Богомил Райнов. Большая скука -------------------- Богумил Райнов. Большая скука ("Эмиль Боев" #3). Пер. с болг. ======================================== HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 -------------------- 1 После полуденного августовского зноя и сутолоки во время обеда эти бесконечно длинные коридоры с множеством плотно закрытых дверей и высокими грустными окнами, выходящими в тенистый двор, кажутся до странности пустынными и сумрачными. Обычно по таким вот пустынным коридорам человек бродит в кошмарных снах. У меня же, напротив, такое чувство, будто я только что очнулся и наконец прихожу в себя после всей нереальности прошедших дней - ослепительных пляжей, синего моря и пестрых купальников, плотно облегающих женские фигуры. Как это ни глупо, но, если тебе суждено почти всегда держаться теневой стороны улицы, по которой течет наша жизнь, наступает время, когда все, что ты видишь на другом тротуаре, щедро залитом солнцем, начинает казаться тебе чем-то нереальным и призрачным, как мираж. А если ты сам случайно попадаешь на светлую сторону улицы, то начинаешь думать, будто случилось что-то неладное, и ты уже сам не свой - то ли это сон, то ли ты скатился под откос. Вот почему этот коридор с его прохладой, с его суровостью возвращает мне успокаивающее чувство реальности. Все находится на своем месте, и прежде всего Центр, я тоже нахожусь там, где мне положено быть, - на теневой стороне жизни, - и, чтобы я мог окончательно очнуться после золота и лазури морского пляжа, мне сейчас подадут чашку крепкого кофе. Вот она, комната номер восемь. Стучусь. Вхожу. Одарив меня служебной улыбкой, секретарша идет докладывать. Потом возвращается и кивает в сторону кабинета. Меня ждут. - А, Боев! - с радостным удивлением восклицает генерал, как будто мой приход для него чистая случайность. - Как отдохнул? - В сжатые сроки, - докладываю я и пожимаю протянутую руку. О том, что мне пришлось отдыхать в сжатые сроки, мой шеф сам прекрасно знает - ведь это он спешно вызвал меня в Софию. Другой на его месте кисло заметил бы: "Мне и столько не пришлось отдохнуть", - но мой начальник не из таких. Он обходит огромный письменный стол, и мы располагаемся в темно-зеленых креслах в тени темно-зеленого канцелярского фикуса. Вскоре секретарша приносит кофе. Раз подан кофе - значит, разговор будет обстоятельный и не без последствий. В таких случаях кофе, как правило, предвещает мне дорогу. Генерал открывает большую нарядную коробку с экспортными сигаретами, но я отдаю предпочтение своим. Шеф курит раз в год по обещанию, и эта красивая коробка пылится здесь, если мне память не изменяет, уже года два. Закурив выветрившуюся сигарету, начальник с горькой гримасой выпускает дым изо рта и отпивает кофе. Так мы сидим несколько минут, каждый занят своим кофе и своими мыслями. Наконец генерал обращается ко мне с вопросом: - Каковы твои познания в области социологии? - Несколько обширней, чем в ветеринарии. - Но ведь ты изучал исторический материализм... - Изучал, - робко подтверждаю я. - В таком случае тебе придется несколько освежить свои знания. И пополнить их. На это тебе дается два дня. - Целых два дня? - удивляюсь я, думая при этом, что шеф либо недооценивает социологию, либо переоценивает мои способности. - В сущности, у тебя будет не два дня, а четыре, потому что ты поедешь поездом. При посадке получишь необходимую литературу. И не надо хмуриться. Мы велели отобрать лишь самое существенное, так что чтение тебя не переутомит. А теперь перейдем к главному... Голос генерала становится ровным. Его забытая в пепельнице сигарета погасла. Кофейные чашки пусты. Небольшой сеанс канцелярского гостеприимства кончился. Пришло время заняться делом. Спокойный, суховатый голос генерала действует на меня, как прохлада сумрачных коридоров. В скупых, точных словах хаос событий, злоключений и конфликтов обретает бесстрастную форму математической задачи: данные изначальной ситуации, последующие изменения, известные и неизвестные величины, сообразуясь с которыми мне приходится действовать, средства, предоставляемые в мое распоряжение и, наконец, цели операции. Время от времени генерал замолкает и смотрит на меня своими голубыми глазами, как будто перед ним машинистка и он дает ей возможность отстукать конец произнесенной фразы. Я машинкой не пользуюсь, все подробности, каждое сказанное слово мне приходится напрочь записывать в голове. И, делая небольшую паузу, шеф спокойно наблюдает за мной. Глаза у него светлые, чистые и для генерала до неприличия голубые - он, видимо, сознает это и потому, вместо того чтобы смотреть открыто, слегка щурится. Ради ясности начальник мой старается быть немногословным и обходится без всяких пояснений. Он нисколько не сомневается, что я сам все прокомментирую, как надо. Прежде чем стать генералом и очутиться в этом кабинете, шеф провел немало операций. И ему, человеку бывалому, хорошо известно: как бы детально ни разрабатывалась операция, жизнь все равно внесет в нее свои поправки. - Вот и все, - произносит генерал час спустя, как бы давая понять, что теперь слово за мной. Мне и без того ясно, что это все и что дальнейшие разговоры излишни, тем не менее я задаю несколько вопросов, на которые, как и следовало ожидать, генерал отвечает предельно исчерпывающе: "Об этом у нас никаких данных нет", "Проверишь на месте", "Нет, ничего не известно". Этими неуместными вопросами и ограничивается мое участие в действии, если не считать того, что я здорово надымил в кабинете. Дождавшись, пока я прикончу последнюю сигарету, пятую по счету, шеф встает. - Может, в этот раз не обязательно было бы посылать именно тебя, но Станков сейчас за границей, а Борислав уезжает по другому делу. - Замечание не совсем в стиле генерала, но дешифровать его некогда, потому что он уже протянул мне руку и несколько шире, чем обычно, раскрыл свои голубые глаза. - Желаю успеха, Боев! На виду у секретарши я сталкиваюсь с только что упомянутым Бориславом. - Ты что, уезжаешь? - спрашивает он, поворачиваясь спиной к окну, у которого, вероятно, долго скучал. - А ты? - спрашиваю в свою очередь, чтобы отбить у него охоту задавать ненужные вопросы. Секретарша встает и уходит в кабинет генерала. - Что ж, вполне возможно, что мы где-нибудь встретимся в этом необъятном мире, - бросает Борислав, догадавшись, что к чему. - Если даже и встретимся, выпить по рюмочке нам с тобой все равно не придется. Как в святом писании: повстречались они и не узнали друг друга. Борислав хочет что-то сказать ответ, однако у меня нет времени разговаривать на свободные темы, поэтому я машу на прощанье рукой и ухожу. Соответствующая служба вручает мне необходимые материалы, и я трогаюсь в обратный путь по длинному прохладному коридору. Сотни людей проделывают этот обратный путь с чувством облегчения, досады или с легким нетерпением - они возвращаются к родному очагу, к детям, в мир личных забот. Со мной же дело обычно обстоит совсем иначе: этот коридор всегда уводит меня в новые места, в неведомые города, к незнакомым людям, после чего я попадаю в весьма сложные ситуации. И всякий раз, когда я, спускаясь по лестнице, киваю козыряющему мне милиционеру, в голове моей шевелится идиотская мысль: что, может быть, я иду по этим ступенькам в последний раз, что, сам того не подозревая, ухожу туда, откуда нет возврата. Просыпаюсь в дремучем сосновом бору. У меня такое чувство, будто мой отдых на берегу моря прервали только для того, чтобы я еще некоторое время побыл в горах. Словно по предписанию врачей, которые любят давать советы, поскольку им это ничего не стоит: "Двадцать дней проведете на море, а затем отправитесь в горы". Сон покидает меня окончательно, и я понимаю, что я вовсе не в Рильском монастыре. Поезд с мерным перестуком пробирается по крутым склонам гор, мимо пробегают сосновые леса Словении. И хотя мы не на курорте, приятно проснуться в такое вот раннее утро и смотреть, как по стенам вагона движутся, исчезают и снова появляются зеленые тени лесов и треугольники сияющих солнечных бликов. Позавтракав остывшим в термосе кофе и выкурив сигарету, начинаю бриться. Бритье и без того занятие довольно досадное, а уж в качающемся вагоне оно требует от тебя и терпения, и акробатической ловкости. К счастью, события в это утро развиваются мне на пользу. Не успел я намылиться, как поезд остановился. На перроне пусто, напротив виднеется надпись: "Постойна". Это граница. Пока я продолжаю