веряю им. Иначе в нашем  отделе работать
невозможно. Я  не  в состоянии ходить и вынюхивать, кто что читает и  зачем.
Правильно? - спросил он, не  обращая внимания на удивленный взгляд Тернера.-
Лео чувствовал себя как рыба  в воде. Просто  удивительно. Он был  счастлив.
Ему нравилось работать здесь,  и  скоро я тоже был рад, что он пришел к нам.
Ему  нравились сотрудники.- Медоуз помолчал.- Единственное,  против  чего мы
возражали,- продолжал  он с неожиданной  улыбкой,- это невообразимые сигары,
которые он курит. По-моему, они голландские, с Явы. Зловоние от них - на все
помещение. Мы поддразнивали его, но  он продолжал свое. А теперь вот  мне их
словно не хватает,- продолжал  Медоуз негромко.- Он был не  в своей  среде в
аппарате советников, и первый этаж, на мой взгляд, тоже не подходил ему, а у
нас здесь как раз то, что ему нужно.- Он кивнул в сторону закрытой двери.- У
нас тут  иногда  как в магазине: приходят клиенты, ну, и  наши люди - Джонни
Слинго, Валери... они его тоже полюбили. Ничего другого не скажешь. Все были
настроены против него, когда он пришел, и за одну неделю привязались к нему.
Так обстояло дело. У него был под ход к людям. Я знаю, что вы думаете:  мол,
сумел подольститься  ко  мне,  так вы  скажете.  Что  ж, пусть так.  Всякому
хочется, чтобы его любили, а он любил нас. Что ж, я одинок.  Майра причиняет
мне немало хлопот, я оказался плохим отцом и никогда не имел  сына. Наверно,
и это все сыграло  какую-то роль, хотя он  только на десять лет моложе меня.
Может быть, разница кажется больше оттого, что он маленького роста.
     - Любит  он поухаживать за женщинами? - спросил Тернер скорее для того,
чтобы  прервать неловкое молчание,  а не  потому,  что  заранее обдумал свой
вопрос.
     - Да нет, так только - поддразнивает их.
     - Слышали вы когда-нибудь о женщине по фамилии Айкман?
     - Нет.
     - Маргарет Айкман. Они были помолвлены, она и Лео.
     - Нет, не слыхал.
     Они все еще не смотрели друг на друга.
     - И работа ему нравилась,- продолжал Медоуз.- В эти первые  недели. Он,
по-моему, раньше  не понимал, как  много  знает по  сравнению со всеми нами.
Знает Германию, я хочу сказать. Ее корни, почву.
     Он замолчал, вспоминая, может быть, то, что было пятьдесят лет назад.
     - И этот мир он тоже знает,- добавил Медоуз,- знает до тонкостей.
     - Какой мир?
     - Послевоенную Германию. Оккупацию, те годы, о которых больше не желают
помнить. Знает как собственную ладонь. "Артур,- говорил он мне,- я видел эти
города,  когда  они были  всего лишь  стоянками  для  машин, я  слышал,  как
разговаривали эти люди,  когда даже язык их  был под  запретом".  Иногда это
уводило его  в сторону. Иной раз я  видел, что он сидит тихо как мышь, будто
зачарованный папкой, которую читает. Случалось, он поднимет голову и смотрит
вокруг: нет ли кого-нибудь, кто может  на минутку оторваться и послушать, на
что он  наткнулся. "Вот,-  скажет,-  видели? Мы  раскассировали эту  фирму в
сорок седьмом, посмотрите на нее теперь". А то вдруг погрузится в оцепенение
и уйдет в себя -  там уж он один на один  с собой. Мне кажется,  ему  бывало
иной раз тяжело оттого, что он столько знал. Странно, но порой он, по-моему,
чувствовал  себя  виноватым.  Он много  говорил  нам  о  своей  памяти.  "Вы
заставляете  меня уничтожать мое  детство,-  сказал  он  однажды.  Мы  рвали
какие-то  папки  для уничтожения.-  Вы  делаете  из  меня старика".  Я тогда
ответил:  "Если  я делаю это, то превращаю вас в счастливейшего человека  на
земле". И мы вместе хорошо тогда посмеялись.
     - Говорил он когда-нибудь о политике?
     - Нет.
     - Что он говорил о Карфельде?
     -  Он  был  озабочен.  Это естественно.  Именно из-за  Карфельда  он  и
радовался, что помогает нам,
     - Ну да, конечно.
     -  Людям  надо  доверять,-  сказал  Медоуз  непримиримо.-  Вы этого  не
поймете. И  он правильно говорил: мы старались избавиться от старья, а в нем
было его детство. Именно это старье больше всего значило для него.
     - Ну, ладно.
     - Послушайте. Я не  выступаю его  адвокатом. Насколько  я  понимаю,  он
погубил  мою  карьеру  или  то,  что  еще  оста  лось  от нее  после  вашего
вмешательства. Но я повторяю: вы должны видеть в нем и хорошее тоже.
     - Я с вами не спорю.
     -  Они б е  с  п  о к о  и л и  его,  эти воспоминания. Помню,  раз это
проявилось в связи  с музыкой:  он поставил мне послушать пластинки. Главным
образом чтобы продать их мне, так я  думаю: он заключил какое-то соглашение,
которым очень гордился,  с одним из  магазинов  в городе. Я сказал: "Знаете,
Лео, так не годится. Вы зря тратите  время. Я прослушиваю  одну пластинку, и
вы тут  же ставите другую.  К этому времени  я забываю первую".  Он сразу же
оборвал  меня: "Тогда вам нужно стать  политическим  деятелем, Артур. Именно
так они и поступают". И он говорил совершенно серьезно, поверьте.
     Тернер вдруг усмехнулся.
     - Это очень забавно.
     - Было бы  забавно, если бы он при этом так не разозлился. В другой раз
мы  разговаривали о  Берлине,  о чем-то  в  связи с  кризисом,  и он сказал:
"Ладно,  все это неважно, никто больше не  думает  о  Берлине",  что, правду
сказать, совершенно справедливо. Я  имею в виду папки. Никто больше не берет
эти папки и не интересуется тамошними обстоятельствами. Во всяком случае, не
так, как  раньше. Словом, в политическом отношении это  теперь  прошлогодний
снег, "Нет,- говорил он,- бывает малая память и большая память. Малая память
существует для того, чтобы помнить малые дела,  а большая -  чтобы  забывать
большие". Вот  что он  сказал.  Это как-то  задело меня. Я хочу сказать, что
многие из нас сейчас так думают, в наши дни трудно думать по-другому.
     - Он иногда забегал к вам домой? Коротали вместе вечерок?
     -  Случалось. Когда Майра  куда-нибудь  уходила.  А иногда я забегал  к
нему.
     -  Почему  когда  Майра  уходила?  -  Тернер  особенно подчеркнул  свой
вопрос,- Вы все еще не доверяли ему?
     - Разные ходили слухи,- ответил Медоуз ровным голосом.- Толковали о нем
всякое, я не хотел, чтобы это как-то коснулось Майры.
     - О нем и о ком еще?
     - О девушках. Просто о девушках. Он был холост и любил поразвлечься.
     - О ком именно? Медоуз покачал головой.
     -  У вас создалось неверное  впечатление,- сказал он, играя скрепками и
стараясь соединить их в цепочку.
     -  Говорил он с вами когда-нибудь  об Англии  военного времени? О своем
дяде из Хэмпстеда?
     - Рассказывал, что  приехал  в  Дувр с  биркой  на  шее.  Но  это  было
необычно.
     - Что было необычно?
     - Что он рассказывал о себе. Джонни Слинго говорил, что знал его четыре
года до того, как он  пришел в архив, и ни разу не вытянул из него ни слова.
А  тут он вдруг весь открылся, как  говорил Джонни. Может быть, почувствовал
приближение старости.
     - Что же дальше?
     -  Это  единственное, что у  него было,-  только эта  бирка с надписью:
"Гартинг, Лео".  Ему обрили  голову, послали на  санитарную обработку, потом
отправили в сельскую школу. Там, по-видимому, дали возможность выбрать между
домоводством и сельским хозяйством. Он выбрал сельское хозяйство, потому что
хотел иметь свой клочок земли. Мне это показалось нелепым:  Лео  хотел стать
фермером. Но факт остается фактом.
     - Он ничего не говорил о коммунистах? Или  о  левой юношеской  группе в
Хэмпстеде? Что-нибудь на эту тему?
     - Ничего.
     - А вы бы мне рассказали, если бы говорил?
     - Сомневаюсь.
     -  Упоминал  он когда-нибудь  о  человеке  по  имени  Прашко?  Депутате
бундестага?
     Медоуз заколебался.
     - Он сказал однажды, что Прашко его продал.
     - Каким образом? Как продал?
     - Он не сказал. Говорил  только, что они вместе эмигрировали в Англию и
вместе вернулись сюда после войны. Прашко выбрал одну дорогу, Лео - другую.-
Медоуз пожал плечами.- Я не уточнял.  К чему?  После  он ни разу  больше  не
упоминал о нем.
     -  Вот  все  говорят  о  его памяти. Как  вы считаете,  что он  пытался
запомнить?
     -  Мне  кажется,  что-то  по  части  истории.  Лео очень  интересовался
историей. Учтите, все это было уже месяца два назад.
     - Какое это имеет значение?
     - Это было до того, как он пошел по следу.
     - Пошел по следу?
     -  Он шел по следу,- повторил Медоуз просто.- Я все  время пытаюсь  вам
это втолковать.
     - Расскажите мне о пропавших папках,- сказал Тернер.- Я хочу  проверить
регистрационные книги и почту.
     - Вам  придется  подождать.  Есть  вещи, которые не  сводятся просто  к
фактам,  и,  если  вы  дадите себе  труд быть повнимательней,  возможно,  вы
услышите о них.  Вы сами вроде Лео:  не успели  задать  вопрос, а уже хотите
получить ответ. А я вот что пытаюсь вам объяснить: с самого первого  дня его
прихода к нам я  знал, что он что-то ищет. Все мы это знали. У  Лео все ведь
на виду. И было ясно,  что он хочет что-то найти.  Каждый  из  нас по-своему
что-то  ищет, но Лео искал что-то совершенно конкретное, что-то почти  ощути
мое.  И для него это "что-то"  имело очень большое  значение. А у нас  здесь
такое отношение к делу встречается крайне редко, поверьте.
     Казалось, Медоуз рассказывает, опираясь на опыт целой жизни.
     -  Архивариус подобен историку.  У  него  есть  любимые  эпохи, любимые
места,  короли и  королевы. Все досье здесь связаны межу собой, иначе и быть
не может. Дайте мне любую папку из соседней комнаты, какую хотите папку, и я
проложу вам тропинку через весь архив от морского торгового права в Исландии
до  последних  данных о ценах на золото. В этом вся колдовская сила архивных
дел: они не имеют конца.
     - Так по какому же следу шел Лео?
     - Подождите,  я о важных  вещах  говорю.  Я очень много думал  об  этом
последние двадцать  четыре часа,  и  вам придется выслушать меня  до  конца,
хотите вы этого или нет. Архивные дела захватывают тебя, и ты  ничего с этим
не можешь поделать. Они  способны изменить  ход твоей жизни, если  ты  этому
поддашься. Некоторым они заменяют жену и детей. Я видел таких людей. А порой
они просто ведут тебя  за собой, ты идешь  по следу и не  в силах свернуть с
пути.  Одержимость - вот что  это такое...  Путешествие  без  спутников. Это
случается с каждым, так создан человек.
     - И это случилось с Лео?
     - Да. Да, это случилось и с  Лео. Только еще  одно:  с первого  дня его
прихода  к нам я почувствовал, что он...  чего-то ждет, что ли. Такой у него
был вид, так он просматривал бумаги.  Будто вглядывался.  Иной  раз оторвусь
отдела,  посмотрю на  него - и  вижу  эти  небольшие  карие  глаза,  которые
пристально так вглядываются. Я знаю,  вы  скажете, что это плод воображения.
Мне  все равно. Я  не делал никаких  особых выводов. Мне было  ни  к чему. У
каждого из нас свои  заботы, и потом,  тогда  здесь  у нас работали, как  на
конвейере. Позже я обдумал все это и решил: так оно и есть. Сначала - ничего
особенного, я это видел. По том мало-помалу его потянуло по следу.
     Внезапно зазвенел звонок.  Долгий, властный звон заполнил все коридоры.
Они  услышали хлопанье дверей  и  топот бегущих  ног, звонкий женский  голос
прокричал: "Валери, Валери, где же Валери?"
     - Учебная пожарная тревога,- сказал Медоуз.- Сейчас у нас их по две-три
на неделе. Не беспокойтесь, архива это не касается.
     Тернер  сел. Он казался  еще  бледнее,  чем прежде. Широкой  ладонью он
пригладил свои светлые вихры.
     - Я слушаю,- сказал он.
     - Начиная с  марта он все  время работал над  большим  делом, над всеми
материалами, относящимися к досье семьсот семь. Это законодательные акты. Их
штук  двести  или  даже  больше,  и  касаются  они  главным образом передачи
имущества в связи с окончанием оккупации. Условия  нашего ухода, сохраняемые
права, право отзыва, условия  и  стадии  предоставления автономии и еще  бог
знает  что. Все  это  - материалы  с сорок  девятого по пятьдесят пятый год,
здесь  сейчас совершенно  ненужные.  Он мог начать списывать для уничтожения
двадцать различных дел, но как только напал на семьсот седьмое, больше ни на
что  не стал смотреть. "Вот это,- сказал он,-  как  раз мне подходит, Артур.
Самое лучшее для начала, пока у меня режутся  молочные  зубы: я знаю,  о чем
здесь говорится, все это знакомая материя". Не думаю,  чтобы кто-нибудь брал
эти папки в руки последние пятнадцать лет. Но дело это было не простое, хотя
и старое. Масса специальных терминов. Поразительно, как много Лео знал.  Все
эти термины  - и  немецкие, и  английские,-  всю  юридическую  фразеологию.-
Медоуз покачал головой, выражая восхищение.- Я видел бумагу, составленную им
для атташе правового отдела -  резюме содержания одной из папок. Уверен, что
мне  такое  не написать,  не  думаю,  чтобы  вообще  кто-нибудь  в  аппарате
советников справился  с  этим.  По  поводу Прусского  уголовного  кодекса  и
независимой юрисдикции региональных органов правосудия.
     - Он знал больше, чем хотел показать,- это вы имеете в виду?
