ая разница между жизнью и смертью. - Он запомнил, как все трое,
закинув головы, хохотали над этой фразой.
     - А я  уже,  ей-богу,  совсем  перестал  понимать, что  такое  жизнь, -
произнес капитан,  снова наполняя рюмки. -  Месяц пролетает как день,  везде
один и тот  же океан и совершенно одинаковые острова с япошками. Все, что от
меня требуется, - это убедиться, что мои орудия лупят туда, куда их наводят,
а команде обеспечена максимально возможная безопасность.
     Филипп махнул рукой.
     -  Э-э, вам ли  жаловаться. Здесь получше, чем там. - И он снова махнул
рукой, показывая за горизонт.
     -  Вероятно. Но  разве  войну  затеяли  только  ради  уничтожения  себе
подобных?
     - Нет,  -  ответил Филипп,  рассердившись сам не зная на  что. -  Войну
затеяли, чтобы победить.
     В то утро радиация живьем сожрала Хиросиму.


     Профессией Филиппа Досса уже несколько лет была смерть, и постепенно он
начал сознавать, что вряд ли сможет стать  столь же хорошим  специалистом  в
другом  деле, если  попробует сменить род занятий. Организм тех  несчастных,
кто выжил в Хиросиме и Нагасаки,  разъедала неведомая  хворь. Она исподволь,
неспешно прибирала их  к  рукам  и наконец отнимала жизнь. Досса отравила не
радиация.  Он   позволил   занять  слишком  большое  место   в  жизни  своей
специфической службе. Она стала альфой и омегой, смыслом, но  и  цепями  его
существования.  В  этом  отношении  Филипп  недалеко  ушел от  своего  отца,
которого поработила цыплячья ферма в западной Пенсильвании.
     Токио  ноября  1946  года  запорошил ранний  снег. Досс и  Сэммартин не
видели снега так  давно,  что позабыли, как он выглядит. Все вокруг сверкало
девственной белизной, и на  ее фоне резко выделялись черные  кимоно жителей.
Позже, когда снег поблек  и посерел, а  люди начали  выползать  из землянок,
появились другие  краски:  сочная зелень криптомерий, ярко-красные воздушные
змеи, небесно-голубые фарфоровые чашки. Но самым ярким и волнующим токийским
впечатлением осталось то морозное, жутковато-контрастное черно-белое утро.
     Филипп и Джоунас  поступили в распоряжение полковника  Гарольда Мортена
Силверса. Месяцем раньше, в октябре,  президент  Трумэн отправил  в отставку
Уильяма Донована  и расформировал  его детище -  ОСС. Вместо  нее, с  подачи
ближайших советников  вроде генерала Сэма Хэдли, президент создал  несколько
расплывчатую   временную   организацию   -   так    называемую   Центральную
разведывательную  группу.  Всю  свору  ОСС  -  не  пропадать   же  добру,  -
разумеется, зачислили в штат ЦРГ. Силверс, один из важных чинов ОСС, не стал
исключением.
     Он прикрепил  к  друзьям в  качестве проводника молодого сотрудника  по
имени Эд Портер, прибывшего в Японию с первыми частями  оккупационных войск.
Портер  оказался  коротышкой  с  цветущей  физиономией  и  отменной  военной
выправкой. Он повез их в долгую экскурсию по огромному сожженному городу.
     Под вечер они  приехали  в северный  токийский  район  Асакуса. Бледное
равнодушное  солнце отражалось  в водах  извилистой  Сумиды. Место, куда они
попали, производило странное и гнетущее впечатление. Несмотря на разрушения,
груды  мусора и  другие следы недавней войны, на улицах Токио  обычно бывала
сутолока людей и транспорта, кипела жизнь.  Но здесь стояла  мертвая тишина.
Трем американцам не повстречалось ни  одного  пешехода  или рикши,  ни одной
машины или повозки.
     Портер показал на обугленные руины и воронку.
     -  Это  все,  что осталось от самого  большого из  храмов  Асакусы. - И
подвел обоих друзей ближе к развалинам, продолжая рассказ бесстрастным тоном
профессионального экскурсовода:  -  В  марте,  во время  бомбардировки  сюда
сбежались тысячи японцев. Триста  сверхтяжелых бомбардировщиков залили город
сплошным  морем  огня. Вам приходилось слышать  об  М-29? На  Токио сбросили
свыше семисот тысяч этих зажигательных бомб.  Они считались опытным образцом
и содержали смесь студнеобразного зажигательного состава и нефти. От взрывов
и огня не было спасения*.
     [* Первое практическое применение напалма. (Прим. автора.)]
     Из руин торчали почерневшие остатки двух колонн.
     - Храм построили в семнадцатом веке, - продолжал Портер. - С тех пор он
пережил  все возможные  бедствия  и  вынес  удары  стихий,  включая  сильные
землетрясения и грандиозный пожар 1923 года. Против М-29 он не устоял.
     В общей сложности в результате  той бомбардировки  погибло почти двести
тысяч человек. По  нашим оценкам, это  на  шестьдесят,  а  то и на семьдесят
тысяч больше, чем умерло и еще умрет после атомного взрыва в Хиросиме.


     Японский народ похоронил  своих мертвых.  Перед ним  встала  задача: не
думать о минувших бедствиях  и страданиях, отринуть прошлые  ошибки и начать
новую жизнь. Построить будущее на пепелище минувшего.
     Перед   генералом   Дугласом   Мак-Артуром   стояла   своя   задача   -
"переориентация" новой Японии. Идея излагалась в сверхсекретном меморандуме,
родившемся на свет непосредственно в кабинете президента Трумэна, и состояла
не только в оказании помощи японской экономике, с тем  чтобы поставить ее на
ноги, но  и в создании такого положения вещей, при котором эти самые ноги не
свернут  с  магистрального "американского пути". Необходимые  меры  включали
принятие  новой конституции, которая  покончила  бы с японским милитаризмом,
децентрализацию   правительства,   роспуск   дзайбацу  -  огромных  клановых
промышленных конгломератов, обладавших в довоенной  Японии непомерно большой
властью,  а  также немедленную  чистку как частного, так и  государственного
сектора  от  военных  преступников  и   всех  явных  и  подозреваемых  левых
элементов.
     Парламент,   контролируемый    Тодзе,   действительно    очистили    от
депутатов-милитаристов. Ходили слухи,  будто со дня на  день последует черед
верхушки дзайбацу, но ничего подобного не произошло.
     Однажды утром Сэммартина и Досса вызвал полковник Силверс. Встретил их,
как всегда, Дэвид Тернер - его старший адъютант.
     Тернер был  приблизительно  одного с ними  возраста,  высок, худощав  и
носил  очки. На слабый пол его аскетическая  внешность  действовала, судя по
всему, неотразимо: Филипп частенько видел Тернера  в обществе то дамочек  из
Женского  армейского  корпуса,  а то сотрудниц  администрации  ЦРГ. Японским
девочкам,  коими изобиловали шумные ночные клубы Токио, адъютант, в  отличие
от большинства других американцев, предпочитал соотечественниц.
     Друзья  ответили  на его  приветствие  - правда,  с прохладцей, ибо  ни
одному  боевому  офицеру  не чуждо  врожденное презрение к  штабным  крысам,
которым недостает мужества проверить себя на полях сражений.
     Тернер впустил их в  храм одиноких бдений полковника Силверса и, закрыв
за ними дверь, оставил наедине с самим полковником. Джоунас и Филипп уселись
на стулья перед письменным столом, и Силверс вручил им три  папки  с  досье.
Досье были шифрованные.  Всю войну  ОСС работала под покровом тайны,  что  и
явилось одной из  причин ее успешной деятельности. Но оказалось, что теперь,
когда настал мир, необходимо усугубить таинственность.
     Полковник ввел подчиненных в курс дела.
     -  Дзайбацу  по-прежнему обладают гигантской властью. В этом нет ничего
удивительного,  поскольку  ими владеют  и  управляют самые влиятельные  дома
Японии. В их руках сосредоточена  практически вся  деловая  жизнь страны. По
моим сведениям,  японцы затратили уйму  времени  на фальсификацию протоколов
заседаний,  отчетов,  проектов и  докладных записок  последних лет. Пока  мы
занимались наведением  порядка  и  налаживали работу  оккупационных властей,
местная бюрократия избавлялась от  документов,  обличающих  самых  оголтелых
милитаристов. Потрудились  они  на  славу.  А у  нас,  выходит,  нет  теперь
вещественных доказательств против целого ряда промышленников, нажившихся  на
производстве военного снаряжения, оружия и боеприпасов.
     Отсюда следует, что трибуналу  будет  нелегко осудить  их, и нет смысла
сажать заправил дзайбацу на скамью подсудимых. Просмотрев  досье, вы узнаете
имена и прочие сведения об определенных влиятельных господах  из этого круга
японского общества. Они должны умереть. Мы, как и японцы, не можем допустить
процветания  военных  преступников  в  новом обществе, которое  поручил  нам
построить президент.  Их неподсудность  роли  не играет. -  Силверс взял  со
стола трубку и кожаный кисет.
     -  Иногда демократический процесс нуждается...  хм-м...  в  нешаблонной
помощи. - Он развязал кисет. - По  закону эти преступники подлежат  смертной
казни, хотя  общество не может избавиться от них путем общепринятой открытой
процедуры. Военный трибунал бессилен. Но справедливость требует возмездия. -
Полковник набил трубку и  принялся ее раскуривать. - Тут-то вы и вступаете в
игру. Вы уничтожите  тех, о ком говорится в этих папках, причем  сделать это
надлежит так, чтобы их смерть выглядела как несчастный случай.
     Филипп задумался.
     - Могу я спросить, почему все-таки  трибунал бессилен? Если они военные
преступники,   их  надо  обязательно   судить   принародно.  А   улики   или
свидетельства непременно найдутся, стоит только хорошенько поискать.
     - Спросить-то вы можете...  - Силверс хмыкнул и проводил глазами тающие
под потолком колечки дыма.
     - Подумай  сам,  -  сказал  Филиппу  Джоунас. - Вообрази  хотя бы самую
банальную  причину:  эти люди  обладают  и связями,  и громадным  влиянием в
правительстве  и  могут  добиться  неблагоприятных  для  нас   решений.  Или
пронюхали о  какой-нибудь  нашей пакости, собрали компромат  и теперь грозят
его обнародовать.
     Филипп бегло  пролистал досье.  Арисава Ямамото, Сигео  Накасима и Дзэн
Годо. Он поднял глаза.
     -  Хотелось  бы также  знать,  на каком основании  отобраны  именно эти
мишени? По вашим словам, японские  чиновники достигли  вершин мастерства  на
ниве уничтожения улик.
     Полковник   Силверс   невозмутимо   пыхтел   трубкой.   Казалось,   его
необыкновенно занимает паутина трещинок на потолке.
     - Итак,  - подвел он черту,  - общие указания  получены, остальное - на
ваше усмотрение. - И добавил официальным тоном: - Выполняйте приказ.


