Эрик ван Лустбадер. Зеро


     (Zero, 1988)
     <i>Перевод с английского</i>
     <i>(ч. I - П.Поляков,  ч. II -  Т.Коробова,  ч.  III -  Т.Шишова,  ч. IV -
И.Алюков)</i>

     <i>В изменчивости вещи обретают свою суть.</i>
          <i>Гераклит</i>

     <i>Гокэ но кими</i>
     <i>тасогарегао но</i>
     <i>утива кана.</i>
     <i>Красота ее в объятьях сумерек.</i>
     <i>Открытое окно.</i>
     <i>Мягко трепещет веер.</i>
           <i>Бусон</i>

     <i>Благодарность</i>

     <i>Немало  людей  очень  помогли  мне  преодолеть  трудности,  то  и  дело
возникавшие при изучении материалов, необходимых для создания "Зеро".</i>
     <i>Благодарю вас всех.</i>
     <i>Марту, Брюса, Германа, Джона - за то, что открыли для меня Кахакулоа.</i>
     <i>Бада  Дэвисона и  его  "летучую  команду" из  международного  аэропорта
Батлер - за авиационное обеспечение.</i>
     <i>Фрэнка Туми, вице-президента "Бир, Стернз &amp; Ко" из  Лос-Анджелеса -
за  объяснение  макроэкономических теорий,  которые  занимают важное место в
романе.</i>
     <i>Генри - за помощь в подготовке книги.</i>
     <i>Стью - за управление полетами.</i>
     <i>Я пользовался фактурой и цитатами из  статьи Ричарда Ривза  (ЮПиЭс) под
названием "Самая грозная сила  Азии", напечатанной в "Гонолулу Эдвертайзер",
включив выдержки в газетную статью, которую читает Лилиан в четвертой книге.</i>
     <i>Особая  благодарность  Ронну Ронку за неоценимую помощь  при  получении
доступа к архивным материалам "Гонолулу Эдвертайзер", касающимся якудзы.</i>
     <i>И Кэйт - за  то,  что  помогала  вести  мозговой штурм и давала  ценные
советы.</i>


        КНИГА ПЕРВАЯ
        ИНКА
        Суть огня


     <i>НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНА</i>
     <i>Западный Мауи, Гавайи - Токио, Япония</i>

