разделяющий их стол, и его мокасин
15-го  размера  накрыл  игрушку  38-го  калибра.  Толстяк,  кряхтя,   поднял
револьвер и сунул  себе в карман. Потом  подхватил под  мышки отключившегося
туземца,  поволок  к  двери и, пинком открыв ее, швырнул тело на неструганые
доски крыльца.
     - Эй, гляди тут, поосторожней, - предупредил он, возвращаясь в комнату.
- Они уже близко!
     Заперев  дверь, Итимада повернулся и увидел пепельно-серое лицо второго
гавайца.
     - А ты неважно выглядишь, - почти дружелюбно обратился к нему японец. -
С тобой все в порядке?
     - Они... правда уже близко? - хрипло выдавил тот.
     - Кто? - удивился толстяк.
     - Собаки.
     - Собаки обедают, - успокоил его толстяк, снова усаживаясь за стол.  Он
открыл банку и отправил себе в рот горсть орехов в сахаре. Банка  наполовину
опустела.
     Жуя,  Итимада  наблюдал  за  гавайцем.  Его вид доставлял  толстяку  не
меньшее удовольствие, чем орехи.
     - Мой брат...
     - Я жду объяснений.
     - Но он...
     - Пусть там побудет. Если не обделается, все будет в порядке.
     Гаваец так и не понял, всерьез он это сказал или опять пошутил.
     Жирный коричневый палец ткнулся в смердящую кучу.
     - Итак,  это  все, что осталось.  Так вы утверждаете. - Палец порылся в
пепле, разворошил  обгорелые  клочки бумаги, подцепил  кусок бумажника. - Но
мне, чтобы поверить, одних слов недостаточно.  Ничто  не исчезает бесследно.
Видишь, эти вещи тоже не обратились в дым, кое-что сохранилось. Я не получил
того, что просил. Почему? Говори.
     Бледный гаваец с трудом сглотнул воображаемую слюну.
     -  Мы подъехали сразу  после того, как все это  случилось.  Но не стали
останавливаться, а покатили дальше.
     - В Каанапали. Гаваец закивал.
     - Но скоро мы остановились и вернулись пешком.
     -  Вы  видели  труп.  -  Слова   толстяка  прозвучали  не  вопросом,  а
утверждением.
     -  Да, видели.  Огонь  еще  не погасили,  но  удалось  довольно  быстро
вытащить тело из машины.
     - Полицейские?
     - Нет, санитары городской  "скорой помощи". Гаваец бывал на  допросах и
знал, что сейчас подвергается одному из них. Правда,  он еще не решил, лгать
или говорить правду. Дело приняло скверный оборот. Брат  валяется за дверью,
и  доберманы  уже  спущены с  привязи... В  душе  гавайца боролись  страх  и
ненависть.
     - Ну? Ты видел, как вытаскивали тело из машины. Дальше?
     - Скорее, из погребального костра.
     Толстяк Итимада кивнул поощрительно.
     - Продолжай.
     - Там уже собралась большая толпа.  Полицейские потеряли много времени,
направляя  движение  в  объезд.  Мы подошли поближе, а что надо искать -  вы
сказали.
     Жирный коричневый палец снова погрузился в пепел.
     - И как же вам удалось добыть вот это?
     Гаваец пожал плечами.
     -  Я  же  говорю,  легавые   крутились  на  шоссе,   и  им  требовались
добровольцы, чтобы гасить огонь и вытаскивать водителя.
     - Значит, вы с братом вызвались добровольцами.
     - Ну да. Мы потом залезли прямо в машину и забрали все, что обнаружили,
-  ответил  гаваец. -  Только видите - все  сгорело почти дотла. Кроме одной
вещи. -  И он достал  из-за пазухи скатанный в  клубок темно-красный,  почти
черный шнур. - Это валялось там рядом и даже не закоптилось.
     Толстяк Итимада  пристально  посмотрел  на  него.  Лицо его  оставалось
спокойным.
     - Багажник проверили?
     - Капот сорвало при ударе. Там не было того, что вам нужно.
     Губы толстяка сжались.
     - И здесь тоже нет, не так ли?
     - Такого, как вы описывали, - нет.
     - А мне обязательно нужно.
     - Да, сэр.
     - Тогда вперед. Ищите, пока не найдете.


     Клуб "Эллипс"  находился на  Нью-Хэмпшир-авеню, почти  точно  посередке
между  Центром  изобразительных  искусств   имени  Джона  Кеннеди  и  отелем
"Уотергейт".  Его высокие, плотно занавешенные окна смотрели  на  угол парка
Рок-Крик, за которым дальше блестел Потомак.
     Майкл раньше и слыхом не слыхивал об "Эллипсе", но это было немудрено в
городе, приютившем  тысячи клубов. Кроме  того,  Майкл никогда не вращался в
"столичных кругах".
     По  гранитным  ступеням он  поднялся  к  внушительному  фасаду  здания,
построенного в  колониальном  стиле.  В  просторном вестибюле  его  встретил
привратник в  ливрее и, осведомившись об имени посетителя, жестом  пригласил
следовать  за  собой.  Проводил по  широкой, в коврах,  лестнице с  перилами
красного дерева на галерею второго этажа, где постучал в дверь, облицованную
дубом, и распахнул ее перед Майклом.
     В большом зале с высокими потолками витала безошибочно узнаваемая смесь
запахов  дубленой  кожи,  пыльного  бархата,  хорошего  одеколона,  сигар  и
трубочного  табака -  типичная атмосфера  традиционного  мужского клуба.  За
долгие  годы запахи насквозь  пропитывают мебель,  ковры, сами  стены, и уже
никакими силами от  них не избавиться,  разве что целиком  пустить  дом  под
снос.
     Одна  стена была разделена  тремя  высоченными  стрельчатыми окнами,  в
простенках между которыми стояли  потемневшие от времени кожаные кресла. Обе
боковые стены занимали сверкающие стеклом и граненой бронзой дубовые буфеты,
заставленные  коллекцией  портвейнов,  шерри-бренди  и  арманьяков,  большей
частью урожаев прошлого века.  На четвертой стене в свете медных канделябров
висели два больших портрета - Джорджа Вашингтона и Тедди Рузвельта.
     Над  всем  тут  господствовал  массивный  стол  для  заседаний,  вокруг
которого  были в  должном порядке  расставлены  восемнадцать стульев.  Когда
Майкл вошел, двенадцать  из  них уже  были заняты. В  воздухе плавали  сизые
клубы дыма.
     Джоунас  Сэммартин встал и, сняв очки в стальной оправе,  приветствовал
гостя.
     -  А вот  и  Майкл, как раз  вовремя, - сказал он,  протягивая  руку. -
Присаживайся. - И подвел его к свободному месту.
     Майклу  хватило секунды, чтобы  окинуть присутствующих  профессионально
острым взглядом.  По  всей  видимости, они собрались здесь не  шутки шутить.
Майкла поразило то, что лица большинства из них  так или иначе оказались ему
знакомы.  Вот  четыре  японца  -  наверное, делегация  -  а  возглавляет ее,
кажется,  вон   тот,  Нобуо   Ямамото,   президент  компании  "Ямамото  Хэви
Индастриз", крупнейшего в Японии производителя  автомашин. Семейный  концерн
Ямамото  занимался  также  постройкой  экспериментальных высокотехнологичных
реактивных самолетов. Насколько помнил Майкл, глава  концерна выдвинулся еще
в предвоенные годы,  когда его фирма занялась изготовлением самых  передовых
по тем временам  авиамоторов. Да, времена меняются, подумал Майкл, неизменно
лишь процветание Ямамото.
     Второй японец - тоже выдающаяся  личность - был главой знаменитой фирмы
по производству электроники.  Майкл  узнал его благодаря недавней  статье  в
"Интернэшнл   Геральд   Трибьюн"   о   разработанном  компанией  новом  типе
компьютерных  чипов. Автор  статьи обращал  внимание  на  все  обостряющиеся
разногласия  компании   с   правительством  Соединенных  Штатов,   вызванные
растущими таможенными  ограничениями  и тарифами  на  импорт  электроники  в
Америку.
     Что  до собравшихся в  клубе  американцев, то  их  имена все  до одного
фигурировали в справочнике "Кто есть кто в правительстве". Сопоставляя имена
с лицами, Майкл сверился с листком бумаги, который сунул ему в руку Джоунас.
Тут  находились  два члена  кабинета,  заместитель  министра обороны,  глава
парламентского  подкомитета  по внешней  торговле,  председатель  сенатского
комитета по  иностранным делам и  еще два человека,  в  которых  Майкл сразу
узнал  ближайших советников президента  по вопросам международной  политики.
Младший из этих советников  как раз  собрался  продолжать  свое выступление,
прерванное приходом Досса.
     -  ...Откуда со  всей  очевидностью  вытекает, что  отдельные  японские
производители  хотят завоевать  рынок,  заваливая его непомерным количеством
полупроводниковых приборов. Я не обвиняю никого из присутствующих, но  прошу
принять  мои  слова  к сведению. Если  с  этой  порочной  практикой не будет
немедленно покончено, то  Конгрессу Соединенных Штатов придется принять свои
меры.
     - Совершенно верно, - поддержал его председатель сенатского комитета по
иностранным делам.  - Обе палаты  высказались по  этому  вопросу единодушно.
Чтобы защитить  американские компании,  не способные на равных соперничать с
японскими конкурентами, мы готовы ввести новые таможенные тарифы.
     -  Конгресс  обязан   чутко  реагировать  на  каждое  проявление   воли
американского народа,  - заявил  известный  конгрессмен. - На  нас оказывают
мощный нажим. Это и понятно - сенаторы и депутаты сыты  по горло паническими
слухами. Я только что приехал из Иллинойса. Это крупный штат. Мои избиратели
сейчас  не  в  состоянии  думать ни  о  чем другом, кроме  как  о сокращении
импорта. Чем меньше импортных товаров, тем больше работы для американцев.
     - Прошу меня простить, но я тоже хотел  бы выступить, - заговорил Нобуо
Ямамото.  -  Принятие  этого  законопроекта ознаменует  собой начало периода
экономической изоляции. Боясь показаться  самоуверенным, я  все же возьму на
себя  смелость  утверждать, что  ваша страна на  данном  этапе исторического
развития не сможет  выдержать изоляции. Вследствие сокращения  американского
экспорта  у вас уже  накопился громадный  внешний долг и бюджетный  дефицит.
Изоляционистский  законопроект  задушит  весь  ваш  экспорт.  -  На  широкое
квадратное лицо Ямамото  упала  тень печали.  Он пошевелил седыми кустистыми
бровями и пригладил такие же седые усы. Высокий открытый лоб японца  венчали
серо-стальные,   тщательно  прилизанные  волосы.  Манера  речи   -   четкая,
отрывистая; причем он совершенно не стеснялся традиционных для всех коренных
японцев  огрехов  в произношении  английских "ар" и "эль".  - Вернись сейчас
прошлые  времена,  когда Япония, вывозя за океан свои  товары,  делала самые
первые шаги, тогда, пожалуй экспорт  сельскохозяйственной продукции позволил
бы  вам удержаться на  плаву. Вы могли бы продавать излишки зерна  в  Индию,
Россию, Китай  и другие страны и  тем с  лихвой  возместили  бы потери из-за
притока высококачественных японских автомобилей и электроники.
     Воспользовавшись  этим  выходом, вы  могли  бы неплохо  сводить концы с
концами  и  к тому же накормить весь  мир. Но это  и был бы ваш потолок.  Вы
продали  на сторону так много технологий, что растеряли лучших  покупателей.
Все  они сами теперь производят товары  не хуже американских. Вам приходится
все скуднее субсидировать собственных фермеров, а излишки произведенного ими
товара уходят на рынке по смехотворно низким ценам.
     Но все это - дело ваших собственных рук. У Америки хватало возможностей
переоснастить   промышленность,   вовремя   взяв   курс    на   производство
высококачественной продукции. Хватало и времени для того, чтобы приспособить
аграрный сектор к меняющейся структуре мировой экономики.  Вы  не сделали ни
того, ни другого.
     И мне кажется несправедливым, что теперь вы собираетесь превратить  нас
в козлов отпущения.
     - Одну секунду, - вставил  старший  из президентских советников, весьма
известный экономист. - Вы никак не коснулись непроницаемого барьера импорту,
поставленного  вашей собственной страной, равно как не упомянули об  упорном
нежелании  следовать  подписанному  вашим  же  правительством  двустороннему
соглашению, а также о торговой экспансии японской электроники на и без  того
перенасыщенном мировом рынке.
     - Вы тоже никак не затронули вопрос  о  неуклонном росте иены, - жестко
парировал  Ямамото.  - А  ведь  при  добровольных  экспортных  ограничениях,
которые соблюдают наши компании,  это  приводит  к  дополнительному  резкому
снижению  прибылей. Оба  этих фактора  заставляют  нас пересмотреть  текущую
деловую стратегию.
     -  Однако,  мистер  Ямамото, - повысил голос  экономист, -  вы вовсе не
собирались  добровольно  ограничивать  экспорт в Америку.  Не станете же  вы
утверждать, что занялись бы подобной благотворительностью, даже не  введи мы
соответствующих  квот?   Когда  ваша   компания   неоднократно   и  так   же
"добровольно" передавала права на  производство деталей автомашин  Тайваню и
Корее,  разве  в  действительности  это  не  было  вызвано  желанием  обойти
введенные этими странами ограничения на импорт?
     - Сэр,  мне семьдесят  шесть лет,  - невозмутимо продолжал японец. -  У
меня  в жизни осталось одно заветное желание - дождаться, когда мой  концерн
выйдет на  десятипроцентный  уровень от мирового  производства  автомобилей.
Теперь я сомневаюсь, что доживу до осуществления своей мечты.
     - Вы  не  ответили по  существу,  - сказал советник, заливаясь  краской
раздражения.
     -  Не вижу  смысла отвечать  на столь оскорбительные  выпады, -  заявил
Нобуо  Ямамото. - Репутация "Ямамото Хэви Индастриз" незыблема, и ни вам, ни
кому-либо другому не удастся ее поколебать.