     Своей женитьбой Филипп был  обязан  ЦРГ: будущую  невесту он встретил в
Токио. Случилось это в конце декабря 1946 года. Они с Сэммартином уже больше
месяца жили  в Японии. В  тот день после  полудня зарядил дождь  и до вечера
по-кошачьи  вылизывал  улицы.  Труппа  Юнайтед  Стейтс  Опера  готовилась  к
рождественскому  представлению под открытым небом для американских солдат. К
началу концерта небо очистилось, и народу набилось не продохнуть.
     Тогда  и  произошло первое мимолетное знакомство. Сначала  Досс  увидел
пятно света,  а  в  нем -  Лилиан  Хэдли  с  микрофоном в  руке, поющую  под
аккомпанемент  оркестра  из  шестнадцати  музыкантов.  Певица  произвела  на
Филиппа неизгладимое впечатление. Голос у  нее оказался хоть и  глубоким, но
не слишком  выразительным, можно сказать, заурядным, что никак не относилось
к ее внешности и артистичности.
     Лилиан  обладала даром безраздельно завладевать вниманием зрителей. Под
взглядами двадцати тысяч солдат она держалась так же свободно, как  если  бы
их  было  два десятка. Она пела, прохаживаясь перед сценой,  касаясь платьем
чьей-нибудь руки или щеки, и вызывала полный восторг аудитории. К тому же, в
ней чувствовалась  стопроцентная  американка -  копия  миниатюрной соседской
девушки из тех, чьи фотографии печатают на журнальных обложках.  Короче, она
напоминала о доме, и все сразу полюбили ее.
     Филипп тоже смотрел на нее и думал о том, как давно оторван от родины -
не только  от своего  дома, города, страны,  но  и от  какого бы то ни  было
подобия нормальной  жизни.  Его сердце затопила  мощная  волна  ностальгии -
этого особого чувства, которое заставляет эмигранта лить слезы над  стаканом
виски и затевать беспричинную драку.
     Концерт окончился,  Филипп очнулся  и вдруг обнаружил, что направляется
за  кулисы.  Удостоверение сотрудника ЦРГ пробило изрядную брешь  в  фаланге
охранников.  За  сценой он  сначала  растерялся. Актеры в костюмах  и  гриме
сновали туда-сюда среди футляров с инструментами и груд багажа, уворачиваясь
от  подножек прожекторных  штативов и  каверз  змеящихся кабелей. У  Филиппа
зарябило в глазах, но тут он заметил Лилиан.
     Она стояла в сердце этой  суеты и  оставалась  вне суеты, сама по себе.
Целиком  поглощенная какими-то раздумьями,  она  с  царственным спокойствием
попивала кофе из бумажного стаканчика и ни на кого не обращала внимания. Она
напоминала принцессу выпускного бала в колледже  -  недоступное совершенство
лица и тела, милой улыбкой отвечающее на раздевающие взгляды кавалеров.
     Колледжа  Досс, конечно, не кончал, он видел эту сцену в кино. На ферме
он  и не  помышлял о серьезной  учебе.  Но даже ферма не могла  помешать его
самообразованию.  Читал  Филипп  запоем,   ненасытно.  Только  книги  и  сны
переносили его в неведомые дали, позволяли хоть на время бежать от тоскливой
действительности.
     Не очень соображая, что делает, Филипп подошел к Лилиан и представился.
     Мисс Хэдли смеялась его шуткам, улыбалась неуклюжим комплиментам. Потом
и сама  разговорилась  - поначалу неуверенно,  затем  все  более откровенно.
Оказалось, она  чувствовала себя  в  Японии страшно  одинокой, отрезанной от
друзей, от всего родного и близкого.
     Ее красота  ошеломляла. Такую  девушку  хочется во что бы то  ни  стало
пригласить куда-нибудь на вечеринку после субботнего  киносеанса - уже  хотя
бы  для того, чтобы приятели  завидовали такому сказочному  везению. Время и
потом щадило Лилиан, но в те дни она была невообразимо хороша.
     Ее  отец, тот самый  генерал Хэдли,  приложивший руку  к  созданию ЦРГ,
служил в штабе Мак-Артура. Он  прошел старую школу Джорджа Паттона, и за ним
закрепилась    репутация   известного   сторонника    жесткой    дисциплины.
Блистательный  офицер,  способный  принимать  мгновенные  решения  в   самой
неблагоприятной  обстановке,  Хэдли непосредственно участвовал в  разработке
американских  стратегических  планов  в   отношении   послевоенной   Японии.
Поговаривали даже, будто президент почти целиком полагается на него одного в
формировании всей долговременной политики на Дальнем Востоке.
     Вечер пролетел незаметно. Они болтали и  смотрели друг  другу  в глаза.
Филиппу  чудилось в глазах Лилиан  отражение всего, что  он любил, когда жил
среди  каменистых холмов  западной Пенсильвании,  хотя  он от них и бежал. В
мыслях вдруг мелькал то  образ лавки, где торговали  содовой  водой, которая
так  хорошо утоляла  жажду в пыльный летний полдень, то  красное  деревянное
здание  школы,  где  он учился  читать и  писать,  или  слышался  мелодичный
перезвон колоколов, когда они с отцом ходили по  воскресеньям в церковь. Эта
девушка,  плоть  от плоти Америки,  чудесным образом  вызвала  к  жизни  все
светлое,   что  было   в  детстве   Филиппа,  безо  всякой  примеси  мрачных
воспоминаний о том, что принудило его к бегству. В общем, неудивительно, что
Досс перепутал всплеск ностальгии со вспышкой любви.
     - Господи,  как  мне не хватает моих  братьев,  - сказала  Лилиан в тот
вечер.
     -  Они  очень  далеко?  -  спросил  Филипп.  Она  смотрела на  звезды и
беззвучно плакала.
     - Что случилось? - мягко спросил Филипп. Сначала он  думал, что  Лилиан
не слышит, но она ответила - так тихо, что ветер едва не унес ее слова:
     - Обоих  моих  братьев убили на  войне.  Джейсона -  в Анцио,  на самом
берегу. Он, наверное, даже и не успел ощутить под ногами европейскую твердь.
А Билли командовал танком. Не где-нибудь, а в дивизии Паттона. Отец гордился
им, мог  говорить о  нем непрерывно. Как  же, сын воюет под  командой самого
Паттона, триумфами которого полны все фронтовые сводки.  Куда Паттон, туда и
Билли.
     Так они и прошли вместе весь путь до Пльзеня. А там  его танк  наскочил
на немецкую мину, и Билли распороло живот.
     Лилиан задрожала. Филипп обнял ее.
     - Война кончилась, но я все равно ненавижу ее! Бесчеловечная, жестокая.
Скольким людям принесла смерть и страдания. Человеческие существа не созданы
для войн.
     Нет,  печально  думал  Филипп. Люди  снова и  снова  развязывают войны.
История  ничему не  учит. Люди  жаждут власти. А власть, по определению, это
порабощение других существ.
     - Билли и Джейсон были  такие чистые  и смелые, -  Лилиан всхлипнула, -
Они умерли совсем молодыми.
     Ни разу, глядя на женщину, Филипп не испытывал такого чистого восторга,
проясняющего  душу. Он не  мог думать  о Лилиан. И не желал думать. Он хотел
касаться  ее,  держать  в  объятиях  и целовать. Он тонул в ее очаровании  и
красоте.
     Гораздо  позже,  когда  ничего  уже  нельзя было изменить, он  внезапно
открыл для себя, что Лилиан всеми фибрами души ненавидит Японию и японцев.


     Осенью    1946    года     окончательно    прекратились    американские
правительственные субсидии  Японии.  Поскольку шаткая  экономика побежденной
страны  чрезмерно зависела от послевоенных  вливаний, она начала рассыпаться
на глазах.
     Среди   самых   высокопоставленных  чиновников   возникла  паника.  Они
предвидели, что к марту будущего года финансово-экономическая система пойдет
вразнос и окончательно рухнет. Деньги иссякли, как раз когда истощились  все
японские ресурсы, импорт практически был свернут и стране грозила гигантская
нехватка угля. Короче говоря, Японии стало нечего продавать, поскольку у нее
не осталось сырья для производства промышленных товаров.
     За две недели  до  Дня Благодарения,  который праздновали оккупационные
войска,  премьер-министр Сигеру Ёсида  собрал лучшие  умы министерств,  дабы
найти выход из кризиса.
     Из  шести  человек, составивших Угольный  комитет,  лишь один  не  имел
отношения ни к Министерству промышленности и торговли - самой могущественной
со времени своего основания в 1925 году  японской бюрократической структуры,
- ни  к Министерству  иностранных дел. Все члены комитета  обладали  учеными
степенями  по экономике. Исключением  являлся человек  по  имени  Дзэн Годо,
недавно назначенный вице-председателем Японского банка.
     Несмотря на свою молодость - остальные пятеро были значительно  старше,
- именно  Годо выдвинул принятую и одобренную комитетом идею о  приоритетном
развитии  секторов   экономики,  производящих  "скоростную"  продукцию.  Без
быстрого рывка  вперед, полагал Годо, от новой Японии очень скоро ничего  не
останется.
     Молодой банкир получил самое блестящее  образование, какое только можно
было  получить:  он считался  первым студентом в  своем  выпуске  токийского
университета Тодай - наиболее  престижного учебного заведения Японии. В 1939
году, в числе пятидесяти шести свежеиспеченных юристов, поступил на службу в
Министерство внутренних дел. Там, однако, их чиновничья карьера двинулась не
по  наезженному   пути,   который  ожидал   приблизительно   тысячу  молодых
специалистов, взятых на работу другими министерствами.
     Годо  и  остальные  избранники судьбы  получили  в  своем  министерстве
дополнительную,  весьма специфическую  подготовку, и  к 1941  году оказались
разбросанными по  всей стране. Дзэна Годо направили  в столичный полицейский
департамент. Согласно досье, полученному Доссом от полковника Силверса, Годо
постепенно   выдвинулся  в   шефы  специальной   городской  полиции   Токко,
контролирующей  умонастроения  населения.  Токко  учреждалась в  свое  время
специально   для  выявления   антимилитаристских  элементов  внутри  страны,
способных саботировать или любым иным способом  подрывать напряженную работу
на  войну. Под таковыми элементами имелись в виду главным образом коммунисты
и сочувствующие.
     Благодаря  характеру  своей  работы служащие Токко  пользовались  почти
неограниченной властью  и  привилегиями. Фактически  они делали что  хотели.
Производственное  начальство  агента,  назначенного  на   предприятие,  было
начальством  лишь  на бумаге. Сотрудник Токко не подлежал увольнению и  даже
административным  взысканиям.  Мало  того,  само  начальство  обязано   было
следовать его указаниям, ибо сотрудника Токко назначали из столицы.
     Наиболее  дальновидные  из служащих  Токко,  и  среди  них  Дзэн  Годо,
использовали  свои  разветвленные  контакты  для  подготовки  к   неизбежной
капитуляции  Японии. Поэтому, в отличие от многих, процветали и после войны.
Будучи вице-председателем  одного  из  трех центральных  банков, Годо в 1946
году сосредоточил  в  своих руках огромную  власть.  Он  помогал становлению
новой    экономической    структуры    страны.    Руководствуясь   политикой
правительства, банки  предоставили отдельным компаниям сверхкредиты, которые
способствовали  стремительному  росту  этих  компаний. Но  компании попали в
такую финансовую кабалу, что вскоре банки поглотили их.  В недалеком будущем
этим  банкам предстояло стать ядром  новых  дзайбацу - традиционных семейных
промышленных конгломератов - и, слившись в многоотраслевые концерны, подмять
под  себя самые  прибыльные  отрасли  возрождающейся  и уже  готовой к  буму
послевоенной экономики.
     Помимо  прочего,  Дзэн  Годо  считался  одним  из  выдающихся  мастеров
канриодо  -  бюрократического искусства. Овладеть  канриодо не менее сложно,
чем айкидо - искусством  рукопашного боя  -  или кендо -  искусством боя  на
мечах.
     Только японцы могли додуматься до такого: возвести прозаическое занятие
в ранг искусства. В результате чиновничество заменило в новой Японии древнее
сословие  самураев, и по иронии  судьбы  возвышение его  началось  благодаря
американской оккупации.
     Разоружив военщину и нанеся серьезный урон дзайбацу,  генерал Мак-Артур
создал  общественный  вакуум, который  с  неизбежностью  вскоре  заполнился.
Бюрократия  пользовалась каждым удобным случаем для захвата ключевых позиций
и стала отождествлять себя с частью нации, призванной возродить страну.
     Прочитав  в газетах о  смерти  Арисавы Ямамото, Дзэн  Годо не  на шутку
встревожился.  Он не  верил прессе, и  хотя  сообщалось о несчастном случае,
Годо весьма не понравилось его совпадение по  времени с последней встречей с
Ямамото. Они  дружили и вместе вели дела с  давних времен.  Ямамото  работал
директором   собственной   авиапромышленной  компании,   которая   вместе  с
"Самолетами Накасимы" занимала ведущее положение в производстве авиамоторов.
В войну компания расширилась и разбогатела. Однако  ни  Ямамото, ни  Годо не
питали вражды к  американцам  и  считали  вступление  Японии  в войну  явным
безрассудством. Внешне  они ревностно исполняли свой долг перед императором,
ибо для людей их  положения иное было немыслимо. Но в глубине души каждый из
них  тайно  приветствовал  окончание  драки   и   хотел  поскорее   заняться
восстановлением разрушенного.
     Не далее недели тому  назад  Годо встречался с Ямамото, и тот поделился
своим  намерением передать американцам технологию  производства  реактивного
двигателя нового типа, над которым в последние месяцы войны корпели инженеры
его  компании.  И  вот  Ямамото погиб. Под  колесами  грузовика, если верить
газетам.
     Нет, Дзэн не верил газетам. Слишком большая удача для врагов Ямамото. А
ведь враги Ямамото -  и  его враги. Они  злобны, многочисленны  и  действуют
слаженно.  Какие  еще  козни  у них  на  уме?  Значит, Дзэну  следует  внять
предостережению и выяснить истинную причину смерти друга.
     Придя к этой мысли, Годо послал за дочерью.
     Митико не так давно вышла замуж за старшего сына Ямамото - Нобуо.  Брак
этот  устроили  отцы. Дзэн Годо связывал с ним надежды на будущее. Нобуо был
талантлив, респектабелен и довольно хорош собой. А главное, как старший сын,
он наследовал отцовскую компанию.
     Годо  рассудил,  что Нобуо - идеальная  партия  для его дочери. Правда,
хотя  ее  можно было без натяжки  назвать красавицей, она  отличалась весьма
необузданным нравом, на который  отец давно махнул рукой.  Нобуо  был старше
Митико и обладал большой выдержкой,  но Годо  частенько одолевали  сомнения,
сможет ли молодой человек  со  всем  своим здравомыслием надолго увлечь  его
взбалмошную дочь.
     Оба отца,  словно брокеры, обсуждающие  слияние двух компаний, взвесили
все  "за"  и  "против"  предполагаемого союза  и наконец,  договорившись  об
условиях, решили связать себя родственными узами. Брак был  заключен полгода
назад, и теперь Митико и  Нобуо жили вместе, хотя Годо  не имел ни малейшего
представления, насколько удачно складывается их семейная жизнь. Вскоре после
свадьбы молодые переехали в Кобе, где располагались семейные заводы, которые
Арисава отдал под начало сына.
     Вся  компания  переживала эпоху перепрофилирования.  Семья намеревалась
быть  в  авангарде восстановления  промышленности  Японии  и взяла  курс  на
развитие   тяжелого   машиностроения.   С   этой   целью   концерн   завязал
сотрудничество с "Канагава Хэви Индастриз".
     Сначала  все  шло  вроде  бы  гладко. До  того  дня, когда умер Арисава
Ямамото, сбитый скрывшимся с места происшествия грузовиком.
     -  Митико, - сказал  дочери Дзэн  Годо, - я  подозреваю, что наши враги
пошли  в  наступление.  Поэтому  мне  крайне  необходимо  выяснить  истинные
обстоятельства смерти твоего свекра.
     Митико, стоявшая, по обычаю, перед отцом на коленях, склонила голову.
     -  Ты всегда была моей правой рукой.  Твоей  изобретательности я обязан
успехом  многих  своих  начинаний. Ты добывала для  меня  секреты тебе одной
доступными способами. Боюсь,  враги пошли на решительный штурм,  а я слишком
на виду,  чтобы  в открытую  предпринимать  жесткие  контрмеры.  Мне  нельзя
привлекать к  своей особе внимание  ни наших врагов, ни американцев. Я  могу
обратиться только к тебе. Больше у меня никого не осталось.
     Митико не так давно потеряла брата и сестру.  О  второй  дочери, Окити,
ушедшей  от них  навсегда,  Годо  старался  даже  не  упоминать  -  это было
невыносимо.
     - Если я выясню, что Арисаву Ямамото убили, то разыщу убийц, - ответила
Митико. - Что с ними сделать, отец?
     Дзэн Годо надолго задумался. Он размышлял о природе чувства мести.
     В  тот  вечер Лилиан  опять пела.  Публика, состоявшая  в  основном  из
мальчишек не старше восемнадцати, пришла в состояние, близкое к экстазу. Это
объяснялось не просто сексуальной привлекательностью  девушки на подмостках.
Не  было в ее воздействии на  зрителей и ничего  сверхъестественного. Но тем
пуще завладевала Лилиан их вниманием. Для  них не имело значения,  о чем она
поет, они толком  и не вслушивались в слова. Главное заключалось в том,  что
она пробуждала память о доме. И Лилиан не опасалась довести их до безумия.
     С Филиппом дело обстояло  иначе. Он уже несколько  раз пытался добиться
физической близости. Он был нежен,  внимателен,  говорил о  любви, но Лилиан
всегда уклонялась.  Они  часами  целовались,  держа друг  друга в  объятиях,
шептали ласковые слова, но этим все ограничивалось.
     В  тот  вечер,  когда  они  остались  вдвоем,  Филипп  начал  проявлять
настойчивость.
     - Я никогда не  была  с мужчиной...  в этом  смысле, -  сказала Лилиан,
положив  голову  ему  на грудь. - Мне  хотелось, чтобы у  нас это  произошло
по-особенному. Совсем-совсем по-особенному.
     - Разве наши чувства не особенные?
     -  О  да,  - ответила она. - О таких  я  всегда  и мечтала, когда  была
маленькой... Но еще  я мечтала  о том, как  все это  произойдет...  Ни  одна
другая моя мечта не  сбылась, Фил. Это мой последний  шанс. Пусть все  будет
так, как  я себе  представляла,  ладно? -  Веки Лилиан увлажнились. - Ты мой
первый  мужчина... Я верю,  что ты  можешь  сделать  все, как мне виделось в
мечтах.  Если  ты настаиваешь... - Она  прижалась  к нему  крепче. Но  не ее
голос,  а  что-то  другое  подсказало   Филиппу:  "Прошу   тебя,  не   надо.
Пожалуйста".
     Филипп послушался и  перестал настаивать. Но попросил  Лилиан выйти  за
него замуж. На это она, разумеется, согласилась безоговорочно.