     Нет, еще одну такую ночь ему не выдержать.
     Человек по прозвищу Сивит  открыл  глаза.  Со стены на него  немигающим
взором  уставился серо-зеленый геккон. Ящерица  замерла, уцепившись за  обои
присосками   на   лапках,  потом   ее  головка  несколько   раз   дернулась,
поворачиваясь,  словно  крохотная тварь рассматривала человека  под  разными
углами зрения.
     Не дай  ему Бог провести еще одну такую ночь. Снаружи, за  занавешенной
стеклянной  дверью, перешептывались  кокосовые пальмы; их  овевал прохладный
ветер с  гор, высящихся  над Западным Мауи. Ветерок  нежно, будто  любовник,
поглаживал  длинные,  чувственно трепещущие пальмовые листья. Сюда и  только
сюда, на  сказочные, неповторимые Гавайи  приезжал  после  каждой "прополки"
выжатый  как  лимон  Сивит.  Но  на  этот  раз  привычного  расслабления  не
наступило.  Здесь  оказалось  даже  хуже,  чем  во  время самой  "прополки".
Страшнее смерти.
     Дрожащей рукой Сивит смахнул  пот  со  лба,  потряс  головой,  прогоняя
кошмар. В дурном  сне к нему подкрадывалось что-то  враждебное,  сковывающее
сердце и разум леденящим страхом...
     По крайней мере сегодня Сивит хотя бы ненадолго задремал.
     Да,  эта  ночь  была  не  первой  такой ночью. На  востоке  над горными
вершинами   вставало   солнце.   Сквозь   белую   занавеску   Сивит   увидел
бледно-золотистое  сияние, нимбом вспыхнувшее над кронами пальм,  и подумал,
что ночь он все-таки пережил.
     Нечто подобное  происходило с ним всякий раз, когда он возвращался сюда
после  "прополки". Но  сейчас  сходство  было только внешним. Стоило  Сивиту
вспомнить, какие  действия  он предпринял  на свой  страх и риск, поддавшись
эмоциям, как тотчас  же  волна  страха  прокатывалась по  груди и сдавливала
внутренности. Впереди либо новая жизнь, либо гибель, третьего не дано. Мысль
об этом обжигала мозг.
     Сивит  сел  на  огромной  кровати, вытянул  из  груды сбившихся  в  ком
простыней одну  и  накинул  ее на  плечи, потом  подтянул  колени к груди  и
застыл.
     Его взгляд упал на столик, где стояли ополовиненная бутылка ирландского
виски  и  стакан.  Сивит  поймал  себя на том, что непроизвольно  тянется  к
бутылке,  с усилием  отвернулся и  тут  же  наткнулся на  немигающий  взгляд
геккона.  Проклятый  уродец, какого черта он  так пристально смотрит?  Сивит
мысленно  выругался,  но  в  глубине   души  сознавал,  что  только  совесть
заставляет  его  видеть в  глазах  геккона  нечто большее, чем просто  тупое
любопытство. Вероятно, этой  твари даже  невдомек, что я такое есть, подумал
Сивит. Но самому Сивиту это было известно. Даже слишком хорошо известно.
     Сивит  весь взмок  и озяб. Со  стоном приподняв ноги,  он перекинул  их
через  край  королевского  ложа.  Кровать  казалась бесконечно огромной.  Ее
пустынная равнина так угнетала, что  Сивиту вдруг страстно  захотелось снова
вдохнуть  запах Митико,  то  до боли  знакомое своеобразно терпкое сочетание
аромата духов и мускуса, исходящего от ее кожи.
     Голова закружилась.  Сивит сжал ладонями  виски. О Господи, подумал он,
как  давно я потерял ее!  И спустя все эти годы рана еще кровоточила, словно
Митико только вчера лежала с ним рядом.
     Боль ледяными  тисками  сжимала сердце. И все же воспоминания  о давнем
прошлом лучше мыслей о содеянном всего три дня назад. Откуда ему было знать,
что  все  получится так  мерзко? Теперь пути назад  нет, да еще  неотвязные,
изнурительные кошмары...  Нет,  эти раздумья  до добра не  доведут. Он и так
помнит, кем был  прежде,  он  и так  чувствует себя  Сизифом, который  вечно
толкает плечом обломок скалы и вновь  и вновь тщетно пытается вкатить его на
вершину.  И пусть его ремесло зовется службой на благо страны - это не имеет
ровно никакого значения. Ни почестей, ни наград она ему не принесла, если не
считать  нескольких медалек с выгравированным  на них его именем, запертых в
опечатанном ящике. А руки-то в крови. И весь он - тоже в крови. Не оттого ли
и завел он привычку сжигать после выполнения задания всю свою одежду?
     Убийство человеческого существа, думал  Сивит,  наверняка ведет если не
прямиком в ад,  то  в  чистилище.  Предрассветная  темнота  последних  ночей
угнетала  его,  требовала  ответа,  словно обличающий  перст Божий.  Некогда
Господь вдохнул жизнь  в  сгусток праха, а  он своими  руками уничтожает ее,
снова превращает  в  прах.  Насколько  же должно быть  мерзостней  тем,  кто
обрекает на смерть миллионы?
     В последнее время Сивит много размышлял о  Боге.  Он чувствовал, как  с
каждой новой  "прополкой", с  каждой отнятой у мира жизнью путь пред грозные
очи Творца сокращается еще  на шаг. Он трепетал по ночам, ощущая Его грозное
светозарное присутствие. Сам того не сознавая, Сивит впитывал новую духовную
энергию, но эта энергия скорее устрашала, чем придавала сил.
     Мысленно перебирая события прошлого  - память и логика всегда числились
среди его достоинств, - он наконец  пришел к пониманию первопричины страхов:
ужас обуревал его  не  столько от раскаяния  в своих грехах,  сколько  из-за
отсутствия угрызений совести, которые, по идее, должны были  бы сопровождать
его на каждом шагу избранной стези. Но даже если бы он избрал ее не по своей
воле, то все равно пришел бы к тому же.
     Впервые за несколько  десятков лет  он по-настоящему одинок. Оттого-то,
конечно, и преследуют его постоянно мысли о  Боге. Годами копившиеся вопросы
без ответов навалились скопом в ту самую пору, когда Сивит ударился в бега и
вынужден был спасать свою шкуру.
     Недавно  его едва  не  достали. Все уже  рухнуло.  Почти  все. Но Сивит
ускользнул, скрылся сюда, на Мауи. Вот только  надолго ли, гадал он. Сколько
ему отпущено, прежде чем  его снова выследят? Преследователи действуют ловко
и быстро. Они всегда славились мощью  своей организации. Кому-кому, а Сивиту
это отлично известно. Он едва не засмеялся, но закусил губу. Слишком горькой
получалась ирония.
     И вот, думал он, кончилось его время и все свелось к той же дьявольской
игре со смертью. Правда, надежда умирает  последней,  но как она эфемерна! Я
поставил на карту все - больше, о,  гораздо больше, чем собственную жизнь. Я
верю, что интуиция  меня не подвела,  и верю, что  был прав. Но вдруг все же
это не так?
     Сивит редко снисходил до копошащихся вокруг  обывателей и  обычно  лишь
краешком  глаза  замечал их суетливую возню.  Их устремления  ограничивались
вторым автомобилем,  заботы - парочкой  отпрысков, а горизонт - расстоянием,
преодолеваемым за час пути на службу. Сивит  содрогался, когда ему случалось
представить себя на месте любого из них.
     В то же время иногда его удивляло и смущало, сколь мало  он  сожалеет о
своей  неудавшейся  судьбе.  Сивит  находил в  себе сходство с  послушником,
который, пройдя долгий путь постижения духовных истин, понял вдруг, что не в
состоянии дать монашеского обета.
     В  своих  скитаниях  Сивит не  раз оказывался во многих святых  местах.
(Однажды,  лет двадцать  тому назад,  его даже чуть  не убили  в одном таком
святилище и  он  был вынужден убрать противника.) Доводилось ему встречать и
благочестие, да  только оно редко сочеталось  с  чистотой души. Сивит знавал
иных  своих  коллег,  еженедельно  посещавших  церковь, и  у  него сложилось
впечатление,   что  как   раз  таким-то   убийство  и  доставляет  наивысшее
удовольствие.  У  Сивита же его  работа не вызывала того  животного, отчасти
томного  наслаждения, которое,  он  знал,  испытывали многие  другие.  Хотя,
разумеется -  время  от времени оправдывал он их, - на свете не так уж много
людей, которые, подобно мне, способны хорошо  выполнять такого рода задания,
не ожидая никакого удовлетворения.
     Все это относилось к теневой стороне тайного мира, в котором он обитал.
А вообще-то Сивит  врос  в  него,  и  этот мир  ему  нравился.  Словно чашка
горячего чая в доме англичанина,  у него всегда была наготове мысль  о своей
причастности  к  секретной  службе   -  мысль  согревала,   давала  ощущение
обособленности,  независимости,  наконец,  иллюзию  неограниченной  свободы.
Сивит виделся  себе коршуном, что, взмывая ввысь  в свирепых потоках  ветра,
упивается  противоборством  с   необузданной   стихией.   Такое   недоступно
воображению обыкновенных приземленных тварей. Благодаря своему образу  жизни
Сивит попадал в разряд исключительных, недосягаемых существ.
     Но  за все приходится платить. И  раз за  разом, выполнив  задание,  он
низвергался  с высот и начинал тонуть в трясине омерзения. Грудь безжалостно
сдавливало, будто в тисках, разум мутился, становилось нечем дышать. И Сивит
снова и снова проходил через чистилище. Потом возвращался.
     Но сейчас все изменилось, и одному Сивиту было понятно, почему.
     Геккон  продолжал  смотреть на него. Сивит схватил бутылку, налил виски
на  четыре  пальца, но  тут  же отставил  стакан в  сторону.  Соскользнув  с
кровати, преклонил колена  и обратился  к Богу,  в которого не  умел верить,
прося ниспослать ему просветление. Кому  он молился - Будде? Иегове? Иисусу?
- Сивит не смог бы ответить. В эти минуты тяжелейшего кризиса, когда, как он
полагал,  решалось будущее  мира, Сивит  испытывал  необходимость в беседе с
кем-то,  кто выше его. Митико назвала бы это высшее существо природой. Сивит
же мог только склонить голову и отдаться на волю потока мыслей.
     Он выплеснул спиртное в раковину. Неиспользованный лед  за ночь растаял
в ведерке, и Сивит зачерпнул прохладной воды. Потом, стараясь не встречаться
взглядом с ящерицей  на стене, побрел к занавешенной двери и вышел в лоджию.
Пристальный,   вселяющий   тревогу   взгляд  геккона   действовал   на   его
обострившиеся чувства почти как человеческий.
     Сивит   всегда  снимал  номер  на  одном  из  верхних  этажей  отеля  -
непременное  условие, дававшее  ему определенные преимущества. Во-первых,  с
высоты,  радуя глаз и  поднимая настроение,  открывался великолепный  вид, а
во-вторых, с профессиональной точки зрения  это было необходимо  для быстрой
оценки обстановки на случай возможных  неожиданностей. Жизнь научила  Сивита
быть крайне осторожным и предусмотрительным.
     Внизу  сквозь  шуршащие и потрескивающие пальмовые кроны  и тропическое
изобилие  орхидей маняще  поблескивали лазурные  воды Молокайского  пролива.
Утренний бриз утих, и Сивит  определил  опытным взглядом, что день предстоит
безветренный - превосходный денек для рыбалки.
     Будь  он в  другом  состоянии,  он  уже  сейчас следил бы за  блестящей
леской, уходящей в воду, чувствовал бы ее натяжение и подрагивание,  а потом
-  резкий,  мощный  рывок,  означающий,  что  глубоководная  онага  схватила
наживку.  Сивиту  почудился  вкус  соли  на  губах,  а  мышцы  непроизвольно
напряглись  и  дыхание   участилось,  словно  он  наяву  вываживал  тяжелую,
упирающуюся  рыбину. А потом он бы сам ее выпотрошил и приготовил, и вкуснее
этого блюда ничего не придумать.
     Сивит  вздохнул, освобождаясь от грез. Да, рыбалка сейчас была бы очень
кстати  - отвлечься,  очиститься  душой  от  шлаков  и  накипи,  оставленных
последним заданием.
     "Прополка".   На   профессиональном   жаргоне,  странном,  как  наречие
африканских бушменов, этим словом обозначалось санкционированное убийство.
     Внизу,  под галереей, появились  молодые парень  и девушка в спортивных
трусах.  Высоко поднимая  ноги, они бежали по густой траве. Каркая,  с ветки
снялся вспугнутый  минас.  Сивит  проследил  глазами полет птицы и  внезапно
заметил возле кокосовой  пальмы еще одну человеческую фигуру. Человек стоял,
прячась в тени ствола, но и на седьмом этаже Сивита вдруг пронзило могильным
холодом - столь мощная угроза исходила от фигуры этого человека.
     Сивит  мгновенно  потерял интерес к  улепетывающему  минасу,  к бегунам
трусцой, забыл  про теплый ветерок и  про великолепный, издавна полюбившийся
ему вид  на остров  Молокаи.  С этого мгновения для  него существовал только
человек  внизу. Профессионал не  только  в убийстве,  но  и в  слежке, Сивит
обладал способностью мгновенно опознавать  людей на расстоянии по мельчайшим
характерным  деталям их осанки, походки,  мимики, поведения и Бог знает чего
еще.  Для пущей  уверенности он переместился в  дальний конец лоджии. Листья
пальмы  раскачивались,  продолжая скрывать стоящего  внизу,  но  угол зрения
изменился, и Сивит наконец сумел мельком взглянуть на лицо.
     Стакан выскользнул из  его руки и со звоном разбился  о  цементный пол.
Сивит вдруг  осознал, что цепляется за ограждение, в глазах  поплыли  темные
круги, он судорожно хватал ртом воздух и  старался не упасть на колени. Нет,
этого не может быть! Неужели так скоро? Я еще не успел восстановиться, думал
он. Изнурительнейшая гонка - и вот так, сразу, безо всякой  передышки... Это
просто невозможно!
     Но ему ли было не знать: все возможно. Значит, его уже отыскали.
     Сивит оторвался  от перил, бросился в комнату и больно ссадил колено об
угол кровати. Пошатываясь, добрался до ванной,  где согнулся  в  мучительных
конвульсиях,  содрогаясь от рвоты. Он не  успел эмоционально подготовиться к
тому, что  предстояло. Боже  милостивый,  подумал  он, защити! Защити меня и
тех, кого я люблю, если мне самому это не удастся.
     В  воображении, подстегиваемом паникой,  ему уже виделась надвигающаяся
смертная мука... Стоп! - одернул себя Сивит, -  может быть, не все потеряно;
и,  наконец взяв себя в руки,  он умылся, прополоскал рот,  плеснул холодной
водой на затылок. Потом торопливо натянул свой тропический костюм и рассовал
по  карманам бумажник, ключи от  машины, паспорт  и небольшой футляр из кожи
угря. Перечитав написанную на исходе ночи открытку, он шагнул за дверь.
     Сивит не  воспользовался  лифтом  и, прыгая  через несколько  ступеней,
сбежал  по  лестнице  в вестибюль,  где,  лавируя меж бледнолицых туристов в
кричаще-ярких  гавайских  рубашках-алоха,  добрался   до  стойки  и  передал
открытку  портье,  который заверил  его, что она  будет отправлена  утренней
почтой. В подземном гараже Сивит  дал глазам  привыкнуть  к полумраку, бегло
осмотрелся  и,  удовлетворенный, направился к  взятому  напрокат "мустангу".
Опустившись на  колени, он с  придирчивостью покупателя обследовал днище под
салоном,  проверил по  всей  длине  выхлопную трубу,  заглянул  в  ее сопло.
Покончив с осмотром, Сивит  начал делать прану - полумистические дыхательные
упражнения,   способствовавшие  сохранению   ясности  мысли   в  критической
обстановке.
     Не поднимаясь с колен, он нагнулся к замку багажника и исследовал его в
поисках микроскопических царапин, которые выдали бы  попытку воспользоваться
отмычкой, но ничего не нашел. Тогда Сивит встал и открыл багажник.
     В  этот  момент  в  гараже  появилась супружеская  пара  с  ребенком, и
пришлось ждать, пока они усядутся в машину и уедут. Сивит проворно перетащил
содержимое багажника на  переднее сиденье, сел сам и поднял откидной верх. В
следующее  мгновение   двигатель   "мустанга"  пробудился,  и  Сивит,  отжав
сцепление, вырулил из гаража.
     Он недолюбливал новое  шоссе, недавно построенное выше по  склону горы,
поэтому предпочел Напили-роуд. Сивит  сделал этот выбор  чисто инстинктивно,
так  же, как и вообще управлял  машиной. Он видел перед собой только лицо  -
лицо в  тени.  Черты его пылали в  мозгу, жгли, словно уголья, поднесенные к
глазам, и жар этот был столь противоестественно реален, что Сивита затрясло,
как  в лихорадке.  Мгновенная слабость поколебала его решимость, сама смерть
щелкнула  перед  ним  своими  полированными  костяшками.  Побелевшие  пальцы
Сивита, стискивавшие руль, больно свело судорогой.
     Напили-роуд Сивит  проскочил  на бешеной скорости, будто  за ним гнался
призрак.  За  методистской  церковью свернул  на  Хоноапиланское  трехрядное
шоссе, где мог ехать еще быстрее.
     Едва начав ускорение, он  заметил  в зеркальце черное  пятно возникшего
сзади и  чуть сбоку "феррари  марселло". Автомобиль появился с Капалуанского
шоссе и теперь  встраивался в основной поток транспорта в какой-нибудь сотне
ярдов за "мустангом". На миг отчетливо  показалось  лицо водителя. У  Сивита
екнуло сердце.
     Пот начал застилать глаза. Сивит вывернул руль вправо, одновременно изо
всех  сил  надавив  на газ.  Мотор взвыл, и  "мустанг"  рванулся  по широкой
обочине,  заскрипев  и  взвизгнув  шинами.  Сзади  до  самых  крон  деревьев
поднялось плотное облако рыжей пыли.
     Испуганные водители, возмущенные  опасным маневром, яростно засигналили
гудками. В зеркало заднего обзора Сивит увидел виляющий из стороны в сторону
"марселло". Он  не  отставал.  Сивит обрушил проклятия на  свою американскую
рухлядь. По мощности и маневренности "мустанг" не шел ни в какое сравнение с
"феррари". Все-таки "мустанг" взял поворот на восьмидесяти пяти милях в час,
едва не вылетев на груду щебня. Справа заблестели воды залива  Напили, слева
вздымались еще окутанные утренней  дымкой  горы,  переходящие в  плато. Одна
гора  выглядела  открытой, приветливой, вторая  - таинственно-колдовской. Но
обе, подумал Сивит, -  громадные, величественные и исполнены  куда  большего
достоинства, чем суетливые человеческие особи, выучившиеся управлять  тонной
сварного металла и мнящие себя властелинами природы.
     Миновав   безобразные   многоэтажки  Каханы,  он   наддал  ходу.  Когда
удавалось,  использовал  для обгона  широкую обочину.  Местами  ее  покрывал
асфальт, местами -  краснозем, и тогда  "мустанг" подпрыгивал на колдобинах,
опасно кренился и норовил вырваться из-под власти водителя.
     Еще  один  взгляд  в  зеркало  подтвердил  опасения  Сивита:  "феррари"
постепенно нагонял его. Их разделяло уже каких-нибудь полсотни ярдов. Беглец
и преследователь быстро приближались к Каанапали  - самому крупному  курорту
на Мауи. Вдоль побережья вытянулась вереница из пяти отелей и многочисленных
кондоминиумов,  дороги  вечно  кишели  автомобилями  и  пешеходами.   Курорт
прорезАли  лабиринты  прогулочных  аллей,   он  был  напичкан   ресторанами,
магазинами и  павильонами. Туда-то и направлялся Сивит, надеясь затеряться в
этом муравейнике и оторваться от преследователя.
     Внезапно откуда-то справа  выполз еще один автомобиль. Сивит надавил на
клаксон и ударил по тормозам. Выругавшись, снова нажал на газ и услышал визг
тормозов  сбоку. Мелькнуло побелевшее женское лицо,  и "мустанг",  продолжая
реветь сиреной, промчался мимо.
     Задержка  не  прошла  без   последствий:  рычащий  "марселло"  сократил
дистанцию до двадцати ярдов.
     Сивит  сосредоточил все внимание на машинах, поток которых на подступах
к  Каанапали делался все гуще.  Впереди  показался  щит,  предупреждающий  о
дорожных работах, и транспортный поток ушел вправо.  Становилось все теснее.
Сивит  ехал  значительно  быстрее остальных. Чтобы избежать  столкновения  с
ползущим,  как улитка, "ниссаном", ему пришлось  снова выскочить на обочину.
Он был  вынужден  сбавить ход и, взглянув в зеркало,  увидел, что "марселло"
уже  наступает на пятки. Сивит  понял, что если сейчас не найдет  просвета в
сплошном потоке, то ему  конец. Дорога сверкала, словно  смазанная маслом. В
глазах рябило,  вспыхивали цветные пятна, синее сменялось зеленым, красное -
оранжевым  и снова синим. Свет  и тени дрожали  и сливались, словно солнце с
немыслимой скоростью  скрывалось за облаками и появлялось вновь. Вдруг Сивит
чисто интуитивно отчаянно вдавил педаль  тормоза, въехав чуть ли не на крышу
переднего  автомобиля.  В  следующий  миг  он  заметил малюсенький  просвет:
вереница  машин,  переползавших  через  площадку,  где работали  ремонтники,
замерла,  пропуская другую вереницу,  вливавшуюся в  поток  справа.  Безумие
какое-то, подумал Сивит, резко нажимая на педаль акселератора.
     Он начал дышать медленно и глубоко, пытаясь унять колотящееся сердце, и
одновременно,  не  обращая внимания  на  негодующие гудки, ругань и  скрежет
тормозов, направил машину в просвет.
     "Мустанг"  снова  летел  со  скоростью  восемьдесят  миль  в   час,  но
"марселло"  по-прежнему  маячил сзади,  и Сивит,  продолжая лавировать,  все
больше  проникался сознанием тщетности своих усилий.  Он вымотался, исчерпал
запас отвлекающих трюков и понял, что ему не оторваться. Эта мысль диктовала
новую  тактику.  Сивит  решил  отказаться  от  намерения  нырнуть  в   дебри
Каанапали.  Ему  не скрыться  от "феррари",  и, следовательно,  он не успеет
раствориться в сутолоке курорта.
     Приближался  въезд  на  главную  подъездную  магистраль  города.  Шоссе
впереди  раздваивалось; между встречными  потоками начиналась разделительная
полоса,  засаженная  пальмами  и  гигантскими  папоротниками.  Сивит  быстро
прикинул  свои шансы,  увеличил  скорость  и снова погнал машину,  подрезая,
тесня  и  обгоняя всех,  кто попадался  на пути.  Вслед ему  трубили  гудки,
слышались брань и угрозы. Деревья разделительной  полосы приближались. Сивит
сбросил газ и включил  сигнал правого  поворота, словно намереваясь и дальше
ехать в Каанапали. "Марселло" повторил его действия.
     В последний миг Сивит внезапно наддал ходу и резко вывернул руль влево.
Зацепив заднее крыло подвернувшегося "шевроле", "мустанг" врезался  колесами
в бордюрную  стрелку, Сивита подбросило, и несколько долгих мгновений машина
мчалась по  встречной  полосе, опасно балансируя  на  двух  колесах. Наконец
правые колеса опустились на дорогу, и Сивит крутанул руль, направляя  бешено
подпрыгивающую машину наперерез  движению,  на левую обочину.  По  встречной
полосе машин шло меньше, и "мустанг", раскачиваясь на рессорах, благополучно
пересек ее и помчался по обочине навстречу потоку.
     Теперь "марселло"  отстал.  Он все еще не выбрался из своего ряда, и  к
тому же ему мешал частокол деревьев на разделительной полосе.
     Оглянувшись   через   правое   плечо,   Сивит   усмехнулся.   Адреналин
выбрасывался  в кровь, а в той  стороне,  куда удалялся бессильный  что-либо
предпринять водитель "марселло",  сиял  на солнце океан. Сивит ощутил мощный
прилив сил, словно даруемых этим океаном, грудь переполняла радость победы.
     Снова взглянув на дорогу впереди, он  вскрикнул: там, где секунду назад
путь   был   свободен,  теперь  навстречу  машине  бежали  две   девчонки  в
розово-голубых  спортивных  костюмах с  эмблемами  ФИФА. Их светлые  волосы,
перетянутые на  затылке, хвостиками болтались за плечами  в такт бегу. Юные,
загорелые,  полные  жизни девушки-подростки  с раскрасневшимися,  смеющимися
лицами.
     Господи,  пронеслось в мозгу Сивита, они  меня не видят! Машина неслась
на  дьявольской   скорости   прямо  на  них.   Слева   тянулась   каменистая
пятнадцатифутовая  гряда,  поросшая   дикими  бугенвиллеями.   Ярко-розовые,
оранжевые,  пурпурные веточки нависали  над дорогой.  А справа  -  встречный
поток.
     Он   слишком  близко,  скорость   слишком  высока,  и  бегуньям  грозит
неминуемая гибель, если только...
     Сивит  крутанул  руль,  свернув  в единственно  возможном направлении -
направо, и  если  бы ему посчастливилось попасть в  просвет между  машинами,
достичь спасительного газона разделительной полосы...
     Раздался  оглушительный грохот сминаемого, рвущегося металла. "Мустанг"
задел бампером заднее колесо промчавшегося  грузовика, раскрошил себе фару и
сорвал  крыло. Такого удара он  уже не  выдержал  и, как жеребец, взвился на
дыбы. Когда машина  упала на  колеса, ремень безопасности  Сивита  "с мясом"
вырвало из гнезда.
     Сивит  еще успел  бросить  взгляд на девчонок.  Они в ужасе прижимались
спинами к камням гряды, зажимая кулачками рты в беззвучном крике.  Они  были
спасены. Спасены!
     Потом  его  с неимоверной силой  швырнуло вперед.  Перед  глазами вдруг
снова  вспыхнуло  лицо преследователя,  и  Сивит  в первый раз  за все  утро
мысленно произнес его имя:
     "Зеро".
     Секундой  позже  "мустанг" застонал,  словно живое  существо,  загудело
пламя,  струя бензина хлынула сквозь разбитые окна в салон, и Сивит не видел
больше ничего, кроме огня.