     -  Ничего похожего,- сказал Медоуз.-  И не  старайтесь  вкладывать свои
мысли  в  мои слова. Он приносил  здесь пользу, вот что я  имею в  виду.  Он
обладал широкими познаниями, которые  в  течение  долгого  времени никак  не
использовались.  И вдруг  он получил возможность  применить  их  при разборе
досье семьсот семь. Речь, конечно, не шла об уничтожении, скорее об отправке
дела в Лон дон, чтобы оно  хранилось там и не занимало  у нас места.  Но его
нужно  было  прочесть целиком  и оформить,  как и все  остальные досье.  Лео
занимался этим очень детально последние несколько недель. Я уже говорил вам:
он работал не отвлекаясь, тихо как мышь. А с той минуты, как он погрузился в
законодательные акты, он стал еще тише. Он пошел по следу.
     - Когда это было?
     В конце черной книжечки Тернера имелся календарь. Он открыл его.
     - Три недели назад.  Он углублялся в эти дебри все дальше и дальше. Был
все так же обходителен: вскакивал,  чтобы подать кому-нибудь из девушек стул
или  поднести пакет. Но что-то им уже завладело,  и это "что-то"  было очень
важно  для  него.  Правда, он отличался тем же  любопытством  - от этого его
ничто не излечит: непременно хотел знать, чем живет каждый из нас. И все  же
он был как-то подавлен. С каждым днем это делалось все  очевиднее.  Он  стал
задумчивее, серьезнее. И  вдруг в понедельник,  в  прошлый понедельник,  все
опять переменилось.
     - Ровно неделю назад. Пятого числа.
     - Семь  дней.  Всего-навсего? Боже  милостивый!  -  Вдруг  из  соседней
комнаты  потянуло  запахом горячего  сургуча и раздался глухой  стук большой
печати, с  силой  опущенной на  пакет.- Это они готовят  двухчасовую почту"-
пробормотал  Медоуз  без  всякой связи  с  предыдущим и  посмотрел  на  свои
серебряные карманные часы.- Ее надо сдать вниз к двенадцати тридцати.
     - Я приду после обеда, если хотите.
     - Нет, предпочитаю закончить с вами до обеда,- ответил Медоуз,- если не
возражаете.- Он спрятал часы в карман.- Где  же он?  Вы-то знаете? Что с ним
произошло? Он сбежал в Россию, да?
     - Вы так думаете?
     - Он мог сбежать куда угодно, тут ничего нельзя предположить. Он не был
таким, как мы.  Старался быть, но не был. Скорее он  чем-то походил  на вас,
так мне кажется. Упорный. Всегда был занят делом,  но делал его как-то задом
наперед. Никогда не смотрел на вещи просто, в этом, на мой взгляд, его беда.
Слишком много было у него всего в детстве, а вернее, детства-то не было. Это
ведь,  в конце  концов, одно  и  то  же. Я  считаю,  что  люди должны  расти
медленно.
     - Расскажите мне о прошлом понедельнике. Он переменился. В чем?
     - Переменился к  лучшему. Стряхнул с себя что-то, не знаю,  что именно.
Сошел со следа. Когда я  утром открыл дверь, он  улыбнулся такой  счастливой
улыбкой. Джонни Слинго и Валери тоже заметили это. Мы,  разумеется, работали
на  всех  парах.  Я  был здесь большую часть  субботы  и все воскресенье.  И
остальные тоже приходили
     в эти дни.
     - А Лео?
     - Он тоже работал, тут нет  никаких сомнений,  но  мы мало видели  его.
Часок поработает здесь, наверху, потом часа три внизу...
     - Внизу?
     -  В своей комнате.  Он  и  раньше так делал: возьмет с собой несколько
папок и работает у себя внизу. Там потише. "Я хочу, чтобы там был жилой дух,
Артур,-  говорил  он  мне,-  это моя прежняя комната, и мне будет неприятно,
если она придет в запустение".
     - И он брал с собой папки туда, вниз? - спросил Тернер совсем тихо.
     - Потом у него была  еще церковь. На  это уходила часть воскресенья. Он
играл на органе.
     - Между прочим, давно он стал играть в церкви?
     - Много  лет  назад. Это была  своего рода  двойная страховка,-  сказал
Медоуз с коротким смешком.- Он хотел стать необходимым.
     - Итак, в понедельник он выглядел счастливым.
     - Безмятежным.  Не подберу  другого слова. "Мне  нравится здесь у  вас,
Артур,- сказал он,- и  я хочу, что бы вы об  этом знали".  Потом сел и снова
занялся работой.
     - И таким он оставался до самого своего исчезновения?
     - Более или менее.
     - Что значит - более или менее?
     - Видите ли,  мы немного повздорили. Это случилось в  среду. Во вторник
все шло хорошо, он был счастлив как  ребенок, и вдруг в среду я застал его в
тот момент...- Медоуз сидел понуро, уронив руки на колени, и смотрел на них,
склонив голову,-...в  тот  момент, когда он пытался достать Зеленую  папку с
грифом  "выдается  по  списку".-  Медоуз  нервным  жестом  провел  рукой  по
волосам.- Я говорил вам: он всегда отличался любопытством. Есть такие люди -
они ничего не могут с собой поделать, лишь бы  разузнать -  безразлично, что
именно. Оставь  я, скажем, на столе  письмо от своей матери, уверен, что Лео
при  малейшей возможности прочитал  бы его.  Ему всегда казалось, что против
него что-то замышляют. Сначала это  приводило всех нас в бешенство: всюду он
заглядывал -  в папки, в ящик", всюду. Еще не пробыв у нас и недели, он стал
расписываться за почту. Получал ее внизу  - она туда при бывает. Сначала мне
это не  понравилось,  но,  когда  я сказал, чтобы  он не  брал почту, он так
разобиделся,  что я  в конце концов оставил  все как  было.-  Медоуз  развел
руками,  будто  ища  ответа.- Потом,  в  марте,  мы  получили  из  Лон  дона
коммерческие  документы особого  назначения  -  спе  циальные  указания  для
торговой миссии о новых связях и перспективном планировании. Я застал его за
чтением этой  папки. "Вы что  же,- спросил я,- читать не  умеете? Они только
для тех,  кому размечены, а  вовсе не для  вас".  Он  и ухом не повел,  даже
разозлился: "Я полагал, что могу читать здесь все". Я думал, он ударит меня.
"Вы  неправильно  полагали",-  сказал   я.  Это  было  в  марте.  Нам  обоим
понадобилось два дня, чтобы остыть.
     -  Господи, спаси нас,- пробормотал Тернер.  - А потом  я  застал его с
Зеленой. Это особая  папка. Я сам не  знаю, что в ней.  И Джонни не знает, и
Валери. Она хранится в спецсумке. Один ключ от нее у его превосходительства,
второй  -  у  Брэдфилда.  Им пользуется также  де  Лилл. Сумку каждый  вечер
следует возвращать в  бронированную комнату.  Она выдается и принимается под
расписку, и только  лично мной. И  вдруг в  среду в обеденный перерыв - этот
случай. Лео был здесь один. Мы с Джонни ушли вниз, в столовую.
     - Он ведь часто оставался в архиве на обеденный перерыв?
     - Да, он любил оставаться здесь. Любил тишину.
     - Ну, ладно.
     - В столовой была большая очередь, а  я не переношу очередей.  Я сказал
Джонни:  "Вы  стойте,  а  я  поднимусь  и  немного  поработаю.  Приду  через
полчасика". Вот  по  чему  я  вернулся неожиданно. Вошел, и все.  Лео тут не
было, а  бронированная  комната оказалась открытой. Там он и стоял с  сумкой
для Зеленой.
     - Что значит "с сумкой"?
     -  Он держал эту  сумку  в руках. Рассматривал запор, насколько  я  мог
заметить - из любопытства. Увидев  меня, он  улыбнулся, но ничуть не потерял
самообладания. Он  умен, я ведь говорил вам. "Артур,- сказал он,- вы поймали
меня на месте  преступления, проникли в мою тайну".  Я сказал: "Какого черта
вы  здесь делаете?  Поглядите,  что у вас в  руках!"  "Вы ведь меня знаете,-
ответил  он обезоруживающе,-  я  просто не в силах удержаться,-  Он поставил
сумку на  место.- Я пришел сюда за папками семьсот  седьмого, вы их, кстати,
не видели? За март и февраль пятьдесят восьмого года?" Что-то вроде этого он
мне сказал.
     - И что же потом?
     - Я  зачитал ему  соответствующую  статью  Положения.  Что  еще  я  мог
предпринять? Еще я сказал, что доложу Брэдфилду. Я был в ярости.
     - Но вы не доложили?
     - Нет.
     - Почему?
     - Вы не поймете,- сказал, помолчав, Медоуз.- Я знаю, вы считаете, что я
просто тронутый. Это был  как раз  день рождения  Майры: в  клубе устраивали
специальный прием. А Лео должен был идти на репетицию хора и на званый обед.
     - На званый обед? Куда?
     - Он не сказал.
     - У него на календаре ничего не записано.
     - Это меня не касается.
     - Продолжайте.
     - Он  обещал забежать к  нам в течение вечера и занести ей подарок. Фен
для сушки волос. Мы вместе его выбирали.- Медоуз снова покачал головой.- Как
мне все это вам объяснить? Я уже говорил, что чувствовал  себя ответственным
за него. Он вызывал такое чувство. Мы с вами при  желании могли бы сбить его
с ног одним плевком.
     Тернер недоверчиво поглядел на него.
     -  Наверно,  было  у  меня еще одно соображение.-  Он посмотрел Тернеру
прямо  в лицо.- Если  бы я сказал Брэдфилду, это  был бы конец. Для  Лео все
было бы кончено. А ему же некуда деваться, понимаете. Вот, скажем, теперь. Я
надеюсь, что он в самом деле сбежал в Москву, больше его нигде не примут.
     - Вы хотите сказать, что подозревали его?
     - Да,  вероятно,  так.  Должно быть, в глубине души  я его  подозревал.
Этому  меня  научила Варшава. Я очень хотел, чтобы  Майра устроила  там свою
жизнь,  с  этим  студентом.  Ладно,  пускай  его  подослали,  поручили   ему
соблазнить  ее. Но  он ведь  сказал,  что женится на ней. Из-за  ребенка.  Я
полюбил  этого будущего ребенка  больше  всего на свете. И  вы  у  меня  его
отняли. И у Майры. Вот ведь что. Поймите, вы не должны были этого делать.
     Сейчас Тернер благодарил судьбу  за то, что сюда доносится шум уличного
движения,  был рад  любому  шуму, который заполнил бы эту проклятую стальную
коробку и заглушил бесцветный голос Медоуза, голос обвинителя.
     - И в четверг сумка исчезла? Медоуз пожал плечами.
     -  Канцелярия  посла  вернула  ее  днем  в  четверг.  Я  сам принял ее,
расписался  и запер в  бронированную комнату. В пятницу сумки не было. Вот и
все.
     Он помолчал.
     -  Я  должен  был сообщить об  этом  сразу.  Я должен  был  побежать  к
Брэдфилду в пятницу днем, когда обнаружил, что сумки нет. Я этого не сделал.
Это мучило  меня ночью.  Я  думал об этом всю субботу, совсем  загрыз Корка,
привязывался к Джонни Слинго  - словом, извел их  обоих. Я просто  сходил  с
ума. Я  боялся  поднимать шум.  За время последних  событий  у  нас  пропало
множество  разных  вещей. Словно  все кругом заболели  клептоманией.  Кто-то
стащил  нашу  тележку,  не знаю  кто,  мне  кажется -  служащий  из аппарата
военного  атташе.  Кто-то  еще унес  у нас вращающийся  табурет. Из  машбюро
исчезла машинка с большой кареткой, пропали различные книжки-календари, даже
чашки с маркой фирмы "Наафи". Во  всяком случае,  я искал в этом объяснения.
Может быть, думал я, она у кого-нибудь из тех, кто к ней допущен: у де Лилла
или в канцелярии посла...
     - А у Лео вы спросили?
     - Ведь его уже не было.
     И снова Тернер перешел к обычному допросу:
     - У него был, я полагаю, портфель?
     - Да.
     - Он имел разрешение вносить его сюда?
     - Он приносил с собой сандвичи и термос.
     - Значит, он имел разрешение?
     - Да.
     - Был у него с собой портфель в четверг?
     - Кажется, был. Да, наверняка был.
     - Большой это портфель? Могла в нем поместиться сумка с папкой?
     - Могла.
     - Где он обедал в четверг? Здесь?
     - Он ушел отсюда около двенадцати.
     - И вернулся?
     - Я уже говорил вам: четверг у него - особый день, день  совещаний. Это
осталось  от  его  прежней  работы.   По  четвергам  он  уезжал  в  какое-то
министерство в Бад- Годесберге. Какие-то дела по  особо важным претензиям. В
тот четверг он, по-моему, условился  с кем-то обедать. А потом поехал на это
совещание.
     - Он что, всегда ездил на совещания? Каждый четверг?
     - Всегда, с первого дня, как пришел в аппарат советников.
     - У него был свой ключ?
     - Какой ключ? От чего? Тернер стоял на зыбкой почве.
     - Для входа в архив. Или он знал шифр? Медоуз просто рассмеялся.
     Только я и старший советник Брэдфилд знаем, как войти сюда и как выйти,
и больше никто. Тут три шифра, с полдюжины установок скрытой сигнализации на
случай взлома и  еще бронированная комната. Ни Слинго,  ни де Лилл - словом,
никто не знает. Только мы двое. Тернер быстро писал в книжечке.
     - Скажите мне, чего еще недостает,- сказал он на конец.
     Медоуз  отпер  ящик своего  стола и достал список. Движения  его  стали
быстрыми и неожиданно уверенными.
     - Брэдфилд не сказал вам?
     - Нет.
     Медоуз передал ему список.
     - Можете оставить  его себе.  Сорок  три  папки.  Все  они  хранятся  в
спецсумках и все отсутствуют с марта.
     - С того времени, как он пошел по следу?
     -  Секретность  их  различная, начиная с  "конфиденциальных"  и  кончая
"совершенно  секретными". Но на большинстве стоит гриф "секретно".  Это дела
организаций, документы  конференций,  папки  с биографическими сведениями  о
различных деятелях и два дела с договорами. Их материалы охватывают довольно
широкий круг вопросов - от демонтажа химических  предприятий в  Руре в сорок
седьмом году  до протоколов  неофициальных англоамериканских переговоров  за
последние  три  года. Кроме  того,  Зеленая, то есть  "Беседы  официальные и
неофициальные"...
