осложнениями,  выступлениями ганноверских студентов  и другими
трудностями. Не может ли он ему помочь? Я  сказал, что вопросы такого рода -
вне  его компетенции:  ими должны заниматься мои постоянные сотрудники. Нет,
сказал он, речь идет совсем  о  другом.  Он и не собирается  предлагать свои
услуги  в решении коренных проблем. Он думал вот о чем: у Гевистона есть два
или  три мелких вопроса, не может  ли он заняться ими? Скажем, деятельностью
Англо-германского  общества, которое  в то время  было очень малоактивно, но
все  же требовало какой-то переписки на низшем уровне. Потом дела по розыску
пропавших  без  вести  граждан.  Нельзя  ли  ему  взять  на  себя  несколько
обязанностей такого рода и разгрузить более занятых сотрудников? Я не мог не
признать, что в этом был свой смысл.
     - И вы сказали: ладно?
     - Да,  я  согласился.  Разумеется, как  на  временную  меру.  Временная
договоренность.  Я полагал  тогда, что  мы предупредим его  об увольнении  в
декабре, когда  истечет срок его  договора, а  до тех  пор  я  разрешил  ему
выполнять любые мелкие поручения, какие подвернутся. С этого все и пошло. Я,
разумеется, поступил глупо, поддавшись на его уговоры.
     - Я этого не говорил.
     - Вам незачем это говорить. Я протянул ему палец,  он схватил всю руку.
За один  месяц он сосредоточил у себя все, что можно назвать отходами работы
аппарата  советников,  весь   поток  всевозможной  ерунды,   которая  обычно
стекается в каждое большое посольство: дела о пропавших без вести гражданах,
прошения на имя королевы,  случайные  посетители, официально запланированные
туристы, Англо-германское общество, письма, содержащие оскорбления и угрозы,
и  разные  другие  бумаги,  которые  вовсе  не  должны  попадать  в  аппарат
советников. Не менее активно проявлял он свои таланты и в общественной жизни
посольства.  В церкви он  аккомпанировал хору, вошел  в комиссию  по бытовым
вопросам,   в  спортивную  комиссию.  Он   даже  создал  группу  учредителей
Национального фонда.  Через какое-то время он попросил разрешения добавить к
названию  своей должности  слова "консульские  функции", и я пошел и на это.
Вы, вероятно,  знаете, что у нас здесь консульских функций нет, все подобные
дела отправляются в К?льн.- Он пожал плечами.- К  декабрю он сумел сделаться
незаменимым. Договор с ним был  представлен на рассмотрение.- Брэдфилд  взял
авторучку и снова стал разглядывать ее кончик.- И я продлил его еще на год.
     -  Вы обошлись  с ним  по-хорошему,- сказал  Тернер,  не сводя  глаз  с
Брэдфилда.- Сделали для него доброе дело.
     - У него здесь не было  никакого статуса, никаких  гарантий на будущее.
Он  фактически  стоял  на  пороге увольнения  и знал  это.  Думаю,  что  это
обстоятельство  сыграло  свою роль.  Мы  обычно  больше  дорожим людьми,  от
которых можем в любой момент избавиться.
     - Вам было  просто жаль его. Почему вы не  хотите  признать это? На мой
взгляд, такая причина вполне убедительна.
     - Да. Да, вероятно, мне было его жаль. В первый раз, когда он пришел, я
пожалел его.- Брэдфилд теперь улыбался, но только собственной глупости.
     - Он выполнял свою работу хорошо?
     -   Он   действовал   необычными  методами,  но  довольно   эффективно.
Предпочитал телефон написанному слову; впрочем, это объяснимо: он никогда не
учился составлять официальные бумаги. К тому же английский не был его родным
языком.- Он пожал плечами и повторил: - Словом, я взял его еще на год.
     -  Который истек в  декабре.  Совсем  как  лицензия. Лицензия  на право
работать,  быть  одним  из  нас,-  Он  продолжал  внимательно  наблюдать  за
Брэдфилдом.- На право шпионить. И вы снова возобновили ее?
     - Да.
     - Почему?
     Опять секундное колебание, быть может, попытка что-то скрыть.
     - На этот раз вам ведь не было его жаль? Не так ли?
     - Мои чувства не имеют отношения к делу.- Брэдфилд резко положил перо.-
Причины, по которым я оста вил его, носили совершенно объективный характер.
     - А я ничего не сказал, но вы могли бы ведь и пожалеть его при этом.
     - У  нас не хватало  людей  и  было очень много  работы.  После приезда
инспекторов  из  Лондона  аппарат  советников  сократили  на  двух  человек,
несмотря на мое реши тельное сопротивление. Наполовину урезали ассигнования.
Не только Европа  пришла  в движение. Стабильности не  было нигде.  Родезия,
Гонконг, Кипр... Английские войска метались из края в край, пытаясь потушить
лесной  пожар. Мы  оказались  и не  в  Европе, и не вне  ее. Поговаривали  о
федерации северных стран. Один бог знает,  какой  дурак породил эту идею!  -
презрительно  заметил  Брэдфилд.-  Мы  стали прощупывать  почву  в  Варшаве,
Копенгагене и Москве.  Мы вступали  в заговоры  против французов и на другой
день затевали козни вместе с ними. В разгар всего этого мы все же ухитрились
отправить  на  слом  три чет верти  нашего  военного флота  и девять десятых
вооружения. Это  было самое страшное, самое  унизительное  для нас время.  В
довершение всего как раз в этот момент Карфельд возглавил движение.
     - И тогда Гартинг снова разыграл у вас ту же сцену?
     - Нет, не ту же.
     - Какую же? Наступило молчание.
     - Он был более целеустремлен, более  настойчив. Я все это почувствовал,
но никак не реагировал. И я виню себя. Я ощутил какой-то новый оттенок в его
поведении, но не стал разбираться, в чем дело. В то время,- продолжал он,- я
отнес это за счет общей атмосферы напряженности, в какой мы все жили. Теперь
я понимаю, что тогда он пошел ва-банк.
     - И что же?
     -  Он  начал с того, что,  мол, работал  ниже  своих возможностей.  Год
прошел неплохо, но он знает, что может сделать больше. Мы переживаем трудные
дни,  и  он хотел бы чувствовать,  что по-настоящему  участвует в общем деле
стабилизации обстановки,  Я спросил его,  что он имеет в виду: мне казалось,
что он и так забрал в  свои руки все доступные ему функции. Гартинг ответил,
что ведь уже декабрь,  впервые,  хоть и туманно, намекнув на свой договор, и
что  его,  естественно,  беспокоит  дальнейшая  судьба  досье  "Сведения  об
отдельных лицах". - Сведения о чем?
     -  Биографические сведения  о  деятелях,  играющих важную роль  в жизни
Германии. Наш собственный секретный справочник "Кто есть  кто". Мы обновляем
его каждый  год.  В этом участвуют все  -  каждый  сообщает сведения  о  тех
немецких  деятелях,  с которыми  сталкивался.  Те, кто занимается  вопросами
торговли, пишут  о  своих контактах  среди  коммерсантов,  экономисты  -  об
экономистах,  атташе,  отдел  прессы  и  информации  -  все  добавляют  свои
материалы.  Большая часть этих сведений весьма нелестного характера, кое-что
поступает из секретных источников.
     - И аппарат советников все это обрабатывает?
     - Да.  И  на этот раз тоже  Гартинг  рассчитал  очень точно. Эта работа
принадлежит  к  числу  тех,  что  отвлекают моих сотрудников  от  их  прямых
обязанностей. К  тому  же  прошли все сроки выпуска  справочника.  Де  Лилл,
который должен был этим заниматься, уехал  в Берлин. Это дело висело у  меня
на шее.
     - И вы поручили ему эту работу.
     - Да, временно.
     - Скажем, до следующего декабря?
     -  Скажем, так.  Теперь  легко  объяснить,  почему  он добивался именно
такого поручения. Составление этого справочника открывало ему доступ в любой
отдел  посольства.  Справочник  охватывает  все  отделы, все  отрасли  жизни
Федеративной республики: промышленность,  военные и  административные круги.
Получив подобное  поручение,  он  мог  приходить в  любой отдел,  не вызывая
никаких вопросов,  мог брать  папки в любых  канцеляриях -  торговой миссии,
экономической, военно-морской, военной. Все открыли ему двери.
     - И вам  никогда не приходило в голову,  что надо послать его документы
на проверку?
     - Никогда,- ответил Брэдфилд с прежней ноткой самоукоризны.
     -  Что  ж, со всяким случается,- сказал Тернер негромко.- Значит, таким
путем он получил доступ к нужным ему материалам?
     - Это еще не все.
     - Не все? Разве этого не предостаточно?
     - У нас здесь есть не только архивы, существует еще система уничтожения
устаревших дел.  Такой порядок заведен очень давно. Цель  его  -  освободить
место  в  архиве для  новых дел и избавиться  от старых, которые  больше  не
нужны. По виду работа эта чисто канцелярская, и во многих отношениях так оно
и есть, и все  же она очень важна. Существует определенный предел количества
бумаг,  которые  архив в  состоянии  обработать,  предел  количества  папок,
которые он может  вместить. Это  похоже на  проблему уличного  движения:  мы
пишем больше  бумаг, чем можем переварить. Естественно, что эта работа  тоже
принадлежала к числу тех, за какие мы хватались, лишь когда позволяло время.
Еще одно из проклятий  аппарата советников. Потом мы  о ней забывали до  тех
пор,  пока из министерства не запрашивали последних данных на этот счет.- Он
пожал  плечами.-  Я  уже  сказал:  нельзя до бесконечности составлять больше
бумаг,  чем мы уничтожаем, даже в помещении таких размеров. Архив  трещит по
всем швам.
     - И Гартинг предложил вам взять на себя это дело?
     - Именно.
     - И вы согласились?
     - Как на временную меру. Я сказал, чтобы он попробовал и посмотрел, что
у  него получится.  Он  выполнял эту работу  с  перерывами  в  течение  пяти
месяцев.  Я  сказал  ему  также, что,  если  возникнут трудности,  он  может
обратиться к де Лиллу. Он ни разу к нему не обратился.