     Хироси  Таки  лежал  обнаженный  по пояс. Окна,  выходящие в сад,  были
открыты, в комнату проникала ночная прохлада. Легкий  ветерок ласкал грудь и
плечи Хироси.
     Он был очень стар, подумал Хироси, но власть его не знала границ. И вот
теперь он умер.
     Тремя  днями раньше  Хироси присутствовал при последних  минутах  жизни
своего отца.  В  глазах умирающего еще светился разум,  обладавший  знанием.
Знанием, хранимым  многие десятилетия.  Этого  знания Хироси  жаждал  больше
всего  на  свете.  В  Японии  нашлось  бы  немало высокопоставленных  людей,
наделенных  и   властью,   и  влиянием,  и  богатством,   которые  наверняка
пожертвовали бы своим исключительным положением ради этого знания.
     Однако преемником сокровища должен был стать  он,  Хироси Таки, старший
сын  умершего  Ватаро Таки.  И свое бесценное  наследство Хироси намеревался
употребить на основание самой могущественной теневой империи в мире.
     Во всяком случае, он об этом мечтал. Но неожиданный удар, случившийся с
отцом,  парализовал  всю  левую  сторону  тела  старика,  затронул  и  мозг.
Разумеется,  знание никуда  не делось,  и Хироси ощущал  его, глядя  в глаза
Ватаро   Таки,  видел,  как  в  бездне  страдания  шевелит  плавниками  тень
смертоносной рыбины.
     Хироси  до  боли сжимал кулаки, не умея  облегчить участь отца, и  лишь
думал тогда,  как несправедливо  обошлась  с  Ватаро судьба,  послав  ему  в
одночасье столь внезапное крушение и страшные  муки. Она  и  с  самим Хироси
сыграла  злую  шутку,  отказав  в   том,  что  принадлежало   ему  по  праву
первородства. Это тоже было несправедливо. Но ничего не  поделаешь - такова,
видно, карма отца и сына.
     Смерть Ватаро  Таки, последовавшая  три дня назад, отняла у Хироси все.
Она прекратила страшные страдания, но  и  уничтожила все ценности,  хранимые
разумом старика.
     Меня надули - так думал теперь Хироси, лежа в темноте и безмолвии ночи.
     Он    бессознательно    стиснул   кулаки,   случайно    задев    локтем
темно-пепельное,  как дым,  тело  лежащей  подле  него  обнаженной  девушки.
Потревоженная   девушка   заворочалась,   но   Хироси   пробормотал   что-то
успокаивающее, и она снова затихла.
     Я - новый оябун Таки-гуми и должен принять мантию крестного отца кланов
якудзы,  за обладание и  удержание которой мой отец боролся тридцать лет. Но
он бросил меня  нагим и беззащитным. Вокруг одни враги. Он ушел, и они сразу
налетели,  как  стервятники,  и  кружат  в ожидании моей погибели.  Я должен
защитить  семью, клан, сохранить его  верховенство - но как? Я не знаю даже,
кому из людей отца можно доверять.
     Хироси  Таки  лежал  на  футоне  и  разглядывал  тени, колыхавшиеся  на
потолке.
     В  это  время  в  саду  появилась  другая  тень.  Она  передвигалась по
деревьям,  цепляясь  за ветви, хватаясь за стволы,  и  ни разу не ступила на
землю. С последнего дерева тень  метнулась на  крышу дома. На фоне звездного
неба мелькнула фигура в черном одеянии с капюшоном. Не видно было ни полоски
открытой кожи на уровне глаз, ни тыльных сторон ладоней, замазанных угольным
карандашом.  Ноги человека были обуты в легкие мягкие  ботинки на  резиновой
подошве.
     Поскольку  в доме обитало множество  людей,  передвигаться  приходилось
крайне осторожно. Человек учитывал, что повсюду дежурят кобуны  клана Таки -
хорошо обученные рядовые якудзы.
     Нечеткая фигура змеей  скользнула по стене  и скрылась в доме.  Миновав
гостиные,  потом комнаты,  в  которые  пускали  далеко  не всех посторонних,
ночной пришелец проник во внутренние покои членов семьи. Он чувствовал  себя
раскованно,  уверенно  ориентировался в  обстановке и,  казалось,  улавливал
разные оттенки тишины в помещениях,  позволявшие ему определять их очертания
и планировку. По пути  человеку  встретилось несколько кобунов, и тогда  он,
вжимаясь в темные  углы, растворялся в тени и,  незамеченный, ждал, пока они
пройдут мимо.
     Хироси  Таки  повернулся  к  спящей девушке, прислушался  к ее  ровному
дыханию.  Он  посмотрел,  как в  такт  дыханию слегка  вздымаются  и опадают
упругие груди. Хироси не называл ее мысленно по имени - он его не помнил. Он
помнил только наслаждение, которое получал от обладания ею. Женщины казались
ему единственным непреходящим удовольствием в этом ненадежном мире.
     Хироси  глубоко вздохнул и прижался губами  к полуоткрытому рту спящей.
Тепло и расслабленность ее тела передались ему и, разлившись по жилам, сняли
владевшее им напряжение.  Хироси стал думать,  что должен же  в конце концов
отыскаться какой-нибудь выход из  проклятого  тупика,  в котором он, Хироси,
оказался. Выход есть всегда -  кажется,  этому учил своих  сыновей их  отец,
исподволь, в течение долгих  лет  внушая им  умение не  пасовать  в  трудных
обстоятельствах.   Да,  конечно.  При  необходимости   даже  врага   удается
использовать  к  собственной выгоде -  перевербовать либо обратить в  друга.
Старик  рассказывал как-то  о человеке,  который пришел  в дом с  намерением
убить его, а в итоге остался и спас отцу жизнь. Хироси и сам  встречал потом
того человека. Почему бы чуду не повториться? Почему не обратиться хотя бы к
спасителю  отца? Может быть, завербовать  его.  И отчего бы  тому  не помочь
старшему сыну Ватаро Таки, которого он спас?
     Решено, подумал Хироси,  так  и поступим...  Страшный грохот,  подобный
близкому удару грома, подбросил его с футона.
     - Что?..
     Взрыв вдребезги  разнес кусок потолочной  балки, осыпав  комнату дождем
щепок,  штукатурки  и  битой  черепицы.  Сквозь  образовавшееся отверстие  в
потолке и  крыше тускло блеснули  в  клубах  пыли  лунные лучи. И еще что-то
сверкнуло вверху и вонзилось в грудь лежащей рядом с Хироси девушки.
     Тело  несчастной  изогнулось дугой, она зашлась кашлем и  хрипом, кровь
хлынула горлом, заливая подбородок и  шею. Глаза девушки широко  раскрылись,
она с жалобным стоном потянулась к Хироси.
     В ту же  секунду  вниз  спрыгнула  освещенная  лунным мерцанием,  будто
бесплотная фигура.
     Сидя,  Хироси  попытался  разглядеть незнакомца, но глаза  слезились от
пыли и дыма.
     - Кто здесь? - выдохнул он.
     В ответ раздался короткий хриплый смешок  и упало черное, как обсидиан,
страшное слово:
     - Зеро.
     Желудок  Хироси  свело в  спазме, в  голове пронесся смерч ужаса. Зеро!
Наемный убийца, который столько лет держит в страхе якудзу. Почему он здесь?
Кто он такой? Кем подослан?
     По  слухам, этот человек  был как-то связан с якудзой, однако никому до
сих пор не удалось ни установить его личность, ни даже напасть на след.
     Хироси   услышал   последние   булькающие   хрипы   умирающей  девушки,
наполнившие  комнату смертью. Это  заставило  его  вспомнить  о  собственной
хрупкой  жизни. Он сунул правую руку под футон и, рывком отбросив покрывало,
выхватил  дзитте  -  кинжал  традиционной  формы,  которым раньше,  в  конце
японской феодальной эпохи, были вооружены  стражи порядка.  Между лезвием  и
рукояткой имелось дополнительное приспособление в виде  двух сильно загнутых
вперед отростков на гарде для захвата и удержания клинка противника.
     Хироси Таки мастерски владел холодным оружием.
     Катана - большой самурайский меч Зеро  - устремился в грудь Хироси,  но
тот, отражая удар, взмахнул рукой, поймал его между лезвием и выступом гарда
своего дзитте и повернул рукоятку. Клинок оказался зажатым, словно в тисках,
и Хироси  рванул его  на себя и в  сторону. Зеро  не сумел  удержать рукоять
меча, и тот вонзился в футон сбоку от сидящего Хироси.
     Хироси  мгновенно  освободил дзитте и  сделал выпад, направив кинжал  в
горло  врага.  Но  убийца резко  ударил  Хироси ребром  ладони по  запястью,
одновременно выдергивая другой  рукой  катану.  Меч  просвистел перед  самым
лицом отпрянувшего Хироси.
     Готовый  к  такому повороту событий, Хироси  снова  попытался применить
кинжал,  чтобы  на этот раз  сломать клинок  захваченного меча. Но противник
вовремя разгадал  его намерение и отвел руку. Дзитте только лязгнул по мечу,
но  не захватил  его в тиски. Хироси сделал  отчаянный выпад, снова целясь в
горло, уже уверенный, что не промахнется, и это был его последний выпад.
     Встречным  ударом, слишком  стремительным  даже для  глаз Хироси,  Зеро
выбил оружие  у него из рук, и кинжал, пролетев через всю комнату, со звоном
упал на пол.
     Воспаленным  взглядом   следил  Хироси  за  сверкающим   клинком  Зеро,
пересекающим столб лунного света. Полыхнуло холодное пламя. Хироси закричал.
     На  его  теле  появилась  единственная,   но   глубокая  ранка,  словно
молниеносный надрез, сделанный искусным хирургом.  Кровь брызнула  из  ранки
фонтаном,  а Хироси  все  кричал,  глядя  на скрытое повязкой лицо.  Он  еще
боролся,  пытаясь  достать  его  рукой,   но  Зеро  с  нечеловеческой  силой
пригвоздил предплечье Хироси к полу.
     Хироси,  охваченный безумием  обреченного, напрягся и,  закусив губу от
дикой боли, встал. Сквозь хлынувшие из глаз слезы  увидел свое неестественно
вывернутое плечо и выпирающую из сустава кость.
     - Кто?  Кто ты? - выдохнул он, потом взмахнул здоровой рукой, рассек ее
об  обоюдоострое лезвие  меча и,  не замечая боли,  вцепился  в черный плащ,
силясь проникнуть взглядом сквозь мрак ночи.
     - Кто ты?
     За  миг до смерти ему  было необходимо во  что бы  то ни стало сбросить
покров с этой тайны. Ему показалось, что он узнал...
     И снова раздался короткий, леденящий душу смех.
     - Зеро.


     Когда  разбуженные люди  Хироси, схватив  оружие,  прибежали из  других
частей  дома в спальню хозяина, они нашли там только два бездыханных тела. В
крыше зияла  дыра,  луна заливала  комнату  мертвенным светом и отражалась в
остекленевших  глазах мертвецов. Зрелище было столь  жутким и произошло  все
так  быстро,  что слугам в суеверном ужасе сначала  показалось, будто на дом
обрушилась карающая десница самого Будды.


     <i>НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНА</i>
     <i>Париж - Токио - Вашингтон - Мауи</i>