     Жена родила  Дзэну Годо троих детей. Жена давно покойница, и  из  детей
осталась  одна Митико.  Мысли об  Окити были настолько невыносимы, что  Годо
боялся о ней думать. Единственный его сын Тэцу пламенно верил в войну. Война
казалась ему божественным  ветром,  под напором которого родина  воспрянет и
засияет во всем блеске своего величия.
     И Тэцу, чтобы помочь этому, посвятил себя божественному ветру - он стал
пилотом-камикадзе. В отряды камикадзе вступали  самые юные и самоотверженные
патриоты.  Они сознательно выбрали смерть за родину. Дзэн Годо  повторял про
себя предсмертное хокку мальчика:

     Сияньем лепестков подобный небесам,
     Цвет дикой сакуры Ямато
     Облетает.

     Ямато  -  это  не  только  древнее  поэтическое  название  Японии,  так
называлось  еще  и  спецподразделение в  Токкотай  -  наступательных войсках
особого назначения,  куда  был  направлен  Тэцу.  Когда он  погиб,  ему едва
исполнилось двадцать два.
     Тэцу  верил  в исключительную роль  молодого  поколения - секокумин. Он
цитировал   отцу  строку   из  стихотворения,   написанного   героем  войны,
вице-адмиралом Ониси: "Чистота юности  возвестит о божественном ветре". Тэцу
привили, навязали  "ямато-дама-сий" -  истинно японский дух.  Когда отчаяние
господствовало   в  душах,   как  американские   бомбардировщики   в   небе,
ямато-дама-сий должен был переломить ход войны и привести ее к победоносному
завершению,  иными словами, сделать то, чего не  удалось добиться с  помощью
лучшего оружия и кадровых войск.
     Дзэн Годо зажег на символической могиле сына палочки дзесс и, послушный
долгу, прочитал заупокойные молитвы. Такова расплата за ложные убеждения.
     Сокрушаясь  о  бессмысленности и безумии  поступков одержимых  "истинно
японским  духом", Годо  неизбежно  подумал  о  Кодзо Сийне - одном  из таких
одержимых. Сийна к  этому времени  стал  самым  влиятельным  лицом  в  МПТ -
Министерстве  промышленности  и  торговли.  Благодаря  маневрам  Сийны   оно
приобрело в послевоенном японском правительстве небывалую мощь.  Кроме того,
Сийна  был  вождем  и  идеологом  закулисной  и   смертельно  опасной  клики
чиновников.
     Сийна вел  старательную, кропотливую работу по  обновлению и укреплению
МПТ. Он  расчетливо  окружил себя  бывшими  служащими  Министерства  военных
поставок.  Раньше все они, как и  он, носили высокие офицерские чины. Однако
Сийна в  первую же  неделю оккупации лично проследил,  чтобы кое-кто должным
образом подчистил их  досье. В тогдашнем  хаосе сделать это  было  нетрудно.
Теперь  его  люди  оказались недосягаемыми для  военного  трибунала  и  были
гарантированы от  преследований. Теперь  они  стали вечными должниками Кодзо
Сийны.
     Капитулировав и допустив в  страну оккупантов, японская нация "потеряла
свое  лицо". Многие  негодовали,  но смирились.  Только не Сийна. Навязанная
Мак-Артуром  конституция стояла у него костью поперек горла. И он решил, что
янки за это заплатят.
     Сийна  выдвинул  принцип  татэмаэ и хоннэ  -  теории  и  практики. Идея
заключалась в одновременном существовании двух курсов японского руководства.
Теория, татэмаэ, должна использоваться при согласовании политических решений
с оккупационными властями. На практике же следует применять хоннэ, обсуждать
которую  японские чиновники будут только между собой. И ее воплощение  может
привести к результатам, отнюдь не предусмотренным теорией.
     Успех татэмаэ и  хоннэ  превзошел все ожидания. Сийна вознесся на такую
высоту, о  которой не мечтал  даже во время войны.  Однако он испытывал лишь
слабое моральное удовлетворение  этой победой. Япония оставалась поверженной
и униженной, и Сийна продолжал ненавидеть оккупантов.


     Филипп  действовал исключительно  по ночам, словно  стремился выдержать
марку. На самом деле он просто лучше всего работал ночью. Этому его учили.
     Джоунас рождал идеи и разрабатывал планы,  плел, как паук, замысловатые
тенета интриги. Филипп их совершенствовал, облекал умозрительные  построения
в  выполнимые  формы  и осуществлял замысел. Вдвоем  они составляли  грозную
силу.
     Джоунас наметил ночь перед новолунием. Но она  выдалась чересчур ясной,
поэтому Филипп решил выждать, пока  атмосфера  не  уплотнится,  чтобы  выпал
туман. Две  ночи  спустя непроглядную  мглу не рассеивали даже автомобильные
фары.
     Даже  в  мало  пострадавших районах Токио не хватало освещения. А  уж в
парках было темно, как у дьявола в брюхе.
     Второй мишенью руководство выбрало  Сигео Накасиму.  Первой был Арисава
Ямамото,  его  переехал  грузовик.  За  рулем  сидел  Филипп Досс.  Согласно
сведениям, которыми  снабдил  их  с Сэммартином  полковник Силверс,  Ямамото
служил  начальником лагеря военнопленных на Минданао,  и  заключенные  мерли
там, как мухи. Ямамото издевался  над  пленными, подвергал их пыткам, а тех,
кто сопротивлялся, приказывал  расстреливать. Те же,  кто  не сопротивлялся,
все равно умирали, но только в мучениях.
     Сигео  Накасима  обвинялся  в  том,  что, в  бытность  свою  командиром
батальона  на Окинаве,  приказал для поднятия  боевого  духа  своих солдат и
устрашения  противника   осквернить  трупы  врагов.  Всех  пленных  раздели,
отобрали у них все ценное и без промедления казнили. Потом, в назидание тем,
кто их обнаружит, трупы кастрировали.
     Досье на обоих военных преступников  изобиловали гнусностями и  фактами
садизма.
     -  Это не люди,  -  прокомментировал Джоунас один  из  пунктов.  -  Это
чудовища.
     Однако на  Филиппа досье  произвели двойственное впечатление.  С  одной
стороны, он разделял негодование Джоунаса, но  с другой,  ему виделась в них
некоторая странность.  Фактов там содержалось такое количество  и излагались
они  столь  подробно, что с трудом верилось, как мерзавцы  сумели скрыть все
улики и избежать трибунала.
     Терзаясь  сомнениями,  Досс  все  же  выполнил первое задание.  Теперь,
осуществляя  вторую  ликвидацию, он  снова  подумал:  что-то  здесь не  так.
Сомнения всколыхнулись с новой силой.
     Нужный  дом  находился в  районе  Мацугайа,  к северу от  деловой части
города, рядом с парком Уэно. Не доезжая полмили, Филипп остановил автомобиль
и остаток пути преодолел пешком. Он подошел вплотную к прилегающему садику и
только тогда разглядел неясные контуры дома.
     Проникнуть  внутрь  не составляло  труда.  Досс  снял мокрые  ботинки и
поставил на коврик перед входом.  Это выглядело издевкой. Комнатные  циновки
татами в японских домах предназначены  только  для  босых или обутых в  таби
ног.  Таби - обычные носки,  но  с отдельным большим пальцем,  чтобы на ноге
держалась японская деревянная обувь, состоящая из рифленой снизу платформы и
продеваемых между пальцами ремешков.
     Но  у Филиппа  и в мыслях не было  издеваться над  жертвой. Ботинки  он
снял, чтобы не  шуметь,  а таби надел, дабы не  оставить  на  циновке следов
пота.  Кроме  того,  таби  позволяли  нащупывать  пальцами  ноги  ненадежные
половицы перед тем, как переносить на них вес тела.
     Он бесшумно  отодвинул  дверь  из  рисовой  бумаги, ведущую  в  спальню
Накасимы, и осторожно  двинулся вперед, ставя одну ногу перед другой. Тьма в
комнате  не  была  кромешной.  Слабо  светились  седзи, закрывающие  окна  в
палисадник. Согласно обычаю, хозяин  дома поставил  между  седзи  и  стеклом
горящие свечи, чтобы души родственников на заблудились  в ночи, если захотят
прийти. Но к нему пришел другой, недобрый дух.
     Свет  крохотных  язычков пламени  рассеивался рисовой  бумагой.  Филипп
увидел  спящего  под   покрывалом   Накасиму.  Прокравшись   по  татами,  он
приблизился к изголовью постели и опустился на колени.
     Накасима  лежал на  спине. Филипп склонился над ним, свернул втрое край
покрывала и подтянул  свернутую  полосу  к лицу  спящего.  Потом молниеносно
накрыл его этой полосой  и, приподняв голову Накасимы,  обмотал ее всю и тут
же  с двух сторон  зажал закутанную  голову коленями,  освободив  себе руки.
Накасима издал сдавленный крик, его торс мостом выгнулся вверх.
     Спустя секунду японец начал  извиваться, и Досс навалился на  него всем
телом. Рука  жертвы  заскребла по  татами,  словно нащупывая что-то. Оружие?
Филипп  пригляделся.  Нет,  просто  сложенный   лист   бумаги.  И  он  снова
сосредоточил внимание на жертве.
     Накасима  засучил  ногами.  Его  пятки  били  по  упругой  тростниковой
циновке, он извивался  и дергался,  судорожно пытаясь  вырваться. Японец все
отчаяннее, из последних сил боролся за свою жизнь. Он не сдавался, но это не
помогло.
     Досс  еще усилил  давление,  пальцы Накасимы с хрустом смяли бумагу,  а
потом его рука медленно упала на циновку. Филипп снял с его головы свернутый
край покрывала,  расправил его  и накрыл тело  в точности так, как оно  было
накрыто раньше. Он  уже  повернулся было,  чтобы уйти,  как вдруг его взгляд
опять упал на смятую  бумагу в  кулаке  Накасимы.  А вдруг  жертва неспроста
хватала  ее  перед  смертью?  Может  быть, Накасима  хотел  спрятать ее? Или
уничтожить?
     Филипп  наклонился,  разогнул  коченеющие пальцы и  высвободил  листок.
Потом подошел к седзи и поднес бумагу к свету.
     Какое-то  письмо.   Филипп   принялся  медленно   разбирать  иероглифы,
остановился и вернулся к  началу. Он  перечитал письмо дважды, и  его прошиб
пот.  Все  одолевавшие  его сомнения разом накатили вновь. Боже милосердный,
подумал он, что же я натворил? Неужели все это задание с самого начала...
     Но пора было исчезать. Он сунул письмо в карман и покинул дом. Остались
лишь причудливые светящиеся разводы на рисовых седзи от ритуальных свечей да
жалобный зов козодоя в ночном саду.


