, выпущенная под моим руководством, так выгодно отличалась от предыдущих, что вызвала в Центре настоящий фурор. Даже Кралев не нашел к чему придраться и только спросил: - Во что же нам будет обходиться это удовольствие? - Расходы останутся прежними. - Ясно. Сразу видно, что человек знает свое дело, - великодушно признал Димов, подбросив связку ключей с эмблемой скорпиона. А бай Марин лишь хитро подмигнул: дескать, не говорил ли я вам, что это золотой парень? Кроме журнала, я ничем другим не занимаюсь, чтоб раньше времени не выделяться в Центре. И может быть, именно поэтому доверие ко мне постепенно крепнет. Я не сую нос в чужие дела, ни перед кем не заискиваю, не ищу чьей-либо дружбы и даже, если нечто интересное само бросится мне в глаза, делаю вид, что не заметил. Первое время меня удивляло, что в Центре работают всего пять человек, из которых один фактически ничего не делает, а двое других занимаются журнальчиком, распространяемым среди горстки эмигрантов. Потом я понял, что с деятельностью Центра связано гораздо больше лиц. Это были безымянные субъекты, различные по возрасту и материальному положению - насколько можно было судить по их обличью и одежде. В своих посещениях они придерживались какого-то неизвестного мне расписания, принимали их Кралев или Димов, а некоторых - Тони, используя для этого комнату-склад. Визиты были очень коротки, и это навело меня на мысль, что сведения в Центр доставлялись в письменной форме. Выбрав удобный день и час, я проверил свою догадку. И она подтвердилась. На столе пронзительно звонит будильник, и я с трудом удерживаюсь, чтоб не запустить в него подушкой, но вместо этого безропотно поднимаюсь с постели, потому что звонит он по моей воле. Сейчас шесть часов, а работа в Центре начинается в девять, и я мог бы еще часика два поваляться в постели, если бы не кое-какие предстоящие мне дела. Душ, бритье и одевание отнимают у меня ровно двадцать минут. Я иду на кухню, где хранятся сигареты, беру зеленую коробку "житан". Открыв ее, кладу под сигареты несколько аккуратно свернутых листочков тонкой бумаги, исписанных мелким почерком. Моим почерком. Зеленые "житан" значительно мягче синих "галуаз", поэтому я предпочитаю курить зеленые. Кроме того, коробка у них довольно широкая и имеет то преимущество, что не способна распахнуться сама, когда это меньше всего желательно, а открывается как ящик стола. Спускаюсь почти бегом по девяносто двум ступеням лестницы, чтоб согреться, и выхожу на улицу. Этот апрельский день ветреный и солнечный, но убедиться в том, что на улице солнце, можно, только сильно запрокинув голову, потому что здесь, среди домов, постоянно лежит густая тень, как в колодце. Даже не по себе становится, как подумаешь, что эта тень залегла тут еще во времена Второй империи. Улица пустынна. Одиноко раздаются мои шаги. Достигнув угла, сворачиваю за ортопедический магазин. На витрине покрытые толстым слоем пыли две искусственные ноги и рука. Быть может, нуждающиеся видят в этих сооружениях свою заветную мечту, но на меня они производят тягостное впечатление, и мне начинает казаться, что у них ужасающе скрипят суставы. Миновав еще три улицы, тоже пустынные, выхожу к вокзалу Сен-Лазер. Здесь уже довольно оживленно. Я покупаю в киоске "Фигаро" и засовываю в карман. Затем вхожу в одно из больших кафе напротив вокзала, сажусь за столик в глубине зала и подзываю кельнера. - Большой крем и два рожка. Выложив на стол сигареты со спичками, я развертываю газету. Бои во Вьетнаме, пограничные инциденты на израильско-сирийской границе. Ничего особенного. Небольшое повышение цен на свинину. Я свинины не ем. Кельнер приносит мой завтрак. Кладу рядом раскрытую газету и принимаюсь за еду. - Тут свободно? Ко мне обращается пожилой мужчина с заурядной чиновничьей физиономией, держащий в руке потертый коричневый саквояж. Я подтверждаю кивком головы. Незнакомец садится, ставит у своих ног саквояж, достает сигареты, закуривает и кладет коробку на стол. По какому-то совпадению он тоже курит зеленые "житан". - Кофе! - восклицает человек с саквояжем, взмахнув рукой кельнеру. Потом его внимание привлекает раскрытая газета. - Разрешите? Я снова киваю утвердительно. Незнакомец берет газету и погружается в чтение. Покончив с завтраком, я беру зеленую коробку и закуриваю. Это не моя коробка, моя еще не начата, однако я без особых церемоний сую ее себе в карман. Семь часов. На работу еще рано, но я люблю приходить пораньше, когда никого нет и никто мне не надоедает. Вблизи вокзала суетится народ. Некоторые уезжают, но в большинстве это люди, прибывшие из окрестных селений. Иду по улице Шатодюн. Рю де Паради отсюда не особенно далеко, к тому же небольшая прогулка перед началом работы всегда полезна. Подхожу к Центру в половине восьмого. Звоню как полагается, но, так как мне никто не открывает, сам отпираю дверь и вхожу. Открываю комнаты одну за другой. Ни живой души. Кабинеты Кралева и Димова, по обыкновению, заперты. Заглядываю на всякий случай в замочные скважины. Внутри вроде бы пусто. Достаю из кармана ключ и отпираю кабинет Димова, потом запираюсь изнутри и вынимаю ключ. Сегодня суббота. В этот день сводка сведений, собранных за неделю по различным каналам, уже лежит в столе у Димова. Сводка составлена Кралевым, но один только Димов пользуется правом передавать ее кому следует. Каждую субботу. Всегда в субботу. Ящик стола заперт секретным ключом, но у меня имеется довольно удачный дубликат. Сначала я внимательно осматриваю ящик снаружи, желая убедиться, не оставлены ли какие приметы, потом отпираю и, прежде чем вынуть сводку, запоминаю, как она сложена. Я читаю быстро и быстро усваиваю, поэтому чтение отнимает у меня не более десяти минут. Положив листки бумаги на прежнее место, я запираю ящик и, уже собравшись выйти, слышу шаги. Они пока глухие и словно бы вдалеке. Открываются и закрываются двери. Вот шаги становятся отчетливей. Решение принято мною заблаговременно: если кто-либо застанет меня в комнате, единственное место, где можно спрятаться, уголок за пыльной темно-зеленой портьерой. Убежище ненадежное, но другого нет. И поскольку шаги уже совсем рядом, я укрываюсь за бархатной завесой и жду. Если это Димов, то есть надежда, что он посидит здесь немного и, не заметив моего присутствия, выйдет куда-нибудь. А может, это и не Димов. Шаги замирают у самой двери. Кто-то слегка нажимает дверную ручку. И тишина - возможно, человек заглядывает в замочную скважину. Затем шаги удаляются в сторону, щелкает замок, и скрипит дверь кабинета Кралева. Значит, это Кралев. Странно, что он первым делом проверил дверь Димова. Кралеву нечего искать в столе у Димова, так как все, что там лежит, ему хорошо известно. Выходит, он опасается, как бы кто другой не залез сюда в нерабочее время. Все это как-то механически мелькает у меня в голове, потому что в данный момент мне некогда вдаваться в анализ. Надо возможно быстрее выскользнуть отсюда, так как скоро прибудут Ворон с Ужом и вообще наступит такое оживление, что выбраться уже не удастся. Откинув завесу, я бесшумно приближаюсь к двери. Достаю ключ, осторожно вставляю его в замок и потихонечку поворачиваю, стараясь не издать ни малейшего звука. После этого все так же беззвучно открываю дверь, выхожу в коридор, вставляю ключ с другой стороны и запираю дверь. Едва успеваю спрятать ключ в карман, как справа от меня открывается дверь Кралева. В то же мгновение поднимаю руку и стучусь к Димову. Глупо, конечно, но ничего другого мне не остается. - К кому стучишься? - насмешливо спрашивает Кралев. - К Димову, к кому же... Мне нужны болгарские газеты... - Димова еще нет. И ты это знаешь. - Думал, может, он пришел... - А сам ты когда явился? - Минут десять назад. - Скажи пожалуйста! Как же это я тебя не видел? Я прошел по всем комнатам. - Я ходил в туалет. Туалетная комната в самом дальнем углу, и, насколько я мог судить по звуку шагов, Кралев туда не дошел. Черные глаза глядят на меня из-под густых бровей недоверчиво и с неприязнью. Однако я выдерживаю взгляд черномазого без смущения. Моя версия не весьма убедительна, но возможна. Хочешь верь, хочешь нет. - Ты что, допрашивать меня вздумал? - говорю я, делая шаг в его сторону, просто так, чтоб лучше слышать ответ. - А ты что, бить меня собрался, да? - спрашивает Кралев, глядя на меня все так же пронзительно. Я и в самом деле с превеликим удовольствием треснул бы ключом по его угловатой башке, но в данный момент не могу позволить себе такое удовольствие. - Слушай, Кралев: я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим и перестань наседать на меня, а то смотри, как бы в один прекрасный день не испортил тебе настроение... и физиономию, не заботясь о последствиях... Я говорю это так, будто мне ничего не стоит исполнить свою угрозу тут же. Черномазый слушает, не моргнув глазом, но это еще не значит, что он не верит сказанному. Не дожидаясь ответа, я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу к себе. Иной раз нелишне дать понять, что с тобой шутки плохи. Кралев чувствует свою силу, потому что за спиной у него эмигранты и американцы, тогда как за мной один только Младенов, который не замедлит отречься от меня, если это будет в его интересах. И все же остаться с глазу на глаз с отчаянным человеком, даже если он одинок, не очень-то приятно. Какой толк, что за спиной у тебя американцы, если тот, что перед тобой, способен превратить тебя в отбивную котлету? Из тактических соображений мне не имеет смысла проявлять неприязнь к Кралеву, потому что это заставит его насторожиться. Но так как он и без того все время начеку, ходит за мной по пятам и ненавидит так, что дальше некуда, то особого вреда от этого не будет. К девяти один за другим приходят сотрудники, и Центр начинает жить обычной жизнью. Я занимаюсь подготовкой следующего номера и в то же время напряженно прислушиваюсь к происходящему вокруг, стараясь понять, не готовит ли Кралев какую-либо каверзу против меня. Однако все идет нормально. У входа время от времени звонят безыменные посетители, которых Ворон провожает к Димову или к Кралеву. Уж варит кофе на кухне для начальства и гостей. За стеной Тони и Милко лениво просматривают утренние газеты. Перед обедом ко мне в комнату входит Димов. - Ну? Номер продвигается? Он окидывает беглым взглядом разбросанные по столу рукописи, не давая себе труда протянуть к ним руку. Выражение его лица обычное. Он машинально подбрасывает ключи с эмблемой скорпиона. - Продвигается потихоньку. - Значит, продвигается, да? - снова спрашивает Димов с видом человека, которому хочется что-то сказать и нечего. С некоторых пор он принял по отношению ко мне позу великодушного доброжелателя. - Да, - киваю я. - Большая часть материала уже готова. Остается передовица и... - Хорошо, хорошо, это как раз то, что мне хотелось услышать, - прерывает он меня и удаляется. В час с чем-то я иду в кафе "У болгарина". Все эмигранты называют это кафе "У болгарина", как будто сами они австралийцы. Тони и Милко, как всегда, возятся у автомата. Обедаем втроем, и, поскольку сегодня суббота и после обеда делать нечего, мы начинаем пьянствовать. Один кельнер болен, другой пошел отдохнуть до вечера, поэтому нас обслуживает сам хозяин. Это неуклюжий человек с покатыми, как у женщины, плечами; его неподвижное лицо с отвислыми щеками странно контрастирует с