     Майкл  в  продолжение  всей этой  перепалки приглядывался  к  поведению
японцев. Он отметил  про себя несколько  деталей. Во-первых,  было очевидно,
что   Ямамото  выражает  мнение  всей   делегации.  Во-вторых,  хотя   глава
электронного концерна пользовался  в Японии не меньшим влиянием и уважением,
здесь он уступил Нобуо право ведения переговоров. А поскольку для японца его
"лицо", или то, с каким почтением и уважением относятся  к нему  окружающие,
имеет  невероятно  большое значение, над  этим стоило призадуматься.  Именно
Ямамото набирал очки, именно он приобретал еще большие вес и влияние.
     А кроме того, Ямамото искусно задавал тон и тонко направлял дискуссию в
нужное ему русло. Он желал конфронтации, и он ее получил, играя на узколобом
высокомерии американцев. Такая спокойная, внешне нейтральная его  речь несла
в себе мощный разрушительный заряд.  Она была составлена с  таким  расчетом,
чтобы  как можно  глубже  задеть  западное  самолюбие. Какой-то азиат  смеет
поучать  американцев, как  им  управлять  собственной  экономикой!  Подобной
наглости эти люди стерпеть не могли. Ямамото ненавязчиво спровоцировал их на
петушиные наскоки и вдобавок дал почувствовать себя ослами.
     Но, как и в  любых переговорах, японцы,  скорее всего,  преследовали не
единственную цель.  Наверняка  за всем  этим  кроется  подоплека,  никак  не
отраженная в повестке дня. И Майкл принялся гадать, в чем она заключается.
     Тем временем в спор вступил молодой советник президента.
     - Боюсь, вы не учитываете последствий своих действий. Мне  непонятна  и
даже  немного  страшна  ваша  готовность  вызвать международные  осложнения.
Ответственность целиком ляжет на вас. Помимо этого, я вынужден заявить, что,
если мы  не  достигнем желаемого  компромисса, то рыночные  перспективы  для
японских   товаров   в  нашей  стране  станут  воистину  мрачными.  Конгресс
действительно  утвердит обсуждаемый сейчас протекционистский законопроект, и
японские  автомобили,  компьютеры  и  потребительская  электроника  повиснут
мертвым  грузом. Полагаю, нет  необходимости объяснять мистеру  Ямамото, что
Соединенные  Штаты  остаются  пока самым  доходным  внешним  рынком  Японии.
Представьте, какой  хаос вызовет в вашей стране его  потеря!  А  именно это,
смею вас заверить, и  произойдет,  если мы не получим от вас  и членов вашей
делегации письменного обещания соблюдать отдельные ограничения.
     -  Я  уже  оценил  серьезность  положения,  -  ответил Ямамото, холодно
взглянув   на  американца.   -  И  вынужден  повторить,  что   мы  отвергаем
несправедливые  упреки  и не  несем  ответственности  за  создавшуюся -  без
всякого нашего  участия  - обстановку.  Однако в качестве дружеской  уступки
нашим американским  партнерам  мы согласны  на  компромисс. Перед вами лежит
проект документа...
     -  Этот?!  - воскликнул экономист, потрясая скрепленными  листами. - Да
это  просто  насмешка!  Здесь  же  оговорено  меньше четверти того,  что  мы
требуем!
     -  Ваши  требования, -  в устах Ямамото слово "требования"  прозвучало,
будто неприличное, - едва ли можно назвать компромиссом. Вы  предлагаете нам
отсечь себе обе руки.
     -  Только  чтобы  спасти  туловище,  - вставил,  улыбаясь,  сенатор.  -
Согласитесь, мудрость подобной жертвы очевидна.
     -  Единственное, что  мне очевидно, - негромко произнес  японец, -  это
ваше   настойчивое   желание   вернуть   японскую   экономику   на   уровень
двадцатилетней  давности. Для нас это  неприемлемо. Поставьте себя  на  наше
место и представьте, как сами реагировали бы  на такое же предложение своему
правительству.
     - Мы никогда  не окажемся  на вашем месте! - Экономист  снова ринулся в
атаку. - Давайте  закругляться  с  отвлеченными  рассуждениями и  вернемся к
конкретному вопросу. Полагаю,  вы все-таки смените гнев на милость и примете
наши условия,  и вот  почему. Потому что в  противном  случае добьетесь лишь
столь радикального сокращения экспорта, что это отбросит Японию отнюдь не на
двадцать лет, а к военной поре.
     И без того прохладная атмосфера  встречи  резко похолодала, температура
сразу  упала  до  нуля. Второй советник президента вздрогнул,  но исправлять
оплошность было  поздно. Японец сидел, будто  кол проглотил, на  лице его не
дрогнул ни один мускул. Взгляд Ямамото продолжал буравить советника.
     - Никто  не  принуждает  американских покупателей приобретать  японские
товары, -  медленно отчеканил японец. -  Просто  им известно  качество нашей
продукции,  а качество - именно то,  что их интересует.  Оно - отличительный
признак японских  товаров. Вся наша нация тридцать лет трудилась в поте лица
своего, стремясь опровергнуть ярлык "Из Японии  - значит,  дрянь". И теперь,
когда мы добились успеха, никто не  вправе требовать, чтобы мы отказались от
всего,  что далось нам с таким трудом.  Вы требуете невозможного. Я удивлен,
как вообще кому-то могла прийти в голову идея принуждения.
     Младший советник президента попытался все же спасти положение.
     - Речь  вовсе не  идет о  принуждении, мистер Ямамото. Видимо, возникла
путаница в терминологии, вызванная различием наших культур и языков.
     Попытка получилась неубедительной.
     Несколько  минут над столом висело тягостное молчание.  Старый Ямамото,
хотя прямо на  него  никто  не смотрел,  стал средоточием надежд  участников
переговоров.  Даже  властные  лица  Рузвельта  и  Вашингтона,  взиравшие  на
напряженную  сцену  из  почетных лож на  портретах,  казались  заурядными  в
сравнении  с  его суровым ликом. Все ждали  окончательного  решения. Наконец
японец высказался.
     -  Если  последние слова были извинением,  то  я его  не  принимаю. Оно
принесено  без раскаяния. - Он отодвинул стул и встал из-за стола; остальные
члены  японской делегации последовали его примеру. - К сожалению, я вынужден
констатировать, что  от  дальнейших  переговоров  не  будет  проку.  Честное
решение вопроса в таких условиях невозможно.
     И с этими словами Ямамото во главе своих коллег покинул зал.
     Сэммартин  не   стал   дожидаться  вскрытия   безвременно  скончавшихся
переговоров.  Как  только секретарь  начал  диктовать  машинистке  протокол,
Джоунас  увел  Майкла на галерею.  Они еще  успели заметить Нобуо Ямамото  и
остальных японцев, степенно спускавшихся по лестнице  на первый этаж. Прежде
чем они  исчезли  из виду,  темные  глаза  старого  Нобуо  на  долю  секунды
задержались на Майкле. Или Майклу только почудилось?
     Джоунас  пригласил   его  в  соседнюю  с  залом   комнату,  оказавшуюся
библиотекой. Пол здесь был устлан восточными коврами, вдоль стен выстроились
книжные шкафы, между глубокими кожаными  креслами  стояли небольшие  столики
красного дерева с лампами под шелковыми абажурами.
     Не успели Майкл и Сэммартин расположиться в удобных креслах, как явился
стюард. Джоунас заказал  кофе  и бриоши.  Отсюда  были видны ивы за толстыми
свинцовыми стеклами окон.  Ивы  клонились к Потомаку и беззвучно качались на
ветру. В ветвях порхали птицы.
     -  Ну,  и  как тебе это  понравилось? - спросил  Джоунас, когда стюард,
принеся завтрак, удалился.
     - Замечательное представление.
     - Да,  настоящий спектакль,  чтобы не сказать цирк. - Дядя Сэмми  отпил
кофе  без сливок.  -  Вот  чертовы джапы!  Они  опять  становятся такими  же
упрямыми, какими были в войну и сразу после нее.
     -  А  мне  сдается,  что  следовало  более  тщательно  отбирать  членов
американской делегации, -  заметил Майкл. - Возможно, следовательно обратить
особое внимание на состояние их нервной системы, а то и психики.
     Джоунас посмотрел на него чуть снисходительно.
     - Вот как? Откуда такая мысль?
     - Из-за поведения нашего блистательного экономиста.
     - Ах, из-за него! - Джоунас фыркнул, весело взмахнув рукой.  - Ну, он и
в  самом деле  гений.  Действительно блестящий экономист. Президент без него
как без рук.
     - Допускаю.  В экономике он, может, и  гений,  но в дипломатии - просто
чайник, - возразил Майкл.
     - Ты  подразумеваешь  его  высказывание о временах  войны? Да,  неловко
вышло.
     - Мягко говоря, - сказал Майкл.
     - Ну, а каково твое общее впечатление? - поинтересовался Джоунас.
     -  Ямамото  провел  удачные  переговоры, - лаконично  ответил  Майкл и,
заметив  выражение  удивления на лице собеседника, добавил:  -  Вы разве  не
поняли?
     - Не совсем.
     - Он пришел на встречу, заранее зная, что ему нужно.
     - Это естественно. - Джоунас кивнул. - А нужны ему были уступки с нашей
стороны. Майкл покачал головой.
     -  Я не уверен, дядя  Сэмми.  По-моему, он с  самого начала намеревался
обязательно нащупать  у американцев  болевую точку. Нащупал ее и использовал
на все сто. Он сыграл на гоноре вашего гения экономики, спровоцировал его на
открытое оскорбление.  По  японским  понятиям,  Ямамото  в  какой-то степени
"потерял лицо", но в том-то и соль, что сделал он это намеренно.
     - Да нет, просто произошла досадная случайность, - настаивал Джоунас. -
Президент  вручит  японскому  послу  ноту  с извинениями, и  инцидент  будет
исчерпан. К концу недели все снова усядутся за стол.
     - Делегация  Ямамото  проведет  свой  заслуженный  уик-энд в  Токио,  -
предрек Майкл.
     - Ни за что не поверю.
     Майкл попытался убедить дядю Сэмми.
     - Поймите, Ямамото и нужно было,  чтобы  переговоры  сорвались,  но при
этом он  еще хотел, чтобы ответственность за  срыв несли американцы. Как  вы
считаете, какие у него могли быть причины желать этого? Насколько важны сами
переговоры?
     - Крайней важны, - ответил Джоунас. Задумчиво глядя  на  реку, он отпил
еще кофе. - Ты слышал  что-нибудь о  законе Смута - Холи? В  тридцатом  году
Конгресс   ввел   внешнеторговые   ограничения,   которые  сделали   Америку
изоляционистской страной. Они послужили одной из  причин  Великой депрессии.
Никакого  экспорта,  никакой  работы,  полный экономический  хаос  и развал.
Компании десятками  и сотнями объявляли о банкротстве.  В общем,  кошмар.  И
если  ты прав, то  дело  идет  к повторению  этого кошмара.  Старая образина
говорила правду:  наша экономика затрещит по всем швам и полетит к черту. Мы
беспомощны, словно  слепые щенки. Бюджетный дефицит висит камнем на шее и не
дает вздохнуть. Средний Запад  уже  загибается,  и  не видно, каким способом
можно этому воспрепятствовать.
     Да, есть вероятность, что ты прав. Японцы - словно свора  шакалов. Если
они  учуяли   нашу  слабину  и  решили  нажиться  на   ней...   Пожалуй,  мы
действительно  влипли. "Ямамото Хэви Индастриз" разрабатывает сверхсекретный
реактивный истребитель. Они нас и близко к нему не подпускают.  Мы постоянно
давили  на  японцев,  чтобы  они  увеличивали  военный   бюджет  на  покупку
американской  боевой техники. "Макдоннел-Дуглас" и  "Боинг" получали от  них
заказы на десятки миллионов долларов. Теперь же, если Нобуо Ямамото запустит
свой  истребитель  в производство,  он  выбьет почву  из-под ног  крупнейших
авиакосмических концернов.
     - Вот, значит, чем вы с  папой занимались, - проговорил  Майкл. На него
произвел впечатление неожиданный экскурс  в мир  большой политики и огромных
денег. Но  в конце концов пришел-то он сюда, чтобы узнать подробности гибели
отца, и ни на  минуту не забывал об этом. - Трудно поверить: все эти годы  я
не имел ни малейшего представления о том, чем занимается ваше Бюро.
     - А что ты думал? - полюбопытствовал Джоунас.
     -  Сам  не  знаю,  -   признался   Майкл.   -  Вывеска   "Международное
экспортно-торговое бюро" мало о чем говорит.
     - Разве тебя не  разбирало любопытство?  -  настаивал  Джоунас.  - Ведь
каждому ребенку хочется знать, чем занимается его отец. Ты спрашивал  его об
этом?
     -  Он  отвечал,  что ездит  в командировки,  в  общем,  путешествует по
Европе, Азии и Латинской Америке.
     - И все?
     - Однажды обмолвился, что служит своей стране, как умеет.
     - Вот  как,  -  протянул  Сэммартин,  и  интонация,  с  которой  он это
произнес,  свидетельствовала  о  том,  что  они  подошли  к   трудной  части
разговора.
     Он достал из внутреннего кармана серый конверт и протянул его Майклу.
     - Что это? - спросил Майкл.
     -  Посмотри фотографии, - сказал  Джоунас. - Ты хотел узнать, как погиб
твой отец. Гляди.  Снимки сделаны меньше, чем через час после катастрофы. На
них видно,  что пожар был не менее, а может  быть,  даже  более страшен, чем
само столкновение. Большинство травм - смертельные.
     Руки  Майкла  дрожали,  когда  он  рассматривал  фотографии  обугленных
останков  - останков его отца. Дойдя  до  последней,  он  поспешно  запихнул
фотографии  обратно в конверт и закрыл его. К горлу подкатывала  тошнота. Ни
одному сыну не следует  видеть своего отца вот  таким... Майкл резко вскинул
голову.
     - Зачем вы мне это показали?
     - Ты просил  рассказать, как он погиб. На этот вопрос нелегко ответить.
Важно, чтобы ты отдавал себе  полный отчет  в последствиях своей просьбы.  -
Джоунас забрал из его рук конверт, положил его в папку, закрыл ее и опечатал
с помощью маленькой металлической печати. - Твой отец не солгал, сказав, что
служит стране, и его слова не были эвфемизмом. - Он отложил папку в сторону.
- Их следует понимать буквально.