методично разукрашивать себя мыльной пеной, раздается сильный стук в дверь, и, прежде чем я сказал "войдите", она с грохотом открывается и с той бесцеремонностью, с какой действуют пограничники на всех континентах, в купе заходит человек в форме. Он берет мой паспорт и читает: "Михаил Коев - научный работник", затем подозрительно смотрит мне в лицо, как бы желая убедиться, что я действительно научный работник. Разумеется, я вовсе не Михаил Коев, если такой вообще существует. Бросив взгляд на покрытое мылом лицо, сходство с фотографией все равно не установишь; человек в форме резким движением ставит штемпель и с каким-то мычанием возвращает мне паспорт - вероятно, это у них такой способ любезно раскланиваться. На станции Постойна приходится постоять некоторое время. Я могу спокойно закончить свой туалет, одеться и снова погрузиться в науку об обществе, чем я занимался до поздней ночи. Люди из Центра действительно постарались дать мне лишь необходимый минимум литературы, так что заболеть менингитом я не рискую. Отпечатанный на ротаторе конспект по истории социологических учений, такой же конспект, предназначенный для того, чтобы освежить мои знания по историческому материализму, и книга на русском языке о современной буржуазной социологии - вот и вся моя передвижная библиотека. Но что удивительно: в этих пособиях содержатся элементарные вещи, известные любому и каждому, хотя далеко не все подозревают, что это и есть принципы социологии. Я уже прочел все это, и самое существенное запечатлелось в моем мозгу. Несколько трудней даются буржуазные социологические теории. Во-первых, их слишком много; во-вторых, они изобилуют именами. Так что сегодняшний день я посвящаю анализу всех этих биологических, неомальтузианских, геополитических, эмпирических, семантических, структуралистских и бог весть каких еще теорий. Как бы долго нас ни держали в Постойне, перемолоть всю эту кучу школ и мудрецов моя голова просто не успевает. Теперь поезд движется по местности, лишенной даже признаков лесной растительности, чтобы сделать очередную остановку уже на итальянском пограничье. Опять с грохотом открывается дверь, человек в форме читает по слогам "Михаил Коев", затем смотрит мне в лицо, шлепает штемпель, бросает свое "грациа, синьор", после чего я пытаюсь проглотить очередную порцию неудобоваримых буржуазных теорий. Наконец поезд решительно устремляется вперед, грохоча по рельсам и вычерчивая широкие дуги на поворотах. Мы движемся по залитому солнцем каменистому плато, и в силу того, что железнодорожная насыпь очень высока, а поезд мчится все быстрей и быстрей, у меня такое ощущение, будто мы пересекаем плато не на колесах, а летим на небольшой высоте. Уже нет ни сосен, ни влажных альпийских лугов, ни лесной зелени с ее синеватой тенью. Под ослепительным солнцем местность вокруг белая и пустынная, как на Луне, - равнины, усыпанные измельченным камнем, небольшие скалы и каменистые обрывы, белесое, обесцвеченное зноем небо. Вот он каков, здешний пейзаж. В складках каменистого плато едва заметно вырисовываются массивы бетонных бункеров, над обрывами бдят слепые черные глаза замаскированных в защитный цвет укреплений, вдали поблескивают обращенные к небесному своду металлические уши радарных установок. Вот он каков, здешний пейзаж, пустынный и тревожный, тонущий в тишине и безмолвии, в напряженном бдении и выжидании, которое в какую-то долю секунды способно превратиться в оглушительный взрыв войны. Это мой пейзаж - теневая сторона жизни, хотя это каменистое плато, напоминающее лунную поверхность, слепит глаза своей мертвящей белизной. Я снова погружаюсь в сухой анализ дрожащей в моих руках книги. А когда спустя полчаса выглядываю в окно, в нем уже синеет манящее царство красивой иллюзии, как писал Шиллер. Поезд мчится по карнизу глубокой пропасти, дно пропасти устлано лазурью Адриатического моря, склоны тонут в зелени, а между зеленью лесов и морской синевой пестрой полоской тянутся пляжи с многоцветьем лодок, зонтов, купальников. Вот мы снова на курорте. Опять я вижу ее, хотя и издали, солнечную сторону улицы. Вдали мельтешат ее обитатели, они разгуливают в соломенных шляпах, пьют цитронад через соломинку, флиртуют. Они даже не осознают того, как хрупок их лазурный и солнечный мир, не задумываются над тем, что в непосредственном соседстве с ним находится мир совсем иной - с бункерами и бетонными крепостями, с напряженно выжидающими щупальцами радаров и зенитных батарей. Впрочем, с точки зрения медицины это неведение, быть может, лучшее средство для сохранения нервов. Если, разумеется, есть кому заботиться о сохранении их жизни. В Триесте мне удается взбодрить себя с помощью еще одной чашки кофе, более крепкого, чем мой в термосе, а главное - более свежего. По перронам снуют прибывающие и отбывающие курортники: парни в пестрых рубашках и девушки в мини-юбках, стареющие спортсмены в шортах и стареющие красотки, щедро обнажившие свои жирные телеса. Я тоже прогуливаюсь по платформе, чтобы несколько размяться, мысленно наслаждаясь той полнейшей анонимностью, о которой люди моей профессии постоянно мечтают, но которой так трудно добиться. Потом забираюсь в купе, где меня ждет работа. Поезд трогается как раз в тот момент, когда я с головой ухожу в теории Дарендорфа и Липсета. Не знаю, то ли теории эти слишком утомительны, то ли жара нарастает слишком быстро, но близ Портогруаро мое усердие начинает катастрофически иссякать. Отложив книгу, я устремляю свой усталый взор в окно. Мимо пробегают сады и луга, разделенные зелеными стенами деревьев, розовые и зеленые дома, выгоревшие от солнца огромные надписи, прославляющие легендарные достоинства мороженого "Мота" и минеральной воды "Рекоаро". Все это не так уж интересно, потому что давно мне знакомо. Знакомо потому, что я уже не раз проезжал по этой дороге. Знакомо, как мне знакомы многие другие местности и города, о которых иной турист будет вам рассказывать без конца: здесь, мол, имеются такие-то музеи и такие-то памятники, в этом ресторане подают исключительно вкусные блюда, в таком-то варьете изумительная программа; тогда как у меня эти топографические пункты вызывают лишь воспоминания о том, что мне пришлось пережить при выполнении той или иной задачи, обычно связанной с риском. И как правило - трудной. Насколько рискованно теперешнее мое задание, будет установлено на месте. Что касается трудностей, то многие из них уже сейчас легко предвидеть. Они исходят из самого условия задачи, весьма неполного, чтобы гарантировать ее решение. Если предложить подобное условие математику или, скажем, электронно-вычислительной машине, оба откажутся работать. Что же касается меня, то я не математик и не электронное устройство, поэтому я должен буду действовать, опираясь на те скудные данные, какими располагаю. А данные эти следующие. Димитр Тодоров, сорок пять лет, женат. Заместитель директора внешнеторгового объединения. Часто ездил на Запад заключать разного рода сделки. Работник толковый. Иногда оказывал мелкие услуги и нашим органам. Во время своей последней поездки в Мюнхен Тодоров встречается с Иваном Соколовым, бывшим своим однокашником, ставшим впоследствии видной фигурой в среде реакционной эмиграции, сосредоточившейся в ФРГ. Соколов выражает готовность передать Тодорову важные сведения о планируемых подрывных действиях эмигрантского центра. За это он рассчитывает получить сто тысяч долларов наличными. Тодоров говорит в ответ, что такого рода сделки не его специальность, но обещает по возвращении в страну уведомить об этом кого следует. Они договариваются, как им связаться потом, и расстаются. Так рассказывал Тодоров, когда вернулся в Софию. Однако я постарался запомнить и некоторые подробности. Вот они: "...Мне надо было пойти поужинать. Выхожу из отеля. Гляжу, возле тротуара стоит "фольксваген". Когда я прошел мимо него, мне показалось, будто меня окликнули: "Митко!" Я остановился, даже немного не по себе стало от удивления. Гляжу, за рулем сидит человек: Соколов! Я знал, что он один из главарей эмиграции. "Не бойся, - говорит, - у меня к тебе очень важное дело", - и приглашает сесть к нему в машину. Проехав несколько сот метров, останавливается в каком-то закоулке. Тут и состоялся наш разговор..." "...