живыми хитрыми глазками. - Ешьте и пейте побольше, ребята! Профитируйте, пока я тут: я пурбуаров не беру! - подбадривает он нас, примешивая по своему обыкновению французские слова с болгарскими окончаниями. - Обращайтесь к Эмилю, - рекомендует Тони. - Он сегодня угощает. Я не возражаю, хотя и не обязывался угощать. И вообще начальству следовало бы брать пример с нас, потому что у нас троих никогда не возникает историй из-за денег. - Ты слишком стараешься, браток, - в третий раз говорит мне Тони, когда хозяин приносит очередную бутылку божоле. - Если надеешься таким способом завоевать симпатию Кралева, то ты глубоко ошибаешься. Он увидит в тебе соперника и возненавидит еще сильнее. Лучше делай, как я или Милко. Пусть ругают, зато терпят, раз ты безопасная булавка... Я не возражаю. Мне противно говорить. Милко тоже молчит, как всегда. Это обеспечивает широкое поле деятельности для Тони, который болтает без умолку, переходя от взаимоотношений в Центре к взаимоотношению полов. - Как это ты обходишься без мадамы, а? Я начинаю сомневаться в тебе... - снова принимается он за меня. - Я недостаточно богат для этого вида спорта. - При чем тут богатство? Нельзя, что ли, по дешевке? Подбросить тебе ту, мою блондинку?.. - Ты мерзавец, - замечает хриплым баском Милко. - Почему мерзавец? Разве я виноват, что она мне опротивела? Транжирит твои денежки, а ты рискуй. Если пронюхает ее муж, мне во всем Париже места не найти. - Ты побольше болтай, раз не хочешь, чтоб он пронюхал, - советую я ему. - И все-таки, браток, я начинаю в тебе сомневаться... Больше месяца без мадамы... - Тебя к телефону, - сообщает мне хозяин. Я иду к кабине, а он тем временем говорит Тони: - Ты уже три часа парлекаешь. Как только язык не устанет?! В трубке звучит голос Младенова: "Это ты, Эмиль?.. Тут вот только что прибыла моя дочка из Болгарии... Одним словом, у меня радость... Не мог бы ты ко мне заглянуть?.. Вот именно, сейчас, сразу". Вот тебе и мадама. Мадама, как видно, уже нашла время переодеться и освежиться после дороги, потому что вид у нее довольно привлекательный. Я смутно знал, что у Младенова есть дочь от жены, с которой он давно развелся. С его стороны были намеки, что она помышляет в составе группы туристов бежать за границу. Однако я не предполагал, что дочь у него столь привлекательна - может быть, потому, что у меня всегда была перед глазами физиономия отца. - Вот она, моя Лида, - говорит Младенов, вводя меня в знакомый и, как всегда, неприбранный холл. - Познакомьтесь. Мы знакомимся. Лида садится, закуривает сигарету, вынув ее из помятой полупустой коробки "солнце", и кладет ногу на ногу так, что видны ее бедра выше чулок. Бедра у нее красивые, но нарочитость поступка раздражает. Сказав, что дочка привлекательна, я несколько преувеличил. У этой девушки или молодой женщины стройная фигура с тонкой талией и красивое лицо с большими карими глазами, но есть в ней и что-то отталкивающее, и в этом меня убедил номер с бедрами. Отталкивающее впечатление производят и ее слишком щедро накрашенные губы, и не в меру, до наглости прямой взгляд, и чересчур высоко поднятые с помощью специального бюстгальтера груди, которые и без этого постамента достаточно велики, да и весь ее вид, как бы говорящий, что мы уже прошли сквозь огонь и воду, нас ничем не удивишь и мы на все готовы. Я не моралист, и меня эти вещи совсем не трогают, но если козырять тем, что нам все нипочем, то не исключено, что на вершине общественной иерархии окажется шлюха. Вот почему дочка Младенова не только не обольщает меня своим видом, а даже охлаждает, и я без колебаний заношу ее в графу тех еще зеленых нимфоманок из кафе, которые смотрят на любовь примерно как на рюмку коньяку. Это, в сущности, нимало меня не волнует, так как жениться на ней я не собираюсь. Младенов не ждет, пока уляжется трепет первого знакомства, и быстро переходит к деловой стороне вопроса: ему очень хочется показать Лиде картинки ночного Парижа, но, как назло, именно сегодня ему предстоит важная встреча, и ввиду этого, не буду ли я столь любезен сопровождать гостью. - Ну, папа, какой ты!.. - восклицает Лида без всякого волнения и, видимо, только ради приличия. - Почему бы нет? Мне будет очень приятно, - отвечаю и я ради приличия, догадываясь, что старый хитрец решил сэкономить за мой счет несколько франков. Оказывается, в силу какой-то случайности Лида уже готова к походу. Так что мы предоставляем папаше возможность спокойно обдумывать важность предстоящей встречи и по узкой лестнице спускаемся вниз. Соотечественница слегка разочарована жалким видом моего "ягуара", зато с изумлением следит за тем, как мы ловко и быстро пробираемся сквозь лавину машин. Временами Лида невольно хватается за мое плечо, боясь, что мы вот-вот столкнемся с кем-нибудь и разлетимся в пух и прах, но постепенно привыкает и успокаивается. - Вы водите машину, как настоящий виртуоз! - замечает она, когда мы пронеслись на волоске от блестящего "кадиллака" и с высокомерным видом оставили его позади. Боясь услышать еще более восторженные оценки, вроде: "Вы чародей!" или "Вы знаменитость!", спешу ответить: - Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб его крыли со всех сторон и величали черепахой. - Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как вы спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем... - Ваш отец перебарщивает, - прерываю я ее, круто сворачивая в переулок. - И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую человек сваливается по неосмотрительности. - Это что, скромность или скептицизм? - Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов. Куда бы вам хотелось пойти? - Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная куда? - искренне удивляется Лида. - Я всегда еду напропалую. Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит довольно фальшиво, но девушка цепляется за нее: - Вы говорите в буквальном или в переносном смысле? - И в том и в другом, - продолжаю я фальшивить. - Я не допускала, что человек может действовать напропалую. Хочу сказать, умный человек вроде вас. - Умный был человек или глупый - об этом обычно судят после его смерти, - замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою спутницу на другой край сиденья. Мы на площади Клиши. Тут образовался затор. Далеко впереди мерцает красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость. - Раз вы не привыкли действовать напропалую, как же вы очутились здесь? - возвращаюсь я к прежней теме, глядя перед собой в ожидании зеленого света. - Здесь мой отец... - Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии... - Не могла я там больше вытерпеть... Если держишься свободно и живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем... Будто ты бог весть какая... Потом еще этот побег отца... Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние машины, включаю малую скорость. - Я вас понимаю, - говорю. - Это уже объяснение. Невольно приходишь к мысли, что и вы, стремясь вырваться из каких-то условий, решили действовать напропалую. Так же, как и я. Машины перед нами медленно катят вперед, и мы вместе с ними. Не доехав до угла, останавливаемся - загорается красный свет. - Вы к кому сюда приехали? - спрашивает Лида. - Ни к кому. - Вы ни к кому, а я к отцу, вот в чем разница, - замечает она с некоторым раздражением в голосе. - Вы и раньше жили при нем? - спрашиваю я как бы без всякой связи. - Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью. "Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, - отвечаю я про себя. - Быть может, я ошибаюсь, но скоро, сдается мне, ты будешь проклинать последними словами своего любимого папашу". - А почему вы спросили, где я жила? - Просто так. Вы меня заинтересовали, - объясняю я и снова включаю первую. На сей раз нам удается пересечь площадь и свернуть на бульвар, в сторону площади Пигаль. - Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю с голоду. - Именно об этом я и думаю, только не знаю, куда нам податься. А, вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре. Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на бульваре и накормить обычным шукрутом или бифштексом с картофелем. Но потом отказался от своего намерения. В конце концов она не виновата в скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это. Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю вправо, на довольно крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана. Ресторан - второе разочарование после "ягуара". Это неприглядное заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными стенами. Ни малейшего признака роскоши, которая мерещилась девушке, повторявшей про себя: "Первый вечер в Париже!" Мне ничего не стоило окунуть ее и в роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет никакого желания изображать себя сказочным принцем. И потом, в этом скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо. Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь. - Мы уже уходим? - спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу "нет". Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит. "Уходим, конечно, а как же?" - хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх. - Можно еще куда-нибудь пойти, - говорю. - Что бы вам хотелось посмотреть? - Стриптиз! - отвечает она с задором. - Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин. - Почему только мужчин? - Потому что раздеваются женщины. - А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной. - Я ничего такого не говорю, - успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице "ягуару". Я мог бы показать ей "Лидо", и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца. Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают "стриптиз перманан" - на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения. - И это все? - с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет. - Ага. Нравится? - Отвратительно. - Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала. Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны. - Пройдемся немного, если хотите? - предлагаю я. Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую - в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой. - А это случайно не... - ...проститутки, - заканчиваю я, кивая головой. - Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство. - Поэтому не надо мечтать. - Но как же тогда жить? - Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе? Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки? - Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? - грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету. - Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа. - Не знаю только, что вы разумеете под словом "убожество". - Именно то, что это слово означает. - Для меня убожество - тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин... - Ясно, - прерываю я ее. - Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется. Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением. - Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия... Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой? - Прекрасно вас понял, - киваю я ей. - В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней. - Так и сделаю, - бросает она в ответ. - Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги. Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст. - Можем идти, - сухо предлагаю я. Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу "ягуара". Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею. - Я вела себя ужасно, - неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой. "Только не заплачь!" - внушаю ей про себя. - Я не хотела вас обидеть... "Да и не смогла", - мысленно успокаиваю я ее. - Просто я все это представляла себе иначе... Совсем, совсем иначе... - Мы всегда представляем вещи иначе, - заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. - Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца... - Извините... - тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку. Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник - не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье: - Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось. "Все же надо было ее поцеловать", - думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества. "Все же надо было ее поцеловать", - говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня. "Ее поцеловать? С какой радости? - возражаю я себе, подкатив наконец к дому. - Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно". Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается свет. Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в свою жалкую "студию". Щелкает выключатель. В комнате ждут меня, разместившись в креслах и на моей кровати, люди из Центра. Все в полном сборе: Димов, Кралев, Младенов, Тони, Ворон и Уж. Одного Милко недостает. Вероятно, не успели сообщить ему о готовящемся судебном заседании. Потому что предстоит, несомненно, судебное заседание. Может быть, даже экзекуция. - О, какой сюрприз! - восклицаю я с необыкновенным радушием. - И почему же вы так вот, в темноте? - Помалкивай! - мрачно предупреждает меня Кралев. - Будешь отвечать только на вопросы. - И это можно, - соглашаюсь я, опершись на дверь. - Мне не привыкать. - Бобев, ты, собственно, на кого работаешь? - мягко, почти ласково спрашивает Димов, смачно причмокивая своими полными губами. У меня вдруг появляется непреодолимое желание хлопнуть его по толстой щеке, чтобы он выплюнул наконец свою несуществующую конфету. - На вас работаю. - На кого работаешь? - повторяет Димов более раздельно, но все так же мягко, пристально глядя на меня своими сонными глазками. - Ты, надеюсь, понимаешь, что я имею в виду. - Если вы имеете в виду что-то помимо журнала, то должен сказать, что ничего не понимаю... Может, вас разыграл кто-нибудь... Иначе как объяснить это ваше ночное посещение... На кого я могу работать?.. - Помолчи! - снова рычит Кралев. - Сейчас мы задаем вопросы. - Ну-ка перестань ершиться, - говорю я, переходя на свой обычный тон. - Это ты решил их разыграть? Кралев готов мне ответить, но Димов останавливает его взмахом своей пухлой руки. - Вот что, Бобев, не трать время на пустые увертки, сперва выслушай, что мы знаем, а потом, если у тебя есть хоть какая-то смекалка, сам расскажешь нам, что ты знаешь. - Да что с ним толковать? - неожиданно подает голос Ворон. - Давайте я отведу его в ванную, и дело с концом. - Помолчи, - обрывает его Димов. - Ну-ка, Кралев, объясни этому юноше что к чему. Мне уже под сорок, и, когда Димов говорит "юноше" он намекает не на возраст, а на мою неопытность и самонадеянность, позволившую мне вмешаться в игру солидных людей. И я в данном случае не вижу, чем мне крыть. - Этот тип с самого начала показался мне сомнительным, - заявляет Кралев трубным басом. - Разве только тебе? - не выдерживает Ворон. - Помолчи! - снова обрывает его Димов. - Вмешаешься еще раз - сосчитаешь ступеньки до самого низа. Ворон обиженно усмехается, обнажая крупные желтые зубы, и окидывает меня хищным взглядом: я, мол, тут дождусь, не внизу, будь спокоен. - Он с первого взгляда показался мне подозрительным, поэтому я сразу же взял его под наблюдение, - продолжает Кралев. - Чересчур уж он любопытен, хотя и прикидывается дурачком, - вот что бросилось мне в глаза. Дай-ка, думаю, предупрежу швейцара, чтобы следил, когда этот голубчик появляется и уходит. И тут выяснилось, что приходит он на работу ни свет ни заря, притом в определенные дни. А сегодня и я пришел пораньше. И поймал его на месте преступления... - Я постучался в вашу дверь, - объясняю я Димову. - Вот в чем мое преступление. - Не в этом дело, не хитри, - тяжело выговаривает Кралев. - Я бы мог тебя накрыть при выходе из кабинета, но не разглядел через замочную скважину и не догадался, что ты прячешься за портьерой. Прямо испарился куда-то. Только вот погляди на эту штуку. - Он вытаскивает из кармана небольшой клочок темной бумаги и показывает мне. - Это, к твоему сведению, фотобумага. В темноте мы положили ее на дно того самого ящика и в темноте вынули оттуда. И тем не менее бумага оказалась засвеченной. Теперь ты понял? - Какого ящика? - сердито спрашиваю я. - Меня в комнате не было. О каком ящике, о какой бумаге ты болтаешь? - Обшарьте его! - мягким голоском приказывает Димов, нетерпеливо подбрасывая на руке ключи от машины. Ворон и Уж дружно бросаются ко мне и, толкаясь, немилосердно дергая за одежду, быстро и старательно обыскивают меня. Ключи мои, разумеется, не в кармане. Может, я и новичок, но не ребенок. - Откуда у тебя столько денег? - спрашивает Димов, тщательно пересчитав своими короткими пухлыми пальцами вынутые из бумажника банкноты. - Вы же только что выплатили мне жалованье! - После "только что" прошло пять суток. Что же, ты ничего не тратил за это время? - Да только сегодня он выложил по счету шестьдесят франков, - сообщает Тони, избегая глядеть мне в глаза. Младенов, до сих пор хранивший молчание, неудобно ерзает в кресле. - И дочку Младенова сейчас водил по ресторанам, - дополняет Димов. - Откуда у него такие деньги? - Бай Марин на этот вечер дал мне, - отвечаю я. - Даже больше, чем я истратил. - Бай Марин ему дал! Да еще больше, чем надо! - презрительно рычит Кралев. Младенов, который до последнего момента выступал в роли статиста, тяжело повернулся в кресле. - Ну, дал я ему, что особенного? Дочка моя приехала. Как не дать ради такого случая? Старик врет с бОльшим усердием, чем можно было ожидать. - Если хотите, я точно объясню, сколько истратил и сколько осталось, - уверенно заявляю я, так как обычно стараюсь не носить при себе больших сумм, способных вызвать подозрение. - Но вот этого тебе не объяснить! - гремит Кралев, помахивая клочком темной бумаги. - Сам объясняй! Я фотографией не занимаюсь и в чужих ящиках не роюсь. Может, кто и лазил в ящик, но какое ты имеешь право утверждать, что сделал это я? - Слушай, Бобев, - жестом останавливает меня Димов. - Твои увертки бесполезны. Мы все тут друг друга знаем. Тебя только не сразу разгадали. Но теперь и ты раскрылся. В ящик лазил ты, и никто другой. Значит, с этим вопросом покончено. Тебе остается признаться, на кого ты работаешь. - Мне не в чем признаваться. Раз вы решили воспользоваться версией... - Дело твое. Не скажешь, тем хуже для тебя. Разумеется, твоя судьба решится в зависимости от того, на кого ты работаешь. Может, мы просто выставим тебя из Центра. А может, и ликвидируем. Димов выжидающе смотрит на меня маленькими сонными глазками. "Дождешься!" - говорю я про себя, тоже глядя на него в упор. - Раз молчишь, значит, предпочитаешь второе, - вздыхает Димов и бросает взгляд на часы. Затем обращается к Ворону: - Все готово? - Все чин чином, шеф, - ухмыляется тот, обнажая свои лошадиные зубы. - Постойте-ка, так с бухты-барахты дело не делается! - подает голос Младенов, снова перемещаясь в кресле. - Чего тут ждать? Новых побасенок? Да его вранью конца не будет! - рычит Кралев. В тот же миг Димов делает своей пухлой рукой, держащей ключи, едва заметное движение. Уж с Вороном набрасываются на меня. Один скручивает за спиной руки, другой заталкивает мне в рот свой грязный платок. Руки у этих двоих как железные клещи. - И без всякого шума, как условились! - предупреждает Димов. - Какой может быть шум?! Сначала головой в ванну, а потом в Сену. Докажи попробуй, что не утонул, раз ты утонул, - ухмыляется мне в лицо Ворон, обдавая гнилым запахом. Димов повторяет короткий равнодушный жест. Меня ведут в ванную. "Конец! - говорю я себе, так как ничего ободряющего не приходит мне на ум. - Иди теперь, жалуйся отцу с матушкой". В ванной и в самом деле все уже подготовлено: ванна наполнена водой, а в сторонке валяется черный пластмассовый мешок, предназначенный, как видно, для моего тела. Будто сквозь сон слышу возражения Младенова: "Не торопитесь", "Так нельзя" - и, как во сне, соображаю, что вряд ли это поможет. - Надень ему наручники! - приказывает Ворон. В тот же миг на моих руках, скрученных сзади, щелкает железо. - Пришел и твой черед, - цедит сквозь зубы Ворон, едва не оторвав мне ухо своей пятерней. - Эх, с каким бы удовольствием я расквасил тебе морду... Да вот шеф возражает, не велит оставлять следов... Как бы я тебя разукрасил... В разгар его мечтаний раздается пронзительный звонок у входа и кто-то колотит кулаком в дверь. - Отворяйте, полиция! - ясно слышу я, и этот обычно зловещий приказ звучит в моем израненном ухе как "Лазарь, встань!". - Не смейте отворять! - предупреждает Кралев. И тут же слышится мягкий голос шефа: - Тони, открой! В ванную заглядывает человек в штатском, у него за спиной три жандарма в черной форме, вооруженные автоматами. Штатский пристально изучает обстановку, потом действующих лиц, несколько дольше останавливает взгляд на мне и, обращаясь к Ворону и Ужу, приказывает властным жестом: - А ну, марш отсюда! И вот Центр снова в полном составе в моей "студии", на сей раз в присутствии четырех представителей местной власти. - Документы! - коротко требует штатский. Все покорно достают свои бумаги, за исключением меня, так как я все еще в наручниках - Ворон только платок успел вынуть у меня изо рта. Штатский, переходя от одного к другому, просматривает документы и небрежным жестом возвращает их по принадлежности. - Кто главарь банды? - Мы не бандиты, - без пафоса возражает Димов. - А, значит, вы главарь! - кивает штатский. - Не будете ли так любезны объяснить, что это за экзекуцию вы тут затеяли? - Какую экзекуцию? - удивленно разевает рот Димов, а у меня мелькает надежда: может, вывалится наконец его конфета. - Видите ли, господин, я не запомнил вашего имени, мы не из церковного хора, а из полиции. Человек с кляпом во рту и в наручниках, полная ванна воды, пластмассовый мешок плюс эта парочка с рожами и ухватками наемных убийц - этого для нас предостаточно, чтоб задержать вашу компанию и начать следствие в связи с попыткой совершить убийство. Ежели у вас хватит изобретательности измыслить другое объяснение всей этой пантомимы, извольте выплюнуть его! - Это просто шутка, - кротко объясняет Димов, тупо глядя на инспектора своими сонными глазами. Штатский вопросительно смотрит на меня. Я не говорю ни "да", ни "нет". Пускай малость попотеют эти удальцы. Надо хоть чем-нибудь им отплатить. - Говорите же, я жду! - поторапливает инспектор. - Нельзя ли сперва освободить мне руки? - Кто запирал наручники? - спрашивает инспектор, окидывая взглядом весь синедрион. Уж угодливо протягивает ключ штатскому, и тот собственноручно освобождает меня. - Ну? Я медленно оглядываю публику и с удовольствием констатирую, что все следят за мной с предельным напряжением - вот-вот глаза вылезут из орбит, потом оборачиваюсь к инспектору: - Это и впрямь была шутка. Хотя довольно глупая. - Так и быть! - пожимает он плечами. - В таком случае наше появление здесь тоже может сойти за шутку. Но предупреждаю вас, господа: если вы попытаетесь повторить подобного рода шутку, мы повторим свою в такой форме, что от вашего Центра не останется и следа. И не воображайте, что кто-то сможет за вас заступиться. Вы во Франции и обязаны подчиняться французским законам. Больше предупреждать не будем! Штатский делает знак жандармам и вместе с ними покидает "студию", не взглянув на нас. - Извини меня, Кралев, за прямоту, но ты все же скотина! - мягко говорит Димов, вставая на ноги. На меня эти слова действуют как бальзам, хотя мне пока не ясно, за что именно Кралев удостоен такого комплимента. 