     - Мне известно, что такое правительственный служащий, - сказал Майкл. В
его мозгу  возник  голос Одри, тихо и проникновенно звучащий в ночной  тиши.
"Ты знаешь, как папа погиб?"  Она явно что-то подозревала. И  еще: "Ты  же у
нас привидение. Тебе лучше знать".
     - Так вот, во-первых, много  лет назад  я сам  придумал это  название -
"Международное  экспортно-торговое бюро", - продолжал  Джоунас. Во-вторых, в
действительности такой организации  не существует. Во всяком  случае, она не
выполняет   никаких  функций  в  мире  собственно  международной   торговли,
бюджетов, тарифов и прочего.
     - Почему  же  тогда  вы присутствовали на  переговорах  столь  высокого
ранга? И как вам удалось провести туда меня? Джоунас одарил его укоризненной
улыбкой.
     -  Видишь ли,  после  стольких  лет  работы  я, смею  думать,  приобрел
некоторый вес в Вашингтоне.
     Майкл  пристально  смотрел  на  него,  а у самого  в желудке  нарастало
ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.
     - Кто  вы, дядя Сэмми? -  прошептал он.  - Я никогда не  спрашивал вас.
Может быть, сейчас самое время?
     - Мы  вместе с твоим отцом создавали Бюро,  - ответил  тот. - Стояли  у
самых истоков. Мы были  солдатами, Майкл,  и  я, и  твой отец,  и ничего  не
знали, кроме военной  службы. Когда закончилась  война,  оказалось,  что  мы
никому  не нужны. Так мы думали.  Но были неправы. Мы стали солдатами другой
войны - незримой. Одним словом, я - шпион, Майкл.


     В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая  их часть свалилась
на  плечи  Одри.  Одеваясь,  она  хмуро  перебирала  в уме неотложные  дела.
Пожалуй, было бы не так тяжело, думала  она, если бы так сильно  не угнетало
чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.
     Сначала  необходимо  было  отдать  распоряжения по устройству  похорон.
Лилиан наотрез отказалась  предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников
его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону -
голос матери звучал резко и раздраженно.
     Внешне и тем более на словах  Лилиан  почти не проявляла  своих чувств.
Словесно,  видимо,  просто  не  умела,  но Одри все же  подмечала мельчайшие
проявления  владевшего  матерью  внутреннего  напряжения. Одри суммировала и
запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она
чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо  тянет заглянуть в
щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.
     Одри  хорошо  изучила  свою  мать.  Стихией  Лилиан  был  рациональный,
прагматичный  мир,  ограничения в  котором  так же  необходимы,  как свобода
выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь
начинает,  кто-то завершает -  такое  происходит  с каждым  живым существом.
Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли
за  ними  же  укрыться  от  безграничной  тьмы  хаоса.  Она  свято верила  в
различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами
и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.
     В  семье и  кругу  друзей слагались  легенды  о  самообладании  Лилиан.
Поэтому-то  никто  и  не  вызвался  взять  на  себя  сегодняшние  неприятные
обязанности. Она твердо считала, что груз их, как и в случае болезни, должны
нести ближайшие родственники.  Собственно, и смерть,  и болезнь были для нее
почти одно и то  же,  с той  лишь разницей, что болезнь обычно  бывает  куда
более  нудной.  В  общем, бремя долга легло на плечи двух женщин  - матери и
дочери. Майкла почему-то в расчет не принимали.
     Вчера  Одри слышала, как мать  сказала  по  телефону кому-то из  друзей
семьи:
     - Спасибо, мы с дочерью все сделаем сами.
     В ту  минуту  Майкл как  раз оказался  поблизости, и  Одри заметила его
вопросительный  поворот головы.  Она  знала, что  Лилиан  уже не  первый раз
отгораживается от сына, и подозревала, что не последний.
     Здание, снятое для проведения  гражданской  панихиды, снаружи  сверкало
белизной,   внутри  же  царил  сдержанный  полумрак,  исчеркиваемый  темными
деревянными панелями стен.
     Сроки  затянулись, и похороны осложнились  тем,  что  останки  пришлось
транспортировать с Гавайев, после чего их несколько дней продержали в  Бюро.
Если бы  не это, все уже давно было бы  позади, думала  Одри, вполуха слушая
заученно скорбный  речитатив  распорядители  похорон. Воздух  в  комнате был
спертый,   одуряющий,  будто  в  него   просочились   пары  бальзамировочных
химикалий.
     Наконец  погребение  состоялось,  и  Одри,  как  обещала,  повела  мать
завтракать.   Правда,  есть  им  совсем  не  хотелось,  но  обе  знали,  что
подкрепиться необходимо.
     После хмурого, тоскливого утра в обществе этих стервятников - клерков и
служащих похоронного бюро, траурный вид  которых казался таким же фальшивым,
как шелковые  цветы  -  Одри  жаждала  солнца.  Поэтому  она  выбрала  новый
александрийский ресторан. Его кухню ей пока не довелось как следует оценить,
но там был зал, похожий на оранжерею, с прозрачными плексигласовыми стенами,
где целый день было светло и весело.
     Одри  заказала две "кровавые  мэри"  и отложила карточку  в сторону. Не
было смысла  передавать  меню матери  -  на ленч Лилиан  всегда ела  салат с
цыпленком и  пила  чай со льдом и  лимоном,  в который высыпала два пакетика
искусственного подсластителя.  На случай, если в ресторане подадут сахар или
другой сорт подсластителя, она всегда носила в сумочке такой пакетик.
     - Слава Богу, все  позади, -  вздохнула  Одри. - Я уже не  чаяла оттуда
вырваться.
     Лилиан порылась в сумочке и выудила  со  дна перламутровую бонбоньерку.
Вытряхнув на ладонь таблетку аспирина, положила ее в рот, разжевала и запила
глотком коктейля.
     - Голова разболелась, ма?
     - Ничего страшного, - ответила  Лилиан, поморщившись. - Ужасное утро. Я
там чуть  не  задохнулась. - Она грустно  огляделась. - Все как будто  разом
изменилось. Словно вернулась  домой  после долгого отсутствия, а  вокруг все
незнакомое,  чужое,  и  ничего прежнего  не  осталось. -  Она  вздохнула.  -
Выходит, часто дело не в окружающем, а в нас самих.
     Слушая мать, Одри испытывала растущую тревогу за нее.
     - Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть, сменить обстановку?
-  предложила  она.  -  Вроде  бы,  никакой  жизненно  важной причины, чтобы
оставаться здесь, у тебя нет.
     - А работа?
     - Возьми отпуск. Видит Бог,  ты его заслужила. И  кто станет возражать?
Дедушка?
     -  Нет, конечно,  но как раз  потому, что  я работаю  у отца, я не имею
права пользоваться преимуществами своего положения, - ответила Лилиан.
     - Взять отпуск  по  семейным  обстоятельствам  не означает пользоваться
преимуществами, - возразила Одри. - Ты могла бы съездить во Францию, ты ведь
любишь бывать там. Помнишь, ты рассказывала о чудесном местечке возле Ниццы?
Там раньше еще был собор.
     - Не собор, а монастырь.
     - Ну,  неважно, одним  словом, какая-то древняя развалина. Я помню,  ты
говорила,  что здорово  провела там время. И я тогда еще подумала, как жаль,
что вам не удалось отправиться туда вместе с папой.
     - Это  был наш с тобой секрет. Я никому больше не  рассказывала об этом
месте. Все равно у твоего отца никогда не бывало времени на отдых.
     -  Да, -  печально  согласилась Одри.  - А  теперь поздно. - Она  снова
вспомнила  о  похоронах  и провела рукой по лицу.  -  Боже, до чего  все это
ужасно. Выбирать гроб, справляться о ценах.
     - Не стоит думать об  этом, дорогая,  - стала успокаивать ее  Лилиан. -
Все   кончилось,  и  слава  Богу.  Считай,  что  мы  выполняли  тяжелую,  но
необходимую работу.
     - Ты говоришь так, будто мы солдаты, вернувшиеся с войны, -  озадаченно
пробормотала Одри.
     - В самом деле? - В голосе Лилиан прозвучало легкое удивление. - Ну, мы
ведь в каком-то смысле и есть солдаты. Нам теперь  следует руководствоваться
долгом и набраться мужества. Твой отец тоже был человеком долга.
     Одри  заплакала.  Все  утро,  до  той  самой  минуты,   когда  владелец
похоронного бюро  проводил их через свой мрачный, с тремя аренами, цирк, она
сдерживала слезы, прячась в спасительный кокон оцепенения.
     "Твой отец - был..."
     Она уронила лицо в ладони и зарыдала.
     - Ну, будет, будет, -  успокаивала ее мать, поглаживая по плечу. - Надо
быть мужественной, дорогая. Отец, будь он с нами, сказал бы то же самое.
     Но его нет, совсем нет! - думала Одри. О, как бы я хотела, чтобы он был
здесь!
     Неожиданно она разозлилась.
     - Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху о долге и мужестве? Да
я даже не  знаю, что оно такое и с чем его едят,  это мужество! А  долг! Это
просто  пустой  звук, который  люди  издают,  когда  хотят,  но  не способны
объяснить ни себе,  ни другим, почему они обязаны  жертвовать чем-то  своим,
кровным, во имя  того,  что  им,  может быть, вовсе без надобности.  -  Одри
отчаянно пыталась справиться с собой, чтобы совсем уж не впасть в ярость или
в истерику. - С помощью таких вот слов он и подчинил тебя своему влиянию!
     - Мы все находились под его влиянием, - напомнила ей мать. - И ты в том
числе.
     Как  ни  старалась  Одри  призвать  на помощь  силу  воли,  ей  это  не
удавалось.  Переживания, слезы  и то самое  чувство  вины подняли все мутные
осадки  со  дна  души;  все  старые  обиды  выплеснулись  из  темного  омута
подсознания.
     - Он не  любил меня!  -  закричала она сквозь рыдания.  - Он хотел двух
сыновей  и был недоволен тем, что произвел на свет девчонку. И я платила ему
той же монетой! Да, да! Он много раз давал это понять. Много раз.
     Лилиан ошарашенно смотрела на дочь.
     - Да ты  хоть  когда-нибудь,  хоть единственный  раз  слышала  от  него
что-либо подобное?
     - А зачем ему было  говорить -  и так было  ясно. Всякий  раз, когда он
наблюдал, как  я замахиваюсь битой или бью  по  мячу, я читала  в его глазах
разочарование.
     - Твой отец гордился тобой, Одри. Поверь, он очень любил тебя.
     - Неужели ты не понимаешь, мама?  Я никогда по-настоящему не знала его!
- Слезы против воли снова полились из ее глаз. - И  теперь... никогда уже...
не узнаю...
     - Бедная моя девочка,  -  произнесла  Лилиан, потянувшись  к ней  через
стол. - Бедная, бедная девочка.


     - Шпион, - эхом невольно откликнулся Майкл. Новость ошеломила его, и он
больше ничего не произнес - ни пока они спускались по широкой лестнице клуба
"Эллипс", ни  когда забрали у  привратника  свои  шляпы и уселись в  лимузин
Джоунаса. Всю  недолгую  дорогу  до  штаб-квартиры  МЭТБ  в  Фэрфаксе  Майкл
безмолвно смотрел в густо затемненное пуленепробиваемое стекло и  очнулся от
задумчивости, лишь когда машина вкатилась за ограду территории Бюро.
     -  Наше  Бюро -  это разведывательная организация,  созданная  с  целью
противодействия  угрозе  Соединенным   Штатам  извне,  -  заговорил  Джоунас
Сэммартин.
     - Значит, вы - шпион...
     - Да, -  сказал  дядя Сэмми. - И твой отец тоже был шпионом. Дьявольски
удачливым шпионом.
     Майкл попытался глубоко вздохнуть, но у него не получилось. Все это  не
укладывалось  в  голове.  Словно  он  в одно  прекрасное  утро  проснулся  в
незнакомой  комнате, в незнакомом доме,  а снаружи -  совершенно  незнакомая
местность.  Словно  мир  разом  изменился  до  неузнаваемости.  Все   вокруг
сделалось каким-то ненастоящим, искаженным, как будто сон продолжался.
     - Чем  конкретно занимался отец? - спросил он наконец. Майкл с  усилием
выдавливал слова, рот был словно забит грязью.
     - Выполнял оперативные задания, - ответил Джоунас. - Он никогда  не мог
усидеть за письменным столом, и не был бы счастлив, работая  на одном месте.
Выбрал  себе  оперативную  кличку  Сивит. На  нашем жаргоне таких,  как  он,
называют "котами".
     Дядя  Сэмми не  повел Майкла внутрь здания Бюро, они  прогуливались  по
аллее внутри  территории,  обнесенной  высокой железной оградой.  Ограду  по
всему  периметру опутывали электрические провода, тут и там из земли торчали
железные  столбики  с  электронными  датчиками,  и где-то  в  вольерах лаяли
сторожевые псы.
     -  Это означает  весьма специфический вид  полевой работы, -  продолжал
дядя Сэмми. Становилось жарко, и они  старались идти под сенью  платанов.  -
Лишь самые избранные агенты получают право стать "котами".
     - И что же они все-таки делают, эти ваши "коты"?
     - По-видимому, выражение "мокрая работа"  следует понимать  буквально -
они проливают кровь.
     - То есть как?
     - Такая  профессия,  Майкл, -  объяснил Джоунас. -  Иногда наша контора
вынужденно  санкционирует ликвидацию отдельных индивидуумов.  В обиходе  это
назывют терроризмом.
     Пораженный  Майкл снова окаменел. Дядя Сэмми нанес удар ниже пояса. Кто
угодно, только не мой отец! -  свербила  в голове мысль. Майклу хотелось без
оглядки  бежать  прочь,  забиться  в  темный  угол  или  броситься  наземь и
зарыдать. Не может этого  быть! Но умом он уже понимал, что это правда.  Все
подтверждало  ее  -  приезды и  отъезды отца, многочисленные мелкие  детали,
случайно  оброненные  фразы...  Будто  к  составной  головоломке,  никак  не
складывавшейся  в единое  целое, вдруг нашелся  ключевой  фрагмент,  и  этот
единственный кусочек сразу связал все непонятные части в целостную картину.