     Майкл  Досс начал  Сюдзи  Сюрикэн  на  рассвете.  Буквально  эти  слова
означают "высечь на камне девять иероглифов", но могут быть переведены и как
"девять  сабельных ударов".  На  самом  деле  это дыхательные  упражнения  с
повторением на выдохе девяти магических слов-идеограмм. Столетиями некоторые
буддийские секты  передавали  своим  ученикам  эзотерические, доступные лишь
посвященным,  традиции и  навыки,  включавшие в  себя  искусство  фехтования
кэндзитсу и многое другое.
     Как обычно,  Майкл  начал  с  того, что  вообразил, будто  слышит звуки
японской бамбуковой  флейты, под которую  когда-то проходило большинство его
тренировок. Пронзительно  чистые, нежные ноты, звучащие  только в его мозгу,
позволяли  ему забыть, где, в  каком городе  и в какой  стране он находится,
забыть любой язык,  любые  обычаи и условности  и помогали достичь состояния
сосредоточенности  и  слияния  с  некоей  глубинной  сущностью  бытия.   Без
сосредоточенности  и  слияния  Сюдзи  Сюрикэн невозможно.  Просто произнести
девять  магических  слов-заклинаний  недостаточно,  их необходимо  наполнить
жизнью и, совершив  это, обращаться с ними  сугубо  осторожно и  с неусыпным
вниманием.
     В  сущности, эти  действия  -  своего рода древнее и  могучее искусство
особого рода волшебства.
     Сидя  со  скрещенными ногами  под колышущимися  ветвями  платана, Майкл
вытянул правую руку вперед ладонью к земле.
     - Уу, - сказал он. Бытие.
     Он повернул руку ладонью кверху.
     - My. - Небытие.
     Его рука опустилась  и  спокойно легла  на колено.  Париж  пробуждался,
верхушки облаков над пестрыми крышами окрасились в розовый цвет зари.
     - Суйгецу. - Лунный свет на воде.
     Прямо за  спиной Майкла  в  небо вздымались  математически  совершенные
параболы  черных опор Эйфелевой башни, как будто впитавшей  в себя весь мрак
уходящей   ночи.  Пастельный  фон  остального  города  нереально,  чудовищно
приближал ее на расстояние вытянутой руки,  и ажурная, издали  такая  легкая
конструкция казалась неуклюжей и тяжеловесной.
     - Дзе. - Внутренняя искренность.
     - Син. - Сердце - хозяин разума. Первые  лучи  солнца внезапно брызнули
на верхушку башни, и показалось, будто в нее ударила молния.
     - Сэн. - Мысль предшествует действию.
     - Синмиокэн. - Там, где находится острие меча. Снизу донеслось шарканье
метлы, поднимающей пыль с  тротуара, потом послышались короткая возбужденная
перепалка  мадам  Шарве  со  своей  дочерью  и  визгливый  лай  собачонки  с
покалеченной лапой. Началась повседневная шумливая суета соседей.
     - Кара. - Полая  оболочка.  Ее заполняет  то,  что выберет  сам  Майкл:
Добрая сила.
     - Дзэро. - Ноль, пустота, зеро. Место, где Путь бессилен.
     Майкл встал. Он бодрствовал  уже два часа, начав с фехтования, которому
обучался в  школе  Синкагэ.  Кагэ - "отклик"  -  это основа всего, чему  его
учили, принцип, согласно которому следует  не действовать, но реагировать на
внешние воздействия, защищаться, а не нападать.
     Через застекленную  высокую дверь Майкл  прошел с  балкона в прохладный
полумрак  квартиры, расположенной на  верхнем этаже серого каменного дома на
Елисейских Полях. Он сознательно выбрал это место из-за его близости к башне
и  своеобразного освещения, создаваемого  раскинувшимся у ее подножия  садом
Марсова  Поля.  Подходящее освещение  было крайне  важным,  даже непременным
требованием, предъявляемым Майклом к своему жилью.
     Он  сбросил  традиционный  японский  фехтовальный  костюм  ги,  который
состоял  из  хлопчатобумажных  шаровар, распашной рубахи  и  черной  куртки,
перетянутой  на  поясе  черным  же  поясом.  Цвет  пояса  указывал   степень
фехтовального мастерства его обладателя.
     Майкл принял  душ, натянул линялые джинсы, заляпанные краской, и  белую
сорочку без воротника  с закатанными рукавами, влез в мексиканские гуарачи и
бесшумно  прошел  в  кухню,  где  налил  себе  чашку  зеленого  чая.  Открыв
холодильник,  зачерпнул пригоршню холодного клейкого  риса и, жуя на ходу, с
чашкой в руке направился в длинную захламленную гостиную.
     Хотя Майкл  Досс был владельцем одной  из лучших полиграфических фирм в
мире, в контору он наведывался в лучшем случае  раза два в неделю.  Да  и то
лишь  затем,  чтобы  приглядеть  в  лаборатории  за  соблюдением  технологии
производства  патентованных  фирменных  красителей собственного изобретения.
Благодаря  этим  красителям фирма снискала  себе  превосходнейшую репутацию.
Несмотря  на сложность видоизмененного  Майклом полиграфического процесса  и
связанную  с  этим   ограниченность  тиражей,  музеи,  галереи   и  наиболее
престижные  современные  художники  не гнушались стать в  очередь на издание
репродукций своих собраний и работ - настолько яркими и близкими к оригиналу
получались передаваемые цвета.
     В дальнем конце огромной гостиной Майкл распахнул настежь двустворчатую
дверь,  и солнечный свет  резко  высветил его глубоко  посаженные  оливковые
глаза и  черные волнистые  волосы,  имевшие тенденцию быстро растрепываться,
когда их  надолго  оставляли  без внимания, как  сейчас.  Черты его  лица  -
выпирающие скулы,  чуть тяжеловатая линия подбородка,  узкий  лоб - казались
почти   библейскими.  На   людей  Майкл   производил  впечатление  сурового,
неулыбчивого  и не  прощающего обид  человека, но те, кто  поддавались этому
впечатлению, заблуждались. Майкл был добродушен и ценил шутку.
     Он  потянул за шнур,  и в  комнату через потолочное  окно хлынул  поток
света.  Собственно, это  помещение неправильно  было называть комнатой  -  в
центре огромного пространства с голыми стенами, где не  было никакой мебели,
стоял лишь большой  деревянный  мольберт, испещренный  цветными  пятнами, да
рядом, на  стуле, -  початая  коробка красок, накрытая палитрой,  и стакан с
кистями. На спинке стула висела ветошь.
     Майкл пересек мастерскую и встал перед мольбертом  с  натянутым на него
холстом.  Продолжая  прихлебывать  зеленый чай,  он  принялся  скользить  по
картине придирчивым взглядом. На холсте были изображены две мужские фигуры -
юноши и старика. Яркое небо Прованса подчеркивало контраст между ними.
     Майкл принялся анализировать композицию.  Он  считал  важным не  только
изображенное на картине, но и то, чего на ней  нет явно, но подразумевается.
Он вглядывался в краски, придирчиво отыскивая признаки дисгармонии в цветных
полутенях  и  оттенках  зелени. "Яппари  аой  куни да! - так  говорят японцы
летом. - Этот зеленый мир!"
     Вскоре Майкл пришел к выводу, что вот здесь чересчур много зелени леса,
а  там - недостаточно зелено яблоко. В целом же  картина  тяжела, решил  он.
Теперь   понятно,   почему   вчерашняя   работа  оставила  в   душе   осадок
неудовлетворенности.
     Не  успел  Майкл взять  первый  тюбик и  выдавить краску,  как зазвонил
телефон.  Майкл  обычно не подходил  к нему во время работы и услышал звонок
только  потому,  что  забыл плотно  закрыть  дверь  ателье.  Секунду  спустя
включился  автоответчик. Но  не прошло и  пяти минут,  как  телефон зазвонил
опять. Когда он затрезвонил четвертый  раз  подряд, Майкл отложил палитру  и
подошел сам.
     - Oui. - Он машинально заговорил по-французски.
     - Майкл? Это я, дядя Сэмми.
     - О, черт, простите, -  извинился Майкл,  переходя на английский. - Это
вы сейчас названивали?
     - Мне непременно нужно было до тебя добраться, Майкл, - ответил Джоунас
Сэммартин. - До живого, а не до твоего магнитофонного голоса.
     - Рад вас слышать, дядя Сэмми.
     -  Да, давненько мы не общались,  сынок.  Я звоню, чтобы попросить тебя
вернуться домой.
     - Домой? - Майкл не  сразу понял, о каком доме идет речь. Его дом давно
был здесь, на Елисейских Полях.
     -   Да,  домой,  в  Вашингтон,  -  со  вздохом  произнес  Сэммартин   и
прокашлялся. - Тяжело, но надо. Твой отец умер.


     Масаси  Таки терпеливо  ждал,  пока Удэ прокладывал ему путь  в  битком
набитом зале. Опорами  перекрытия зала служили  грубо обтесанные кипарисовые
балки,  кедровые панели  стен источали  хвойный дух.  В  зале не  было окон,
поскольку он находился в  центре огромного  дома Таки-гуми, расположенного в
токийском районе Дэйенхофу,  где  до сих пор сохранились  обширные усадьбы с
особняками.  С потолка свисали  ряды  знамен, вышитых древними  иероглифами.
Знамена придавали залу вид средневековый и церемониальный.
     По традиции здесь созывались общие сборища  клана  Таки - крупнейшего и
самого могущественного из всех семей якудзы.
     "Якудза"  -  общее название  разветвленной сети подпольных гангстерских
организаций.  В последние годы, благодаря  гению Ватаро Таки их деятельность
приобрела   международный  характер.  Отдельные  крупные  организации   пока
соперничали или действовали недостаточно согласованно, но Ватаро  Таки делал
все, чтобы  прекратить распри, окончательно объединить якудзу и считался  ее
признанным  патриархом  и  "крестным  отцом". Японская  мафия  внедрилась  в
законный бизнес в  Нью-Йорке, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе, стала управлять
целыми поместьями, отелями и курортами на Гавайских островах. И вот патриарх
скончался, и теперь предстояло избрать нового главу Таки-гуми.
     Тихий шепот прокатился по толпе "лейтенантов" и кобунов - глав дочерних
кланов,  входящих  в состав  Таки-гуми,  и  рядовых членов семьи,  которые в
конечном счете составляли ее плоть и кровь.
     Масаси был младшим из сыновей Таки. Худой и смуглый, он очень напоминал
молодого  Ватаро  Таки. Удлиненная, словно у волка, челюсть и нетипичные для
Японии,  торчащие  скулы  придавали  его  лицу сходство  с  обтянутым  кожей
черепом,  и  Масаси, стараясь усилить это  устрашающее впечатление,  приучил
свои лицевые мышцы сохранять прямо-таки скульптурную неподвижность.
     Телохранитель Удэ,  который расчищал  Масаси дорогу  в  противоположный
конец зала, обладал двумя милыми сердцу японца достоинствами - дородностью и
недюжинной силой.  Помимо  обязанностей  телохранителя  он  выполнял  еще  и
функции карающей десницы своего господина.
     Пока  они   проталкивались  к  помосту,  Масаси  успел  несколько   раз
внимательно  взглянуть  на  своего  старшего  брата  Дзедзи,  уже  занявшего
почетное  место перед  стилизованным  колесом  с  шестью спицами  -  большим
фамильным гербом Таки-гуми. Герб этот,  одно из нововведений старого Ватаро,
был позаимствован  из книги о  феодальном прошлом  Японии. В прежние времена
каждый самурайский военачальник имел свой геральдический знак. В  жилах Таки
не  текла благородная самурайская кровь, однако Ватаро тем не менее присвоил
себе герб и психологически возвысил свой клан над остальными кланами якудзы.
     Дзедзи,  как и Масаси, унаследовал от отца сходство  с волком,  но если
младший брат казался зверем сильным и жестоким, то средний выглядел поджарым
и облезлым.  Дзедзи  и впрямь рос  болезненным  ребенком, мать любила его до
безумия и вечно с ним нянчилась. Да  и потом он превратился в хилого, вялого
подростка. Но правдой было и то, что, повзрослев, он окреп, никогда не болел
и  редко уставал. При звериной  выносливости и необычайной работоспособности
Дзедзи неплохо шевелил мозгами и,  пока  был  жив  отец, вел всю бухгалтерию
клана. Это означало, что он посвящен во все семейные  тайны и ничто на свете
не может заставить его выдать их.
     Черные, глубоко  посаженные глаза Дзедзи  воззрились на младшего брата,
шествующего сквозь толпу  с победоносным  видом триумфатора. Хотя  Масаси  в
последнее  время  частенько  открыто  перечил отцу,  ему  было  не  занимать
обаяния, умения  привлечь  людей  на  свою сторону  и  повести  их за собой.
Логично предположить, что "лейтенанты",  взвинченные  последними событиями и
озабоченные своим будущим,  охотно потянутся за ним, и  Масаси станет правой
рукой Дзедзи.
     Дзедзи  подождал,  пока  брат  доберется  до  помоста,  и поднял  руку,
призывая к молчанию.
     -  Наш  оябун умер,  -  без вступления начал Дзедзи.  - А  теперь вот и
Хироси, любимый  наш  брат, удостоенный чести стать новым оябуном Таки-гуми,
безвременно  вырван  из  лона  нашей  семьи.  Отныне  я,  как  следующий  по
старшинству,  буду делать все, что  в  моих силах, дабы сохранить наследие и
претворить в  жизнь мечту Ватаро  Таки.  -  Он склонил голову и на мгновение
застыл, прежде чем удалиться.
     И тут он с удивлением увидел, что на его место выходит Масаси.
     Тот выступил вперед и обратился к собранию.
     - Когда  мой отец, Ватаро Таки, скончался, об  этой утрате скорбела вся
нация, - начал он.  - Во время похорон проститься с ним пришли тысячи людей.
Дань  уважения  отдали главы государств,  министры,  президенты корпораций и
политические  лидеры.  Присутствовал даже  посланник  самого  императора.  -
Масаси обвел взглядом  слушателей, обжигая горящими глазами то "лейтенанта",
то кобуна. - Почему  они это  сделали? Потому  что мой  отец  был выдающимся
человеком,  столпом власти,  к которому любой  член  нашей большой семьи мог
обратиться за поддержкой и защитой. Враги же боялись его пуще смерти, с ними
он был свиреп, как лев.
     Теперь он нас покинул, и я  прошу вас задуматься над тем, какое будущее
нас всех ожидает. Мы осиротели. К кому обратиться за советом и помощью в эти
тревожные времена? Кто даст гарантию, что враги будут, как прежде, держаться
на почтительном расстоянии?
     Я говорю не только о соперничающих с нами кланах. Исторически сложилось
так,  что  Таки-гуми  всегда первым  вставал  на  защиту Японии  от  русской
экспансии. От  нас до Советского Союза меньше сотни миль. Советы относятся к
нам с опаской и недоверием и, как некогда американцы, выискивают возможность
подчинить нас своему влиянию  и поработить. Вот против чего мой отец боролся
всю жизнь. Мы должны продолжить его дело.
     Масаси блуждал взором  по  залу, он пытливо и проникновенно вглядывался
то в  одного  слушателя,  то  в  другого.  Голос его,  словно у  искушенного
оратора, грозно  понижался,  а потом нарастал и  начинал звенеть с призывным
пафосом.
     - Весь  вопрос в том,  сумеет ли  Таки-гуми сохранить  первенство среди
кланов якудзы? Или нас  обложат многочисленные, алчущие добычи враги и будут
вырывать у  нас  кусок  за куском, пока не  отберут  все, сведя на  нет  наш
некогда гордый род?
     Смею утверждать, что ответ для вас уже очевиден. Обеспечить прекрасное,
мудрое руководство делами клана, не отступая от пути и традиций Ватаро Таки,
был  способен мой  возлюбленный брат Хироси.  Но  Хироси умер.  Пал от  руки
наемного убийцы  по кличке Зеро. Кто из  наших  врагов  нанял негодяя?  Кому
понадобилось в час  тяжкого семейного горя добавить нам  скорби и страданий,
чтобы, цинично воспользовавшись нашей слабостью, урвать себе кусок пожирнее?
     Так вот, я утверждаю,  что сейчас наша самая насущная  задача состоит в
том,  чтобы обеспечить будущее Таки-гуми. Либо  мы, расколотые и ослабленные
врагами, вскоре погибнем, либо, сплотив  свои ряды, став более воинственными
и беспощадными,  лишим сил и подавим  тех, кто  в  противном случае сокрушит
нас.
     Мы вступаем в полосу  кризиса.  Наступают  отчаянные  времена, как  для
якудзы,  так  и  для  всей  Японии.  Наша  семья,  гордость  якудзы,  должна
стремиться  занять  подобающее  ей  место  в  международном  бизнесе. Будучи
японцами,  мы  обязаны добиваться равенства нашей нации с остальными нациями
мира, равноправия, в котором великие державы всегда отказывали жителям наших
крошечных  островов.  Я призываю  вас  присоединиться к борьбе за будущее, в
котором нас ждут лишь слава и процветание! И к такому будущему наш дом может
привести только один оябун - это я, Масаси Таки!
     Лицо Дзедзи  посерело,  он был ошеломлен и оглушен восторженным ревом и
рукоплесканиями,  которыми общее  собрание клана ответило его брату.  Дзедзи
слушал  его  слова  со  смешанным  чувством  изумления и  ужаса,  и  теперь,
скованный  страхом,  безвольно  смотрел  на  этих  людей,  в  едином  порыве
вскочивших с мест, словно войско пехотинцев по сигналу к выступлению.
     Он  перестал  слышать звуки,  перед глазами все смешалось,  завертелись
искаженные безумным исступлением лица с разинутыми ртами...
     Очнувшись, Дзедзи Таки  торопливо  покинул зал.  Он сгорал  от  стыда и
унижения.