     - Где он  делал эту работу? В своем кабинете? Брэдфилд поколебался лишь
долю секунды.
     - В архиве аппарата советников, где хранятся самые важные документы. Он
имел также доступ в бронированную комнату.  Он практически мог брать  оттуда
любые  дела, не надо было только  зарываться.  Даже регистрации того, что он
брал, не велось. В итоге не хватает еще и нескольких писем - завканц сообщит
вам необходимые подробности.
     Тернер медленно встал и потер руки, будто хотел стряхнуть с них песок.
     - Из  сорока с чем-то недостающих папок  восемнадцать относятся к досье
"Сведения  об  отдельных  лицах"  и  содержат материалы  самого  деликатного
свойства  о высокопоставленных  немецких политических деятелях. Внимательное
их изучение даст, несомненно, точное представление о наших самых сокровенных
источниках.  Остальные  папки  с  грифом  "совершенно  секретно"  охватывают
англо-германские соглашения по ряду вопросов и содержат секретные договоры и
секретные  дополнения  к  опубликованным договорам.  Если он  задался  целью
поставить  нас в  трудное  положение,  он  не  мог  сделать  лучшего выбора.
Некоторые из папок содержат документы сорок восьмого и сорок девятого годов.
     - А особая папка? "Беседы официальные и неофициальные*?
     - Мы называем ее "Зеленая". Она подлежит специальному хранению.
     - Сколько таких "зеленых" в посольстве?
     - Только эта одна. Она была на месте в  бронированной комнате архива  в
четверг утром. Заведующий архивом заметил, что ее  нет, в четверг вечером, и
подумал, что она в работе.  В субботу утром он был  уже  очень обеспокоен. В
воскресенье доложил об этом мне.
     - Скажите,- заговорил наконец Тернер,- что с ним произошло за последний
год? Что случилось между двумя декабрями? Помимо Карфельда.
     - Ничего особенного.
     - Почему же вдруг вы прониклись к нему такой антипатией?
     - Вовсе нет,-  ответил Брэдфилд презрительно.-  Поскольку я  никогда не
испытывал к нему никаких чувств - ни положительных, ни  отрицательных,- этот
вопрос не уместен. Просто за предшествующий год я узнал, какими методами  он
действует,  как обрабатывает людей, как подлаживается к  ним, чтобы добиться
своего. Я стал видеть его насквозь, вот и все.
     Тернер посмотрел на него в упор.
     - И что же вы увидели?
     Тон  Брэдфилда   был  теперь  четким,  исключающим  иной   смысл  и  не
допускающим толкований, как математическая формула.
     - Обман. Мне казалось, что вам это должно быть уже ясно.
     Тернер встал.
     - Я начну с его кабинета.
     - Ключи у начальника охраны. Вас уже ждут. Спросите Макмаллена.
     -  Я хочу  видеть  его дом, друзей,  соседей.  Если  понадобится,  буду
говорить  с  иностранцами, с которыми он встречался. Придется,  может  быть,
наломать дров, но лишь настолько,  насколько потребует дело. Если вас это не
устраивает, сообщите послу. Кто здесь заведует архивом?
     - Медоуз.
     - Артур Медоуз?
     - Он самый.
     На этот раз  заколебался Тернер - оттенок неуверенности,  нечто похожее
даже на робость прозвучало в его тоне, совсем ином, чем прежде:
     - Медоуз был в Варшаве, верно?
     - Да, был.
     Теперь он спросил уже увереннее
     - И список пропавших папок находится у Медоуза?
     - И папок, и писем.
     - Гартинг, разумеется, работал у него?
     - Разумеется. Медоуз ждет вас.
     -  Сначала  я  осмотрю  комнату  Гартинга.-  Это  уже  прозвучало   как
окончательное решение.
     - Как хотите. Вы сказали еще, что собираетесь побывать в его доме...
     - Ну и что же?
     - Боюсь,  что в настоящий момент это невозможно. Со  вчерашнего  дня он
под охраной полиции.
     - Это что - общее явление?
     - Что именно?
     - Полицейская охрана.
     - Зибкрон на этом настаивает. Я не могу ссориться с ним сейчас,
     - Это относится ко всем домам, арендуемым посольством?
     -  В  основном к  тем, где  живут руководящие работники.  Вероятно, они
включили дом Гартинга из-за того, что он расположен далеко,
     Не слышу уверенности в вашем голосе.
     - Не вижу других причин.
     - Как насчет посольств стран "железного занавеса"? Он что, околачивался
там?
     - Он иногда ходил к русским. Не могу сказать, как часто.
     -  Этот Прашко, его бывший друг, политический  деятель.  Вы сказали, он
был когда-то попутчиком?
     - Это было пятнадцать лет назад.
     - А когда они перестали дружить?
     - Сведения имеются в деле. Примерно лет пять на зад.
     - Как раз тогда была драка в К?льне. Может быть, он дрался с Прашко?
     - Все на свете возможно.
     - Еще один вопрос.
     - Пожалуйста.
     - Договор с ним. Если бы он истекал... скажем, в прошлый четверг?..
     - Ну и что?
     - Вы бы его продлили еще раз?
     - У нас очень много работы. Да, я бы его продлил.
     - Вам, наверно, недостает этого Гартинга?
     Дверь открылась, и  вошел де Лилл.  Его  тонкое лицо  было  печально  и
торжественно.
     -  Звонил  Людвиг  Зибкрон.  Вы  предупредили коммутатор,  чтобы вас не
соединяли, и я разговаривал с ним сам.
     - И что же?
     - По поводу этой библиотекарши Эйк, несчастной женщины, которую  избили
в Ганновере.
     - Что с ней?
     -  К сожалению,  она  умерла час  назад. Брэдфилд  молча обдумывал  это
сообщение.
     - Выясните, где состоятся похороны. Посол должен сделать какой-то жест:
пожалуй, послать не  цветы, а телеграмму родственникам. Ничего чрезмерного -
просто выражение глубокого сочувствия.  Поговорите в канцелярии посла -  там
знают,  что нужно.  И что-нибудь  от Англо-германского  общества. Этим лучше
займитесь  сами.  Пошлите  еще телеграмму  Ассоциации  библиотекарей  -  они
запрашивали  насчет нее.  И пожалуйста, позвоните Хейзел и сообщите ей.  Она
специально просила, чтобы ее держали в курсе.
     Он был спокоен и превосходно владел собой.
     - Если  вам что-нибудь потребуется,- добавил он, обращаясь  к Тернеру,-
скажите де Лиллу.
     Тернер наблюдал за ним.
     -  Итак, мы  ждем вас завтра  вечером. Примерно с пяти до восьми. Немцы
очень пунктуальны. У нас принято быть в сборе до  того, как они придут. Если
вы пойдете  прямо в его кабинет, может быть, вы  захватите эту подушечку? Не
вижу смысла держать ее здесь.


     Корк, склонившись над шифровальными машинами, стягивал ленты с валиков.
Услышав  какой-то стук,  он резко повернулся. Его  красные  глаза  альбиноса
наткнулись на крупную фигуру в дверном проеме.
     - Это моя сумка. Пусть лежит. Я приду попозже.
     - Ладненько,- сказал Корк и подумал:  легавый. Надо же! Мало того,  что
весь мир  летит вверх тормашками. Джейнет может родить с минуты  на минуту и
эта  бедняга  в  Ганновере сыграла в ящик,  так еще к нему  сажают в комнату
легавого.  Он  был  недоволен не  только этим. Забастовка  литейщиков быстро
распространялась по Германии.  Сообрази  он  это в пятницу, а не в  субботу,
"Шведская сталь" принесла бы  ему за три дня чистой прибыли по три  шиллинга
на акцию. А пять процентов в день для Корка, безуспешно стремившегося пройти
аттестацию,  означали  бы возможность приобрести виллу  на Средиземном море.
"Совершенно  секретно,- прочитал он устало,- Брэдфилду. Расшифровать лично".
Сколько это  еще  будет  продолжаться? Капри...  Крит... Специя...  Эльба...
"Подари  мне  остров,- запел он фальцетом, импровизируя  эстрадную песенку,-
мне  одному".  Корк мечтал еще,  что когда-нибудь появятся  пластинки с  его
записями: "Подари мне остров, мне одному,  какой-нибудь остров, какой-нибудь
остров, только не Бонн".


        5. ДЖОН ГОНТ

     П о н е д е л ь н и к . У т р о

     Толпа в холле рассеялась.
     Электрические часы над закрытым лифтом показывали десять тридцать:  те,
кто  не  решился  пойти в  столовую,  собрались у  стола дежурного. Охранник
аппарата  советников заварил чай: прихлебывая из чашек, служащие  беседовали
вполголоса. В этот момент они и услышали его приближающиеся шаги. Каблуки на
его  башмаках  были  подбиты железными подковками,  и каждый шаг отдавался в
стенах из  искусственного  мрамора,  точно эхо  выстрелов  в горной  долине.
Фельдъегери,   обладающие   свойственной    солдатам    способностью   сразу
распознавать начальство, осторожно поставили чашки  и застегнули пуговицы на
форменных куртках.
     - Макмаллен?
     Он стоял на нижней ступеньке,  тяжело  опираясь  одной рукой на перила,
сжимая в  другой  вышитую  подушечку.  По  обе  стороны от него  коридоры  с
колоннами из хромированной стали  и опущенными ввиду чрезвычайного положения
решетками,  уходили  в  темноту,  точно  в  какие-то  гетто,  отделенные  от
городского   великолепия.   Тишина  вдруг   наполнилась  значением,   и  все
предшествующее показалось глупым и ненужным.
     - Макмаллен сменился с дежурства, сэр.
     - А вы кто?
     - Гонт, сэр. Я остался за него.
     - Моя фамилия Тернер,  Я проверяю здесь соблюдение правил безопасности.
Мне нужно посмотреть двадцать первую комнату.