     Майкл, будто со стороны, услышал свои слова:
     - Нет,  только  не  терроризм.  Террористы  -  фанатики.  Еще  в  эпоху
крестоносцев   среди  арабов   появились  так  называемые   ашаши,  которые,
накачавшись наркотиками,  тайно убивали христиан  и  своих менее ревностных,
единоверцев. Вообще говоря, терроризм - род  безумия. В данном  случае дело,
судя по всему, обстоит иначе.
     Сэммартин остановился под магнолией. Одуряюще приторный  аромат вызывал
почти отвращение. Джоунас поднял на Майкла внимательные серые глаза.
     - Теперь ты меня возненавидишь. Не отрицай, какой  смысл? Я же чувствую
по твоей реакции. Считаешь, что я виноват в смерти твоего отца. И, наверное,
в том,  что он вел  такую  жизнь. Что ж, я тебя понимаю. Но ты не прав  ни в
том,  ни в другом. Твой отец сам  пожелал заниматься этой работой. Она  была
ему необходима. Я действительно завербовал Филиппа - но лишь после того, как
близко узнал и понял, чего он хочет.
     Майкл покачал головой.
     - Вы хотите сказать, что моему отцу нравилось убивать людей?
     Джоунас выдержал его взгляд.
     - Ты и сам знаешь,  что это  не так. Не такой  он был  человек.  Филипп
делал только то, что необходимо для безопасности страны.
     В  последние слова  Джоунас вложил  всю силу  своей убежденности, и это
подействовало - Майкл проникся их правдой, позволил себе поверить тому, чему
так хотелось верить. В этом отношении он напоминал своего отца.
     - Он сделал свой выбор - его место  было  не  дома.  Видит Бог, это  не
означает, что он не любил тебя, или Одри, или  Лилиан. Это просто призвание.
Как у священника-миссионера или...
     - Священника?!
     - Да, Майкл. Филипп обладал глубоким, я бы сказал, незаурядным умом. Он
видел мир  целиком, мыслил в глобальных  категориях и знал,  что  его работа
важна по-настоящему, не сиюминутно...
     - Получается,  все эти поездки, командировки, из которых он возвращался
с подарками... То есть каждая из них означала смерть какого-то человека?
     - Он выполнял необходимую работу.
     - Боже! - Майкл никак не мог  оправиться от  потрясения, голова  у него
шла  кругом. - Значит, вы исходите из принципа "цель оправдывает  средства"?
Работа, конечно, грязная, но кто-то же должен ее выполнять, так?
     - В известном смысле - да.
     - Дядя Сэмми!
     В его  голосе  звучало  отчаяние.  Джоунасу  страстно  хотелось  обнять
Майкла, как сына. Но он твердо сказал:
     - Твой отец  был истинным патриотом. Никогда не забывай об этом, Майкл.
Напротив, ты  должен чтить  его память, потому что, как  ни называй этот вид
деятельности, заслуги отца перед страной неоценимы.
     -  Не знаю,  не знаю.  -  Майкл тряхнул  головой. Проклятье, что теперь
сказать Одри?
     -  Ты  спрашивал,  как  он погиб, - как можно более  спокойно  напомнил
Джоунас.  Он чувствовал  закипающую  ярость  Майкла  и  понимал, как  опасно
продолжать тему.
     -  Зачем  вы  вывалили  на  меня это...  эту мерзость? Надеюсь,  вы  не
заставите  меня  просматривать   его  послужной  список,   полный   перечень
террористических актов, которые, по вашим словам...
     - И ты никогда не узнаешь, почему он умер. Майкл осекся.
     - Вы отказываетесь?
     - Нет, но, к сожалению, вынужден тебя разочаровать, - ответил  Джоунас.
- Дело в том, что я не могу рассказать, почему он погиб. Попросту не знаю.
     - Что значит - не знаю? - хрипло спросил Майкл.
     -  Мне,   конечно,   известно,  что  смерть  последовала  в  результате
автокатастрофы на острове Мауи. Но это не обычный несчастный случай.
     - Его убили?
     - Я в этом уверен, - ответил Джоунас.
     - Кто? У вас есть какие-нибудь соображения?
     -  Есть  одна ниточка,  -  сказал медленно  Джоунас,  не сводя с Майкла
внимательного  взгляда. - Но она  такая ненадежная, что я не могу послать на
проверку  кого-либо из  своих  оперативных агентов. Кроме  того, пока она не
будет  распутана,  пока  не  выяснится,  кто  и  почему  убил  твоего  отца,
невозможно установить,  кто из оперативников засвечен  - если, конечно,  это
имеет место.
     Майкла поразил подтекст последней фразы.
     - Вы имеете в виду, что отца могли допрашивать, пытать, прежде чем...
     Джоунас положил руку ему на плечо.
     - Я не  хочу  этого думать,  Майкл. Но в  такой неясной ситуации  нужно
учитывать возможность осечки. А слепо рисковать неразумно.
     - Выходит, у вас связаны руки.
     Джоунас кивнул.
     -  Отчасти  да. Вот если  бы  нашелся  человек,  не известный  ни  моим
агентам,  ни  противнику...  Да  чтобы еще  обладал  известными  навыками  и
мастерством. Одним словом, вроде тебя...
     Майкл уставился на  Сэммартина  так, словно у того  вдруг начала  расти
вторая пара ушей.
     -  Бред,  -  заявил он. - Я  обыкновенный художник, не считая того, что
изредка торчу в лаборатории и стряпаю красители.
     Джоунас опять кивнул.
     - Знаю. Но никто из моих людей не  должен касаться дела Филиппа,  любой
из них может оказаться засвеченным. А я не вправе распоряжаться их жизнями.
     - Безумие, дядя Сэмми, - повторил Майкл. -  Мне не  шесть лет,  и мы не
играем в ковбоев и индейцев.
     - Ты прав, - серьезно ответил Джоунас. - Дело это очень опасное. И я не
собираюсь  преуменьшать  его  опасность.  Но   не  надо   принижать  и  твою
подготовку. - Он  сжал его локоть. - Поверь мне, сынок, твои успехи в боевых
искусствах делают тебя идеальной кандидатурой для этого задания.
     - Вы думаете, я - Чак Норрис? Жизнь - не кино.
     - Майкл, я специально устроил тебе пропуск на сегодняшние  переговоры в
клубе,  чтобы ты оценил  серьезность  положения. Ты стал свидетелем одной из
разновидностей сражения  холодной  войны,  которую мы вынуждены вести против
своего  же предполагаемого союзника. Если японцы  заартачатся и  тем вынудят
нас принять протекционистский закон, нашей экономике несдобровать. Ей грозит
попросту  крах, и это  так же несомненно, как то,  что я стою  перед  тобой.
Национальный  долг  и  так  уже  расшатал ее до  предела.  Мы,  как боксер в
нокдауне, не знаем,  выдержим  ли до конца  раунда. А новое законодательство
отправит нас в нокаут.
     - Это что, имеет какое-то отношение к смерти отца?
     - Точно неизвестно,  - признался Сэммартин. - Собственно, это  один  из
вопросов, на которые я желал бы получить ответ. С твоей помощью.
     Майкл отрицательно покачал головой.
     - Сожалею, дядя Сэмми, но я не настолько спятил, чтобы работать на вас.
     Джоунас крякнул и поджал губы.
     - По крайней мере, сделай хотя бы одно одолжение.
     - Если смогу, - уклончиво ответил Майкл.
     - Крепко подумай на досуге над моим предложением. И о своем долге.
     - Перед страной? Которая затянула отца в ваши игры?..
     Но Джоунас остановил его жестом.
     - Нет-нет. О долге перед ним, перед твоим отцом. Мне кажется, ты обязан
ему достаточно многим, чтобы попытаться  завершить дело, которое он начал. И
разыскать его убийцу.
     - Ваше личное мнение, - лаконично произнес Майкл.
     -  Сделай  все же  как  я прошу, -  не унимался Джоунас. -  В  качестве
личного одолжения. А потом приходи ко мне в контору. Завтра или послезавтра.
     Майкл взглянул  в глаза своему пожилому  другу. Он увидел  другое лицо,
молодое  и в  боевой раскраске. Вспомнил, как этот человек носился,  падал и
прикидывался мертвым, когда Майкл  палил  в него из  шестизарядного  пугача.
Майкл кивнул.
     - Ладно.
     И лишь много позже до Майкла дошло, что означало его обещание.


     Стук  в  дверь возвестил о приходе  Удэ. Верзила,  сидя  по-японски, на
пятках,  отодвинул ширму, поклонился, коснувшись  лбом пола,  и  на  коленях
преодолел порог. Добравшись до пропитанного благовониями татами, остановился
в почтительном ожидании.
     Кодзо  Сийна  уважал старые  традиции. Не в пример другим он не завел в
своем  доме  комнат в западном стиле. Следовательно,  здесь не могло  быть и
встреч  в  неофициальной  обстановке.  Каждый  визит  и  каждое  мероприятие
приходилось проводить в строгом соответствии с нормами  устоявшегося за века
этикета, так что все они волей-неволей приобретали официальный характер. Все
здесь  оставалось  так,  словно  нога  чужеземца  до сих  пор  не ступала на
японскую землю.
     Посмотрев на Удэ, Сийна вздохнул. Когда-то, он знал, вербовать молодежь
в якудзу  было несложно. Неимущие классы, разного рода неудачники и все, кто
был  полностью  или  частично  лишен  гражданских  прав,  всеми  правдами  и
неправдами  стремились попасть в  нее, соперничали за  честь  принадлежать к
столь   мощной  и  влиятельной  организации.  В   обмен  на  неукоснительное
выполнение неписаных  законов якудзы  и строгую дисциплину  люди получали не
только  гарантию от нищеты и прозябания, но и возможность хорошо заработать,
поднять свой престиж или вернуть потерянное лицо.
     В  наши дни, думал  Сийна, остались одни отбросы общества, необузданные
юнцы.  Им нет  никакого дела до традиций прошлого,  они знать  не  желают  о
кодексе чести - гири, этой особой форме человеческих обязательств друг перед
другом, одном из краеугольных камней в фундаменте якудзы. И от дисциплины их
тоже воротит.
     Из  таких-то  вот,  считал Сийна,  и выходят  подлинные преступники,  а
отнюдь не из якудзы, живущей по строгому  закону и имеющей за плечами долгую
и славную историю, полную альтруизма.
     Нынешняя никчемная  молодежь только на то и годится, чтобы шляться  где
попало  по  ночам,  глушить  себя наркотиками и  тем,  что у нее  называется
музыкой. Пустые глаза, пустые мозги. Ее анархизм - и тот безыдейный, пустой.
Деньги   молодым   нужны  только   для  поддержания   своего  бессмысленного
существования и удовлетворения низменных  привычек  - никак  не для создания
семьи или завоевания положения в обществе.
     Все это было абсолютно чуждо образу жизни и убеждениям Кодзо Сийны.
     Ясное  дело, это  нисколько не мешало ему наводить  о  молодежи  нужные
справки.  Он поручил своим  людям  провести исчерпывающее исследование групп
хиппи, наркоманов и разных прочих панков и понял,  что кое для чего  они все
же  пригодны. Когда Сийна  шел к  своей цели, он не брезговал никем, кто мог
ему помочь, и использовал всех, пусть даже они сами об этом не подозревали.
     Прежде  чем  перейти   к  последнему   этапу   своего  замысла,   Сийна
подробнейшим  образом  ознакомился с  результатами заказанного  исследования
психологического  и  эмоционального  облика  современной молодежи.  В  общих
чертах все  соответствовало  его  предварительному анализу.  Правла,  глубже
копать  было   некогда.   Да  и  не   было  смысла   добиваться   наибольшей
эффективности.  Раз  уж  он  увидел  прок  в  использовании  этих юнцов,  то
надлежало поскорее пустить их в  дело. Жалости  к  новому поколению Сийна не
испытывал  -  только  гнев. Но, как  великий  полководец,  сжигаемый  жаждой
победы,  он и изъяны своей позиции обращал  во  благо - он  черпал  в  гневе
мужество, столь необходимое  для  того,  чтобы бросить солдат в сражение,  в
котором заведомо многие из них прольют кровь и падут.
     Другим  не дано было постичь, отчего его  гнев столь силен. Но  недаром
говорится, что  для войны не нужна причина, а только  повод.  Зачинщики войн
часто оправдываются  необходимостью  покончить с анархией и навести  строгий
порядок.  Обычно  это  либо  обман,   либо  самообман.  Хотя,  вообще-то,  и
праведные,  и  безумцы,  и справедливые,  и  тираны  - все  жаждут  вдолбить
остальным свою концепцию порядка. Кодзо Сийна не считал себя исключением.
     - Рад, что ты заехал ко мне. Завернул по пути в аэропорт?
     Удэ понял, что подразумевает старик.
     -  Слежки не было,  я проверял.  Внешне Сийна никак не отреагировал, но
про себя обрадовался сметливости гостя.
     - Вы не доверяете Масаси? - вежливо поинтересовался Удэ.
     - Он твой оябун, - вместо ответа сказал Сийна. - Он теперь  оябун всего
Таки-гуми - самого крупного и сильного  из теневых кланов Японии.  Ты должен
быть верен ему.
     - Я был верен Ватаро Таки, - после некоторой паузы осторожно проговорил
Удэ. - Он творил чудеса, он был единственным в своем роде. Теперь, когда его
не стало... - И пожал плечами.
     - А как же твой гири? - напомнил ему Сийна.
     - Это тяжелая ноша, - ответил Удэ. - Но  мои обязательства кончились со
смертью Ватаро.
     - Однако по традиции твой долг должен перейти на кого-то другого.
     -  Я верен Таки-гуми - клану, созданному моим господином, - сказал Удэ.
- Если  кто-то другой  гарантирует  моему клану дальнейшее  процветание, моя
верность будет безраздельно принадлежать этому человеку.
     Сийна  прервал беседу,  чтобы  заварить  чай.  Он  неторопливо  насыпал
мелкоизмельченный чай в нагретые чашки, помешал метелочкой и залил кипятком.
Когда  оба молча  сделали по глотку - сначала гость, потом  хозяин, - старик
снова заговорил.
     - Будь я на твоем месте, я бы засомневался, можно ли доверять человеку,
который радуется смерти собственного отца. А потом приказывает убить брата.