     Строго говоря, Джоунас Сэммартин не был дядькой Майкла Досса. Во всяком
случае, по  крови.  Но благодаря многолетней  дружбе с отцом Майкла он  стал
Филиппу  Доссу даже  более близким человеком, чем  кровные родственники,  от
которых тот в свое время отдалился.
     Филипп  Досс  любил Джоунаса,  как брата.  Он доверил  ему благополучие
своей  семьи и  собственную жизнь.  Вот почему не мать или сестра, а  именно
дядя  Сэмми позвонил Майклу в Париж. А возможно, еще и потому, что Сэммартин
был шефом Филиппа Досса.
     Так или иначе, дядю Сэмми любили все члены семьи.
     Филипп Досс  нечасто  бывал дома, так что  Джоунас Сэммартин  во многом
заменял его детям отца. В свои редкие и всегда неожиданные наезды домой отец
никогда  не   забывал   привезти  из  стран,  по  которым   ему   доводилось
путешествовать, подарки  детям,  но  воспитанием  и  учебой его  сына  ведал
Джоунас. Когда Майкл был совсем ребенком, дядя Сэмми играл с ним в ковбоев и
индейцев. Они  часами выслеживали и подстерегали друг друга,  оглашая округу
дикими воплями  и  завываниями. А когда Майкл отправился учиться в Японию  и
взял за правило хотя бы  раз в год приезжать домой, именно дядя Сэмми всегда
приходил к нему на день рождения.
     Так было всегда, сколько Майкл себя помнил. И в детстве, и в отрочестве
он  часто  задавался вопросом,  что значит  иметь настоящего  отца,  который
всегда с  тобой, с которым  каждый  день  можно поиграть  в мяч или обсудить
важные дела. Теперь, подумал он, ему этого уже никогда не узнать.
     Самолет  пошел   на  снижение  над   Международным  аэропортом.  Сверху
Вашингтон казался серым. Майкл  не был здесь  всего десять лет, но казалось,
будто минула целая вечность.
     Пройдя таможню и иммиграционный  контроль, Майкл получил  багаж  и взял
напрокат автомобиль.
     По дороге  он  сам  себе удивлялся: городская планировка была настолько
свежа  в  памяти, что  он  безо всяких усилий находил  дорогу. Не домой, как
сказал по телефону дядя Сэм-ми, а всего лишь к дому родителей.
     До Даллеса было далеко. Майкл решил ехать по Литтл-ривер Тэрнпайк, а не
по  прямому Южному шоссе. Его путь  лежал мимо Фэрфакса, где  работал отец и
где дядя Сэмми, должно быть, восседал в своем чиновном кресле. Сэммартин был
директором  правительственного  агентства  под  скромной  вывеской  МЭТБ   -
"Международное экспортно-торговое бюро".
     Кроме того, подумал Майкл, неплохо прокатиться вдоль  берегов Потомака,
полюбоваться вишневыми деревьями  в цвету, которые так напоминают о сельской
Японии, где он учился фехтованию и живописи.
     Конечный  пункт своей  поездки он увидел издали - дом,  покрытый свежей
белой  краской, стоял на окраине  Беллэйвена,  на западном берегу реки южнее
Александрии. Дядя Сэмми выразился вполне в своем духе: "Домой, в Вашингтон".
Не в Беллэйвен, а в Вашингтон. Для него  это название олицетворяло державную
власть и величие.
     Дом  Доссов всегда, даже  когда в  нем  жили  дети,  казался  чрезмерно
большим  для  их  семьи.  Чего  стоил один  помпезный портик  с  дорическими
колоннами! Под ним, должно быть,  все так же гуляет звонкое эхо, хотя некому
уже хлопать в ладоши и перекликаться.
     Здание  высилось  над  Потомаком  на  пригорке,  по  которому  взбегала
лужайка, обсаженная по краям березами и ольховником. Ближе  к дому росли две
старые плакучие ивы,  на одну из которых Майкл в детстве  любил забираться и
сидеть там в развилке ствола, словно в гигантском шалаше.
     По  обе стороны  от  портика буйно цвели азалии, но время  жимолости  и
ложных апельсинов еще не подоспело.
     Когда Майкл  направился от ворот к дому по дорожке, вымощенной  красным
кирпичом,  дверь открылась, и  он  увидел мать. Она была  бледна, одета, как
всегда, безупречно  и со  вкусом -  в  черный  костюм-тройку с бриллиантовой
брошью, скреплявшей воротник шелковой блузки.
     Следом за ней  из-под  сени  портика показался  дядя Сэмми. Поседел  он
давным-давно, еще в молодости.
     - О Майкл! - воскликнула Лилиан Досс, когда сын поцеловал ее,  и обняла
его так порывисто, что он удивился. Майкл даже почувствовал на щеке влагу ее
слез.
     -  Хорошо, что ты приехал, сынок, - сказал дядя Сэмми, протягивая руку.
Пожатие его было сухим и твердым рукопожатием политика.  Рельефное загорелое
лицо Джоунаса всегда напоминало Майклу Гарри Купера.
     В доме царили  тишина и полумрак, будто в похоронном бюро. Смерть главы
семьи была тут вовсе  ни  при чем -  с самой юности  Майкла здесь  ничто  не
изменилось. В гостиной он как будто снова стал маленьким мальчиком. Она, как
и прежде,  осталась обителью взрослых, и Майкл остро чувствовал, что ему тут
не место. Домой... Нет, это не его дом, не был он никогда его домом.
     Своим  домом он  считал холмы  в  японской префектуре  Нара, потом были
Непал и Таиланд, Прованс и Париж. Но только не Беллэйвен.
     -  Выпьешь чего-нибудь?  - предложил  Джоунас, подходя  к бару красного
дерева.
     -  "Столичной",  если  есть.  -  Майкл  увидел  два уже  приготовленных
мартини.  Один бокал дядя  Сэмми протянул Лилиан, другой взял себе. Он налил
Майклу водки и поднял стакан.
     -  Твой  отец  ценил хорошую, крепкую  выпивку, - сказал  дядя Сэмми. -
"Спирт, - говаривал он бывало, - очищает  нутро".  За него. Ему сам черт был
не брат.
     Дядя Сэмми,  как всегда,  выступал  в роли  патриарха. И это  выглядело
естественно,  тут  было его семейство,  пусть  даже только по  доверенности.
Другим  он  так  и не обзавелся. Сильный  духом, закаленный  в  передрягах и
невосприимчивый  к мелким невзгодам, дядя Сэмми стоял, как надежная екала  в
клокочущем житейском  море,  за которую могли  уцепиться слабые и утопающие.
Майкл был рад, что дядя здесь.
     -  Через  несколько  минут  подадут   ленч,  -  сказала   Лилиан  Досс.
Многословие и  раньше  не  входило в число  ее  недостатков,  теперь  же, со
смертью мужа, она как  будто  целиком  ушла в свои мысли  и  лишь с  усилием
заставляла  себя произносить  какие-то  фразы.  - Будет ростбиф  с овощами и
яйцом.
     - Любимое блюдо твоего  отца, - со вздохом прокомментировал дядя Сэмми.
- Что ж, раз вся семья в сборе, самое время подкрепиться.
     Словно  в ответ на его слова в проеме французского окна появилась Одри.
Майкл не виделся с сестрой  почти шесть лет. В последний раз она переступила
порог  его парижской квартиры с кровоподтеком  на лице: это  украшение  Одри
получила от своего дружка-немца, без всякой радости воспринявшего известие о
двухмесячной  беременности возлюбленной. До этого парочка провела  полгода в
Ницце,  но немец так и  не выказал намерения вступить в брак и сгоряча решил
проучить Одри  за глупость  и попытку его  окрутить. Вопреки желанию  сестры
Майкл тогда же посетил ее бывшего любовника и  потолковал с ним  по-свойски,
после  чего Одри  до нелепости люто  возненавидела  брата  и перестала с ним
разговаривать.  Они не  виделись  с  того самого дня, когда Майкл отвез ее в
клинику.  Вернувшись туда за  сестрой, он не  застал ее на месте: Одри после
аборта покинула  клинику  своим ходом и исчезла с горизонта так же внезапно,
как возникла на нем.
     Лилиан подошла к дочери, зачем-то увела ее в отцовский кабинет, и Майкл
получил возможность расспросить дядю Сэмми.
     - Вы сказали, что отец разбился на машине,  - тихо заговорил он. -  Как
это произошло?
     - Не сейчас, сынок, - мягко осадил его дядя Сэмми.  - Тут не место и не
время.  Не  будем  расстраивать  твою  мать,  ладно? - Он  вынул из  кармана
маленький  блокнот, что-то нацарапал  в  нем тонким  золотым пером  и  сунул
вырванный листок Майклу в руку. - Встретимся по этому адресу завтра в девять
утра, и я расскажу тебе  все, что знаю.  - Он грустно улыбнулся. - На Лилиан
все это очень тяжело отразилось.
     - Это тяжкий удар для всех нас, - скупо обронил Майкл.
     Дядя Сэмми кивнул, повернулся и отправился вслед за женщинами.
     - Одри, малышка моя, как ты?
     Лилиан Досс и  в нынешнем своем возрасте оставалась  стройной и гибкой;
Одри  была  вылеплена  по  тому  же  образцу.  Глядя  на  дочь,  легко  было
представить, сколь потрясающе красива была в  молодости мать. Правда, в лице
дочери отражались также твердость и  решительность, унаследованные  от отца,
поэтому  многие   считали   ее  гордячкой.  Сейчас,  однако,   это   отчасти
высокомерное выражение лица совершенно не вязалось с печалью в глазах. Майкл
впервые видел  Одри с  короткой  стрижкой. Ее  рыжие  волосы  стали  светлее
золотисто-каштановых волос Лилиан.
     Одри выросла в  доме, где властвовало мужское начало и присущие слабому
полу  черты поведения  были  не в чести, а поэтому в детстве она, как могла,
тянулась за старшим братом, пытаясь соперничать с ним на равных. Но из этого
ничего не вышло -  в Японию Майкл отправился один, без нее, а Одри с тех пор
стала часто замыкаться в себе.
     Холодные  голубые   глаза   сестры   теперь  изучали  его   издали,  из
противоположного  конца скромного кабинета,  несущего  нестираемый отпечаток
личности  хозяина.  Филипп  Досс  поставил здесь  японские ширмы,  устланные
футонами  кушетки  -  Лилиан  вечно  жаловалась на их неудобство  - и  резко
выделявшийся  черной  лакировкой  японский  письменный стол.  Полупрозрачные
седзи из рисовой  бумаги  на окнах  расписали потолок и стены  замысловатыми
узорами светотени, отчего комната казалась больше, чем была на самом деле.
     Вдоль  стен тянулись застекленные книжные  полки, заполненные  обширным
собранием книг по военной истории, стратегии и тактике. Неуемный  энтузиазм,
с которым Филипп Досс отдавался постижению хитростей и премудростей военного
искусства, мог соперничать лишь с его блестящими способностями к иностранным
языкам.
     В  простенках  между  стеллажами  висели офорты,  гравюры  и живописные
изображения кумиров хозяина кабинета - Александра Великого, Иэясу Токугавы и
Джорджа Паттона.
     И  еще на  полке блестела  небольшая  стеклянная  шкатулка.  Сейчас она
стояла  пустой,  обычно  же  Филипп  Досс,  когда  жил  дома,  хранил  в ней
фарфоровую   чайную  чашечку.  Он  ценил  ее  куда  больше,  чем   все  свое
дорогостоящее имущество, поэтому часто брал с собой в  поездки за границу, а
в кабинете держал на почетном месте как памятный сувенир, напоминавший о тех
временах, когда он жил в послевоенном Токио.
     Майкл  почти  физически ощутил  присутствие отца. Здесь царил  его дух.
Каждая подушка, каждая книга, каждая картина впитала в  себя частицу Филиппа
Досса. Вещи ждали его, неподвластные ни старости, ни смертельным болезням.
     На  мгновение  Майкла охватило  странное  чувство.  Нечто  подобное  он
испытал,  наткнувшись в своих  скитаниях на мастерскую  кого-то  из  великих
художников - то ли Матисса,  то ли Моне - ощущение прикосновения к великому,
но недоступному наследию, опередившему свое время.
     Несколько  ошеломленный,   охваченный   возвышенным   чувством   (через
некоторое  время  человеку начинает  казаться, что  он  был  смешон),  Майкл
порывисто двинулся через комнату к сестре.
     - Соизволил приехать. Удивлена, - встретила его Одри. Все это время она
ни на минуту не спускала с него глаз.
     -  Ты несправедлива, - ответил он. Она разглядывала  его по-кошачьи,  с
этаким неуловимо презрительным любопытством.
     -  В тот день в Париже,  когда я вернулся за тобой, мне сказали, что ты
уже ушла. Почему ты меня не дождалась? Я не хотел оставлять тебя одну.
     - Не надо было ходить к Гансу. Я ведь просила не делать этого.
     - После того, как гнусно этот подонок с тобой поступил...
     -  Ни к чему напоминать  мне  об этом,  - холодно перебила его Одри.  -
Между нами было  и многое другое.  Ты  и понятия не  имеешь, каким  он бывал
чудесным.
     - Он тебя ударил, - возразил Майкл, - и будь он хоть какой расчудесный,
это уже не имеет значения.
     - Для меня имеет.
     - Тогда ты еще большая дура, чем я думал.
     -  Таковы,  надо  полагать, нравственные  правила Майкла Досса?  - едко
спросила  она.  Потом  ее  тон  вновь стал бесцветным.  -  Никто  в  мире не
разделяет твоих строгих  представлений  и не следует твоей дурацкой  морали.
Все, чем  тебя  напичкали в Японии, неприменимо к нормальным  людям. Нам  не
нужна полиция нравов, и мы не блюстители собственной внутренней добродетели,
или  чему  ты  там поклоняешься.  Мы  обыкновенные люди,  в  нас уживается и
хорошее, и дурное. Ты этого не приемлешь, вот и остался ни с чем.
     Майкл  заметил, что Одри  задрожала, стараясь  обуздать  свои  чувства.
Некстати они начали  выяснять  отношения в отцовском кабинете,  почитавшемся
всегда чуть ли не святилищем.
     - А  заодно оставил ни с  чем и меня. Как ты считаешь, много ли в  наше
время свободных  мужчин?  Да, было у  меня  несколько романов, только  все с
женатыми, с людьми, которые  дают невыполнимые обещания. Ганс - тот хотя  бы
волен был остаться.  Мы  бы  с ним вместе что-нибудь придумали, я  точно это
знаю.  Он бы  исчез на  неделю-другую, а  потом  снова  вернулся.  Он всегда
возвращался. Но только не после расправы, которую ты над ним учинил. Знаешь,
куда я поехала,  когда выписалась из больницы?  Снова в Ниццу, искать Ганса.
Только его там уже не было.
     В  уголках  глаз  Одри заблестели слезы, но она  даже  не пошевелилась,
чтобы смахнуть  их - здесь, в кабинете,  это  было  равносильно сделанному в
присутствии отца признанию в том, что она не стоит Майкла.
     -  Так что  теперь  я  тоже  одна, как  и  ты, а  все  благодаря  твоим
нравственным заповедям. Можешь гордиться. - Одна слезинка все-таки скатилась
по ее щеке.
     Внезапно  Одри повернулась и, торопливо стиснув руку матери, выбежала в
холл. Мгновение спустя хлопнула входная дверь.
     - О чем вы говорили? Что с ней? - спросила Лилиан.
     - Я  толком не понял, - хмуро соврал Майкл,  пропустив мимо ушей первый
вопрос.
     Мать с сомнением посмотрела на него.
     - Она, конечно, переутомилась, все  время в таком  напряжении. - Лилиан
сцепила  ладони и,  нервно потирая их,  сказала:  -  Может  быть, мне  стоит
догнать ее? - Это прозвучало не столько как вопрос, но, как бы там ни  было,
и  Майкл,  и  дядя  Сэмми  смолчали.  Следовало подумать  о  еде.  Лилиан  с
вымученной улыбкой  кивнула  на дверь.  -  Кажется, пора наконец в столовую.
Ленч давно готов, а Филипп терпеть не мог остывший ростбиф с овощами.