     Гонт  был  невысокий, богобоязненный  валлиец,  унаследовавший от  отца
долгую память  о  годах депрессии. Он приехал  в Бонн из Кардиффа, где водил
полицейские  машины. В правой руке  у него болталась  связка ключей, походка
его была твердой и несколько торжественной. Когда Гонт вошел впереди Тернера
в черное устье коридора, он был похож на шахтера, направляющегося в забой.
     -  Просто  безобразие,  что они тут творят,-  говорил нараспев  Гонт  в
темноту  коридора, и голос  его эхом  от давался  позади.-  Питер Эдлок - он
высылает мне  из дому струны,  у него есть брат  здесь, в  Ганновере, пришел
сюда  с  нашими  войсками  во  время оккупации,  женился  на  немке,  открыл
бакалейную торговлю. Так вот этот самый брат напуган до смерти: говорит, они
все наверняка  знают,  что мой Джордж - англичанин.  Что, мол,  с ним будет?
Хуже, чем в Конго. Привет, падре!
     Капеллан  сидел за пишущей машинкой в  маленькой  белой  келье напротив
коммутатора,  над  головой  у него висел  портрет  жены,  дверь была  широко
открыта для желающих исповедаться.  За шнурок портрета был засунут камышовый
крест.
     - Доброе утро и тебе, Джон,- ответил он немного укоризненно, что должно
было напомнить им обоим гранитное своевластие их валлийского бога.
     Гонт снова  повторил: "Привет!" -  но не  сбавил шага. Со  всех  сторон
неслись звуки, указывавшие на то, что это учреждение, где говорят  на разных
языках: монотонно гудел голос старшего референта по  печати, диктовавшего на
немецком языке  какой-то перевод;  экспедитор  пролаял  что-то  в телефонную
трубку,   издалека  доносилось   насвистывание  -  мелодичное  и  вовсе   не
английское: оно тянулось отовсюду, из всех соседних коридоров. Тернер уловил
запах салями и еще какой-то еды - видимо, пришло  время ленча,- типографской
краски и дезинфицирующих средств и подумал: все становится по-другому, когда
добираешься до Цюриха - там ты уже, безусловно, за границей.
     -  Тут  главным  образом  вольнонаемные  из  местных,-  объяснил  Гонт,
перекрывая шумовой фон.-  Им не разрешается подниматься выше,  поскольку они
немцы.-  Чувствовалось,  что он  симпатизирует  немцам, но  сдерживает  свои
чувства - так симпатизирует медицинская сестра в той мере, в какой допускает
ее профессия.
     Налево отворилась дверь - они внезапно оказались  в яркой полосе света,
выхватившего из  темноты  убожество оштукатуренных стен  и  пожухлую  зелень
доски  для  объявлений на двух языках.  Две девушки,  появившиеся  на пороге
архива,  отступили назад,  пропуская Гонта и Тернера.  Окинув  их  взглядом,
Тернер подумал: вот  мир, в котором он жил,- второсортный и чужеземный. Одна
из девушек держала термос, другая  несла кипу папок.  Позади них, за окном с
поднятыми  металлическими  шторами,  он увидел  стоянку  машин и  слышал рев
мотоцикла: выехал один из посыльных. Гонт нырнул вправо, в другой коридор, и
остановился у какой-то двери. Пока  он возился  с замком, Тернер поверх  его
плеча  прочитал  табличку,  висевшую  в  центре:  "Гартинг, Лео. Претензии и
консульские  функции",- неожиданное свидетельство  о живом  или, может быть,
неожиданная дань памяти мертвому.
     Буквы первого слова, в добрых два дюйма  высотой, закруглялись на конце
и  были заштрихованы красным  и зеленым карандашом, а  в словах "консульские
функции",  выписанных  еще  крупнее,  буквы были обведены  чернилами,  чтобы
придать   им   ту  весомость,  какой,  по-видимому,  требовал  этот   титул.
Наклонившись, Тернер легонько  провел пальцами  по поверхности таблички: это
была бумага, наклеенная на картон, и даже при слабом свете  он мог различить
тонкие  карандашные линии,  проведенные  по линейке и  ограничивавшие  буквы
сверху   и  снизу:  или,  может  быть,  они   ограничивали  рамки  скромного
существования, жизнь, оборванную обманом? "Обман. Мне  казалось, что вам это
должно быть уже ясно".
     - Поторопитесь,- сказал он.
     Гонт отпер замок. Тернер нажал на ручку, рывком распахнул дверь и снова
услышал  голос  ее  сестры,  как  тогда по телефону, и  свой ответ, когда он
швырнул трубку: "Скажи ей, что я уезжаю  за границу". Окна были  закрыты. От
линолеума на них пахнуло  жаром. В комнате стоял запах резины и  воска. Одна
занавеска была чуть отдернута. Гонт протянул руку и поправил ее.
     -  Не  трогайте. Отойдите  от  окна. И  стойте  здесь.  Если кто-нибудь
зайдет, отправьте его отсюда.- Он швырнул вышитую подушечку на  стул и обвел
глазами комнату.
     Стол был с хромированными  ручками - лучше, чем  у Брэдфилда. Календарь
на   стене   рекламировал   фирму   голландских  импортеров,   обслуживающих
дипломатов.  Несмотря на  свою комплекцию,  Тернер двигался очень легко:  он
осматривал, но ничего не  трогал. Старая  военная карта, разбитая на прежние
зоны  оккупации,  висела  на  стене.  Британская   зона   была  выкрашена  в
ярко-зеленый  цвет  - оазис  плодородия среди  иностранных пустынь. Точно  в
тюремной  камере,  подумал  он,  максимум  безопасности.  Может,  это  из-за
решеток. Отсюда только и бежать - всякий  бы убежал  на его месте! В комнате
стоял какой-то чужеземный запах, но он не мог определить, какой именно.
     -  Просто удивительно,- заговорил Гонт,- тут очень  многого не хватает,
должен сказать.
     Тернер не смотрел на него.
     - Чего, к примеру?
     -  Не  знаю. Всяких  штуковин.  Машинок  разных. Это -  комната мистера
Гартинга,-   объяснил  Гонт,-  он,  мистер   Гартинг,  очень   любит  разные
приспособления.
     - Какие именно?
     - Ну,  вот  у него был такой чайник  со  свистком, знаете?  Можно  было
приготовить отличный чай в этой штуке. Жаль, что ее нет, право, жаль.
     - Еще чего не хватает?
     - Электрокамина. Новой конструкции с двумя спиралями. И еще лампы. Была
настольная лампа, японская. Во все стороны поворачивалась. С переключателем,
чтобы горела вполнакала. И  энергии брала мало - он мне говорил.  Но я такую
не захотел себе купить: куда мне сейчас, когда сократили жалованье. Только я
думаю,-  продол жал он, словно желая  успокоить  Тернера,- что  он  увез  ее
домой, правда? Если, конечно, поехал домой.
     - Да, да, я тоже так думаю.
     На  подоконнике стоял транзистор. Нагнувшись так, чтобы глаза оказались
на  уровне  шкалы, Тернер включил его.  Они сразу же услышали слащавый голос
диктора  Британских экспедиционных сил, читавшего комментарии  о событиях  в
Ганновере  и  о  возможных  успехах  англичан  в  Брюсселе.  Тернер медленно
поворачивал ручку и передвигал указатель  по освещенной шкале, прислушиваясь
к вавилонской смеси языков - французский, немецкий, голландский.
     - Мне показалось, вы сказали: соблюдение правил безопасности.
     - Да, говорил.
     - Но вы даже не посмотрели на окна и на замки.
     -  Посмотрю,   посмотрю.-   Он   поймал   славянскую  речь   и   теперь
сосредоточенно слушал.- Вы  его хорошо знали, да? Часто  заглядывали сюда на
чашечку чая?
     - Заглядывал. Если выдавалась минутка. Выключив радио, Тернер встал.
     - Подождите за дверью и дайте мне ключи.
     -  Что же  он  такое сделал?  -  спросил  Гонт в нерешительности.-  Что
случилось?
     -  Сделал?   Ничего  он  не  сделал.  Он  -   в  отпуске   по  семейным
обстоятельствам. Я хочу остаться один, вот и все.
     - Говорят, у него неприятности.
     - Кто говорит?
     - Люди.
     - Какие неприятности?
     - Не знаю. Может быть, автомобильная катастрофа? Он не был на репетиции
хора и потом в церкви.
     - Он что, плохо водит машину?
     - Не знаю, по правде говоря.
     Отчасти  из упрямства, отчасти из любопытства Гонт остался  у  двери  и
смотрел, как Тернер открывает деревянный шкаф и заглядывает внутрь. Три фена
для сушки волос, еще в упаковке, лежали на дне шкафа рядом с парой галош.
     - Вы ведь друзья, верно?
     - Не совсем. Только по хору.
     - С кем же он особенно  дружит? Может, с кем-нибудь еще из хора? Может,
с какой-нибудь женщиной? - спросил Тернер.
     - Он ни с кем не дружит.
     - Для кого же он покупал вот это?
     Фены  были разного  качества  и разной конструкции,  Цена, указанная на
коробках, колебалась от восьмидесяти до ста марок.
     - Для кого? - повторил Тернер.
     - Для  всех.  Аттестованный дипломат или не аттестованный, для него это
не имеет значения.  Он всех обслуживает:  устраивает дипломатическую скидку.
Лео,  он всегда готов помочь. Что бы вам ни  вздумалось купить - радио  там,
или посудомойку, или автомобиль, он устраивает не большую скидку, понятно?
     - Знает ходы и выходы, так, что ли?
     - Правильно.
     -  И небось  берет  комиссионные  за  труды,- почти  вкрадчиво  заметил
Тернер.- Что ж, правильно делает.
     - Я этого не говорил.
     - И девушку вам устроит, если нужно? Мистер-Чего-Изволите, так?
     - Вовсе нет! - ответил Гонт возмущенно.
     - Какую же он получал выгоду?
     - Никакой. Насколько мне известно.
     - Просто он всеобщий друг, да? Хочет, чтоб его любили. Так?
     - Мы все этого хотим, разве нет?
     - Пофилософствовать любим?
