найдем по возвращении. - А что там происходит сейчас? - Дебаты. По поводу поправок к чрезвычайным законам. - Я думал, что это давным-давно решенный вопрос. - В этом городе ничто никогда не бывает решено до конца. Вдоль всей набережной в безучастном ожидании замерли серые отряды, похожие на безоружных солдат; изготовленные на скорую руку знамена оповещали о своем происхождении: Кайзерслаутерн, Ганновер, Дортмунд, Кассель... Отряды стояли в немом молчании, ожидая, когда будет дан приказ протестовать. Кто-то принес с собой транзистор и пустил его на полную громкость. При появлении белого "ягуара" головы повернулись в его сторону. Брэдфилд и Тернер, шагая бог о бок, начали медленно взбираться на холм, удаляясь от реки. Они прошли мимо киоска, в котором, казалось, не было ничего, кроме цветных фотографий шахини Сорейи. Перед центральным подъездом двумя колоннами выстроились студенты, оставив неширокий проход. Брэдфилд, вскинув голову, распрямив плечи, шел впереди. В дверях охранники хотели задержать Тернера, и Брэдфилд коротко осадил их. В вестибюле было невыносимо жарко и пахло сигарами. Отголоски дебатов наполняли его мерным жужжанием. Журналисты - кое-кто из них с фотоаппаратами - с любопытством поглядели на Брэдфилда, но он отрицательно покачал головой и отвернулся. Депутаты негромко переговаривались, стоя отдельными группами, и в бесплодной надежде посматривали через плечо друг друга, ища глазами кого-нибудь поинтереснее. Знакомая фигура устремилась навстречу. - Лучший подарок! Истинная правда, Брэдфилд, вы - лучший подарок! Пришли полюбоваться на конец демократии? Пришли на дебаты? Ну еще бы, вы же, черт побери, там у себя времени даром не теряете. И секретная служба все еще при вас? Мистер Тернер, вы, я надеюсь, вполне лояльны? Господи помилуй, что у вас с физиономией, черт побери? - Не получив ответа, он сказал, понизив голос и украдкой поглядев по сторонам: - Брэдфилд, я должен поговорить с вами. Дело чрезвычайно важное и безотлагательное, черт побери. Я пытался дозвониться к вам в посольство, но для Зааба вас никогда нет на месте. - У нас здесь назначена встреча. - Это надолго? Скажите мне, как долго может это затянуться? Сэм Аллертон тоже жаждет видеть вас, мы вместе хотим обсудить с вами кое-что. Его черная голова склонилась к уху Брэдфилда. Шея у него была грязная, щеки небриты. - Это невозможно знать наперед. - Послушайте, я буду ждать вас здесь. Это крайне важное дело. Я скажу Аллертону: будем ждать Брэдфилда. Наши газеты, сроки выпуска - это не делает погоды. Нам нужно потолковать с Брэдфилдом. - Никаких комментариев, вы же знаете. Мы опубликовали наше заявление вчера вечером. Полагаю, что у вас имеется экземпляр. Мы принимаем объяснение, данное нам канцлером. И с надеждой ожидаем возвращения немецкой делегации в Брюссель в течение ближайших дней. Они спустились вниз в ресторан. - Он здесь. Разговаривать буду я. Пожалуйста, пре доставьте все мне. - Постараюсь. - Нет, вашего старания мне мало. Извольте держать рот на замке. Он очень скользкий субъект. Первое, что увидел Тернер, была сигара. Небольшая сигара - она торчала в углу рта, словно черный термометр, и Тернер сразу заметил, что это - голландская сигара: Лео получал их и бесплатно снабжал ими Прашко. Вид у Прашко бы такой, словно он всю ночь провозился в редакции над газетой. Он появился из двери, за которой были расположены торговые киоски, и в куртке нараспашку, засунув руки в карманы, прошествовал через зал, задевая по дороге за все столики и ни перед кем не извиняясь. Это был грузный, неопрятный мужчина; коротко подстриженные волосы с сильной проседью; мощная грудная клетка незаметно переходила в еще более мощный живот; сдвинутые на лоб очки придавали ему вид гонщика. Следом за ним шла девушка с портфелем: апатичное, почти лишенное выражения лицо ее производило впечатление не то скучающего, не то чрезмерно целомудренного; у нее были темные, очень густые волосы. - Суп! - заорал Прашко на весь ресторан, как только они обменялись рукопожатиями.- Подайте нам суп. И что- нибудь для нее.- Официант, слушавший последние известия по радио, приглушил приемник, как только завидел Прашко, и с готовностью скользнул к нему. Медные зубчики подтяжек крепко впивались в засаленный край брюк, облегавших объемистый живот Прашко.- Вы тоже трудитесь здесь? - спросил он и пояснил: - Она ничего не понимает. Ни на одном языке, черт побери. Nicht wahr, Schatz (Не правда ли, сокровище мое? ( н е м . ))? Ты глупа, как овца. Так что у вас за дела? - Он говорил по-английски свободно, с легким американским акцентом, почти полностью заглушавшим всякий другой, если он у него был.- Вас скоро назначат послом? - Боюсь, что нет. - А это кто с вами? - Приезжий. Прашко очень внимательно поглядел на Тернера, потом на Брэдфилда и снова на Тернера. - Какая-то девчонка крепко осерчала на вас? На лице его двигались только глаза. Но плечи настороженно приподнялись, и голова инстинктивно ушла в плечи: он был весь начеку. Левой рукой он взял Брэдфилда за локоть. - Это хорошо,- сказал он.- Это отлично. Люблю перемены. Люблю новых людей.- Голос его звучал на одной ноте, короткие фразы ложились тяжело; это был голос конспиратора, человека, выработавшего в себе долголетнюю привычку говорить так, чтобы его нельзя было подслушать.- Так зачем вы пожаловали? Узнать личное мнение Прашко? Голос оппозиции? - Он пояснил Тернеру: - Когда создается коалиция, оппозиция превращается в привилегированный клуб.- Он громко расхохотался своей шутке, и Брэдфилд рассмеялся тоже. Официант подал суп-гуляш, и Прашко быстрыми, беспокойно-настороженными движениями своей здоровенной ручищи мясника принялся вылавливать кусочки говядины. - Так зачем же вы пожаловали? Может, хотите отправить телеграмму своей королеве? - Он ухмыльнулся.- Весточку от ее бывшего подданного? О'кей! Пошлите ей телеграмму. Только на черта ей знать, что думает Прашко? И вообще кого это интересует? Я - старая шлюха.- Это было адресовано непосредственно Тернеру.- Они небось так говорили вам? Я был англичанином, я был немцем, я, черт побери, стал почти американцем. Я был в этом борделе дольше всех прочих шлюх. Вот почему я уже стал никому не нужен. Меня имели все. Сообщали они вам об этом? И левые, и правые, и центр. - Кто из них обладает вами теперь? - спросил Тернер. Не сводя глаз с изуродованного лица Тернера, Прашко поднял руку и сделал выразительный жест - потер кончиком большого пальца средний и указательный. - Знаете, что такое политика? Купля-продажа. Деньги на бочку. Все остальное - куча дерьма. Дипломатия, договоры, союзы - все дерьмо. Может быть, мне следовало оставаться марксистом. Так, значит, они теперь взяли да и ушли из Брюсселя? Это печально. Да, да, это очень печально. Вам теперь не с кем вести переговоры. Он разломил булочку и окунул половинку в суп. - Скажите вашей королеве, что Прашко говорит: англичане - лживые, вонючие лицемеры. Ваша супруга в добром здравии? - Вполне, благодарю вас. - Давненько я не обедал там у вас наверху. Вы по- прежнему живете в этом гетто? Ничего себе местечко. Не обращайте внимания. Меня никто не может долго вы носить. Вот почему я меняю партии,- пояснил он Тернеру.- Когда-то я считал себя романтиком - вечно в погоне за голубым цветком. Теперь, должно быть, мне просто все приелось. Друзья, женщины, господь бог - везде одно и то же. Все они преданные. И все они вас обманывают. И все подонки. Бог мой! Скажу вам еще кое-что: новых друзей я предпочитаю старым. Кстати, у меня новая жена - как она вам нравится? - Взяв молодую женщину за подбородок, он приподнял ее лицо, как бы желая продемонстрировать ее в наиболее выгодном ракурсе; она улыбнулась и слегка похлопала его по руке.- Я сам себе поражаюсь,- продолжал он, прежде чем кто-либо из них успел сообразно обстоятельствам ответить на вопрос.- Было время, когда я мог бы ползать на своем жирном брюхе, лишь бы залучить ваших вшивых англичан в Европу. А теперь вы обиваете у нас пороги, и мне наплевать,- Он пока чал головой. - Право, я сам себе изумляюсь. Но таков ход истории, надо полагать. А может быть, таков я. Может быть, меня просто влечет к сильным мира сего; может быть, я люблю вас, потому что вы были сильны, а теперь я ненавижу вас, потому что вы - ничто. Вчера ночью они убили какого-то мальчишку, вы слышали об этом? В Хагене. Передавали по радио. Он взял с подноса рюмку водки. Бумажная подставка прилипла к ножке. Он оторвал ее. - Одного мальчишку. И одного старика. И одну полоумную библиотекаршу. Пусть даже целую футбольную команду. Это еще не Армагеддон. В окно видны были длинные серые колонны, замершие в ожидании на набережной. Прашко обвел рукой зал. - Поглядите на все это дерьмо. Все бумажное. Бумажная демократия, бумажные политики, бумажные орлы, бумажные солдатики, бумажные депутаты. Кукольная демократия. Стоит Карфельду чихнуть, как мы пускаем в штаны. Знаете почему? Потому что он, черт побери, слишком близок к истине. - Вы, значит, принадлежите к его сторонникам? Так я вас понял? - спросил Тернер, делая вид, что не заме чает рассерженного взгляда Брэдфилда. Прашко доел свой суп; он почти все время не сводил глаз с Тернера. - Мир молодеет с каждым днем,- сказал он.- Карфельд - куча дерьма, пусть так. Ладно. Но мы богатеем, вы это видите, приятель? Мы едим, пьем, строим дома, по купаем машины, платим налоги, ходим в церковь, делаем детей. Теперь мы хотим получить что-нибудь подлинное. Вы знаете, что это такое, приятель? Он по-прежнему не сводил глаз с изуродованного лица Тернера. - Иллюзии. Короли и королевы. Семейство Кеннеди, де Голль, Наполеон, баварские герцоги Виттельсбахи и Потсдам. К черту, мы больше не захолустная деревня. Да, кстати, что вы скажете насчет нынешних студенческих бес порядков в Англии? Что думает об этом ее королевское величество? Может, вы мало даете им карманных денег? Молодежь! Хотите знать кое-что про молодежь? Я скажу вам.- Теперь он обращался исключительно к одному Тернеру.- "Немецкая молодежь упрекает своих отцов за то, что они затеяли войну". Вот что вы слышите. Не проходит дня, чтобы какой-нибудь свихнувшийся умник не оповестил нас об этом через какую-нибудь очередную газету. Хотите знать настоящую правду? Они упрекают своих отцов за то, что те п р о и г р а л и эту чертову войну, а не за то, что они ее начали: "Эй, вы! Где наша Империя, чтоб вас черт побрал?" Так же как и англичане, как я понимаю. Такое же дерьмо собачье. Все щенки одинаковы. Они хотят вернуть себе бога.- Он перегнулся над столом, почти вплотную придвинул свое лицо к Тернеру.- Слушайте, может, мы провернем дельце: мы вам - наличные, вы нам - иллюзии? Беда только в том, что мы это уже пробовали.- Он с разочарованным видом откинулся на спинку стула.