     - Сегун умер.  Да здравствует сегун!  Старик с обветренным, как  горный
склон, лицом мрачно заметил:
     -  Он никогда  им не был. - И повторил:  - Ватаро  Таки никогда  не был
сегуном.
     Масаси Таки тотчас перестал расхаживать взад-вперед.
     - Мне все равно,  как его называли. Мой отец  умер. Бородатый старик  с
венчиком коротко  стриженных  снежно-белых волос  вокруг блестящей, покрытой
пигментными пятнами лысины, произнес:
     -  Хай. Твой отец  умер. Но для тебя куда важнее то, что  умер  и  твой
старший брат Хироси.
     Третий  мужчина,  человек   по  имени  Удэ,  услышав  последние  слова,
пошевелился. Закатанные  рукава его  рубашки открывали сложную  татуировку -
ирезуми,  искусство которой  весьма ценилось боевиками якудзы. Левую руку от
запястья  до  локтя  обвивал  огнедышащий  дракон,  правую  украшал  феникс,
восстающий из пламени погребального костра.
     - Удэ хорошо поработал, - сказал  Масаси.  - Ни для кого не секрет, что
Зеро,  убивая  свои жертвы,  пользуется  одним  из приемов  "Ста  кинжальных
ударов", так что Удэ не составило труда скопировать его почерк.
     Старик Кодзо Сийна, хозяин сада, в котором происходил разговор, сидел в
центре за  каменным столом. В  саду росло тысяч десять  разновидностей  мха,
покрывавшего землю,  камни и стволы  деревьев пятнами всевозможных  оттенков
зеленого. В принципе,  мох - довольно прихотливое и уязвимое растение, очень
медленно  растет и  требует весьма изысканного обхождения.  Только этот  сад
нисколько  не казался уютным и  изысканным -  скорее, как подумал Масаси, от
него веяло холодом и мраком. Душа сада, несомненно, впитала суровость своего
владельца.
     Остановившись, Масаси начал наблюдать, как Сийна, ловко орудуя складным
ножом с перламутрово-розовой  рукояткой, быстро разрезал лимон. Потом старик
отложил  нож, и  с  виду  целый плод распался у него  на  ладони цветком  из
тонких, полупрозрачных лепестков. Сийна  брал ломтик за  ломтиком,  капал на
них медом и отправлял  в  рот. Сначала он, причмокивая, высасывал сок, а  уж
потом прожевывал и глотал мякоть.
     - Так я и думал, - сказал старик, покончив с очередным ломтиком. У него
была   неприятная   привычка,  уставившись   в   лицо  собеседника,   словно
гипнотизировать его своим тусклым  немигающим взглядом. - Посеять в  людских
душах смятение никогда не вредно. Однако для нас было  бы нежелательно, если
бы на тебя пало подозрение в причастности к убийству брата.
     Масаси пожал плечами.
     - Ну, это  несерьезно,  - заявил  он.  -  Я ведь даже не  следующий  по
старшинству. Следующим был Дзедзи, но Дзедзи - слабак. Он меня испугался. Ни
один из  преданных  моему отцу  людей не  пойдет за ним.  У  них  достаточно
здравого смысла. Нет, тут комар  носу не  подточит. Когда  я сместил Дзедзи,
все лейтенанты дома Таки  единодушно поддержали меня, разве не  так? Ни один
не подал голоса против, все согласились, что Дзедзи не потянет.
     - А что ты скажешь, если он надумает принять контрмеры?
     - Кто? Дзедзи? -  Масаси фыркнул.  -  Ему  не  до того.  Ему бы  сейчас
отбиться  от оябунов  соперничающих кланов,  которые только  и  ждут  случая
урвать в суматохе кусок с барского стола. Некогда ему помышлять о мести.
     Сийна положил  на язык  очередной  ломтик лимона с медом. Прожевав,  он
сказал:
     - Дзедзи - это одно. Но у тебя еще есть сводная сестра.
     -  Митико. - Масаси закивал. -  Да, согласен, Митико  создает некоторые
трудности. Она умна, проницательна и находчива. Сил  ей тоже не  занимать. И
много лет была главным помощником отца. Пока между ними не пробежала кошка.
     - Тебе известно, что тогда произошло?
     Масаси покачал головой.
     -  Сам отец никогда  никому  не говорил, а с  Митико  мы  не  настолько
близки, чтобы я мог расспрашивать ее.
     Масаси  стоял на деревянном мостике,  перекинутом через бегущий по саду
ручей. Он наклонился и опустил руку в воду.
     - Нет, Митико меня не беспокоит. Я уже привел в  действие план, который
выведет ее из игры.
     - Значит, и у нее есть слабое место?
     - У каждого человека оно есть, - спокойно ответил Масаси. - Надо только
его нащупать.
     - И какое  же слабое  место у Митико, если не  секрет? -  спросил Кодзо
Сийна.
     - Дочь.
     - А-а. Надеюсь, ты прав, - проговорил старик, забывая о лимоне. - Мне и
по  сей день  неясно, почему  твой отец удочерил Митико. Дзэн Годо, ее отец,
был моим самым заклятым врагом, и, хотя он умер очень давно, в сорок седьмом
году,  я еще  натерпелся от  козней его  последышей. Боюсь,  Митико  так  же
дьявольски хитра, как ее папаша. Держите ее на коротком поводке, Масаси-сан,
сейчас нам нельзя ошибаться.
     - Я не хуже вашего знаю, что поставлено на карту, - раздраженно ответил
Таки. - Впрочем,  да, все  верно.  Не  был отец  никаким сегуном, не пожелал
сосредоточить в своих руках управление всеми  кланами. Но я  хочу  этого,  я
стану сегуном.  А вы обещали помочь  мне в этом. Я  стану  основателем новой
династии,  как  Токугава. Ситуация сейчас  немногим отличается  от  той, что
сложилась в  шестнадцатом веке, ведь так? Тогда  удельные воеводы непрерывно
враждовали  друг с другом,  пока Иэясу Токугава не  сумел объединить их  под
своими  знаменами.  Он  стал  первым  сегуном  -  верховным  военачальником,
наделенным  неслыханным могуществом. Япония пала  к  его ногам,  как  спелая
вишня. То  же самое происходит  и  сейчас. Оябуны  якудзы грызутся за каждый
кусок  пирога, за любую самую малую толику  власти и влияния. Я объединю  их
под  своим  началом.  Сплочение уже началось: лейтенанты Таки-гуми  признали
меня своим оябуном. Еще несколько недель, а может быть, и дней, и все оябуны
присягнут мне на верность - мне, Масаси Таки, первому сегуну якудзы.
     Сийна выдержал  вежливую  паузу,  прежде  чем  кивком  дал  понять, что
считает эту тему исчерпанной.
     - Остается обсудить вопрос о похищенных бумагах.
     Масаси насупился.
     - Они пока не найдены.
     - Но я слыхал, Филипп Досс умер.
     - Это так, -  подтвердил Масаси,  -  погиб на  Гавайях  в автомобильной
катастрофе.  Сгорел вместе с  машиной. Это случилось за  два дня до  кончины
моего брата  Хироси. Мой вице-оябун  на Гавайях, толстяк  Итимада, доложил о
приезде Досса, и мы опять чуть было не схватили его, но, к сожалению, авария
произошла раньше.
     - А что стало с бумагами семьи - тоже сгорели вместе с ним?
     - Не исключено.
     Старик впервые за время беседы выказал гнев.
     - Но возможно, что и  нет?  -  Он  снова успокоился и  продолжал:  - Их
необходимо  отыскать во что бы то ни стало, Масаси. Если документы попадут в
злые  руки,  то всем  нам  грозит  гибель. Пойдет  коту  под хвост  замысел,
вынашиваемый  несколько десятилетий, - наступит полный крах накануне победы.
Еще месяц-другой, и лицо мира изменится навсегда.
     - По  утверждению толстяка Итимады,  пожар наверняка  уничтожил  все, -
сказал Масаси.
     - Отсюда следует...
     - Что отсюда следует? - нетерпеливо спросил Масаси.
     Сийна наконец расправился  с лимоном и  сложил  нож. На  ветку над  его
головой  порхнула пичуга. Дождавшись,  пока она подаст голос,  словно  птица
была участником разговора, старик изрек:
     - Легко заметить реку, если в небе луна. Но  когда  оно закрыто тучами,
или  в новолуние,  требуется  особая зоркость, чтобы разглядеть  поверхность
воды. - И он, водя пальцами по каменному  столу, принялся вырисовывать круги
из капель лимонного сока. Один кружок, второй, третий. - Тебе не приходило в
голову,  Масаси,  как   странно  все   складывается?  Филипп  Досс  похищает
документы. Вы посылаете на розыски своих людей, и через три дня  они выходят
на  след  вора.  Вы посылаете Удэ; Удэ добирается  до него,  но  в последний
момент Досс ухитряется ускользнуть и исчезает.  Исчезает только затем, чтобы
появиться на Гавайях и там попасть в автомобильную катастрофу.
     - А что вы находите в этом странного?
     - Вот что. - Сийна заштриховал соком третий кружок, который после этого
стал казаться более выпуклым, чем два остальных.  - Филипп  Досс  не из тех,
кто  попадает в банальные дорожные аварии.  Неужели ты не подумал о том, что
нас  опередили,  что  его  мог  выследить  кто-то  другой?  Ты приказал  Удэ
разыскать  Досса, но  не  убивать.  Во  всяком  случае,  пока тот  не выдаст
местонахождение документов. А  теперь  он мертв.  Он больше ничего не сможет
рассказать  нам. Вопрос остается  открытым: где бумаги  дома  Таки?  Сгорели
вместе  с Доссом,  или  он успел  перед  смертью куда-то  спрятать  их? Или,
допустим, кому-нибудь  передал на хранение? Или этот твой Итимада наложил на
них лапу?  -  Сийна сверлил  Масаси  взглядом своих черных глаз. - Нет нужды
напоминать тебе  о ценности  этих бумаг.  Если  они у  Итимады и  он намерен
извлечь из них  выгоду, то за их возвращение в целости и  сохранности  может
потребовать  все, что пожелает.  В  том  числе  прекращения  своей гавайской
ссылки. Что ты на это скажешь?
     Масаси надолго задумался.
     - Удэ.
     Кодзо Сийна кивнул.
     -  Хорошо. Отправь Удэ на Гавайи к толстяку Итимаде. Итимада был знаком
с Доссом в прежние времена. Как знать,  возможно, они были друзьями. И еще -
вот  взгляни.  -  И он  протянул  Масаси вдруг  появившуюся  у него  в руках
фотографию.  Снимок был черно-белый, зернистый, словно фотографировали через
длиннофокусный объектив. Очевидно, его сделали во время слежки.
     Масаси узнал Майкла Досса. Неужели Сийна приказал приглядывать за сыном
Филиппа в Париже? Похоже на то. Он передал фотокарточку Удэ.
     - Майкл Досс, - сказал он.
     Гигант наклоном головы дал понять, что запомнил лицо.
     - Итак, давайте  доведем  дело  до  конца,  - продолжал  Сийна, - чтобы
закрыть его раз и навсегда. - Теперь  он поочередно буравил глазами обоих. -
Вернуть семейные документы необходимо любой ценой.