     На  другой день Филипп и  Лилиан  обвенчались. Погода  стояла морозная,
ясная; свежий северный ветер разогнал утренний туман, принес с Сумады запахи
гари и сосны - запахи послевоенной Японии, символ старого и нового.
     Лилиан нарядилась в  лиловый  костюм.  О настоящем  свадебном платье не
могло быть и речи,  достать кружева и тафту оказалось невозможно, но невеста
надела шляпку с вуалью, закрывающей верхнюю половину лица.
     Невеста  появилась  в  храме  под  руку  со  своим отцом. Среброусый  и
розовощекий  Сэм  Хэдли,  высокий красивый  пожилой человек в  щегольском  -
насколько  он   может  быть   щегольским  -   генеральском   мундире,  чинно
прошествовал по проходу. В  его зеркально отполированные  ботинки можно было
смотреться, завязывая галстук.
     Маленькая,  опрятная  генеральша  застенчиво  заплакала,  когда  Лилиан
ответила  "да".  Генерал  как  положил руки  в  перчатках на  колени,  так и
просидел  всю  церемонию  подле жены,  в переднем  ряду, неподвижный, словно
статуя. Если событие и произвело на него какое-либо впечатление, то генералу
не удалось это продемонстрировать.
     Однако позже,  на приеме по случаю свадьбы, он энергично потряс Филиппу
руку и разразился поздравлениями:
     - Ну, будьте счастливы, сынок. Не знаю, как это удалось бы другим, а уж
ты-то отлично впишешься в  нашу семью. - Тут выражение лица жениха заставило
его  рассмеяться.  -  Не  думаешь  ли  ты,  будто  я  не  выяснил  всю  твою
подноготную,  когда  обнаружил,  что ты ухлестываешь за моей малышкой?  Черт
побери! Да я тебя настолько изучил, что спроси меня среди ночи, как часто ты
стираешь свои подштанники, и я отвечу.
     Потом он отвел Филиппа в уголок и понизил голос:
     -  Вы  со   своим   другом  Джоунасом  Сэммартином  чертовски   здорово
потрудились  на Тихом океане. И здесь,  в Японии,  продолжаете  делать очень
важное для нашей страны дело. Я, конечно, понимаю, что ты давно сыт по горло
своей работенкой. Всенародной благодарности за нее не обещаю, но хочу, чтобы
ты знал: она оценивается весьма высоко.
     -  Благодарю  вас,  сэр,  -  ответил Филипп.  Он посмотрел  на  Лилиан,
стоявшую рядом с матерью в окружении гостей. Вернувшись из дома Накасимы, он
долго  не  мог  уснуть, все  решал для  себя,  стоит  ли  показывать  письмо
Джоунасу.  Дважды поднимал  телефонную  трубку и  дважды клал ее  на  место.
Джоунас умен, думал Филипп,  и проницателен иной раз настолько, что с ним не
сравниться.  Но в то же время Джоунас - воспитанник Уэст-Пойнта. Он  военный
до  мозга  костей  и до последней  буквы следует приказам.  Сколько  раз  он
отчитывал  Филиппа за малейшее  их нарушение или  отклонение  от  правил, по
которым сам прожил всю свою жизнь.
     "Черт возьми, Фил, этот  мир развалится, если в нем не будет порядка, -
любил  повторять   Джоунас.   -   Приказы  существуют  для  того,  чтобы  им
подчинялись.  Несмотря  ни  на что.  А  ты,  как мне иногда  кажется,  сущее
бедствие для армии. -  Тут он мог усмехнуться и  добавить: - Но тебе не дано
этого понять".
     Эпизоды,   которые   он  имел  в  виду,   относились  все  же  к  числу
незначительных, безобидных нарушений армейской дисциплины, виной которым был
свободолюбивый характер Досса. Но если подозрения  Филиппа небеспочвенны, то
все, чем они занимались в  Японии,  - грязная  игра. И, рассуждая логически,
приходится  признать,  что  либо  полковника  Силверса  одурачили,  подсунув
"дезу", либо  их непосредственный начальник сам  участвовал в  фальсификации
досье.
     Как ни любил  Филипп друга, как ни  доверял ему,  он не  мог допустить,
чтобы  полковнику  стало  известно  о  его  подозрениях.  Сначала необходимо
выяснить, какую игру ведет Силверс.
     Поэтому  Досс  решил пока  держать при  себе  сведения, почерпнутые  из
найденного письма.  Но  как ими  распорядиться?  - вот вопрос,  который  его
мучил,  сейчас  у  него  забрезжила   одна  идея,  которая  может  прояснить
обстановку.
     - Генерал, нельзя ли попросить вас об одном одолжении?
     - Среди своих называй меня Сэмом, сынок. Ты ведь теперь член семьи.
     -  Хорошо, сэр, но  это служебный вопрос. Видите  ли, я в  затруднении.
Дело касается последнего нашего задания. Меня интересует источник информации
о мишенях. Не могли бы вы уточнить это для меня?
     Хэдли подхватил с подноса в руках шагавшего мимо официанта два бокала с
шампанским и протянул один Филиппу.
     - Почему бы тебе не осведомиться у своего непосредственного начальника?
Силверс - хороший человек.
     - Я уже пытался, сэр. Но натолкнулся на глухую стену.
     - Ничего удивительного, Фил. Ты уже достаточно долго в ЦРГ и, наверное,
знаком с ее принципами - доступ  к сведениям получают  те, и только те, кому
они необходимы, и  лишь  в том объеме, в котором  надо  для работы. Полагаю,
твой командир руководствовался этими соображениями.
     -  Возможно,  нас снабдили ложными  сведениями.  Генерал Хэдли прищурил
глаза.
     - У тебя есть, чем подтвердить свое заявление,  сынок? Филипп  достал и
отдал ему письмо.
     - Я не читаю по-японски, - сказал Хэдли, взглянув на бумагу.
     - Это неотправленное письмо Накасимы Арисаве Ямамото, - пояснил Филипп,
поворачивая лист  нужной стороной к  себе.  - В нем  идет  речь о реактивном
двигателе   принципиально  новой  конструкции,   который  Ямамото  собирался
передать  нам.  Как-то  не вяжется  подобное  намерение с  образом  военного
преступника, скрывающегося от американского правосудия.
     Генерал Хэдли отпил шампанского и пожал плечами.
     - А не мог Накасима таким манером предлагать нам сделку?
     -  Сомневаюсь, -  ответил  Филипп. - Во-первых,  в письме не содержится
никакого намека на какую-либо сделку. -  Он провел  пальцем по  вертикальным
столбцам иероглифов. - Во-вторых, что еще  важнее, Накасима упоминал об их с
Ямамото деловом партнере Дзэне Годо. Накасима считает, что все трое навлекли
на себя гнев некой группировки под названием "Дзибан".
     Хэдли нахмурился.
     - Что еще за группировка?
     -  Толком я не понял,  -  признался Филипп. - Вообще-то японцы называют
так систему местной политики. Пожалуй, это некая партия.
     -  И  ты  подозреваешь,  что эта  самая  группировка,  этот Дзибан  мог
подсунуть нам липовую информацию, порочащую Ямамото и Накасиму?
     Досс кивнул.
     -  Я  почти  уверен,  что  Ямамото, Накасима  и  Годо вовсе  не военные
преступники,  как это утверждается в досье полковника Силверса. Мало того, я
начинаю думать,  что эти  трое -  политические  враги Дзибана. Дзибан  решил
уничтожить их и нашел безупречный способ  добиться своего при помощи агентов
ЦРГ. Мы, как легавые, рыщем в поисках военных преступников, ускользнувших от
возмездия. Ведь это же  идеальное преступление: не надо самим нанимать убийц
-   просто  внушить  нам,  что   мы  делаем  благое   дело,   восстанавливая
справедливость.
     Хэдли   задумался.  Он  прикидывал,  чем  может  обернуться   сказанное
Филиппом.
     - Итак, Ямамото и Накасима мертвы, - произнес  он хмуро.  - Как обстоят
дела с Дзэном Годо?
     - Он следующий в нашем списке, - ответил Филипп. - Сэр, на моей совести
уже два убийства. Я не могу допустить третьего.
     Генерал показал на письмо.
     - Спрячь это. - Он внимательно посмотрел на Досса  и спросил:  - Скажи,
почему ты не обратился к кому-нибудь из ЦРГ?
     - Трудно сказать, - пробормотал Филипп. Он размышлял над этим всю ночь.
- Интуиция, что ли...
     Хэдли кивнул. Как бывший  полевой командир, он  уважал интуицию  нижних
чинов.
     -  Да,  нелегко дается доверие, -  проговорил он.  - Что ж,  посмотрим,
смогу  ли я  добраться  до источников полковника Силверса.  Но до тех пор ты
обязан  выполнять  все приказы  своего  шефа. Надеюсь,  это ясно. - Потом он
улыбнулся, легонько хлопнул Филиппа по спине и поднял бокал. - Ну,  а сейчас
- любите, радуйтесь  друг другу. Желаю тебе  счастья с моей  дочерью  на всю
жизнь.


     Дзэн  Годо  никогда  не  подставлял  спину  ни   другу,  ни  врагу.  Он
безоговорочно доверял только солнцу. В делах, как и в бою, смело становись к
нему спиной - правда, к делам это применимо лишь в фигуральном смысле. Тогда
враги  будут  словно  на  ладони,  сами  же  не  сумеют   как  следует  тебя
рассмотреть. Если же враг ослеплен, он не  сумеет  атаковать или, во  всяком
случае, не добьется успеха.
     Этой   философии  Годо  научил  отец,   никогда  не  терявший  внешнего
самообладания и ни разу не сказавший  ни о ком худого слова. Тем не менее, с
конкурентами  он расправлялся безжалостно  и,  стремясь к поставленной цели,
сметал  всех, кто вставал  на  пути. Многие дельцы  благодаря его  стараниям
пошли по миру и умерли  в нищете, но никто из живых  не  отозвался бы  о нем
дурно.
     Дзэн Годо почитал  отца. Он беседовал с ним каждую неделю. От сыновнего
долга  перед духом родителя человек  освобождается  лишь по  истечении срока
своей собственной земной жизни.
     Придя к могилам близких. Дзэн Годо  зажег палочки дзесс, склонил голову
и прочел буддийские молитвы об умерших. Выдержав вежливую паузу, обратился к
отцу.  Возможно,  Годо  черпал  вдохновение  в  созерцательном   спокойствии
кладбища, но сам верил в реальное присутствие отцовской души. Он чувствовал,
как она витает над ним, наблюдает и помогает советами.
     - Отец, - произнес Годо, не поднимая головы, - меня окружают враги.
     "Сын мой, - зазвучал в нем голос отца, - враги - это  оборотная сторона
любого успеха".
     - Отец, - сказал Годо,  - Ямамото-сан и Накасима-сан уже мертвы. Теперь
враги  стремятся  уничтожить и меня. "Тогда, -  загремел голос, -  опереди и
уничтожь их сам!"


     Примерно через неделю после свадьбы генерал Хэдли назначил зятю встречу
за  оградой  храма Мэйдзи  Дзиндзя. Территорию храма со всех  сторон окружал
стылый,  неуютный  в конце зимы,  парк  Ёйоги. Архитектура храма - одного из
бесчисленных  синтоистских  святилищ,  разбросанных  по  окраинам  города  -
сочетала  в  себе  черты  греческого,  ближневосточного  и  дальневосточного
стилей. Она казалась эклектичной, но впечатляла.  Построили храм в 1921 году
в честь императора Мэйдзи.
     -  Я  решил,   что   тебе   не  следует  заходить  в  мою   контору,  -
поздоровавшись, сказал тесть. О том, чтобы встречаться в штабе  ЦРГ, не было
даже речи. - Давай-ка пройдемся.
     Они зашагали по дорожке,  затем поднялись  по ступеням широкой каменной
лестницы и остановились под колоннами перед входом в храм.
     - Что источник информации? Удалось что-нибудь выяснить?  -  осведомился
Филипп.
     - Удалось,  - ответил Хэдли. Гладко выбритые щеки  генерала были такими
розовыми, словно ему ежедневно делали массаж. - Она исходила от подчиненного
Силверсу Дэвида Тернера.
     Они замолчали.  Две японские  матроны в черно-желтых кимоно прошли мимо
них  в храм, неся  гирлянду белоснежных  бумажных журавликов.  В детстве их,
наверное, специально  обучали оригами, чтобы делать и вешать такие  гирлянды
перед образом духа храма в знак искренности своих молитв.
     -  Дэвид Тернер  - обыкновенная  кабинетная  крыса.  Он не видит дальше
собственных очков.  Что  он может понимать в агентурной и  тем более полевой
разведке? Не вижу смысла, зачем Силверсу  было замешивать своего адъютанта в
такие дела.
     Хэдли пожал плечами.
     - Не знаю, это его дело. Как глава дальневосточного отдела ЦРГ, Силверс
волен пользоваться любыми методами сбора информации по своему выбору. Честно
говоря, сынок, сейчас в Вашингтоне никому и дела до  этого нет.  Там слишком
заняты  методами  борьбы с Лаврентием Берией и его НКВД. - Генерал говорил о
сталинском  приближенном,   преемнике  Феликса   Дзержинского   и  создателе
советского  разведывательного аппарата  в  структуре Народного  комиссариата
внутренних дел, со временем превратившегося в КГБ. - Мы полагаем, что в НКВД
имеется некий отдел с аббревиатурой КРО. Его работники отвечают  за обучение
агентов,   забрасываемых  в   Штаты.   Они   намереваются   создать  глубоко
законспирированную  шпионскую  сеть.  Однако  мои  попытки  убедить  в  этом
президента  пока  не возымели  действия.  А  ведь  этот  КРО и  его  аппарат
представляют  непосредственную угрозу нашей безопасности.  Генерал посмотрел
вдаль.
     - Проблема  состоит в том, что  наше правительство  до сих пор  считает
русских героическими союзниками. А ведь то, о чем я  предупреждаю, далеко не
новость. Паттон и Мак-Артур годами долдонили об угрозе со  стороны  Советов,
пытались  пробить  стену непонимания.  Но их,  на беду, никто не слушал.  Мы
вынужденно сотрудничали  с  русскими  во время  войны.  Ну, и сражались они,
конечно,  как звери. Отдаю им должное. Но, черт возьми, это не означает, что
за  ними не надо смотреть  в оба. Необходимо науськать на них и разведку,  и
контрразведку. Я уверен, что русские уже делают это в отношении нас.
     Но Филиппа в эту минуту не занимали козни НКВД.
     -  Чтобы  продвинуться  дальше,  мне  надо  раскрыть  источники  Дэвида
Тернера.
     Хэдли пытливо посмотрел на него.
     <i>-</i> Значит,  решил  копать  глубже.  У тебя мало  времени. Джоунас, как я
слышал, вот-вот завершит разработку операции по Дзэну Годо. Когда план будет
готов, тебе придется ликвидировать объект.
     -  А вы  не вправе дать указание,  чтобы ЦРГ  приостановила  выполнение
директивы? - спросил Досс.
     -  Ответ отрицательный, сынок. Я  и так сделал все, что в  моих  силах,
дабы избежать щекотливых вопросов. Вмешиваться в дела ЦРГ мне дозволено лишь
до определенного предела.
     Филипп подумал о японских матронах, которые недавно, словно пара черных
дроздов, прошествовали в храм. Если бы он верил,  как  они, он последовал бы
их примеру и молил о помощи синтоистского ками.  На совесть Досса  уже легли
тяжким бременем два ошибочных убийства. Он не желал совершать третьего.
     - Если  ты  продолжаешь считать, что действуешь  по ложной  наводке,  -
проговорил его тесть, - сядь-ка на хвост этому  Тернеру, лучше немедленно, и
сам узнай, с кем он встречается. Иного пути я не вижу.