- Мы как-то раз заключили такую сделку и получили от вас кучу дерьма. Вы не поставщики иллюзий. Вот почему мы не хотим больше слышать об англичанах. Они не умеют вести дела. Наш немецкий папенька Фатерланд предлагал руку и сердце вашей английской маменьке, но вы не явились на свадьбу.- Он снова расхохотался, смех его звучал фальшиво. - Быть может, сейчас пришло время заключить этот союз? - намекнул Брэдфилд с усталой улыбкой важного государственного деятеля. Краем глаза Тернер заметил двух людей - бледные лица, темные костюмы, замшевые туфли,- они молча заняли места за соседним столиком. Официант поспешно направился к ним, сразу распознав их профессию. И в эту минуту целая орава молодых журналистов ввалилась из вестибюля в ресторан. У некоторых в руках были газеты, заголовки кричали о Брюсселе и Хагене. Журналистами предводительствовал папаша Карл-Гейнц Зааб, он уставился на Брэдфилда с утрированной тревогой. За окном, в унылом внутреннем дворике, ряды пустых пластмассовых стульев походили на искусственные цветы, пробившиеся сквозь растрескавшийся асфальт. - Вот эти подонки - это уже настоящие нацисты,- громко, на весь зал сказал Прашко, взмахнув жирной рукой в сторону журналистов.- Они высовывают языки, громко выпускают газы и воображают, что изобрели демократию. Куда провалился этот чертов официант - сдох? - Мы разыскиваем Гартинга,- сказал Брэдфилд. - Ясно! - Прашко привык к неожиданностям. Рука, вытиравшая салфеткой обветренные губы, все так же не спеша продолжала свое занятие. Желтоватые глаза все так же, не мигая, смотрели из воспаленных глазниц на собеседников.- Я его здесь что-то не видел,- равнодушно за метил Прашко.- Может, он где-нибудь на балконе. Ведь у вас, приятели, там своя специальная ложа.- Он положил салфетку.- Может, вам надо поискать его там? - Он исчез неделю назад. В пятницу утром на прошлой неделе. - Кто, Лео? Ну, этот малый никуда не денется.- Появился официант.- Такие не пропадают. - Вы его друг,- сказал Брэдфилд.- Кажется, его единственный друг. Мы подумали, что он мог прийти посоветоваться с вами. - О чем? - А вот в этом-то все и дело,- сказал Брэдфилд с едва заметной усмешкой.- Мы подумали, что он мог сказать это вам. - Он до сих пор не завел себе друзей среди англичан? - Прашко переводил взгляд с одного на другого.- Бедняжка Лео! - Теперь уже в голосе его явно слышалось ехидство. - Вы занимали особое место в его жизни. В конце концов, вы ведь очень долго работали вместе. У вас одинаковый опыт за плечами. Нам кажется, что е трудную минуту Лео, нуждаясь в совете, в деньгах или еще в какой-нибудь помощи, мог инстинктивно обратиться к вам. Нам думается, что он мог бы даже искать у вас защиты. Прашко снова внимательно поглядел на свежие рубцы на лице Тернера. - Защиты? - повторил он, почти не шевеля губами, словно предпочел бы сделать вид, что не произносил этого слова. - С таким же успехом вы могли бы защищать...- Капельки пота внезапно проступили у него на лбу, словно это осел пар, висящий в воздухе,- Уйди отсюда,- сказал он девушке. Без единого слова она поднялась, рассеянно улыбнулась всем троим и неторопливо вышла из ресторана, и Тернер с совершенно неуместным и неожиданным для себя легкомыслием проводил восхищенным взглядом ее соблазнительно покачивающиеся бедра. А Брэдфилд уже заговорил снова. - У нас очень мало времени,- торопливо промолвил он, наклонившись над столом.- Вы были с ним в Гамбурге и в Берлине. Существуют кое-какие обстоятельства, известные, возможно, только вам двоим. Вы меня слушаете? Прашко молча ждал. - Если только вы в состоянии помочь нам разыскать его, не поднимая шума, если вам известно, где он скрывается, и вы можете воздействовать на него, если вы можете хоть что-нибудь предпринять во имя старой дружбы, я беру на себя сохранение тайны и обещаю мягко обойтись с ним. Ни ваше имя, ни чье-либо другое не будет при этом нигде фигурировать. Теперь уже Тернер ждал, переводя взгляд с одного лица на другое. Прашко выдавал только струившийся по его лицу пот, Брэдфилда - только крепко зажатая в пальцах ручка. Он сжимал ее, низко наклонившись над столом. За окном серые колонны замерли в ожидании; двое в углу тупо наблюдали за происходящим, поедая булочки с маслом. - Я отправлю его в Англию. Я удалю его из Германии навсегда, если это необходимо. Он себя уже достаточно скомпрометировал; не может быть и речи о том, чтобы мы снова стали прибегать к его услугам. Он позволил себе... Своим поведением он поставил себя в положение, лишающее его нашей поддержки, вы понимаете, что я хочу сказать? Любые сведения, какими он может обладать, являются исключительно собственностью английской короны...- Он откинулся на спинку стула.- Мы должны разыскать его прежде, чем это сделают они,- сказал он, но Прашко по-прежнему не говорил ни слова и не сводил с Брэдфилда жесткого взгляда маленьких, заплывших жиром глаз.- Я учитываю также,- продолжал Брэдфилд,- что у вас может иметься личная заинтересованность в тех или иных вопросах, которая должна быть удовлетворена. Прашко заерзал на стуле. - Полегче,- сказал он. - Я меньше всего собираюсь вмешиваться во внутренние дела Федеративной республики. Ваши политические устремления, будущее вашей партии в свете нового Движения - все эти вопросы лежат вне сферы наших интересов. Я здесь для того, чтобы охранять наш союз, а не для того, чтобы становиться в позу судьи по отношению к союзнику. Совершенно неожиданно Прашко улыбнулся. - Отлично сказано,- заметил он. - Ваша двадцатилетней давности связь с Гартингом, ваши взаимоотношения с некоторыми органами, близки ми английским правительственным кругам... - Это никому не известно,- быстро перебил его Прашко.- Выражайтесь осторожнее, черт побери! - Я как раз намеревался предложить то же самое вам,- сказал Брэдфилд. Улыбка Прашко вызвала у не го ответную улыбку облегчения.- Я совершенно так же, как и вы, не хочу, чтобы про наше посольство говорили, будто мы питаем к кому-то дурные чувства, поносим видных немецких политических деятелей, выволакиваем на свет божий старые, давно похороненные дела, что мы солидаризируемся со странами, не симпатизирующими внутренней политике Германии, и поставили своей задачей бесчестить Федеративную республику. Я совершенно убежден, что и вы также не заинтересованы в том, чтобы про вас - в вашей сфере - распространялись подобного рода слухи. Я хочу указать лишь на общность наших интересов. - Ясно,- сказал Прашко. Его изборожденное морщинами лицо оставалось непроницаемым. - И у вас, как у нас, есть свои негодяи. Мы не должны позволять им становиться между нами. - Боже упаси! - сказал Прашко, покосившись на синяки и ссадины Тернера.- У нас, помимо того, есть еще довольно странные друзья. Это Лео так вас отделал? - Они сидят в углу,- сказал Тернер.- Это их работа. Они сделают то же самое и с ним, дайте им только до него добраться. - Ладно,- сказал наконец Прашко.- Я готов помочь вам. Мы с ним обедали вместе. С тех пор я его больше не видел. Что надо этой обезьяне? - Брэдфилд! - кричал Зааб через весь зал.- Скоро, наконец? - Я же вам сказал, Карл-Гейнц: мы не собираемся делать никаких заявлений. - Мы просто потолковали, вот и все. Я не так-то часто встречался с ним. Он позвонил мне: может, встретимся, пообедаем? Я сказал: давай завтра.- Прашко развел руками, словно фокусник, показывающий, что он ничего не прячет в рукаве. - О чем же вы толковали? - спросил Тернер. Прашко пожал плечами и поглядел на обоих собеседников. - Вы знаете, как это бывает с давними друзьями. Лео - славный малый, но... Словом, люди меняются. А может быть, мы не хотим, чтобы нам напоминали о том, что ни чего не меняется. Вспоминали прошлое, Лео немного вы пил. Ну, вы знаете, как это бывает при таких встречах. - Какое прошлое? - настойчиво спросил Тернер, и Прашко зло на него поглядел. - Известно какое: Англию. Дерьмовое было время. Вы знаете, как мы попали в Англию - я и Лео? Мы были желторотые. Знаете, как мы попали? Его фамилия начина лась с буквы Г, а моя - с П. Так я переделал П на Б. Гартинг Лео, Брашко Гарри. Такие были времена. Нам повезло, что мы не были Цейсе или Цахари - где бы мы тогда стояли в списке? Англичане не любили второй половины алфавита. Вот про это мы с ним и толковали: про то, как нас отправили в Дувр на палубе, бесплатно. Про те проклятые времена. Про эту чертову сельскохозяйственную школу в Шептон-Маллете. Вам знакома эта вонючая школа? Может, ее теперь подновили наконец? Может, уже и этот старикашка помер, который готов был нас изничтожить за то, что мы - немцы, и говорил, что только благодаря англичанам мы еще живы. Знаете, чему научились мы в Шептон-Маллете? Итальянскому языку. От военнопленных. Только с этими несчастными и можно было поговорить! - Он повернулся к Брэдфилду.- Кто этот нацист, между прочим? - спросил он и вдруг расхохотался.- Вы что, думаете, что я псих? Ну да, я обедал с Лео. - И он поведал вам о каких-то там затруднениях? - спросил Брэдфилд. - Он хотел узнать насчет нового закона,- ответил Прашко, все еще продолжая ухмыляться. - Закона об истечении срока давности? - Вот именно. Хотел узнать про закон. - Применительно к определенному случаю? - Почему к определенному? - Просто я вас спрашиваю. - Мне показалось, что вы имели в виду какой-то определенный случай. - Значит, он интересовался этим вообще, с чисто юридической точки зрения? - Разумеется. - С какой стороны и кому могло это пойти на пользу, хотелось бы мне знать? Никто из нас не заинтересован в том, чтобы выкапывать из могилы прошлое. - И это правильно, вы так считаете? - Это - здравый смысл,- сухо сказал Брэдфилд,- что, как я полагаю, должно иметь в ваших глазах больше веса, чем любые мои заверения. Так что же хотел он знать? Теперь Прашко говорил, взвешивая каждое слово. - Он хотел понять причину. Хотел понять внутренний смысл. Тогда я сказал ему: это не новый закон, это закон старый. Он должен положить конец некоторым вещам. Каждая страна имеет свой последний суд - место, дальше которого уже идти некуда. Правильно? И в Германии так же точно должен быть конечный день. Я разговаривал с ним, как с ребенком - он ведь до черта наивен, вы это знаете? Блаженный. Я сказал: "Слушай, ты проехал на велосипеде без фонаря, так? Если по прошествии четырех месяцев это не будет обнаружено, ты чист. Если ты совершишь не предумышленное убийство, тогда это уже не четыре месяца, а пятнадцать лет, если убийство с заранее обдуманным намерением - двадцать лет. А если это предумышленное убийство, совершенное нацистом,- срок еще больше, добавляется дополнительное время". Они ждали несколько лет, прежде чем начать отсчитывать до двадцати. Если они не поднимают дела, обвинение теряет силу. Я сказал ему: "Слушай, они валяли с этим дурака, пока все едва не отошло в область предания". Они вносили поправки, чтобы угодить королеве, они вносили поправки, чтобы угодить самим себе; сначала они начинали исчислять с сорок пятого, затем с сорок девятого, а теперь уже пересчитали все заново.