У меня все время было такое ощущение, что Соколов боится за свою жизнь. Он дважды предупредил меня, чтобы я по возвращении в Софию сообщил о его предложении только устно. Кроме того, он сказал, что, если его предложение будет принято, передать сведения и получить за них деньги он хотел бы не в ФРГ, а в любой другой западной стране. Он пожелал, чтобы его уведомили о времени и месте этой встречи письмом, посланным в Мюнхен до востребования. Письмом, якобы отправленном из Софии его братом. В письме должен быть вскользь упомянут город, где я остановлюсь, датой встречи будет обозначенная в письме цифра, после того как он отнимет число "пять". Встреча должна состояться на вокзале, в буфете, в девять часов вечера". "...Соколов уверял, что предлагаемые им сведения имеют исключительную ценность, что в них содержатся не только планы подрывной деятельности, но и вся стратегия эмигрантского центра на длительный период времени. "Если мои дружки узнают, что за товар я собираюсь вам продать, мне крышка", - повторил Соколов дважды. На мой вопрос, что его побудило пойти на такое дело, он ответил, что там для него уже нет никаких перспектив и что он решил переменить климат..." В рассказе Тодорова содержались и его личные суждения по данному вопросу. Он, например, говорил, что это не провокация и не уловка, что Соколов был вполне искренен. Тодоров высказал и другие предположения такого порядка. Но я не склонен принимать их в расчет, поскольку они исходят от дилетанта. Второй элемент условия задачи - Иван Соколов, сорок шесть лет, разведенный, гражданин ФРГ, бежал из Болгарии в 1944 году во время отступления немцев. Данные Центра подтверждают, что вплоть до 1968 года Соколов был довольно заметной фигурой в политическом руководстве эмиграции. Однако во время этих событий он был смещен со своего поста и понижен в должности - теперь он числится на эмигрантском радио. Предлогом послужило то, что при создавшейся ситуации Соколов не проявил должной оперативности; истинная же причина кроется в той борьбе за власть, которая не прекращается между отдельными группами эмигрантов. После того как были наведены дополнительные справки, Центр приходит к следующему заключению: во-первых, Соколов, недовольный своим понижением или встревоженный дальнейшим неблагоприятным для него развитием событий, действительно решил покинуть ФРГ; во-вторых, принимая во внимание то обстоятельство, что у Соколова были довольно широкие связи, можно не сомневаться, что он действительно располагает ценными секретными данными, которые он готов передать, чтобы обеспечить себе безбедное существование на новом месте; в-третьих, Тодоров должен восстановить контакт с Соколовым и заполучить предлагаемые сведения. Местом сделки выбрали Копенгаген. Для Соколова Дания удобна тем, что граничит с ФРГ; что касается Тодорова, то он едет в датскую столицу для закупки товаров. Эти товары фигурируют в списке материалов, которые членам НАТО запрещено вывозить в социалистические страны. Поэтому из Дании товары будут доставлены в Австрию, а уж оттуда их перебросят в Болгарию. Выплата задатка будет осуществлена непосредственно Тодоровым, на его имя в Данию будет переведено триста тысяч долларов. Так что к этим тремстам тысячам прибавится еще сто тысяч, а Тодорову дано указание заключить сразу две сделки. А дальше условия задачи теряют свою определенность; правда, около месяца назад Тодоров действительно прибыл в Копенгаген; Соколов, по имеющимся у нас сведениям, также находился в этом городе, как было условлено. Тодоров обратился в наше торговое представительство с просьбой устроить ему встречу с соответствующей фирмой. Как явствует из справки банка, сумма в четыреста тысяч долларов была получена. По свидетельству третьего лица, посланного для верности на место - Тодоров об этом не подозревает, - встреча на вокзале между Тодоровым и Соколовым состоялась. А дальше - неизвестность. Две единственно известные величины в задаче становятся неизвестными: и Соколов и Тодоров бесследно исчезают. Наш коммерсант после заключения сделки больше не обращается в представительство и не возвращается в свой отель. Не возвращается в отель и Соколов, как утверждает человек, которому было поручено вести за ним наблюдение. Бесспорные данные вообще исчезают, уступая место весьма спорным предположениям. Легче всего предположить, что Тодоров просто-напросто удрал, унеся в чемодане сумму, предназначавшуюся для Соколова. Но тот факт, что на личный счет Тодорова была перечислена такая сумма - подобные вещи допускаются в практике лишь в исключительных случаях, - говорит о том, что он едва ли способен совершить предательство ради денег. Возможно и другое предположение. Соколов заманил Тодорова на "верное место" якобы для того, чтобы передать ему обещанные данные, и ликвидировал его. То, что Тодоров когда-то был его другом, не остановит эмигранта. Однако Соколов не так глуп. Зачем ему идти на такой риск, когда есть возможность получить деньги обычным путем? Если же Соколов не мог получить деньги обычным путем, то есть у него не оказалось обещанных сведений, то в эту гипотезу поверить легче. При более тщательном изучении вопроса последний вариант кажется маловероятным. Эмигранту было бы проще сфабриковать фальшивые данные, вместо того чтобы марать руки кровью. Третье предположение. Проживающие в ФРГ эмигранты пронюхали, что готовится необычная сделка, и решили сами принять в ней участие. Вариантов подобного предположения значительно больше и поверить в них легче: а) Соколов, прижатый к стенке своими коллегами, был вынужден устроить Тодорову ловушку; б) Соколова и Тодорова выследили и схватили в момент совершения сделки; возможно, они в Копенгагене либо еще где-то в Дании, однако не исключено, что их переправили в ФРГ; в) Соколова убрали, а Тодорова подвергли обработке, чтобы получить от него нужную информацию; г) предав Тодорова, Соколов уцелел, а Тодоров ликвидирован; д) наконец, ликвидированы и тот и другой. Но даже если это в самом деле так, я обязан установить, что их в действительности нет в живых, и актом засвидетельствовать их смерть. Иначе говоря, я должен узнать, что именно произошло, прийти на помощь Тодорову, если он еще в состоянии принять какую-то помощь, и по возможности наложить руку на упомянутые сведения. Все расследование мне предстоит вести в одиночку. Ни в коем случае я не имею права прибегать к чьей-либо помощи, будь то дипломатическая миссия в Копенгагене, либо торговое представительство, либо служащие "Балкан-туриста". Это написано черным по белому в условиях задачи и для пущей ясности подчеркнуто двойной чертой. Конечно, в связи с внезапным исчезновением нашего подданного, к тому же отбывшего по служебным делам, было бы проще простого послать официальный запрос соответствующему правительству. Просто, но совершенно бесполезно. Судя по всему, датские власти не причастны к этому делу. Раз им до сих пор ничего об этом не известно, то и расследование, которое они предприняли бы, ничего не дало бы. Во всяком случае, трудно допустить, чтобы полиция Копенгагена информировала нас о результатах сделки, не имеющей ничего общего с официально существующими торговыми операциями. Таким образом, расследование, которое полагалось бы вести полиции его королевского величества, в данном случае будет осуществлено анонимно лицом, даже не являющимся подданным датского короля. Мои подручные средства: ширма и связь с Центром. Ширмой мне служит моя принадлежность к семейству ученых-социологов. Посланный на специализацию за границу, я буду присутствовать на международном симпозиуме социологов, открывающемся через два дня в Копенгагене. Как частное лицо. Без права представлять какой бы то ни было научный институт. Связь - каждый вторник, в семь часов вечера, у входа в "Тиволи" меня будет ждать ничем не примечательный человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС. Разумеется, пароль, без него не обойтись. Приспущенную занавеску полощет ветер. Но беда в том, что ветер теплый и духота в купе становится невыносимой. Книгу с буржуазными теориями приходится отложить в сторону - я поймал себя на том, что уже полчаса перечитываю одну и ту же фразу и никак не доберусь до ее сути. Смотрю в окно: при ослепительном солнце зелень кажется какой-то серой. Колеса бегут по рельсам с пронзительным свистом, поезд летит со скоростью свыше ста километров, как будто ему не терпится скорее покинуть эту знойную землю. Однако раскаленной равнине с поблекшими от жары деревьями и безлюдными, словно вымершими, селениями, кажется, не будет конца. Приспущенная занавеска закрывает солнце, и все же под его лучами все светится