     Но тут Филипп повстречал Митико.
     Случилось  так, что советник ЦРГ Эд Портер зачастил в Фурокан  - бани в
районе  Тийода.   Поскольку  они  находились   всего  в  двух  кварталах  от
императорского дворца и  центральной штаб-квартиры оккупационных войск, туда
повадились многие  американские  военные  чины. Там они  расслаблялись после
самоотверженных трудов на благо отчизны.
     Немудрено, что это заведение снискало такую популярность: персонал бань
целиком  состоял  из женщин, прошедших традиционную школу ублажения  мужчин.
Вверив  свою персону  их заботливым умелым рукам,  человек  проводил  минуты
невыразимого, королевского блаженства.
     Портер входил в число самых удачливых "свободных художников" полковника
Силверса.  На  языке  ЦРГ это означало  сборщика информации.  Подобно своему
воинственному   шефу,   он   был  малость  параноиком.  И  агрессивность,  и
параноидальность, присущие  всей организации,  сослужили  немалую службу его
карьере.
     Портер додумался, что бани  Фурокан - настоящий  кладезь информации,  и
счел  своим долгом посещать их  трижды в неделю. И  действительно, он быстро
подтверждал или опровергал здесь любой слух, возникший среди военных.
     Митико тоже считала Фурокан сокровищницей.  Она приходила сюда два раза
в неделю  под видом служительницы. Американцам казалось, что японки не знают
английского,  и  это  почти   соответствовало  действительности.  За   одним
исключением, которым была Митико.
     Обслуживая то полковников, то генералов, прислушиваясь к их  разговорам
между собой, она по крупицам собирала сведения, позволившие ее отцу добиться
столь поразительного процветания в послевоенном Токио.
     Митико  не потребовалось много времени, чтобы определить, что за  птица
этот молодой  офицер. Уже во второй их одновременный визит она устроила так,
чтобы прислуживать ему. Бегло осмотрев его бумажник, выяснила  имя,  звание,
должность, а по некоторым признакам установила его принадлежность к ЦРГ.
     Кроме того. Портер  по молодости  не  умел  вести  себя  соответственно
своему  относительно высокому  положению. Во время процедуры массажа в  нем,
как и во многих молодых  мужчинах, взыграло  ретивое. Правда, он захотел  от
Митико не секса. Портеру не нравилось, что его персоной занимаются абсолютно
покорные  рабыни. Ему,  словно наркоману, хотелось все большего. Секс он мог
получить чуть ли не на каждом углу, и мысль о нем не вызывала трепета.
     Нервную дрожь у  Портера вызывала мысль о том,  что  прекрасная женщина
моет и  растирает его тело губкой, что она втирает  в него масло и разминает
мышцы.  В прежние времена такое выходило  за  рамки  самых необузданных  его
фантазий.  Однако теперь этого показалось  мало. Ему вдруг приспичило, чтобы
она знала и кто он, и чем занимается, и какая он важная шишка.  Тогда все ее
действо приобрело бы новый, еще более волнующий оттенок.
     Он вздумал научить Митико  английскому и немедленно  приступил к  делу.
Митико мысленно усмехалась - не столько потому, что давно и неплохо говорила
на  этом языке,  сколько  из-за типично американской самонадеянности  парня.
Портер болтал  с такой скоростью  и небрежным выговором,  что, будь Митико в
самом деле новичком, она не разобрала бы ни слова.
     Таким образом  Митико узнала от Портера массу  полезного и  в частности
сумела  выйти  на Филиппа Досса.  Американец  настолько  распустил язык, что
намекнул, чем занимается в столице тандем Досс - Сэммартин.
     К  Доссу она выбрала совершенно  иной подход,  нежели  к  Портеру, хотя
продиктовано это было главным образом тем, что они познакомились возле храма
Каннон в Асакусе.  В ту пятницу Митико  уже пятый  день следила  за Доссом и
пятый день подряд он приходил на то же место.
     Митико  наблюдала  за ним  с безопасного  расстояния  и  гадала,  зачем
приходит сюда этот рослый американец с печальными глазами? Может, на встречу
со связным?  Наконец Митико поняла, что Досса притягивают развалины храма, а
поняв, вдруг напрочь забыла о своем презрении к уроженцу Штатов.
     Дело в том, что Митико сама часто приходила сюда, к разрушенному храму,
чтобы помолиться. И вспомнить.
     Неожиданно  лишившись  защитной  оболочки предвзятости, она при  первом
знакомстве оказалась на равных с Доссом, и это ее испугало.
     - Я вам не помешаю? - спросил Филипп в день их знакомства.
     Стояло  серое, туманное утро, облака  давили на землю, словно цементные
плиты, клубы  пара  вырывались  из ноздрей  и, почти  не  тая,  обволакивали
человеческие фигуры.
     Досс  свободно  заговорил  на обиходном  японском, и  это тоже напугало
Митико. Она опустила голову.
     - Что вы, вовсе нет, - ответила она. - Я постоянно окружена людьми, как
и все японцы.
     Досс  ссутулился,  сунув руки  в  карманы, и  искоса наблюдал  за  нею.
Свинцово-серый  свет,  не дающий тени,  придавал  чертам  ее  лица  какую-то
прозрачность. Туман окутывал нижнюю половину  фигуры. Она словно возникла из
этой призрачной стихии.
     Японка  двигалась  и  говорила  с непринужденным изяществом и  казалась
Филиппу скорее видением из древней легенды квайдан, чем женщиной из  плоти и
крови.
     - Не пойму, почему, но меня притягивает это место.
     - Это  храм Каннон,  богини  сострадания, - сказала Митико.  - Мы очень
почитаем ее.
     -  А почему  сюда ходите вы? - поинтересовался Досс.  Японец никоща  не
задал  бы  такого бестактного  вопроса, способного повергнуть собеседника  в
смущение или замешательство.
     - Просто так, без особой причины,  - ответила Митико. Но ей  не удалось
скрыть переполнявшего ее страдания.
     В  этом  месте  она  всегда  слышала стенания и вопли,  и смертная мука
искажала ее лицо.
     - Вы плачете, - сказал Филипп, быстро повернувшись к ней. - Что с вами?
Я чем-нибудь обидел вас?
     Не доверяя  своему голосу, Митико промолчала, только  покачала головой.
Две ржанки спикировали вниз и стремительно пронеслись над ними, перекликаясь
между собой.  По  улице в нескольких кварталах от развалин храма загромыхала
колонна военной техники, сопровождаемая собачьим лаем.
     - Ночью девятнадцатого марта здесь поднялся сильный ветер, - неожиданно
для себя заговорила Митико.
     Неужели она решилась облечь в слова,  произнести вслух все,  что долгие
месяцы давит на ее  сердце?  Она глубоко прятала свои чувства, скрывала  ото
всех, и вдруг ее прорвало, и она  не может остановиться. Нет, не надо! Зачем
сюда пришел  этот иностранец с печальным  взглядом?  Ее защитный  барьер  не
рассчитан на иностранцев. Перед ними ни  к чему  так тщательно скрывать свои
чувства. Это дома,  среди многочисленных родственников,  отделенных в лучшем
случае тонкими бумажными перегородками,  привычка и обычаи  загоняют чувства
вглубь. А может быть, все к лучшему? Может быть, так ей станет легче.
     Митико  будто  наблюдала  за  собой  со  стороны,  словно  разглядывала
картину,  изображающую  встречу  двух  людей  на  фоне  мрачного,  страшного
пейзажа.
     - Моя сестра Окити торопилась домой. Она работала на фабрике и верила в
войну. Так  же, как верил в нее мой брат.  Не хотела принимать ни  денег, ни
советов отца. Ее мужа  убили на  Окинаве, а  она продолжала  работать по две
смены.
     В  ту  ночь завыли  сирены воздушной тревоги. Бешеный ветер разносил по
городу  жидкий огонь. Окити  жила в Асакусе  и вместе с другими  бросилась в
этот храм, под защиту богини сострадания. Но она нашла здесь только смерть.
     Длинная  прядь  иссиня-черных волос выбилась из прически и растрепалась
по  белой шее Митико,  но  она не замечала. Филиппу казалось,  будто девушка
говорит  против  собственной  воли,  будто  какая-то  сила   заставляет  ее,
выталкивает из нее слова.
     -  Окити  носила  накидку с  капюшоном,  какие  японское  правительство
раздавало  населению  для  защиты  ушей  от  грохота  воздушных  налетов.  К
несчастью, они  не  предохраняли  от  огня. Ее капюшон загорелся, когда  она
бежала к  храму.  И еще загорелись пеленки ее шестимесячного сына. Она несла
его за спиной.
     Митико   все   труднее  было   сдерживаться.  Клубы  пара  от   дыхания
обволакивали ее лицо.
     - Огромные, зеленые и величественные древние деревья генко вокруг храма
вспыхнули,  как  римские  свечи.  Деревянные  перекрытия  рухнули на  толпу,
укрывшуюся от огненной бури. И те,  кого  не задавило, кто  не  задохнулся в
дыму, все сгорели заживо.
     Наступившая тишина звенела в ушах, и Филиппу почудились страшные крики.
Все время,  пока  Митико рассказывала, он пристально  вглядывался в покрытую
шрамами землю, выгоревшие колонны, остатки  рухнувших стен. Насколько же все
это  выглядело сейчас иначе,  не так, как  в первый  раз,  когда  Эд  Портер
бесстрастным тоном докладывал  статистику  той бомбежки. Тогда все  казалось
далеким и безличным, будто события столетней давности. И тем не менее что-то
притягивало Филиппа к этому месту.
     Он присел и поднял с земли какой-то обугленный предмет. Что  это такое,
сказать было невозможно. Вглядываясь  в  зияющую черноту  того,  что некогда
называлось храмом Каннон, слушая  дрожащий  голос  японки,  Филипп  внезапно
поразился. Что же  все-таки влекло его на  этот  пустырь?  И  что заставляет
людей превращать красоту в ничто?
     Он почувствовал, как его сердце сжимает пустота. Неожиданно он вернулся
мыслями в далекую суровую  зиму,  в  тот угасающий  день, когда добрался  до
логова  рыжей лисицы.  Снова увидел зверя, впечатавшегося  пушистым  мехом в
ржавую глину, когда пуля 22-го  калибра  ударила хищника в грудь. И вдруг он
впервые понял, что давно превратился из охотника в лису. Мертвый, разоренный
пустырь как в зеркале показал Доссу самого себя.
     Ему слышались крики охваченных огнем женщин, чудились ярко-малиновые  и
золотистые кимоно, сгорающих  в пепел  в оранжевых языках пламени,  он видел
агонию людей, и сырой  туман превратился в обжигающе  удушливый дым.  Филипп
задыхался вместе с ними.
     Внезапно он зарыдал.
     Он плакал по невинным, которых настигла мучительная смерть,  по  детям,
что потеряли жизнь, так и не поняв, что она такое.
     Он плакал по самому себе, по своему  исковерканному детству, которое он
растратил  на  ненависть  к жизни,  ни  разу  даже  не  сказав за  нее  отцу
"спасибо".
     И он осознал, что ненависть к жизни завела его в тупик, в зону пустоты.
Ненависть  сделала  его  тем,  кем  он стал. Насколько же он  несчастнее тех
несчастных, что сгорели здесь живьем в бушующем огненном шквале. Одно  дело,
когда  жизнь резко  обрывается, и  совершенно другое - непрерывно ощущать ее
бессмысленность. Он настолько сроднился со смертью и  разрушением, что жизнь
отомстила ему. Теперь он понимал, какая сила тянула его к  храму. Возмездие.
Он  смотрел  и  видел  зеркальное  отражение  обугленных  руин,  в   которые
превратилась его душа. Вглядывался в черный провал, где  тысячи людей искали
спасения, а нашли смерть, и видел пустоту собственной души.
     Ненависть к жизни приводит к бессмысленному уничтожению всех и вся. Она
приводит к войнам. Она позволяет людям бездумно подчиняться приказам других,
таких же смертных, и стрелять в третьих.
     Досс  был хорошим  солдатом.  Он принимал факты  такими, какими их  ему
преподносили, и не задумывался об их истинности. И убивал. Теперь ему  стало
ясно, что эти  факты -  ложь. Какое он имел право отбирать жизнь, казнить по
приговору без всякого намека на правосудие и справедливость?
     В эту минуту он казался себе таким же мертвым,  как те  погибшие,  души
которых  стенали  в  огне  храма  Каннон.  Он  слышал  их  безмолвные  крики
отчетливее, чем городские шумы.  И чувствовал себя безмерно одиноким.  Он  и
вообразить не мог, что на свете существует такое одиночество. Как он  пойдет
домой  и  объяснит  Лилиан, что он  натворил?  Она никогда  не  поймет и  не
простит.  Да и  вообще его  женитьба,  как  теперь  ясно, была  наваждением,
мечтой, за которую он уцепился, чтобы не сойти с ума.
     Но сейчас на волю  вырвалась та часть  его души, которой ближе японское
отношение  к жизни как к  Пути.  Его  путь достиг  перевала.  Он  ощущал все
возрастающее  родство  с  Японией,  с  ее  пейзажами,  звуками,  запахами  и
обычаями.  С ее  людьми. Филипп знал  наверняка, что в  ту  минуту постиг их
образ жизни  куда  полнее, чем когда-либо  раньше. И оттого почувствовал еще
более глубокое одиночество. Он был как сухой куст посреди плодородного поля,
и душа его кричала гласом вопиющего в пустыне.
     И  тогда ему на плечо  легла  рука.  Филипп посмотрел в  глаза Митико и
увидел  бегущие  по  ее  щекам слезы.  Его  ошеломило  понимание:  она  тоже
чувствует  себя  потерянной. Он захотел собрать эти  слезы,  как драгоценные
бриллианты.
     Он  взял ее пальцы  и  зажал между ладонями. Зону пустоты  населяли  не
только его безликие призраки.