4 С нависшего неба падают длинные струи проливного серо-зеленоватого дождя. Мы ютимся под навесом буфета в городском парке; с трех сторон дождь льет такой густой и обильный, что мне кажется, будто мы ограждены какими-то блестящими полупрозрачными завесами. Уже два понедельника подряд я прихожу на это условленное место, заказываю неизменный кофе и достаю зеленые "житан", но человек с заурядным лицом, которого я про себя называю банальным именем "мсье Пьер", не приходит, чтобы произнести свое: "Разрешите?" - и тоже достать сигареты. А сегодня вот появляется другой, садится, ни о чем не спрашивая, и вместо зеленых "житан" достает измятую пачку "галуаз". Мы сидим, огражденные завесой ливня, и военная физиономия мсье Леконта столь мрачна, что я предпочитаю смотреть на мутные потоки дождя. - Кто-нибудь шел за вами следом? - Какой-то тип, чье лицо я вроде бы смутно припоминаю. Должно быть, из эмигрантов. Оторвался от него на площади Республики. - Вы уверены, что он был один? - Вполне. - Впрочем, это уже не имеет особого значения, - безучастно заявляет мсье Леконт. - Мы считаем вашу миссию законченной, и пришел я на свидание лишь с целью сказать вам об этом. - Меня упрекать не в чем, - оправдываюсь я. - Сделал что мог. - Не спорю, - сухо отвечает мсье Леконт. - Все дело в том, что вы уже вышли из игры. Мы не дали ликвидировать вас, но вы теперь вне игры. - Я продолжаю работать в Центре... - Да, но они терпят вас только потому, что не хотят иметь дела с нашей полицией. Отныне не вы за ними будете следить, а они за вами. Вы амортизированы, если вам понятен смысл этого слова. Очень даже понятен. Я понимаю и то, что, не будь проливного дождя, мсье Леконт, наверное, ушел бы с этими словами, оставив меня одного. Для него я уже не существую. Бракованная деталь механизма, снятая и выброшенная в железный лом. Завтра меня выбросят и из Центра, лишь только пронюхают, что французские органы мною больше не интересуются. Иди вешайся. Или ворочай мешки с картофелем на овощных рынках. - У меня есть дельное соображение, - бросаю я наудачу. - Хочу предложить радикальное решение задачи. Разумеется, самое радикальное решение - закрыть Центр, однако я уверен, что это не понравится не только американцам, но и французам. Эмигрантский Центр всегда может пригодиться. - Что ж, говорите, - бормочет мсье Леконт. Ему явно наплевать на мои соображения, но раз дождь не утихает, почему бы не выслушать меня? - Вы совершенно правы, что я больше не в состоянии выполнять задачи, подобные тем, какие выполнял до сих пор. Но мне трудно согласиться с тем, что я уже вне игры, пока в моих руках есть такой козырь, как Младенов. - Если вам мнится, что ваш Младенов может сойти за какой-то козырь... - кисло усмехается мсье Леконт. - Послушайте, мсье Леконт, я вовсе не претендую на то, чтоб знать больше, чем полагается знать пешке вроде меня, но не считаете ли вы, что для вас было бы гораздо удобней самому руководить Центром вместо того, чтоб с такими трудностями следить за происходящим там? - Каким это образом? - резко спрашивает француз. - А вот каким: отстранить Димова и Кралева, а во главе Центра поставить кого-нибудь вроде Младенова, который будет действовать по моей, то есть по вашей, указке. - Мерси за совет, - снова криво усмехается мсье Леконт. - Если бы могли запросто распоряжаться Центром, то будьте уверены, не стали бы прибегать к вашим услугам. У нас есть ряд соображений - излагать их перед вами нет надобности, - в силу которых наше прямое вмешательство исключается. Если в тот вечер наши люди маленько поприжали банду, чтоб выручить вас, то это чистейший блеф, осторожное предупреждение, чтоб они не слишком усердствовали... Леконт умолкает, так как из павильона вышел кельнер, желая, очевидно, напомнить своим присутствием, что занимать зря столики в заведении неприлично. В эту пору и в такой дождь на террасе мы единственные клиенты. - Что возьмете? - спрашивает мой собеседник. - То же, что и вы. Так по крайней мере будет больше уверенности, что вы не закажете для меня отраву. - Два кофе и два перно, - говорит Леконт кельнеру. И, выждав пока тот исчезнет, продолжает: - Ни заказывать, ни рекомендовать вам отраву я не собираюсь. Просто перемените профессию и радуйтесь тому, что спасли свою шкуру. Это все же что-нибудь да значит. - Простите, - говорю я, - но мы, видимо, не поняли друг друга. Когда я упомянул о том, что Димов и Кралев должны быть устранены, я, в сущности, имел в виду, что они самоустранятся. - То есть? - Я уже две недели ломаю голову над этим вопросом и, как мне кажется, нащупал правильное решение. В соответствии с созревшим у меня планом в Центре должна разгореться такая междоусобица, что и Димов, и Кралев, да и все прочие, если хотите, сами устранят друг друга, после чего мы с Младеновым сможем взять руководство на себя. Вам ничего делать не придется, понимаете? Они сами устранятся, убрав друг друга. Мсье Леконт задумчиво смотрит в парк, как бы оценивая, есть ли в моем предложении хоть малая толика здравого смысла. Дождь слабеет. Вместо ливневых струй ветер бросает тучи мелкой водяной пыли, и перед нами в сырой мгле открывается густая зелень Бют-Шомона с пологими травянистыми склонами, искусственными бетонными скалами и озером, полным застоявшейся темно-зеленой воды. Кельнер приносит заказ, окидывает недовольным взглядом небо и бормочет: "Какая ужасная погода", - но, убедившись, что нас погода не волнует, возвращается в павильон. Мсье Леконт отпивает кофе и закуривает забористую "галуаз". Потом посматривает на меня, внимательно и несколько удивленно, будто лишь сейчас заметив мое присутствие. - Что ж, верно. Это идея. Я пока ничего определенного не говорю, - он предупредительно поднимает руку, - но это идея. Чтоб как-то о ней судить, надо знать, какие имеются реальные возможности для ее осуществления. Расскажите мне более подробно о вашем плане. "Горизонт слегка проясняется", - объявляю я себе, хотя именно в этот момент дождь снова припускает, и полупрозрачные завесы из струй опять опускаются вокруг нас, с мягким шумом и плеском падая в траву. Я закуриваю "зеленые", думая с некоторой горечью о том, что даже сигареты для меня выбирают другие люди. Возвращаясь к действительности, начинаю излагать свой план. - Это идея, - повторяет мсье Леконт, внимательно выслушав меня. - Больше пока я ничего не говорю и вообще в данный момент не могу ответить вам ни "да", ни "нет". Дождь снова заметно утих. Француз смотрит в небе, потом переводит глаза на мою разочарованную физиономию. - Пошли? Он вынимает из кармашка измятую банкноту и оставляет ее на столе. Мы неторопливо идем по мокрой гальке аллеи, поднимающейся на холм. Добравшись до его вершины, останавливаемся ненадолго под высокими деревьями, с которых сцеживаются зеленоватые тени и капли воды. Перед нами по другую сторону холма, в низине у наших ног вьется среди унылых пригородов желоб железной дороги. Рядом с икусственным оазисом - бедняцкие кварталы. Рельсы, бурые насыпи, черные от сажи стены строений. Здесь берет начало жизнь. - Ладно, - кивает мсье Леконт как бы в ответ на мои невысказанные слова. - Если ваш проект будет принят, вам дадут точные инструкции. Если же нет, считайте, что мы никогда не были знакомы. - Ясно. Как мне узнать ваш ответ? - Об этом не беспокойтесь. Найдем способ связаться с вами. Вам куда? Потому что мне в обратном направлении. - Мне все равно. - Хорошо. Тогда я спускаюсь. Кивнув мне, он шагает вниз по аллее, а я продолжаю глядеть на линию железной дороги, врезающуюся в темные массивы пригородных зданий, над которыми снова хлещет дождь. - Вы изверг! - говорит она, с трудом удерживаясь, чтобы не влепить мне пощечину. - Возможно, - отвечаю я, - но тут не место обмениваться характеристиками. Пройдем хотя бы вон в кафе напротив. - Вы изверг! - повторяет она. - Знать вас не желаю. - Раз так... Пожав плечами, я поворачиваюсь и ухожу. - Постойте! - кричит мне вслед Лида, готовая расплакаться со зла. - Доставьте меня домой! Такая досада, у меня нет денег даже на такси. - Не могу же я привезти вас к отцу в таком виде. Давайте зайдем в кафе. Разговор этот происходит в восемь часов утра у заднего входа в Оперу, который, как это известно сведущим людям, ведет не в кулуары театра, а в тот подвал, куда приводят задержанных ночью проституток. Выражаясь профессиональным языком, это та самая "Большая клетка", из которой только что выпустили Лиду под мое поручительство. Я пытаюсь взять непокорную под руку. Она грубо вырывается, но все-таки идет со мной. Мы пересекаем запруженную машинами улицу и входим в кафе. Указав Лиде на туалетную, я сажусь за стол и заказываю обильный завтрак, сиречь две большие порции взбитых сливок и целую гору сдоб. Через несколько минут молодая женщина возвращается. Теперь у нее куда более человеческий вид: она умылась, поправила прическу, на губах у нее свежая помада. Мы молча завтракаем, после чего я ее угощаю сигаретой и тихо говорю: - А теперь расскажите, что все-таки произошло. - Ничего я рассказывать не стану. Отвезите меня домой. - Хорошо, как вам будет угодно. Но поверьте, я никак не пойму, в чем моя вина. - Ах, вы даже не догадываетесь? А кто назначил встречу со мной на Рю де Прованс? Разве не вы? А кто из нас не пришел? Не вы? - Погодите, погодите! Давайте по порядку: Рю де Прованс - это, если я не ошибаюсь, улица, где вы живете... - А вы в Париже новичок и не знаете, что в этом месте сходятся проститутки... - Вот об этом я, признаться, совсем забыл. Заботился о том, чтобы вам было ближе, а подниматься по вашей лестнице у меня пороху не хватает... - Вот именно. Вы так печетесь о себе, что и вовсе не удосужились прийти. - Неправда. Я опоздал на каких-нибудь пять минут, и только потому, что на Осман и Лафайет образовались пробки, и я вынужден был подолгу ждать... - Да. А в это время полицейские вталкивали меня в фургон вместе с теми женщинами. Боже, какой ужас! Никогда бы не поверила, что мне придется вытерпеть такой срам. Всю ночь просидела, как проститутка, вместе с этими падшими женщинами!.. Она опять готова разреветься. - Погодите, - говорю я. - В этом тоже не стоит винить меня. На Рю де Прованс бывает столько порядочных женщин, и никому в голову не приходит принимать их за проституток, поскольку они по виду не смахивают на них... - А я похожа, да? По лицу видно... - Насчет лица не знаю. Человек не сам выбирает себе лицо. Но вот грима у вас, простите меня, многовато. И потом, где вы раскопали это сногсшибательное платье, не