так ярко, что у меня начинают болеть глаза. Поэтому я предпочитаю глядеть перед собой в душный полумрак купе, изучать висящий на стенке рекламный вид Альп. Альпы, как известно, изумительно красивы, но, если их созерцать очень долго не в натуре, а на снимке, красота их тускнеет. И хотя я внимательно изучаю заснеженные вершины Юнгфрау или Матерхорна и от этого мне как бы становится прохладней, мысли же мои заняты не горами и минералами, а людьми. Особенно меня интересуют два человеческих индивида. Один из них - Димитр Тодоров, другой - Иван Соколов. С Димитром Тодоровым я больше знаком. Что касается Соколова, то я его знаю лишь по досье да пожелтевшей фотографии. Фотография, конечно, вещь полезная: она позволит мне узнать его в лицо, случись мне столкнуться с ним на улице. А вот характер по фотографии не определишь, и вообще судить о человеке по внешнему виду трудно. Внешность обманчива, это каждый знает. Правда, глядя на фотографию Соколова, обмануться невозможно. Если этого человека что-то роднит с соколом, то лишь его хищный нрав. Этот пройдоха бежал за границу, полагая, что там он сможет пожить в свое удовольствие. В эмиграции он становится активным врагом своей родины - за это хорошо платят. Теперь предатель изъявил готовность оказать родине услугу, но не ради того, чтобы искупить свою вину перед ней, а для того, чтобы получить за это солидный куш. Такой тип, если б ему случилось стать агентом, обязательно будет работать в пользу двух разведок, если, конечно, не стакнется с третьей. Подобный человек ради собственной выгоды не погнушается никакими средствами, он пойдет и на убийство. Решение вступить в сделку с Соколовым было продиктовано вовсе не иллюзиями относительно характера этого типа, а реальной оценкой обстановки. Соколов оказался в таком положении, что его заинтересованность в предложенной им сделке не подлежала сомнению. И если сделка не удалась, то причина этого кроется, очевидно, не в Соколове, а в ком-нибудь другом. Этим "другим" мог оказаться и Тодоров. Правда, Тодорова я знаю неплохо, притом не по фотографии; у меня есть определенные представления и о его достоинствах, и о слабых сторонах. Тодоров едва ли мог позариться на доллары, трудно поверить, чтобы он совершил предательство ради денег. Более вероятно другое: он дилетант в таких делах и запросто мог стать жертвой роковой ошибки. На первый взгляд нет ничего проще вручить человеку портфель с деньгами и получить взамен определенные сведения. Однако все это просто лишь для того, кто понятия не имеет о подобных вещах, кто даже не в состоянии представить себе, с каким риском это может быть связано, сколько непредвиденных случайностей, неожиданных оборотов ждет человека, выполняющего задачу во вражеском окружении и имеющего дело с наглыми партнерами. Мне кажется, что я хорошо знаю Тодорова. Но, если разобраться, так ли уж хорошо? Можно ли иметь сколько-нибудь верное представление о человеке, с которым ты при встречах, пусть даже частых, по-свойски обмениваешься привычным словом "привет"? Вступают в действие тормоза. Поезд замедляет ход и останавливается. Перрон оживает, насколько позволяет жара. Местре. За столиками у буфета пассажиры и встречающие дожидаются следующего поезда. Радостно обнимаются мужья и жены, соскучившиеся друг по другу после курортов и курортных измен. Вокруг пестрота, шум и толчея. Лучше уж смотреть на Альпы. Поезд трогается, набирает скорость и летит по бетонному полотну, пересекающему морские отмели близ Венеции. Необъятный водный простор пепельно-серый, почти такой же, как небо. С той и с другой стороны вагона смотреть особенно не на что: вода и небо. И все же я встаю, выхожу в коридор и устраиваюсь возле окна. Параллельно железной дороге тянется бетонная полоса шоссе. Впереди, где вырисовываются дома Венеции, шоссе поднимается выше и постепенно отходит вправо. Дальше ничего не видно, тем не менее я напряженно всматриваюсь в это "дальше", и мне чудится, будто там, за поворотом, я вижу валяющийся на обочине труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой о каменный парапет головой, из-под которой выглядывает скомканная панама, пропитанная кровью. Это мой друг Любо Ангелов. И картину, которая сейчас встает передо мной в трепещущей от зноя дали, я действительно видел не так давно на шоссе Венеция - Местре. Любо шел ко мне, слегка припадая на одну ногу. Выскочивший невесть откуда черный "бьюик" сшиб его и отбросил изуродованное тело к перилам моста. Любо ликвидировали, потому что он пытался купить важные сведения точно так же, как Тодоров. Тот, с кем он вел переговоры, так же как Соколов, не внушал доверия. Правда, Любо действовал не по указаниям, а на свой страх и риск. И потом Любо, в отличие от Тодорова, был совсем другим человеком. Венеция. Опять суматоха на перроне. Опять обнимающиеся супруги, отцы и дети и субъекты не столь близкого родства. В моем распоряжении целых полчаса, и я вполне мог бы побродить по городу и вспомнить кое-что из прошлого. Но предаваться воспоминаниям не в моем характере: если бы я хранил в памяти все, что со мной было, у меня бы голова не выдержала. Поэтому я предпочитаю зайти в привокзальный буфет и потратить время на более реальные вещи - кружку пива и порцию ветчины. К пяти часам поезд медленно и осторожно вползает в миланский вокзал - огромный ангар из стекла и стали. Тут мне придется высадиться и ждать ночного поезда на Копенгаген. Оставив чемодан в камере хранения, ухожу в город, чтоб немного поразмяться. Скоро вечер, но улицы все еще во власти зноя. Ужинать пока рано. Миланский собор меня не интересует, последние модели дамской обуви - тем более. Поэтому я покидаю торговые улицы и места, привлекающие туристов, и уединяюсь в одном из привокзальных кафе, где в течение трех часов рассеянно наблюдаю сложные взаимоотношения между сутенерами и проститутками. Когда изучать изнанку любви мне надоело, я перебазируюсь в ближайший ресторан, чтобы убить оставшийся час за скромным ужином и за стаканом вина. Близится полночь. Возвращаюсь на вокзал. Забрав свой багаж, направляюсь к соответствующему вагону соответствующего поезда. Сейчас в этом огромном, ярко освещенном ангаре несколько тише. Усталые пассажиры дремлют на скамейках у своих чемоданов или сонно толкутся возле лавок, торгующих сувенирами, бутербродами или детективными романами. Торчащий у входа в вагон кондуктор берет мой билет, незаметно обшаривает меня взглядом и знаком велит своему помощнику внести мой чемодан. Я следую за носильщиком, плачу, что полагается, за ненужную услугу и становлюсь у окна в коридоре. Перрон в этом месте пуст, если не считать кондуктора, двух пассажиров, сидящих на скамейке напротив, и медленно идущего со стороны вокзала незнакомца. Человек окидывает взглядом вагоны, он уже достаточно близко, и лицо его мне как будто знакомо. - Ха, смотри, какая неожиданность! - тихо говорит он, подойдя к окну. - Тебя-то я никак не ожидал встретить. - Случается, - отвечаю я, все еще не в силах понять, кто же протягивает мне руку. Видимо, мой соотечественник имеет более точное представление обо мне. Мы приличия ради обмениваемся еще несколькими пустыми фразами вроде "Как идут дела?", "Что нового?", "Какая жара стоит", снова пожимаем друг другу руки, и мой загадочный знакомый идет дальше. Поезд трогается. Я иду к себе в купе, запираюсь изнутри и разжимаю кулак. Скомканная папиросная бумажка, оказавшаяся у меня между пальцами при последнем рукопожатии, расправлена. На ней мелким почерком написано: "Соколов убит, убийца не известен. Сегодня утром сообщения в датской печати. Труп обнаружен близ шоссе Редби - Копенгаген. Больше ничего не известно". Вот она, новость, ставящая крест на половине задачи, которую мне предстоит решать. А если и Тодорова убили? Тогда задача целиком утратила смысл? Вовсе нет. Меняются лишь ее условия. А ответ, так или иначе, должен быть найден. Опускаю занавеску, надеваю свою рабочую одежду - пижаму, и занимаю наиболее удобное для мыслительной деятельности положение - горизонтальное. А поезд летит в ночи с грохотом и свистом по равнинам мирной старой Европы. Вероятно, он уже где-то посередине между шоссе Венеция - Местре и автострадой Редби - Копенгаген. 