        КНИГА ВТОРАЯ
        ТЕНДО
        Путь неба

     <i>НАШЕ ВРЕМЯ, ВЕСНА</i>
     <i>Токио - Вашингтон - Мауи</i>

     В молодости Кодзо  Сийна окружал себя зеркалами. В молодости  его мышцы
были  тверды, кожа блестела; река  его жизни стремительно неслась  вперед. В
молодости Кодзо Сийна гордился своим телом.
     Когда-то  пот, обжигавший  его  кожу  во  время  физических  упражнений
приводил  его в  ни с чем не сравнимый восторг. Когда-то, совершенствуя свое
тело, он бросал  вызов времени  и смерти. Когда-то поднятая штанга возвышала
его.  А  потом,  слизывая  струящийся  по  губам пот,  глядя  в  зеркала  на
бесчисленные отражения Кодзо Сийны, обнаженного и сильного, он казался  себе
воплощением Иэясу Токугавы, отца современной Японии. В  зеркалах  отражалось
само совершенство, и Сийна считал себя богом.
     Теперь,  когда он состарился,  все  зеркала были убраны с  глаз  долой.
Подобно волнам, набегающим на берег, годы оставили на Сийне свой след, столь
явный, что  не заметить его было невозможно.  Теперь  Сийна  точно знал, что
упустил  возможность  уйти из  жизни как подобает,  на  вершине  физического
совершенства.
     Теперь  он предоставит времени завершить то, на что у  него не  хватило
мужества, когда  тело его  было подобно распустившемуся цветку. Когда смерть
была  так  чиста, когда она послужила основной цели самурая: уподобить  свою
смерть ростку, дабы она служила примером для других.
     Теперь  ему оставалось  смириться  с тем,  что  должно было  произойти,
тешить  себя  мыслью,  что  это  достаточное  вознаграждение  за  сорок  лет
страданий. Конечно же, он был прав: американская оккупация Японии,  принятая
при  помощи янки новая  конституция  1946 года  превратила Японию  в  страну
предпринимателей-буржуа, с  буржуазными вкусами и замашками.  И поскольку по
настоянию  американцев  в бюджет  новой  Японии не были заложены  расходы на
оборону, бремя  этих  расходов не отягощало экономику.  Как раздражали Сийну
молодые богатые коммерсанты  из его окружения, превозносившие Америку за то,
что с  ее помощью  Япония стала процветающей  страной,  и  даже  буржуазному
среднему сословию доступен уровень жизни, о котором деды еще поколения назад
не смели и мечтать. Сийна гневался,  потому что они отказывались  видеть то,
что было совершенно ясно ему. Да, Америка позволила Японии стать богатой. Но
Япония  сделалась  ее  вассалом,  безопасность страны полностью  зависит  от
Америки. Когда-то  Япония была  страной  самураев,  умевших  вести  войну  и
создавших  собственную  тактику  обороны. Теперь все это  в прошлом. Америка
принесла Японии капитализм и тем самым выхолостила культурную традицию.
     Потому-то Сийна и создал Дзибан.
     Близилось лето. Все реже и реже холодные зимние ветры долетали до  стен
его дома, все чаще в зарослях айвы под окнами слышалось пение птиц.
     Положив руки на костлявые колени, Кодзо Сийна вспоминал. Особенно ярким
было воспоминание о лете 1947 года.
     После разгрома  Японии  прошло  два  года.  Жара  накатывала удушающими
волнами, казалось,  их можно пощупать руками, и влажность была очень высока.
В  летней   резиденции  Сийны  на  берегу  озера  Яманака  собрались  восемь
министров.  Эти восемь человек, да  еще Сийна, и составляли Дзибан.  Забавно
было  сознавать, что Дзибан считали местной политической организацией, тогда
как  власть  этих  людей  простиралась  настолько  далеко,  что называть  их
организацию можно  было какой  угодно, только не местной. Правда, Дзибан был
известен и как общество Десяти Тысяч Теней.  В этом названии  <i>уже</i> содержался
намек на священную  катану,  символ мощи японского воина и знак его  особого
положения в обществе.
     Кузнец,  последователь учения дзэн,  ковал  и  перековывал  раскаленную
сталь десять тысяч раз.  Так рождалась катана, длинный двуручный меч. Лезвие
получалось таким  прочным, что  разрубало доспехи, и таким гибким,  что  его
невозможно было сломать. Каждая ковка называлась тенью.
     Катана, принадлежавшая  обществу Дзибан,  была  изготовлена примерно  в
четвертом веке.  Ее выковал один из лучших кузнецов-дзэнбуддистов для принца
Ямато Такеру, убившего своего родного брата-близнеца под предлогом нарушения
правил хорошего  тона.  Этот  же  принц  собственноручно  уничтожил свирепые
племена кумазо, обитавшие к северу от столицы.
     То был самый древний и самый почитаемый  меч во всей Японии.  Его место
было в музее. В этом клинке жила душа страны.
     - Вот символ нашей мощи, - произнес тогда молодой Кодзо Сийна, поднимая
над  головой  меч.  - Вот  символ  нашей  моральной  ответственности.  Перед
императором и перед самой Японией.
     Фоном ему в то лето 1947 года служили воды озера, ставшие под  порывами
ветра  и  дождя темными и непрозрачными, как раковина устрицы. Поднимавшийся
над водой туман напоминал испарения от тела актера в театре Кобуки<i>.</i>
     Мы все  носим маски, подумал тогда об основателях общества Десяти Тысяч
Теней молодой Кодзо Сийна. Если мы не играем роль, мы ничто. Он посмотрел на
старинный меч. Вот зеркальное отражение нас самих. Мы подносим его к свету и
называем это жизнью.
     - Если мы не сможем вернуть к жизни саму сущность нашего духа, - сказал
он, - нам не удастся возвратить Японии ее былую славу.
     В тот  день  серая  вода  сливалась  с серым  небом.  Все  вокруг  было
одинаково серым, и невозможно было определить, где солнце.
     - Мы не можем проиграть, и мы не проиграем. Мы знаем, в чем заключается
наш долг,  и каждый из нас сделает все, что нужно, чтобы очистить Японию. Не
первый раз пришельцы с  запада оскверняют нашу священную землю.  Пришедший в
Японию капитализм подобен прожорливому  сфинксу. Капитализм  уничтожает нас.
Он съедает нас заживо, заставляет предать забвению наше наследие,  так что в
конце концов мы не будем знать, что значит быть японцем,  самураем,  служить
императору.
     Воды  озера, холмы и небо сливались в  одно целое, но гора была  видна.
Гора Фудзи возвышалась в своем призрачном величии, неизменная темная тень на
сером  фоне,  отделенная от него  несколькими угольными штрихами; ее вершину
венчала  шапка   ослепительно   белого   снега.   Священная   Фудзи.   Фудзи
спасительница.
     Молодой  Кодзо  Сийна был обнажен  по пояс. Его великолепно вылепленное
тело приковывало к себе взгляды. На лоб, расправив  сзади концы, он  повязал
хатимати, головную повязку идущего на битву воина.
     - Сейчас  я  в первый  раз извлеку из  ножен священный меч принца Ямато
Такеру, - сказал Сийна.
     Казалось, магия, заключенная в этом  выкованном вручную мече, заставила
туман  отступить, и вокруг клинка образовалась аура, ореол пустоты.  Молодой
Кодзо  Сийна поднял меч, и  на мгновение человек и клинок  - оба совершенные
сами по себе - слились воедино в невыразимом великолепии.
     -  В  следующий  раз я  достану меч, дабы  освятить плоды  того, что мы
сейчас посеяли.
     Быстрым движением он надрезал кончик своего пальца, темно-красная кровь
полилась в чашку для  саке. Он обмакнул древнее  перо в чашку и кровью вывел
свое имя под хартией организации Дзибан.
     - Вот, отныне  и на  все времена, -  сказал Кодзо Сийна, -  перед  вами
кокоро,  сердце нашей философии,  сущность наших целей, будущее, которому мы
сегодня  вверяем  свои судьбы, судьбы наших семей  и  сами  наши жизни. - Он
передал документ  стоявшему слева от  него министру  и надрезал мечом кончик
его пальца. Их кровь в  чашке  смешалась. Министр  окунул в нее перо и вывел
ниже  свое имя. Сийна  произнес: - Для  всех грядущих поколений мы описываем
здесь  наши  действия,  мы  берем  в свидетели наших  незримо присутствующих
здесь,  безмерно  почитаемых  предков, которым мы посвящаем общество  Десяти
Тысяч Теней. - Документ перешел из рук в руки, еще немного крови пролилось в
чашку, на документе стало одной подписью больше.
     - Это живая  летопись  священного Дзибана,  - продолжал Кодзо Сийна.  -
Скоро она станет нашим знаменем и нашим  щитом. - Последний министр поставил
свою подпись. - Самим  своим существованием  этот документ  говорит нам: мы,
поставившие  свои  подписи  на  этом  свитке,  ступили  тем  самым на  стезю
добродетели и свернуть с этого пути уже не имеем права.
     Капля крови, скрип пера по твердой бумаге.
     - Этот документ Катей, названный так, потому что являет собой программу
общества Десяти Тысяч Теней, будет постоянно напоминать нам о святости наших
целей.  Поскольку  мы  стремимся  защитить  императора  и  уберечь  наследие
сегуна-объединителя,  Иэясу  Токугавы.  Мы  хотим восстановить  связь  между
прошлым,  настоящим  и  будущим,  непреходящее  величие  Страны  Восходящего
Солнца.
     И  вот  теперь,  этой  весной, Кодзо  Сийна сидел  в  своем кабинете  и
созерцал шатер цветущей айвы  за  окном. В то лето,  подумал он, мне в  моей
богоподобной  незрелости казалось,  что битва уже выиграна. Когда мы  только
вступили в нее, я недооценил Ватаро Таки. Его влияние внутри якудзы росло, и
все это влияние он употребил на борьбу с Дзибаном.
     Откуда  он взялся? Почему стал моим врагом? Не знаю. Но мы сражались  с
ним  во  всех  сферах  жизни: политической, бюрократической, экономической и
военной. Снова и снова он  путал все наши планы.  Даже если  мы наносили ему
удар, он оправлялся от него, собирал силы и нападал снова.
     И  лишь две недели назад мне  наконец удалось  уничтожить его.  Но я не
брал в расчет его ближайшего союзника. Я недооценил коварство Филиппа Досса.
Это он выкрал много  лет назад катану, священный меч Дзибана. И что он с ним
сделал? Отдал своему сыну, Майклу.
     Кодзо Сийна сжал кулаки. Одна только мысль о том, что судьба меча могла
остаться тайной, если бы его случайно не увидел в Париже сенсей и, узнав, не
позвонил Масаси, вызывала у Кодзо Сийны разлитие желчи.
     "Верни его, - сказал Сийна Масаси, - любой ценой".
     Пение  птиц  не  услаждало слух Кодзо  Сийны. Как  стоявшие  перед  ним
аппетитные  кушанья   не   услаждали   обоняние.  Как   не   радовали  глаза
нежно-розовые  цветки айвы.  У  него все  еще не  было катаны  принца  Ямато
Такеру.
     Существовала еще  одна причина для  беспокойства, не  менее важная, чем
меч. Документ  Катей был украден. В  нем  шаг за  шагом  описывалось,  каким
образом  общество  Десяти  Тысяч  Теней  собиралось  сделать  Японию мировой
державой,  медленно, но  верно  вернуть  ее  к  милитаризму,  а  также  план
нападения - при помощи союзников вне Японии - на Китай.
     Попади этот документ в  руки  врагов -  например,  окажись он на  столе
президента Соединенных  Штатов,  - и смертный приговор всему обществу Дзибан
был бы обеспечен.  Этого Сийна  не мог допустить. Для того чтобы Дзибан  мог
выполнить  свою миссию, открыть  Японии новую эру,  чтобы Страна Восходящего
Солнца  уже  не  зависела  от  иностранной  нефти  или  любых  других  видов
энергоресурсов, документ Катей должен быть возвращен.
     Сильные пальцы Кодзо Сийны впились в колени. Неразрешимая загадка - кто
же убил Филиппа Досса - не давала ему покоя. Сийна был уверен: останься Досс
жив, люди Масаси  обязательно выследили бы его. Когда Досс внезапно исчез из
виду,  Удэ был уже  совсем близко. И вот Досс умер на Мауи. Кто это  сделал?
Ответа на этот вопрос Кодзо Сийна не знал, а значит, не знал, какие еще силы
участвуют  в игре, и это угнетало  его. Скоро, подумал  он, успокаивая себя,
Масаси Таки вернет мне меч.  Тогда меч японской души освободится от ножен, и
моя  миссия  будет завершена.  Япония  станет,  наконец,  мировой  державой,
достойным соперником Америки и Советского Союза.


     Майкл был уверен, что тьма никогда не кончится. Но она кончилась.
     - Одри!
     Звон храмовых колоколов вывел его из долгого забытья.
     - О Господи! Господи...
     В голове шумит, гул не прекращается, гуляет эхом. Хочется избавиться от
него, поспать еще лет сто.
     - Ее нет!
     Свет режет глаза, как осколки стекла.
     - Моя девочка пропала!
     Он со стоном проснулся, голова была совершенно пуста.
     Его тряс дядя Сэмми.
     - Майкл. Майкл! Что случилось?
     Храмовые  колокольчики и  бамбуковая флейта, пронзительная мелодия  под
звучный аккомпанемент ударных.
     - Майкл! Ты слышишь меня?
     - Да. - Пелена перед глазами исчезла, в голове прояснилось.
     - Где Одри? Ради Бога, Майкл, что случилось?
     -  Я...  я  не  знаю.  - Слова и  движения отдавались  головной  болью.
Последствия наркотика?
     - То есть как это ты не знаешь?
     Взволнованное лицо матери с лихорадочно горящими глазами.
     - Я позвонила  Джоунасу. Он сразу приехал. Сказал, полицию не вызывать.
- Она шагнула к Майклу. - Дорогой, как ты себя чувствуешь?
     - Все в порядке, - сказал он.  Посмотрел на Джоунаса. - Сколько времени
я был без сознания? Джоунас стоял рядом с ним на коленях.
     -  Лилиан, сколько времени прошло после  твоего звонка? Наверное, минут
сорок.
     Лилиан кивнула.
     Майкл  обвел  глазами  комнату.  Казалось,  по   ней  прошелся  ураган.
Перевернул стулья, смел на пол светильники и книги.
     - Господи! - прошептал Майкл. Попытался встать.
     - Майкл!
     Пошатнувшись, он увидел разрез. Джоунас поддержал его, и Майкл поднялся
на  ноги.  Аккуратный, как хирургический шов, разрез шел вдоль  всего ковра.
"Где моя катана? - подумал Майкл. - Господи, что случилось с Одри?"