     - Разве убить Хироси приказали не вы? - почтительно удивился Удэ.
     Сийна покачал головой и сказал беззлобно, но многозначительно:
     - Запомни  хорошенько:  я только подал  идею.  Приказал - Масаси.  - Он
слегка пожал плечами. - Моя роль была второстепенной. В конце концов, Хироси
Таки - брат Масаси, а не мой. И окончательное решение оставалось за ним.
     - Он сделал это  во имя сохранения дома Таки,  - произнес Удэ.  Остатки
чая в его чашке давно остыли. - Дзедзи слаб и не способен руководить. Теперь
место отца занял Масаси.
     -  Недавно  ты  сам  говорил,  что  Ватаро  Таки  творил чудеса  и  был
единственным в своем роде, - мягко заметил Сийна. - Можно ли утверждать, что
Масаси пошел весь в него, и надеяться, что он станет таким же?
     Удэ,  затаив дыхание, изучал  донышко  своей  чашки.  Из-за перегородок
доносился шум детской возни. Через некоторое время он тихо сказал:
     - Таки-гуми должен остаться Таки-гуми.
     - Я обещал Масаси, что сделаю его первым сегуном всех кланов якудзы.
     -  Масаси -  не Ватаро. Он не владеет искусством  волшебства.  Он -  не
единственный и неповторимый.
     - А что ты думаешь обо мне? -  спросил Кодзо  Сийна. Ради этого вопроса
он, собственно, и пригласил Удэ на чаепитие.
     Удэ крепко подумал, прежде чем ответить.
     - Хорошо, я буду делать то, что вы прикажете. Кодзо Сийна  одобрительно
кивнул.
     - Пока для тебя ничего не  изменится:  по-прежнему слушайся  приказаний
Масаси. Но  отныне будешь обо всем сообщать мне. Изредка придется поступать,
как я попрошу. Но я огражу тебя от претензий  с его стороны.  Кроме того, ты
будешь продвигаться в иерархии клана. - Старик внимательно наблюдал за лицом
собеседника, - Взамен ты возьмешь на себя некоторые поручения.
     - С чем они связаны?
     -  Первое  - полетишь  более  поздним рейсом, чтобы  успеть  по  дороге
завернуть к дому Дзедзи Таки. Это изрядный крюк.
     - А что я должен делать в доме Дзедзи?
     - Об этом я скажу чуть позже. Ничего слишком сложного.
     - Чересчур простого тоже не бывает, - хмыкнул Удэ.
     - Только  не для тебя, - веско сказал Сийна. -  А вообще с этой  минуты
единственное, о чем  тебе надлежит помнить,  - это твое обязательство передо
мной.
     - Значит, гири, - пробормотал гигант.
     - Гири, - подтвердил Кодзо Сийна.
     Удэ склонил голову перед новым повелителем.
     - Да будет так.


     Дождь.
     Она смотрела  на него со  стены. Лицо на холсте  -  больше  натуральной
величины.
     Снилась Майклу она вся, а не только лицо. Некогда он  начал было писать
серию женских  портретов, но не закончил, бросил  непонятно  почему. Потом в
студии появилась Эа, и Майкл  с первого  взгляда понял, что это единственная
модель,  которую ему  хочется рисовать.  Он  нанял  ее и создал  самую  свою
знаменитую серию работ "Двенадцать сокровенных взглядов на женщину".
     Майкл  взял  за  правило никогда  не увлекаться натурщицами.  Но  Эа не
походила ни на одну из них. Он влюбился.
     Эа жила с каким-то человеком,  но это ничуть не мешало ей поступать как
вздумается.  Моральные  соображения в расчет не  принимались; вернее, мораль
была одна: вчера было вчера, а сегодня - уже сегодня. А завтра будет завтра.
     Быть  с кем-либо в близких отношениях, утверждала она, - все равно, что
владеть  какой-то  вещью.  Проходит  время,  и вскоре  блеск  и  своеобразие
новизны, вызвавшие желание обладать предметом, тускнеют и меркнут.  Ценность
предмета вожделений исчезает.  Только расставшись с ним,  можно сохранить  в
себе память о прелести обладания.
     Дождь, синий дождь.  Свет уличных  фонарей на  Елисейских Полях насытил
дождь синевой. Капли барабанят по стеклянной крыше студии.
     Той ночью Эа после сеанса не ушла домой.
     На стене - ее лицо больше натуральной величины.
     Ее влажное, словно от дождя, тело.
     Майкл отвергает мысль о постели.  Он хочет  здесь, перед незаконченными
картинами. Им  владеет  мистическая  уверенность, что  первобытная, ничем не
сдерживаемая энергия  слияния передастся образам на полотнах, вдохнет в  них
жизненную силу.
     В  среде художников  издавна бытует языческая вера в сверхъестественное
действие акта любви.
     Первое  прикосновение  вызывает  в  нем  дрожь. Он смотрит в  огромные,
черные как  ночь глаза. Короткая стрижка  подчеркивает неповторимый изгиб ее
подбородка, стройность шеи, форму плеч.
     Впадинку под самым горлом заполняет густая  темнота. Она почти осязаема
на фоне белизны кожи. Кажется,  Майкл может выпить  эту темноту из ямки, как
из чашечки.
     Его  разомкнутые  губы и язык касаются  чуть солоноватой кожи. Закрытые
веки Эа трепещут. Ее руки блуждают по его  спине, впиваясь в мышцы кончиками
пальцев.
     Он поднимает голову и находит губами ее ждущие губы. Ее ноги обвиваются
вокруг его ног, словно она хочет оплести его, как лиана.
     Они все  стоят и стоят;  потом она опускает  ступни на пол  и  медленно
поворачивается спиной. Его ладони скользят вниз по ее плечам, находят груди,
начинают гладить упругие теплые конусы,  задевая твердые темно-красные вишни
сосков.
     У  Эа  перехватывает  дыхание. Она  запрокидывает голову ему на плечо и
приоткрывает рот. Их языки снова встречаются. Ее ягодицы трутся о его бедра,
вызывая острую истому.
     Он опускается  на  колени  и медленно  поворачивет ее животом  к  себе.
Пульсирующие  сполохи высвечивают холмы и  ложбины  желанного тела.  Голубые
тени дождя окутывают ее прозрачными струями.
     Вдыхая  запах Эа, Майкл проводит рукой у нее между бедер. Эа раздвигает
их, чуть  подгибает  колени,  и  темные  завитки  треугольной  рощицы  волос
приближаются к его поднятому лицу.
     Он чувствует охватившую ее дрожь, ощущает напряжение мышц внизу живота.
Ее  пальцы  с  силой  сжимают   его  затылок,  и  она  несколько  раз  слабо
вскрикивает.
     Майкл никогда  не слышал в ее  голосе  этой  интонации.  Кажется,  крик
исходит  из самой  глубины ее естества, поднимается из  самого сокровенного,
никогда  и никому  не  открываемого уголка души. Раскрытого  только  сейчас.
Только для него.
     - Я люблю тебя там, - шепчет она и опять вскрикивает.
     Именно  в  этот  миг  Майкл  понимает,  что  влюбился в  нее неспроста.
Наверное, еще впервые увидев Эа, он сразу воображением художника проник в ее
сокровенный образ, в ее  суть. Он уже тогда желал ее  так же, как сейчас, но
не признался себе в  этом,  затолкал  свое  желание глубоко  внутрь.  В свой
сокровенный уголок души.
     "Я люблю тебя там". - Это произносит не Эа-натурщица.
     "Я люблю тебя там", - шепчет Эа, открытая воображением Майкла,  портрет
которой он и в этот миг продолжает доводить до совершенства.
     Завтра он отобразит на холсте всю ее неповторимость, передаст даже вкус
влажно  раскрывающегося  навстречу  его губам,  томимого  ожиданием  цветка.
Завтра, послезавтра  или  через  несколько  дней Майкл  найдет,  как  облечь
сокровенное  в цвет  и  форму.  Все  прекрасное  в  мире  пронизано  эросом,
чувственность принимает  тысячи обличий, и  выразить ее  можно бесчисленными
способами.
     - Я люблю тебя там, - шепчет Эа. - Да, здесь. Здесь, да.
     Прерывисто  дыша, она склоняется к нему, прижимается грудью,  жаждущими
ласки  сосками,  потом  снова  выгибается  назад  и,  изнемогая  от желания,
приподнявшись  на цыпочки  и царапая  ему  спину,  отдается  на волю  ритма,
торопящего  апогей наслаждения.  И Майкл, осязая  волны трепета  ее ягодиц и
бедер и живота, еще не ощущая, но уже предчувствуя упругое волнение ее лона,
восстает  всей  силой  своей  плоти,  и  сжимается  уязвимым   естеством,  и
приближается, и приникает к лону, и входит в него.
     - Да, да! Хорошо! - Быстрый ритм, в хрипловатом голосе  грудные ноты, и
страсть  захлестывает сильнее,  чем  нежность.  - Да,  да!  Так!  -  Она  не
отпускает, захватывает и  сжимает; его  словно влечет, затягивает неодолимым
приливом в устье реки.
     Он  припадает губами  к ее горячему рту  и наконец  в искрящемся взрыве
блаженства сливается с ней навсегда.
     И  в тот же миг его сон прервался, и Майкл проснулся. Яркое видение еще
некоторое  время  стояло  перед  глазами,  потом,  как  всегда,  померкло  и
растаяло. Этот сон всегда прерывался на одном и том же месте.
     Нахлынула печаль.  Сердце зашлось  от тоски, и  не  осталось  на  свете
ничего, кроме пронзительного чувства потери.
     Суйгецу.
     От начала  до конца  Майкл  выполнял Сюдзи  Сюрикэн, то  есть  мысленно
"вырезал по камню девять иероглифов", только на рассвете.
     Суйгецу  -  отражение  лунного  света  в  воде.   Луна  и  вода  -  две
противоположности, как лед и пламя. Хотя и не только это.
     Но  он произносил  девять  магических  символов  и  в  минуты  сильного
волнения.
     Словом  "суйгецу"  называется одна из  тактик боя  на мечах,  искусству
которого, кэндзитсу,  обучал  Майкла сенсей.  Если  мысленно очертить вокруг
противника окружность радиусом, равным длине отбрасываемой противником тени,
и  всегда оставаться вне  этого круга, то можно считать себя в  безопасности
независимо от степени  ожесточенности и  быстроты  атаки. Однако  "отражение
луны в воде"  - обоюдоострое оружие. Оно же подразумевает и тактику атаки  с
проникновением внутрь этой области вокруг противника.
     - Суйгецу. - Майкл произнес это  слово, и  в темноте комнаты оно обрело
форму. Тень внутри тени. Мгла внутри мрака. Чернее самой темноты. И живая.
     Но, погружаясь  в  состояние,  требуемое  для  выполнения формул  Сюдзи
Сюрикэн,  Майкл  еще не  успокоился.  Перед глазами тускнеющим воспоминанием
стояла Эа. Ночная греза выбила его из колеи - вернее, подоплека, скрытая под
внешней оболочкой сна.
     Он вспомнил, как вошел той  ночью в комнату. Эа весело повернула к нему
голову, и ее густые волосы взметнулись и веером рассыпались по лбу и плечам.
Благодаря этой  челке и  копне  волос Майклу  вдруг  привиделось лицо  давно
умершей девушки.
     Ему  показалось, что дух  Сейоко  восстал  из безвестной  могилы на дне
обрыва. Наваждение  длилось  недолго,  но было  столь ярким,  что  у  Майкла
задрожали колени и капля пота стекла по животу.
     А потом... Зачем они все-таки  занялись любовью? Эа нравилась ему,  но,
может быть, он  в помутнении рассудка наслаждался долгожданной  близостью  с
возлюбленной  Сейоко? Тогда  эта внезапная мысль до  такой степени  ужаснула
его, что он с силой оттолкнул от себя натурщицу. Он не хотел знать ответа на
вопрос. Его парализовал и  сделал  бессильным  ужас - ужас, который таился в
нем самом. Он жил  прошлым  и потому не хотел, боялся  изгнать из своей души
призрак Сейоко.
     Майкл  не  смог закончить Сюдзи Сюрикэн. Путь уходил куда-то  вниз,  во
мрак, и Майкл не отважился  продолжать его.  Это  можно было делать только в
спокойном состоянии с незамутненным рассудком.
     Подлинное растворение в мудрости мира  и даже менее глубокие  состояния
недостижимы  без  полной  сосредоточенности  -   так  его  учили.  Тревожное
возбуждение  -  один из  двух главных  врагов  сосредоточенности.  Второй  -
замешательство.
     Стратегия   предписывала   повергнуть  противника  в  любое   из   этих
размягчающих состояний, а  в  идеале - в оба. Так выигрываются и поединки, и
сражения. И в деловом мире это правило действует столь же непреложно, как  в
боевом   и  военном  искусстве.  Просто  его  нужно  слегка   переосмыслить,
распространив  на бескровные битвы. Если не  все, то подавляющее большинство
по-настоящему преуспевающих дельцов - мастера стратегии. Сенсеи.
     Майкл и об  отце всегда думал, как о сенсее. Дядя  Сэмми не ошибался по
крайней мере  в одном: Филипп обладал незаурядным умом.  Быть  может, он был
также идеалистом и отчасти мечтателем. Ведь это он настоял на учебе Майкла в
Японии.  Только  там,  говорил он, мой  сын сможет подняться до  хрустальных
высот кэндзитсу.
     Майкл опять вспомнил  о предложении  Джоунаса. Чистое безумие. И все же
как отчаянно хотелось бы пойти ему навстречу, попробовать поймать и вытянуть
неведомую нить, которая  пронизывала жизнь  Филиппа  Досса.  Выяснить о  его
жизни все, что можно. И о смерти.
     Майкл  казался себе  изгнанником,  который  спустя долгие годы вернулся
домой и обнаружил на месте отчего крова пустырь. Он должен вернуть себе дом,
вернуть  отца.  Ведь подсознательно  Майкл  всегда  чувствовал в  отце нечто
такое, о чем не хотел  знать, боялся задумываться. Но  теперь, если он решит
разобраться в отце и обстоятельствах его смерти, придется столкнуться с этим
нечто. Иначе, подозревал он, душевного равновесия не обрести.