2 - Все занято? - в шестой раз спрашивает шофер на плохом английском, когда я, выйдя из отеля, приближаюсь к такси. - Все занято, - в шестой раз отвечаю я и сажусь в машину. Тронувшись с места, он вращает руль влево и ждет удобного момента, чтобы вклиниться в густой поток движущегося по бульвару транспорта. Из множества трудностей это единственная, которую я не предусмотрел. В этот город сейчас съехались со всего света не только социологи, но и туристы, и нет ничего удивительного, что все отели переполнены. Проехав метров триста, шофер останавливает машину перед отелем "Регина". Но и тут нет свободных мест. Не везет мне и в "Астории", и в "Минерве", и в "Канзасе", и в "Норланде", и во множестве других подобных заведений. - Дальше будет то же самое, - предупреждает меня шофер после того, как мы обследовали из конца в конец длиннющую Бестреброгаде и прилегающие к ней улочки. - Может, вам попытать счастья в более дорогих? - Что ж, давайте искать более дорогие, - неохотно соглашаюсь я. Это означает тратить лишние деньги и, что еще важнее, действовать вопреки здравому смыслу: скромные научные работники в дорогих отелях не останавливаются. Шофер разворачивает машину, и мы устремляемся к вершинам комфорта. Однако вершины комфорта тоже оказываются густонаселенными. И после того, как я напрасно исходил вдоль и поперек просторные холлы "Ройяля", "Меркурия", "Англетера" и "Дании", мы останавливаемся перед скромным фасадом с неоновой вывеской "Эксельсиор". - У нас есть всего одна комната, - отвечает, к моему великому удивлению, человек за окошком. - Но только на два дня. Больше не гарантируем. Через пять минут я уже нахожусь в столь желанной комнате на самом верхнем этаже, окидываю взглядом обстановку и убеждаюсь, что она более или менее соответствует высокой цене, бросаю на стул пиджак и распахиваю окно, чтобы немного подышать вечерним датским воздухом. Уже девять часов, на улице почти светло, и в сером небе странно сияют зеленые огни рекламы и позеленевшая медь куполов и крыш. Похоже, что зелень - любимый цвет датчан. Дания - сплошь зеленая страна. Такой я ее видел из окна поезда: бескрайние равнины, покрытые буйной, сочной травой, изумрудные деревья, столпившиеся вокруг какой-нибудь фермы либо выстроившиеся в длинные ряды, их треплют мощные порывы холодного и влажного ветра. Зелень просочилась и сюда, в эти лабиринты из красной черепицы, на тенистые аллеи парков, шумящие листвою бульвары, убранные плющом стены, медные купола и даже на этот светло-зеленый стеклянный параллелепипед - небоскреб авиакомпании САС. Вообще-то зеленый цвет отличается свежестью, ясностью, от него как бы веет прохладой; по мнению окулистов, он оказывает благотворное действие на наши глаза. Однако, разглядывая сквозь открытое окно панораму города, я меньше всего любуюсь здешней зеленью. К непредвиденным трудностям прибавилась еще одна. То есть ее нельзя назвать непредвиденной, но она меня почти ошеломила: за мною следят, и слежка началась сразу же, от самого вокзала; она продолжалась, пока я разъезжал на такси по городу, в холле "Эксельсиора". Это, конечно, скверно. Но, как говорится, нет худа без добра. Если я все же нашел свободную комнату, то, по всей вероятности, произошло это не без помощи людей, которые за мною следят. То ли они устали таскаться за мною следом, то ли эта комната наиболее подходит для того, чтобы держать меня под наблюдением, сказать трудно. Пока я вдыхаю влажный бензиновый воздух вечернего города, меня вдруг охватывает тягостное предчувствие, что выполнить мою миссию будет гораздо труднее, чем можно было ожидать. Вечная история: пытаешься заранее перебрать в уме все возможные варианты, тебе и в самом деле удается взвесить их все и каждый в отдельности, кроме одного-единственного, который сваливается тебе как снег на голову. За мною следят. И вот, постоянно находясь под наблюдением, я должен так вести свои поиски, чтобы следящие за мной люди об этом даже не подозревали. Единственная надежда на то, что это обычная проверка. Хотят установить, что я за птица и зачем пожаловал в эту зеленую страну. Словом, обычная шпиономания, все может вдруг прекратиться, как только им станет ясно, что я действительно всего лишь безобидный исследователь социальных феноменов. Исследователь социальных феноменов? В сущности, это не так уж далеко от истины. - Ваше имя не значится в списке делегатов, господин Коев... - сообщает молодая женщина, которая священнодействует за письменным столом с табличкой "Администрация". - Я только наблюдатель, - тороплюсь уточнить. - А, хорошо! - кивает она и начинает перелистывать списки наблюдателей. Я мог бы избавить ее от этого труда, сказав, что ей и там меня не найти, но я даю ей возможность самой прийти к этому выводу. Если верить расписанию, конгресс уже должен работать вовсю, однако некоторые делегаты все еще слоняются по обширному холлу, где кроме администрации функционирует и неизбежный бар с "эспрессо" и холодильником. Стоит ли добавлять, что оба эти аппарата действуют сейчас с предельной нагрузкой. - И тут я не вижу вашего имени... - тихо говорит молодая женщина за письменным столом. Затем, подняв глаза и заметив мой удрученный вид, добавляет: - Ничего страшного. Сейчас я вас впишу... Я подаю ей визитную карточку, напечатанную всего три дня назад, и женщина берется поправить допущенную ошибку. А я тем временем с сочувствием наблюдаю признаки острой анемии на лице этой красотки - результат хронического недоедания. Сине-зеленая краска вокруг глаз делает ее еще более изможденной. Просто диву даешься, сколько вреда принесла человечеству эта мода на женщин-привидения, и конца ей не видно. К борту моего пиджака уже приколота отпечатанная на пишущей машинке табличка "Болгария", и я с делегатской папкой в руках наконец проникаю в зал, где уже идет заседание. Какой-то пожилой оратор говорит с трибуны о значении подобных международных встреч. Места для наблюдателей - в самой глубине обширного амфитеатра. Направляясь туда по боковому проходу, окидываю взглядом неуютное помещение. Некая сверхмодерная конструкция, состоящая из холодных железобетонных панелей, один вид которых вызывает ревматические боли в суставах. В ряду наблюдателей лишь два свободных места. Одно из них достается мне. Слева от меня сидит высокий тощий господин, поглощенный прилаживанием наушников. Затруднение незнакомца состоит, очевидно, в том, что в его правом ухе уже торчит какой-то усилитель и не так-то просто совместить его с другим. Примирившись с этим злом или не поладив с техникой, мой сосед снимает наушники со своей тыквообразной головы и, склонившись в левую сторону, прикладывает наушник к левому уху. Это позволяет ему услышать одну из ключевых фраз вступительного слова, трактующего сложный вопрос о пользе международных симпозиумов и об их международном значении. По другую сторону тощего господина сидит низкорослый полный субъект; он то и дело вытирает пот на голом темени, что выглядит довольно-таки странно, если принять во внимание, что в зале царит могильный холод. Эти двое, вероятно, хорошо знакомы друг с другом, потому что тощий, склонившись над толстяком, по-свойски опирается на его плечо. Как я устанавливаю потом, этот устрашающий крен - обычная поза моего соседа. Он настолько превосходит окружающих своим ростом и настолько уступает им в отношении слуха, что вынужден постоянно держать голову в горизонтальном положении, чтобы уловить хоть часть того, что ему говорят. Пожилой оратор, видимо, уже завершает свою речь, потому что выстреливает серию благодарностей в адрес всевозможных организаций и институтов, в адрес хозяев и даже в адрес делегатов, благоволивших почтить своим присутствием, и прочее и прочее. После чего звучит долгожданная заключительная фраза: "...