     - Брэдфилд говорил мне.
     - Все это вроде кубиков, поверьте, вроде кубиков, из которых складывают
картинку... так я подумал  сначала. Я часами переворачивал их  так и эдак  в
голове. Я  не мог спать. Иногда,- голос его прервался,- иногда мне казалось,
у меня мелькает какая-то мысль, возникает кар тина, вернее, часть картины...
И  все  же,- закончил он упрямо,-  в том, что пропали именно эти  папки, нет
никакой системы, никакого внутреннего смысла. Некоторые рас писаны самим Лео
разным   людям,   некоторые  помечены:  "утверждена   для  уничтожения",  но
большинство  просто  отсутствует. Сразу  не  скажешь,  понимаете.  Нельзя же
ввести такой порядок, чтоб за них расписывались даже сотрудники  архива, это
просто немыслимо. Пока кто-нибудь не запросит дело,  вы не знаете, что его у
вас нет.
     - Дела в спецсумках?
     - Я же вам сказал. Все сорок три. Вместе  они  весят, верно, больше ста
килограммов.
     - И еще письма? Письма ведь тоже пропали.
     - Да,- нехотя подтвердил Медоуз,- не хватает тридцати трех входящих.
     - Их никогда не регистрировали при выдаче, верно? Просто клали куда-то,
и каждый мог их взять. О чем они? Вы тут не указали.
     - Мы не знаем.  Вот  вам вся правда. Это письма от немецких учреждений.
Мы знаем, откуда они,  потому что экспедиция зарегистрировала их у себя. Они
так и не добрались до нашей канцелярии.
     - Но вы все же проверили, откуда они? Очень сухо Медоуз ответил:
     - Отсутствующие письма относятся к пропавшим делам.  Получены из тех же
ведомств. Вот все, что  мы  можем сказать. Поскольку  это письма из немецких
учреждений, Брэдфилд  распорядился не  запрашивать копий, пока  все не будет
решено в Брюсселе,  чтобы наше любопытство не вызвало  у немцев подозрений в
отношении Гартинга.
     Тернер положил свою черную  книжечку в карман и подошел к зарешеченному
окну. Он попробовал запоры, проверил прочность проволочной сетки.
     - В нем  что-то было.  Какой-то он был особенный, что-то заставляло вас
приглядываться к нему.
     С  улицы  до  них  донесся тревожный  сигнал  сирены  -он  приблизился,
пролетел мимо и замер вдали.
     - Он был особенный,- повторил Тернер.- Все время, пока вы рассказывали,
я только  и слышал: Лео то, Лео другое.  Вы  следили за ним. Вы  прощупывали
его, я вижу. Почему?
     - Ничего подобного.
     - Что это были  за слухи?  Что о нем говорили?  Что вас испугало? Может
быть, он был  чьим-то любимчиком, Артур?  Утехой  для  Джонни  Слинго в  его
преклонном  возрасте?  Или он  держал  в  руках концы от веревочки,  которой
связана  целая  шайка таких типов?  Может быть,  это и вгоняет  всех  вас  в
краску?
     Медоуз покачал головой.
     -  У вас нет  больше жала.  Вам теперь  меня не запугать: я вас знаю. Я
знаю  о вас самое худшее. Все это  не  имеет ничего общего с  Варшавой.  Лео
совсем другой. И я не ребенок, и Джонни - не гомосексуалист.
     Тернер продолжал смотреть на него в упор.
     - Что-то вы слышали, что-то вам было известно. Вы следили за ним, я это
знаю.  Вы следили  за  тем, как он идет по комнате,  как стоит,  как достает
папку. Он занимался самой дурацкой  работой в вашем архиве, а вы говорите  о
нем так, будто он по  меньшей мере посол. Здесь у вас  был хаос, вы это сами
сказали.  Все,   кроме  Лео,  работали   как   бешеные,  заполняли  пробелы,
регистрировали, составляли сводки,  все лезли из кожи  вон, чтобы  машина не
застопорилась  в  это  трудное   время.  А  что  делал  Лео?  Лео  занимался
уничтожением старых  дел!  С  такой  же пользой он мог вышивать гладью.  Это
говорили вы сами, не я.
     Так в чем же дело? Почему вы следили за ним?
     -  Вы бредите. У  вас мозги  набекрень, и вы не в состоянии смотреть на
вещи прямо. Но если бы вы и были  в чем-то правы, я ничего не сказал бы вам,
даже на смертном одре.


     Записка  на  дверях шифровальной сообщала:  "Буду  в 2.15. В экстренных
случаях  звонить по 333".  Он с  силой постучал  в дверь Брэдфилда  и  нажал
ручку.  Дверь  оказалась запертой. Он  подошел к перилам и сердито  заглянул
вниз, в холл. За столом дежурного молодой охранник аппарата советников читал
какой-то  учебник  по  технике.  Тернеру  видны  были  диаграммы  на  правой
странице. В приемной с застекленной стеной поверенный в делах  Ганы в пальто
с бархатным  воротником  задумчиво  разглядывал  фотографию  долины  Клайда,
снятую откуда-то с большой высоты.
     - Все обедают, старина,- прошептал голос  за его спиной.- Ни  один гунн
не пошевелится до трех. Дневное перемирие. Представление продолжается.
     Человек  с  разболтанными движениями  и  хитроватым  лицом стоял  среди
огнетушителей.
     - Краб,- пояснил он,- я - Микки Краб,- таким тоном, будто это имя могло
служить  оправданием  его появлению.- Питер  де  Лилл,  с вашего позволения,
только что  вернулся.  Был в  министерстве внутренних  дел. Спасал женщин  и
детей. Роули послал его накормить вас.
     - Я хочу отправить телеграмму. Где комната триста тридцать три?
     - Это комната отдыха здешних работяг, старина. Они там немного приходят
в  себя после всего этого  бедлама. Беспокойное время.  Сделайте передышку,-
посоветовал Краб.-  Если дело неотложное,  оно  и останется  неотложным даже
после того, как вы его на время отложите. Если просто важное, все равно  уже
поздно им заниматься  - вот мой принцип.-  С этими словами Краб повел его по
погруженному  в  молчание коридору, словно дряхлый придворный,  со свечой  в
руках указывающий путь в спальню.
     Проходя мимо лифта, Тернер остановился и еще раз бросил на него взгляд.
На лифте висел тяжелый замок. Надпись гласила: "Не работает".
     "У  каждой работы свои особенности,-  думал он.-  Зачем,  черт  подери,
волноваться? Бонн - это  не  Варшава. Варшава  была  сто  лет  назад. Бонн -
сегодня.  Мы  делаем, что  нам положено, и идем  дальше". Перед  его глазами
снова возникла  Варшава, комната в стиле  рококо в  посольстве,  канделябры,
черные от пыли, и Майра Медоуз - одна на этой дурацкой кушетке. "В следующий
раз,  когда вас пошлют за "железный  занавес", черт  вас возьми,-  орал он,-
выбирайте себе любовников поосторожнее!"
     "Скажи ей, что я уезжаю за границу,- думал он.- Уезжаю искать предателя
- законченного,  многоопытного, бесстыжего, хорошо оплаченного предателя.  Я
знаю, чего я ищу,- думал он.- Я вижу весь путь до конца".
     "Давай, давай, Лео, мы с  тобой одной  крови - мастера  темных дел, вот
кто мы. Я  буду гнаться за тобой по канализационным  трубам, Лео, вот почему
от меня так славно пахнет. На нас вся грязь земли, Лео,- на мне и на тебе. Я
буду охотиться за тобой, ты будешь охотиться за мной, и  каждый из нас будет
охотиться за самим собой".


        7. ДЕ ЛИЛЛ

     П о н е д е л ь н и к . П о с л е п о л у д н я

     У Американского клуба не было такой сильной охраны, как у посольства.
     - Мечты гастрономов не нашли здесь своего воплощения,- заметил де Лилл,
показывая  документы американскому солдату у входа,-  зато  у  них роскошный
плавательный бассейн.
     Он  заказал  столик   у   окна,  выходившего   на  Рейн...  Поплавав  и
освежившись, де Лилл с Тернером сидели, пили мартини и наблюдали за тем, как
гигантские  бурые  вертолеты проносились  мимо  и снижались где-то  выше  по
течению реки.  На  иных  были красные  кресты,  на других - ничего. Время от
времени   в   тумане   скользили   белые  пассажирские  суда  с   туристами,
направлявшимися в страну Нибелунгов,- радио на  борту  оглушило их раскатами
грома. Мимо прошла  стайка  школьников  - донеслись  звуки  "Лорелеи",  лихо
исполняемой на аккордеоне в сопровождении хора ангельских, хотя  и  не очень
стройных  голосов.  Размытые  туманом  контуры  семи  зубцов  К?нигсвинтера,
казалось, были совсем рядом.
     С подчеркнутой почтительностью де Лилл  указал на Петерсберг - лесистый
конус, увенчанный квадратным зданием отеля.
     - В тридцатые годы здесь останавливался Невилл Чемберлен,- пояснил он,-
после того, конечно, как мы отдали Чехословакию... По окончании войны  здесь
помещалась  Верховная  союзническая комиссия,  а позже  это была  резиденция
королевы, когда  она  приезжала в Германию с официальным  визитом.  Правее -
Драхенфельс, где, по преданию, Зигфрид убил  дракона, а потом  купался в его
крови.
     - А где дом Гартинга?
     -  Отсюда  не  видно,-  спокойно  сказал  де  Лилл,  сразу оставив  тон
любезного  гида.-  Он  у подножия  Петерсберга.  Гартинг поселился,  образно
говоря, под крылышком Чемберлена.- И он перевел разговор на более близкие им
темы: - А плохо, наверно, быть таким  вот пожарником: примчитесь на пожар, а
огня уже и нет, правда?
     - А здесь он часто бывал?
     -  Мелкие  посольства устраивали тут приемы  -  те, что  не располагают
большими гостиными. Это было по его части.
     Де Лилл понизил голос, хотя  в столовой никого не было. Только в углу у
входа, возле  бара, за стеклянной  перегородкой сидели извечные  иностранные
корреспонденты, они жестикулировали, пили и жевали, точно моржи.
     - Неужели вся Америка такая? - заметил де Лилл.-  Или, может  быть, еще
хуже? - Он медленно обвел  взглядом комнату.- Впрочем, это, конечно, создает
впечатление  масштабности и рождает оптимизм. Но в этом,  пожалуй, и главная
беда американцев, не правда ли?  Эта устремленность в будущее. Очень опасная
штука. Они  не  замечают настоящего и  уничтожают его. Я  всегда считал, что
куда  добрее  оглядываться назад. Я  не питаю  надежд на  будущее  и  оттого
чувствую себя  намного свободнее. И заинтересованнее в сегодняшнем дне. Люди
лучше  друг к  другу относятся, когда сидят в камере, из которой нет выхода,
правда? Впрочем, не принимайте меня слишком уж всерьез, хорошо?
     - Если бы вам поздно ночью понадобились  кое-какие папки  с документами
аппарата советников, что бы вы сделали?
     - Разыскал бы Медоуза.
     - Или Брэдфилда?
     -  Ну, это уж слишком. Роули, конечно, знает  комбинации  бронированной
комнаты,  но  пользуется этим  лишь  в  крайнем  случае. Скажем, если Медоуз
попадет под автобус, Роули сумеет добраться до бумаг. А вы, я смотрю, хорошо
поработали  утром,- сочувственно заметил  он.- И до  сих пор еще не пришли в
себя.
     - Так что же вы все-таки сделали бы?
     - О, я бы взял папки во второй половине дня.
     - Позвольте, а если вдруг понадобилось бы работать ночью?
     - Если  архив работает сверхурочно, тогда все просто. А если он закрыт,
ну что же, у нас почти у всех есть  сейфы и металлические ящики для хранения
секретных документов, и мы имеем право держать там бумаги до утра.
     - А у Гартинга ничего такого не было.
     - Может быть, мы отныне будем называть его про сто ом?
     - Хорошо, так куда же  о н пошел  бы работать? Если бы  о н взял  папки
вечером  - секретные  папки  -  и решил работать  допоздна,  как бы  он  это
проделал?
     - Наверно, отнес  бы их к  себе в комнату, а уходя, отдал бы охраннику,
который  дежурит  в коридоре. Если бы,  конечно,  он  не  остался работать в
архиве. У охранника есть сейф.
     - И охранник расписался бы в получении этих документов?
     - О господи, конечно. Не настолько уж мы безответственны.
     - Значит, я мог бы увидеть эту расписку в книге ночного дежурного?
     - Могли бы.
     - А он ушел, не попрощавшись с охранником.
     - О господи!  - Де  Лилл был явно озадачен этим сообщением.-  Вы хотите
сказать, что он отнес эти папки домой?
     - Какая у него была машина?
     - Небольшой пикап. С минуту оба молчали.
     -  А  он больше  нигде  не мог  работать? На первом  этаже  нет никакой
специальной комнаты для чтения документов, секретного помещения?
     -  Нет,- коротко  ответил де Лилл.-  Послушайте, мне кажется,  нам надо
выпить еще чего-нибудь и немножко освежить мозги.
     Он подозвал официанта.
     -  Знаете, я  сегодня провел  совершенно кошмарный  час в  министерстве
внутренних дел с этими унылыми типами, что работают у Людвига Зибкрона.
     - Чем же вы там занимались?
     -  О,  оплакивал  бедняжку  мисс  Эйк.  Очень  было  мерзко.  И  весьма
любопытно,- признался он.-  Очень даже любопытно...-  И тут же перескочил на
другое:  - Вы  знаете,  что кровяную плазму хранят в  консервных банках? Так
вот, министерство пожелало дать несколько таких банок посольству - на всякий
случай. Прямо как в  романах Оруэлла. Воображаю, то-то взбесится Роули. Он и
так  уже считает, что они слишком далеко зашли. Очевидно,  там думают, что у
нас у  всех  одна группа  крови -  единокровие какое-то. Так  здесь, видимо,
понимают равенство.- И добавил: - Зибкрон начинает изрядно злить Роули.
     - Почему?
     -  Да  все  из-за этой  его  чрезмерной  заботы  о  бедных  англичанах.