     Майкл вернулся мыслями в Японию - страну, в  которой  он до поры жил со
спокойной  душой. Он вспомнил ночь возвращения  Цуйо из поездки  к родителям
Сейоко. Было уже поздно, но в комнате Майкла горела лампа.
     Цуйо вошел  к нему. Майкл поклонился и произнес положенные приветствия,
но только  по укоренившейся  привычке,  не вникая в  значение слов. Медленно
текло  время, а две фигуры со скрещенными ногами  все сидели на тростниковых
циновках. Тени их падали на стены и смыкались на потолке.
     -  Как вы могли это  допустить?  - Хриплый  шепот Майкла прозвучал, как
яростное обвинение.
     В наступившей тишине Майкл повернул голову и поглядел в лицо сенсея.
     - У вас на все есть готовый ответ. Скажите мне.
     - Ответа у меня нет. Есть только вопросы, - сказал Цуйо.
     - Себя я тоже  спрашивал  тысячу раз, - горько простонал Майкл.  - И на
все  был один ответ: я мог  спасти Сейоко.  - Он  положил  голову на ладони,
потом,  не выпрямляясь,  сказал: - Сенсеи,  мои  вещи уложены  в чемоданы. Я
собираюсь домой.
     - Непонятно, - глухо проговорил Цуйо. - Разве твой дом не здесь?
     Майкл резко распрямился.
     - Что вы  не понимаете? Неужели это не  очевидно? -  В уголках его глаз
стояли  слезы. - Она погибла  по моей вине!  Я  обязан был  сообразить,  как
спасти ее! А я не спас. И теперь ее нет больше.
     - Это так. Сейоко больше нет, - Цуйо умолк почти на целую минуту, потом
продолжал так же ровно,  как раньше: - Не  знаю, кому сейчас горше, чем мне.
Но с чего ты взял, будто повинен в ее смерти? Такова ее карма.
     -  Я был  там! - Волнение  душило  Майкла,  мешая  говорить. -  У  меня
оставались силы... чтобы спасти ее!
     -  Сил  тебе хватило только на  то, чтобы  спастись  самому, -  грустно
сказал Цуйо. - И ты их использовал. Нельзя требовать от себя большего.
     - Можно!.. - воскликнул Майкл.
     Цуйо пытливо посмотрел на ученика, выдержал паузу.
     - Попробуй взглянуть на себя  со стороны. Кровь  бросилась тебе в лицо,
она стучит в висках. Ты горишь, словно в лихорадке. Ты  дал волю чувствам, и
они затмили твой  разум, подменили его горячностью. Ты не в состоянии здраво
рассуждать и ясно выражать свои  мысли - у тебя их  нет. Горячность - ложный
разум; ложный  разум рождает ложные мысли. Ты лжешь себе, и ложь лишает тебя
силы.
     Сейчас ты  в запальчивости убедил себя,  что  виновен  и должен принять
кару. Но  истинный разум, пожелай ты прислушаться к его  доводам,  сказал бы
тебе правду. Он знает, что ты неповинен в смерти Сейоко.
     - О, если бы я был...
     - Что "если бы"? - презрительно бросил Цуйо. - Если бы ты был львом, то
рвал бы плоть с моих костей. А если бы ты был комаром, то я протянул бы руку
и прихлопнул тебя. Вздор!
     - Вы не понимаете! - Голос Майкла сорвался от бессилия и досады.
     Сгорбленный Цуйо, уперев ладони в колени, озабоченно наблюдал за ним.
     - Перед  тем как войти  к тебе, я был в  ее комнате, - продолжал  он. -
Кто-то в мое отсутствие каждый день менял цветы в вазе.  Тебе  известно, кто
это делал?
     Майкл еще ниже опустил голову и кивнул.
     - Вот теперь мне  все ясно, - заключил Цуйо, и голос  его посуровел.  -
Дело вовсе не в чувстве вины за  ее смерть. А дело в том чувстве, которое ты
испытывал к живой Сейоко.
     Угрюмое молчание Майкла было красноречивее слов.
     - Что ж, в таком случае эта школа не  принесет тебе пользы.  Заканчивай
свои сборы. - И сенсей поднялся на ноги.
     Но  Майкл, конечно, не уехал. Как и рассчитывал Цуйо, его слова пробили
стену,  которой ученик начал окружать себя, встряхнули Майкла  и помогли ему
преодолеть жалость к  себе. Однако призрак Сейоко остался  бродить в сумраке
его души, то и дело напоминая о себе приступами неутоленной страсти, которую
Цуйо назвал "горячностью".
     Майкл  вел  нехитрую  жизнь,  пренебрегая бытовыми  мелочами. Смерть  и
свалившаяся как снег на голову правда  о жизни отца потрясли его, сорвали  с
мертвых якорей не слишком чисто надраенное, но устойчивое судно. Талант или,
если  угодно,  блестящие   задатки   уравновешивали   в   чужих  глазах  его
пренебрежение условностями и граничащее с  неряшливостью неумение одеваться,
а творческий  беспорядок в  квартире отвечал духу богемы. В общем, Майкл жил
как хотел и делал что вздумается. Но теперь,  как он подозревал, его свобода
оказалась под угрозой. Джоунас собирается пристегнуть его к  той же упряжке,
которую, на свою беду, тянул Филипп Досс.
     Был бы жив Цуйо, Майкл мог бы обсудить это с ним, попросить совета.
     В глазах появилось жжение. Слезы?
     Нет,   не   Цуйо  ему  нужен   -   больше  всего  ему  всегда  хотелось
посоветоваться с отцом.
     "О Господи, не иначе, как я  спятил, - пришла мысль. -  Кажется,  я уже
всерьез начинаю подумывать, не принять ли предложение дяди  Сэмми.  Куда все
уходит, когда становится прошлым, папа? И куда ушел ты?"
     Через  несколько минут он  встал из  позы "лотос"  и опять забрался под
простыню. В  комнате, погруженной  в  непроницаемый, смоляной мрак, не  было
видно  даже  едва  колыхавшихся занавесок  на окнах.  Душный, перенасыщенный
влагой воздух окутал берега Потомака.  Где-то  вдали сверкнула молния. Потом
пророкотал гром.
     Майкл  хотел  было по  интервалу  между  вспышкой  и  звуком  прикинуть
расстояние,  но  так и  не справился  с  задачей  - провалился  в тревожное,
беспокойное  забытье.  И  только  гораздо   позже  он,  вспоминая  об  этом,
поразился, насколько отточенной была мудрость учителя.  Ибо лишь возбуждение
помешало сосредоточенности Майкла.
     И  не то было  страшно, что сумбур  в  мыслях  не позволил ему  сделать
элементарных расчетов. Майкл не придал значения смоляной черноте ночи. Он не
заметил, что за окном не горела больше цепочка огней по периметру ограды.


     Одри вскинула ружье, прицелилась и выстрелила отцу в левый глаз. Вместо
того чтобы упасть, он с ней заговорил:
     -  Я  могу подарить  тебе  весь  мир.  -  Его  синие,  как океан,  губы
совершенно  не  двигались. Более того,  они  были  внахлест прошиты  суровой
ниткой, и слова сопровождало странное шипение.
     Его костюм-тройка до странности напоминал  рыцарские латы.  Там, где от
них  отражался лунный луч, доспехи сверкали. Правая рука  отца, закованная в
рукавицу  с шипами, сжимала  черный дымящийся меч. В  левой руке  он  держал
кинжал   с   рукояткой   из   слоновой   кости   и  клинком,  вырезанным  из
полупрозрачного драгоценного камня.
     - Вот земля и небо. - Зияющая  черная дыра  обращенной  к Одри глазницы
пропала;  на  ее  месте  появился  кусок  пластыря  с  намалеванным  на  нем
немигающим глазом. - Я подарил их тебе, Эйди.  - Он вытянул вперед обе руки,
словно нацеливая на нее оружие. За спиной  его  вздымались и уносились вдаль
облака, клубясь столь близко, что казалось, будто пар треплет его волосы.
     -  Подарил?  -  закричала  Одри.  - Разве  ты  хоть  когда-нибудь  хоть
что-нибудь дарил мне? - По сравнению с зычным и гулким басом отца ее голосок
звучал, словно писк. Гнев обуревал Одри.
     - Враги ослепили меня. - Отца затрясло  от невообразимой  ярости. - Они
пытались убить меня, но только ранили.
     -  Это  я,  я  стреляла в тебя,  отец!  - Одри  залилась  слезами. -  Я
ненавидела тебя, ты никогда ничего для  меня не делал. Ты был мне  нужен, но
тебя никогда не было рядом. Ты  никогда не думал  обо мне,  всегда о Майкле.
Послал своего сыночка в Японию. Ему ты расточал свое внимание даже когда был
далеко от нас. Он всегда интересовал тебя больше. Ты устроил его в  японскую
школу. Ты постоянно следил за его успехами - почему? почему?  почему? Теперь
ты мертв, и я не могу спросить тебя. Я не могу даже  злиться на тебя, потому
что чувствую себя такой виноватой, что сама хочу умереть.
     - Но я еще не умер, Эйди.
     Неужели он  не слышит ее?  Или не  обращает внимания?  Испуганная  Одри
зажала уши ладонями.
     - Хватит!
     Но это ничего не изменило.  Слова  отца проникали в ее плоть, жгли мозг
болезненными  электрическими  разрядами.  Отец  поднял  черный  меч,  и  тот
вспыхнул ярким пламенем. Он поднял кинжал, и из клинка забил фонтан дождя.
     - Я должен о многом поведать тебе.
     Одри вздрагивала от каждого слова, как от выстрела.
     - Я должен многое подарить тебе.
     Она  чувствовала  себя,  как  рыба,  заглотившая  крючок,  дергалась  и
извивалась  от  боли,  которая  раздирала  ее  изнутри,  от которой  не было
спасения.
     Одри закричала.
     Голос отца обрел громоподобную мощь.
     - Эйди, слушай меня!.Эйди, Эээээйдиииии!..
     С колотящимся сердцем  Одри вскочила и, сев в  постели,  прижала руки к
груди, словно могла  сдержать  этим тяжелые болезненные удары. Каждое биение
пульса стремительно прокатывалось  от груди до кончиков  пальцев, отдавалось
болью в висках. Ночная рубашка насквозь промокла от пота.
     Ночь  окутывала Одри саваном тьмы. Одри потянулась и  включила  торшер.
Потом достала открытку  от отца. Открытка пришла несколько дней  назад. Одри
тогда  пробежала ее  и сразу  отложила,  спрятала. Мысль о ней, когда пришло
известие о смерти, была  невыносима. Но сейчас Одри неодолимо тянуло снова и
снова  перечитывать  ее,  просто  держать  в  руках,  словно  открытка  была
талисманом, охраняющим от ужасных знамений ночных кошмаров.

     <i>Дорогая Эйди,</i>
     <i>я на Гавайях. Впервые в жизни  я по-настоящему одинок.  Поговорить могу
только с золотистым местным эфиром. Все  оказалось совсем не так, как я себе
представлял. Судьба забавляется, распоряжаясь нашими мечтами и надеждами.</i>
     <i>Я так и не  знаю,  правильно ли  я сделал, совершив один поступок.  Это
конец - вот все, что я знаю наверняка. Конец всему, конец нашей семье, какой
бы она ни была. Хорошо это или плохо - тоже не знаю. И скорее всего, никогда
не узнаю.</i>
     <i>Эйди, когда мое послание доберется до тебя - этакая записка в бутылке с
необитаемого  острова,  -  уничтожь  его. Вероятно,  ты  не  захочешь  сразу
исполнить эту просьбу - некоторое время ее смысл останется для тебя неясным,
- но, пожалуйста, сделай как я прошу.</i>
     <i>Мне уже  пора. Даже  в земном  раю находятся неотложные  дела.  Хотя  с
другой стороны, пожалуй, это даже справедливо - именно здесь  довести их  до
логического конца.</i>
     <i>Скажи Майклу, когда увидишь его, пусть вспоминает обо мне,  особенно во
время чаепития по-японски. И пусть  пьет свой зеленый чай из моей фарфоровой
чашки - она так ему нравилась. Это и правда необычайно  ценная вещица. Еще у
меня  перед глазами отчего-то так и стоит то  место, где  вы  с  ним чуть не
погибли. Увы, даже летом там не бывает ни одной цапли.</i>
     <i>С любовью, папа.</i>

     Одри  перечитывала  открытку  вновь  и  вновь,  пока  каждое  слово  не
запечатлелось в ее мозгу  навсегда. Она ничего в ней не поняла,  но это была
последняя  весточка  от  отца.  Он  правильно  угадал  -  Одри  не  хотелось
уничтожать ее.
     Она  взяла  открытку и неохотно направилась  в ванную.  Там,  аккуратно
перегнув карточку пополам, она запихнула ее между  задней  стенкой аптечки и
коробкой со снотворным.  Затем судорожно  выхватила  ее снова и, не дав себе
времени на  сомнения, разорвала  на  мелкие  клочки,  бросила их в  унитаз и
спустила воду.
     Чтение открытки  лишь обострило тревогу,  вызванную кошмарным сном.  До
этого,  точно  так  же,  как Одри  не собралась  с  духом,  чтобы уничтожить
открытку, она не решалась и пересказать ее содержание брату. К ней и  только
к ней обратился  отец напоследок,  и ей не хотелось  ни с  кем делиться.  Но
сейчас  Одри поняла, что  должна  сделать  это.  Так или  иначе,  она успела
сказать  Майклу,  что  получила  открытку,  а  самой  открытки уже нет. Одри
решила, что утром расскажет ему обо всем.
     Приняв решение, она почувствовала,  что у нее гора  свалилась с плеч, и
тихонько вернулась в свою спальню.
     Неожиданно  погас  свет.   Одри  щелкнула  несколько  раз  выключателем
торшера, но это не помогло.  О Боже, подумала  она, подходящее  же  времечко
выбрала эта лампа, чтобы перегореть.
     Сидя на постели, Одри обняла руками колени, уткнулась в них подбородком
и начала покачиваться из стороны в  сторону. Абсолютная, кромешная тьма была
настолько сверхъестественно черной,  что казалась осязаемой,  мешала дышать.