- Прашко развел руками.- Ну и тут он принялся на меня кричать: "Какого черта вы делаете неприкосновенную святыню из этих двадцати лет!" "Никто не делает никакой святыни из двадцати лет. Никто ни из чего не делает святыни, будь все трижды проклято. Но мы состарились. Мы устали. Мы вымираем". Вот что я ему сказал: "Не знаю, что ты забрал в свою дурацкую башку, только все это бред. Все всегда идет к одному концу. Моралисты говорят, что это нравственный закон; другие говорят, что это целесообразность. Послушайся меня, я твой друг и я, Прашко, говорю тебе: это факты, это жизнь, и нечего валять дурака!" Тогда он разозлился. Видали вы когда-нибудь, как он злится? - Нет. - После обеда я привез его сюда обратно. Мы все еще продолжали спорить, понимаете? Всю дорогу, пока ехали в машине. Потом сели за этот столик. Вот как раз сюда, где мы сейчас сидим. "Может быть, мне удастся получить новую информацию",- сказал он. А я ответил: "Если ты получишь новую информацию, забудь о ней, потому что ты все равно ни черта не добьешься, только понапрасну потратишь время. Ты опоздал. Это закон". - Он, случайно, не намекнул, что у ж е п о л у ч и л эту информацию? - А он ее получил? - сразу же спросил Прашко. - Не думаю, чтобы она существовала. Прашко медленно кивнул, теперь он все время смотрел на Брэдфилда. - Так что же произошло потом? - спросил Тернер. - Ничего. Я сказал ему: "Ладно, ты докажешь непредумышленное убийство - в этом случае ты уже опоздал на несколько лет. Ты докажешь убийство с заранее обдуманным намерением - в этом случае ты тоже опоздал уже с декабря. Так что катись к такой-то матери". Вот что я ему сказал. Тогда он схватил меня за руку и зашептал, словно какой-то выживший из ума изувер: "Ни один закон не может измерить то, что они сотворили. Ты и я, мы с тобой это знаем. В храмах проповедуют: Христос был рожден непорочной девой Марией и на светящемся облаке вознесся на небо. И миллионы людей верят в это. Ты знаешь, каждое воскресенье я играю в часовне на органе и слышу эти проповеди". Это правда? - Да, он играл на органе в часовне,- сказал Брэдфилд. - Бог ты мой! - искренне изумился Прашко.- Лео в часовне? - Да, на протяжении многих лет. - Ну, и потом он понесся дальше: "Но мы с тобой, Прашко, ты и я, мы в свое время видели живых свидетелей дьявольского зла". Вот что он сказал. "Не на вершине горы, не во мраке ночи, а там, на равнине, где стояли мы все. Мы - в особом положении. А т е п е р ь в с е э т о п о в т о р я е т с я с н о в а " . Тернер хотел что-то сказать, но Брэдфилд остановил его. - Тогда я разозлился, черт побери, и сказал ему: "Ты брось разыгрывать передо мной Христа-спасителя. Перестань вопить о нюрнбергской справедливости на века - она длилась четыре года. Закон по крайней мере дал нам хотя бы двадцать лет. Да и кто навязал нам этот закон, в конце-то концов? Вы, англичане, могли заставить нас изменить его. Когда вы все передавали в наши руки, вы могли сказать: эй, вы, чертовы немцы, занимайтесь правосудием, разбирайте преступления в ваших собственных судах, выносите приговоры в соответствии с вашим уголовным кодексом, но сначала аннулируйте закон. Значит, вы были соучастниками: и теперь вы - соучастники. Только теперь со всем этим покончено навсегда. Да, черт побери, со всем этим покончено". Вот что я ему сказал. А он только все глядел на меня и повторял: "Прашко, Прашко". Он вынул из кармана носовой платок, вытер лоб, потом рот. - Не обращайте внимания,- сказал он.- У меня нервы не в порядке. Вы знаете, что такое политики. Я сказал ему, когда он стоял и таращил на меня глаза, я сказал ему: "Это моя страна, ясно? Если что-то еще колотится у меня в груди, так оно принадлежит этой стране, этому борделю. Я сам не раз удивлялся - почему? Почему не Букингемскому дворцу? Почему не цивилизации кока-колы? Но это моя родина. И это то, что ты должен для себя найти,- родину, а не просто, черт побери, посольство". А он все продолжал таращить на меня глаза. Я и сам, думал, спячу, говорю вам. Я сказал ему: "Ладно, предположим, ты найдешь доказательства. Скажи мне, к чему все это: преступление совершил в тридцать лет, наказание получил в шестьдесят? Какой в этом смысл? Мы все уже старики,- сказал я ему,- и ты, и я. Знаешь, чему учил нас Г?те: никто не может наблюдать заход солнца дольше четверти часа". А он сказал мне: "Все начинается сначала. Погляди на эти лица. Прашко, прислушайся к речам. Кто-то должен обуздать этого негодяя, иначе на нас с тобой снова нацепят бирки". Первым заговорил Брэдфилд: - Если бы он обнаружил доказательства, чего, как мы знаем, ему сделать не удалось, как бы он тогда посту пил? Если бы он не искал их, а уже ими обладал, что тогда? - О господи, говорю же вам: он бы совсем ополоумел. - Кто такая Айкман? - спросил Тернер, прерывая затянувшееся молчание. - О чем вы, приятель? - Айкман. Кто они - мисс Айкман, мисс Этлинг и мисс Брандт? Он был помолвлен с Айкман когда-то. - Просто женщина, с которой он жил в Берлине. А может, это было в Гамбурге? А может, и там и там. Черт, все стал забывать, все на свете. Слава тебе господи, а? - Что с ней сталось? - Понятия не имею,- сказал Прашко. Его сощуренные глазки на темном лице казались трещинами в коре старого дерева. Два бледных лунообразных лица продолжали вести наблюдение из своего угла, две пары бледных рук покоились на столе, словно на минуту отложенное в сторону оружие. Громкоговоритель выкрикнул имя Прашко: фракция ждала его появления. - Вы предали его,- сказал Тернер.- Вы натравили на него Зибкрона. Вы предали его со всеми потрохами. Он многое раскрыл вам, а вы предупредили Зибкрона, потому что вам хочется забраться повыше. - Спокойнее,- сказал Брэдфилд.- Спокойнее. - Вы - вонючий подонок,- прошипел Тернер.- Вы убьете его. Он сказал вам, что получил доказательства, открыл вам все и просил у вас помощи, а вы натравили на него Зибкрона, чтобы тот расправился с ним. Вы были его другом, и вот что вы сделали. - Он же сумасшедший,- прошептал Прашко.- Вы что, не понимаете - он сумасшедший! Вы же не видели его тогда, в те дни. Вы не видели его и Карфельда там, в подвале. Вы думаете, что эти молодчики так уж крепко поработали над вами? Карфельд слова не мог произнести, а Лео: "Говори! Говори!" - Прищуренные глаза Прашко совсем сузились.- Когда мы увидели эти трупы на поле... они были связаны все вместе. Их связали вместе, прежде чем отравить газом. И тут он совсем рехнулся. Я сказал ему: "Слушай, это не твоя вина, не твоя вина, что ты остался жив!" Он, между прочим, не показывал вам пуговицы? Лагерные деньги? Вы этого ни разу не видели? Ни разу не ходили с ним выпивать, прихватив с собой двух девчонок? Вы не видели, как он расплачивается деревянными пуговицами, чтобы затеять драку? Говорю вам, он - сумасшедший. Слушайте, знаете, откуда у него эти пуговицы? Он срезал их! Срезал их с одежды одного из трупов! Слыхали, чтобы кто-нибудь делал такое? - С какого трупа? С одного из шести миллионов? - Я сказал ему, когда мы сидели здесь,- заикаясь, пробормотал Прашко: "Брось это, пошли отсюда. Еще ни кому не удавалось построить в Германии Иерусалим. Что тебя гложет? Пойди лучше переспи с какой-нибудь девчонкой!" Я сказал ему: "Послушай! Надо иметь голову на плечах и держать себя в узде, иначе мы все сойдем с ума". Он - блаженный. Блаженный безумец, который не может ничего забыть. Что такое, по-вашему, наш мир? Танцкласс для кучки безумцев - полоумных проповедников нравственности? Ясное дело, я сказал Зибкрону. Голова у вас работает, приятель, но и вам придется научиться забывать. Черт побери, если уж англичане этого не могут, так кто же может? Когда они прошли в холл, там стоял крик. Два студента в кожаных пальто прорвались сквозь кордон у дверей и уже на лестнице сражались со швейцарами. Какой-то пожилой депутат прижимал ко рту носовой платок, и кровь стекала ему на кашне. - Нацисты! - выкрикнул кто-то.- Нацисты! - снова закричал кто-то, указывая на студента, стоявшего на балконе. - Назад, в ресторан,- сказал Брэдфилд,- мы можем выйти другим ходом. Ресторан внезапно опустел. Депутаты и остальные посетители разбрелись кто куда, одни - привлеченные криками в холле, другие - отпугнутые ими же. Брэдфилд не позволял себе бежать, но шел быстрым четким шагом, как на марше. Они вышли в сводчатую галерею. В витрине галантерейного магазина были выставлены черные портфели из тонкой телячьей кожи. В другой витрине парикмахер взбивал пену на лице невидимого клиента. - Брэдфилд, да послушайте же меня! Господи боже мой, я же хочу предупредить вас о том, что они говорят! Зааб совершенно запыхался. Его объемистый живот колыхался под засаленной курткой. Капли пота, словно слезы, поблескивали под желтыми, набрякшими веками. Из-за его плеча высовывалась багровая физиономия Аллертона в ореоле черной гривы. Все направлялись к выходу. В конце галереи было уже тихо, в холле тоже воцарился порядок. - Кто и что говорит? Вместо Зааба ответил Аллертон: - Весь Бонн говорит, старина. Вся чертова бумагомаральня. - Слушайте. Ходят слухи. Слушайте. Бог знает, чего только не болтают. Вам известно, что произошло в Ганновере? Вы знаете, почему они взбесились? Об этом шепчутся во всех кафе: делегаты, карфельдовские приспешники - все распускают эти слухи. Они расползлись уже по всему Бонну. А им было дано предписание молчать. Загадочная история, фантастика! Зааб торопливо оглянулся по сторонам. - Самая большая сенсация за все годы,- сказал Аллертон.- Даже для этого унылого захолустья. - Почему во время демонстрации они там, впереди, сломали ряды и ринулись как бешеные в библиотеку? Они - эти молодчики, которых везли в серых автобусах? Кто-то стрелял в Карфельда. Когда оркестр заиграл особенно громко, кто-то выстрелил в него из окна библиотеки. Какой-то дружок этой женщины-библиотекарши, Эйк. Она работала в Берлине с англичанами. Эмигрантка. Сменила свою фамилию на Эйк. Она впустила его, чтобы он мог выстрелить из окна. Потом, перед смертью, она во всем призналась Зибкрону. Эйк. Охрана видела, как он стрелял. Карфельдовская охрана. Когда наяривал оркестр. Они увидели человека, стрелявшего из окна, и бросились, чтобы схватить его. Охранники, слышите, Брэдфилд! Охранники, которых привезли в серых автобусах. Брэдфилд, вы только послушайте, что они говорят! Они нашли пулю, револьверную пулю английского образца. Вы понимаете теперь? Англичане совершают покушение на Карфельда - вот какие распускаются слухи. Фантастика! Вы должны положить этому конец. Поговорите с Зибкроном. Карфельд жутко напуган: он страшней трус. Понимаете, почему он стал так осторожен, почему строит повсюду эти чертовы Schafott? Как, черт побери, это называется? - Эшафот,- сказал Тернер. Толпа, хлынувшая из холла, вынесла их на свежий воздух. - Эшафот! Все это строжайшая тайна, Брэдфилд! Только для вашего личного сведения! - Уже издали они услышали его крик: - Упаси вас бог ссылаться на меня. Зибкрон рассвирепеет. Фантастика! - Можете быть совершенно спокойны, Карл-Гейнц,- прозвучал среди всей этой суматохи почти неестественно уравновешенный голос,- никто не злоупотребит вашим доверием. - Послушайте, старина,- Аллертон наклонился к самому уху Тернера. Он был небрит, черные лохмы его взмокли от пота.