говоря уже о сумке... - Вы изверг! Это несколько напоминает мне рефрен моего бывшего соседа по камере: "Ты жалкий предатель", но я продолжаю проявлять терпение. - Слушайте, Лида, не исключено, что я и в самом деле изверг, но не слишком любезно с вашей стороны повторять это после того, как я, всю ночь разъезжая по городу, искал вас в участках и пунктах "Скорой помощи". - Какие жертвы! Пришли бы лучше вовремя... - А еще бы лучше не выряжаться вам вот так по советам Мери Ламур... - Мери Ламур тут ни при чем. Интересно, как бы вы стали одеваться на те жалкие гроши, которые с таким трудом отрывает от сердца мой отец... Господи, и это называется Париж, парижская жизнь! - Не плачьте, повремените с истериками до критического возраста. Но я запоздал со своим предупреждением. Лида глухо всхлипывает, потом закрывает руками лицо и горько плачет на виду у равнодушных прохожих, движущихся густой толпой мимо витрины. Мы сидим вдвоем с Тони в кафе "У болгарина", перед каждым из нас обеденный аперитив - рюмка мартини с ломтиком лимона. Впрочем, Тони пьет уже четвертый мартини, не считая выпитого до моего прихода, потому что нередко он принимается за обеденный аперитив с самого утра. Ворон и Уж - люди попроще, они пьют вино за соседним столом. Начиная с того памятного вечера, когда была устроена экзекуция, эти двое неотступно вертятся возле меня, когда я нахожусь в районе Центра. Стоит мне удалиться, как заботу обо мне берут на себя другие эмигранты, большинство которых я уже знаю в лицо. Порой я покорно закрываю на это глаза - пускай следят, а иногда для разнообразия выкидываю на виду у своих ангелов-хранителей разные номера. Номера отличаются один от другого в зависимости от того, пешком я передвигаюсь или на своем "ягуаре", но и в том и в другом случае эффект одинаковый; внезапно и безвозвратно потеряв меня из виду среди человеческого муравейника, мои преследователи оторопело таращат глаза, словно обезьяны. Так что уроки в Фонтенбло приносят пользу, хотя и с опозданием. Однако теперь, когда мне уже нечего и не от кого скрывать, все эти шутки не больше как детская забава. Все же они поддерживают мой престиж, давая основание людям из Центра подозревать, что я все еще состою на службе у французов. Именно в этом и кроется вся фальшь моего положения: я нарочно делаю вид, будто развиваю бурную конспиративную деятельность, стараясь скрыть, что провожу время в полном бездействии. Заметив, что у витрины мелькнула импозантная фигура Мери Ламур, я тихо обращаюсь к Тони: - Только что на тебе задержала взгляд Мери Ламур. - Не говори глупостей, - машет рукой Тони. - Такие, как мы с тобой, ее не интересуют. - Почему? Мы что, уроды? - Нужна ей твоя красота! Не красота ее заботит, а совсем другое. - А ведь, должен тебе заметить, баба она не плохая... Хотя и тяжеловата. Тони, против обыкновения, воздерживается от оценок. - Ты не пробовал счастья с нею? - настаиваю я на затронутой теме. - Я не сошел с ума. Мне, браток, жизнь еще не надоела. С того момента, как разговор коснулся Мери, Тони заметно понизил голос, хоть его уже основательно развезло, и то и дело косится на стол, за которым сидят Ворон и Уж. - Что ты хочешь этим сказать? - недоумеваю я. - Хочу сказать, что если ты вздумаешь приволокнуться за Мери и об этом пронюхает Димов, то тебя и французская полиция не спасет. Мимо нас проходит пожилой гарсон с пустым подносом, и Тони рукой преграждает ему дорогу. - Ворон, вы еще выпьете по одной? - Можно, при условии, что ты угостишь, - хмуро отвечает тот. - Два мартини и два бокала вина! - приказывает Тони кельнеру. Затем он облокачивается на стол и смотрит на меня помутневшими глазами. - Ты меня, браток, не охмуряй: толкуешь о Мери, а сам за другой бегаешь. - Ничего подобного. - Скажи еще кому-нибудь об этом. Во всяком случае, вкус у тебя неплохой: дочка у старика что надо... - Что от них толку - одна обуза. - Насчет обузы ты прав. Хлопот с ними не оберешься. Как это у тебя получается, что ты все с Кралевым схлестываешься, милый человек? - При чем тут Кралев? - То есть как при чем? При том же, что и ты. Он тоже волочится за Лидой. Дважды уже приглашал ее на ужин... - Потише, - говорю я. - Младенов... Младенов и в самом деле входит в сопровождении Кралева и Димова. Все трое устраиваются за угловым столом, где обычно сидят гости хозяина. Если принять во внимание, что у входа колотит по автомату Милко, Центр в полном составе. - Центр в полном составе, - замечаю я. - Восемь человек нас... Ничего, скоро останется семь, - бормочет Тони, расчесывая волосы желтыми от табака пальцами. - Хотя семь плохое число. - Кто вылетит? Я, что ли? - А кто же еще?.. И не по моей вине, разумеется. - Не прикидывайся ягненком, ты тоже помог основательно. "Только сегодня выложил шестьдесят франков по счету", - напоминаю реплику, которую он бросил в тот вечер. - Что мне велели, то я и сказал, - объясняет Тони. - Ты на моем месте поступил бы точно так же. Подходит кельнер с переполненным подносом и, оставив два мартини, идет дальше. - Ты с самого начала прицепился ко мне как репей, - припоминаю я с безучастным видом. - Все твои излияния были не чем иным, как дурацкими уловками. - Говорил то, что было велено, - повторяет Тони. - И если ты попался на удочку, не моя вина. - Почему это я попался? - Потому что попался! Тони выливает остатки из рюмки себе в рот, закуривает сигарету и усмехается своей мокрой усмешкой: - Ты пишешь про ловкачей, и, может случиться, сам со временем станешь ловкачом, однако еще не стал. Когда кто-нибудь прилипнет к тебе и начнет болтать против начальства да угрожать, что вернется обратно, что тебе остается? Ясно, одно из трех: либо согласиться с ним, либо молчать, либо пойти и доложить. Верно, ты не согласился, потому что не предатель, но и докладывать не пошел. А должен был это сделать, будь ты ловкач. И тогда бы ты прошел проверку. - Зато ты настоящий ловкач, - замечаю я, отпивая из рюмки. - Если бы я доложил, знаешь, чем бы все это кончилось? Кралев постарался бы тебя настрополить, чтоб ты все отрицал и доказывал, будто говорил я сам, а теперь приписываю тебе. Так что во всех трех случаях меня ждало одно и то же, потому что Кралев заранее решил мою судьбу. Я нарочно дважды повторяю имя Кралева, чтоб заметить реакцию Тони. Но никакой реакции нет. Тони уже изрядно выпил и утратил способность отрицать свою связь с Кралевым. Если, спохватившись, он все же отрицает, то совсем другое: - Чудак ты человек, ну зачем ему заранее решать твою судьбу? Кому ты стал поперек дороги? - Никому, разумеется. Я мелкая сошка. Но поскольку они имеют зуб против Младенова, а я считаюсь его человеком, все шишки сыплются на меня. - Не принимай близко к сердцу, - успокаивает меня Тони. - Парень ты башковитый. Без дела не останешься. Только вот двух маток сосать тебе не придется. - А вы что? Уж не одной ли маткой довольствуетесь? Все вы... - Ш-ш-ш! - прерывает меня Тони, поднеся к губам пожелтевший палец. - Слово - серебро, молчание - золото! Соси хоть десять маток, только умеючи... Ничего, время есть, научишься... - Ты, я вижу, опять накачался... - равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану. - С горя, браток... Страдаю, опять останемся без редактора. Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня. - Возьмете еще по одной? - спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини. - Почему по одной? Нам по одной мало, - с готовностью отвечает Тони. - Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками. - Тебе только бутылки недостает, - бормочет Милко. И приказывает кельнеру: - Еще две того же самого. Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам. - Эмиль, ты отвезешь меня домой? Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему: - Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду? - Как это дразнить? - Не так одета, в таких, мол, нарядах одни потаскухи появляются... Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да? - Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично. - И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги. - Кое-кто и лопатой загребает, - вставляю я. - Взять хотя бы Димова. - Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери. Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом. - Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом... Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах. - Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях. - Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду. Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым "ситроеном" и огромным блестящим "бьюиком". - Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в "Свободной Европе", и в других местах - была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя. - Обо мне не беспокойся, - говорю я, чтоб несколько охладить его. - Как-нибудь сам справлюсь. Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, "ситроен" немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать "бьюика", покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма. - Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня. Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота - где найти местечко для моего "ягуара" среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. "Ягуару" тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару. - Готово, - объявляю я старику, продолжая сидеть на месте. - Я, конечно, мог бы путем всяких проволочек и ухищрений отодвинуть твой уход, но от этого ты ничего не выиграешь, а для меня один урон. Если ты перейдешь на другую работу, моя позиция в Центре укрепится. - Прежде ты, кажется, утверждал обратное. - Прежде условия были одни, а теперь другие. Поэтому вина не моя. - Понимаю, моя вина, - примирительно киваю я. - Потому-то я и не стану больше докучать тебе. Должен, однако, тебя предупредить, что с моим уходом твоя позиция не укрепится. Им сейчас невтерпеж избавиться от меня, чтоб потом и с тобой разделаться. Разве что предоставят тебе роль обыкновенного статиста. - Никогда Младенов не был статистом! - с достоинством возражает старик. - Не спорю. А вот они не прочь видеть тебя в этой роли. Ну ладно. Это меня не касается. Раз, по-твоему, так будет лучше, завтра же исчезну. - Э, погоди! Никто не говорит о завтрашнем дне. Заканчивай свою работу, выйдет номер из печати, а тогда можешь уходить. С них достаточно, если они от меня узнают о твоем согласии уйти добровольно. - Скажи им, что я согласен. - И пойми, что если я этого добиваюсь от тебя, то не ради своего личного спокойствия, а ради того великого, во имя чего мы работаем. - Ты имеешь в виду американцев? - Эмиль, я запрещаю подобные шутки. Ты знаешь, что я имею в виду. - А, верно: национальные идеалы. Только те двое продают национальные идеалы куда выгоднее, чем ты. - Что ты болтаешь! - Видишь ли, в чем дело, бай Марин! - Я доверительно склоняюсь к старику, собравшемуся вылезать из машины, и заглядываю ему в глаза. - Я говорил об их желании превратить тебя в статиста, но, сказать по правде, ты в этом Центре довольствуешься положением статиста с самого начала... - Я глава Центра, - возмущенно прерывает меня Младенов. - Во всяком случае, в такой же мере, как Димов. - Ошибаешься. Кто из вас глава и кто статист, можно определить лишь по одному признаку - кому сколько платят. Ты не получаешь и одной десятой того, что