Допустим,  Карфельд  в самом  деле настроен  резко против англичан и  против
Общего  рынка. И в Брюсселе решаются  судьбы  очень  многого,  а  вступление
англичан в Общий рынок  затрагивает  националистические  чувства сторонников
Карфельдовского движения  и бесит  их;  к тому же в пятницу состоится весьма
опасное сборище, и все чрезвычайно обеспокоены этим обстоятельством. Да  еще
пре неприятные события произошли в Ганновере. Все  это, конечно, так.  И тем
не менее мы не  заслуживаем такого внимания, никак не заслуживаем. Сначала -
комендантский час, затем - охрана, а теперь  еще и эти тени на мотоциклах. У
нас  такое впечатление,  что Зибкрон с  какой-то  целью  делает  все это.- И
протянув  свою  тонкую  женственную  руку  за  спину Тернера, де  Лилл  взял
огромное меню.-  Как насчет устриц? Гурманы, кажется, именно это едят? Здесь
у  них есть устрицы  в  любое  время  года. Они получают  их,  по-моему,  из
Португалии, а может быть, откуда-то еще.
     - Никогда не ел устриц,- несколько агрессивно заявил Тернер.
     - В таком случае вы должны  взять дюжину, чтобы на верстать упущенное,-
весело заметил  де Лилл и отхлебнул немного мартини.- Так  приятно встретить
человека со стороны. Вам, наверно, этого не понять.
     Наступило молчание. Вверх по реке, преодолевая течение, ползли цепочкой
баржи.
     - Больше всего раздражает  нас, по-моему, отсутствие уверенности в том,
что все эти  охранительные меры принимаются действительно для  нашего блага.
Немцы  внезапно  спрятались,  как  улитка  в  раковину,  точно мы  их чем-то
спровоцировали,  точно это  мы устраивали демонстрации. Они с нами почти  не
разговаривают.  Полнейший лед. Да.  Вот так-то.-  И он добавил: -  Они стали
относиться к нам  как к  врагам.  А  это вдвойне неприятно, если учесть, что
мы-то добиваемся как раз хороших отношений.
     - Он обедал с кем-то  в пятницу вечером,- вне всякой связи с предыдущим
произнес Тернер.
     - В самом деле?
     - Но в дневнике его никаких записей об этом нет.
     - Вот неразумный человек! - Де Лилл обернулся, но никого не обнаружил.-
Куда запропастился этот чертов малый?
     - Послушайте, а где был Брэдфилд в пятницу вечером?
     -  Перестаньте,- сухо оборвал его  де  Лилл.- Я  не  люблю такого  рода
расспросов.-  И тут  же продолжал  как  ни  в чем не бывало: - Взять хотя бы
самого Зибкрона... Да,  все  мы  знаем,  что  он человек  ненадежный, все мы
знаем,  что  он  заигрывает с  коалицией,  и  все мы знаем,  что  он  жаждет
политической  карьеры.  Мы  знаем  также,  что  ему  очень   нелегко   будет
поддерживать  порядок  в будущую пятницу и что у него  куча врагов,  которые
только и ждут  возможности сказать, что он плохо справился со своей задачей.
Прекрасно,-  он  посмотрел  на  реку,  словно  она  могла  каким-то  образом
разрешить его недоумение,-  но  почему, скажите на  милость, ему  надо  было
сидеть  шесть часов у  постели умирающей фрейлейн Эйк? Неужели так интересно
было наблюдать ее кончину?  И зачем ему понадобилось выставлять охрану возле
каждого английского  владения, каким  бы  крошечным  оно ни  было,-  это  же
нелепость! Клянусь, у него какая-то навязчивая идея в отношении нас, он хуже
Карфельда.
     - А кто такой Зибкрон? Чем он занимается?
     - О,  ловит рыбу в мутной воде. В какой-то мере из одного с вами  мира.
Ох,  извините, пожалуйста.- И  он вспыхнул, явно огорченный своим  промахом.
Вовремя появившийся официант  - совсем молоденький  мальчик  -  вывел его из
неловкого положения. Де Лилл был  с ним необыкновенно вежлив, просил  у него
совета в выборе мозельского вина - что было явно выше разумения этого юнца -
и долго расспрашивал о качестве мяса.- В Бонне говорят,- продолжал он, когда
они снова остались  одни,- что,  если у  тебя есть  такой  друг,  как Людвиг
Зибкрон, тебе уже не нужен  враг. Людвиг - существо здешней  породы. Он - та
левая рука, о существовании которой не хочет знать правая. Без конца твердит
о том, что не может допустить, чтобы кто-нибудь из нас погиб. Вот почему  он
нагоняет такой  страх.  Он  делает  эту возможность  слишком  осязаемой.  Не
следует  забывать,-  мягко добавил  он,-  что хотя  Бонн  и  демократия,  но
демократов  здесь  до  ужаса  мало.-  Он  помолчал.- Скверная  штука  даты,-
задумчиво продолжал он,- вся беда в том, что  они  делят время на отрезки. С
тридцать девятого по сорок пятый. С сорок пятого по  пятидесятый. Но к Бонну
неприменим термин "довоенный*, или "военный", или "послевоенный". Это просто
маленький  немецкий  городок. И рассечь его  на периоды нельзя,  как  нельзя
рассечь  Рейн. Он  себе  живет и живет -  или  как там еще поется в песне. А
туман сглаживает краски и очертания.
     Де Лилл вдруг покраснел и, отвинтив  крышку с бутылочки, стал осторожно
капать острую  приправу  на устрицы - по одной  капле на каждую. Это занятие
всецело поглотило его.
     - Мы вечно извиняемся за Бонн. Это отличительная черта местных жителей.
Как  жаль,  что я не коллекционирую  модели поездов,-  без всякого  перехода
продолжал  он.- Мне бы хотелось уделять много больше внимания мелочам. А  вы
занимаетесь чем-нибудь таким - я хочу сказать, у вас есть хобби?
     - У меня нет на это времени,- ответил Тернер.
     -  Так вот, номинально  он возглавляет комиссию по  связям министерства
внутренних дел - насколько я понимаю, название это придумал он сам. Я как-то
спросил его: по связям с кем, Людвиг? Он решил, что это очень удачная шутка.
Он, конечно, человек нашего возраста - фронтовое  поколение минус пять  лет.
Как  мне кажется, он немного  досадует на  то, что упустил войну,  и ему  не
терпится поскорее  стать старше. Заигрывает  с  ЦРУ,  но это ему по  статусу
положено. Главное его занятие  - знать  все, что связано с Карфельдом. Стоит
кому-нибудь вступить в  сговор с  этим движением,  и Людвиг  Зибкрон тут как
тут. Странная у него жизнь,- поспешил он  добавить, заметив  выражение  лица
Тернера.- Но Людвиг обожает ее. Невидимое правительство - это ему  по  душе.
Четвертое сословие.  Он  был бы очень на  месте  в Веймаре. Кстати, имейте в
виду, что в здешнем правительстве все деления чрезвычайно искусственны.
     Иностранные  корреспонденты,  словно подчиняясь единому  порыву,  вдруг
покинули бар и теперь длинным косяком потянулись к накрытому для них столу в
центре комнаты.  Очень  крупный  мужчина  с усами, заметив де Лилла, смахнул
длинную  прядь черных  волос  на правый глаз  и  выбросил руку  в нацистском
приветствии. Де Лилл в ответ поднял бокал.
     -  Это Сэм Аллертон,-  пояснил он,- в общем,  порядочная скотина. О чем
это  я  говорил? Ах,  да,  об искусственном делении.  Они здесь ставят нас в
тупик.  Вечно  одно и  то  же:  мы  точно  безумные шарим в тумане,  пытаясь
нащупать  абсолюты. Антифранцузская  ориентация, профранцузская  ориентация,
коммунисты,  антикоммунисты. Все это чистейшая глупость,  и тем не  менее мы
вечно  этим  занимаемся.  Вот почему  мы  не  правы  относительно Карфельда.
Отчаянно  не правы. Мы спорим  об определениях,  о ярлыках, тогда как должны
были  бы спорить  о  фронтах. Боннские правители пойдут  на виселицу, но все
будут спорить, какой  толщины должна быть веревка, на  которой надо повесить
нас. Право,  не  знаю, как определить Карфельда,-  да и кто знает?  Немецкий
Пужад? Лидер восстания средних слоев? Если это так, то мы гибнем, потому что
вся  Германия - средние слои. Как и  Америка.  Вопреки своему желанию и воле
они одинаковы.  А они не хотят быть одинаковыми, да и кому этого хочется? Но
так оно есть. Единокровие.
     Официант принес вино, и де Лилл предложил Тернеру попробовать:
     - Я уверен, что вкус у вас еще не притупился, как у меня.
     Тернер  отклонил  предложение, и тогда он попробовал  сам, не торопясь,
старательно причмокивая.
     -  Вполне  разумный  выбор,-  оценив по  достоинству  вино,  сказал  он
официанту,- очень хорошо.  Так  вот,-  немного помолчав, продолжал он.-  Все
модные термины без исключения применимы к Карфельду - они вообще применимы к
кому угодно. Как в психиатрии: опишите симптомы, и вы всегда сможете назвать
болезнь. Он - изоляционист,  шовинист, пацифист, реваншист.  А помимо этого,
он стоит за торговый договор с Россией.  Он человек  прогрессивных взглядов,
что  очень  устраивает  немецких  стариков;  он  -   реакционер,  что  очень
устраивает немецкую молодежь. А молодежь здесь весьма пуританская. Они хотят
очиститься  от  скверны  процветания:  им  нужны  луки  и  стрелы  и  походы
Барбароссы.- Усталым  жестом  он указал на семь  зубцов К?нигсвинтера.-  Они
хотят возвращения  всего  этого,  но  в современном  обличье.  Неудивительно
поэтому,  что  старики  -   гедонисты.  А  вот  молодежь...-  он  помолчал,-
молодежь,- повторил  он с глубочайшим отвращением,- пришла  к самой жестокой
из  всех  правд:  она  поняла,  что  наиболее  действенный  способ  наказать
родителей  - это  им  подражать.  Карфельд  -  человек  старшего  поколения,
которого приемлют студенты... Извините, пожалуйста. Я сел на  своего конька.
Вы мне скажите, когда вам надоест.
     Тернер, казалось,  не слышал его.  Он  смотрел на полицейских, стоявших
вдоль дорожки на  равном расстоянии  друг  от друга. Один  из  них обнаружил
лодку,  пришвартованную  к берегу,  и поигрывал со  шкотом, крутя  его,  как
веревку, через которую прыгают дети.
     - В Лондоне нас все время спрашивают: кто  его поддерживает?  Откуда он
получает деньги? Дайте определение, дайте характеристику. Ну, что я могу  им
сказать? "Человек улицы,- написал я однажды,- в классовом отношении  труднее
всего  поддающийся определению". Они обожают такие  ответы,  и  все  обстоит
хорошо,  пока дело  не  доходит до Управления по  исследованию международных
проблем.  "Он -  из  разочарованных,- сказал я как-то,- из сирот, оставшихся
после  покойной  демократии,  жертва,   не  нашедшая  себе  применения   при
коалиционном правительстве. Социалисты, считающие,  что  их продали красным;
люди, считающие ниже  своего достоинства голосовать,- все это Карфельд". Как
охарактеризовать умонастроение?  До чего ж они у нас там, в Англии, тупы! Мы
теперь  больше не получаем  инструкций - одни вопросы. Я как-то  сказал  им:
"Ну, конечно, у  нас  в  Англии  есть такое же явление. Это сейчас  всеобщее
поветрие". Никто не считает, что  в Париже  готовится заговор  против  всего
мира. Почему же мы ищем его здесь? Умонастроения... невежество... скука.- Он
облокотился на стул,- Вы когда-нибудь голосовали? Уверен, что да. Ну и  что?
Вы  почувствовали в  себе  перемену?  Будто  прослушали мессу?  Или  ушли  с
избирательного участка, чужой всем и всему? - Де Лилл проглотил устрицу.-  У
меня такое ощущение, будто  Лондон разбомбили и его больше нет. Может  быть,
этим все объясняется? А вы - ширма, скрывающая от нас действительность и тем
вселяющая  в нас бодрость. Возможно, на  свете  и остался-то всего один лишь
Бонн. Страшная мысль.  Мир в  изгнании! Однако  именно такова  наша  участь.
Изгнанники, окруженные изгнанниками.
     - Почему Карфельд так ненавидит англичан? - спросил Тернер, хотя  мысли
его были далеко.
     -  Это,  признаюсь, одна  из  нераскрытых тайн  мироздания. Все  мы,  в
аппарате  советников, пытались ее  разгадать. Мы говорили об  этом,  читали,
спорили. Ответа не  дал никто.- Он передернул плечами.- Ну, кто теперь верит
в какие-то побудительные причины, тем  более когда речь идет о  политическом
деятеле?  И все-таки мы  пытались  что-то  установить.  Возможно,  мы где-то
чем-то ему насолили. Возможно, он где-то чем-то насолил нам. Говорят, дольше
всего в человеке живут впечатления детства. Кстати, вы женаты?
     - А какое это имеет отношение к делу?
     - Ого! - не без одобрения воскликнул де Лилл.- А вы колючий.
     - На что он живет?
     - Занимается  промышленной  химией. Имеет большой завод  возле  Эссена.
Поговаривают, будто англичане немало попортили ему крови во время оккупации:
демонтировали  его  предприятие, разорили  его.  Не знаю,  верно ли это.  Мы
предприняли попытки кое-что  выяснить, но не от чего  оттолкнуться,  а Роули
совершенно справедливо запретил  нам открыто наводить  справки. Одному  богу
известно,- сказал он  и слегка поежился,- что подумал бы о нас Зибкрон, если
бы  мы повели  такую игру. Пресса утверждает, что он нас  терпеть не может -
просто так, без всяких объяснений. Вполне возможно, что она права.
     - А какая у него биография?
     - Ничего особенного. Перед войной окончил институт,  попал в инженерные
войска;  воевал  на  Русском  фронте в качестве специалиста-подрывника;  был
ранен   под  Сталинградом,   но  сумел  выбраться   оттуда.   Разочарован  в
послевоенном мире. Много усилий - мало достижений. Все это очень романтично.
Смерть духа  - и  постепенное возрождение.  Как  водится,  говорят, будто он
родственник Гиммлера, и прочие  глупости. На это никто не обращает внимания:
нынче  стоит  человеку  прибыть  в  Бонн,  как  восточные  немцы  непременно
придумывают про него какую-нибудь небылицу.
     - И это все небылицы?