- Что случилось с Лео? Он словно сквозь землю провалился. Говорят, эта самая Эйк была в свое время весьма лихая девчонка и работала вместе с "охотниками за черепами" в Гамбурге. А кто это вас так разукрасил, старина? Слишком рано полезли ей под юбку, а? - Это не для печати,- сказал Брэдфилд. - Нет, пока еще нет, старина,- сказал Аллертон. - Не пока, а вообще. - Говорят, он едва не прикончил его в Бонне, в ночь накануне ганноверского митинга. Просто не был вполне уверен, что это он. Карфельд шел с секретного совещания, направлялся к условленному месту, и только чистая случайность спасла его от Лео. Просто зибкроновские молодчики подоспели как раз вовремя. Вдоль набережной неподвижные колонны замерли в терпеливом ожидании. Слабый ветерок чуть колыхал черные флаги. На другом берегу за синеватой стеной деревьев заводские трубы лениво выдыхали дым в унылом свете пасмурного утра. У края воды томились в бездействии маленькие лодочки - яркие мазки на серой траве. Тернер посмотрел влево - на старую лодочную пристань, которую еще не успели снести. Вывеска доводила до общего сведения, что пристань является собственностью факультета физического воспитания Боннского университета. Они стояли вдоль берега, ряд к ряду. Тонкая пленка тумана, словно след дыхания на стекле, заволакивала бурый горизонт и мост через реку. Ни шороха - только отзвуки чего-то скрытого от глаз: крик затерявшейся чайки, жалобный стон заблудившейся баржи, неустанное стенанье невидимых дрелей. Казалось, не люди, а серые тени выстроились там вдоль берега реки, и даже человеческие шаги звучали как-то отрешенно; дождя не было, но влага тумана порой ощущалась на лице, словно пульсация крови под разгоряченной кожей. Это не суда, а погребальные дроги плыли вниз по течению, неся свои дары богам севера; и все было лишено запаха, только откуда-то, из глубины материка, тянуло углем и металлом. - Карфельда упрятали до вечера,- сказал Брэдфилд.- Об этом позаботился Зибкрон. Ждут, что тот сделает новую попытку сегодня вечером. И он ее сделает.- И Брэдфилд, помолчав, повторил все слово в слово от начала до конца, точно заучивая формулу: - Пока не начнется демонстрация, Карфельд не выйдет из своего убежища. После демонстрации Карфельда снова спрячут. Возможности самого Гартинга крайне ограниченны - он знает, что ему недолго разгуливать на свободе. Значит, он сделает попытку сегодня вечером. - Айкман умерла,- сказал Тернер.- Они убили ее. - Да. Он будет пытаться сегодня вечером. - Заставьте Зибкрона отменить митинг. - Будь это в моей власти, я бы так и поступил. Да и Зибкрон, будь это в его власти,- тоже. Но теперь уже поздно.- Он указал на серые колонны. Тернер поглядел на него в упор. - Нет, не могу себе представить, чтобы Карфельд, как бы ни был он напуган, отменил митинг,- сказал Брэд филд, словно сомнение промелькнуло на миг в его уме, но он тут же его отмел.- Этот митинг - кульминация, он должен увенчать собой кампанию, проведенную им в провинциях. Он нарочно приурочил все к этому дню - к самому острому моменту брюссельских переговоров. Он уже на полпути к полной победе. Брэдфилд повернулся и медленно зашагал по тротуару к стоянке машин. Серые колонны наблюдали за ним в молчании. - Возвращайтесь в посольство. Возьмите такси. С этой минуты всякое передвижение по городу исключается. Ни один человек не должен покидать посольства, нарушение запрета повлечет за собой увольнение. Сообщите об этом де Лиллу. Расскажите ему также обо всем, что произошло, подготовьте все документы, так или иначе относящиеся к Карфельду, и отложите их до моего возвращения. Все, что освещает его деятельность: доклад группы по расследованию преступлений, его работу на соискание степени - все, что имеется в "святая святых" и может пролить свет. Я вернусь сразу же после обеда. Он отворил дверцу машины. - Какое у вас соглашение с Зибкроном? - спросил Тернер.- В чем его тайный смысл? - Нет никакого соглашения. Либо они уничтожат Гар тинга, либо Гартинг уничтожит Карфельда. И в том, и в другом случае я должен дезавуировать его. И только это существенно в настоящий момент. Может быть, вы предложи те мне какой-либо другой образ действий? Вам известен другой выход из создавшегося положения? Я информирую Зибкрона, что порядок будет восстановлен. Я дам ему слово, что мы не имеем никакого отношения к деятельности Гартинга и ничего о ней не знаем. Можете вы предложить мне другое решение проблемы? Я буду вам признателен. Он включил мотор. Серые колонны зашевелились, любопытствуя: им нравился белый "ягуар". - Брэдфилд! - Да? - Прошу вас. Еще пять минут. Я еще не все карты выложил на стол. Существует еще кое-что, о чем мы ни разу не вспомнили. Брэдфилд! Ни слова не говоря, Брэдфилд отворил дверцу и вышел из машины. - Вы говорите, что мы не имеем к нему отношения. Мы имеем. Он - создание наших рук, и вы это знаете, это мы сделали его тем, что он есть, мы перемололи его на этой мельнице, между тем миром и нашим, мы загнали его внутрь самого себя, заставили его увидеть то, чего никто не должен видеть, услышать то... Мы заставили его пуститься в это странствие в одиночку - вы не знаете, каково ему было одному там, внизу. А я знаю! Брэдфилд, послушайте! М ы в д о л г у п е р е д н и м . И он знает это. - Перед каждым из нас кто-то в долгу. Мало кому будет оплачен этот долг. - Вы намеренно хотите уничтожить его! Вы не хотите ничего для него сделать! Вы хотите отречься от него, потому что он был ее любовником! Потому что... - О боже мой,- тихо произнес Брэдфилд.- Если бы я поставил перед собой такую задачу, мне пришлось бы убить больше, чем тридцать два человека. И это все, что вы хотели мне сказать? - Обождите! Брюссель... Общий рынок... И все это... На будущей неделе главным на повестке дня станет курс фунта, еще через неделю - Варшавский договор. Да мы, черт подери, вступим в Армию Спасения, стоит только американцам этого пожелать. Какое значение имеют все эти ярлыки? Вы же яснее всякого другого видите, что происходит, куда нас несет! Почему же вы позволяете себе плыть по течению? Почему не скажете "стоп"? - А что я могу сделать для Гартинга? Скажите, что могу я сделать, если не отречься от него? Вы знаете наше положение здесь. Политический кризис - явление строго определенное. Скандальные происшествия - вещь расплывчатая. Неужели вы до сих пор не поняли, что значение имеет лишь видимость явлений, а не их суть? Тернер в отчаянии поглядел по сторонам, как бы ища поддержки. - Это неправда! Не можете вы в такой мере быть ра бом показной стороны явлений. - А что еще остается, если внутри все прогнило насквозь? Сломайте тонкую пленку видимости, и мы погибли. Это то, что сделал Гартинг. Я лицемер,- без малейшей рисовки сказал он.- Я глубоко верю в необходимость лицемерия. Только этим путем мы ближе всего соприкасаемся с добродетелью. Лицемерие - декларация того, чем мы должны были бы быть. Как религия, как искусство, как за кон, как брак. Я поклоняюсь внешней стороне явлений. Это худшая из религий, но она лучше всех остальных. Такова моя профессия, такова моя философия. И в отличие от вас,- добавил он,- я не поставил себя на службу мощной державе, тем более - державе добродетельной. Всякая власть порочна. Отсутствие власти - порочнее во сто крат. Америка показала нам в этом смысле пример, мы должны быть ей благодарны. Все абсолютно правильно. Мы - загнивающая страна, и мы принуждены принимать любую помощь, какую нам предложат. Это прискорбно и, признаюсь, порой весьма унизительно. Тем не менее, по-моему, предпочтительнее потерпеть поражение как сила, чем уцелеть за счет бессилия. Предпочтительнее быть поверженным, чем стоять в стороне от схватки. Предпочтительнее быть англичанином, чем швейцарцем. В отличие от вас я не надеюсь ни на что. Я не возлагаю никаких надежд на общественное устройство, как не возлагаю их на людей. Итак, это все, что вы можете мне предложить? Я разочарован. - Брэдфилд, я ведь теперь знаю ее. И я знаю вас и понимаю, что вы должны чувствовать! Вы ненавидите его. Вы ненавидите его сильнее, чем хотите себе в этом признаться. Вы ненавидите его за то, что он способен ч у в с т в о в а т ь : за то, что он может любить, даже за то, что он честен, за то, что он разбудил ее. За то, что принизил вас в ее глазах. Вы ненавидите его за каждое мгновение, которое она отдала ему,- за каждую ее мысль о нем, мечту о нем! - И тем не менее вы ничего не можете предложить. Насколько я понимаю, все ваши минуты уже истекли. Да, он совершил преступление,- добавил он небрежно, словно мимоходом возвращаясь к уже обсуждавшемуся вопросу,- Да. Совершил. И не столько против меня, как вы, вероятно, полагаете, сколько против порядка, созданного из хаоса; против укоренившегося шаблона бесцельного существования. Какое имел он право изливать свою ненависть на Карфельда и какое имел он право... Никто не давал ему права помнить. Если у вас и у меня остается еще какая-то цель в жизни - она в том, чтобы спасти мир от подобных посягательств. - Да он один-единственный - вы слышите? - он один-единственный среди всех нас живой, настоящий! Единственный, кто сохранил веру и способен действовать! Для вас все это - бездушная, бессмысленная игра, традиционная и глупая семейная игра вроде лото, вот что это такое для вас - просто игра. А для Лео это неотделимо от него самого! Он знает, чего он хочет, и все сделает, чтобы этого достичь! - Да. И уже этого достаточно, чтобы вынести ему приговор.- Брэдфилд забыл про Тернера в эту минуту.- Для таких, как он, больше нет места на земле. Хотя бы один этот урок мы все-таки сумели вынести из прошлого, благодарение небу! - Его взгляд был устремлен на реку.- Мы познали, что даже ничто - это довольно хрупкий цветок. Послушать вас, так одни вносят свою лепту, а другие - нет. Словно все мы трудимся во имя того дня, когда не будем больше никому нужны, когда мир получит возможность сложить оружие и возделывать свой сад. Но результата нет, его не существует. Завершающий день не настанет никогда. Сегодняшний день - вот ради чего мы живем. Настоящее. То, что происходит сейчас, сию минуту. Каждую ночь, ложась спать, я говорю себе: вот и еще один день отвоеван. Мир отсчитал еще один день противоестественной жизни на смертном одре. И если я больше никогда не открою глаз, быть может, все то же самое будет продолжаться еще сотни лет. Да.