Она колола глаза так же больно, как жгли мозг слова приснившегося  отца. Все
на  свете отдала  бы сейчас Одри за лучик света. Она собралась было встать и
спуститься  в  холл,  где  в  шкафу  хранились  запасные  лампочки,  но  это
потребовало бы чрезмерного волевого усилия. Одна только мысль о передвижении
в этой жуткой темноте - и та уже парализовала Одри.
     Она  задержала  дыхание  и  подняла  голову.  Действительно  ей  что-то
послышалось, или это отголоски  недавнего кошмара? Тьма и отец - Одри  стало
казаться,  что  они неразделимы,  что  они  -  единое  целое,  бесформенное,
лишенное зримых образов порождение кошмарного сна.
     Ночь - время звуков.
     Так  говорил  ей  отец, когда она была  маленькой. Она звала его,  и он
приходил  в спальню, садился  на  край  постели. От него  исходило  приятное
родное  тепло, оно навевало дрему и вызывало воспоминания о Рождестве, когда
еловые поленья в камине, сочившиеся слезами  ароматной  смолы, сыпали яркими
трескучими искрами, во всем доме было тепло, уютно и полно гостинцев.
     - Ночь - это время  звуков,  Эйди, - шептал ей отец. - Прислушивайся  к
ним, и ты увидишь  сны об опоссумах и ежах, вылезающих из нор на прогулку, о
лягушках  и саламандрах, резвящихся в пруду среди кувшинок,  о малиновках  и
дроздах, прикорнувших на ветке. Прислушайся, Эйди, слышишь?
     Но потом, когда девочка подросла, оказалось, что темнота таит множество
страхов. В ночи обычно рыщет дьявол. Вампиры тянутся к шеям беспечных жертв.
Убийцы-маньяки крадутся под окнами, чтобы  изнасиловать, изувечить и в конце
концов зарезать...
     - Ox! - Одри вздрогнула. Так можно запугать себя до полусмерти.
     Кошмар  из  сна  продолжал  витать  где-то рядом, клубился  в  воздухе.
Густой, как болотный туман, он обволакивал сознание влажной липкой паутиной,
которую Одри все силилась стряхнуть, но как-то вяло, нерешительно.
     Темнота стала ее Немезидой. Необходимо победить темноту!
     Медленно выбравшись  из постели,  Одри,  пошатываясь,  подошла к двери,
открыла ее и спустилась в холл за запасной лампой. Ну вот, сказала она себе,
и вовсе даже не страшно.
     Она протянула руку к дверце  шкафчика и замерла как вкопанная. Господи!
Повернула голову. Да, вот снова! Какой-то посторонний звук.
     С  неистово  колотящимся сердцем  она  стала подниматься  по  лестнице.
Прислушалась. Господи Иисусе! Внизу кто-то есть! Она так вцепилась в перила,
что пальцы свело.
     Одри  стиснула  зубы. Надо успокоиться.  Не будь таким младенцем, Эйди,
сказала  она себе, бессознательно прибегая  к отцовским оборотам  речи.  Дом
надежно заперт. Должно быть, у Майкла после их  разговора бессонница, вот он
и бродит. Ну конечно, решила Одри, это Майкл.
     Испытав облегчение  от  мысли,  что  не  будет  одна, она снова  начала
спускаться  по  ступенькам. Опять услышала шум.  Одри была уже  почти внизу,
коща  поняла, что звуки доносятся из отцовского кабинета. Уже уверенная, что
это Майкл, она улыбнулась, пересекла гостиную и распахнула дверь.
     - Майкл...
     Ночь - время звуков.
     У  нее  перехватило  дыхание,  во  рту  мгновенно  пересохло,  из горла
вырвалось гортанное восклицание. Секунда тянулась, как ночь.
     Звук   в   темноте   -   странный   бесплотный   свист,  мелодичный   и
резковато-нежный, почти заунывный. Аккорд смерти.
     И в  то же  мгновение что-то  наискось рассекло  ночную рубашку Одри от
плеча  до  бедра.  Шелк  скользнул  по  лодыжкам,  и Одри  осталась  нагой и
беззащитной.
     Она коротко вскрикнула, сжалась всем телом и попятилась из кабинета, но
что-то не  пускало ее, упираясь в спину.  Кошмар  внезапно  обратился в явь.
Силы оставили Одри, ноги ее стали ватными.
     Она  долго  и  неуклюже металась,  словно  скаковая лошадь,  запертая в
тесном стойле. Наконец  ей все-таки удалось повернуться, чтобы выяснить, что
же ее держит. Боль током  пронзила ее локоть  - Одри ударилась о край двери,
которую оставила открытой.
     Но тут  кто-то  схватил Одри сбоку.  Нападавший  был  невероятно силен,
действовал уверенно и  властно. Неужели все-таки Майкл? - пришла ей в голову
дикая мысль. Его физическая  сила тоже была незаурядной. Одри почувствовала,
что ее теснят куда-то в сторону от выхода, бездумно  развернулась и изо всех
сил толкнула нападавшего в грудь.
     Одри  и сама  была отнюдь  не  слабого  десятка, и силы ей тоже было не
занимать.  Недаром  главой семьи был  ее  отец. Одри  привыкла по три раза в
неделю  посещать  гимнастический  зал,  регулярно тренировалась,  увеличивая
нагрузки, а последние  несколько лет даже поднимала  тяжести.  Поэтому отпор
получился мощным и неожиданным.
     Высвободившись,  она рванулась прочь,  но споткнулась о складку ковра и
растянулась на  полу. Хотела  закричать,  но легкие не слушались. Попыталась
встать, но тут на нее надвинулась сама темнота.
     Увидев приближающуюся тень, Одри в ужасе втянула голову в плечи; ни нее
дохнуло жаром. Блесни в темноте глаза, зубы,  различи Одри хоть какие-нибудь
человеческие  черты, она сумела бы справиться с паникой. Но перед ней ничего
не было. Мгла внутри мрака.
     Два тела  сцепились в схватке.  Они столь тесно переплелись и прижались
друг  другу, что,  упади  на  них  немного света, предстали  бы  многоруким,
многоногим  монстром,  и  монстр  этот  корчился в  чудовищных  конвульсиях,
извивался и ворочался с боку на бок.
     Со всех сторон  Одри словно опутали жесткие канаты. Щеку обжигало чужое
дыхание. Руководимая  неосознаваемым инстинктом самосохранения,  она  и сама
стала как можно теснее прижиматься к врагу. Видимо, сейчас единственный шанс
остаться в живых заключался в том, чтобы лишить его свободы движений.
     Потом, улучив момент, Одри  неожиданно ударила врага коленом в пах. Она
услышала  мычание,  резкий выдох, но  в  полной  мере ожидаемой  реакции  не
последовало. На Одри  снова  накатил  панический ужас. Мелькнула  отчетливая
мысль: она сражается с кем-то потусторонним.
     Враг   непостижимым   образом  почуял  ее  растерянность  и  немедленно
воспользовался  преимуществом.  Не   успела  Одри  сообразить,  как   дальше
защищаться, а ее уже перевернули на спину.  Скорость реакций оцепеневшего от
страха  мозга замедлилась в  несколько  раз. Теперь  у нападавшего появилось
необходимое ему пространство.
     Одри хотела  ударить  снова,  но  опоздала.  Резкий удар  по внутренней
стороне  колена  отозвался  пронзительной болью, будто электрический  разряд
пробежал по  бедру вверх, до  самого таза.  Одри была наслышана от Майкла об
ударах в нервные узлы и поняла: ее правая нога больше не действует.
     Она  продолжала  сражаться   локтями,  кулаками,  пальцами.  Попыталась
нащупать  глаза противника, давить на  подбородок  и под кадык  - ничего  не
получалось.  Почувствовала,  что  вот-вот  последует   еще  один  натиск,  и
подумала: "Господи, сейчас я умру".


     Майкл мгновенно проснулся в промежутке между двумя ударами сердца. Вряд
ли  он  что-то  услышал  -  скорее,  почувствовал.  Импульс извне  проник  в
дельта-слои и приказал его мозгу выйти из сна.
     Майкл  вскочил,  одним  прыжком  пересек  комнату,  схватил  катану  и,
обнаженный, выбежал в  холл  верхнего этажа. Что-то заставило его подойти  к
комнате сестры. Дверь была распахнута; Майкл и не заглядывая понял, что Одри
внутри нет.
     Ступая на внешние стороны стоп,  он прокрался вниз по лестнице. Ветерок
-  и тот произвел бы больше  шума. Катану он держал у бедра - обеими руками,
чуть  согнув локти. Продвигался Майкл, как  его учили,  левым боком  вперед.
Кулаки, сжимавшие  рукоять  меча, находились в таком положении, что в случае
внезапного нападения меч можно было использовать вместо щита.
     Без   сангаку   ты   -   ничто,   -   говорил   Цуйо.   Самодисциплина.
Сосредоточенность.  Мудрость.  Три  составные части сайгаку.  Без  всех трех
элементов  ты  ничего не  добьешься.  Ты можешь научиться  рубить, калечить,
убивать.  Но ты останешься ничем.  Твой  дух  постепенно усохнет, твоя  сила
будет убывать, и  непременно настанет время, когда ты окажешься побежденным.
И  произойдет  это  не  потому,  что соперник  искуснее  владеет оружием,  а
благодаря силе и ясности его  духа. Без истинной мудрости выжить невозможно.
Таков догмат философии Пути.
     Самодисциплина. Сосредоточенность. Мудрость.
     Майкл  призывал  их,  приняв позу  "колесо"  -  открытую уравновешенную
стойку тай,  позволяющую вращать  мечом  в произвольном направлении. В школе
Синкагэ колесо считалось в основном оборонительной позицией.
     От подножия лестницы он увидел приоткрытую дверь в кабинет отца. Оттуда
доносились еле слышные звуки... Одри там!
     Какая-то часть его порывалась немедленно броситься в кабинет.
     Самодисциплина. Сосредоточенность. Мудрость.
     Майклу  так  и слышался  дребезжащий,  лишенный  интонаций  голос Цуйо,
исходящий из едва шевелящихся губ.
     "Вступая  в битву, в которой хочешь одержать победу, ты должен  сделать
только  одно,   -  шелестел  в  сознании  странно  неодушевленный  голос,  -
отказаться  умом  и  сердцем от  мыслей о  жизни и смерти.  Лишь  когда  они
перестанут   беспокоить  тебя,   ты  можешь  считать  себя  готовым   к  бою
фехтовальщиком".
     Шаг за шагом Майкл продвигался по гостиной к порогу кабинета. Из двери,
овевая  лицо, подул  свежий  ночной  ветерок. За  дверью  оказалось  гораздо
темнее, чем в холле и гостиной.
     Майкл вслушался.  Еле уловимая  возня  стала  складываться в узнаваемые
звуки: сдавленное дыхание и шум рукопашной борьбы.  Майкл вспомнил про вора,
после визита  которого отцу пришла  мысль  установить  сигнализацию. Он  уже
собрался было отбросить меч, рассчитывая на свои руки и ноги.
     Что-то  остановило его. Он шагнул за порог и вдруг словно соприкоснулся
с аурой  чужака  и понял, понял  со всей определенностью: у  того, кто здесь
вместе с Одри, тоже в руках катана.
     Сбросив секундное оцепенение,  охватившее его при  этом открытии, Майкл
все так же беззвучно двинулся в глубь комнаты. Но его услышали.
     Визг рассекаемого воздуха ударил по барабанным  перепонкам,  и какой-то
предмет развалился надвое прямо перед лицом Майкла.
     "Одри! - надрывался его рассудок. - Где ты?"
     Вдруг  он  ощутил в  полутьме пугающую  близость острого лезвия, сделал
выпад и тотчас  пожалел  об этом. Чужой клинок ударил по мечу Майкла, вогнав
его сквозь ковер в доски пола.
     Майкл  выругал  себя.  Он позволил  тревоге за  Одри просочиться в свой
разум и  утратил сосредоточенность. Безрассудная атака не  достигнет цели, а
не  достигнув   ее,  предупредит  противника  об  опасности  и  укрепит  его
решимость.
     Майклу требовалась  всего  секунда,  чтобы освободить свой  меч, но  он
чувствовал,  что  катана чужака совсем  близко, как и он сам  - тень хищника
среди теней дремучего  леса. Даже не видя врага, Майкл знал, где он, и знал,
что его меч уже пришел в движение, почуяв добычу.
     Резко  сжавшись, Майкл  свернулся  в клубок.  Труднее  всего  оказалось
выпустить из рук свой  меч. Но на весы уже легла его жизнь, ибо  он  угадал,
что противник вознамерился отсечь ему голову.
     Врезавшись в  невидимую  фигуру врага, Майкл почувствовал, как тот всей
тяжестью обрушился на него и оказался сверху. Грохот отлетевшего меча, потом
- приступ клаустрофобии,  когда Майкл понял,  что чужая  рука шарит  по  его
лицу, пытаясь зажать  рот и нос. Одновременно враг надавил  ему на поясницу:
он намеревался придать корпусу Майкла такое положение, когда и легкого удара
достаточно, чтобы выбить позвонок или порвать селезенку.
     Майкл оттолкнулся локтями и перекатился  на спину, по-прежнему сжимаясь
в клубок.  Но и теперь он  оказался в  уязвимом положении: неизвестный  всем
весом вдавил в ковер его плечи, и Майкл никак не мог защитить лицо.
     Запах он ощутил еще раньше,  чем прикосновение холодной ткани. Задержав
дыхание, он все же чуял, как едкие испарения проникают в ноздри.
     Ему отчаянно хотелось пустить  в ход руки, но враг попался столь умелый
и грозный, что Майкл понимал: малейшее  движение локтями, и  он откроет себя
для  мгновенного смертельного  удара.  Да и от ног тоже  не было бы  никакой
пользы.
     Постоянные  упражнения позволяли Майклу задерживать дыхание дольше, чем
это  способно делать  большинство  людей,  но  и  его  возможности  были  не
беспредельны.  Он  уже  не  видел ничего,  кроме  кругов перед  глазами,  не
чувствовал <i>ничего,</i> кроме пота и страха, не слышал ничего, кроме шума крови в
ушах.
     Противники  застыли. В  ушах Майкла нарастал звон, мозг безмолвно вопил
от ужаса перед неизбежным погружением во тьму, в мгновенное небытие.