получает Димов. - А ты откуда знаешь, кто сколько получает? - резко спрашивает Младенов. - Сходи в банк, убедишься, - говорю я, с усмешкой глядя на старика. Тот смотрит на меня и отвечает такой же усмешкой: - Тебе и невдомек, что я это уже сделал? Останавливаюсь перед первым попавшимся кафе на улице Лафайет, потому что только тут нашлось место для стоянки. Ем безвкусный, жилистый бифштекс с остывшим и мягким картофелем, способным на долгое время вызвать отвращение ко всякой еде. В виде гарнира к этому отвратительному обеду в голове у меня копошатся всякие неприятные мысли, с некоторых пор не покидающие меня ни на минуту. Поначалу, только еще берясь за поставленные Леконтом задачи, я и в самом деле видел себя неким господином Никто, неуловимым и неуязвимым, тайно и ловко следящим за действиями других. А сейчас я двигаюсь с чувством человека, попавшего под вражеский прожектор, пойманного и плененного снопом холодного ослепительного света, такого ослепительного и въедливого, что он проникает в самые сокровенные твои мысли. Каждое мое движение фиксируется заранее, каждый ход парируется в зародыше, каждый удар оборачивается против меня самого. Друг, на которого я рассчитывал, первым от меня отказался. Ожидаемый радушный прием вообще не состоялся. Вместо того чтоб окружить меня доверием, мне сразу же подстраивают ловушку. Моя служба у Леконта заончилась, едва успев начаться. Да и наиновейший мой план идет насмарку, прежде чем я взялся его исполнять. Устало пересчитав девяносто две ступени, я возвращаюсь в свою "студию". Приняв холодный душ, закутываюсь в купальный халат и ложусь в постель. Мне бы расслабиться, забыться, уснуть. Но это мне не удается, потому что приходится кое о чем поразмыслить, а ум мой не привык засыпать, когда есть над чем работать. Поэтому я намечаю ходы, прикидывая в голове, что может последовать в ответ, и меня все время не оставляет неприятное чувство, что даже и сейчас не перестают следить за мной, за моими мыслями. С полной уверенностью я, конечно, не могу утверждать, что и за моими мыслями установлена слежка. Существуют ли такого рода аппараты, я не знаю. Но что меня подслушивают в моей собственной квартире, в этом я больше чем уверен. В двух шагах от кровати, за тонким плинтусом, на паркете толщиной с волосок тянется проволочка, замеченная мною еще при вселении. Уроки на вилле в Фонтенбло пригодились. Именно памятуя те уроки, я не стал срывать проводок, а лишь отметил его наличие. Значит, каждый мой разговор будет подслушан. Пускай. Я буду крайне удивлен, если они что-нибудь услышат, потому что если я и говорю порой, то только сам с собой. Все это немного неприятно, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнешься с мыслью, что иначе и быть не может. У каждой живой твари свои условия жизни. Карпу не дано разгуливать по саду - ему всю жизнь приходится мокнуть в болоте. А вот мне не разрешается жить, как живут все прочие люди, только и всего. В то время как другие, шагая по улице, разглядывают витрины или женские ноги, мне приходится смотреть за тем, кто идет впереди меня, кто позади, и соображать, случайно идет или не случайно. Многие люди сперва говорят, а потом уже обдумывают сказанное, мне приходится заранее взвешивать каждое свое слово. Любой и каждый может вообразить себе, что у него есть личная жизнь, мне же доверена горькая истина, что у меня нет личной жизни. Самое смешное, что, хотя меня ни на минуту не оставляют одного, я все время испытываю разъедающее чувство одиночества. Вероятно, нечто подобное ощущает циркач на трапеции в тот момент, когда он готовится совершить смертельный прыжок на головы двух тысяч человек. Увлеченный такими размышлениями, я, вероятно, уснул, потому что внезапный резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и я едва не запустил в будильник подушкой. Однако будильник тут не виноват. Звон идет от входной двери. Встав и завернувшись в еще влажный халат, я иду посмотреть, кто там пришел. - Мсье Бобев? За дверью стоит рыжеватый человек с веснушчатым лицом. Говорит он с неприятным акцентом. - Что вам угодно? - Можно войти? - Зависит... - Я от полковника Дугласа. Неохотно посторонившись, впускаю незнакомца. Он проходит ко мне в "студию" уверенной походкой, как в собственный дом, снимает свой черный плащ и, небрежно бросив его на стул, садится, не дожидаясь приглашения. - Вы нас обманули, мсье Бобев. - Лично с вами я не знаком, - бормочу я в ответ, беря с камина коробку "житан". - Вы обманули полковника Дугласа. - Если следовать порядку, то полковник Дуглас первым обманул меня, - уточняю я, ища глазами спички. Рыжеватый достает из кармана зажигалку и четким движением зажигает ее у меня под носом. Я закуриваю, не предлагая сигареты гостю. Пусть не воображает, что мы можем тут болтать до вечера. - Я говорил полковнику Дугласу о своем желании уехать в Париж. Он мне ответил, что я и на это могу рассчитывать. Но вместо того чтоб сдержать обещание, меня заперли на вилле и стали готовить к возврату на родину. Извините, но, как у всякого живого существа, у меня есть инстинкт самосохранения. - Вы нас обманули, мсье Бобев, - повторяет незнакомец со своим неприятным американским акцентом. - Нет. Я лишь спас себе жизнь. - Вы пытались сбежать от нас, - продолжает рыжий, не обращая внимания на мои слова. - Вы, как видно, не понимаете, что от нас сбежать нельзя. У нас могучая организация, мсье Бобев, и она в состоянии наложить на вас руку, где бы вы ни находились. - Ну хорошо. Только не пугайте меня. Вы наложили на меня руку. Что дальше? - Дальше? Это зависит от вас: если вы вернетесь к исполнению своих обязанностей, то пока будем считать инцидент исчерпанным. В противном случае будем вынуждены совершить нечто нежелательное, но необходимое. - Только не пугайте меня. Для меня нет ничего страшнее, чем вернуться назад. Так что, если вы имеете в виду именно это, говоря о моем возвращении к своим обязанностям, то должен вам сказать, я ни за что не соглашусь. Любой работник, даже самый скромный, имеет право ставить определенные условия... - Вы лишены такого права, мсье Бобев. Условия ставим мы. - Ставьте их кому-нибудь другому. Я свободный человек. Рыжий непродолжительно смеется, издавая при этом что-то вроде рычания. - Свободным вы можете стать разве что на том свете. - Что ж, я и на это согласен. Мне ничего не остается, кроме как пожелать и вам провалиться в тартарары! - В порядке очередности, - спокойно отвечает рыжий. - Боюсь только, что ваша очередь где-то совсем близко. Не считая нужным отвечать, я внимательно слежу за движениями незнакомца. - Не бойтесь, - снова смеется он, поймав мой взгляд. - Я не выдаю паспортов на тот свет. Но у нас есть люди и для этого дела. Он неторопливо надевает плащ и направляется к выходу, однако у самой двери останавливается и заявляет: - Я не вполне убежден, что вы меня правильно поняли. Мы в самом деле уберем вас, мсье Бобев. Уберем по чисто техническим соображениям: нет иного способа заставить вас забыть то, что вы узнали от нас. - Ясно. Я вас прекрасно понял. - В таком случае запомните следующий телефон. - Человек медленно и членораздельно произносит три буквы и четыре цифры. - Сегодня у нас четверг, даю вам срок на размышление до воскресенья. Звоните вечером, только вечером. Он кивает мне отрывисто, словно голова его качнулась под влиянием чего-то постороннего, и исчезает. Я достаю авторучку и на всякий случай записываю номер телефона на коробке сигарет, хотя я его и так уже помню. Сегодня в самом деле четверг, и под вечер мне предстоит выполнить задачу совершенно частного порядка - уладить отношения с Лидой. Наши с ней отношения зашли в такой же тупик, как и все остальные мои дела. Все развивается крайне скверно, хотя случай с Лидой меня особенно не волнует. Встреча назначена на семь часов в весьма добропорядочном заведении, и я приезжаю туда на полчаса раньше. Это дает мне возможность немного проветриться на свежем бензиновом воздухе Елисейских полей и рассеяться после разговора с рыжеволосым. Усевшись на террасе перед Колизеем, я заказываю рикар. Анисовый запах желтого напитка пробуждает во мне тоску по Франсуаз. Я так сейчас сожалею, что мне предстоит встреча с Лидой, а не с Франсуаз. Просто ненавижу таких женщин, которые воображают, что все на свете для них, а они постоянно нуждаются в чьей-либо защите. Защищай ее, и все тут, будто мне делать больше нечего. Закуриваю сигарету и посматриваю на бульвар, вспоминая террасу с оранжевым навесом и остроты, которыми мы обменивались с Франсуаз вот в такую же несколько грустную пору ранних сумерек. Глядя в сторону бульвара, я неожиданно обнаруживаю Франсуаз. Она идет прямо ко мне, на ней строгий серый костюм в талию и черная кружевная блузка. Какая женщина! Ей идут любые цвета. - Бесценное видение! - бормочу я. - Только без кривляний, - бросает мне Франсуаз. - Придвинь лучше стул. Эти туфли ужасно неудобны. - У тебя нет ни капли человеческого чувства, - вздыхаю я, беря стул у соседнего стола. - Хотя бы сказала: "Какая неожиданность" - или что-нибудь в этом роде. - Какая там неожиданность, когда я пришла за тобой, - отвечает брюнетка. - Закажи и на мою долю один рикар. Выполнив распоряжение, я снова впиваюсь глазами в Франсуаз. Какая женщина! И какие формы! Она тоже несколько мгновений меня пристально разглядывает. - Немного пополнел. Ничего, тебе идет полнота. Прежде ты был слишком утонченным. Утонченность и ты... это, понимаешь, не очень вяжется. - Понимаю, понимаю. Точно так же, как я и воспитание. Только не надо держать меня в напряжении. - Спокойно, - тихо замечает Франсуаз, снимая перчатки. - Дай мне сигарету. Зачем куришь этот мусор? - Тебе какие? - спрашиваю я, так как было бы слишком долго объяснять, почему я курю этот мусор. Подзываю мальчика с сигаретами, и Франсуаз, как и следовало ожидать, берет пачку "синих". К этому моменту подоспевает и заказанный рикар. Закурив, Франсуаз опускает в бокал кубик льда. Прозрачная жидкость медленно мутнеет. - Я пришла к тебе от нашего общего знакомого, - тихо говорит Франсуаз, терпеливо наблюдая за тем, как белеет содержимое бокала. - Твое предложение принято. Будешь поддерживать связь со мной. И инструкции будешь получать через меня. Больше никаких контактов. Сентиментальная связь, и только. - Сентиментальная связь с тобой! Не смеши меня. Отпив немного уже окончательно побелевшего напитка, она делает затяжку и молча посматривает на меня. - А те знают о том, что ты помогла мне бежать из Афин? - Ничего они не знают. Да и ты тоже не старайся знать больше, чем нужно. Хватит тебя какая-нибудь мозговая лихорадка, и что мне тогда с тобой делать? - Верно, - киваю я. - Психические заболевания от общения с тобой вовсе не исключаются. Когда же я получу инструкции? - Сегодня. - Слушай, Франсуаз. Через пять минут сюда придет одна девушка. У меня с нею встреча. - Тогда плати, и пойдем. - Франсуаз, прошу тебя: по некоторым соображениям мне не хотелось бы, чтоб эта встреча сорвалась. - Соображения вполне понятны, - соглашается Франсуаз. - Я-то считала тебя более серьезным. - Нет, в самом деле прошу тебя: если есть какая-то возможность, давай отложим на более позднее время. Франсуаз смотрит на меня с сожалением, потом вздыхает с легкой досадой. - Интересно, как бы ты стал капризничать, если бы вместо меня прислали кого-нибудь другого. Но так и