- Он говорил, стоя лицом к реке.- Наша политика подобна этому течению - тоже то на три дюйма выше, то ниже. Три дюйма свободного выбора - вот предел нашей деятельности. Вне его - анархия и все эти романтические западни совести и протеста. Все мы жаждем большей свободы - каждый из нас. Ее не существует. Когда мы примем эту непреложную истину, нам будет спаться легко. Гартинг прежде всего не имел права спускаться туда, вниз. А вы обязаны были вернуться в Лондон, когда получили мое распоряжение. Закон об истечении срока давности преступлений - это приказ забыть. Гартинг нарушил его, Прашко прав: Гартинг нарушил закон равновесия. - Но мы же не роботы! Мы рождаемся на свет свободными от всех этих пут, я верю в это! Мы не властны над собственным рассудком, не можем диктовать ему свою волю! - Боже милостивый, кто вам это сказал? - Он обернулся к Тернеру, в глазах его стояли слезы.- В течение восемнадцати лет моего брака и двадцати лет дипломатической службы я подчинял рассудок воле. Половину своей жизни я потратил на то, чтобы научиться не видеть, а другую половину - на то, чтобы научиться не чувствовать. И вы думаете, что после этого я не способен научиться забывать? Боже мой, порой меня гнетет то, чего я не знаю! Так какого же черта, почему не может забыть и он? Вы думаете, мне доставляет удовольствие то, что я вынужден делать? Разве вы не понимаете, что это он принудил меня к этому? Он заварил всю эту кашу, а не я! Его чудовищное бесстыдство... - Брэдфилд! А что же, по-вашему, Карфельд? Разве Карфельд также не преступил все границы дозволенного? - Что касается Карфельда, то в этом случае сущест вуют различные способы воздействия.- Его голос снова обрел свою обычную непроницаемость. - Лео нашел способ. - Неправильный, как выяснилось. - Почему неправильный? - Не все ли вам равно - почему. Он снова не спеша направился к машине, но Тернер опять закричал ему вслед: - Что заставило Лео скрыться? Он что-то прочел. Он выкрал что-то. Что было в этой Зеленой папке? Что представляли собой эти "Беседы официальные и неофициальные" с немецкими политическими деятелями? Брэдфилд! Кто их вел и с кем? - Умерьте ваш голос - они услышат. - Скажите мне! В ы вели переговоры с Карфельдом? Вот что заставило Лео отправиться на эту ночную прогулку! Вот откуда все пошло! Брэдфилд ничего не ответил. - Господи помилуй! - прошептал Тернер.- В конце концов мы, значит, ничем не отличаемся от них. Мы такие же, как Зибкрон и Прашко: мы просто ставим на ту лошадку, у которой есть шансы завтра прийти первой! - Тише! - предостерег его Брэдфилд. - Аллертон... То, что сказал Аллертон... - Аллертон? Ему ничего не известно! - В ту пятницу вечером Карфельд приехал сюда из Ганновера. На совещание. В Бонне никто об этом не был оповещен. Все держалось в такой тайне, что он от вокзала шел пешком. Вы в тот вечер, в ту пятницу, так и не поехали в Ганновер в конце концов. Ваши намерения изменились, вы возвратили билет. Лео узнал об этом через служащих транспортного отдела... - Вы несете какой-то вздор. - Вы встретились с Карфельдом в Бонне. Встречу организовал Зибкрон, а Лео выследил вас, потому что он уже знал, что вы задумали! - Вы не в своем уме. - Нет, я в своем уме. А вот Лео действительно мог сойти с ума. Потому что у него возникли подозрения. Он все время в глубине души был уверен, что вы втайне подстраховываете себя на случай провала в Брюсселе. Однако до тех пор, пока он не увидел Зеленой папки, до тех пор, пока он полностью не убедился во всем, ему еще казалось возможным действовать в рамках закона. Но ознакомившись с содержанием Зеленой папки, он понял: да, в самом деле, все повторяется сначала. Теперь он знал. Вот почему он начал спешить. Он должен был остановить вас... Он должен был остановить Карфельда, пока не поздно! Брэдфилд не проронил ни звука. - Что было в Зеленой папке, Брэдфилд? Почему он взял ее с собой, словно залог любви? Почему именно э т у единственную папку он унес? Потому что в ней были протоколы этих самых переговоров, не так ли? Вот чем он вызвал ваш огонь на себя! Вам нужно было во что бы то ни стало вернуть себе папку. Вы подписывали эти протоколы, Брэдфилд? Вот этим самым вашим на все готовым пером? - Его светлые глаза горели гневом.- Давайте-ка сообразим, когда именно выкрал он спецсумку - в пятницу... В пятницу утром его подозрения подтвердились, не так ли? Он увидел все черным по белому на бумаге: это было еще одно доказательство тому, что он искал. Он отправился с этим к Айкман. "Они снова берутся за старое... Мы должны поло жить этому конец, пока не поздно... Мы не как все, мы - избранники". Вот почему он унес Зеленую папку! Чтобы показать им. "Дети, глядите,- хотел он сказать всем,- история и в самом деле повторяется, и это далеко не фарс!" - В папке были совершенно секретные документы. За одно это он мог на долгие годы сесть за решетку. - Но он не сядет, потому что вам нужна папка, а не человек. Вот еще одна сторона вашей трехдюймовой свободы. - А вы бы предпочли, чтобы я оказался фанатиком? - Все то, что он подозревал уже несколько месяцев, то, что носилось в воздухе Бонна, ползло шепотком, мелькало в отрывочных сведениях, которые он получал от нее,- все это нашло свое подтверждение: англичане оставляли себе на всякий случай лазейку. Небольшая политическая перестраховка - одновременное заигрывание и с Бонном, и с Москвой. Такова ваша игра, Брэдфилд? Что же под всем этим кроется? Неудивительно, черт подери, если Зибкрон думал, что вы ведете тройную игру! Сначала вы делали ставку только на Брюссель, и это было вполне мудро. "Ничто не должно помешать осуществлению наших планов". А за тем вы переметнулись на сторону Карфельда и заручились поддержкой Зибкрона. "Сведите меня с Карфельдом,- сказали вы ему,- но только с соблюдением полнейшей тайны. Англичане интересуются возможностью такого союза". Интересуются, понятно, совершенно неофициально, учтите. Только нащупывание почвы, встреча с глазу на глаз, учтите. Впрочем, в конечном счете торговое соглашение с Востоком отнюдь не снимается с повестки дня, герр доктор Карфельд, если в один прекрасный день вы окажетесь более надежным союзником, чем эта разваливающаяся коалиция! По правде-то говоря, в последнее время у нас очень сильны антиамериканские настроения: это ведь у нас в крови, вы знаете, герр доктор Карфельд... - В вас даром пропадает талант... - И что за этим последовало? Не успел Зибкрон поло жить Карфельда в вашу постель, как ему сообщили такое, что у него кровь заледенела в жилах: британское посольство составляет на Карфельда досье - выволакивает на свет божий все его неприглядное прошлое! Британское посольство уже раздобыло соответствующие документы - у н и к а л ь н ы е документы, Брэдфилд,- и теперь там прикидывают, нельзя ли прибегнуть к шантажу через третьих лиц. Но и это еще не все! - Нет. - Не успели Зибкрон и Карфельд оправиться от этого небольшого потрясения, как вы обрушили на их головы более сокрушительный удар. Такой, что они едва устояли на ногах. Нет, даже Альбион, подумали они, не может быть настолько вероломен: англичане просто-напросто готовят покушение на Карфельда! Это выглядело полнейшим абсурдом, разумеется. Зачем убивать человека, которого вы намерены шантажировать? Они там небось чуть не спятили, теряясь в догадках. Неудивительно, что Зибкрон казался совсем больным во вторник вечером! - Теперь вы знаете все. Вы проникли в тайну. Так сохраните ее. - Брэдфилд! - Да? - Кому желаете вы удачи на этот раз? Сегодня вече ром там на кого вы будете делать ставку, Брэдфилд? На Лео? Или на вашего купленного по дешевке союзника? Брэдфилд включил мотор. - Купленные по дешевке союзники!.. Только такие нам еще по карману? На большее у нас уже не хватает пороху? Мы - гордая нация, Брэдфилд! Вы еще можете заполучить Карфельда за полцены, не так ли? Он ненавидит нас, но это не имеет значения. Он сам переползет к нам! Люди меняются. А ведь он думает о нас непрестанно!.. А какой бы это был красивый старт! Небольшой пинок под зад коленом - и он побежит вперед без оглядки. - Либо вы здесь, либо там. Либо вы включаетесь в игру, либо нет.- Неуверенная пауза.- Или вы скорее предпочли бы быть швейцарцем? Не прибавив больше ни слова, даже не взглянув на Тернера, Брэдфилд повел машину вниз с холма, свернул направо и скрылся в направлении Бонна. Тернер долго стоял, глядя ему вслед, а потом зашагал обратно вдоль реки, к стоянке такси. Внезапно за его спиной возник странный таинственный шум: глухой рокот голосов, шарканье ног - невыразимо унылые, невыразимо печальные звуки, печальнее он еще ничего не слышал в жизни. Серые колонны пришли в движение, они медленно двинулись вперед, безликие, тяжеловесные, страшные,- серое безмозглое чудовище, которое уже ничто не в силах остановить... Позади них лесистые очертания горы Чемберлена неясно проступали сквозь туман. ЭПИЛОГ Брэдфилд шел впереди, де Лилл и Тернер - следом. Вечерело. На улицах почти не было движения. Бонн замер. Толпы молчаливых незнакомцев в сером текли по улочкам и переулкам, устремляясь к рыночной площади. Черные флаги лениво колыхались над разливавшимся людским потоком. Бонн еще не видывал таких лиц. Старые и молодые, сытые и голодные, потерянные и обретенные, мудрецы и тупицы, послушные и непокорные - все дети республики, казалось, поднялись в едином порыве и, построившись в легион, двинулись на ее жалкие бастионы. Были тут люди с гор - темноволосые, кривоногие, тщательно вымытые и причесанные, как для праздника; были клерки, пропахшие нафталином, разрумянившиеся сейчас на свежем воздухе; были и фланеры - неторопливая пехота немецкого променада - в сером габардине и серых фетровых шляпах. Одни несли флаги стыдливо, точно сознавая, что им это уже не по возрасту; другие - как боевые знамена; третьи - как добычу на продажу. Словом, Бирнамский лес пошел на Дансинан. Брэдфилд подождал своих - они немного отстали. - Зибкрон оставил для нас место, мы должны пройти на площадь несколько выше. Придется пробиваться вправо. Тернер кивнул, еще не дослушав до конца. Он вертел во все стороны головой, стараясь заглянуть в каждое лицо, в каждое окно, в каждую лавчонку, закоулок, проулок. Внезапно он схватил де Лилла за локоть, но человек, привлекший его внимание, уже исчез, затерявшись в текучей толпе. Не только сама площадь, но и все вокруг - балконы, окна, дверные проемы магазинов, каждая щель, каждый кусок пространства были заполнены белыми пятнами лиц и серыми пальто, зелеными мундирами солдат и полиции. Но люди все прибывали, их становилось все больше и больше, они забили все улицы и переулки, выходившие на площадь, они вытягивали шеи, стараясь увидеть трибуну, с которой будет выступать оратор, искали глазами лидера: безликие люди искали глазами одно лицо, а Тернер пытливо всматривался в толпу, тоже отчаянно стараясь найти лицо человека, которого никогда не видел. Над головами в лучах прожекторов угрожающе свисали с проводов громкоговорители, а над ними медленно темнело небо. "Ничего у него не выйдет,- угрюмо думал Тернер,- никогда ему не пробиться сквозь такую толпу". Но тут он снова услышал голос Хейзел Брэдфилд: "У меня был младший брат - отчаянный регбист, и Лео так похож на него, просто не отличишь". - Берите левее,- сказал Брэдфилд.