     - Всем готов помочь,- продолжал Гонт, не очень чувствуя перемену в тоне
Тернера.-  Вот спросите  хотя бы Артура  Медоуза.  Как только Лео поступил в
архив, ну, прямо на следующий же день он  пришел  сюда, вниз, за почтой. "Не
беспокойтесь,-  говорит он Артуру,- поберегите ноги,  вы уже не так  молоды,
как  прежде, у  вас  и без  того хватает забот. Я принесу вам почту". Вот он
какой,  Лео. Услужливый.  Святой человек, можно сказать,  если учесть, какие
трудности он пережил.
     - Какую почту он приносил?
     - Всякую.  Открытую  и закрытую, он с этим не считался. Спускался вниз,
расписывался за нее и нес Артуру.
     - Так, понятно,- очень спокойно сказал  Тернер.- А иной  раз он забегал
по дороге к себе, верно?  Посмотреть, что тут у  него делается, выпить чашку
чаю?
     -  Верно,  верно,- подхватил Гонт.-  Всегда  готов  был  услужить.-  Он
отворил дверь.- Ну, я оставляю вас здесь.
     - Нет, не уходите,- сказал Тернер,  продолжая наблюдать за ним.- Вы мне
не помешаете. Останьтесь, Гонт,  поговорим. Я люблю общество. Скажите, какие
же у него были трудности?
     Положив фены обратно в коробки, он вытащил  полотняный пиджак, висевший
на  плечиках.  Летний пиджак  -  вроде тех,  что  носят  бармены. Из петлицы
свешивалась засохшая роза.
     - Какие же трудности? -  повторил он, швырнув розу в мусорную корзину.-
Можете  мне  довериться, Гонт.-  Он  снова  почувствовал этот  запах,  запах
гардероба,  который  заметил, но  не мог  сначала  определить,- сладковатый,
знакомый запах мужских лосьонов и сигар, какие в ходу на континенте.
     - В детстве. Его воспитывал дядя.
     Ощупав карманы пиджака, Тернер осторожно снял его с плечиков и приложил
к своему мощному торсу.
     - Невелик ростом?
     - Модник,- сказал Гонт,- всегда одет с иголочки.
     - Ростом с вас?
     Тернер протянул ему пиджак, но Гонт брезгливо отступил.
     -  Меньше меня,- сказал он, не сводя, однако, глаз с  пиджака.- Полегче
на ногу. Мотылек. Двигался, будто танцевал.
     - Педик?
     - Конечно нет,- уже с возмущением ответил Гонт, краснея от одной мысли.
     - Откуда вам знать?
     - Оттуда, что он порядочный малый,- в ярости выпалил Гонт.- Даже если и
сделал что не так.
     - Набожный?
     -  Почитает религию. Очень. Никогда не  позволит себе насмешки или хулы
какой, хоть и иностранец.
     Бросив  пиджак  на стул,  Тернер  протянул руку за ключами. Гонт нехотя
отдал их.
     - Кто это сказал, будто он сделал что-то дурное?
     - Вы. Все чего-то вынюхиваете насчет  него, примериваетесь. Мне  это не
нравится.
     - Что же  он такого мог натворить, хотелось  бы мне  знать?  Почему мне
приходится вот так вынюхивать?
     - Один бог ведает.
     - В  мудрости своей.-  Тернер открыл  верхний  ящик.- Есть  у вас такая
записная книжка?
     На синем дерматиновом переплете записной  книжки-календаря был вытиснен
золотом королевский герб.
     - Нет.
     - Бедняга Гонт. Что, не  по чину? - Он перелистывал страницы от конца к
началу.   На   какой-то   страничке   задержался,   нахмурился,   еще    раз
приостановился, записал что- то в своей книжечке.
     - Такая полагается только  советникам  и  тем, кто  повыше, вот и все,-
отрезал Гонт.- Я бы ее и не взял.
     -  Но он вам  предлагал,  правда? Это наверняка  тоже  был один из  его
приемников. Как  он  действовал? Стащит в канцелярии  целую  пачку и раздает
своим  дружкам  с  нижнего  этажа:  "Берите,  ребята,  там наверху  коридоры
вымощены  золотом. Берите на память  от старого товарища". Так было, Гонт? И
одна только  христианская  добродетель  остановила вашу  руку, да?  - Закрыв
книжку, он взялся за нижние ящики.
     - А хотя бы и так. Вы  все равно  не имеете права шарить по его ящикам.
Из-за такого пустяка. Подумаешь, стащил пачку записных книжек - не дом же он
украл! - Его  валлийский акцент,  сломав все  препоны,  вырвался на конец на
свободу.
     - Вы верующий, христианин, Гонт, и лучше меня знаете  о кознях дьявола.
Мелкие проступки влекут за собой крупные. Сегодня вы украдете яблоко, завтра
угоните грузовик. Вы-то знаете, как это бывает, Гонт. Что еще он рассказывал
о себе? Может, были еще какие-нибудь воспоминания детства?
     Он нашел нож для  разрезания  бумаги  - тонкий серебряный нож с широкой
плоской  ручкой   и   при  свете  настольной  лампы   принялся  разглядывать
выгравированную надпись.
     - "Л. Г. от Маргарет". Что это за Маргарет, хотелось бы мне знать?
     - В первый раз про нее слышу.
     - Он был когда-то помолвлен. Вы об этом знали?
     - Нет, не знал.
     - Мисс Айкман, Маргарет Айкман. Вам это что-нибудь говорит?
     - Нет.
     - А про свою службу в армии он что-нибудь рас сказывал?
     -  Он  очень любил  армию.  Говорил,  что  в  Берлине  частенько  ходил
смотреть, как кавалеристы берут препятствия. Очень это любил.
     - Он ведь служил в пехоте, так?
     - По правде говоря, не знаю.
     Тернер положил нож рядом с синей книжкой-календарем, еще что-то отметил
в своем блокноте и взял со стола небольшую жестянку с голландскими сигарами.
     - Курил?
     - Любил выкурить сигару, это верно. Ничего, кроме  сигар, не признавал.
И при этом,  заметьте, всегда носил с собой  сигареты.  Но  я-то видел:  сам
курил  только  сигары.  Кое-кто жаловался,  я слыхал.  Насчет  сигар.  Им не
нравилось. Но Лео тоже с места не сдвинешь, если уж он чего захочет.
     - Давно вы в посольстве, Гонт?
     - Пять лет.
     - Он с кем-то подрался в К?льне. Это уже на вашей памяти?
     Гонт заколебался.
     -  Удивительно,  скажу я вам, как тут  умеют прятать концы в воду. Есть
такие  слова: "Должен знать". У  вас  тут их понимают по-особому. Знают все,
кроме тех, кто должен знать. Так что же все-таки тогда произошло?
     -  Не  знаю.   Говорят,  ему  поделом  досталось.  Я  слыхал  от  моего
предшественника.  Однажды принесли  Лео в та ком виде,  что родная  мать  не
узнала  бы.  Так  ему   и   надо,  сказали.   Вот   что  рассказывали  моему
предшественнику. Учтите, Лео мог и на рожон полезть - что верно, то верно.
     - Кто? Кто сказал это вашему предшественнику?
     - Не знаю, не спрашивал. Не хотел совать нос в чужие дела.
     - Он часто дрался?
     - Нет.
     - Может, там была замешана женщина? Скажем, Маргарет Айкман?
     - Не знаю.
     - Тогда почему вы говорите, что он мог полезть на рожон?
     - Не знаю,- ответил  Гонт,  снова колеблясь между  подозрительностью  и
врожденной тягой  к  общению.- Вот вы,  например,  почему лезете на рожон? -
пробормотал он, переходя в нападение, но Тернер игнорировал это.
     - Правильно. Никогда не  суй нос в чужие дела. Ни когда  не  доноси  на
ближнего.  Это  неугодно  богу.  Я  преклоняюсь  перед  людьми,  которые  не
отступают от своих принципов.
     - Мне все  равно,  что он сделал,- продолжал  Гонт, постепенно  обретая
мужество.- Он -  неплохой человек. Немного  резковат, пожалуй,  но так оно и
должно  быть - он ведь не англичанин, а с континента.  И все же не настолько
он плох.- Гонт указал рукой на стол и выдвинутые ящики.
     -  Так можно  сказать  о  каждом. Понятно? Нет  людей, которые  были бы
настолько плохи...  Так чему же он выучился, когда был малышом? Скажите мне.
Чему он научился, сидя на дядюшкиных коленях?
     -  Он говорит по-итальянски,-  вдруг сказал Гонт, будто  кинул козырную
карту, которую все время придерживал.
     - Правда?
     - Да, научился  в Англии. В  сельской школе.  Другие  ребята  с  ним не
разговаривали,  потому  что он немец, тогда он стал уезжать на велосипеде  к
военнопленным-итальянцам  и  разговаривать   с  ними.  И  с  тех  пор  знает
итальянский - выучил его навсегда. У  него отличная память,  скажу я вам. Он
наверняка помнит каждое слово, которое хоть раз услышал.
     - Здорово!
     - Он мог стать настоящим ученым, имей он ваши возможности.
     Тернер озадаченно посмотрел на него.
     - Кто сказал вам, черт подери, что у меня были какие- то возможности?
     Он выдвинул еще один ящик. Там лежал всевозможный хлам, какой неизбежно
накапливается  у  каждого,  в  любом столе  любого  учреждения:  машинка для
сшивания   бумаг,   карандаши,    клейкие   ленты,   иностранные    монетки,
использованные железнодорожные билеты.
     -  Как  часто  собирался хор,  Гонт?  Раз  в неделю,  кажется?  Сначала
миленькая  такая репетиция, потом молитва,  а после нее вы вместе забегали в
придорожный бар  вы пить стаканчик пива, и он вам рассказывал о себе. Потом,
наверно, устраивались поездки за город. Для спевок. Мы все это любим, верно?
Что-нибудь такое коллективное и в то же время  духовное - спевки, всякие там
комиссии, хоры. И Лео в этом участвовал, верно?  Знал  всех и  каждого, всем
сочувствовал в  их  маленьких  огорчениях,  подбадривал,  держал  за  ручку.