Международный симпозиум социологов объявляю открытым!" Пока в зале гремят аплодисменты воспитанной публики, в наш ряд пробирается элегантно одетая дама; она протискивается мимо толстяка, ненароком сталкивает на пол наушники тощего, тихо бросает: "Здравствуйте, мистер Берри" и "Извините, мистер Хиггинс", перепрыгивает через мои вытянутые ноги, садится рядом со мной и, сделав два-три хлопка, вносит свой вклад в уже затихающие рукоплескания. Вклад весьма скромный, если учесть, что руки незнакомки в длинных бледно-зеленых перчатках. Весь ее туалет бледно-зеленых тонов. Не приходится сомневаться и в том, что он довольно дорогой, хотя мне трудно сколько-нибудь точно определить его рыночную цену. Зато я с уверенностью могу сказать другое - упомянутый цвет отлично сочетается с ее белым лицом и темно-каштановыми волосами. - Давно началось заседание? - обращается женщина к тощему. - Не беспокойтесь, вы ничего не потеряли, - отвечает тот. В этот момент взгляд соседки задерживается на мне, она как будто только сейчас заметила меня. В сущности, ее взгляд сперва устремляется на значок с надписью на отвороте моего пиджака и лишь после этого перемещается на мое лицо. - Вы журналист? - обращается дама ко мне. - Социолог. - Жалко. Тут, как видно, одни социологи, - вздыхает она. - Это расходится с вашими желаниями?.. - добродушно спрашивает тощий. За столом президиума оживление. Руководители симпозиума совещаются с видом заговорщиков, а вокруг них суетятся секретари. - Минуточку, господа! Сейчас вам будут розданы бюллетени, - обращается к присутствующим вышедший на трибуну человек. - Начинаем углубляться в процедурные джунгли, - поясняет моя соседка. - В течение часа будут выбирать зампредседателя, задача которого ровным счетом ничего не делать. Она украдкой наблюдает за мной, и я стараюсь не мешать ей в этом занятии. Тем более что свои собственные наблюдения я уже закончил. Дама достигла неопределенного возраста между тридцатью и сорока годами. Чистая белая кожа и слегка курносый носик очень молодят это уже немолодое лицо. Да и манеры ее более свойственны молодости, хотя свободное и непринужденное обращение этой женщины явно контрастирует с изящной строгостью ее туалета. - Поскольку нам с вами голосовать не придется, то вы могли бы предложить мне чашку кофе, - роняет незнакомка, закончив, вероятно, свой осмотр. - С удовольствием, - киваю я. Мы встаем и начинаем пробираться к выходу. Я передвигаюсь бочком, чтобы не беспокоить соседей. Что же касается моей спутницы, то она предпочитает двигаться фронтально, давая возможность окружающим оценить все ее величие; задев на ходу и тощего и толстяка, она бросает сперва одному, потом другому: "Пардон, мистер Хиггинс", "Пардон, мистер Берри". - Повестка дня довольно перегружена, - говорю я, лишь бы что-нибудь сказать, хотя понятия не имею, что там на повестке дня. - Какое это имеет значение? - пожимает плечами женщина, отпив глоток кофе. - Интересны темы докладов, - возражаю я, хотя и о докладах не имею ни малейшего понятия. - Какое это имеет значение? - повторяет дама. - Слушая вас, можно подумать, что вы очутились здесь совершенно случайно. - Вы угадали, - хохочет она. - От нас должны были послать редактора по отделу науки, но, так как он заболел, поехала я, тем более что мне надо было скатать в Стокгольм. Вообще тем, что вам посчастливилось познакомиться со мной, вы обязаны случаю, мистер... Однако вы до сих пор не сказали, как вас зовут! - Коев. - Это имя? - Нет, меня зовут Михаил. - А меня - Дороти. Мы сидим за столиком, и сквозь стеклянную стену огромного холла нам видна аккуратно подстриженная лужайка. За нею - пруд, а еще дальше - густой ряд деревьев. В зале уже вероятно идет голосование, если не начались доклады. Что касается моей новой знакомой, то ей решительно все равно, что там происходит. Она берет предложенную ей сигарету и, закурив, испытующе смотрит мне в лицо. - Хм, интересно... Первый раз в жизни вижу болгарина... - Если это так интересно, приезжайте в Болгарию. Там их сколько угодно. - Меня всегда прельщает новизна, - продолжает Дороти. - Жаль только, что новое очень скоро перестает быть новым. - Мне вы сколько времени отводите? - Осторожно, молодой человек! Вы слишком дерзки, - произносит она с напускной театральностью. После чего добавляет уже обычным тоном: - Не знаю. С болгарами у меня нет никакого опыта. На всякий случай могу дать вам полезный совет... - Я слушаю. - Если вы хотите подольше оставаться интересным для женщин, открывайтесь перед ними постепенно и только с лучшей стороны. - Как это понять? - Не говорите с ними о докладах, о повестке дня и вообще о социологии. - Но о чем же еще говорить на симпозиуме? - О чем угодно, кроме симпозиума. Например, вы бы могли мне сказать: "Какое у вас очаровательное платье". - Оно и в самом деле очаровательное... Этот зеленый цвет, по мнению окулистов, так успокаивающе действует на глаза... - Если вас только цвет привлекает, смотрите вон на ту лужайку. Или вам все равно, на меня смотреть или на этот пейзаж? - Вовсе нет. Пейзаж лишен тех мягко очерченных изгибов, какие характерны для вас. Дания - страна ужасно ровная... - Осторожнее, молодой человек! - снова предупреждает она театральным тоном. - Вы слишком торопитесь перейти от платья к телу. В сущности, если кто-нибудь из нас торопится, то только не я. Дама в резедовом платье обладает завидным умением совершенно незаметно сокращать путь и легко создает атмосферу близости там, где еще полчаса назад не существовало даже знакомства. - Мне кажется, нам следовало бы ради приличия заглянуть в зал, - предлагаю я после того, как мы выкурили по сигарете. - Если будете считаться с приличиями, далеко не уйдете, - предупреждает меня Дороти, поднимаясь со стула. Потом добавляет: - Только вы помогите мне собрать вот эти разбросанные по столам материалы. - Зачем они вам? - А по ним я напишу свою корреспонденцию. Или вы думаете, что я стану сидеть три дня подряд в этом холодильнике да записывать глупости, которые там говорят? Перед вами Дороти, а не Жанна д'Арк! В старинном зале приемов запах вековой плесени упорно и небезуспешно борется с запахами дамских духов, сигар и алкоголя. На улице еще светит солнце, а тут уже горят огромные люстры. Делегаты конгресса большей частью толпятся вокруг столов, и по их оживлению ясно видно, что там предлагают не тезисы докладов. Сандвичи удивительно миниатюрны, но людям науки прекрасно известно, что маленький размер всегда можно компенсировать большим числом. Иные не столь изголодавшиеся гости стоят несколько в стороне от этой шпалеры сосредоточенно жующих челюстей и беседуют между собой. Резедовая дама - сейчас, правда, она в лиловом платье - оставила меня на мистера Хиггинса и мистера Берри, а сама беседует у окна с какой-то молодой женщиной в черном костюме и с мрачным лицом. Оказавшись между двумя почтенными учеными, я испытываю такое чувство, будто представляю собой внутреннюю часть некоего социологического сандвича, и мне трудно выдержать натиск, оказываемый на меня двумя ломтями хлеба. - Как вы оцениваете доклад Монро? - спрашивает мистер Хиггинс, устрашающе приближая к моему рту снабженное слуховой аппаратурой ухо. - Скажите, что это было претенциозное пустословие, этим вы доставите мне удовольствие - я буду знать, что у меня есть единомышленник, - подсказывает мистер Берри, перестав на минуту вытирать потное темя. Мистер Берри с трудом поднимает свои тяжелые веки и через образовавшиеся щелки обращает на меня свой ленивый взгляд. У этого человека не только веки, но и все прочее кажется тяжелым и отвислым - мясистый нос, готовый в любую минуту отделиться от переносицы, мешками свисающие щеки и особенно огромный живот, предусмотрительно стянутый толстым ремнем, чтобы не плюхнулся к ногам владельца. Этой телесной мешковидности своего коллеги мистер Хиггинс не без кокетства противопоставляет свой импозантный скелет. Создается впечатление, что у него значительно больше костей, чем у нормальных индивидов. Впрочем, он весь состоит из одних костей, и даже его сухое лицо как будто сработано из кости, желтоватой и блестящей от времени. - Доклад Монро был не так уж плох, - осторожно замечаю я. - Потому что ограничился общеизвестными положениями, - с трудом шевелит губами Берри. - Излагая чужие мысли, не так трудно казаться умным. - У Монро эта возможность сведена к нулю, - возражает мистер Хиггинс. - Он ухитряется отбирать у своих предшественников одни глупости. - Пожалуй, вы переоцениваете бедного Монро, - произносит Берри, сумев поднять в знак протеста, хотя и не без труда, свою пухлую руку. - Он и отобрать-то не умеет, он просто крадет. - Дался вам несчастный Монро. Это в равной мере относится и ко всем прочим? - слышу у себя за спиной голос Дороти. Оставив свою мрачную собеседницу, она спешит принять участие в нашем разговоре. - Прошу прощенья, но понятие "все прочие" включает и нас, - возражает Берри. - О, вы всего лишь наблюдатели. Полагаю, что именно этим следует объяснить вашу беспощадную критику, - замечает дама в лиловом. - Нас внесли в списки наблюдателей, потому что наша делегация и без того оказалась не в меру большой, - как бы извиняясь, поясняет мне Берри. - Быть наблюдателем в любом случае лучше, нежели быть наблюдаемым, - философски обобщает мистер Хиггинс. И, занеся надо мной слуховой аппарат, добавляет: - Вы ведь тоже, мистер Коев, предпочитаете