- Держите на правление на отель. - Вы англичанин? - спросил женский голос. Так осведомляются за чашкой чая в кругу друзей.- У меня дочь живет в Ярмуте.- Толпа увлекла ее в сторону. Свернутые знамена, опущенные вниз, словно копья, преградили им путь. Знамена образовывали круг, и внутри него стояли студенты-цыгане у своего маленького костра. - В огонь Акселя Шпрингера! - без особого воодушевления выкрикнул какой-то юнец; какой-то другой разодрал книгу и швырнул ее в огонь. Книга горела плохо, долго задыхаясь в дыму, прежде чем умереть. "Если так поступать с книгами,- подумал Тернер,- то потом недолго взяться и за людей". Несколько девушек полулежали на надувных матрацах, и отблески огня на их лицах придавали им поэтичность. - Если мы потеряем друг друга, встретимся у подъезда "Штерна",- распорядился Брэдфилд. Какой-то мальчишка услышал это и ринулся к ним, подстрекаемый остальными, а две девчонки принялись кричать что-то по-французски. - Англичане! - заорал юнец; видно было, что он сов сем еще подросток и очень волнуется.- Англичане - свиньи! - Услыхав, как радостно взвизгнули девчонки, он отчаянно замахал тощими кулачками над копьями свернутых знамен. Тернер ускорил шаг, но удар настиг Брэдфилда, попав ему в плечо; Брэдфилд сделал вид, что не заметил. Толпа раздалась, внезапно, по какому-то таинственному закону утратив свою злую волю, и перед ними в глубине площади, подобная сновидению, возникла городская ратуша - заколдованная волшебная гора розоватых леденцов и сусального золота. Законченное изысканное творение, сотканное из тончайшей филиграни и солнечных лучей. Ослепительное, возрождающее в памяти величие Рима и обитые шелком залы дворцов, где несыгранные менуэты де Лилла тешили сердца твердолобых бюргеров. Слева, все еще погруженный в сумрак, отрезанный от этого волшебства световой завесой прожекторов, нацеленных на здание, ждал помост - ждал, как ждет палач появления владыки. - Герр Брэдфилд? - спросил бледнолицый сыщик. Он был все в том же кожаном пальто, как тогда, на заре, в К?нингсвинтере. Но в его черной пасти не хватало двух зубов. Услышав это имя, его коллеги обратили к Брэдфилду свои лунообразные физиономии. - Да, я Брэдфилд. - Нам приказано освободить для вас место на ступеньках.- Он тщательно выговаривал английские слова, отрепетировав свою маленькую роль для этого пришельца. Радиоприемник в кармане его кожаного пальто затрещал, требуя внимания. Он поднес микрофон ко рту.- Господа дипломаты прибыли,- сказал он,- и находятся в безопасности. Джентльмен из Управления по исследованиям тоже тут. Тернер в упор посмотрел на его изуродованный рот и улыбнулся. - Эх ты, педик,- смачно произнес он. Губа у сыщика была рассечена, хотя и не так глубоко, как у Тернера. - Извините? - Педик,- повторил Тернер.- Педераст. - Заткнитесь,- приказал Брэдфилд. Со ступенек была видна вся площадь. Сумерки сгущались, и прожекторы, восторжествовав над дневным светом, озаряли бледные пятна лиц, плававшие, как белые диски, над темной массой толпы. Дома, магазины, кинотеатры - все растаяло, остались одни островерхие черепичные крыши - сказочные силуэты на фоне темного неба, и это было еще одно сновидение "Сказок Гофмана", игрушечный резной деревянный мирок, немецкая ворожба, чтобы продлить для немца его детство. Высоко над крышей мигала реклама кока-колы, отбрасывая ненатурально-розовые блики на черепичный скат; какой-то заблудившийся луч прожектора шарил по фасадам, заглядывая в пустые витрины магазинов, словно в глаза любовницы. На нижней ступеньке - спиной к лестнице, руки в карманах - стояли шпики: черные фигуры на сером фоне толпы. - Карфельд появится сбоку,- внезапно сообщил де Лилл.- Из переулка слева. Проследив за его вытянутой рукой, Тернер впервые заметил почти у самого подножия помоста узкий проулок между аптекой и городской ратушей, совсем узкий - не шире десяти футов, обстроенный с двух сторон высокими зданиями и казавшийся глубоким, как колодец. - Мы остаемся здесь - ясно? На этих ступеньках. Что бы ни случилось. Мы здесь - наблюдатели, только наблюдатели, ничего больше.- В минуты напряжения сухое лицо Брэдфилда становилось волевым.- Если им удастся его обнаружить, они доставят его нам. Так мы договорились. И мы немедленно увезем его в посольство. Где для безопасности посадим под арест. Оркестр - вспомнилось Тернеру. Он совершил это в Ганновере, когда оркестр играл особенно громко. Расчет был на то, что музыка заглушит звук выстрела. Ему пришли на память и фены, и он подумал: "Этот человек не из тех, кто станет менять приемы: если один раз сработало, значит, сработает и еще раз - в этом он немец. Как Карфельд со своими серыми автобусами". Течение его мыслей нарушил гул толпы, взволнованной предвкушением зрелища,- гул, переросший в гневную мольбу, когда лучи прожекторов внезапно погасли, оставив освещенной лишь ратушу - сияющий и чистый алтарь - и группу его служителей, появившихся на балконе. Имена посыпались из бесчисленных ртов, вокруг зазвучала медленная литания: Тильзит, вон Тильзит, Тильзит, старик-генерал, третий слева, смотри-ка, смотри: он надел медаль, ту самую, которую хотели у него отнять, военную медаль за отличие, она висит у него на шее. Храбрый человек Тильзит. А вон Мейер-Лотринген - экономист. Ну да, der Grosse (Большой ( н е м . )), тот, высокий: глядите, как красиво машет он рукой,- еще бы, он ведь из родовитых. Говорят, наполовину Виттельсбах, кровь-то, она всегда скажется. А уж какой ученый - все знает. Смотрите-ка: и священники тут! Епископ! Глядите, глядите, сам епископ благословляет нас. Считайте, сколько раз он благословил нас своей святой рукой! А сейчас смотрит вправо! Вот опять поднял руку! А вон и молодой Гальбах - это горячая голова. Смотрите-ка, смотрите, он в свитере! До чего обнаглел: надеть свитер в такой день. И в Бонне! Эй, Гальбах! Du, toller Hund (Бешеная собака ( н е м . )). Но ведь Гальбах - из Берлина, а берлинцы, они, известно, наглецы! Помяните мое слово: придет день, он всех нас поведет за собой, - молодой, а смотрите, до чего преуспел. Перешептывания слились в рев - утробный, голодный, истошный, страстный,- рев такой мощный, какой не в силах исторгнуть в одиночку человеческая глотка, исполненный такой веры, какой не проникнется в одиночку самая набожная душа, такой любви, какой не может вместить в одиночку человеческое сердце; этот рев взмыл и сник, упал до шепота, когда раздались первые тихие звуки музыки и видение ратуши исчезло и перед толпой возник помост. Кафедра проповедника, капитанский мостик, дирижерский пульт? Колыбель младенца, скромный гроб из простого тесаного дерева, нечто грандиозное и в то же время целомудренное, деревянная чаша Грааля, вместилище немецкой истины. И на этом помосте - совсем один, один, но неустрашимый, единственный борец за эту истину, обыкновенный человек по имени Карфельд. - Питер! - Тернер осторожно указал на узкий проулок. Рука его дрожала, но взгляд неотрывно был устремлен в одну точку. Тень? Караульный, ставший на пост? - Я бы на вашем месте не тыкал так пальцем,- прошептал де Лилл.- Ваш жест может быть неправильно истолкован. Но никто в эту минуту не обращал на них внимания, ибо все видели только Карфельда. - Клаус! - ревела толпа.- Клаус с нами! Дети, помашите ему рукой, Клаус, волшебник, пришел к нам в Бонн на немецких сосновых ходулях. - А этот Клаус очень смахивает на англичанина,- донесся до Тернера шепот де Лилла,- хоть он и ненавидит нас, смертельно ненавидит. Он казался таким маленьким, стоя там, наверху. Говорили, что он высокий, и было бы совсем нетрудно с помощью всевозможных ухищрений сделать его выше на фут или на два. Но он, видно, сам хотел казаться меньше, словно для того, чтобы подчеркнуть, что великие истины изрекают скромные уста. А он, Карфельд, скромный человек и, совсем как англичане, не любит выставлять себя напоказ. При этом он был человек нервный, и ему явно мешали его очки - у него, видимо, не было времени протереть их в эти трудные дни, и теперь он снял их и принялся вовсю полировать стекла, точно понятия не имел, что на него смотрит толпа. Еще не сказав ни слова, он как бы говорил: это другие - не я - устроили такую церемонию, мы-то с вами, вы и я, знаем, зачем мы здесь. Д а в а й т е п о м о л и м с я . - Больно уж яркий свет и бьет ему прямо в глаза,- произнес кто-то,- надо бы поубавить. Он явно был одним из них, этот, стоявший там один-одинешенек, ученый человек, доктор наук; он башковитый, мозги что надо, но все равно - он один из них; нужно будет - сразу сойдет с этого своего высокого помоста, сразу уступит другому, более достойному, если такой найдется. И, конечно, он никакой не политик. Да и не гонится за почестями - ведь только вчера заверил всех, что уступит свое место Гальбаху, если такова будет воля народа. Толпа перешептывалась, выражая свою симпатию, свою озабоченность. У Карфельда усталый вид; он очень посвежел; он отлично выглядит; у Карфельда совсем больной вид; он выглядит старше, моложе, выше, ниже... Говорят, он отходит от дел; неверно, он бросает свою фабрику и переключается полностью на политику. Откуда он возьмет средства? Да он же миллионер. Он спокойно начал говорить. Никто его не представлял, и он не отрекомендовал себя сам. Музыка, возвещавшая его появление, смолкла, оборвавшись на одинокой ноте, ибо Клаус Карфельд был один, он стоял совсем один там, наверху, и никакая музыка не могла послужить ему утешением. Карфельд - это не боннский пустомеля; он ученый, но он один из нас; Клаус Карфельд, гражданин и доктор наук,- добропорядочный человек, и, как добропорядочный человек, он озабочен судьбой Германии, и в силу этого чувство долга повелевает ему обратиться к своим друзьям. Он говорил так негромко, так ненавязчиво, что Тернеру вдруг показалось, будто вся эта масса, стоявшая на площади, подалась вперед и словно бы подставила ухо, чтобы Карфельд мог не обременять себя, не повышать голоса. Когда все кончилось, Тернер не мог бы сказать, как много он понял или каким образом