Словом, как говорится, настоящая душа общества.
     Все время, пока длилась беседа, Тернер записывал в свою книжку перечень
найденных вещей: швейные принадлежности, пачка иголок, пилюли разного вида и
сорта. Точно  зачарованный,  Гонт  незаметно  для  себя подошел  ближе. - Не
только.  Я  живу  на  верхнем  этаже  -  там  есть  квартира. Она  была  для
Макмаллена, но  он не мог туда въехать  с такой кучей  детей. Представляете,
что  было  бы, если б они носились  там  наверху  сломя  голову. Спевки хора
происходили в  зале  заседаний,  по  пятницам. Это по другую  сторону холла,
рядом с кассой. После  спевки он обычно поднимался к нам  на чашку чая. Я-то
ведь  частенько  забегал сюда попить  чайку. Ну, и  мы,  конечно, были  рады
отблагодарить  его за все, что  он  для нас  делал:  вещи  разные доставал и
всякое такое. Он любил посидеть с нами за чаем,- добавил Гонт просто.- Любил
камин. Мне всегда казалось, что ему нравится семейный уют, поскольку он  сам
несемейный.
     - Он это вам говорил? Говорил, что у него нет семьи?
     - Нет, не говорил.
     - Откуда же вы знаете?
     - Это и так ясно,  тут и говорить незачем. Вот и образования он тоже не
получил - можно сказать, сам выбился в люди.
     Тернер  нашел  бутылочку  с  длинными  желтыми  пилюлями  и,  вытряхнув
несколько штук на ладонь, осторожно понюхал их.
     -  И все  это продолжалось  много лет? Верно? Эти домашние беседы после
репетиций?
     - Нет, что вы. Он совсем не замечал меня еще несколько месяцев назад, и
я вовсе не хотел навязываться - ведь он же дипломат. Только  недавно он стал
интересоваться мной. И этими иностранцами.
     - Какими иностранцами?
     Это Автомобильный клуб такой - для иностранцев.
     - Поточнее - когда это было? Когда он заинтересовался вами?
     - В январе,- сказал Гонт, теперь и сам озадаченный.- Да, я бы сказал, с
января. Он как-то переменился с января.
     - С января этого года?
     - Да, да, именно,- ответил Гонт таким тоном, будто это впервые дошло до
его сознания.- Точнее, когда он начал работать у Артура, Артур очень повлиял
на  Лео. Он стал как-то задумчивее, что ли. Изменился  к  лучшему. Знаете, и
моя жена тоже так считает.
     - Ясно. В чем еще он изменился?
     - Да вот в этом только. Задумчивее стал,
     - Значит, с января, когда он заинтересовался вами. Бах! Наступает Новый
год, и Лео делается задумчивым.
     - В общем, он стал  поспокойнее. Будто заболел. Мы прямо  удивлялись. Я
сказал жене...- Гонт почтительно понизил голос при одном упоминании  о своей
половине: - Не удивлюсь, если врач уже сделал ему предупреждение.
     Тернер теперь снова смотрел  на карту, сначала прямо, потом сбоку - так
виднее  были дырочки от булавок там,  где стояли раньше  войска союзников. В
старом книжном шкафу  лежала  груда отчетов об опросах общественного мнения,
газетные вырезки и журналы. Опустившись на колени, он принялся разбирать их.
     - О чем еще вы говорили?
     - Ни о чем серьезном.
     - Просто о политике?
     - Я люблю поговорить на серьезные темы,- сказал Гонт.- Но с ним  как-то
не хотелось разговаривать: не знаешь, куда это тебя заведет.
     - Он выходил из себя, что ли?
     Вырезки  касались  Карфельдовского   движения.   Статистические  отчеты
показывали рост числа сторонников Карфельда.
     - Нет,  он  был чересчур  чувствительный. Как женщина:  его очень легко
было расстроить, ну прямо одним каким-нибудь словом. Очень чувствительный! И
тихий. Вот  почему я никак не мог  поверить насчет  К?льна. Я говорил  жене:
прямо не  понимаю, как это Лео затеял драку, в него, верно, дьявол вселился.
Но повидал он за свой век много. Это уж точно.
     Тернер наткнулся на фотоснимок студенческих беспорядков в Берлине. Двое
парней держали за руки  старика, а  третий бил  его по лицу тыльной стороной
ладони. Пальцы у старика торчали вверх, и  в ярком свете прожектора костяшки
белели, как на гипсовой скульптуре. Фотоснимок был обведен красной шариковой
ручкой.
     - Я что  хочу  сказать:  с ним никогда не  знаешь,  не  обидел ли его,-
продолжал  Гонт,- не задел  ли  больное  место.  Иногда я думаю,  говорил  я
жене... по правде  сказать, ей самой было с ним  не просто... так вот, я  ей
говорил, что не хотелось бы мне видеть его сны.
     Тернер встал. - Какие сны?
     - Вообще сны. То, что он повидал в жизни, это же, наверно,  снится ему.
А видел он, говорят, многое. Все эти зверства.
     - Кто говорит?
     - Люди. Один из шоферов, например,  Маркус.  Он теперь  от нас ушел. Он
служил с ним вместе в Гамбурге в сорок шестом или вроде того. Страсть.
     Тернер открыл старый  номер "Штерна", лежавший на шкафу.  Весь разворот
был занят снимками беспорядков в Бремене. На одном фото  Карфельд произносил
речь с высокой деревянной трибуны, вокруг - вопящая в экстазе молодежь.
     -  По-моему,  его  это  очень волновало,-  продолжал  Гонт,  заглядывая
Тернеру через плечо,- Он частенько заводил речь о фашизме.
     - Вот  как? -  негромко проговорил  Тернер.-  Расскажите об этом, Гонт,
меня интересуют такие темы.
     -  Что сказать?  Иной  раз,-  Гонт явно  начал  нервничать,-  он  очень
распалялся.  Все это снова может случиться, говорил он, а Запад будет стоять
в стороне. Банкиры вносят в это свою долю - вот все  и начнется сначала. Еще
он говорил,  что социалисты  там или  консерваторы  - это теперь  ничего  не
значит,  раз  решения принимаются в  Цюрихе или  в Вашингтоне. Это видно, он
говорил,  из последних событий. Что ж,  все  ведь правильно,  и спорить не о
чем.
     На какое-то  мгновение - будто выключилась звуковая дорожка - исчез шум
уличного движения, машинок, голосов,  и Тернер уже не  слышал  ничего, кроме
биения собственного сердца.
     - Какое же он предлагал лекарство? - спросил он тихо.
     - Он его не знал.
     - Скажем: никто не имеет права бездействовать.
     - Он этого не говорил. - Уповал на бога?
     - Нет, он не из верующих. Истинно верующих в душе.
     - На совесть?
     - Я сказал вам. Он сам не знал.
     - Он  никогда не говорил,  что вы можете восстановить  равновесие? Вы с
ним вдвоем?
     - Он совсем не такой,- ответил Гонт нетерпеливо.- Он не любит компаний.
По крайней мере когда речь идет... ну, о том, что лично для него важно.
     - Почему он не нравится вашей жене? Гонт заколебался.
     - Она  старалась быть  поближе ко мне, когда он при ходил к нам, вот  и
все.  Не из-за того, что он что-нибудь делал или говорил, просто ей хотелось
быть ко мне поближе.- Он сниходительно улыбнулся.- У женщин бывает такое, вы
понимаете. Это естественно.
     -  Подолгу он  задерживался  у вас? Случалось так,  чтобы сидел часами?
Болтал? Пялил глаза на вашу жену?
     - Не смейте так говорить,- оборвал его Гонт. Тернер отошел  от стола и,
снова подойдя к шкафу, стал разглядывать цифры на подошве галош.
     - А  потом,  он никогда долго не сидел  у нас. Он уходил  и работал  по
вечерам, вот  что он делал. В последнее  время. В  архиве и в канцелярии. Он
говорил мне: "Джон, я тоже хочу внести  свой вклад". И право же,  он  вносил
свой вклад.  Он гордился  тем, что сумел сделать за  последние месяцы.  Даже
смотреть  было  приятно,  так  здорово  он  работал. Иногда  засиживался  за
полночь, а иной раз и до утра.
     Светлые, почти бесцветные глаза Тернера были прикованы  к  темному лицу
Гонта.
     - Вот как?
     Он бросил галоши обратно в шкаф, они плюхнулись туда со стуком, странно
прозвучавшим в наступившей тишине.
     - У него,  знаете ли, была уйма работы. Куча работы. Слишком он хороший
работник для этого этажа, вот что я скажу.
     -  И так повторялось каждую пятницу, начиная с января. После спевки  он
поднимался к вам, выпивал в уюте чашечку-другую  чаю и сидел у вас, пока все
здесь не успокоится, а тогда спускался вниз и работал в архиве?
     - Как часы. Он и приходил-то уже готовый к работе. Сначала на репетицию
хора, потом к нам  на чашку чаю, пока остальные не очистят  помещение, потом
вниз, в  архив. "Джон,- говорил он  мне,- я не могу работать в  суматохе: не
переношу  суеты. По правде говоря,  я люблю тишину и покой. Уже годы не  те,
никуда от этого  не уйдешь". Всегда у  него был  при  себе портфель. Термос,
возможно, пара сандвичей. Очень толковый человек, все умел.
     - Конечно,  расписывался в книге ночного  дежурного? Гонт  заколебался,
только теперь осмыслив до конца,
     какую угрозу таит в себе этот спокойный, не допускающий недомолвок тон.
Тернер захлопнул деревянные дверцы шкафа.
     - Или вы, черт бы вас побрал, не утруждали этим себя? Конечно, неудобно
все  время  соблюдать формальности,  когда  речь  идет  о  госте.  Притом  о
госте-дипломате, который удостоил вас визитом. Пусть себе  приходит и уходит
среди ночи, если ему вздумается, черт подери, вам-то что? Конечно, невежливо
что-нибудь проверять, правда? Он ведь вроде как член семьи.  Обидно нарушать
согласие какими-то  формальностями. И к тому же не  по-христиански, вовсе не
по-христиански.  Вы,  наверно,  понятия   не  имеете,  когда  он  уходил  из
посольства? В два? В четыре?