наблюдать, а не оставаться под наблюдением? - Разумеется, - отвечаю не колеблясь. - Особенно если иметь в виду наблюдателей вроде вас. - Почему? Что вам не нравится в нашей системе наблюдения? - спрашивает мистер Хиггинс, и его тонкие костяные губы застывают в невинной усмешке. - Вы слишком придирчивы. - Не ко всем, дорогой, не ко всем, - с сонным добродушием говорит Берри. - Но когда ваше невежество сдобрено маниакальностью... - Но ведь люди затем и стекаются на подобные сборища, чтобы выказать свою маниакальность да полакомиться за счет хозяев, - отзывается Дороти. - А не пора ли и нам чем-нибудь полакомиться? - спрашивает Берри. - Да, да, пойдемте к столу, - с готовностью предлагает Хиггинс. - Но только не к этому, дорогой профессор. И не здесь. Я знаю, вы человек бережливый, но есть стоя, как это делают лошади, не больно хорошо для здоровья, особенно в вашем возрасте. - А вы что предлагаете? Пойти в другое место? - недоумевает Хиггинс, который, очевидно, ловко пользуется своей глухотой, когда представляется случай. К нашей компании приближается человек среднего возраста, с проседью, с недовольной гримасой на лице. - А, Уильям! - восклицает Дороти, изобразив приветливую улыбку. - Познакомьтесь: мистер Коев, мистер Сеймур. Сеймур сдержанно кивает, едва взглянув в мою сторону, и, задрав прямой, хорошо изваянный нос, брезгливо говорит: - До чего же душно, не правда ли? Да еще этот запах плесени и пота! После чего медленно идет к выходу. Если мистер Хиггинс человек бережливый, то надо признать, что Дороти не дает ему ни малейшей возможности проявить это качество. Под тем предлогом, что "дорогой профессор" только что опубликовал свой очередной труд, она объявляет его виновником предстоящего торжества и тащит нас в роскошный ресторан у городской ратуши, потому что-де "заведение совсем рядом". Поначалу мистер Хиггинс пробует намекнуть, что "совсем рядом" есть не менее дюжины рестораций поскромней, но, поняв, что сопротивление бесполезно, находит в себе силы мужественно нести свой крест до конца. И пока дама в лиловом, вперив глаза во внушительное меню, предлагает нам самые дорогие блюда и самые старые вина, тощему почти удается скрыть свое кислое настроение, он время от времени роняет что-нибудь вроде "почему бы нет, дорогая" или "разумеется, дитя мое". Впрочем, как истый ценитель хороших вин, мистер Хиггинс вскоре сумел утопить свою скаредность в хорошо охлажденном тридцатилетнем бургундском. И когда два часа спустя "милое дитя" предлагает перекочевать в какое-нибудь более веселое заведение, также находящееся "совсем рядом", ходячий скелет воспринимает это как нечто само собой разумеющееся. И вот мы сидим в красном полумраке "Валенсии", наш столик в двух шагах от оркестра, и настроение у нас до того безоблачное, что его не в состоянии омрачить даже адский вой джаза. И все же мистер Хиггинс не выдержал. - Единственно, о чем я сейчас сожалею, так это о том, что я не оглох и на другое ухо, - говорит он. - Не горюйте, через час и это может случиться, - успокаивает его Дороти. - Будем надеяться, - кивает оптимистично настроенный профессор. - В этом мире, где, кроме механических шумов, приходится слышать преимущественно глупости, глухота скорей привилегия, чем недостаток, дорогая моя. - Значит, после симпозиума вы еще останетесь здесь на некоторое время? - слышу рядом с собой ленивое мурлыканье Берри, который не прекращает разговор, начатый в целях познавания еще в ресторане. - Да, хочу поработать в Королевской библиотеке. Говорят, в ней насчитывается более ста двадцати пяти миллионов томов. Хиггинс, уловивший эту фразу, несмотря на глухоту, торопится заметить: - А к чему они вам, эти сто с чем-то миллионов томов? Мне это напоминает одного моего знакомого, коллекционирующего часы. У него сто с чем-то часов, но он вечно опаздывает на работу, поскольку даже те часы, что у него на руке, всегда врут. Приезжайте-ка лучше ко мне в Штаты, - продолжает он. - Я предложу вам такую специализированную библиотеку по социологии, которая хотя не насчитывает и миллиона томов, но гораздо ценнее здешней с ее медицинскими справочниками да поваренными книгами семнадцатого века. - Верно, верно, - качает потным теменем Берри. - Вы, Коев, непременно должны познакомиться с библиотекой института Хиггинса! - С удовольствием. Как только проезд до Штатов подешевеет. - Проезд не проблема. Мы вам устроим стипендию, - мямлит Берри, шлепая полными губами. - И по тысяче долларов в неделю на первое время, если будете стажироваться в моем институте, - добавляет тощий, которого совсем развезло. - Узнаю моих милых соотечественников, - подает голос Дороти, с трудом подавляя зевоту. - Любой их разговор обязательно кончается долларами. Тут раздается предупредительный визг оркестра, и на площадке для танцев появляется молодая особа в скромном сером костюме. Ее сопровождает служанка, тоже в скромном костюме, если так можно назвать прозрачные чулки, комбинацию ничтожных размеров и кружевную шляпку. Горничная катит огромное зеркало в золоченой оправе, установленное на колесиках, ставит его перед хозяйкой и, пока оркестр играет свадебный марш, достает эфирную подвенечную вуаль. По всей видимости, женщина в скромном сером костюме готовится к брачной церемонии и по этому случаю намерена облачиться в соответствующий туалет, чему должно предшествовать раздевание. Опять все то же. Вздрогнув от внезапного грома ударных инструментов, Хиггинс смотрит в сторону "невесты", затем презрительно поворачивается к ней спиной. - За двадцать столетий человечество не придумало ничего более увлекательного, чем раздевание... - бормочет он. - Дело не в раздевании, а в том, кто раздевается, - замечает Дороти. - У этой малышки весьма недурная фигура. - И что из этого? Дожив до моего возраста, вы поймете, что эти вещи теряют всякое значение. Этот мир не гимнастический зал и не косметический салон, и и людей не делят на категории по их физическим данным. Вы, дорогой Берри, совершенно плешивы, но я полагаю, это нисколько не мешает вам писать книги... - А вы, Хиггинс, глухой, но я постоянно не напоминаю вам об этом, - бросает слегка задетый толстяк. - Ну вот, опять комплексы! - восклицает тощий, взмахнув с досадой длинной костлявой рукой. - Человечество соткано из одних комплексов! Подобно большинству людей с притупленным слухом, профессор говорит очень громко, полагая, наверное, что окружающие его люди тоже страдают глухотой. И так как мы уже перешли ко второй бутылке виски, Хиггинс говорит во весь голос, словно он на трибуне симпозиума. "Невеста", уже успевшая снять жакет и юбку, бросает недовольный взгляд в сторону шумного клиента, но натыкается лишь на его равнодушную спину. Ловким движением она освобождается и от черной кружевной комбинации и легкой танцующей походкой идет к нам, останавливается перед Хиггинсом, ласково проводит рукой по его короткому седому чубчику и неожиданно запечатлевает на пожелтевшей кости его лба долгий страстный поцелуй. Вероятно, голая женщина рассчитывала подкупить или пристыдить старого болтуна, но ее ждало разочарование. Хиггинс лишь отечески хлопает ее по заду, после чего снова оборачивается ко мне и продолжает столь же громко излагать свои мысли: - Комплексы, мании... И только это должно заставить вас понять, что социология приравнивается к психологии. Психология общества - вот что это такое! Обескураженная столь вопиющим пренебрежением, "невеста" скользит по полу танцующей походкой, на сей раз в обратном направлении, останавливается перед зеркалом и в ритм мелодии начинает методично сбрасывать остатки своей одежды. - Социальные конфликты невозможно объяснить одной психологией, - отвечаю я не столь ради спора, сколько для того, чтобы отклонить нависший надо мной скелет мистера Хиггинса. Однако моя реплика оказывается тактической ошибкой. Скелет наклоняется еще ниже и в ораторском пылу своим перстом чуть не выкалывает мне глаз. - Вы так считаете? Вот смотрите! - Он подносит руку к своему слуховому аппарату. - Небольшой недостаток порождает у меня целый комплекс... Другой недостаток, - тут он указывает пальцем на голое темя Берри, - и у моего ближнего начинает проявляться комплекс иного рода... - Хиггинс, вам вроде бы уже сказано... - пытается прервать его толстяк, но безуспешно. - А сколько всевозможных комплексов разъедает наше общество? Да их не перечесть!.. Он замолкает на минуту как бы для того, чтобы нарисованная им картина как следует