     Лежа в  своей старой  спальне, Майкл,  как в  детстве, прислушивался  к
царапанью ветвей дикой яблони по наружной стене. За минувшие десять лет отец
успел установить вокруг  сада охранную сигнализацию и освещение, и теперь на
потолке шевелились узорчатые тени от листвы деревьев.
     Майкл  попытался расслабиться, чтобы заснуть, но тщетно.  Слишком много
воспоминаний, казалось бы, давно похороненных, вдруг снова оживало и роилось
в голове. Слишком много горьких воспоминаний, непроизнесенных слов. Когда-то
ему  хотелось  очень многим поделиться  с отцом. Он  так  и не сделал этого.
Вероятно,  детские  горести и радости были не  так уж серьезны, но Майклу не
досталось  даже  этой малости. И не  потому, размышлял  он,  что отношения с
отцом сложились плохо, а потому, что отношений, как таковых, не было.
     Майкл  мысленно  вообразил   себе  тонкие   тени   витиеватых   побегов
криптомерий, пустившихся в зажигательную цыганскую пляску  в лунном свете. В
голове зазвучала щемящая мелодия бамбуковой флейты.
     На определенном этапе  жизни  Майкла -  самого  невежественного, самого
молодого и одинокого в доме Цуйо - стал одолевать страх неизбежного.
     -  Ничто,  даже  неизбежное,  не  происходит  само  по  себе, -  сказал
умудренный  обширными познаниями  Цуйо.  -  Все,  и  в том числе  неизбежное
исходит от Духа Великого Воина. Дух Великого Воина  пронизывает все сущее на
земле. Он и есть все сущее. Он - единственная причина всего происходящего, и
большого, и малого.
     -  Но  разве нет такого места, где Дух Великого  Воина не имеет власти,
где он не есть все сущее? - спросил учителя Майкл.
     Лицо Цуйо помрачнело.
     - Такое  место есть. Это Зеро,  - ответил он. - В Зеро нет ничего.  Там
нет даже надежды на достойную смерть.
     И Майкл понял, что для японского воина нет ничего ужаснее Зеро.
     В комнатушке, где он спал в доме учителя, стояла изящная ваза. Она была
сделана из  обожженной неокрашенной глины.  Каждый  день на рассвете  кто-то
заменял всегда  стоящий в ней единственный цветок новым.  Сенсей  не поручал
этого ни одному  из  учеников.  Как-то  утром Майкл проснулся и, подгоняемый
любопытством, вышел в  сад. Там он увидел учителя, стоящего на коленях перед
своими цветами. Цуйо тщательно разглядывал растения и некоторые срезал -  по
одному цветку для каждого ученика.
     - Обязанность  мастера,  -  сказал  он  Майклу в  другой  раз,  -  быть
внимательным к  житейским  мелочам.  Только  в этом  случае  ему  будет дано
постичь  бесконечно  разнообразную  палитру  чувств, которыми  наделила  нас
природа. Известно, что маленькие радости приносят наибольшее удовлетворение.
     Майкл решил проверить эту ничем для  него не  подтвержденную мудрость и
не придумал ничего лучшего, как начать с Сейоко.
     Сейоко, худенькая стройная девушка, была единственной, и притом лучшей,
ученицей в привилегированной школе Цуйо. Волосы  густой  челкой закрывали ее
брови, а во время тренировок, стянутые лентой на затылке, тугой косой падали
на спину. Когда  Майклу снилась Сейоко - а это случалось все  чаще и чаще, -
главным  в  этих  снах  были  ее  несравненные волосы. Однажды, например, он
проснулся  с  замиранием сердца, потому  что во сне вдруг выпустил из рук ее
косу, за которую держался, пролетая над залитым лунным светом океаном.
     Сейоко  не  пользовалась  косметикой,  хотя  шестнадцать  лет  - вполне
подходящий для этого возраст. Майкл помнил, как однажды  вечером она впервые
ярко  накрасила  губы и  пришла  на вечеринку, устроенную  сенсеем  для всех
двадцати учеников. Это произвело столь ошеломляющий эффект, что весь остаток
вечера Майкл тщетно старался унять сердцебиение.
     Как и у всех, в комнате Сейоко стояла узкая глиняная ваза. Майкл решил,
что перед обедом войдет в сад учителя, выберет там  цветок и поставит  его в
вазу Сейоко. А она сразу заметит его, когда вернется.
     Школа Цуйо находилась в маленьком городке среди гор,  в трех часах езды
к  северу  от Токио.  Из  сада открывалась  панорама горных  вершин.  Кольцо
сумрачных громадин подпирало небосвод.
     Некоторые  занятия и  тренировки проходили  в  том же  доме,  где  жили
ученики, но  остальные  сенсей проводил  у  подножия горной гряды.  То  утро
выдалось ясным, солнечным, и лишь разрозненные пушистые облачка плыли далеко
вверху  в горных потоках. Но сразу  после полудня погода резко переменилась,
задул плотный, сырой ветер с моря. Вскоре небеса зловеще нависли над горами,
долину обложили свинцовые, почти черные снизу тучи. Издали доносились глухие
раскаты грома,  повторенные многократным эхом. Цуйо, вполглаза  следивший за
погодой, не видел необходимости отменять тренировку, но на случай внезапного
ливня, который  мог бы отрезать  учеников друг от друга, из предосторожности
разбил их на  пары,  которые  не должны были расходиться ни  на шаг. Майкл и
Сейоко оказались в одной паре.
     Они были рядом, когда с  завываниями налетел ледяной ветер и  обрушился
почти горизонтальный, секущий ливень. Видимость мгновенно снизилась до нуля,
мир  исчез в серо-зеленых  струях влаги -  настолько плотных,  что казалось,
будто ураган  докатил  сюда морские волны  с  побережья, которое  начиналось
несколькими милями восточнее.
     Майкл  с  Сейоко, чтобы хоть как-то защититься  от  стихии,  приникли к
скользкому пласту  темного  сланца. Шквал  застиг их  ярдах  в трехстах выше
верхушек деревьев, что росли в долине, приютившей дом сенсея.
     Так  они и  стояли, прижимаясь  грудью  и  лицом к скользкому склону, а
ветер пытался  оторвать их от ненадежной  опоры и  полосовал дождем.  Сейоко
что-то прокричала, но даже в двух шагах невозможно было расслышать ее слова,
и Майкл попытался продвинуться к  ней  поближе. Кусок глины, подмытый водой,
просел у  него  под ногами и  начал сползать с  узкого уступа  скалы.  Майкл
оступился  и  взмахнул руками, почувствовав, что его тащит  к обрыву. Но тут
его  колени  врезались  в  каменный выступ  на  краю  пропасти  и  задержали
скольжение. Майкл распластался по глине, цепляясь руками за что попало.  Его
ноги и нижняя  часть туловища уже раскачивались над пропастью,  а  шквал все
так  же безжалостно бил и бил  по нему. Сейоко  легла на  уступ и потянулась
вниз, чтобы помочь Майклу. Ветер безумствовал, злобно  набрасываясь  на них,
как дикий зверь, и конца этому не было видно. Майкл чувствовал, что силы его
иссякают.   Ему   приходилось   выдерживать   тяжесть   собственного   тела,
одновременно  борясь  с  порывами  бури,  грозящими сбросить  его  в  черную
пустоту.
     Он  с неимоверным  трудом подтянулся и увидел  тянущуюся  к  нему  руку
распростертой на земле Сейоко. Ее  пальцы вцепились наконец в его рубашку и,
обдирая  спину,  потянули его  вверх.  Буря вдруг  еще  усилилась,  заставив
девушку на миг  ослабить хватку. Майкл снова заскользил вниз и непроизвольно
вскрикнул.
     Сейоко в ответ на его вопль снова отчаянно вцепилась в тонкую ткань. Он
прочел на ее лице яростную решимость. Теперь ничто не смогло бы заставить ее
отпустить Майкла.  С  изматывающей  медлительностью, дюйм за  дюймом,  Майкл
начал продвигаться  вверх на  зазубренный край скалы, пока не навалился всей
грудью на уступ. С мыслью: "Спасен!" - он закинул на него правую ногу.
     И  тогда послышался страшный, заглушивший  все остальные звуки,  треск.
Скала дрогнула, и, уже  в  это мгновение  сознавая, что это  может означать,
Майкл  похолодел и оглянулся.  Выступ скалы, на котором удерживалась Сейоко,
откололся и  вместе с потоком размокшей глины  и грязи пополз вниз.  Увидев,
что Сейоко падает, Майкл бешено заорал:
     - Держись за меня! - Он старался перекричать вой ветра. - Не отпускай!
     Но было уже поздно. Девушка, словно угадав, что спастись суждено только
одному,  разжала  пальцы. Ладонь  скользнула по его  спине,  а затем  ураган
подхватил Сейоко  и  швырнул в бездну.  Еще  целый  миг, показавшийся Майклу
вечностью, в круговерти  ветра, дождя и камнепада он видел ее лицо. Ее глаза
смотрели на него спокойно и задумчиво.
     А потом Сейоко исчезла, поглощенная ненасытным мраком бури.
     Майкл услышал свое  хриплое дыхание. Он раскачивался по короткой  дуге,
наполовину  свесившись  через  предательский скальный выступ. Ветер  норовил
сбросить его, как  только что сбросил  Сейоко. Майкл  едва  не уступил  ему,
чтобы последовать  за  нею  в сердце разъяренной тьмы.  Его  охватило  такое
безумное  отчаяние, что  он  утратил все чувства, кроме одного -  бессильной
ненависти. Он  неистово дубасил кулаками по проклятому камню, и только когда
ощутил на губах свою кровь, когда боль от порезов, ушибов и  ссадин проникла
в его померкшее сознание, он подтянулся всем телом на твердый выступ.
     Гораздо  позже, в  ночной  тиши, опустившейся на  долину после  дневной
бури,  Майкл прокрался  в  сад  сенсея. Неуклюже  манипулируя  перевязанными
руками, он  срезал один-единственный цветок  и  вошел в комнату  Сейоко. Там
ничего не изменилось. Поисковые команды, тщетно  разыскивавшие тело девушки,
до сих пор не вернулись.  За время, прошедшее с момента возвращения  Майкла,
полиция успела опросить всех, кто имел отношение к этой трагической истории.
Цуйо уехал, чтобы известить семью ученицы о страшном несчастье.
     Во  всем доме стояла ничем не нарушаемая, тягостная тишина. Майкл вынул
из вазы поникший цветок и поставил на его место только что срезанный. Но  он
ничего не почувствовал. Сейоко  никогда больше не увидит ни вазы, ни цветка,
а Майкл никогда не почувствует великого удовлетворения оттого, что принес ей
маленькую радость.
     Он  вдохнул  запах  ее  комнаты,  и  снова увидел едва различимое лицо,
мелькнувшее и пропавшее  в вихрях ветра и дождя. Сблизились бы они, полюбили
бы друг друга, не захвати их на проклятой скале проклятая буря? Грудь Майкла
наполнилась печалью, он скорбел о несостоявшемся, несбывшемся; он не смог бы
выразить  свои  мысли  словами. Бесславная гибель  воина  делает никчемной и
бессмысленной  всю его предыдущую жизнь. А  Майклу никчемным и бессмысленным
казалось его будущее. У него украли будущее.
     Я живу, а ее уже нет, думал он. Где же справедливость?
     Эта мысль была  самой "западной" из  всех, что появились у него за семь
лет ученичества.
     Через несколько  дней вернувшийся из своей скорбной поездки Цуйо прочел
немой вопрос на  лице ученика  и  потом стремился показать ему  Путь. С  его
помощью не всегда удается  получить ответ  на главный вопрос, но, по крайней
мере, появляется необходимость в других  вопросах и ответах. Это, считал он,
позволит Майклу исполнить свое предназначение.
     В комнате беллэйвенского дома Майкл откинул покрывало и спустил ноги на
прохладные доски пола. Встав,  он  подошел  к окну подышать свежим воздухом.
Отдернул  белый тюль,  который уже в дни  своей юности считал старомодным, и
выглянул в  сад.  Вдруг  он увидел тень,  скользнувшую  на  фоне  одного  из
фонарей.  Майкл  струхнул:  глазам  его,  все   еще  затуманенным  видениями
прошлого, померещилось, что это тень Сейоко. Потом наваждение отступило,  он
пригляделся и узнал медно-рыжие волосы сестры. Одри была в джинсах и широком
кремовом свитере  с подбитыми плечами. Она брела по  тропинке, скрестив руки
на груди.
     Быстро одевшись, Майкл поспешил выйти из молчаливого дома. На предметах
лежали неясные, словно чехлы в нежилых комнатах, тени. Они скрадывали детали
и оставляли взору лишь общие очертания.
     Майкл открыл входную дверь и лицом к лицу столкнулся с  испуганной Одри
- она как раз собиралась войти и держалась за дверную ручку.
     - О Боже! - выдохнула она. - Как ты меня напугал!
     - Прости, я не хотел.
     - Впрочем, ты всегда пугал меня до чертиков. - Одри поежилась, будто от
холода. - Вечно бродил в темноте и неожиданно набрасывался на меня. Говорил,
что тебе нравится мой истошный визг.
     - Так-таки и говорил?
     - Вот именно.
     - Ну, это было давно, - усмехнулся Майкл. - Теперь мы взрослые.
     - Может, мы и взрослые, - буркнула она,  прошмыгивая мимо него в дом, -
да оба совершенно не изменились.
     Майкл  закрыл  дверь  и  последовал  за  сестрой.  Одри  направилась  в
отцовский кабинет. Мягкий свет вспыхнул  огнем в ее рыжей шевелюре. Она села
на кушетку,  покрытую  фу тоном, закинула ногу за  ногу  и  обхватила руками
подушку.
     - Жить с таким братцем, как ты - все равно, что  в доме с  привидением.
Ты об  этом не догадывался? А хуже всего мне  приходилось, когда ни папы, ни
мамы не было дома и мы оставались одни.
     Майкл остановился напротив нее.
     - И все-таки ты приехала ко мне в Париж, когда попала в беду.
     -  Потому  что знала:  ты  никому не расскажешь  об  аборте. Таков твой
строгий кодекс чести.
     - Выходит, иногда он кстати.
     Одри ничего не ответила. Майкл разглядывал  веснушки, разбрызганные  по
щекам сестры, и вспоминал, как  смеялась сестра, когда он раскачивал  ее  на
качелях. Много-много лет назад.
     - Да, полезная  штука, - продолжал он. - Но у нее есть одно неудобство.
Ее нельзя, как магнитофон, включить или выключить по своему усмотрению. Либо
ты всегда живешь согласно этому кодексу, либо обходишься вовсе без него.
     Вероятно,  Одри  наконец услышала  его. Она  откинула голову  и закрыла
глаза. Напряженность, судя по всему, немного отпустила ее.
     - О Господи, - прошептала она. - Ну что за идиотская жизнь.  - Ее плечи
затряслись в беззвучных рыданиях.
     Майкл опустился на колени и обнял сестру, почувствовав ответное объятие
- порывистое и на удивление крепкое. Одри уткнулась ему в плечо.
     - Мне ни  разу  не  дали  возможности  сказать  папе "до  свидания",  -
всхлипнула она.
     - Как и всем нам, - пробормотал он.
     Одри отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза.
     -  Что  ты болтаешь? Да он все  время  проводил только с  тобой.  - Она
обиженно засопела. - Ты ведь был его гордостью и отрадой.
     - С чего ты это взяла?
     - Ну,  Микки,  сам посуди. - Одри немного откинула голову. - Когда тебе
исполнилось девять,  он  отправил тебя  в Японию, чтобы  ты учился Бог знает
чему - невозможной ихней философии, фехтованию на этих самурайских мечах...
     - На катанах.
     - Вот-вот, на катанах, я помню. - Она вытерла слезы. - Папа сделал все,
чтобы ты никогда ни в ком не нуждался. Он хотел, чтобы ты ни от кого и ни от
чего не зависел, обрел  уверенность в себе. В общем, чтобы стал как стальной
клинок, с которым учился обращаться.
     Майкл посмотрел на нее долгим взглядом.
     - Тот, кого ты описала, скорее бесчеловечен, чем независим.
     -  Как  знать, может,  я  тебя  таким себе  и представляю. -  Одри  вся
ощетинилась.  В ней проснулась детская ревность.  Майкл понял и успокаивающе
улыбнулся.
     - Но я не  такой,  Эйди.  -  Он намеренно  произнес уменьшительное имя,
которым называл ее отец.
     - Сколько было всего - даже и  кое-что интимное, когда я повзрослела, -
такого, чем мне  страстно хотелось поделиться с ним. Но его никогда в нужный
момент не бывало  рядом.  Дядя Сэмми,  чуть  что,  дергал  его  за  короткий
поводок, и пожалуйста - папа уже где-то далеко.
     - Ты  сейчас заговорила прямо  как мама, -  сказал  Майкл. - Дядя Сэмми
всегда  приходил  к нам, когда папы не  было. Он...  он как  Нана  - помнишь
английскую  овчарку  из  "Питера  Пэна"? Дядя  Сэмми всегда был рядом, чтобы
защищать нас.
     - Да - потому что сам же усылал папу за тридевять земель - неужели тебе
не ясно? Дядя Сэмми узурпировал его право на личную жизнь. У папы оставалось
время только на  работу. Ну, и попутно - на сына. Он ведь ухитрялся довольно
часто приезжать в Японию и навещать тебя. А мне уже ничего не доставалось.
     - Зато  у  тебя была  мама,  -  возразил  Майкл. - И ты ходила у  нее в
любимицах. Я часто лежал ночью без  сна, и мне хотелось реветь  от того, что
она так далеко. Я и не  помнил-то ее как  следует, а ты, Эйди, всегда была с
ней. Вы  и  сейчас рассказываете друг  другу  такое, о чем  больше никому ни
словечка. Не думаю, чтобы папа был так же близок с кем бы то ни было. Даже с
мамой. Им не хватало времени подольше побыть друг с другом.
     Одри опустила голову.
     -  Может быть, - согласилась она. - Но возможно и другое. Мне сейчас не
давала заснуть одна мысль. А вдруг я сама в каком-то смысле оттолкнула отца?
Вдруг  я  настолько  привыкла  к своей обиде  на него,  что, даже когда папа
приезжал домой, он ее чувствовал и избегал досаждать мне своим обществом?
     - Ты в самом деле так думаешь?
     -  Сама не  знаю, - тихо  ответила Одри. Она  опять обхватила подушку и
уткнулась в  нее  подбородком. Потом  заговорила  с закрытыми  глазами:  - А
помнишь,  как он взял  нас  в  Вермонт  кататься на  лыжах? Господи, что  за
мерзкая  была погода!  Едва  мы  с тобой  отошли  от гостиницы, как  налетел
настоящий  буран. Сильнее метели  я и не вспомню - ведь в двух  шагах ничего
нельзя  было  разглядеть! Я не  имела ни малейшего представления, где мы и в
какой стороне отель. Разревелась  вдрызг,  стала звать  на помощь. Я звала и
звала, Майк, я думала, папа услышит меня и спасет. Кричала не переставая.
     Майкл кивнул, вспомнив, как сильно он тогда перепугался за них обоих.
     - Настоящая истерика, - сказала  Одри. - И еще я чуть не замерзла, хотя
оделась в самый теплый костюм.
     - Пожалуй, было градусов тринадцать. Да если добавить этот ветрище...
     - Меня так и подмывало помчаться куда глаза глядят, - продолжала она. -
Но ты, Майк, вцепился в меня и  заставил  вместе с тобой строить  ту снежную
стенку.  В  общем,  спас  нас  от  дикого  ветра.  Ух,  как  он  пробирал  -
действительно до костей.  А когда мы спрятались и обнялись, чтобы согреться,
я слышала, как  громко, тревожно стучало твое сердце. Ну и перепугалась же я
тогда. Никогда так не  мерзла.  Мы так  и  просидели, прижавшись,  до  конца
метели, пока  папа  нас не отыскал.  -  Одри  подняла  голову, посмотрела на
Майкла. -  В тот день моей Наной был ты - ты спас меня. А папа не переставал
удивляться,  каким находчивым ты оказался. И все целовал нас обоих. Кажется,
он больше никогда нас и не целовал.
     - Да,  он  все время повторял: "Я  уж думал,  вы  замерзли, я думал, вы
замерзли". - Майкл встал, обогнул стол  и  подошел к окну,  закрытому седзи.
Рисовая бумага светилась  и  переливалась, пропуская свет маленьких фонарей.
Майкл почувствовал неловкость, когда Одри напомнила,  как Филипп  восхищался
его находчивостью. Вроде бы подразумевалось, что к ней  самой отец относился
иначе, холоднее. А возможно,  Майкла смутило и это неявное проявление чувств
со стороны  сестры.  Он  сменил  тему. -  Догадываюсь,  что сигнализацию  он
установил по маминому настоянию.
     Одри, полулежа на софе, повернула голову.
     - А вот и нет. Я как раз приезжала, когда он тянул  проводку. Это  была
целиком его затея.
     Майкл  разглядывал  узоры,  нарисованные  на  седзи  тенями  от  ветвей
деревьев.
     - Он не говорил, зачем она ему понадобилась?
     -  Нет, все и так  знали,  - ответила  Одри и,  когда  Майкл  удивленно
воззрился на нее, пожала плечами.  -  Разве  мама тебе не  сообщала? Однажды
кто-то пытался забраться в дом.
     - Нет, ничего не сообщала. - Он покачал головой. - И что произошло?
     Одри вновь пожала плечами.
     -  Да, собственно, ничего особенного. Так, бродяга какой-нибудь, хотел,
видно,  стянуть  что  плохо  лежит.  Было около  трех часов  ночи. Меня, как
водится,  терзала  бессонница,  вдруг  слышу -  кто-то  бродит  под  окнами,
приблизительно где ты сейчас стоишь.
     - Ты его видела?
     - Нет. Я просто достала папин пистолет, да как пальну в окно  - бродяги
и след простыл.
     -  Н-да, сигнализация, - задумчиво  произнес Майкл. - На папу совсем не
похоже.
     Он вернулся к Одри. Она сидела, подобрав под себя ноги, и не  выглядела
натянутой, будто струна, какой была днем.
     -  Майкл.  -  Одри вывела  его из задумчивости. - Ты знаешь,  как  папа
погиб?
     - Дядя Сэмми сообщил только, что в результате аварии на дороге.
     - Да, это мне тоже известно.
     Они на некоторое время умолкли. Наконец Майкл поинтересовался:
     - Ты о чем-то еще слышала, Эйди?
     Она спокойно и серьезно смотрела на него.
     - Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать.