     - Я сама  выбрала этот путь, - сказала Митико.  - И я смиренно принимаю
все его тяготы.
     Митико пропалывала сад.
     - Сегодня опасность  подстерегает нас  на каждом шагу, - сказала она. -
Опасны семейные тайны Таки-гуми. Опасна сама жизнь в Японии. Выросло  новое,
ненадежное поколение. Ему неведомы сами понятия ближних и дальних целей. Оно
все доводит до крайности.
     Молодые  не понимают даже, чего  хотят. По большей части их  интересуют
лишь собственные сиюминутные удовольствия. Лишь одно они знают твердо: их не
устраивает имеющийся порядок вещей. Поэтому они легко  поддаются  соблазнам.
Они становятся бойцами якудзы, но не желают повиноваться ее строгим законам.
     Они   присоединяются   к  радикальным,  даже  анархическим   бунтарским
группировкам, неумело мастерят самодельные бомбы и столь же неумело пытаются
взорвать  императорский  дворец.  А  взгляды  наших  министров  тем временем
становятся все более и более реакционными. Они считают, что Америка занимает
более жесткую позицию и не собирается предоставлять Японии свою великодушную
помощь. По их мнению,  Америка  отступила от своего негласного обязательства
поддерживать  сильную  Японию,  противостоящую  проникновению  коммунизма  в
тихоокеанский регион.
     Они задаются вопросом, друг им Америка или враг. Мне кажется, состояние
умов в Японии напоминает довоенное.
     Дзедзи Таки покачал головой. В последнее время, похоже, Митико не давал
покоя  кризис  торговых  отношений  между Японией и Америкой. Действительно,
последние  события  указывали на то, что  Япония не  собиралась менять  свои
основные законы в угоду  другой стране. Ну и что?  Почему  она,  собственно,
должна так  поступать? Именно эта чертова уйма запретов  на вмешательство  в
чужие дела и вывоз капитала и  дала  в первую  очередь возможность возродить
Японию  из  пепла.  Зачем сейчас что-то  менять?  Ради  Соединенных  Штатов?
Американцы лишь пытались создать новую  Японию  по своему образу  и подобию.
Чтобы она стала их стальным кулаком, грозящим коммунизму на Дальнем Востоке.
     -  Митико,  моя сводная  сестра,  -  сказал  он,  дождавшись, когда она
закончит. - Хотя тебя удочерил  отец Ватаро Таки, я считаю тебя равноправным
членом моей семьи.
     Митико  оторвалась от  прополки.  Ее  руки  были  испачканы  землей,  в
волосах,  поднятых торчком и по-старинному  закрепленных киоки,  деревянными
гребешками, виднелись травинки.
     - Ты  приехал сюда  не за  тем,  чтобы льстить  мне, Дзедзи-тян, - тихо
сказала она. - Я слишком хорошо тебя знаю.
     Дзедзи оглянулся на плотного мужчину, стоявшего недалеко от Митико. Муж
Митико,  Нобуо Ямамото, запрещал <i>ей</i> появляться где  бы то ни было без  слуг.
Странно, однако, - никого из них Дзедзи не узнавал.  И одеты они были не как
слуги. Они больше походили на телохранителей. Дзедзи  пожал плечами.  Почему
бы  и нет? Денег у семейства Ямамото в достатке. Будучи президентом "Ямамото
Хэви Индастриз", Нобуо управлял одним из крупнейших в Японии конгломератов.
     - Как всегда,  ты видишь  меня насквозь, Митико-тян, -  сказал он. - Ты
всегда могла читать мои мысли.
     Митико печально улыбнулась.
     - Речь идет о Масаси.
     Митико вздохнула, по лицу пробежала тень.
     - Теперь все время  речь идет о нем, - сказала она. - Сначала он спорил
с отцом о дальнейшем пути Таки-гуми. А теперь?
     - Мне нужна твоя помощь.
     Она подняла голову, и солнце осветило ее лицо.
     - Ты же знаешь, Дзедзи-тян, тебе стоит лишь попросить.
     - Я хочу, чтобы ты пошла вместе со мной против Масаси.
     В саду стало очень тихо. Прыгавшая по земле ржанка замерла, повернула в
их сторону головку и взлетела, громко хлопая крыльями.
     -  Пожалуйста, - взмолилась Митико. От  ужаса  у нее пересохло в горле.
Все  это время после последнего визита Масаси, когда он  объяснил ей, почему
она должна беспрекословно ему подчиняться, Митико старалась отогнать от себя
мысли о  странной  опасности, исходившей  от  этого человека. Иначе  она  не
смогла  бы ни есть, ни спать. Ее и так преследовали  кошмары,  после которых
она лежала без сна, полная страхов. - Пожалуйста, не проси меня об этом.
     - Но  ты единственная, к  кому я могу  обратиться, -  сказал  Дзедзи. -
Раньше  ты  всегда  мне  помогала.  Когда  отец  был  на стороне Масаси,  ты
заступалась за меня.
     - Ах, Дзедзи-тян,  - вздохнула  Митико,  - какая у тебя хорошая память.
Это было так давно.
     - Но ведь ничего не изменилось.
     - Изменилось,  -  сказала  она. Глубокая печаль  звучала в ее голосе. -
Прислушайся к  моему совету. Забудь о  том,  что привело тебя сюда. Забудь о
своем брате Масаси, умоляю тебя.
     - Но почему ты не хочешь мне  помочь? - вскричал Дзедзи.  -  Раньше  мы
всегда объединяли наши усилия, чтобы обуздать Масаси.
     - Пожалуйста, не проси меня, Дзедзи-тян. - В глазах ее стояли слезы. На
солнце они  казались  драгоценными камнями. - Я не могу  вмешиваться. Я не в
силах ничего сделать.
     - Но ты  не знаешь, что случилось, - от стыда Дзедзи опустил  голову. -
Масаси лишил меня звания оябуна Таки-гуми.
     - Ах, Будда! - вскричала она. Но она уже все знала. Как знала она и то,
о чем Дзедзи и не догадывался, о  чем не должен был догадаться никогда, если
останется в  стороне  и, значит,  в  безопасности:  что  это  уже  началось.
Разыгрывалось последнее  действо обширного, ужасающего замысла,  и  не  было
надежды сорвать его. И тем не менее она решила помешать  осуществлению этого
замысла.
     -  Теперь  Масаси   волен  направлять  все  силы  Таки-гуми  по  своему
усмотрению. Деловая  направленность клана  резко изменилась.  Уже  действует
сеть торговцев  наркотиками. Уже потекли деньги. Скоро  они  захлестнут нас.
Таки-гуми влезет в грязные дела, а  ведь именно этого наш отец, Ватаро Таки,
боялся больше всего.
     - Как это могло  случиться?  - спросила  Митико. - Я  думала, у тебя  с
Масаси все улажено.
     -  Все и  было  улажено, -  отвечал Дзедзи,  -  по крайней мере,  я так
считал. Но на собрании клана Масаси выступил против меня. Ты знаешь,  как он
умеет  говорить. Едва он открыл рот,  у  меня не осталось ни  единого шанса.
Лейтенанты были напуганы. Смерть отца сделала нас беззащитными перед другими
кланами. Масаси умело сыграл на их страхе. Теперь лейтенанты Таки-гуми снова
чувствуют  себя в безопасности. Если Масаси попросит, они пойдут за ним хоть
в пекло.
     Пока  все  не  кончилось, может  дойти  и до  этого,  подумала  Митико.
Повинуясь внезапному порыву, она взяла Дзедзи за руки.
     - Забудь обо всем, Дзедзи-тян, - прошептала она. - Ни ты, ни я не можем
ничего сделать. Настали новые времена. Оставь его  в  покое,  тебе не хватит
сил, чтобы победить его. Мне их тоже не хватит. Пока не хватит. Карма.
     - Ведь  перемены,  о которых ты говоришь,  - сказал  он, - затронут  не
только нас,  но  и других  членов семьи. Например,  твою дочь и  Тори,  твою
внучку. Как она? Я соскучился по ее улыбчивому личику.
     -  У  нее все  хорошо,  - сказала Митико. -  Просто  прекрасно.  -  Она
прижалась щекой к его щеке. - Каждый  день спрашивает, где дядя. - Митико не
хотела, чтобы Дзедзи увидел в ее глазах страх.
     Масаси  ведет  страшную игру, подумала она.  По  самой  крупной ставке.
Масаси  держит  в  руках  весь  клан  Таки-гуми.  И  следующая  битва  будет
последней.


     - Пришло время, - сказал Джоунас, - открыть тебе правду.
     - Правду, - повторил Майкл  так, будто  это  непонятное слово  из языка
урду.
     Они сидели в кабинете Джоунаса Сэммартина в здании бюро.
     - Да, - спокойно ответил Джоунас. - Правду.
     - Что же вы говорили мне до сих пор?
     - Мой дорогой, - сказал  Джоунас,  - ты мне  ближе, чем племянник. Я не
женат. У  меня нет  детей. Вы  с Одри заменили мне их.  Я  думаю,  нет нужды
говорить тебе об этом.
     -  Конечно, дядя  Сэмми,  -  сказал  Майкл.  -  Вы  всегда  были  нашим
защитником. Я недавно сказал Одри, что считаю вас чем-то вроде Нана, овчарки
из "Питера Пэна".
     Джоунас Сэммартин улыбнулся.
     - Для меня это большой комплимент, сынок.
     Оба  умолкли. Одно только  упоминание  имени  Одри снова  повергло их в
кошмар неизвестности: где она, что с ней случилось?
     Зазвонил телефон, Джоунас снял  трубку.  Некоторое время  он вполголоса
говорил  с  кем-то, а когда положил трубку, атмосфера  в комнате разрядилась
настолько, что он смог продолжать.
     -  Дело в том, - сказал  он, - что твой  отец, скорее всего,  предвидел
свое убийство, или, по крайней мере, считал близкую смерть вполне вероятной.
За  день  до  известия о  его  гибели курьер привез мне  пакет  из Японии. К
сегодняшнему  дню  мы  сумели  проследить  путь  пакета  лишь  до токийского
отделения  экспресс-почты.  Туда пакет  принес  японец.  Это  все,  что  нам
известно. Мы не  знаем его имени, словесный портрет  настолько туманен,  что
толку от него никакого.
     Джоунас достал большой плотный конверт и сложенный лист бумаги.
     - Пакет  был  от  твоего  отца. Внутри  лежало вот  это  письмо.  В нем
сказано, что в случае смерти Филиппа я должен поговорить с тобой.
     - Поговорить со мной?
     - Я сделал все так, как он просил.
     - Покажите мне письмо, дядя Сэмми.
     Джоунас глубоко вздохнул. Он протянул  Майклу  листок бумаги  и  провел
рукой по  лицу, словно  пытаясь стереть события последних  дней. Он выглядел
усталым, лицо посерело.
     Майкл оторвал взгляд от письма.
     - Похоже, отец хотел, чтобы я занял его место, если он умрет.
     Джоунас кивнул.
     - Он тут упоминает о завещании, - сказал Майкл.
     -  Оно здесь, -  сказал Джоунас  и  взял  в  руки  конверт.  -  Конверт
запечатан  и, согласно указаниям  твоего отца,  будет вскрыт  только  в  том
случае, если ты согласишься занять его место.
     Майкл ощутил подступающую волну страха, потом все прошло.
     - Я вижу, завещание у вас под рукой, - сказал он, - Вы очень уверены  в
себе.
     - Нет, - сказал  Джоунас.  - Я уверен в тебе,  Майкл. Ты ведь здесь, не
так ли? - Он устало улыбнулся. - Твой отец всегда  говорил, что ты развит не
по годам. Я так и  слышу его голос: "Майки  умнее нас с тобой вместе взятых,
Джоунас. Я это  знаю.  А когда-нибудь  и ты  в этом  убедишься". Пророческие
слова,  сынок,  учитывая  нынешние  обстоятельства.  - Он  протянул  конверт
Майклу. - Думаю, тебе пора его вскрыть.
     Майкл взял конверт в руки, но распечатывать не стал.
     - Что слышно об Одри? - спросил он.
     - Мне не звонили, - сказал Джоунас. - Пока ничего нового. Но еще рано.
     - Рано! - вскричал Майкл. -  Господи, мы  даже  не знаем, жива она  или
нет!
     - Я  думаю - я от всей  души надеюсь,  - что она жива, сынок. Твой отец
выполнял  для нас  одно  задание.  И  наткнулся на что-то  очень  серьезное.
Настолько серьезное, что не смог регулярно присылать отчеты. Так глубоко ему
пришлось спрятаться.  Его враги пытались  добраться  до  него через Одри.  Я
понял это только после того, как прочел его письмо.
     -  Вы  хотите сказать,  что  предполагаемый взлом  был  на  самом  деле
попыткой добраться до отца через Одри?
     Джоунас кивнул.
     - Конечно, мы не стали открывать  Одри и твоей матери истинную  причину
неудавшегося взлома.  Мы не  сказали, что  враги Филиппа собирались похитить
твою  сестру. Я хотел  поместить ее  под  надежную защиту, но когда  узнал о
попытке похищения, твоего отца уже не было в живых.
     - А теперь попытка удалась, - сказал  Майкл,  - И мои отец мертв. И тем
не менее, им понадобилась Одри. Какой от нее прок? Бессмыслица какая-то.
     - Это еще  один вопрос,  на который  у  меня нет  ответа,  -  признался
Джоунас.  - Поэтому-то  ты  и  нужен  мне, Майкл.  Ты можешь  выяснить,  что
случилось с Одри, и кто убил твоего отца.
     - А кто они, враги моего отца, дядя Сэмми?
     - Якудза.
     - Якудза!  - воскликнул Майкл. - Японские гангстеры. В таком  случае вы
должны точно знать, что делал мой отец. Можно с легкостью...
     - Дело в том, что твой отец держал меня в неведении. Не знаю, почему. Я
очень надеюсь, что на то была серьезная причина.
     -  Я хочу вернуть  Одри,  - сказал Майкл. Он  даже не замечал,  что его
пальцы судорожно сжимают подлокотники кресла.
     -  Я  тоже, - сказал дядя  Сэмми. -  Я от всего сердца  хочу, чтобы она
вернулась домой  целой и невредимой.  Иди  по  следу отца.  Это единственный
способ найти ее.
     Майкл  чувствовал  себя совсем опустошенным.  Мышцы  болели,  как после
марафонского забега. Он  глубоко вздохнул - оказывается,  какое-то  время он
даже не дышал.
     - Думаю, - сказал он, - мне пора вскрыть это письмо.