     - В  таких  слухах всегда есть  доля правды, но всегда  только доля. Во
всяком случае, всем на это наплевать, кроме нас,- почему же мы должны так уж
беспокоиться?  К политике, как  утверждает Карфельд,  он  пришел постепенно:
любит  говорить  о  долгих  годах,  которые  провел  в  спячке,  и  о  своем
пробуждении. Говорит он так, будто вещает мессия -  во  всяком случае, когда
говорит о себе.
     - Вы с ним когда-нибудь встречались?
     - Упаси боже, конечно, нет. Только читал о нем. Слышал его по радио. Но
в известном смысле он всегда присутствует в нашей жизни.
     Взгляд светлых глаз  Тернера снова был прикован  к  Петерсбергу, солнце
сквозь щель в холмах било прямо в окна серого отеля. Один из холмов был весь
изрыт каменоломнями, какие-то маленькие машины, белые от  пыли, копошились у
его подножия.
     - Надо  отдать  ему  должное:  за  полгода  он перестроил  все на  этой
галерее.  Кадры,  организацию, термины. До  по явления  Карфельда  это  были
слабоумные  маньяки  -  неприкаянные, вроде  цыган,  бродячие  проповедники,
гитлеровские    выкормыши.   Сейчас    это   вполне    оформленная    группа
интеллектуалов-патрициев. Никаких орд в  рубашках  с  закатанными  рукавами,
никаких  глупостей,   присущих  социалистам,-   если  не  считать,  конечно,
студентов, а он  до статочно  умен, чтобы терпеть их. Он знает, какая тонкая
грань отделяет пацифиста, набрасывающегося на полицейского, от полицейского,
набрасывающегося на пацифиста. Словом, мы имеем дело с Барбароссой,  который
ходит  в чистой  рубашке  и имеет  диплом доктора  промышленной химии.  Герр
доктор Барбаросса  -  таков  он сегодня. И  с  ним  - экономисты,  историки,
статистики, ну  и, конечно,  юристы.  Юристы  - это великие гуру германского
народа, всегда так было. А вы знаете, сколь нелогичны могут быть юристы. При
этом -  никаких политиков: политиков  не  уважают.  К  тому  же, в понимании
Карфельда, они всегда играют представительскую роль. А Карфельд не нуждается
ни в  каком  представительстве, отнюдь. Его  лозунг:  иметь  власть,  но  не
править.  Все  знать  лучше  всех  -  ни  за  что  не  отвечать. Это, как вы
понимаете, конец, а не начало,-  сказал он  с  глубоким убеждением,  так  не
вязавшимся с  его  апатичностью.-  И  мы, и немцы прошли через демократию, и
никто  не  сказал нам за это спасибо.  Все  равно  как  человеку,  сбрившему
щетину.  Никто  не  поблагодарит вас за  то,  что  вы  побрились,  никто  не
благодарит  вас  за  демократию.  Теперь  мы  подошли  к  другому ее  концу.
Демократия возможна  только при наличии строго регламентированной  классовой
системы;  это  игрушка, которую снисходительно бросают массам. Больше мы  не
можем этим  заниматься.  Это была  вспышка  света  между феодализмом и веком
автоматики,  ныне  угасшая. С  чем  же мы  остались? Избиратели  отрезаны от
парламента,  парламент  отрезан от правительства, правительство  отрезано от
всех.  Отсюда лозунг:  правительство  правит молча.  Правительство  правит в
отчуждении.  Впрочем, мне нет нужды говорить вам  об этом - это ведь явление
чисто английское.
     Он  умолк,  ожидая, что скажет Тернер.  Но  Тернер  глубоко задумался и
молчал.  За длинным  столом в центре спорили  журналисты.  Кто-то  пригрозил
переломать  кому-то кости,  кто-то третий заявил,  что  тут же размозжит  им
обоим
     головы.
     - Я  не  знаю,  что я защищаю  или  что представляю. Да и  кто знает? В
Лондоне вам говорят, подмигнув, что  вы - джентльмен, который врет направо и
налево  на  благо  своей  страны.  Причем учтите:  добровольно.  Но  сначала
скажите, какую правду я  должен скрывать. Никто об этом понятия не имеет. За
стенами  министерства  несчастные люди думают,  будто  у нас  есть  книга  в
золотом  переплете, на  обложке которой  написано: П о  л и т и  к а .  .  .
Господи,  если  бы  они  знали...-   Он  допил  вино.-   Может,  вы  знаете?
Предполагается, что мы должны добиваться максимума благ при минимуме трений.
Ну а что подразумевается  под благами? Власть? Сомневаюсь, чтобы власть была
нам ко  благу. Может, нам полезнее упадок?  Может, нам нужен Карфельд? Новый
Освальд   Мосли?   Боюсь,   мы   даже  не   заметили   бы   его   появления.
Противоположность любви -  апатия, а не ненависть. Вот в состоянии апатии мы
здесь и живем. В состоянии истерической апатии. Выпейте еще мозельского.
     - Как вы  считаете,- спросил Тернер,  по-прежнему не отрывая взгляда от
холмов,-  может Зибкрон уже знать  насчет Гартинга  и, если да, может ли это
ожесточить их? Может это быть причиной такого чрезмерного внимания
     к нам?
     - Обсудим это потом,-  спокойно сказал де Лилл.- Не при детях, если  не
возражаете.
     Солнце опустилось  на реку и осветило  ее; оно казалось большой золотой
птицей, которая, распустив крылья, слегка коснулась ими поверхности воды,  и
все  сразу ожило,  точно  веселым весенним днем.  Приказав  юному  официанту
отнести  две  рюмки  лучшего  коньяку на улицу к  теннисным  кортам, де Лилл
изящно продефилировал  между  пустыми столиками к боковой двери. Журналисты,
сидевшие в центре комнаты, умолкли; они  накачались вином  и угрюмо  осели в
своих   кожаных  креслах,  тупо   ожидая  какой-нибудь   новой  политической
катастрофы, которая возродила бы их к жизни.
     -  Бедняга вы,  бедняга,-  заметил де  Лилл, когда они  вышли на свежий
воздух.-  Я  вам,  наверно, ужасно надоел. Вам всегда так  везет? Но, видно,
всем  нам хочется излить  душу стороннему человеку, правда? Неужели  все  мы
кончаем   тем,   что  становимся  маленькими   Карфельдами?   И   только-то?
Анархистами-патриотами  из средних  слоев населения?  Вот  какая перспектива
должна казаться особенно унылой.
     -  Я должен  посмотреть  его  дом,- сказал  Тернер.-  Мне надо  кое-что
выяснить.
     - Ничего не выйдет,-  все тем же ровным тоном  заметил де Лилл.- Людвиг
Зибкрон поставил вокруг его дома охрану.


     Было  три  часа. Они  сидели в саду под  парусиновым зонтом,  потягивая
коньяк, и наблюдали за тем,  как  дочери дипломатов весело играют в  мяч  на
мокрых кирпично-красных площадках кортов.
     -  Я подозреваю, что Прашко -  мошенник,-  заявил  де  Лилл.- Он  давно
числился в нашем активе, но потом повернул против  нас.- Он зевнул.-  В свое
время это был человек весьма опасный - настоящий политический пират. Ни один
заговор не обходился без него. Я видел его не сколько раз: мы, англичане, до
сих пор время  от времени  беспокоим его. Как  всех отступников, его тянет к
утра ченной  вере.  Сейчас  он  свободный  демократ.  Может быть,  Роули уже
говорил  вам? Сейчас это прибежище  для всех потерпевших крушение; у них там
есть весьма странные личности.
     - Но он же был нашим другом!
     - До  чего вы  наивны,- вяло проронил де Лилл.-  Совсем  как Лео. Можно
знать человека всю жизнь и не быть его  другом. Неужели  Прашко  так для вас
важен?
     -  Он мой  единственный  ключ,- сказал  Тернер.- Единственный, за  кого
можно ухватиться  для  начала. Только он общался с Гартингом вне посольства.
Ему была отведена роль шафера на будущей свадьбе.
     - На свадьбе? У Лео? - Де Лилл резко выпрямился, сразу утратив всю свою
невозмутимость.
     -  Гартинг  был давно уже помолвлен с  некой девицей  по имени Маргарет
Айкман.  Они  знали  друг  друга  еще  до  того, как  Лео  стал  работать  в
посольстве.
     Де Лилл с явным облегчением снова откинулся на спинку кресла.
     - Если вы собираетесь говорить с Прашко...- сказал
     он.
     - Не собираюсь, не волнуйтесь  - это мне разъяснили.-  Тернер отхлебнул
немного вина.- Но кто-то предупредил Лео. Кто-то это  сделал.  И  он потерял
голову.  Он узнал,  что  время у  него ограниченно, что  он живет в долг,- и
тотчас  прихватил все, что  мог. Все.  Письма, документы... И бежал, даже не
позаботившись закамуфлировать свой побег отпуском.
     - Роули никогда бы не дал ему отпуска - в нынешней ситуации.
     - Отпуск по семейным обстоятельствам он бы получил. Брэдфилд, например,
сразу об этом подумал.
     - А тележку тоже он украл? Тернер молчал.
     - Наверно, и мой новый электрический вентилятор  тоже. Это, несомненно,
пригодится ему в Москве.
     Де Лилл  удобнее откинулся в кресле. Небо  было голубое-голубое,  яркое
солнце так сильно припекало, точно светило сквозь увеличительное стекло.
     - Если дело затянется, придется мне покупать новый вентилятор.
     -  Кто-то   его  предупредил,-   повторил   Тернер.-  Это  единственное
объяснение. Он сдрейфил. Потому-то я  и  подумал о Прашко: он ведь в прошлом
принадлежал  к левым.  Был попутчиком, следуя терминологии Роули. Они давние
друзья с Лео - вместе пробыли в Англии всю войну.
     Он посмотрел на небо.
     - Сейчас  вы  выдвинете теорию,- пробормотал де  Лилл.- Я уже вижу, как
она рождается.
     - Оба они вернулись в Германию в  сорок пятом, послужили в армии, потом
расстались.  Пути  их разошлись: Лео  остается  британским подданным и  этим
прикрывается, а  Прашко  натурализуется  и  начинает заниматься  политикой в
Германии. Должен сказать, эти  двое  могли бы  быть  весьма полезной парой в
качестве долгосрочных резидентов. Возможно, оба они были втянуты в одну и ту
же  игру  -  завербованы  кем-то еще  в  Англии,  когда  Россия  была  нашим
союзником. И  дружбе их  пришел конец. Так обычно бывает. Стало  небезопасно
даже поддерживать отношения: дескать, наши имена не  должны быть связаны. Но
они продолжали эти отношения поддерживать тайно. И вот однажды Прашко что-то
узнает.  Всего  несколько  недель  назад. Возможно,  совершенно  неожиданно.
Представим себе, что он это узнает  по секретным боннским каналам, о которых
вы такого высокого  мнения,  слышит, что  Зибкрон  напал  на  след.  Всплыла
какая-то  старая  история;  кто-то проболтался:  мы преданы. А возможно, под
подозрение попал один Лео. И вот Прашко говорит: укладывай чемоданы. Забирай
с собой все, что можешь, и беги.
     -  Какой  страшный  у вас  ум,- с искренним восторгом заметил де Лилл.-
Какая жуткая, изощренная фантазия.
     - Беда в том, что на этот раз она работает вхолостую.
     - В самом деле?  В  жизни так не случается? Я рад, что вы это сознаете.
Так вот: Лео никогда не сдрейфил бы - это не в его натуре. Слишком он держит
себя  в руках.  И как это ни  глупо звучит, но он  к нам очень привязан. Без
лишней скромности говорю: очень. Это наш по складу человек, Алан. Не их. Ему
невероятно  мало  нужно  от  жизни.  Шах  терская лошадка  - таким почему-то
представлялся он мне  в нашей  проклятой конюшне на первом этаже. Даже когда
он  поднялся выше, перешел  на другой этаж, он словно принес с  собой что-то
снизу, какую-то  атмосферу  таинственности. Все считали его  славным  малым.
Славным и несколько излишне любопытным...
     - Ни один из тех, с кем я говорил, не называл его таким уж славным.
     Де  Лилл повернул  голову  и  с  нескрываемым  интересом  посмотрел  на
Тернера.
     -  В  самом  деле?  Как  страшно!  Значит, каждый из  нас  считал,  что
собеседник шутит. Точно клоуны в трагедии. Это очень гадко,- заметил он.
     - Ну, хорошо,- сказал Тернер.- Он  не  был привержен никакой догме.  Но
мог быть привержен в юности, не так ли?
     - Мог.
     - В таком  случае  он  мог  преспокойно спать -  я  имею  в  виду,  его
политическое сознание могло спать...
     - А...
     - ...пока Карфельд не заставил его проснуться, пока новый национализм -
этот старый враг - внезапно не разбудил  его. "Эге, что  же это происходит?"
Он увидел, что все начинается сначала, и сказал об этом людям: история, мол,
повторяется.
     - Кажется,  Маркс  сказал:  история  повторяется, но в первый  раз  как
трагедия, а второй раз -  как  фарс. Весьма остроумно для немца. Хотя должен
признаться, что в  сравнении с  Карфельдом и его движением коммунизм кажется
иногда необычайно привлекательным.
     - Каким  он все-таки  был? - упорно  добивался своего Тернер.- Каким он
был на самом деле?
     - Лео? Господи, а какие все мы?
     - Вы-то знали его, а я - нет.
     - Вы что,  собираетесь  меня допрашивать?  - спросил  де Лилл, и вопрос
прозвучал совсем не шутливо.- Черта с  два стану я платить за наш ленч, если
вы намереваетесь сорвать с меня маску.
     - Брэдфилд любил его?
     - А кого Брэдфилд любит?
     - Он присматривал за ним?
     - На работе - безусловно, там это необходимо: Роули знает свое дело.
     - Он ведь, кажется, католик, не так ли?