быть. Уступлю на сей раз. Куда ты пойдешь отсюда? - Да вот поужинаем в "Жур э нюи", потом можем пойти в кино, с одиннадцати будем в "Крейзи хорст сало" и к трем часам вернусь к себе. - Какая программа! Ты сам ее придумал? Домой-то, надеюсь, один вернешься? - Разумеется. Все обстоит совсем не так, как ты вообразила... - Меня это не интересует. Ладно. Адрес твой я знаю. Вообще, сумею тебя найти. Допив свой рикар, она гасит сигарету и встает. Как раз вовремя, потому что из-за угла уже показывается Лида. Но я до того пропащий тип, что смотрю не столько в ее сторону, сколько на удаляющуюся стройную фигуру, обтянутую изящным серым костюмом. - Вы давно ждете? - спрашивает девушка и садится на место Франсуаз. - Довольно давно, только не по вашей вине. Я нарочно пришел пораньше, чтоб подышать воздухом. - И это воздух... - морщит нос Лида. - С тех пор как я приехала, у меня не перестает болеть голова от этого бензина. - Привыкнете, - успокаиваю я ее. - Я хочу сказать, привыкнете к головной боли. Что будете брать? - То, что вы пьете. Заказываю еще два рикара. - Ну как, уже нашли себе компанию? - спрашиваю я. - Где ее найдешь? Мери Ламур - вот и вся моя компания. - А Кралев? - Не говорите мне о нем. - Что, поссорились? - Мы не ссорились. Я просто не выношу его. Есть, знаете, люди, которых я просто не выношу. Он из их числа. У меня мурашки ползают по спине при виде его. - Я дам вам один совет: не сообщайте ему об этом. Кралев опасный человек. Значит, только с Мери Ламур ладите? - В том-то и дело, что и с нею не очень ладим. - Почему? Она тоже рассыпает мурашки вокруг себя? - Она не настолько неприятна. Только слишком уж цинична. - Несет похабщину или... - Похабщина - пустяки. Просто у нее циничное отношение к жизни. - Ну, а у кого оно не такое? У всех одинаковое отношение, только одни скрывают его ради приличия, а другие более непосредственны. - Это неверно! - возражает она со знакомой уже мне сварливой ноткой. Я не отвечаю, потому что как раз в этот момент кельнер приносит напитки. Положив в бокалы лед, я наливаю Лиде воды. - Вроде мастики [мастика - болгарская анисовая водка], - говорит девушка, отпив немного. - Только хуже. - Дело вкуса. - Нет, хуже! - настаивает Лида. - Ладно, - бормочу я. - Для вас хуже, а для меня лучше. Дело вкуса. - И сигареты у них хуже, - говорит девушка, закуривая мои. - Тогда не курите их. - Меня просто бесит, когда наши болгары стараются подражать французам. Отец мой и тот напялил на себя коротенький плащ и гарсоньетку, как двадцатилетний мальчишка. - Да и вы в тот день выглядели не столь уж блестяще, - напоминаю я. - Но сейчас вид у вас куда более сносный. На ней дешевенькое поплиновое платье, купленное, может быть, час назад в уцененных товарах, зато без всяких претензий. А поскольку сама Лида недурно скроена, платье сидит на ней вполне прилично. - Я вовсе не ради вас меняла свой вид, - вызывающе бросает она. - Мне и в голову ничего подобного не пришло. Она, конечно, лжет. А я прикидываюсь, будто верю ей. Губы ее лишь слегка подкрашены, а черные и синие черточки у глаз совсем исчезли. Она, как видно, вняла моим советам. - Что будем делать? - спрашивает Лида, разглядывая через мое плечо толпу на бульваре. Я знакомлю ее с программой, делая короткие замечания относительно заведений, которые нам предстоит посетить. - Вы решили сегодня взять реванш... - Нет. Просто-напросто у меня больше денег. - Тут все говорят только о деньгах. Это ужасно. - А где говорят о другом? - Да, но всему должна быть мера. - Такая у нас профессия, - поясняю. - Мы ведь коммерсанты. - А я-то думала, что вы боретесь за идеи. - Идеи? Какие идеи? - Вам лучше знать. Вы же работаете в эмигрантском Центре. - А вы бывали в Центре? - Да вот была на днях. Зашла за папой. - А вывеску на дверях видели? - ИМПЕКС или что-то в этом роде. - Правильно. В этом и состоит наша работа: экспортируем диверсантов и импортируем секретные сведения. Импорт - экспорт. Торговля. - Вы ужасный человек. - Не хуже вашего отца. Разница в том, что я не говорю о национальных иделах. - Своим цинизмом вы превосходите и Мери Ламур. - Приятно слышать это от вас. Возьмем еще по одной? - Мерси, я не люблю мастики. Особенно такой вот... А может, нам лучше уйти? У нее, как видно, и в самом деле испорчено настроение, несмотря на пышно начертанную программу. - Погодите, - говорю. - Теперь нас ждет приятный вечер. Приятный вечер близится к концу. Точнее говоря, нас окутывает сине-розовый полумрак "Крейзи хорст салон", программа давно исчерпана, и мы вертимся в ритме старого танго посреди небольшого дансинга. - Выходит, вы можете, если захотите, быть очень милы в обращении с людьми, - замечает Лида, глядя на меня своими большими карими глазами. - Не со всеми людьми. - Я и не жажду, чтоб вы были милы со всеми, - многозначительно говорит девушка. Ужин прошел довольно хорошо. Фильм - какая-то драма с большой любовью - тоже оказался во вкусе Лиды. Номера с раздеванием в кабаре ловко сочетались с юмористическими скетчами, к тому же артистки, красивые как куклы, не забыли хорошо надушиться. В общем, все шло куда лучше, чем вначале. - Мне кажется, я могла бы привыкнуть к здешней жизни, будь со мной по-настоящему близкий человек, - возвращается Лида к прежнему разговору, покорно повинуясь мне в ритме танго. - У вас есть отец. - Я говорю о человеке по-настоящему близком. - Понимаю. То, чего вам хочется, каждый норовит найти и не находит. Париж - это большой базар. Как только вы свыкнетесь с мыслью, что надо продаваться, жизнь сразу покажется вам более легкой и сносной. - Надоели вы с вашим цинизмом. Не портите мне хоть этот вечер. - Ладно, ладно, - соглашаюсь я и плотнее прижимаю девушку к себе, ощущая ее тело под простым поплиновым платьем, которое, к счастью, в полумраке не очень бросается в глаза. Танец кончается, и мы возвращаемся за маленький столик. - Еще одно виски? - Мерси. Я предпочитаю что-нибудь прохладительное. - Два швепса! - говорю я проходящему кельнеру. - И один скотч! - слышится у меня за спиной мягкий женский голос. Я оборачиваюсь. У стола в бледно-розовом, кружевном платье для коктейля стоит Франсуаз. Какая женщина! Все цвета ей идут. Но в данный момент это не производит на меня никакого впечатления. Вернее, полностью отравляет все. - Что, ты даже не пригласишь меня сесть? - спрашивает Франсуаз. - Или забыл, что назначил мне свиданье? - На завтра, - поправляю я, бросая на нее убийственный взгляд. - На сегодня, а не на завтра, - настаивает Франсуаз, пододвигая стул и устраиваясь за столом. - Многочисленные связи, дорогой мой Эмиль, порождают хаос в личной жизни. Об этом я уже не раз говорила тебе. Она посматривает на Лиду, точнее, на ее жалкое платьице с тем презрительным сожалением, на какое способны только женщины, и добавляет: - Но раз уж ты все спутал, то сохраняй хоть хладнокровие. Познакомил бы нас! Знакомя их, я с ужасом замечаю, что Лида готова заплакать. - Вы как будто чем-то расстроены, - говорит Франсуаз, снова разглядывая ее. - Он того не стоит. Берите пример с меня: не слишком принимайте его всерьез, и все будет в порядке. Кельнер приносит напитки и удаляется. - Пожалуй, мне лучше уйти, - шепчет Лида, едва сдерживая слезы. - Я тебя провожу, - говорю я. - Мы вместе проводим ее, - поправляет Франсуаз, - хотя мне сегодня до смерти хочется потанцевать. Отпив из бокала, она опять переводит взгляд на Лиду: - Мы вас проводим, не беспокойтесь. На улице стоит моя машина. Дайте только перевести дух и выкурить сигарету. - Ты садись сзади, - распоряжается брюнетка, когда мы выходим вскоре на улицу и останавливаемся возле ее нового "ситроена". Я подчиняюсь и, пока машина летит по ночным улицам, рассеянно смотрю на роскошную высокую прическу Франсуаз, с трудом сдерживая желание схватить ее за эту прическу и оттрепать как следует. Лида сидит с нею рядом ни жива ни мертва. Машина останавливается на Рю де Прованс, и я выхожу, чтоб проводить девушку, но она шепчет даже без всякой злобы, с какой-то апатией: - Ступайте себе. Я не желаю вас видеть. Дождавшись, пока она ушла, я возвращаюсь в "ситроен". - Франсуаз, ты настоящее чудовище! - говорю я в момент, когда машина стремительно срывается с места. - Оставь свои любовные признания, - прерывает она меня. - Я просто забочусь о деле. В отличие от тебя. - К делу это не имеет никакого отношения. - Напротив, это часть дела. Иначе зачем бы я стала связываться? После такого скандальчика наша связь приобретет широкую известность, которая послужит для нас лучшим прикрытием. Она ведет машину быстро и сноровисто, зорко глядя вперед. Это не мешает ей наблюдать и за мной. - Ты и в самом деле взгрустнул, - замечает брюнетка почти с удивлением. - А ты только сейчас обнаруживаешь, что человек может иметь и какие-то человеческие чувства. - Только человек не нашей профессии, - возражает Франсуаз. Потом сухо добавляет: - Я должна сегодня же ознакомить тебя с инструкциями. С завтрашнего дня ты начинаешь действовать. 5 Вот наконец и солнце, и притом не плавающее во мгле, а ясное и теплое. И в самый раз, если учесть, что уже май. Я не фермер, и погода для меня особого значения не имеет, но даже самое безотрадное ремесло становится как бы более сносным, когда выглянет солнце. Однако солнечно лишь от дома до Центра. В здании Центра о погоде можно узнать только из газет - тут всегда сумрачно и сыро, как в ущелье в зимний день. У меня вечно горит настольная лампа. Я не тружусь даже раздвигать пыльные бархатные портьеры - светлее от этого в комнате все равно не станет. По столу у меня разбросана корректура очередного номера журнала. Последняя корректура - сверстанная. Через три-четыре дня журнал начнут печатать, а несколькими днями позже он выйдет в свет. Как только пахнущая типографской краской книжка будет положена Димову на стол, я буду уволен. Этот вопрос уже решен. Поэтому мной никто больше не занимается, и даже Кралев не обращает на меня внимания. Быстро просмотрев корректуру, я отношу ее Милко в соседнюю комнату. К моему удивлению, молчальник оживленно разговаривает с Лидой. Истины ради должен сказать, что в данный момент разговаривает Лида, но Милко слушает ее с явным участием. С не меньшим удивлением я устанавливаю, что они уже перешли на "ты", в то время как мы с Лидой все еще на "вы", и даже не на "вы" - просто обходимся холодными кивками. Милко прерывает разговор с Лидой, чтоб выслушать мои указания относительно того, каким шрифтом набрать заголовки, а молодая женщина тем временем с безучастным видом смотрит в окно, хотя, кроме серых стен, там ничего увидеть нельзя. Затем молчальник начинает листать корректуру, чтоб посмотреть, велика ли правка, а я сажусь за стол Тони и рассматриваю обложку с отпечатанным на ней содержанием. Оторвавшись от окна, Лида снова подходит к Милко. Но поскольку тот углубился в корректуру, она берет несколько полос и небрежно перелистывает их. - Ты сочинял этот бисер? - спрашивает она Милко, показывая на передовицу. Милко бросает взгляд на статью, отрицательно качает головой и снова сосредоточивается на корректуре. - Тогда, наверно, вы автор? - спрашивает девушка, глянув на меня с неприязнью. Это первая реплика, которую она соблаговолила бросить мне после того злосчастного вечера. - Автора нет, - отвечаю я. - У нас большая часть материала идет без подписи. А если и дается подпись, то выдуманная. - Ну