     Гонт  даже  затаил дыхание, чтобы  расслышать  это,- так  тихо  говорил
Тернер.
     - В этом нет ничего плохого, я думаю? - спросил Гонт.
     - И потом этот его  портфель,- продолжал Тернер  так же тихо.- Конечно,
нехорошо  разглядывать,  что  в  нем лежит.  Открыть термос,  к примеру?  Не
по-божески.  Не беспокойтесь, Гонт, тут нет ничего  плохого.  Ничего такого,
чего нельзя было  бы  искупить молитвой  и вылечить  чаш кой хорошего  чая.-
Тернер  стоял теперь у двери,  и Гонт вынужден был  повернуться к  нему.- Вы
просто играли в  счастливую семью, вам нужно было, чтобы он приласкал вас, и
тогда вы чувствовали себя хорошо.- В голосе его появился валлийский акцент -
жестокая пародия на Гонта: - Смотрите,  как мы благородны...  как любим друг
друга...  Смотрите,  как шикарно  мы  живем  -  принимаем  у себя настоящего
дипломата...  Поистине  мы  -  соль  земли...  У  нас  всегда  найдется  что
пожевать... Сожалею, что  вы не можете попользоваться и женой, но это уж моя
привилегия... Что ж,  Гонт, вы проглотили всю  приманку целиком. Называетесь
охранником, а дали  соблазнить  себя и положить в  постель за  полкроны.- Он
толчком распахнул дверь.- Гартинг  в отпуске по семейным обстоятельствам, не
забывайте этого, если не хотите напортить себе еще больше.
     - Может, так ведется там, откуда явились вы,- вдруг  сказал Гонт, будто
внезапно  прозрев,- но я  живу в  другом мире, мистер Тернер, и не пытайтесь
отнять его у меня. Я делал для Лео все, что мог, и буду делать для него, что
смогу. Не знаю, почему вы все перевернули по-своему. Все вы изгадили, все.
     - Убирайтесь к  черту! - Тернер сунул ему ключи, но Гонт  не взял их, и
они  упали  к  его  ногам.-  Если  вы  что-нибудь еще  знаете про  него, еще
какую-нибудь интересную сплетню, лучше скажите мне сейчас. Быстро. Ну?
     Гонт покачал головой.
     - Уходите,- сказал он.
     -  Что  еще говорят  люди? Что-нибудь ведь болтали в хоре, верно, Гонт?
Можете мне сказать, я вас не съем,
     - Ничего я не слыхал.
     - Что думает о нем Брэдфилд?
     - Откуда мне знать? Спросите у Брэдфилда.
     - Он ему симпатизировал?
     Лицо Гонта потемнело от негодования.
     -  Не  считаю  нужным  говорить  об этом,- ответил  он резко,-  не имею
привычки сплетничать о своих начальниках.
     - Кто такой Прашко? Говорит вам что-нибудь эта фамилия?
     - Мне  нечего  больше сказать. Я  ничего  не  знаю. Тернер  показал  на
небольшую кучку вещей на столе.
     - Отнесите  это в шифровальную.  Они мне  понадобятся позже. И  вырезки
тоже. Передайте их тамошнему  сотруднику, и пусть  распишется за них,  ясно?
Как бы он ни был вам разлюбезен.  И составьте еще список всего, что пропало.
Всего, что Гартинг взял с собой.


     Он не пошел  к Медоузу сразу, а вышел  из здания и  постоял немного  на
полоске травы за автомобильной стоянкой. Дымка тумана висела над пустырем, и
шум  уличного движения  накатывался,  как  грохот  морского  прибоя.  Темная
решетка строительных лесов закрывала  здание Красного Креста, сверху над ним
нависал  оранжевый  кран,  и  здание  было  похоже  на  нефтеналивную баржу,
бросившую якорь на мостовой.  Полицейские смотрели на Тернера с любопытством
- он  стоял неподвижно и не сводил глаз  с  горизонта,  хотя  весь  горизонт
заволокло тучами. Наконец - точно  по  команде, которой они не слышали,-  он
повернулся и медленно пошел назад, к главному входу.
     -  Вам нужно выправить постоянный  пропуск,- сказал  охранник  с  лицом
хорька.- Ходите весь день туда-сюда.
     В архиве стоял запах  пыли, сургуча и типографской  краски. Медоуз ждал
его. Он казался  изможденным и очень усталым. Он  даже  не шелохнулся, когда
Тернер направился к нему, пробираясь между столами и папками,-просто смотрел
на него, отчужденно и презрительно.
     -  Почему  им  понадобилось  прислать именно вас? - спросил  он.-  Что,
никого другого нет? Кого вы на этот раз намерены погубить?


        6. ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ВСЕ ПОМНИТ

     П о н е д е л ь н и к . У т р о

     Они  стояли  в  небольшом  святилище,  в  сейфе,  облицованном  изнутри
стальными плитами,  который  служил и  бронированной комнатой,  и кабинетом.
Окна были забраны  двойными решетками - тонкой проволочной сеткой и тяжелыми
стальными прутьями. Из соседней комнаты непрерывно доносились шаги  и шелест
бумаги.  Медоуз  был в  черном  костюме, со множеством булавок,  вколотых  в
лацканы его пиджака. Стальные шкафы, как часовые, выстроились  вдоль стен. У
каждого - номер на дверце и секретный замок с шифром.
     - Из всех людей, которых я поклялся больше никогда не видеть...
     - ...Тернер стоит  на первом  месте.  Ладно, ладно. Не  у  вас  одного.
Давайте не будем говорить об этом.
     Он сели.
     - Она не знает, что вы здесь,- сказал  Медоуз.-  Я  не скажу ей, что вы
здесь.
     - Ладно.
     - Он встречался с ней всего несколько раз. Между ними ничего не было.
     - Я не буду попадаться ей на глаза.
     - Да,- сказал  он, глядя не на Тернера, а  мимо него, на шкафы,- да, вы
не должны ей попадаться.
     - Постарайтесь забыть, что это я,- сказал Тернер.- Я вас не тороплю.
     На мгновение  лицо Тернера словно утратило свое жесткое выражение -  на
грубые  черты  его легли тени,  и  оно  стало почти таким  же старым,  как у
Медоуза, и таким же усталым.
     -  Я все расскажу вам сразу,- сказал Медоуз.- И - конец. Я расскажу вам
все, что знаю, и вы уберетесь отсюда.
     Тернер кивнул.
     - Все началось с  Автоклуба для  иностранцев,- сказал Медоуз.- Там я, в
сущности, и познакомился с ним. Я люблю  машины, всегда их любил. Специально
перед выходом на пенсию купил себе "ровер", с цилиндром на три литра...
     - Давно вы здесь?
     - Год. Да, уже год.
     - Приехали прямо из Варшавы?
     -  Нет, некоторое  время мы пробыли в Лондоне. Потом меня послали сюда.
Мне  было  пятьдесят восемь, оставалось  дослужить два года. После Варшавы я
решил, что буду относиться к вещам поспокойнее. Хотелось позаботиться о ней,
помочь ей оправиться...
     - Ладно, ладно.
     -  Я,  как правило, мало  куда хожу, но в этот  клуб вступил. Там народ
главным образом  из  Англии и  из  стран Содружества,  но приличные люди.  Я
считал, что  это  нам  вполне  подойдет -  встречи  раз в неделю,  летом  на
воздухе, зимой - за столом. Понимаете, я мог брать туда Майру, вернуть ее  к
привычной жизни, приглядывать за  ней...  И  по том, она сама этого  хотела.
Была растеряна, искала общества. Кроме меня, у нее ведь никого нет.
     - Ладно, ладно,- сказал Тернер.
     - Там собрался хороший народ к тому времени, когда  мы вступили  в этот
клуб;  впрочем, как во всяком клубе, и в  нашем были свои взлеты и падения -
ведь  все  дело в том,  кто в  правлении. Выберешь порядочных людей  - и все
получается очень хорошо и интересно, выберешь плохих - и начинаются склоки и
всякое такое,
     - Гартинг там был, конечно, на главных ролях?
     - Не  торопите  меня, ладно? Дайте говорить, как я хочу.- Медоуз сказал
это твердо и неодобрительно. Так отец делает замечание сыну.- Нет, он не был
там на главных ролях, во всяком случае, в  то  время. Он был  рядовым членом
клуба,  вот  и все,  обычным  рядовым членом.  Мне кажется, и  ходил он туда
редко, может, на одно из шести собраний. Вообще-то он не считался там своим.
Он ведь имел дипломатический ранг, а это клуб не  для дипломатов. В середине
ноября у нас там было годичное  собрание. Неужели на  этот раз у вас нет при
себе вашей черной книжицы?
     - В ноябре,-  сказал Тернер, никак не  реагируя,- пять  месяцев  назад.
Годичное собрание.
     - Странное было собрание, я бы сказал. Своеобразная атмосфера. Карфельд
уже полтора месяца  как начал действовать, и мы все ждали, что будет дальше.
Председательствовал  Фрэдди  Лакстон  -  он  в то время  уже  знал  о  своем
назначении в Найроби; Билл Эйнтри был секретарем по культурно-массовым делам
- он получил как раз уведомление о переводе в Корею. Все мы нервничали: надо
было выбрать новое правление,  рассмотреть все вопросы, стоявшие на повестке
дня, и договориться о зимнем пикнике за город. Тут-то  вдруг и выскочил Лео,
и в известном смысле именно тогда он и сделал первый заход в мой архив.
     Медоуз умолк.
     - Понять не  могу,  как это  я так оплошал,  ну прямо  понять не могу,-
сказал он.
     Тернер ждал.
     - Говорю вам, мы никогда и не слышали о нем  ничего, не знали,  что его
интересует наш клуб. И потом, у него была такая репутация...
     - Какая репутация?