     -  О  боже  милостивый,-  вздохнул  де Лилл с  неожиданно  прорвавшимся
чувством.- Какие чудовищные вещи вы говорите!  Нельзя так делить людей -  из
этого ничего хорошего  не  получится.  Жизнь ведь не меряют тем,  сколько на
свете  ковбоев  и сколько индейцев. Тем более жизнь дипломатов.  Если  вы  в
самом  деле так понимаете жизнь, лучше подавайте в отставку.-  Произнеся эти
слова, он  откинулся  на спинку  кресла  и  закрыл глаза, давая теплым лучам
солнца  немного  восстановить  его  душевное  равновесие.-  А именно  это  и
тревожит  вас   в  Лео,  верно?  -  добавил  он  прежним,  утраченным  было,
безразличным  тоном.-  Вот он взял  и исчез, следуя какой-то глупой вере.  А
ведь бог мертв. Нельзя же поклоняться  одному  и сжигать  другое  - это  уже
отдавало  бы средневековьем.- И, окончательно примирившись с собой, он снова
умолк.- Мне вспоминается один  случай с  Лео,- после паузы снова  за говорил
он.- Это может пригодиться для записи в вашей маленькой книжечке. Интересно,
как вы  это  истолкуете.  Однажды  роскошным  зимним днем я  возвращался  со
скучнейшей  конференции,  которую  проводили  немцы;  время  около  половины
пятого, делать  особенно  нечего, съезжу-ка в  горы  за Годесберг, решил  я.
Солнце,  мороз,  снег,  ветерок - именно  в такой  день,  надеюсь, моя  душа
отлетит  когда-нибудь в  рай.  И  вдруг  я увидел Лео.  Это был - бесспорно,
безусловно, вне всяких сомнений - он,  Лео.  В  этаком фантастическом черном
тулупе с поднятым воротником  и в отвратительной фетровой шляпе, какие носят
карфельдовские сподвижники. Он стоял  у края футбольного поля, наблюдая, как
гоняют мяч какие-то юнцы, и курил одну из своих тонких сигар, на которые все
всегда жаловались.
     - Один?
     - Совершенно один. Я  хотел было остановиться, но передумал. Он был без
машины - во всяком случае,  поблизости  не  видно было ни одной - и за много
миль  от обжитых мест. И все же  я не  остановился, потому  что  подумал: не
надо, не  мешай, он молится. Он видит перед  собой детство, которого никогда
не знал.
     - Вы испытывали к нему теплые чувства, да?
     Де  Лилл, наверное,  ответил бы  -  вопрос  явно не смутил его,- но  их
беседу неожиданно прервали.
     -  Привет!  Завели себе новую тень?  - заплетающимся  языком  пробубнил
кто-то рядом с ними.
     Человек стоял против солнца, и Тернер прищурился, чтобы его разглядеть.
Понемногу в покачивающейся  фигуре с копной черных косматых волос он признал
английского журналиста, который здоровался  с ними во время ленча. Журналист
тыкал пальцем  в Тернера,  но наклоном головы явно  адресовал свой вопрос де
Лиллу:
     - Он кто - сутенер или шпион?
     - Кем вы предпочитаете  оказаться, Алан? - весело спросил де Лилл и, не
получив ответа  от Тернера, нимало  не  смущаясь, продолжал: - Алан Тернер -
Сэм  Аллертон.  Сэм представляет  тут  целую  кучу газет,  верно,  Сэм?  Это
необычайно могучий человек, хотя он  не ценит  своего могущества. Журналисты
вообще его не ценят.
     Аллертон продолжал глядеть на Тернера.
     - Ну, хоть откуда он взялся?
     - Из города под названием Лондон,- ответил де Лилл.
     - А из какой части города Лондона?
     - Из министерства сельского и рыбного хозяйства.
     - Врете вы все.
     - Ну, в  таком случае из  министерства иностранных дел. Неужели  трудно
догадаться?
     - Надолго он тут?
     - Проездом.
     - А надолго проездом?
     - Ну, вы же знаете, что такое визиты.
     -  Я знаю, что такое  его визиты,-  сказал  Аллертон.- Он ищейка.-  Его
тусклые желтые глаза медленно оглядели Тернера и отметили ботинки на толстой
подошве,  костюм  из легкой  тропической ткани, бесстрастное лицо и светлые,
смотрящие в упор, не мигая, глаза.- Белград,- сказал он наконец.- Вот  где я
вас видел. Какой-то посольский парень залез в постель к  одной шпионке, и их
сфотографировали. Нам пришлось про это дело промолчать, не то посол всех нас
вышвырнул бы  оттуда. Сотрудник безопасности -  вот  что  вы  такое, Тернер,
выкормыш Бевина. Вы  подвизались и в Варшаве, верно? Это я тоже помню. И там
был переполох, верно?  Какая-то  девица пыталась покончить с  собой. Девица,
которую вы чересчур прижали. И этот материальчик нам  тоже пришлось сунуть в
мусорную корзину.
     - Проваливайте-ка отсюда, Сэм,- сказал де Лилл.
     Аллертон расхохотался.  Смех у него  был какой-то жуткий, безрадостный,
больной, к тому же он и в самом деле, видимо, вызвал у него боль, потому что
Аллертон  вдруг опустился  на стул и длинно выругался. Черные жирные  волосы
его подпрыгивали, разметавшись, как плохо причесанный парик, огромный  живот
подрагивал, свисая над перетягивавшим его ремнем.
     - Ну, Питер, как же поживает  наш друг Людвиг Зибкрон? Следит  за  тем,
чтобы мы остались целы и невредимы? Спасает империю?
     Не  произнеся  ни слова, Тернер и де Лилл поднялись и направились через
лужайку к стоянке машин.
     - Эй, кстати, а вы слыхали новости? - крикнул им вслед Аллертон.
     - Какие новости?
     - Эх, ребята, ни черта  вы не  знаете! Федеральный  министр иностранных
дел только что вылетел в Москву. Переговоры на высшем уровне  для заключения
советско-германского  торгового   соглашения.   Немцы   вступают  в  СЭВ   и
подписывают Варшавский договор. Все, чтобы угодить Карфельду и спутать карты
в Брюсселе. Британию - вон, Россию - милости просим,  Раппальский договор  -
только на этот раз о ненападении. Что скажете на это?
     - Скажем, что вы врун, каких мало,- заявил де Лилл.
     - Приятно  чувствовать,  что  ты  нравишься,-  намеренно  сюсюкая,  как
гомосексуалист, отпарировал Аллертон.- Только не говори  мне,  радость  моя,
что  этого  никогда  не  будет,  потому  что  в  один  прекрасный  день  это
произойдет.  В один  прекрасный  день они  на  это  пойдут. Вынуждены будут.
Врежут мамочке по шее и найдут себе нового папочку для своего фатерланда. Но
это будет, уж конечно, не  Запад. Верно? Так кто же это будет? -  И, повысив
голос, поскольку они уже отошли от него, он заорал: - Вот  чего вы, дурачье,
не понимаете! Карфельд  -  единственный человек  в Германии, который говорит
правду: "холодная война" окончена.  Всем это ясно, кроме вонючих дипломатов!
- Последний  его залп настиг их, когда они уже закрывали  дверцы машины: - А
впрочем, все  это не страшно, дорогулечки,-  донеслось до  них.-  Теперь  мы
можем спать спокойно, раз Тернер с нами!


     Маленькая спортивная машина медленно продвигалась мимо стерильно чистых
аркад американской  колонии. Церковный колокол,  усиленный динамиком, гудел,
славя  солнце.  На ступеньках  типично американской  часовни жених и невеста
позировали фотографам  - то и  дело вспыхивали  блицы.  Машина  свернула  на
Кобленцерштрассе,  и  гул   толпы   захлестнул  их  волной.  Наверху  мигали
электронные  индикаторы, указывая скорости машин. Портретов Карфельда  стало
много  больше.  Мимо  промчались два  "мерседеса"  с  арабскими  буквами  на
номерных знаках, обогнали  их, врезались в один с  ними поток, снова из него
вышли и исчезли.
     - Этот лифт...- сказал вдруг Тернер,-...в посольстве...  Он давно вышел
из строя?
     -  Бог  ты  мой,  кто помнит, когда  что случилось?  Где-то в  середине
апреля, должно быть.
     - Вы уверены?
     -  Вы  все думаете насчет  тележки?  Она  ведь тоже  исчезла в середине
апреля!
     - А вы догадливы,- заметил Тернер.- Даже очень.
     - А  вы  допускаете непоправимую  ошибку, если  считаете  себя  великим
специалистом,- парировал де Лилл с неожиданной силой, которую Тернер однажды
уже  подметил в нем.- И не воображайте себя человеком в белом халате, а всех
нас  -  подопытными  кроликами.-  Он  резко  свернул  в  сторону,  чтобы  не
столкнуться с грузовиком, и  за их спиной тотчас яростно завизжали тормоза.-
Я  спасаю  вашу  шкуру,  хотя  вы,  возможно,  этого  и  не  замечаете.-  Он
улыбнулся.- Не сердитесь. Просто Зибкрон действует мне на нервы - вот и все.
     - У него в дневнике стоит буква "П",- неожиданно сказал Тернер.- Запись
сделана после  рождества: "Встретиться с П. Пригласить П. на обед". И больше
никаких упоминаний об этом П. Ведь это мог быть Прашко.
     - Мог.
     - Какие министерства расположены в Бад-Годесберге?
     - Строительства, науки, здравоохранения. Насколько мне известно, только
эти три.
     - Он ездил туда на совещание каждый четверг во второй  половине дня.  В
какое из этих министерств он мог ездить?
     Де Лилл остановил  машину у  светофора. Сверху  на  них  хмуро  смотрел
Карфельд,  похожий  на  циклопа:  один   глаз  у  него  был  содран  чьей-то
возмущенной рукой.
     -  Не  думаю,  чтобы  он  ездил  на  какие-либо  совещания,-  осторожно
предположил де Лилл.- Во всяком случае, в последнее время.
     - Что вы хотите этим сказать?
     - Только то, что сказал.
     - Послушайте...
     - А кто вам говорил, что он ездит на совещания?
     - Медоуз. Причем Медоуз слышал  это от самого Лео. Лео сказал ему,  что
он  ездит  каждую неделю на  совещания по  договоренности с Брэдфилдом.  Это
как-то связано с финансовыми претензиями немецких граждан.
     - О господи,- еле слышно пробормотал де Лилл. Он вывернул машину влево,
пропуская вперед сигналивший ему белый "порш".
     - Что значит "о господи"?
     - Сам не знаю. Но, наверно, не то, что вы думаете. Никаких совещаний не
было. Во всяком случае, таких, на которых должен был  присутствовать Лео. Ни
в Бад-Годесберге, ни где-либо еще, ни по четвергам, ни по каким- либо другим
дням.  До приезда  Роули он, правда,  бывал на  совещаниях  низшего звена  в
министерстве   строительства.   Там   обсуждались   частные   контракты   на
восстановление домов, поврежденных  во время маневров  союзных  войск. И Лео
утверждал их.
     - До тех пор, пока не приехал Брэдфилд?
     - Да.
     - А что произошло потом? Эти совещания окончились, что ли? Так же как и
вся его работа.
     - Более или менее.
     Вместо  того  чтобы свернуть  направо  к  воротам  посольства, де  Лилл
повернул влево, решив сделать еще один круг.
     - Что значит "более или менее"?
     - Роули положил этому конец.
     - Совещаниям?
     -  Я  же сказал вам. Гартинг  выполнял  там чисто механические функции.
Разрешение можно было давать и письменно.
     Тернер чувствовал, что близок к отчаянию.
     -  Ну  чего  вы  крутите?  В чем  дело? Прекратил Брэдфилд  поездки  на
совещания или нет? Какую роль он в этом играл?
     -  Спокойнее,-  предостерег его  де Лилл, приподняв  руку, лежавшую  на
руле.- Не спешите.  Роули стал посылать меня вместо него.  Ему не нравилось,
что такой человек, как Лео, представляет посольство.
     - Такой человек, как...
     -  Я  имею  в  виду,  человек  временный.  Только  и  всего!  Временный
сотрудник,  не имеющий постоянного  дипломатического статуса.  Роули считал,
что это неправильно, и передал  эти функции мне. После этого Лео перестал со
мной разговаривать. Он решил, что я интриговал против него. А теперь хватит.
Не  спрашивайте  меня больше  ни о  чем.- Они  снова проезжали  мимо  гаража
"Арал",  только на этот раз  в  северном направлении. Служитель,  заливающий
бензин,  узнал  машину и  весело  помахал  де  Лиллу.- У вас свои  мерила  и
правила, у  меня  свои.  Я не стану обсуждать с вами Брэдфилда, даже если вы
будете орать на меня, пока не посинеете. Он мой коллега, мой начальник и...
     - И ваш друг! Кого вы, черт возьми, здесь представляете? Самих себя или
несчастных маленьких налогоплательщиков? Хотите, я скажу вам кого: клуб. Ваш
клуб. Этот чертов Форин офис. И если вы увидите, что Роули Брэдфилд стоит на
Вестминстерском мосту и торгует вразнос архивами,  чтобы немного подработать
к  основному  окладу, вы  отвернетесь, черт побери, и  сделаете  вид,  будто
ничего не заметили.
     Тернер  не кричал. Но он произносил каждое слово отдельно и так весомо,
что это придавало его речи необычайную силу.
     -  Так  бы и  наклал на вас на всех. На  весь  ваш  паскудный, насквозь
прогнивший балаган. Пока Лео был с вами, вы и двух пенни не дали бы за него,
ни  один из  вас.  Ну, что  он  был такое - ничтожество,  мразь! Ни именитых
родителей,  ни привилегированной школы в детстве - ничего.  Загнать  его  на
другой  берег, где никто  не станет  обращать на  него внимания!  Упрятать в
посольские катакомбы  вместе со  служащими-немцами. Угостить такого стаканом
вина  можно,  а обедом - уже нельзя.  Ну, и  к чему это привело?  Что он дал
деру, утащив с собой  половину ваших  секретов. И тут вы вдруг почувствовали
свою вину и застыдились, как девственница,- придерживаете рукой передничек и
рта  не  смеете  раскрыть  перед чужим мужчиной! Все  - и  вы,  и Медоуз,  и
Брэдфилд. Вы знаете, как он сюда проник, как всех облапошил, всех провел  за
нос и бежал с украденным. Вы знаете и еще кое-что: знаете  о существовании в
его  жизни  дружбы,  любви  -  это-то  и  выделяло  его  среди  вас,  делало
интересным. Он жил в своем особом мире, и  ни  один из вас не хочет этот мир
назвать. Что это был за мир? Кто был этим миром? Куда, черт побери, он ездил
по четвергам во второй половине  дня,  если не в министерство? Кто направлял
его  действия? Кто ему покровительствовал? Кто давал ему задания  и деньги и
кто  получал от него  информацию?  Кому на руку он  играл? Ведь он же шпион,
черт побери! Он же залез к вам в карман! И вот как только вы это обнаружили,
вы стали на его защиту!