ладно, но кто-то все же сочинил этот бред, - настаивает девушка. - Почему бред? - Потому что здесь сплошные небылицы. Получается чуть ли не так, что в Болгарии люди мрут от голода и на каждом углу милиционеры с автоматами подкарауливают мирных граждан. - Но что вы хотите, это же пропаганда, - бормочу я в ответ. - Это не пропаганда, а самая гнусная ложь! - восклицает Лида, еще больше возмущенная моим смиренным тоном. - Скажите об этом своему отцу! - вставляю я. - И скажу. Вот уж не думала, что ваш Центр такое гнездо лжецов! - Ш-ш-ш! - предупреждает ее Милко. - Нечего на меня шикать! - раздражается Лида. - Пускай слышат, плевала я на это. - Ваш героизм достоин похвалы, - кротко замечаю я. - Только сейчас мы работаем... - Работаете!.. Разливаете помои вокруг себя... Вот ваша работа! Схватив со стола сумочку, девушка устремляется к выходу и, отчаянно хлопнув дверью, исчезает. Какое-то время Милко смотрит на дверь, но тут звонит телефон, и он берет трубку: - Да, это я... Ладно, какая тебе необходимость приходить, я сам отнесу корректуру... А, нет, выпьем в другой раз. Да, один... Что там у тебя такое важное... Будешь на Сен-Мартен? В семь часов? Что ж, ладно, раз это так важно... Он кладет трубку, бросает взгляд на дверь, словно надеясь, что там снова появится Лида, потом оборачивается ко мне. - Зачем дразнишь девушку? В данный момент меня занимает не столько девушка, сколько нечаянно услышанный разговор, поэтому я отвечаю машинально: - Как это - дразню? - Разве нельзя было сказать ей правду: что статья это не моя и не твоя, а прислана нам из другого места? - С какой стати я должен давать ей объяснения? - Значит, дразнишь ее. - Видишь ли, Милко, меня подобные истерики совсем не трогают. Разве отец одевает ее не за счет Центра? Разве франки, на которые мы с тобой ее угощаем, получены не от Центра? Тогда зачем строить из себя честную? Если ты такая честная, забирай свой чемоданчик и убирайся отсюда, нечего мне читать лекции. Милко снова смотрит на меня задумчиво, но не отвечает. Он сегодня до того, видно, пресытился болтовней, что недели две рта не раскроет. Склонив голову, он углубляется в корректуру. Потом, к моему удивлению, снова поднимает глаза и говорит как бы про себя: - Несчастная девушка. Выхожу из Центра как обычно, в двенадцать часов, но не иду в кафе "У болгарина", потому что на улице приятно светит солнце и я приглашен на обед к Франсуаз. Протискиваясь на своем "ягуаре" сквозь скопление машин на улице Лафайет, я снова перебираю в голове услышанный телефонный разговор. Совершенно ясно, что на другом конце провода был Тони. Ясно и то, что встреча назначена на семь часов вечера. А вот что такое Сен-Мартен? Такое название носят две улицы и бульвар, не говоря уже о ситэ Сен-Мартен, воротах Сен-Мартен и станции метро Сен-Мартен. И совсем не ясен повод для встречи. Это нечто "настолько важное", что Милко должен встретиться с Тони не в кафе, где они бывают каждый день, а где-то на Сен-Мартен. И почему аж в семь? Почему, когда Тони, вероятно, спросил: "Ты один?" - Милко ответил утвердительно, хотя в комнате сидел я и слушал их разговор? Сворачиваю на Афинское шоссе и выезжаю на улицу Капуцинов. Движение затруднено, однако я кое-как выхожу из положения со своим старым "ягуаром", может быть, именно потому, что он старый. Когда жмешь на такой вот таратайке, люди думают, что тебе все нипочем, потому что ты ничем особенно не рискуешь, и уступают тебе дорогу. "Да, один". Тони не хотел, чтоб разговор услышал кто-нибудь другой, имея, вероятно, в виду меня, так как почти никто, кроме меня, в эту комнату не заглядывает. "Да, один". Значит, тому, что разговор слышал я, Милко особого значения не придает. Следовательно, либо он не считает этот разговор серьезным, либо не боится меня. Почему? Тут ведь все боятся друг друга. Чем же я мог завоевать его доверие, если за два месяца мы с ним не обменялись и пятью фразами? С Рю де ла Пе выезжаю на Вандомскую площадь и попадаю на Сент-Оноре. Тут живет Франсуаз. У нее тоже нечто вроде студии, только не того разряда, что у меня. Гостиная из конца в конец застлана толстым бледно-розовым ковром. Серого цвета стильная мебель обтянута бледно-розовым бархатом. Низенькие полированные столики, лампы в китайских вазах с шелковыми абажурами и все остальное, в том числе горка с напитками. На хозяйке строгое темно-серое платье, долженствующее, очевидно, напомнить мне, что обед будет носить чисто деловой характер. Захватив с собой все необходимое для скромного аперитива, мы выходим на террасу, где в гуще заботливо поддерживаемых вечнозеленых растений накрыт стол на двоих. - Тебе недостает оранжевого навеса, - замечаю я, усаживаясь на указанное место и оглядываясь по сторонам. - Зато ты налицо. Вместе со всеми идущими от тебя неприятностями. - Держись поприличней. Не забывай, что имеешь дело с человеком, стоящим одной ногой на том свете. А покойникам подавай или хорошее, или ничего. - Выходит, ты уже прожил два подаренных дня... - Сегодня второй. Срок дан до воскресенья. - Не удивительно, что ты тем временем позвонил рыжему... - бормочет Франсуаз, уходя за едой. Она прекрасно знает, что я никому не звонил. Возможно, даже оценила мою твердость и аккуратность, с которой я уведомил ее о визите рыжеволосого. За обедом я снова возвращаюсь к нашим американским коллегам: - Интересно, как это Дуглас не пронюхал, что ты устроила мне побег... - Потому что, наладив все, я отправилась в "Копакабану", и он мог лично убедиться в моем присутствии. А на другой день явилась проведать тебя на виллу. Слуга пошел доложить обо мне, и я ясно слышала голос Дугласа: "Пускай себе уходит, только ее мне недоставало сейчас!" Они так нашпиговали эту виллу микрофонами, что для сада не хватило. - Слава богу. Иначе они и деревья убрали бы микрофонами, как новогодние елки игрушками. Кстати, уладился вопрос относительно моей техники? - Все улажено. - Она у тебя? - Извини, но я тебе не магазин радиотоваров. Получишь что требуется, не бойся. А пока ешь. - Салат был превосходный. Рыба тоже. А о жарком и говорить не приходится, - отзываюсь я в конце обеда. - Франсуаз, нам с тобой стоит подумать о создании семейного очага. Ты отличная хозяйка, и квартира у тебя неплохая. - Моя квартира предназначена для одинокого человека. Что касается обеда, то он доставлен из ресторана на углу. - Ты всегда умудряешься окатить меня ведром холодной воды. Тогда окажи мне хотя бы маленькую услугу: мне нужны выписки из банковских счетов мсье Димова. - Французские законы держат в тайне личные вклады... - Именно потому я к тебе и обращаюсь. Иначе я бы сам справился. Димов официально вкладывает деньги в Лионский банк. Но я почти уверен, что у него имеются счета и в других банках. Как раз эти счета меня интересуют. - Хорошо, наведем справку. Да ешь ты, в конце концов! Она приносит из кухни вазу с фруктами, хрустальный сосуд с крепким кофе, а затем плоскую картонную коробку. - Это тебе на десерт, - говорит Франсуаз, ставя коробку возле моей чашки. Открываю коробку. В ней лежит новый черно-серый маузер 7,65 с тремя магазинами. - Надеюсь, тебе известно, с какой стороны вставляются патроны. - Как придет время действовать, я позову тебя, чтоб ты вставила, - бормочу я, пряча пистолет с магазинами в свои задние карманы. - До этого не дойдет. Даже и не воображай, что тебе удастся позабавиться с этим пугачом. Тебе дается пистолет, но это еще не значит, что ты можешь пользоваться им. Кроме... - Знаю, знаю. Мы поняли друг друга. Пока мы пьем кофе, я рассказываю Франсуаз последние новости из Центра, уточняю с нею некоторые детали моего поведения на ближайшее будущее и узнаю, каким образом меня снабдят необходимой техникой. Потом встаю, намереваясь уходить, но даже и в строгом платье брюнетка так действует на меня, что я останавливаюсь посреди холла и обнимаю ее. - Оставь меня... Мне некогда... Да и тебе тоже. Потом, заметив мой насупленный вид, добавляет: - Можешь прийти вечерком... Если не раздумаешь... Но не раньше одиннадцати... Некоторое время я разъезжаю на своем "ягуаре" по бульварам, так как делать мне все равно нечего, и, кроме того, иной раз неплохо и покружить бесцельно, пока не убедишься, что ни впереди тебя, ни позади нет никого, кто вознамерился во что бы то ни стало составить тебе компанию. В данный момент компаньонов нет. Достигнув Рошешуар, я спускаюсь по Мажента и сворачиваю к Северному вокзалу. Найдя место для машины, вхожу в одно из больших кафе перед вокзалом. Ровно в три часа спускаюсь в подвальное помещение, где стоят телефоны-автоматы. Я намерен звонить именно из второй кабины, но в данный момент она, как назло, занята. Достаю из кармана "Франс суар" и бегло просматриваю заголовки. За стеклом в кабине человек с телефонной трубкой в руке. В его губах, двигающихся как бы беззвучно, покачивается незажженная сигарета. Наконец человек вешает трубку и открывает дверь. - Вы что, с бабушкой беседовали столько времени? - замечаю я с недовольным видом. - Старушка, наверно, глухая. - Ступайте вы с нею потолкуйте, - мрачно отвечает человек. - Она на том свете. Вхожу и набираю номер. Мне отвечает незнакомый мужской голос. - Это Салпетриера? - Идите вы к черту, - отвечает голос. Что-то сегодня все, как по уговору, посылают меня в вечную обитель. На крючке под телефоном болтается кем-то забытый ключ с металлическим номером 56. На всякий случай кладу его в карман и покидаю кабину. Наверху, в заведении, выпиваю у стойки чашку кофе, рассеянно глядя вокруг. Присутствующие не обращают на меня никакого внимания. Оставляю обязательный франк, выхожу, пересекаю улицу и оказываюсь у входа в вокзал. Подойдя к шкафам для хранения ручного багажа, нахожу дверку с номером 56. Отпираю ее только что найденным ключом. В шкафчике обнаруживаю не очень большую черную сумку, хотя и довольно увесистую. Хорошо, что "ягуар" рядом. Двумя минутами позже я уже трогаюсь с места, не зная толком, куда мне ехать. И поскольку двигаться в неизвестность не в моем характере - вопреки моим лживым уверениям в противном, - я останавливаюсь на пустынной улочке и раскрываю сумку. В записной книжке, найденной точно в указанном месте, ясно обозначено направление и адрес. Закрыв сумку, еду дальше. Предприятие находится где-то за Порт Клинанкуром, у входа висит большая ржавая вывеска: "Автомобили - купля-продажа". Пожилой мужчина в замасленном и выгоревшем синем комбинезоне стоит у входа в свою убогую конторку и хмуро наблюдает за моими маневрами. - Машину с повреждениями я не покупаю, - предупреждает он, когда я наконец останавливаюсь. - Я не продаю, - успокаиваю человека в комбинезоне. - Меня прислал Жак. Пронзив меня взглядом, он кивает. - Чем могу служить? - Поставьте мне одну деталь. - А она у вас есть? Я указываю глазами на сумку, стоящую на сиденье. - Где вам ее поставить? - Под шасси, у картера. - Ладно. Человек садится за руль и ставит мой "ягуар" на бетонную яму. - Ладно, - снова повторяет он, вылезая из ямы. - Не такая уж она изношенная, как кажется. Пока человек подбирает подходящую коробочку, чтоб поместить в нее мою "деталь", и пока он привинчивает коробочку к шасси, из пристройки дважды с любопытством высовывается голова молодой женщины. Эта женщина с прыщеватым лицом и в бигуди явно удивлена тем, что клиент не иначе как заблудился, попав сюда. - Моя жена, - успокаивающе бормочет хозяин.