     Подавляя судороги  в диафрагме, Майкл осознал, что думает о своем ударе
мечом  -  одном-единственном  мгновении, обернувшемся роковой,  непоправимой
ошибкой.  Мысленно  проигрывая  тот  момент,   он   снова  и  снова  пытался
представить себе, что бы случилось, последуй он совету Цуйо.
     "С  холодным  рассудком встречай врага в  том  месте,  где  твои кулаки
сжимают рукоять меча".
     Он  все  глубже погружался в  сумеречный мир, где воля  порабощена и не
имеет власти. Туда, где власти не имеет даже Путь.
     Зеро.
     Майкл не хотел туда.
     - Одри!
     Он выкрикнул  ее имя, и темнота, еще  более  глубокая,  чем  окружающая
ночь, окутала его сознание. Он больше не управлял  своим телом. Он продолжал
бороться, уже  не сознавая, что делает. Его разум, одурманенный  пропитавшим
клочок материи препаратом,  создавал свой мир - промежуточный между кошмаром
и небытием.
     Грохот  моря там, где не было никакого моря,  отражаясь от суши, где не
было никакой суши, достигал небес, где не было никакого неба. Таким рождался
новый мир Майкла.
     Но  и  он  был  непрочен, и он  потускнел,  замерцал, и в конце  концов
осталось лишь ощущение падения, которому нет конца.


     <i>ЗИМА 1946 - ВЕСНА 1947</i>
     <i>Тихоокеанский театр военных действий - Токио</i>

     Отец маленького Филиппа Досса владел фермой в  Пенсильвании. Они жили в
небольшом  городке  неподалеку  от  Латроба  в  юго-западной  части штата, в
живописном краю изумрудных холмов, густых лесов и потаенных озер.
     Доссы выращивали цыплят. Их  рабочий  день начинался в полпятого утра и
продолжался до заката  солнца.  Нудный  тяжелый труд, скучная  беспросветная
жизнь. Доходов от фермы  хватало  только  чтобы едва-едва  сводить  концы  с
концами. Отец  Филиппа  вел непрестанный бой  с  высокими ценами  на  корма,
птичьими эпидемиями и растущими аппетитами крупных фермерских синдикатов. Ни
в  чем, кроме  птицеводства, старший  Досс  не разбирался  и  не видел  иной
возможности кое-как прокормить  себя и  семью  и избежать банкротства, кроме
как продолжать тянуть ту же лямку.
     Филипп  ненавидел  ферму. Вечная вонь, тошнотворный  запах крови, когда
цыплят забивали, бессмысленно жестокие повадки безмозглых птенцов, то и дело
заклевывавших  друг друга до  смерти, вызывали в нем все большее отвращение.
Однообразие дней скрашивала только природа. Долгими  послеполуденными часами
всматривался Филипп в  окрестные холмы,  окутанные  сизой  дымкой, бродил по
округе, ходил гулять к железнодорожной станции, мимо которой, раскачиваясь и
грохоча  колесами  проносился  скорый  товарный  Эри  -  Лаккаванна.  Филипп
особенно любил именно этот поезд и часто видел его во сне. Наступала ночь, а
поезд  все мчался, светом прожекторов разрывая мрак, высокое  эхо протяжного
гудка  отражалось от дремлющих холмов,  и потревоженные стаи  черных дроздов
срывались с телеграфных проводов, где притулились на ночлег.
     Лишь оказавшись вдали от фермы, Филипп понял, чем поезд  так притягивал
его. Состав появлялся  неизвестно откуда и исчезал неведомо  куда, и Филиппу
необходимо было проникнуть в его тайну. Поезд будил в  нем смутные желания и
острую тоску, которые заставляли его метаться в постели по ночам.
     Отец был законченным прагматиком, и, оглядываясь назад, Филипп понимал,
что иным в тогдашних условиях он и не мог быть.
     Обветренное, загорелое лицо, глаза, словно выцветшие  от солнца - таким
он  запомнил  отца. Трудился старший Досс не покладая рук и сыну тоже спуску
не давал, то и дело вторгаясь в его грезы наяву напоминаниями о недоделанной
работе. В  обязанности  Филиппа входили утренний сбор яиц  из-под несушек  и
чистка курятников после возвращения из школы.
     - Так ты  никогда  ничего  не  добьешься,  -  поучал, бывало,  отец.  -
Мечтателям  в этом мире  делать  нечего; с тех пор как он вертится,  человек
должен трудиться в поте лица своего.
     Наблюдая за Филиппом, он считал необходимым время  от времени преподать
сыну один-другой урок.
     - Мужчина  обязан знать: его  желания и  прихоти -  на последнем месте.
Мужчина должен  заботиться  о хлебе насущном. Рано или поздно он обзаводится
семьей. Он должен содержать ее и обеспечить детей.
     Филиппу  не исполнилось и двух  лет,  когда  его мать  умерла во  время
родов. Отец никогда не заговаривал о жене, как, впрочем, и ни о какой другой
женщине, и больше не женился.
     - Цель  жизни - создание  семьи  и  воспитание детей.  Не  больше  и не
меньше.  Глупо думать иначе,  только время понапрасну терять. Чем  скорее ты
это поймешь, тем для тебя же лучше.
     Вряд ли отец догадывался, что не  мог сказать сыну ничего ужаснее  этих
слов. Провести всю жизнь на ферме, работая по восемнадцать часов семь дней в
неделю, и так из месяца  в месяц, из  года в год <i>-</i> все те же постылые стены,
все те же опротивевшие заботы и заученные движения - при одной мысли о таком
будущем Филиппа прошибал холодный пот. И  каждую  ночь ему  снился ежедневно
проносящийся через городишко товарняк.  Филипп уже всерьез подумывал улучить
минутку,  когда  поезд  остановится  на станции  в ожидании  встречного,  и,
вскочив в него, перевалить через сизые холмы.  Ему хотелось узнать, что там,
на другой стороне, повстречать людей, не похожих на него.
     Но когда он собирался объяснить все это отцу, слова застревали в горле,
он опускал голову и, взяв грабли, молча отправлялся в курятник.
     В  конце концов  все разрешилось,  но  не с помощью поезда, а благодаря
рыжей лисице.
     Филиппу почти миновал четырнадцатый год. Зима  выдалась особенно лютая,
и с некоторых пор в курятник  повадился вор. Филипп первый обнаружил улики -
пятна крови, слипшиеся перья, ошметки мяса.
     Несколько  недель  отец и  сын выслеживали  лисицу,  бегая на лыжах  по
заснеженным  полям,  рыская  по зачарованному  зимнему  лесу и спускаясь  на
каменистое  дно промерзшего  ручья.  Филипп,  получивший  от отца старую, но
вполне пригодную  ремингтоновскую винтовку 22-го  калибра, схватывал на лету
все, чему тот учил его на охоте, начал и сам замечать и распознавать  следы:
вот  тут,  не выдержав тяжести  зверя, провалился  тонкий наст,  здесь  лиса
чесалась о дерево, оставив на коре шерстинки  рыжего меха, а здесь забросала
снегом свой помет.
     Выследить  лисицу никак  не удавалось, но Филипп все  больше  оживал  и
расправлял плечи. Его мозг быстро усваивал отцовские уроки и  начинал делать
собственные  умозаключения.  Уже  в третью-четвертую  охотничью вылазку  сын
перехватил инициативу и первым указывал направление, куда вели следы.
     Кончилось дело тем,  что  именно Филипп  сообразил,  почему они  всегда
теряли след на дне ручья. Лиса становилась здесь более осторожной, и  в этом
месте  исчезали всякие  признаки  ее присутствия. Преследователи каждый  раз
бывали  озадачены и ни с чем возвращались восвояси. Отец утверждал, что лисы
на день забираются в сухие заросли травы или  тростника и спят,  обернувшись
для  тепла  пушистым  хвостом.  Но по берегам  ручья  было  полно  покинутых
барсучьих, ондатровых и прочих нор, а Филипп каким-то первобытным охотничьим
инстинктом чуял: надо  искать  вблизи  места  исчезновения следа.  Когда  он
сообразил, что лисица скорее всего заняла одну из старых  нор, его охватил и
переполнил восторг озарения.
     Филипп  высказал  догадку, и  в  ответ  ему  чудесной музыкой прозвучал
отцовский голос: "Она твоя, сынок".
     Следующее воспоминание: он поднимает "ремингтон" и прицеливается.
     И, наконец, самый яркий момент, врезавшийся в  память, замороженный  во
времени, как  хрустальная вода в ручье:  лиса впечатывается в стену норы,  и
красная глина, налипает на серебристо-золотой мех.
     Лисица была для  него кем-то вроде  гангстера  - грабителем,  убийцей и
разрушителем.  Или сарацином среди  христиан. Выследив  и  стерев ее с  лица
земли, Филипп  почувствовал глубочайшее  удовлетворение. Он  словно исправил
великое зло.
     На  следующий  же  день после  того, как  Филипп Досс предал земле тело
своего отца, он продал ферму, а еще через день покинул родной городок на том
самом скором товарном. Он ехал "зайцем"  на рабочей  площадке  вагона,  мимо
проплывали холмы западной Пенсильвании, а Филипп вспоминал  рыжую лисицу. Он
и  после постоянно помнил  о том, как выследил и  настиг  хищника,  и эти-то
воспоминания лишили его покоя и обрекли на скитания. Он переезжал из  одного
городка в другой, но нигде не обрел душевного равновесия. Читая репортажи  в
разделах  судебной  хроники,  он  все  больше  убеждался  в   несоответствии
возмездия преступлению. В больших городах весы  правосудия оказались  совсем
уж кривобокими: судебная машина часто буксовала на скользкой и грязной почве
политики.  В  Чикаго  Филипп   некоторое  время  пробовал  себя  на  поприще
блюстителя порядка, но, не признавая никаких партий и авторитетов, постоянно
конфликтовал с окопавшимися в городской полиции политиканами.
     В очередной  раз сев на поезд, Досс двинулся на восток, в Нью-Йорк. Шел
уже  1940  год, и  в  мире громыхала война. Вот тут-то  Филипп и  нашел свое
призвание:  записался   в  армию.  Он  получил  возможность  участвовать   в
исправлении величайшего из зол.
     В  период базовой  солдатской  подготовки анархическая  натура  Филиппа
доставила  ему  массу неприятностей. По счастью, у сержанта-инструктора  был
наметанный   глаз,  и  Досса  перевели   в   спецподразделение,   готовившее
разведчиков для ОСС - оперативной секретной службы. Сержант верно оценил его
качества - Филипп  принадлежал к той особой породе людей, для которых боевая
задача  -  прежде  всего.  Он никогда не отказался  бы от ее выполнения ради
собственной  безопасности и не мучился страхом смерти. К тому же Досса будто
окружала невидимая  аура, хранившая не только  его  самого,  но и защищавшая
тех, кто находился рядом.
     Начальники в  разведшколе ОСС  постарались до  конца  выявить  качества
Досса,  полностью  раскрыть его возможности.  Для  этого они  прогоняли  его
сквозь наиболее суровые психологические и изнурительные физические проверки.
И  чем  сложнее  было задание, тем с  большей  радостью  Филипп  подвергался
испытанию.
     Когда же  настало  время настоящих боевых заданий,  к Доссу  прикрепили
"совместимого"  напарника.  Под  таковым подразумевался человек, способный и
дружески  сблизиться с  Филиппом, и сгладить его недостатки, иными  словами,
обуздать анархический дух.
     Лейтенант  Джоунас  Сэммартин  и  Филипп  Досс  продвигались  вслед  за
двузубцем союзнического  наступления  на Тихом океане.  Они не участвовали в
боях в общепринятом смысле слова. Джоунас  специализировался  по дешифровке.
Подключившись  к японским линиям связи, он получал необходимую информацию, а
Филипп  с тщательно отобранными солдатами совершал ночной  рейд во вражеское
расположение. Маленький отряд наносил максимально возможный ущерб противнику
и, не оставив ровным счетом никаких следов, растворялся в ночи.
     В 1943 году  диверсионная  группа  действовала на Соломоновых островах,
через год -  на Новой Гвинее. Потом, все чаще и чаще - на Марианах, Иводзиме
и Окинаве. Война неумолимо приближалась к Японским островам.
     Набеги,  совершаемые  диверсантами на  разных  участках  тихоокеанского
театра  военных действий, были  настолько эффективными,  что высшее японское
командование  удостоило  отряд специального названия - ниндзя  сенсо. Боевые
ниндзя.  И хотя  их операции  не  афишировались,  а имена,  естественно,  не
фигурировали в списках  представленных  к наградам  и  чинам, подвиги ниндзя
сенсо обросли в американских войсках слухами и легендами.
     В марте 1945 года американская авиация  забросала Токио  зажигательными
бомбами. Пожар  уничтожил полгорода.  До  августа,  когда самолет  с женским
именем  "Энола  Гэй" навсегда изменил лицо мира, сбросив  бомбу на Хиросиму,
оставалось шесть месяцев.
     Филипп  и  Джоунас  сблизились  больше,  чем  просто  боевые  товарищи,
вынужденные полагаться друг на друга. Они стали друзьями. Джоунас происходил
из  старого, прославленного  рода военных. Его дед закончил  карьеру в  чине
капитана нью-йоркской полиции. В  1896 году городское полицейское управление
возглавлял Тедди Рузвельт, а годом позже оба они ушли в  отставку.  Вместе с
общим другом Леонардом  Вудом они основали знаменитый клуб  Берейторов. Отец
Джоунаса во  время первой мировой войны был в кавалерии и дослужился до чина
майора.  Погиб  он  во Франции,  успев  получить  четыре награды  за  боевые
заслуги.
     Джоунас  достойно продолжил семейную традицию. Волевой и начитанный, он
с отличием окончил Уэст-Пойнт. Попав в ОСС, поражал наставников способностью
без  видимых усилий решать головоломные оперативные задачи и был направлен в
криптографический отдел.
     - Люди так часто умирают на наших глазах, -  разоткровенничался Джоунас
как-то ночью после пятой  рюмки русской водки, - что  смерть стала  казаться
чем-то ненастоящим. Вот ведь  парадокс. - Они с  Доссом перебазировались  на
Минданао, и  капитан эсминца, довольный,  что  ему попались столь знаменитые
пассажиры, выставил лучшую выпивку.
     - Жизнь тоже не  настоящая,  - сказал  Филипп.  - Должно  быть,  просто
стерлась всяк