он понял так много. Сначала у него создалось впечатление, что все интересы Карфельда лежат в области истории. Он говорил о причинах, приведших к войне, и Тернер уловил все те же обветшалые символы былой веры - Версаль, хаос, депрессия, окружение, ошибки, допущенные государственными деятелями обеих сторон, ибо немцы не могут слагать с себя ответственность. Затем была кратко отдана дань всем, павшим жертвой безрассудства; слишком много людей погибло, сказал Карфельд, и лишь немногие знают - почему. Это никогда не должно повториться. Карфельд твердо в этом убежден. Он привез из Сталинграда не только раны, он привез память, неистребимую память об искалеченных душах, изуродованных телах и предательстве... А ведь он и в самом деле помнит все это! Бедный Клаус! - шептала толпа. Он перестрадал за всех нас. И по-прежнему никакой риторики. Мы с вами, продолжал Карфельд, испытали на себе уроки истории, и мы уже можем посмотреть на все как бы со стороны. И сказать: это никогда не повторится. Правда, есть люди, которые рассматривают битвы девятьсот четырнадцатого и тридцать девятого годов как отдельные звенья крестового похода против врагов всего германского, но он, Карфельд - и он особо хотел подчеркнуть это для сведения своих друзей,- он, Клаус Карфельд, отнюдь не принадлежит к этой школе. - Алан! - голос де Лилла звучал твердо, почти как приказ. Тернер проследил за направлением его взгляда. Какая-то дрожь пробежала по толпе. На балконе возникло движение. Тернер увидел, как генерал Тильзит наклонил свою солдафонскую голову и Гальбах, студенческий вождь, что-то шепнул ему на ухо; он увидел, как Мейер-Лотринген перегнулся через резную ограду балкона, прислушиваясь к кому-то, кто обращался к нему снизу. Полицейский? Детектив в штатском? Он увидел, как блеснули очки, мелькнуло бесстрастное лицо хирурга - Зибкрон встал и исчез, и все снова успокоилось и только Карфельд, здравый человек, академически мыслящий ученый, рассуждал о сегодняшнем дне. Сегодня, говорил он, как никогда прежде, Германия -игрушка в руках своих союзников. Они ее купили, и теперь они ее продают. И это факт, заявил Карфельд,- он не собирается тут теоретизировать. В Бонне было уже слишком много теоретизирования, добавил он, и он не намерен выступать с новой теорией и увеличивать смятение в умах. Итак, это ф а к т . И как он ни прискорбен, добрым и здравомыслящим друзьям не мешает обсудить между собой, как же союзникам Германии удалось достичь такого странного положения вещей. В конце концов Германия ведь богатая страна - она богаче Франции и богаче Италии. Она богаче Англии, как бы между прочим добавил он, но с англичанами надо быть терпимее, потому что в конечном-то счете это ведь англичане выиграли войну, они народ на редкость одаренный. И с тем же поразительным спокойствием, так же рассудительно перечислил он все проявления английской одаренности: от них пошли мини-юбки, эстрадные певцы, у них Рейнская армия, которая сидит в Лондоне; их империя понемногу разваливается на части; их национальный долг растет - словом, не будь англичане так талантливы, Европа давно бы обанкротилась. Он, Карфельд, всегда это говорил. Тут по толпе прокатился смех - греющий душу, злой смех, и Карфельд был шокирован и, пожалуй, даже чуть-чуть разочарован тем, что эти нежно любимые им грешники, наставить которых на путь истины господь бог повелел ему, ничтожному рабу своему, что они осмелились смеяться в храме. И Карфельд терпеливо выжидал, пока смех замрет, Так как же могло случиться, что Германию, такую богатую, располагающую самой многочисленной армией в Европе и играющую столь важную роль в так называемом Общем рынке, как могло случиться, что Германию продают на площади как последнюю шлюху? Выпрямившись на своей кафедре, он снял очки и умиротворяюще простер вперед руку, ибо по толпе прошел г у л протеста и возмущения, а он, Карфельд, не такого, разумеется, добивался эффекта. Мы должны рассмотреть этот вопрос здраво, как подобает благочестивым людям, предостерег он, осветить его с чисто духовной стороны, без чрезмерных эмоций и злобы, как подобает добрым друзьям! Рука у него была пухлая, округлая и словно бы оплетенная невидимой паутиной, потому что он никогда не разжимал пальцев, и вечно сжатый кулак походил на набалдашник палки. Так вот, пытаясь найти национальное объяснение этому весьма странному, чрезвычайно существенному и - по крайней мере для немцев - историческому факту, необходимо быть объективным. Во-первых,- и первый выстрел кулаков в воздух - мы имели двенадцать лет нацизма и тридцать пять антинацизма. Карфельду непонятно, что уж такого страшного в нацизме, чтобы весь мир навеки предал его анафеме. Нацисты преследовали евреев - и это было, конечно, плохо, и он хочет, чтобы его слова о том, что это плохо, были запротоколированы для истории. Подобно тому как он осуждает Оливера Кромвеля за обращение с ирландцами, США - за отношение к черным и, конечно, за геноцид против американских индейцев и желтой опасности в Юго-Восточной Азии, церковь - за преследование еретиков и англичан - за бомбежки Дрездена, так он осуждает и Гитлера за то, что тот сделал с евреями, и за то, что импортировал изобретение британцев, столь успешно применявшееся в Англо-бурской войне,- концентрационные лагеря. Тернер увидел, как молодой сыщик, стоявший прямо перед ним, осторожно сунул руку за борт своего кожаного пальто, и опять раздалось легкое потрескивание радио. Напрягая зрение, Тернер снова окинул внимательным взглядом толпу, балкон, переулки; снова вгляделся во все дверные проемы, во все окна - ничего. Ничего, кроме часовых, расставленных на крышах, и полиции, дожидавшейся в своих фургонах; ничего, кроме несметной толпы молчаливых мужчин и женщин, застывших, словно перед явлением Мессии. Давайте рассмотрим, предложил Карфельд, поскольку это поможет нам прийти к логическому и объективному ответу на многие вопросы, одолевающие нас сегодня,- давайте рассмотрим, что же произошло после войны. После войны, продолжал Карфельд, произошло всего лишь то, что к немцам стали относиться как к преступникам, а поскольку немцы практиковали расизм, то их сыновья и внуки тоже должны были рассматриваться как преступники. Но поскольку союзники люди добрые и хорошие, они склонны были пойти на некоторые уступки и несколько реабилитировали немцев: в качестве особого одолжения их приняли в НАТО. Немцев поначалу одолевала робость, они не хотели перевооружаться - многие были по горло сыты войной. Сам Карфельд принадлежал к этой категории: уроки Сталинграда каленым железом были выжжены в его молодой памяти. Но союзники были люди не только добрые, но и твердые. Немцы должны создать армию, а англичане, американцы и французы будут командовать ею... И голландцы тоже... И норвежцы... И португальцы... И любые иностранные генералы, которые готовы командовать побежденными. - Да что там! Они могли бы дать нам даже африканских генералов командовать бундесвером! Несколько человек - из тех, что стояли впереди, у подножия трибуны, в защитном кольце одетых в кожаное людей,- эти несколько человек смеялись, но он жестом унял их. - Слушайте! - сказал он им.- Слушайте, друзья мои! Мы это з а с л у ж и л и! . Мы проиграли войну! Мы преследовали евреев. Мы не годились, чтобы командовать! Мы годились только на то, чтобы платить! - Гнев их постепенно утихал.- Потому-то,- продолжал он,- мы и платим за пребывание у нас английской армии. Потому-то они и допустили нас в НАТО. - Алан! - Я их видел. Два серых автобуса стояли у аптеки. Луч прожектора прошелся по их тусклой поверхности и скользнул дальше. Окна чернели, зашторенные изнутри. И мы были благодарны за это, продолжал Карфельд. Благодарны за то, что нас приняли в этот привилегированный клуб. Конечно, мы были благодарны. Хотя клуб оказался, в сущности, не для нас: члены его не любят нас, членские взносы чрезмерно высоки, да к тому же немцам, поскольку они еще дети, не разрешают играть с оружием, которое может причинить вред их врагам. И тем не менее мы были благодарны, потому что мы немцы и потому что мы проиграли войну. По толпе снова прошел ропот возмущения, и он снова оборвал его резким жестом руки. - Нам здесь не нужны эмоции,- напомнил он.- Мы рассматриваем факты! Примостившись на узком балконе, мать приподняла ребенка высоко над толпой. - Смотри туда! - прошептала она.- Такого, как он, ты больше не увидишь. Площадь застыла, недвижные головы все были повернуты в одну сторону, все смотрели в одну сторону темными провалами глаз. Как бы подчеркивая свою полную беспристрастность, Карфельд снова выпрямился на кафедре, не спеша поправил на носу очки и перелистал лежавшие перед ним страницы. Затем помедлил, с сомнением оглядывая ближайшие к нему лица, как бы раздумывая, пойдет ли за ним его паства и насколько она поддержит то, что он намерен сказать. Какова же была роль немцев в этом привилегированном клубе? Он бы определил ее так. Сначала он ее сформулирует, а потом на примере покажет, с помощью чего можно было этого достичь. Роль немцев в НАТО вкратце сводилась к следующему: вести себя покорно в отношении Запада и враждебно в отношении Востока; понимать, что даже среди победоносных союзников могут быть добрые победители и злые победители. Снова смех взорвался и стих. Вокруг зашептали: Клаус, Клаус - он понимает толк в шутке... И в самом деле. НАТО - это же типичный клуб. НАТО... Общий рынок... Все - обман, везде обман. И в Общем рынке все то же, что в НАТО. Так сказал Клаус, и потому немцы должны стоять подальше от Брюсселя. Это еще одна западня, новое окружение... Им заходят и с флангов и с тыла. - Это Лезэр,- прошептал де Лилл. Седеющий человек невысокого роста, чем-то показавшийся Тернеру похожим на кондуктора автобуса, присоединился к ним на ступеньках и удовлетворенно записывал что-то в блокнот, - Французский советник, большой приятель Карфельда. Когда Тернер снова перевел взгляд на трибуну, ему впервые бросилась в глаза небольшая группа людей, стоявшая в переулке,- необузданная, темная сила, маленькая армия, которая ждала лишь сигнала к выступлению. Как раз напротив, на другой стороне площади, в плохо освещенном переулке, стояли и молча ждали люди. Они держали знамена, не производившие в сумерках впечатления черных, а впереди - Тернер отчетливо это разглядел - впереди стояли несколько музыкантов из военного оркестра. Свет дуговых фонарей поблескивал на трубе, на оплетенных тесьмой обручах барабана. Во главе их темнела одинокая фигура с поднятой, как у дирижера, требующей тишины рукой. Снова затрещало радио, но слова потонули во взрывах смеха. Карфельд отпустил еще одну шутку, грубую шутку, которая не могла не вызвать у кого-то гнева: намек на одряхление Англии и на королеву. Тон, каким он это произнес, был нов и необычен - легкий шлепок по спине, преднамеренный, похожий на ласку и на удар бича, от которого горит кожа и который способен затронуть политические чувства и вызвать злость. Итак, Англия вместе со своими союзниками принялась перевоспитывать немцев. Ну еще бы: где же вы найдете лучших воспитательниц? В конце концов, кто, как не Черчилль, впустил дикарей в Берлин, кто как не Трумэн, сбрасывал бомбы на беззащитные города; совместными усилиями они превратили Европу в развалины - так кто же лучше их сможет объяснить немцам, что такое цивилизация? В переулке никакого движения. Рука дирижера по-прежнему поднята, маленький оркестр ждет сигнала. - Это социалисты,- прошептал над ухом Тернера де Лилл.