     - А где то, о чем мы договаривались?
     Жирный коричневый палец указывал на стол.
     - Здесь этого нет.
     Жирный коричневый палец укоризненно покачался из стороны в сторону.
     - Вы обещали, что принесете, и не принесли. Здесь этого нет.
     Покачавшись,  жирный  коричневый  палец   ткнул  в  обугленные  остатки
предметов,  сваленные в кучу  на середине стола из древесины  коа. В воздухе
попахивало гарью.
     Толстяк Итимада вздохнул. При этом  его округлое брюхо потерлось о край
стола.
     - Я не получил того, что хотел.
     Он облизнул губы и опять сложил их бантиком.
     - А я так сильно хотел...
     Черные глаза  японца воззрились на  двух туземцев, понуро стоящих перед
ним  и  похожих как  две капли воды. На обоих были одинаковые  рубахи-алоха,
крикливо-цветастые серфинговые трусы до колен и плетеные сандалии.
     - Ну, что вы мне на это скажете? - вопросил толстяк Итимада.
     Снаружи  залаяли  собаки,   и  оба  гавайца   повернули  головы,  чтобы
посмотреть  в окно.  Мимо промчались два длинноволосых блондина -  парни  не
старше девятнадцати.  Каждый  удерживал в  руках  по два  собачьих  поводка,
пристегнутых  к строгим металлическим ошейникам, из которых рвались свирепые
доберманы. Через секунду  парни  с  собаками скрылись  в густых  тропических
зарослях.
     - Наверно, кто-то нарушил границы вашего участка, - предположил один из
гавайцев.
     - Может быть, полиция? - опасливо поежился второй.
     - Чепуха, - убежденно отозвался толстяк Итимада. - Небось, как  всегда,
дикая свинья. Видишь, как возбудились?
     - Кто  -  собаки или те мальчики?  -  спросил первый гаваец. Если это и
было шуткой, она все равно осталась без ответа.
     -  В  Кахакулоа не бывает полиции,  - сказал, словно отчеканил, толстяк
Итимада. Чувствовалось, что  он не  бросает  слов  на  ветер. - И никогда не
появится, если я ее не вызову, - закончил он.
     Виллу Кахакулоа,  расположенную на северо-восточной оконечности острова
Мауи,   с  ближайшим  настоящим   городом  на  юге  -  Вайлуку  -  связывала
единственная двухрядная дорога. На  север,  в сторону  Капалуа, вела  только
разбитая  тропа, петлявшая  по  краям  отвесных утесов.  По тропе можно было
проехать лишь на вездеходе - и то если она была в это время года проходимой.
Автомобили  с малым  дорожным просветом проваливались в  глубокие колеи  и в
лучшем случае лишались поддона картера, коробки передач и глушителя.
     - Тогда собаки - излишняя роскошь, - заметил первый гаваец.
     - Ну,  не скажи. Тут шляются все, кому не лень - туристы, хиппи, просто
любопытные. Приходится их отгонять.  Это частное владение в  конце концов, -
объяснил толстяк Итимада.
     Гаваец понимающе рассмеялся.
     - Понятно, брат. Главное, чтобы  зеваки не  лезли  ночевать в  сарай на
сеновал, где время от времени хранится тонна-другая такой пахучей травки...
     Толстяк  Итимада  тяжело  поднялся.  Шесть  футов  роста  при  изрядной
тучности -  неплохо по любым меркам, а среди японцев он должен был выглядеть
прямо-таки гигантом. Мелкие  черты  лица  лишь  подчеркивали общие габариты.
Желтые ребра  ладоней Итимады представляли  собой сплошные  жесткие  мозоли.
Кулаки напоминали размерами  медвежьи лапы. Ходили легенды - быть может, они
были просто  легендами, а  может,  основывались на  действительных фактах, -
будто толстяк убивает кулаком, как кувалдой, одним ударом.
     Итимада  уже  семь  лет  обретался на  Гавайях, изредка  переселяясь  с
острова на остров. Он изучил пятидесятый штат так  же  хорошо,  как туземцы,
или даже лучше - туземцам, скорее  всего, было недосуг заниматься историей и
географией  своих неправдоподобно  прекрасных островов. Гавайцы день  и ночь
обслуживали миллионы туристов, ежегодно наводняющих тропический рай.
     - Вы у меня недавно, поэтому я до сих пор был терпелив.
     Советую порасспросить соседей: вам скажут, что я и впрямь снисходителен
и терпим  к своим  работникам, словно к детям. Пока они стараются  и  хорошо
делают свое  дело.  А  что это  такое - хорошо делать дело?  По-моему, любая
работа может заслуживать всего двух оценок: либо  она выполнена хорошо, либо
не сделана  вовсе.  В первом  случае я щедро вознаграждаю  за труды  и бываю
снисходителен к мелким слабостям  и шалостям своих работников - они ведь мне
что  дети.  Но  во  втором я  теряю терпение  и наказываю  нерадивых.  И это
справедливо -  ведь  если  попустительствовать  безответственности,  история
может повториться. Я не жду повторения, а  просто увольняю таких работников,
и они у меня больше не работают. Они нигде больше не работают.
     От  толстяка Итимады не укрылось, что гавайцы, внимая его назидательной
речи, слегка разнервничались. Он пытался угадать, добрый ли это признак. Его
и  раньше  не привлекала перспектива срочного найма новых людей, но принятое
им  опасное решение  требовало деликатного подхода и исключало использование
кого-либо  из своих.  И вот  - пожалуйста -  он  оказался прав. Ненадежность
случайных исполнителей сразу же дает себя знать.
     - Итак, отвечайте, и немедленно,  -  произнес он. - Иначе  мне придется
попросить  моих  мальчиков  спустить  с  поводков моих  собачек. А их, между
прочим,  не  балуют  деликатесами. Голодные они  лучше  работают.  -  Улыбка
толстяка  Итимады  не  содержала ни  джоуля теплоты. - В этом  отношении они
очень похожи на людей, не правда ли?
     - Брат, кажется, ты намерен нас запугать?
     - Как много слов и мало дела, - поскучневшим тоном заметил Итимада.
     - А ты, брат, чересчур высокого о себе мнения, - ответил первый гаваец.
-  Думаешь,  ты лучше  всех  этих  наглых бледнолицых? -  Он указал  большим
пальцем  за  спину, где исчезли в  зарослях мальчики с псами.  - Боюсь,  мне
придется тебя разочаровать. Вы  с  ними  одного поля ягоды - самые что ни на
есть хаолаи, чужаки. У  тебя столько же прав на нашей  земле, сколько у кучи
дерьма в гостиной.
     Толстяк  Итимада,  не  сводя с  него глаз,  надавил  большим пальцем на
кнопку селектора.
     - Кимо, - сказал он в микрофон, - отпусти-ка собак.
     Рука первого  гавайца метнулась под алоху. А под ней,  как и подозревал
Итимада, у него прятался старый приятель 38-го калибра.
     Но толстяк  уже не сидел без движения. С ошеломляющей при его габаритах
стремительностью  он  перегнулся  через стол и твердым,  как  сталь,  ребром
правой ладони ударил наглеца по руке. Оружие грохнулось на пол.
     Гаваец  взвыл. Рука Итимады взметнулась  второй  раз,  и  кончики  двух
пальцев  коснулись  груди  гавайца чуть повыше  сердца. Второй гаваец так  и
застыл на месте, разинув рот от удивления и страха. Никогда он не думал, что
человек,  тем более  его  брат, может  столь  внезапно, в полном смысле  как
подкошенный, рухнуть на пол.
     Тем временем толстяк Итимада обогнул