     Более  неподходящее  время  для  визита  трудно было себе  представить.
Дзедзи   Таки   только   что   приподнял   край   белого  кимоно,   вышитого
оранжево-розовыми  хризантемами и пытался проникнуть  взглядом меж  стыдливо
полураздвинутых бедер.
     Этого мгновения Дзедзи Таки ждал весь вечер. Во время изысканной чайной
церемонии, обеда  с  курением благовоний, бесконечных  разговоров о  росте и
падении курса иены и, наконец, нескончаемого прощания.
     Все  это время Кико была образцовой хозяйкой. С удивительным изяществом
провела чайную церемонию. Весь вечер умело поддерживала беседу с Кай Тедзой,
потом, когда мужчины заговорили о деле, развлекала его жену.
     А в самом  конце  вечера, поняв, что  разговор мужчин  зашел  в  тупик,
именно  Кико украдкой зевнула,  прикрыв ладошкой рот. Жена  Кай Тедзы поняла
намек, тронула мужа за рукав, и гости наконец ушли.
     Вечер  прошел ужасно, печально подумал Дзедзи. Он пригласил Кай  Тедзу,
оябуна  Тедза-гуми,  второго по  величине клана якудзы, в надежде заручиться
его  поддержкой и попытаться  вернуть себе власть над Таки-гуми, захваченную
его братом Масаси.
     Кай Тедза  практически проигнорировал предложенный ему союз.  Наверное,
он, как  и  лейтенанты  Таки-гуми, не  верил, что  Дзедзи  хватит  решимости
свергнуть Масаси. Особенно  старательно  он избегал  любых разговоров о том,
что могло вызвать вражду между двумя кланами.
     Это  и  удивляло,  и удручало Дзедзи.  Он  был  уверен, что  Кай  Тедза
ухватится за возможность урвать кусок у Таки-гуми. Он пытался понять, что же
было такого в его брате Масаси. Неужели он недооценил  его силу? А если так,
что именно он упустил?
     У Дзедзи голова  шла  кругом. Мне  нужен крестный отец, сказал он себе.
Сильный,  обладающий  реальной  властью  человек,  который не  испугался  бы
Масаси.
     Во  время обеда  Кико украдкой посматривала на него. Ее  глаза  ласкали
его, обещали. Однако  ни  округлая  линия  ее  плеч  и  груди  под шелковыми
складками  кимоно,  ни  тонкая  огненно-красная  полоска на  затылке  -  это
соблазнительно выглядывало нижнее  кимоно -  не могли изгнать  Кай Тедзу  из
мыслей Дзедзи.
     Но  теперь, когда  они с Кико  остались  вдвоем,  он  почувствовал, что
больше  не  может думать  о  своих несчастьях. Собственно,  Кико едва успела
завладеть его вниманием, как раздался осторожный стук в раздвижную  дверь. В
тот  миг  они  смотрели  друг  другу  в  глаза. Ее  взгляд сулил несказанное
блаженство.
     Уловив это особенное выражение ее глаз, Дзедзи  перевел взгляд ниже, на
внутреннюю сторону бедра Кико, где лежала его рука.  Она еще шире раздвинула
бедра, так что огненно-красное  нижнее кимоно распахнулось. У  Дзедзи екнуло
сердце,  когда он  увидел,  что больше на  ней ничего нет. Самая сокровенная
часть ее тела, холм,  покрытый черными волосами, кончики  которых завивались
книзу, будто молящие пальчики, открылся его глазам.
     - О Будда, - прошептал Дзедзи. Снова раздался тихий стук.
     - Оставьте  меня в покое! - закричал Дзедзи. - Вас что,  вовсе не учили
как себя вести?
     Кико слегка приподнимала ягодицы,  выгибаясь вверх  и  вперед, открывая
его  взору внутреннюю, лишенную волос сторону  лобка. Ему была  видна каждая
складочка, каждая  морщинка  в самом потаенном уголке тела Кико.  Теперь  ее
приподнятые над  татами  бедра совершали чувственные круговые  движения.  На
третий раз лепестки раскрылись сами собой.
     Дзедзи едва не потерял сознание.
     Раздвижная дверь  приоткрылась,  показалась  бритая  голова  Кодзо.  Он
старательно отводил глаза.
     - Я тебе глаза  выцарапаю,  -  злобно сказал Дзедзи. Его жадный  взгляд
снова был прикован к тому месту, где сходились бедра Кико.
     - Оябун, - прошептал Кодзо, -  вы  вырвете мне глаза, если я не принесу
вам весть вовремя.
     -  Какую?  - Кико продолжала двигать бедрами. Ее  лоно  вытворяло такие
невероятные фокусы, что Дзедзи охватило острое желание.
     - Пришел посетитель.
     - В такой  час? - Дзедзи ощутил  тяжесть внизу  живота. - Этого еще  не
хватало!
     - Оябун, - прошептал Кодзо, - это Удэ.
     Несмотря  на  все  старания  Кико,  желание  оставило  Дзедзи.  Холодок
пробежал по спине. Удэ, человек, приводящий в исполнение приговоры его брата
Масаси. Что  нужно Удэ?  -  спрашивал себя Дзедзи. Он с ужасом  подумал, что
Масаси мог узнать об утреннем разговоре с Митико.
     -  Ты  правильно сделал, что  сообщил мне, - сказал  он, тщетно пытаясь
успокоиться. - Скажи Удэ-сану, что я сейчас выйду к нему.
     Дверь закрылась.  На  ее  средней панели, взятой из оби, были вышиты по
шелку фигуры охотников, убивавших дикого кабана. Дзедзи смотрел  на картину,
пытаясь привести мысли в порядок.
     Кико была слишком  хорошо вышколена, чтобы  заговорить  в такой момент.
Вместо этого  она  занялась своей одеждой  и вскоре выглядела так же, как во
время обеда.
     Не сказав ни слова, Дзедзи отодвинул дверь и вышел. В соседней комнате,
посреди  татами  он  увидел  грузную   фигуру   Удэ.  Дзедзи  заставил  себя
улыбнуться.
     - Добрый вечер, Удэ-сан, -  сказал он. Сердце его трепетало. - Кодзо, -
позвал он, - ты предложил нашему уважаемому гостю чай?
     Удэ отмахнулся от предложения.
     - Извините за вторжение,  - произнес он  своим громовым голосом, - но я
спешу. Мне надо успеть на самолет.
     Дзедзи  набрал  полную грудь  воздуха, медленно выдохнул и сел напротив
Удэ.
     -  Удэ-сан,  -  сказал он, - я и представить себе не мог, что  этот час
настанет.
     - Мне очень неловко, но я должен сразу перейти  к делу. - Голос Удэ был
твердым,  как  гранит.  Похоже,   его  нисколько  не   заботила  собственная
невежливость. - Этого требуют обстоятельства.
     - Хай. - Дзедзи ждал, затаив дыхание.
     -  Не я  выбрал  этот час  для разговора,  так  что нам  обоим придется
смириться со спешкой.
     - Мой отец не так вел дела, - сказал Дзедзи.
     - Ах, ваш отец, - воскликнул Удэ.  - Самый уважаемый из  всех людей  на
свете. Я все еще оплакиваю его смерть. Его будут вечно почитать в моем доме.
     - Спасибо, - сказал Дзедзи.
     - Но ваш отец умер, Дзедзи-сан. Времена меняются.
     Дзедзи провел рукой по лбу. Она стала мокрой от пота.
     Чего  хочет  Удэ? Дзедзи  не  мог  не ощущать силы, исходившей от этого
человека.
     -  Что касается дел, - продолжал Удэ,  - ваш брат, скажем так, озабочен
напряженностью в ваших  отношениях. Он знает, как это  расстроило бы  вашего
отца. Масаси-сан решил, что вам лучше поговорить и уладить все разногласия.
     Дзедзи был ошеломлен.
     - Извините меня, Удэ-сан,  но я знаю своего брата. Сомневаюсь, чтобы он
был заинтересован в разговоре со мной. Мы с ним по-разному представляем себе
будущее Таки-гуми.
     - Что вы,  Дзедзи-сан, Масаси  думает лишь  об интересах Таки-гуми. И о
пожеланиях вашего почитаемого отца, Ватаро Таки.
     Дзедзи  приободрился. Если  Масаси хочет отдать ему часть Таки-гуми, он
не  будет  возражать.  С  другой стороны... О том, что  могло  быть с другой
стороны, Дзедзи предпочитал не думать.
     Он кивнул.
     - Я согласен.
     Удэ улыбнулся.
     - Хорошо. Скажем, завтра ночью?
     - Работать, когда другие спят? - сказал Дзедзи.
     - Именно. Масаси считает, что, чем скорее вы договоритесь, тем лучше.
     - В людном месте.
     - Да, - сказал Удэ. - Масаси-сан  тоже об  этом подумал. Что ж, в такой
час выбор невелик. Где-нибудь в районе Кобуки-те вас устроит?
     Район Кобуки-те находился в Синдзуку, последние десять лет здесь велось
оживленное  строительство.  Первоначально  тут  намеревались возвести  новый
театр  Кобуки, отсюда  и  название. Название осталось,  но от  строительства
театра  давно  отказались.  Теперь  здесь располагались  дешевые  рестораны,
салоны патинко, видеозалы, ночные клубы и бордели.
     -  Там  полно  заведений типа  "поцелуй-меня-голенькую",  есть из  чего
выбрать.  - Это  были  ночные заведения,  где  официантки не носили  нижнего
белья.
     - Как насчет "А Бас"? - сказал Удэ. - Ничем не хуже других.
     Кодзо проводил  гостя до дверей,  и Удэ сел в  поджидавшее его такси. В
темноте он улыбнулся. Все прошло именно так, как предсказывал Кодзо Сийна.
     Сидя сзади, Удэ представлял  себе, как  Сийна разговаривал  с Масаси по
телефону.
     - Как вам удастся вытащить на  эту встречу Масаси? - спросил Удэ  Кодзо
Сийну, своего нового хозяина. - Он презирает Дзедзи за слабость, и братом-то
его не считает.
     И Кодзо Сийна ответил:
     -  Я скажу Масаси, что Таки-гуми выиграет, если братья будут изображать
единодушие. Когда речь заходит о якудзе, политики и чиновники, с которыми мы
имеем дело, не  могут избавиться от нервозности. И если они увидят, что двое
оставшихся братьев Таки-гуми  воюют друг с  другом, их нервозность  усилится
пуще прежнего.  Только  вчера  министр  Хакера спрашивал  меня,  следует  ли
ожидать неприятностей  от якудзы -  ведь братья Таки  поссорились.  Конечно,
нет, заверил я его - так я  скажу Масаси. Мы  владеем положением. Но, видишь
ли,  я  скажу  Масаси,  что,  пока они  с  братом  порознь,  могут  начаться
неприятности. По крайней мере так считают те, кто нас поддерживает.
     -  Но  встреча  между Масаси и Дзедзи  не может не  кончиться плохо,  -
сказал  Удэ. - Они никогда ни в чем  не соглашались  друг с  другом. Вряд ли
сейчас будет иначе.
     Кодзо Сийна улыбнулся своей странной улыбкой, от которой даже Удэ стало
не по себе.
     -  Не  беспокойся,  Удэ. Делай  свое  дело. И когда-нибудь  Масаси Таки
сделает свое.


     - Но это вовсе не завещание, - сказал Майкл. Джоунас протянул руку.
     - Дай-ка мне взглянуть, сынок.
     Майкл протянул ему содержимое конверта.  Это был листок почтовой бумаги
с шестью строчками текста. Ни обращения, ни подписи.
     Джоунас прочел письмо, посмотрел на Майкла.
     - Черт возьми, что это такое? Загадка?  - Он  ожидал  хотя бы намека на
то, что Филипп раскопал в Японии.
     - Это не загадка, - сказал Майкл. - Это предсмертное стихотворение.
     - Предсмертное стихотворение? Ты хочешь сказать,  то, что писали, уходя
в бой,  сумасшедшие  пилоты-камикадзе? Майкл кивнул.  Джоунас  протянул  ему
листок.
     - Ты у нас знаток Японии. Что значит синтаи?
     Майкл процитировал предсмертное стихотворение отца:

     Под снегопадом
     белые цапли
     взывают друг к другу.

     - В Синтоистском храме, -  сказал он,  - синтаи - символ  божественного
тела того духа, который, по мнению жрецов, обитает в данном святилище.
     - Я не знал, что твой отец был синтоистом, - сказал Джоунас.
     -  Он  и не  был,  - ответил  Майкл.  -  Синтоистом  был  мой  японский
наставник, Цуйо. Помню, отец  как-то навещал меня в Японии. Мы с Цуйо были в
это  время в синтоистском храме, для  него храм был вторым  домом. У отца же
храм вызвал благоговейный восторг. Он сказал, что чувствует, что храм дышит,
словно  живое существо.  Священники  были поражены  - Цуйо перевел им  слова
отца.
     -  Тогда что все это значит, Майкл? Стихотворение,  я имею в  виду, - с
явным нетерпением произнес Джоунас.
     Майкл встал, подошел к окну.  Отсюда  был виден участок,  подстриженные
газоны, ухоженный сад. А над всем этим возвышалась  двенадцатифутовая стена,
снабженная всевозможными электронными устройствами, способными  обнаружить и
отпугнуть  любого  грабителя. В поле его  зрения попала  одна  из специально
обученных немецких овчарок, охранявших  полосу земли в три  фута шириной  по
всему внутреннему периметру стены.
     - По-видимому, стихотворение должно что-то значить для  меня, -  сказал
Майкл. - Но я не могу понять, что именно.
     - Снег  имеет для тебя какое-то особое значение? - спросил  Джоунас.  -
Или цапли?
     - Да нет.
     - А что они могут символизировать?
     Майкл пожал плечами.
     - Ну же, сынок, - сказал Джоунас. - Думай!
     Майкл снова сел.
     - Ну  хорошо.  - Он провел рукой по волосам. - Так, снег может означать
чистоту намерений или смерть. Белый - цвет траура в Японии.
     - Что еще? - Джоунас прилежно записывал.
     - Белые цапли. Символ вечной любви, исключительной красоты.
     Джоунас ждал с ручкой в руках.
     - И это все? - спросил он наконец. - Чистота, смерть, любовь и красота?
     - Да.
     - О господи! - Джоунас отшвырнул ручку.  - Твой отец  любил тайны, но у
меня  нет  времени разгадывать его головоломки. Ты  был прав. Нобуо  Ямамото
отбыл  со своей  торговой делегацией  обратно  в  Японию.  Вся  та компания,
которую  ты  видел  в клубе "Эллипс",  просто  рты разинула. А  в полночь  я
получил сообщение, что японский премьер-министр огласил новый бюджет страны.
Двенадцать процентов идет на  оборону. Это  неслыханно. Со времени окончания
войны расходы  на оборону в Японии не превышали  трех четвертей процента. Ты
понимаешь,