- Они решили устроить контрдемонстрацию. Какой дурак пустил их сюда? Итак, союзники взялись за работу: надо научить немцев себя вести. Не надо было немцам убивать евреев, заявили они,- убивайте лучше коммунистов. Не надо было нападать на Россию, заявили они, но мы защитим вас, если русские на вас нападут. Не надо было сражаться за новые границы, заявили они, но мы поддержим ваши притязания на восточные земли. - Но мы-то знаем, что это за поддержка! - Карфельд выбросил руки ладонями вверх.- Пожалуйста, дорогая, пожалуйста! Можешь взять мой зонтик и оставить его у себя... пока не пойдет дождь! Показалось Тернеру или в самом деле в этой реплике прозвучала интонация, к которой в свое время прибегали в немецких мюзик-холлах, когда хотели передать еврейский акцент? Толпа засмеялась, но Карфельд снова жестом утихомирил ее. В переулке дирижер по-прежнему стоял - застыв, подняв руку. Неужели он никогда не устанет, подумал Тернер, отдавать этот поганый салют? - Их уничтожат,- убежденно сказал де Лилл.- Толпа их уничтожит! Так вот, друзья мои, что произошло. Победители в чистоте помыслов своих и в великой своей премудрости научили нас понимать, что такое демократия. Ура демократии! Демократия - это как Христос: все оправданно, что совершается во имя демократии. - Прашко,- с расстановкой произнес Тернер,- Прашко написал это для него. - Он часто для него пишет,- сказал де Лилл. - Демократия расстреливает негров в Америке и подкупает их золотом в Африке! Демократия управляет колониальной империей, сражается во Вьетнаме и нападает на Кубу. Демократия позволяет переложить все на совесть немцев! Демократия внушает: что бы ты ни сделал, ты никогда, никогда не будешь таким плохим, как немцы! Он повысил голос, подавая сигнал - сигнал, которого ждал оркестр. Тернер снова посмотрел поверх голов толпы туда, в переулок, увидел, как белая-белая, точно салфетка, рука плавно опустилась в свете фонаря, как промелькнуло бледное лицо Зибкрона, поспешно покинувшего свой командный пост и отступившего в тень домов, и заметил, как головы начали поворачиваться одна за другой, когда и он сам услышал далекие звуки музыки - военный оркестр, и хор мужских голосов; он увидел, как Карфельд перегнулся через трибуну и обратился к кому-то стоявшему внизу, увидел, как он отступает в глубину возможно дальше, все еще продолжая говорить, и внезапно уловил в его голосе прорывавшиеся сквозь его возмущение, сквозь ярость, сквозь все заклинания, визгливые призывы, брань и подстрекательства - отчетливо уловил нотки страха. - Соци! - крикнул молодой сыщик далеко в толпе. Он стоял навытяжку, расправив обтянутые кожей плечи, и орал, сложив руки рупором.- Соци - там, в переулке! Социалисты решили на нас напасть! - Это диверсия,- не повышая голоса, констатировал Тернер.- Зибкрон инсценирует диверсию. "Чтобы выманить его, подумал он,- чтобы выманить Лео и заставить его рискнуть. И музыка для того, чтобы заглушить выстрел,- мысленно добавил он, услышав "Марсельезу",- все подстроено, чтобы он начал действовать". Сначала все продолжали стоять, не двигаясь. Первые такты музыки были едва слышны - невинные звуки, слабенькая мелодия, извлеченная ребенком из губной гармошки. Да и песня, зазвучавшая вослед, была вроде тех, что поют мужчины, собравшись в йоркширском трактире в субботу вечером, поют без воодушевления, не в лад, как люди, не привыкшие к музыке,- да, впрочем, толпу и не интересовала музыка, все ее внимание было приковано к Карфельду. Но Карфельд - тот слышал музыку, она с необыкновенной силой подстегнула его. - Я уже не молодой человек,- закричал он.- Скоро я буду совсем старик. Какой вопрос, молодые люди, зада дите вы себе, когда проснетесь утром? Что вы скажете, глядя на эту американскую шлюху - Бонн? Вот что вы скажете: сколько же можно жить так, без чести? Вы по смотрите на своих правителей и скажете это, вы посмотрите на социалистов и скажете: неужто мы должны покорно следовать за любой собакой, если она носит казенный мундир? "Он перефразирует Лира",- мелькнула у Тернера нелепая мысль, и в эту минуту все прожекторы вдруг погасли - словно опустили черный занавес. Мрак сразу накрыл площадь, и громче зазвучало пение "Марсельезы". Тернер почувствовал едкий запах смолы в ночном воздухе - по всей площади вспыхивало и гасло бессчетное множество искр; он услышал приглушенный оклик и приглушенный отзыв, услышал, как из уст в уста поспешно передавались слова команды. Пение и музыка внезапно слились в рев, подхваченный рупорами,- чудовищный, бессмысленный, одичалый рев, усиленный радио и искаженный до неузнаваемости, оглушающий, сводящий с ума. "Да,- повторил про себя Тернер с чисто саксонской ясностью мышления,- да, именно так я бы и поступил на месте Зибкрона. Я бы инсценировал эту диверсию, накалил толпу и устроил побольше шума, чтобы спровоцировать его, чтобы он выстрелил". Музыка гремела все громче. Он увидел, как полицейский на ступеньках повернулся к нему лицом, а молодой сыщик предупреждающе поднял руку. - Оставайтесь, пожалуйста, на месте, мистер Брэдфилд! Мистер Тернер, оставайтесь, пожалуйста, на месте! В толпе возбужденно перешептывались - она алчно предвкушала что-то. - Прошу вынуть руки из карманов! Вокруг них вспыхнули факелы - кто-то, видимо, подал сигнал. Они запылали безудержной надеждой, позолотив мрачные лица, исполнив их веры, вдохнув мечту в их прозаические черты, оживив тупой взгляд пророческим жаром апостолов. Маленький оркестр вступил на площадь, в нем было не больше двадцати душ, и армия, которая шла за ним, шагала вразброд, неуверенно; но музыка, усиленная рупорами Зибкрона, звучала теперь уже повсюду, олицетворяя террор социалистов. - Соци! - раздалось снова в толпе.- Соци идут на нас. Кафедра проповедника опустела - Карфельд исчез, но социалисты продолжали продвигаться вперед. - Бей их, бей наших врагов! Бей евреев! Бей красных! Разделаемся с мраком, шептали голоса, разделаемся со светом, разделаемся со шпионами-саботажниками: во всем виноваты социалисты. А музыка звучала все громче. - Ну вот,- ровным голосом сказал де Лилл,- они его и выманили. Молчаливые люди деловито окружили подножие карфельдовского помоста из нетесаного белого дерева. Сгибались кожаные спины, мелькали луноподобные лица, шептались о чем-то. - Бей соци! Бей! - Ярость толпы вздымалась, как на дрожжах. И трибуна, и Карфельд были позабыты.- Бей их! Бей здесь, сейчас, бей все, что тебе не по нраву, шептали голоса, бей евреев, негров, кротов-конспираторов, крушителей, ниспровергателей, родителей, любовников, они хорошие, они плохие, умные, глупые. - Бей евреев-социалистов! - Над головами взмыли плакаты; голоса шептали: Иди! Иди! "Мы должны убить его, Прашко,- в смятении сказал себе Алан Тернер,- или нам снова навесят бирки..." - Бить-кого? - спросил он де Лилла.- Что они делают? - Гонятся за своей неосуществленной мечтой. Мелодии больше не было, звучала одна нота - хриплый, грубый рев, призыв к бою, призыв к ярости, призыв к убийству; истребить некрасивое, безобразное, уничтожить больных, недоразвитых, искалеченных, жалких, неумелых. Внезапно в свете факелов взмыли в воздух черные флаги и затрепетали, как растревоженная моль: толпа качнулась и накренилась в сторону; один край ее прорвался, и факелы потекли в переулок, гоня перед собой оркестр, провозглашая музыкантов своими героями, обжигая их поцелуями, с игривой яростью пускаясь между ними в пляс, разбивая инструменты, громя витрины, окна домов... Красные знамена взмыли вверх и упали, как капли крови, и толпа растоптала их и, отяжелевшая, глухо урча, потекла дальше по переулку, ведомая факелами. Затрещало радио. Тернер услышал голос Зибкрона, холодный и удивительно ясный, услышал краткую команду - одно-единственное колючее слово: "Schafott" - и бросился бежать к помосту, рассекая людские волны; он почувствовал боль от удара в плечо, почувствовал, как руки уцелевших хватали его, но он сбрасывал их с себя, точно детские ручонки. Снова руки хватали его, и снова он отмахивался от них, как от веток. Перед ним возникло лицо - он ударил по нему и побежал дальше, преодолевая людские волны, стремясь добраться до помоста. И тут он увидел его. - Лео! - закричал он. Он лежал на мостовой, как художник, который рисует на асфальте, вокруг неподвижно стояли люди. Они стояли, но ни один не касался его. Они сбились плотным кольцом вокруг, но оставили ему место умереть. Тернер видел, как он приподнялся и снова упал, и опять крикнул: "Лео!" Он увидел, как темные глаза обратились к нему, и услышал ответный возглас - мольбу к нему, к Тернеру, к миру, к богу или к милосердию, к любому человеку, который мог бы спасти его от свершившегося. Он увидел, как людское кольцо сомкнулось, склонившись над ним, и распалось, отпрянув в сторону, увидел, как покатилась мягкая шляпа по мокрой брусчатке, и ринулся вперед, повторяя: "Лео!" Он выхватил у кого-то факел, и в нос ему ударил запах паленой материи. Он держал факел, отпихивая от себя чьи-то руки, и вдруг почувствовал, что никто больше не препятствует ему,- он стоял один на берегу, у края помоста, и смотрел вниз на свою собственную жизнь, на свое собственное лицо, на руки, пытавшиеся, словно любовницу, обнять брусчатку, и на листовки, кружившие, реявшие над маленьким телом, словно листья, гонимые ветром. Рядом с ним не было никакого оружия - ничто не указывало на то, как он умер,- только шея повернута под каким-то странным углом там, где что-то сдвинулось с места и перестало совпадать одно с другим. Он лежал, распластанный, придавленный к мостовой теплым боннским воздухом, точно кукла, разбитая на куски и аккуратно сложенная потом. Человек, который жил и чувствовал и теперь не чувствовал ничего,- наивный человек, потянувшийся поверх всех барьеров за наградой, которой ему никогда не суждено было добыть. Издалека долетал яростный крик толпы, все еще преследовавшей в переулках давно исчезнувших музыкантов, а за своей спиной Тернер услышал легкий звук шагов. - Обыщите его карманы,- сказал чей-то голос с истинно английским хладнокровием.