     - Ну, говорили, что он человек несолидный.  Без  роду и племени. Пустой
человек.  Ходили  какие-то  слухи  насчет  К?льна.  Мне,  честно  говоря, не
нравилось то, что я о нем слышал, и мне  не  хотелось, чтобы он встречался с
Майрой.
     - Какие слухи насчет К?льна?
     - Сплетни,  ничего больше. Он там подрался. Ввязался в  драку в  ночном
ресторане.
     - Подробности неизвестны?
     - Неизвестны.
     - Кто еще был там?
     - Понятия не имею. О чем я говорил?
     - О клубе. О годичном собрании клуба.
     - Да,  поездка за город. "Так какие будут предложения?"  - спросил Билл
Эйнтри. И Лео тут же  вскочил.  Он сидел  примерно на три ряда  позади меня.
"Смотри-ка,- говорю я Майре,- что это он вдруг?" Лео сказал, что у него есть
предложение.  По  поводу зимней  поездки за город. Он знает одного старика в
К?нигсвинтере,  у  которого  есть несколько двухпалубных  прогулочных  барж.
Старик этот очень богат и очень любит англичан, занимает высокое положение в
Англо-германском обществе. И  этот старый  господин согласился  предоставить
нам две баржи и команду, чтобы прокатить весь клуб до Кобленца и обратно.  В
виде благодарности за какую-то услугу, оказанную ему англичанами  во времена
оккупации.  У Лео всегда были знакомства  с такими людьми,- сказал Медоуз, и
улыбка ненадолго озарила его грустное лицо.- Надо будет оплатить проезд, ром
и кофе в  пути и большой обед в Кобленце. Лео уже все  рассчитал. Он думает,
что  вместе  с  подарком его  другу  это  обойдется  в двадцать  одну  марку
восемьдесят на каждого,- Медоуз остановился.- Я не могу говорить быстрее, не
привык.
     - Я ведь ничего не сказал.
     - Вы все  время  торопите меня, я  это  чувствую,-  раздраженно ответил
Медоуз и вздохнул.- Они  попались на эту удочку, все мы попались  -  и члены
правления, и остальные. Не  мне  вам объяснять,  каковы  люди.  Если человек
твердо знает, чего он хочет...
     - А он знал, чего хочет.
     -  Может,  кое-кто и  подумал,  что  он  выслуживается,  но  всем  было
безразлично. Некоторые из нас  считали, честно  говоря, что он возьмет  себе
комиссионные,  но, пожалуй,  он  их и  заработал. В любом случае  плата была
довольно умеренная.  Билл Эйнтри собирался уезжать,  ему было все равно,  он
поставил предложение на голосование. Фрэдди Лакстон уже сидел  на чемоданах,
ему  тоже  ни до  чего не  было  дела. Он  поддержал предложение.  Оно  было
принято, и решение занесено в протокол, никто не сказал ни звука против. Как
только  собрание закончилось, Лео подошел  к нам с Майрой, улыбаясь во  весь
рот. "Ей очень понравится,- сказал он,- уверен, что  Майре понравится. Очень
приятная поездка по  реке. Она будет  в восторге". Будто все это он  устроил
специально  для  Майры.  Я сказал:  "Да,  конечно",- и предложил ему  выпить
стаканчик.  Мне показалось, что  получается нехорошо, что бы там про него ни
говорили, но  он так  старался, и  никто  не  обратил  на это ровно никакого
внимания. Мне стало жаль его. И потом, я  был ему благодарен,- сказал Медоуз
просто,- да и сей час еще благодарен - это была чудесная поездка.
     Он снова замолчал,  и снова Тернер ждал,  пока его собеседник справится
со своим волнением и своими затаенными чувствами. Через зарешеченное  окно в
комнату доносилось неустанное биение железного сердца Бонна: далекий  грохот
кранов и буров, стенания ошалело мчащихся куда-то автомобилей.
     -  Честно  говоря,  я  думал, что  все это - подходы к  Майре,-  сказал
наконец Медоуз.- Признаюсь, я следил за ним. Но ничего не было, даже намека,
ни с  той, ни  с другой стороны. Уж по  этой-то части  я  теперь  достаточно
наблюдателен. После Варшавы.
     - Я вам верю.
     - Мне все равно, верите вы мне или нет. Это чистая правда.
     - И на этот счет у него тоже была неважная репутация?
     - В какой-то мере.
     - С кем же у него был роман?
     -  Я  продолжу  свой  рассказ,  если  не  возражаете,-  сказал  Медоуз,
разглядывая  свои руки.- Не собираюсь распространять эти  грязные сплетни. А
уж меньше всего - сообщать вам. Здесь болтают много чепухи, слушать тошно.
     - Я выясню,-  сказал Тернер,  и лицо  его  окаменело,  как у мертвеца.-
Придется потратить больше времени, но пусть это вас не беспокоит.
     - Было ужасно холодно - куски льда плыли по воде,- продолжал Медоуз,- и
очень  красиво, если вы способны это  понять. Все было так,  как обещал Лео:
ром и кофе для взрослых, какао для детишек. Все были довольны и трещали, как
сверчки. Мы выехали из К?нигсвинтера и, прежде чем подняться на борт, выпили
по стаканчику у него дома. И с той минуты Лео уже не отходил от нас. От меня
и от Майры. Он  относился к нам  по-особому, иначе не скажешь.  Словно кроме
нас никто больше для него не существовал.  Майра была в восторге.  Он укутал
ее   шалью,  рассказывал  забавные  истории...   Я  не   слышал,  чтобы  она
когда-нибудь так смеялась со  времен Варшавы. Она все повторяла:  "Уже давно
мне не было так хорошо".
     - Какие же это забавные истории?
     - Все больше о себе  самом.  Одна, помню,  была о том, как он в Берлине
вез  тачку  с папками  через площадь  во  время  учебных  занятий кавалерии.
Старшина на коне, а он, Лео, внизу  со  своей тачкой...  Он  умел  подражать
разным людям - то он кавалерист на лошади,  то - гвардейский капрал. Он даже
умел   изображать   звук  трубы  и  разное  другое.   Просто   поразительно.
Поразительная способность. Очень занятный человек Лео.  Очень,- Он посмотрел
на   собеседника,  точно  ожидая  возражений,  но  лицо  Тернера  оставалось
бесстрастным.- Когда мы ехали назад, он отвел меня  в сторонку:  "Артур, два
слова  на ушко". Типично для него  это  "на  ушко".  Вы ведь знаете,  как он
разговаривает.
     - Нет, не знаю.
     -  Доверительно.  Будто с  вами  одним.  "Артур,  -  сказал  он,- Роули
Брэдфилд вызывал меня.  Они хотят, чтобы  я перешел в архив и помог вам, но,
прежде чем  сказать  ему "да" или  "нет", я хочу знать,  что думаете об этом
вы". Предоставил решать мне,  понимаете. Если  этот план мне не по нутру, он
откажется -  вот  на  что он  намекал.  Ну,  признаться, это было  для  меня
полнейшей неожиданностью, я не знал,  что  и подумать: как-никак  он  второй
секретарь... что- то тут неладно - такова была моя первая реакция.  И честно
говоря,  я  не  до конца поверил ему. Поэтому я спросил:  "Есть  у вас  опыт
работы в  архиве?" Он ответил,  что  кое-какой опыт есть, но работал он  там
очень давно, хотя всегда подумывал о том, чтобы вернуться в архив.
     - Когда же это было?
     - Что когда было?
     - Когда прежде он работал в архивах?
     - Кажется,  в  Берлине. Знаете, как-то  неудобно спрашивать  Лео о  его
прошлом. Никогда не  знаешь,  что можешь услышать в  ответ.- Медоуз  покачал
головой.- И вот он задает такой вопрос. Мне сразу показалось, что тут что-то
не так, но что я мог  ему сказать? "Это должен решать Брэдфилд,- ответил я.-
Если  он вас  ко мне посылает  и вы согласны  перейти в  архив, работы у нас
хватит". Честно сказать, какое-то время это меня тревожило, я даже собирался
переговорить с Брэдфилдом,  но все  откладывал.  Лучше всего, подумал  я, не
торопить события.  Может, об этом и не будет  больше речи. Сначала так оно и
вышло.   В   мире   положение    снова   осложнилось.   В   Англии   начался
правительственный  кризис, в  Брюсселе - золотая лихорадка.  А  тут Карфельд
стал  действовать очень бурно и  активно по всей стране. Из Англии приезжали
делегации, профсоюзы выступали  с  протестами,  ветераны  устраивали встречи
старых боевых  товарищей  -  словом,  происходило  бог  знает  что. Архив  и
канцелярия гудели как улей, и Гартинг совершенно вылетел у меня из головы. К
тому времени он  уже был в клубе секретарем  по культурно-массовым делам, но
вне  клуба  я  почти не встречался с ним. Короче,  было не до  него. Слишком
много других забот.
     - Понятно.
     - И вдруг Брэдфилд  посылает  за мной.  Как  раз  перед  праздниками  -
двадцатого декабря.  Сначала спрашивает,  как  я  справляюсь  с уничтожением
устаревших дел.  Я был несколько смущен, по правде говоря, у нас и  без того
хватало работы последние месяцы. Об  этих самых устаревших делах мы и думать
позабыли.
     - Прошу вас, ничего теперь не опускайте: мне нужны все подробности.
     - Я ответил, что  дело идет  очень  медленно. Тогда, спросил  он, что я
скажу, если он пришлет мне кого-нибудь в  помощь, кого-нибудь, кто  доделает
эту работу. Есть  предложение, продолжал он, пока еще только предложение, он
хотел сначала  поговорить со мной,- так вот, есть предложение послать ко мне
в помощь Гартинга.
     - Чье предложение?
     - Он не сказал.
     Они  оба вдруг осознали весь смысл сказанного,  и каждый по-своему  был
озадачен.
     - Кто бы ни подал такую мысль Брэдфилду,- сказал Медоуз,- все равно это
была нелепица.
     -  Вот и  я так  подумал,-  признался Тернер, и  они снова  помолчали.-
Словом, вы ответили, что согласны взять его?