     - Нет,- сказал  де  Лилл.  Они остановились у ворот  посольства, машину
окружили полицейские, в  окно застучали.  Но он не спешил  опускать стекло.-
Нет, все это не правда. Вы с Лео - одного поля ягода. Вы оба - по ту сторону
барьера. И тот, и другой. Понять и найти  Лео  - ваше дело.  Несмотря на все
объяснения и все ярлыки. По тому-то вы так и взбиваете пену.
     Они подъехали к  стоянке для машин,  и де Лилл свернул к столовой,  где
утром, глядя вдаль, стоял Тернер.
     - Мне нужно осмотреть  его дом,- сказал Тернер.- Нужно.- Оба помолчали,
уставившись прямо перед собой в ветровое стекло.
     - Я так и думал, что вы меня об этом попросите.
     - В таком случае забудьте об этой просьбе.
     - Почему? Я не сомневаюсь, что вы все равно попробуете туда пробраться.
Рано или поздно.
     Они вылезли из  машины и медленно пошли по асфальту. Фельдъегери лежали
на лужайке  неподалеку  от своих  мотоциклов, стоявших возле  флагштока. Под
солнцем  пламенели герани,  выстроившиеся  в ряд, точно крошечные солдаты на
военном параде.
     - Он любил армию,- произнес де Лилл, когда они уже
     поднимались по ступенькам особняка.- Действительно любил.
     Оба  остановились, чтобы  показать пропуска сержанту  с лицом хорька, и
Тернер оглянулся на аллею, по которой они только что проехали.
     - Смотрите-ка! - воскликнул он,- Та самая пара, что прицепилась к нам в
аэропорту.
     Черный "опель", покачиваясь, подъехал к проходной. На  переднем сиденье
-  двое.  Отсюда,  со  ступенек,  Тернеру  хорошо видны были  блики  солнца,
отражавшиеся от длинного смотрового зеркала.
     - Ну  что ж, Людвиг Зибкрон  проводил нас  на  ленч,- с сухой  усмешкой
заметил де  Лилл,- а теперь  привел домой. Я  ведь говорил вам:  не считайте
себя великим специалистом.
     - В таком случае где вы были в пятницу вечером?
     - В сарае,- рявкнул де Лилл,- поджидал  леди Анну,  чтобы  убить  ее  и
завладеть прославленными бриллиантами.
     Шифровальная  была снова открыта. Корк прилег на раскладную  кровать на
колесиках,  возле  него  на  полу  валялся  проспект  с  виллами  Карибского
побережья.  На столе  в рабочей комнате лежал  голубой  конверт  со  штампом
посольства,  адресованный  Алану  Тернеру,  эсквайру.  Имя  и  фамилия  были
напечатаны на машинке, стиль письма сухой, довольно неуклюжий. Автор доводил
до сведения мистера Тернера,  что ему известен целый ряд вещей, связанных  с
проблемой,  приведшей  мистера  Тернера  в  Бонн.  Если   мистер  Тернер  не
возражает, продолжал  автор  письма, он готов  встретиться с  ним за бокалом
вина  по  указанному  выше  адресу  в  половине седьмого.  Место  встречи  в
Бад-Годесберге, а автором письма была мисс Дженни Парджитер из отдела прессы
и  информации,  прикомандированная  в  данное время  к  аппарату советников.
Подписавшись, она -  для  ясности  - напечатала  ниже  свое имя и фамилию на
машинке.  Крупная  буква  "П"   бросилась   Тернеру  в  глаза,   и,   открыв
книжку-календарь  в   синей   дерматиновой   обложке,   он   позволил   себе
многозначительно улыбнуться. "П" могло означать Прашко, "П" могло означать и
Парджитер. А именно " П "  стояло в записной книжке. А н у - к а , Л е о , з
а г л я н е м в т в о ю т а й н у .


        8. ДЖЕННИ ПАРДЖИТЕР

     П о н е д е л ь н и к . В е ч е р

     -  Насколько я понимаю,- начала  беседу с  заранее подготовленной фразы
Дженни Парджитер,- разговор конфиденциального характера не может явиться для
вас неожиданностью.
     На низеньком  стеклянном  столике  перед диваном стояла  бутылка шерри.
Квартира  была темная, неприглядная: викторианские плетеные стулья, немецкие
тяжелые гардины. В нише над обеденным столом - репродукции Констэбля.
     - У вас своя профессиональная этика - как у врача.
     - О, будьте спокойны,- сказал Тернер.
     - Сегодня на  утреннем совещании у нас в аппарате советников говорилось
о том,  что  вы ведете  расследование по  делу  Лео  Гартинга.  И  нам  было
предложено не подвергать этот вопрос обсуждению, даже между собой.
     - Со мной вам его обсуждать можно,- сказал Тернер.
     -  Без сомнения.  Но  я,  естественно,  хочу знать,  на  сколько  может
простираться доверительность нашей беседы.  В частности, например, каков ваш
статус применительно к Управлению кадров?
     - Это зависит от характера полученной мной ин формации.
     Она  подняла  бокал  с  шерри  и держала  его на  уровне  глаз,  словно
прикидывая,  сколько в  нем  налито.  По  всей видимости,  это  была попытка
продемонстрировать присутствие духа,  придать беседе  непринужденно-светский
характер.
     -  Предположим,  кто-то в чем-то слегка перешел границы... предположим,
я. В чисто личных делах.
     - Все будет  зависеть от  того,  с  кем  вы  перешли границы,-  ответил
Тернер, и Дженни Парджитер внезапно залилась краской.
     - Я вовсе не это имела в виду.
     -  Вот  слушайте,- сказал Тернер, пристально наблюдая за ней.- Если  вы
придете  и  признаетесь  мне  по  секрету, что  забыли  в  автобусе папку  с
документами, я обязан буду  доложить об  этом Управлению  кадров.  А если вы
сообщите мне,  что время от времени встречаетесь где-нибудь с каким-то вашим
приятелем,  я  не  упаду от  этого  в  обморок.  Как  правило,-  сказал  он,
пододвигая к ней свой  бокал, чтобы  она налила ему еще  шерри,-  Управление
кадров  предпочитает  не  знать о  моем существовании.-  Он сидел,  свободно
развалясь  в кресле, и произнес это очень небрежно, словно разговор мало его
интересовал.
     -  А если вопрос касается третьих лиц, о которых надо позаботиться, так
как они не могут сделать этого сами?
     - Значит, это  опять-таки вопрос безопасности,- сказал Тернер.- И  если
бы вы не считали дело серьезным, вы бы вообще не обратились ко  мне. Так что
решайте сами. Я не могу дать вам никаких гарантий.
     Резким, немного угловатым  движением она взяла  сигарету, закурила. Она
была не лишена  привлекательности, но  одета как-то  не по  летам  -  то  ли
слишком  молодо,  то ли наоборот,- и,  может быть,  поэтому  она  показалась
Тернеру человеком другого поколения,
     -  Пусть  будет так,-  сказала  она  и  с  минуту  хмуро-сосредоточенно
смотрела  на  Тернера, словно  стараясь определить,  в  какой мере можно ему
довериться.- Тем не менее вы неправильно поняли,  почему  я  пригласила  вас
сюда.  Дело  вот в чем. Поскольку  до вас, несомненно,  дойдут  всевозможные
сплетни относительно Лео Гартинга и меня,  я  предпочитаю, чтобы вы услышали
правду из моих уст.
     Тернер поставил на стол бокал и открыл записную книжку.
     - Я приехала сюда в самый канун  рождества,- начала Дженни  Парджитер.-
Из Лондона. А перед этим я была в  Джакарте. В Лондон  я возвратилась, чтобы
обвенчаться. Быть может, вы видели в газетах объявление о моей помолвке?
     - Боюсь, что это как-то прошло мимо меня,- сказал Тернер.
     - Человек, с которым я  была обручена, решил в последнюю минуту, что мы
не созданы  друг  для  друга. Это  было  очень мужественное решение. Тогда я
добилась  назначения в Бонн.  Мы знали  друг  друга много-много лет, учились
вместе в университете, и я всегда считала,  что у нас с ним много общего. Но
он  взглянул  на вещи по-другому. На то и существуют помолвки.  Я ни  в коей
мере  не  чувствую себя обиженной.  И не вижу никаких оснований выражать мне
сочувствие.
     - Итак, вы приехали сюда на рождество?
     -  Я  специально просила о  том, чтобы  мне  дали  возможность провести
праздники здесь. Все прошлые годы  мы  обычно проводили рождество вместе. За
исключением, конечно,  тех  лет, когда  я была  в Джакарте.  Оказаться в эти
дни...  врозь  было,  как   вы  понимаете,  мучительно  для  меня.  Я  очень
рассчитывала на то, что новая обстановка поможет мне забыться.
     - Ясно.
     - Одинокой  женщине в посольстве на рождество отбою нет от приглашений.
Почти все сотрудники аппарата  советников приглашали меня провести праздники
в их семье. Брэдфилды, Крабы, Джексоны,  Гевистоны - все звали меня  к себе.
Пригласили  меня  и  Медоузы.  Вы,  конечно,  уже  познакомились  с  Артуром
Медоузом?
     - Познакомился.
     - Он вдовец, живет со своей дочерью  Майрой. В сущности-то, он - "Б-3",
хотя официально эти ранги теперь уже у нас не в ходу. Я была  очень тронута,
получив приглашение от сотрудника ниже меня по положению.
     Ее  произношение  временами  выдавало провинциалку,  хотя она  и  очень
старалась это скрыть.
     - В Джакарте мы всегда  придерживались таких традиций. Общались шире. А
в  таком  большом  посольстве,  как  здесь,  в  Бонне,  все  склонны  скорее
замыкаться  в своем более  узком  кругу.  Я не хочу сказать,  что  не должно
существовать  никаких  перегородок:   это,  по-моему,  тоже  не  годится.  У
сотрудников  категории  "А",  например,  другие  интеллектуальные  интересы,
другие запросы и вкусы,  чем у сотрудников категории "Б". Но я нахожу, что в
Бонне эта обособленность слишком уж резко  бросается в глаза и разграничения
слишком строги. "А" -  только  с "А",  "Б"  -  только  с "Б",  даже если они
работают  в  разных  местах  - в торговой  миссии,  в  атташатах, в аппарате
советников,- все держатся в рамках своих крошечных каст.  Мне  кажется,  что
это неправильно. Хотите еще шерри?
     - Спасибо.
     - Словом, я приняла приглашение Медоуза. Кроме меня, он пригласил еще и
Гартинга. Мы  очень приятно провели у  них целый день. Вечером  Майра Медоуз
была куда-то приглашена... Она ведь перенесла очень тяжелую душевную травму:
в Варшаве у нее был, как я поняла, роман с каким-то подозрительным типом  из
местных,  и   все  это  едва  не  кончи  лось   трагедией.  Я  лично  против
предуказанных браков. Ну, словом, Майра отправлялась куда-то, где собиралась
молодежь, сам Медоуз был приглашен к Коркам, и нам
     с  Гартингом  оставалось  только  откланяться.  Когда  мы  уходили,  он
предложил немного  прокатиться. Тут неподалеку есть славное местечко, сказал
он,  и было  бы  неплохо  подышать  свежим воздухом после всех  этих  яств и
возлияний.  Я обожаю  ходить  пешком. Мы немного  погуляли, и потом  он стал
уговаривать меня поехать к нему поужинать. Он был очень настойчив.
     Она больше не глядела на Тернера. Она сложила руки на коленях, соединив
кончики пальцев.
     - Я почувствовала, что  отказаться  неудобно. В таких ситуациях женщине
всегда  бывает очень трудно. Я бы с удовольствием вернулась пораньше  домой,
но  мне  не  хотелось  его  обидеть. В  конце концов, это  же был сочельник.
Гартинг во все время прогулки вел себя безупречно. Но с другой  стороны,  мы
ведь были почти незнакомы  до этого дня. Все же  я  согласилась, предупредив
его, однако, что не хочу поздно возвращаться домой. Он принял это условие, и
я в  своей  машине поехала следом за ним в К?нигсвинтер. К  моему изумлению,
оказалось,  что дома  у  него  все уже  было приготовлено заранее.  Стол был
накрыт  на  двоих. Он даже упросил истопника  прийти и разжечь камин.  После
ужина  он  объяснился  мне  в  любви.-  Она снова  взяла  сигарету,  глубоко
затянулась. Ее голос  звучал  все  более сухо-деловито  - хочешь не  хочешь,
придется  все  рассказать.- Он  сказал, что никогда  в  жизни  не  испытывал
подобного чувства. Сказал, что потерял голову с первой секунды, когда увидел
меня на совещании. "Все  ночи напролет я  простаиваю у окна  своей  спальни,
глядя, как они  поднимаются вверх  по реке,- сказал он, указывая на  цепочку
огней: по реке плыли баржи.- Каждое утро я  встречаю  здесь  восход солнца".
Это было наваждение, и виной всему была я. Его признание ошеломило меня.
     - Что вы ответили ему?
     -  Он, в сущности, не  дал мне произнести ни  слова. Заявил,  что хочет
сделать мне  подарок. Даже если  ему не суждено никогда больше увидеть меня,
он все равно хочет, чтобы  я приняла  от него рождественский подарок  - знак
его любви ко мне. Он исчез за дверью своего кабинета и тот час возвратился с
каким-то  свертком в  руках,  к  которому  уже была  прикреплена  карточка с
надписью:  "Моей  люби  мой".  Как  вы  легко  можете  себе  представить,  я
совершенно   растерялась.  "Я  не   могу  этого  принять,-   сказала  я.-  Я
отказываюсь. Я не могу допустить, чтобы вы  делали  мне подарки.  Это ставит
меня в ложное положение". Я попыталась объяснить ему, что хотя он ведет себя
во  многих отношениях как прирожденный  англичанин, однако в этом случае  он
делает то, что у англичан не принято. Это на континенте вошло в обычай брать
женщин штурмом, а в  Англии за женщиной ухаживают долго и тактично, окружают
ее вниманием. Мы сначала должны  получше  узнать друг друга -  образ мыслей,
взгляды. А  потом, у нас разница в возрасте;  я не  должна забывать  о своей
карьере.  Признаюсь, я  просто  не  знала,  что  делать.- Сухая  деловитость
исчезла  из  ее голоса,  он звучал  беспомощно  и  немного  жалобно.-  Но он
продолжал твердить: это  же рождество! Я должна рассматривать это просто как
рождественский подарок.
     - Что было в свертке?