     - Нет, я сказал правду. Сказал, что Гартинг мне не нужен.
     - Не нужен? Вы сказали это Брэдфилду?
     - Не  нажимайте  на  меня. Брэдфилд  прекрасно знал,  что мне никто  не
нужен.  Во  всяком  случае,  для  уничтожения  устаревших  дел.  Я  зашел  в
министерский архив, когда был в Лондоне, и поговорил  там. Это было в ноябре
прошлого  года,  когда началась вся эта  чехарда с Карфельдом. Я сказал, что
меня  беспокоит задержка с уничтожением  устаревших дел, и спросил, можно ли
это отложить, пока обстановка не разрядится. Они ответили, чтобы я не  ломал
над этим голову.
     Тернер не сводил с него глаз.
     - И Брэдфилд знал об этом? Вы уверены, что Брэдфилд знал об этом?
     -  Я направил ему запись этой  беседы. Но он даже  не упомянул о ней. Я
после спрашивал его помощницу, и она сказала, что точно помнит, как передала
ему запись беседы.
     - Где же эта запись? Где она теперь?
     - Пропала. Это была  запись на отдельных листках, и Брэдфилду надлежало
решить,  сохранить  ее или  уничтожить.  Но  в архиве-то об  этом  прекрасно
помнят:  они очень удивились,  когда узнали потом,  что мы все-таки занялись
этой работой.
     - С кем вы разговаривали в архиве?
     - Один раз - с Максуэллом, другой раз - с Каудри.
     - Вы напоминали об этом Брэдфилду?
     -  Я  начал  было говорить,  но  он сразу  прервал меня. Не  дал  слова
сказать. "Все решено,-  заявил он.- Гартинг придет к вам в середине января и
займется сведениями  об  отдельных  лицах  и  уничтожением устаревших  дел".
Другими словами:  ешь,  что дают. "Можете забыть, что он - дипломат,- сказал
Брэдфилд,- относитесь к нему  как к  подчиненному.  Относитесь  к  нему  как
хотите. Но он  приходит к вам в середине  января, и это - дело  решенное". А
Брэдфилд ведь, знаете, не церемонится с людьми. В особенности  с такими, как
Гартинг.
     Тернер  писал что-то  в  своей книжечке,  но Медоуз не  обращал  на это
внимания.
     -  Так  он попал ко мне. Все это - правда. Я не хотел его, я не доверял
ему, во всяком случае,  не  во всем и  не  сразу.  По-моему, я  дал ему  это
понять.  У  нас  и без того  было слишком много хлопот,  я  просто  не хотел
тратить время  на обучение такого человека,  как  Лео. Что мне было делать с
ним?
     Девушка  внесла чай. Коричневый  мохнатый  шерстяной  колпак  прикрывал
чайник, каждый кубик  сахара был упакован  в  отдельную  бумажку с этикеткой
"Наафи".  Тернер  улыбнулся  девушке, но  она  даже  бровью не повела. Стало
слышно, как кто-то кричит, повторяя слово "Ганновер".
     -  Говорят,  и  в  Англии  дела неважные,- сказал  Медоуз.- Беспорядки,
демонстрации, всякие протесты. Что это вселилось в ваше поколение? Ч  т о мы
вам сделали? Вот чего я никак не могу понять.
     -  Мы  начнем  с его  прихода,- сказал Тернер. "Вот каково это  - иметь
отца,  с которым  хочешь  поделиться,- вера  в  ценности  ради них  самих  и
пропасть шириной с Атлантику, разделяющая поколения".
     -  Я сказал Гартингу, когда он  пришел:  "Лео, держитесь  в стороне, не
вертитесь под ногами и не мешайте другим сотрудникам". Он повел себя кротко,
как ягненок: "Очень хорошо, Артур, как вы сказали, так и будет".  Я спросил,
есть ли у него работа для начала. Он ответил, что да, на некоторое время ему
хватит работы с досье "Сведения об отдельных лицах".
     - Все это похоже на сон,- сказал наконец Тернер негромко,  отрываясь от
своей  книжечки.- Волшебный  сон.  Сначала  он  забирает  в свои  руки клуб.
Единоличный  захват власти. Настоящая  партийная  тактика. Беру на  себя всю
грязную  работу,  а вы  все спите спокойно. Потом обводит вокруг пальца вас,
потом Брэдфилда,  и  через два месяца  в его распоряжении  оказывается  весь
архив. Как он вел себя? Заносчиво? Вероятно, помирал со смеху.
     -  Вел  он  себя  очень  робко, вовсе  не заносчиво. Я бы  даже сказал,
приниженно. Совсем не похоже на то, что мне о нем говорили.
     - Кто говорил?
     - Ну...  не знаю. Очень  многие не любили его. А  еще больше таких, кто
ему завидовал.
     - Завидовал?
     -  Он  ведь  аттестованный,  у  него  дипломатический  ранг. Хоть он  и
временный. Говорили, что за две недели он возьмет в свои руки весь наш отдел
и будет  получать  десятипроцентную  надбавку  за папки.  Знаете,  как  люди
говорят  в таких  случаях. Но он переменился. Все  признали это, даже Корк и
Джонни  Слинго.  Они  говорили,   что   это  произошло,   когда  обострилась
обстановка. Это его  отрезвило.-  Медоуз  покачал головой, словно  ему  было
неприятно  думать о том,  что  вот, мол, хороший человек  свернул  на дурной
путь.- И он оказался полезен.
     - Ну, еще бы. Он взял вас штурмом.
     - Не знаю, как он это  сумел. Он ничего не знал об архивах,  по крайней
мере таких, как  у нас. И хоть  убейте  меня,  не  пойму,  как он  сумел так
сблизиться с сотрудниками, что они отвечали ему, когда он спрашивал. Так или
иначе,  а  к  середине февраля  досье  "Сведения  об отдельных  лицах"  было
составлено,  подписано  и  передано  куда  нужно,  и  работу  с уничтожением
устаревших дел он тоже подогнал. А  каждый из нас был занят своим: Карфельд,
Брюссель, кризис  коалиционного правительства  и  все прочее.  И среди всего
этого  хаоса   -   Лео,   неколебимый  как   скала,   трудился  над   своими
многочисленными  мелкими поручениями. Ему ничего  не  приходилось  повторять
дважды.  В  этом,  мне  кажется, половина  его  успеха. Он  собирал  обрывки
информации, копил и потом сообщал вам же через несколько недель, когда вы об
этом и думать забыли. По-моему, он  запоминал каждое сказанное ему слово. Он
умел слушать даже  глазами  - вот что  такое Лео.- Медоуз  покачал  головой,
вспоминая.- "Человек, который все помнит" - так прозвал его Джонни Слинго.
     - Полезное качество. Для сотрудника архива, разумеется,
     -  Вы видите все это  в ином  свете,- сказал  наконец  Медоуз.- Вы не в
состоянии отличить хорошее от дурного.
     -  Скажите  мне, когда я пойду  по неверному  пути,-  попросил  Тернер,
продолжая писать.- Я буду вам благо дарен, очень благодарен.
     - Уничтожение старых дел - довольно  сложная штука,- продолжал  Медоуз,
словно  размышляя  над тайнами своего  ремесла.- Сначала вы думаете, что это
очень просто. Вы выбираете дело побольше, скажем из двадцати пяти томов. Ну,
к  примеру,  "Разоружение". Это целый  мешок, тяжелый как камень.  Сперва вы
заглядываете в  последние папки,  чтобы  выяснить, какой  там  материал и  к
какому времени  он относится. Так. Что же вы находите? Демонтаж оборудования
в  Руре,  1946  год.  Политика Контрольной  комиссии по выдаче  лицензии  на
стрелковое оружие, 1949 год.  Восстановление  немецкого военного потенциала,
1950  год.  Некоторые из  этих  бумаг  так устарели, что вызывают  смех.  Вы
смотрите  в  текущие  документы  для  сравнения,  и  что  вы  там  находите?
Боеголовки для  бундесвера. Одно от  другого отделяют  миллионы миль. Ладно,
говорите вы, будем жечь старые бумаги, они  больше не нужны. По крайней мере
пятнадцать   папок   можно  выбросить.  Кому   у  нас   поручено  заниматься
разоружением?  Питеру  де Лиллу.  Надо его  спросить;  "Скажите, пожалуйста,
можно нам  уничтожить  папки  по шестьдесят  шестой  год?"  "Не возражаю", -
говорит он, и все  в порядке.- Медоуз покачал головой.- Только на самом деле
ничего  не в  порядке. Даже  наполовину не в порядке.  Нельзя просто выдрать
бумаги  из  десяти  папок  и  бросить  их  в  огонь.  Во-первых,  существует
регистрационная книга  - кто-то  должен аннулировать в ней все записи! Кроме
того, имеется картотека - из нее нужно вынуть соответствующие карточки. Есть
в этих папках  договоры?  Есть  -  значит,  согласуйте  с правовым  отделом.
Заинтересованы в этих  бумагах военные? Согласуйте с военным атташе. Имеются
копии в Лондоне? Нет.  Мы сидим и  ждем  два месяца: ни  один  оригинал,  не
имеющий  копии, не может быть  уничтожен без  письменного разрешения  архива
министерства. Теперь вам понятно?
     - Суть дела ясна,- ответил Тернер, ожидая дальнейшего.
     - Потом еще  перекрестные  ссылки,  другие папки из  той же серии.  Как
уничтожение скажется  на них? Нужно ли их тоже уничтожить? Или  для верности
следует кое-что из дела  сохранить? Прежде  чем ты окончательно разберешься,
надо порыскать по всему архиву и заглянуть в каждую щель. Не остается ничего
сокрытого. Работе этой конца нет, если ты за нее взялся.
     - Как я понимаю, это устраивало его на все сто процентов?
     -  Никаких  ограничений,-  заметил  Медоуз  просто,  будто  отвечая  на
вопрос.- Вас  это  может  возмутить,  но  я  считаю,  что это -  единственно
возможная система.  Каждый  может  брать  любую  бумагу  - вот  мое правило.
Каждый, кого  ко мне присылают. Я до