     -  Фен  для сушки  волос.  Он сказал,  что  особенно  восхищается моими
волосами.  Он все любуется, как солнце играет в них по утрам. Во время наших
утренних совещаний, понимаете? Он, по-видимому, выражался фигурально, потому
что погода  была в ту зиму  премерзкая.- Она  вздохнула.- Вероятно, этот фен
стоил не  меньше  двадцати  фунтов. Еще  никто  не делал мне  таких  дорогих
подарков - даже мой бывший жених в период нашей самой большой близости.
     Теперь  она  проделала некий  ритуал с  пачкой сигарет:  протянула было
руку, затем рука повисла в воздухе, словно выбирая, какую бы  сигарету взять
- эту, нет,  лучше  ту, точно  это были  шоколадные конфеты...  Наконец  она
закурила, хмуро сдвинув брови.
     - Мы посидели, поставили пластинки.  Я  не  слишком музыкальна,  но мне
казалось, что  музыка может  его развлечь. Мне было мучительно  жаль  его  и
очень не  хоте лось оставлять  одного  в  таком состоянии. Он сидел  и молча
смотрел на меня.  Я не знала, куда  девать глаза. Потом он  подошел и сделал
попытку меня обнять, но я  сказала, что мне пора  домой. Он проводил меня до
машины. Держался  очень корректно. По  счастью,  впереди было  еще  два  дня
праздников, и я имела возможность решить, что делать.  Он дважды звонил мне,
приглашал поужинать, я отказалась.  В последний  день праздников решение мое
было принято. Я написала ему письмо и возвратила подарок. Я чувствовала, что
не могу поступить иначе. Я приехала в посольство пораньше и оставила сверток
у дежурного  аппарата советников. Я много думала над его словами, написала я
в письме, и пришла к убеждению,  что никогда не смогу  ответить ему таким же
чувством. А значит, я не должна поощрять его, и,  поскольку мы с ним коллеги
и нам  предстоит постоянно встречаться  друг с другом,  простая порядочность
требует,  чтобы  я сразу же, не откладывая,  откровенно  объяснилась  с ним,
прежде чем...
     - Прежде чем - что?
     - Прежде чем пойдут сплетни,- сказала она  с внезапной  горячностью.- В
жизни  не видала таких сплетников, как здесь. Шагу нельзя ступить, чтобы про
тебя не наплели каких-нибудь мерзких небылиц.
     - Что же они про вас наплели?
     - А бог их знает,- сказала она беспомощно.- Бог их знает.
     - Кому из дежурных передали вы этот сверток? - Уолту-младшему. Сыну.
     - Он рассказал об этом кому-нибудь?
     - Я специально предупредила его, чтобы он не болтал.
     - Это, несомненно, должно было произвести  на него впечатление,- сказал
Тернер.
     Она сердито уставилась на него, щеки ее пылали от смущения.
     - Ладно. Значит, вы возвратили ему  эту  штуку. Что  он по этому поводу
сделал?
     -  В  тот же день мы встретились с ним, как  обычно, на совещании, и он
поздоровался со мной так, словно ничего не произошло.  Я улыбнулась  ему,  и
только. Он был бледен, но спокоен - хоть и грустен,  но вполне владел собой.
Я  поняла,  что  самое неприятное  позади...  К  тому  же как раз тогда  ему
поручили новую работу в архиве, и я на деялась, что это отвлечет его. Недели
две  мне  почти не  пришлось  с  ним  разговаривать.  Время  от  времени  мы
встречались в  посольстве или на каких-нибудь приемах,  и он выглядел вполне
счастливым. Ни разу ни словом не обмолвился про тот рождественский вечер или
про  подарок. Иногда на коктейлях он вдруг подходил и  останавливался  возле
меня, и  я понимала,  что  он...  хочет  ощутить  мою близость. Я  постоянно
чувствовала  на  себе его  взгляд.  От  женского  чутья такие вещи  не могут
укрыться:  я понимала, что он еще надеется.  Порой он  так на меня глядел...
этот взгляд не оставлял сомнений.  Я до сих пор не понимаю, как  я  могла не
замечать этого прежде. Тем не менее я ни в чем не поощряла его.  Мое решение
было  принято,  и  какие  бы ни  возникали  у меня  соблазны, как бы мне  ни
хотелось утешить его, я понимала, что в конечном счете это  ни к чему... нет
смысла  поощрять  его.  К   тому  же  все  произошло  так  внезапно,  так...
иррационально, что мне казалось, так же быстро должно и пройти.
     - И прошло?
     Так продолжалось еще недели две и мало-помалу стало действовать мне  на
нервы.  Я не могла никуда пойти,  не могла принять  ни одного приглашения  -
всюду  я  встречала его. И  он  даже  не  пытался больше завязывать со  мной
беседу.  Просто глядел на меня. У него  темные  глаза, и взгляд  проникает в
самую душу.  Темно-карие глаза, и какие-то поразительно  преданные. В  конце
концов я  уже просто боялась появляться где-нибудь. Стыдно  сказать, но в те
дни у меня даже мелькала одна недостойная мысль. Я подумала, не читает ли он
мою корреспонденцию.
     Теперь вы отказались от этой мысли?
     - У каждого из нас  есть  свой почтовый ящик в  канцелярии. Для писем и
телеграмм, И все мы помогаем сортировать почту. А приглашения здесь, как и в
Англии, принято, разумеется, посылать в незапечатанных конвертах. Ему ничего
не стоило заглянуть в мои конверты.
     - Почему же вы считаете свою мысль недостойной?
     - Потому что  это неправда, вот  почему! - вспыхнула она.- Я  высказала
ему свои подозрения, и он заверил меня, что я абсолютно не права.
     - Понятно.
     Она  заговорила еще  более  категорично и наставительно, отметая всякие
возражения; в голосе ее зазвучали резкие нотки.
     -  Он  никогда бы  себе этого  не позволил.  Это  совершенно  не  в его
характере.  Ему  такая  вещь  и  в  голову  не  могла  бы  прийти.  Он самым
решительным  образом заверил  меня,  что ни одной  минуты не  намеревался...
"меня  преследовать".  Он  сказал,  что если это  меня  хоть  сколько-нибудь
раздражает, то он  готов в дальнейшем отклонять все приглашения до тех  пор,
пока я не сниму свой  запрет. Меньше  всего  на свете хотел бы он обременять
меня своим присутствием.
     - И после этого вы снова стали друзьями, так, что ли? Он видел, как она
подыскивает лживые слова, чтобы не
     сказать правды, видел, как она колеблется на грани признания и неуклюже
отступает.
     - После двадцать третьего января  он не перекинулся со мной ни словом,-
пробормотала она. Даже при этом тусклом освещении Тернер не  мог не увидеть,
как  слезы  покатились  по  ее побледневшим щекам, хотя она быстро наклонила
голову и  закрыла лицо руками.- Я ничего не могу поделать с собой. Я думаю о
нем беспрестанно, день и ночь.
     Тернер  встал, распахнул  дверцу  кабинетного бара и  налил  полстакана
виски.
     -   Ну-ка,-  сказал  он   мягко,-  вы  же  предпочитаете  это.  Бросьте
прикидываться и выпейте.
     - Это от переутомления.- Она взяла стакан.- Брэдфилд не  дает ни минуты
покоя. Он не любит женщин.  Ненавидит их. Он с радостью загнал бы нас всех в
гроб.
     - А теперь расскажите мне, что произошло двадцать третьего января.
     Она  съежилась  в  кресле,  повернувшись  к  Тернеру  спиной;  голос ее
временами помимо воли начинал звенеть.
     - Он перестал  меня  замечать.  Делал  вид, будто  поглощен  работой. Я
заходила в архив за бумагами,  а  он даже не  поднимал глаз. Не глядел в мою
сторону. Никогда. Всех других он замечал, но только  не меня. О  нет! Прежде
он  не проявлял  особого  интереса к работе - достаточно было понаблюдать за
ним во время наших совещаний: это сразу бросалось в глаза. В глубине души он
был  совершенно равнодушен. Не честолюбив. Но стоило мне появиться, он делал
вид,  будто  с головой  ушел в работу. Даже когда  я  здоровалась с  ним, он
смотрел на  меня так, словно перед  ним неодушевленный предмет. Даже когда я
лицом к лицу сталкивалась с ним в коридоре, он  не замечал меня. Я для  него
больше не  существовала. Мне казалось,  что я  сойду с ума. Такому поведению
нет названия.  В конце концов, он, как вам известно, всего-навсего сотрудник
категории "Б", и к тому же временный; он, в  сущности, никто. У  него же нет
никакого веса - вы бы только послушали, как они все говорят  о нем.  Вот что
он такое в  их глазах: сметливый малый,  но  полагаться на  него нельзя.- На
какую-то минуту она явно почувствовала свое превосходство над ним.- Я писала
ему письмо. Я звонила ему по телефону в К?нигсвинтер.
     -  И  все  замечали, что с  вами  творится?  Вы не  сумели скрыть  свои
чувства?
     - Да ведь это он сначала преследовал меня!
     Она совсем скорчилась  в  кресле, уронив  голову на  согнутый локоть, и
тихонько всхлипывала: плечи ее вздрагивали.
     - Вы должны  все рассказать  мне.- Тернер  подошел  к ней, тронул ее за
руку.- Слышите? Вы  должны рассказать мне,  что  произошло  в  конце январи.
Произошло что-то важное, не так ли? Он попросил вас что-то для него сделать.
Что-то имеющее политическую  подкладку. Что-то такое, из-за чего  вы  теперь
очень напуганы. Сначала  он обхаживал вас, задурил вам голову. Затем получил
то, что ему было нужно. Что-нибудь совсем простое, но чего он  не мог добыть
сам. А когда получил, вы ему стали не нужны. Всхлипывания утихли.
     - Вы сообщили ему то, что ему надо было выведать. Вы оказали ему услугу
и тем облегчили его задачу. Ну что ж, это не такая уж редкость. Немало людей
делают то  же  самое в  различных  обстоятельствах.  Так что  же это было? -
Тернер опустился  на колени возле ее  кресла.- В  чем вы перешли  границу? И
почему вы  говорили про третьих лиц? Как они здесь замешаны? Расскажите мне!
Вы чем-то смертельно напуганы. Расскажите мне, в чем дело!
     - О господи! - пробормотала она.- Я дала ему ключи! Дала ключи...
     - Дальше.
     -  Ключи дежурного. Всю связку.  Он пришел и попросил  меня... Нет.  Он
даже не просил, нет.
     Она  выпрямилась в  кресле, лицо  ее  побелело. Тернер подлил  в стакан
виски, сунул стакан ей в руку.
     -  Я дежурила. Была ответственной ночной  дежурной. В четверг, двадцать
третьего  января.  Лео  до  дежурств  не  допускали.  Есть вещи,  к  которым
временным сотрудникам  не  положено иметь  доступа: специальные  инструкции,
планы  чрезвычайных мероприятий.  Было  часов  восемь, может  быть, половина
восьмого,  я разбирала телеграммы.  Я  вышла из шифровальной, чтобы пойти  в
канцелярию, и  увидела, что он стоит в коридоре. Стоит, словно кого-то ждет.
И   улыбается.  "Дженни,-  сказал  он.-  Какая  приятная  неожиданность!"  Я
почувствовала себя такой счастливой.
     Она снова расплакалась.
     - Я была безумно обрадована. Я так мечтала, чтобы он опять заговорил со
мной,  как прежде. Он ждал  меня. Я это сразу  поняла; он  только делал вид,
будто  эта встреча  - простая случайность. И я сказала:  Лео!  Я  никогда не
называла его так до этой минуты. Лео. Мы поговорили, стоя в коридоре.  Какая
приятная неожиданность, повторял  он  снова  и снова.  Может быть, поужинаем
вместе? Я же на дежурстве, напомнила я ему - на случай, если это вы летело у
него из головы. Жаль, сказал он,  ничуть не  смутившись, тогда,  может быть,
завтра вечером? А как насчет уик-энда?  Он  позвонит мне. Он  позвонит мне в
субботу  утром,  идет? Это  будет очень мило, сказала  я,  меня  это  вполне
устраивает. Сначала мы немного погуляем, сказал он, по холмам, за футбольным
полем, хорошо? Я была счастлива. В руках у  меня была  пачка телеграмм,  и я
сказала: отлично, а  сейчас  мне  надо передать  эти телеграммы  Медоузу. Он
хотел отнести  их  вместо  меня,  но я  сказала: нет, не  утруждайте себя, я
отнесу сама. Я уже повернулась к нему спиной, понимаете, не хотела, чтобы он
ушел первый, но не успела сделать и двух шагов, как он вдруг сказал - в этой
своей обычной, вкрадчивой манере: "Да, Дженни, послушайте, вот какое дело...
Нелепая  получилась  история:  весь наш хор собрался внизу,  на  лестнице, и
никто не может отпереть  дверь конференц-зала. Кто-то ее запер, а ключа нет,
и мы подумали, что, наверно, у вас он  должен быть". Все  это показалось мне
довольно странным, по  правде  говоря. Прежде  всего я не представляла себе,
кому это могло прийти в голову запереть дверь зала. Ну, я сказала: хорошо, я
сейчас спущусь вниз и  отопру дверь, только мне сначала  надо разделаться  с
телеграммами. Он, конечно, знал,  что у  меня  есть ключ: у дежурного всегда
должны  быть запасные ключи от всех комнат посольства. "Зачем вам  утруждать
себя и спускаться вниз,- сказал он.- Дайте мне ключ, я все сделаю сам. В две
минуты". И тут он заметил, что я колеблюсь. Она закрыла глаза.
     - Он был такой... жалкий.  Его так легко было  обидеть. И я уже однажды
оскорбила  его - заподозрила,  что он  заглядывает  в мои  письма.  Я любила
его... Клянусь вам, я никогда никого не любила прежде...
     Мало-помалу ее рыдания утихли.
     - И вы дали ему ключи? Всю связку? Ключи от комнат, от сейфов...
     - Да, и  от всех столов  и несгораемых шкафов, от парадного входа, и от
черного, и от сигнала тревоги в архиве аппарата советников.
     - И ключ от лифта?
     -  Лифт тогда еще  не  был  на  ремонте. Его  заперли  только  в  конце
следующей недели.
     - И долго он держал ключи?
     - Минут пять. Может быть, даже  меньше. Это ведь недолго, верно? -  Она
умоляюще вцепилась в его рукав.- Скажите, что это недолго.
     -  Чтобы   снять  отпечат