оформилась в моем сознании, потом делает большой глоток виски и продолжает: - Бедность с той же неизбежностью порождает комплексы, что и плешивость! - Берри недовольно ерзает в своем кресле. - А богатство? А власть? А бесправие? Все это источники комплексов. И вот она, причина всех ваших социальных конфликтов! Тощий делает новую попытку ткнуть указательным пальцем мне в глаз, что побуждает меня - пусть это не слишком вежливо - осторожно повернуться к исполнительницам. "Невеста" тем временем уже сняла с себя решительно все, кроме туфель, и, приняв от горничной длинную венчальную фату, прикалывает ее с невинным видом к волосам. Огромное зеркало открывает перед публикой широкие возможности созерцать фигуру женщины с двух фасадов одновременно, и она кривляется перед ним довольно долго, чтобы даже самые придирчивые зрители могли закончить свое исследование. Наконец, сделав последний тур вокруг собственной оси, красотка в сопровождении служанки, поддерживающей край вуали, направляется к воображаемой церкви, а в зале звучат заключительные аккорды оркестра и вялые аплодисменты публики. - Брак... это всего лишь миф среди множества других... - не унимается Хиггинс, который после моего бесцеремонного поступка снова соблаговолил взглянуть на "артисток". - Мистер Хиггинс, когда вы наконец перестанете надоедать нам своими банальностями? - не удержалась Дороти, до этого поглощенная стриптизом. - Неужели аттракцион, который мы наблюдали затаив дыхание целых десять минут, намного оригинальнее моих концепций? - спрашивает тощий, щедро разливая виски в бокалы и на белоснежную скатерть. - Во всяком случае, ее аттракцион куда интереснее вашего. - Быть может, вы хотите, чтобы я тоже разделся догола? - О, ради бога, не надо! - восклицает Дороти с гримасой ужаса на лице. - Над чем вы сейчас работаете, дорогой Коев? - возвращается Берри к однажды начатому разговору. - Над теорией индустриального общества, - отвечаю, не моргнув глазом, поскольку подобного рода вопросы предусмотрены заранее. - Это как раз то, что могло бы заинтересовать моего издателя! - снова встревает в разговор Хиггинс, который ни минуты не может помолчать. - Собственно, речь идет о критике упомянутой теории, - поясняю я, чтобы охладить его энтузиазм. - Все равно. Тема интересная, с какой стороны ни возьми, - великодушно машет рукой Хиггинс, едва не свалив бутылку. - А что вы получите за этот труд? - спрашивает Берри. - Пока я его не закончил, не могу сказать. - А все-таки, примерно?.. - Давайте его мне, и я вам обеспечу по меньшей мере двадцать тысяч... - с прежним великодушием заявляет Хиггинс. - Опять тысячи, опять доллары, - с досадой вздыхает Дороти. И обращается ко мне: - Пойдемте лучше потанцуем. То ли оттого, что сегодня понедельник, или потому, что это довольно дорогое заведение, людей за столиками не так много, танцующих пар - тоже, так что такому посредственному танцору, как я, есть где маневрировать. В сущности, это моя дама маневрирует, а я лишь подчиняюсь ей да ритму танца. Тактика не столь уж плоха для иных дебютантов: вместо того чтобы шарахаться в сторону и тем самым вызывать подозрение, порой лучше прикинуться наивным простачком и временно поплыть по течению, чтобы иметь возможность сориентироваться в обстановке, точно определить особенность танца и понять, зачем понадобилось тебя в него вовлекать. Дороти плотно прижалась ко мне и смотрит мне в лицо своими большими глазами, не боясь, что я прочту в них ее тайные мысли. - Михаил... Это звучит совсем как Майкл... - Потому что это одно и тоже имя. - Правда? Ах, сколько воспоминаний вызывает у меня это имя!.. - Надеюсь, я не напомнил вам о вашей первой любви? - Об одной из первых. Время бежит, и воспоминания множатся... Я ведь уже, можно сказать, пожилая женщина, Майкл! - Не клевещите на себя. - Вы поверите, через месяц мне исполнится тридцать? - Не может быть. Больше двадцати пяти вам не дашь. - Вы ужасный льстец, Майкл. Вечно бы слушала вас! Мимолетная тень, набежавшая на ее лицо, когда речь шла о неуловимом беге времени, сменилась мечтательным выражением, и большие глаза глядят на меня с подкупающей откровенностью опытной женщины. В этот миг я, может быть, впервые замечаю, что у нее красивые глаза, темные, кажущиеся глубокими, что она и сама все еще хороша. Возможно, именно сейчас она находится в расцвете своей красоты, хотя женщины обычно сами омрачают этот период, угнетая себя мыслями о роковой неизбежности грядущего. Мой слух не без удовольствия улавливает окончание мелодии. Однако дама в лиловом, разгадав мои дезертирские поползновения, ловит меня за руку своей бархатной белой ручкой и держит до тех пор, пока оркестр не начинает играть твист. - Твист я танцевать не умею. - Ерунда. Танцуйте, как сумеете. Я с вами по-настоящему отдыхаю, Майкл! - А по-моему, отдыхать в удобном кресле куда приятнее. - Да, но при условии, что рядом с тобой не торчит почтенный мистер Хиггинс. Так что, когда другие танцующие кривляются попарно друг перед другом, мы с Дороти продолжаем кружить, прижавшись друг к другу, и женщина в лиловом с такой страстью глядит на меня своими глубокими темными глазами, что я из боязни утонуть в них невольно отвожу свои на голых красавиц, изображенных фосфоресцирующими красками на стенах зала. - Обожаю путешествия... - произносит Дороти приятным мелодичным голосом. - Попасть в незнакомые места и покинуть их, пока они тебе не наскучили... - Поэтому вы избрали журналистику? - Отчасти да. А вы любите путешествовать? - Очень. - И, вероятно, часто путешествуете? - Вовсе нет. - Недостаток средств? - Скорее времени. - Э, тогда это не страсть. Для удовлетворения своих страстей человек всегда находит время. Снова дав мне заглянуть в манящую бездну своих глаз, дама в лиловом спрашивает: - А чем вы увлекаетесь, что является вашей страстью, Майкл? - О какой страсти вы говорите? - О той единственной, испепеляющей. - Хм... - бормочу я. - Одно время собирал марки... Но, должен признаться, это было довольно давно... - Вы и в самом деле ужасный лжец, - хмурит брови Дороти. Но вскоре темные глаза опять согревает нежность. - Но можно ли жить без таких лжецов! Дороти - единственная, кто располагает машиной; это почти новый темно-серый "бьюик". Поэтому ей приходится нас развозить. А нужда в этом есть, потому что мистер Хиггинс и мистер Берри еле держатся на ногах. - Мания и фантазия, - едва ворочает языком человек-скелет, развалившись на заднем сиденье. - Социология - это не что иное, как психология общества, дорогой Берри! Берри что-то мямлит в ответ вроде: "Совершенно верно!" - При случае вы должны объяснить это Коеву, дорогой Берри! - продолжает неутомимый Хиггинс. - Не сердитесь, Коев, но вы определенно нуждаетесь в некоторых напутствиях... - Он должен приехать в ваш институт, Хиггинс... - кое-как изрекает толстый и, израсходовав на эту длинную фразу последние силы, засыпает. Это дает полнейшую свободу ораторским способностям ходячего скелета, который пускается в путаный нескончаемый монолог. Ночные улицы пустынны, и Дороти гонит машину с недозволенной скоростью, делая при этом такие резкие повороты, что мистер Скелет, того и гляди, распадется на составные части. Этого каким-то чудом не происходит, и нам удается доставить обоих социологов в их обиталище целыми и невредимыми. - А теперь куда? - спрашивает дама в лиловом после того, как наша нелегкая миссия закончилась и мы снова сели в машину. - Вы в каком отеле остановились? - отвечаю вопросом на вопрос. - В "Англетере". А вы? - Я, в сущности, ни в каком: завтра утром я должен свой покинуть. - Мой бедный мальчик, - нараспев произносит Дороти, нажимая на газ. - А почему бы вам не поселиться в "Англетере"? Мне бы следовало ответить: "Потому что он слишком дорогой", но вместо этого я говорю: - Там нет мест. - Для вас комната найдется, гарантирую. Положитесь на меня. - Не знаю, как вас и благодарить... - Как благодарить, об этом мы подумаем потом, - тихо отвечает женщина в лиловом и жмет на газ до предела. Машина останавливается перед зданием отеля. Хотя время позднее, ослепительно белый фасад ярко освещен. Мы выбираемся из машины, и Дороти бросает в мою сторону последний взгляд, не выражающий ничего другого, кроме легкой усталости. Она протягивает мне руку и небрежно бросает: - До завтра, Майкл! Я медленно иду по Строгет, мимо витрин, излучающих холодный электрический свет. Улица совершенно пустынна, если не считать человека, шагающего так же медленно, как и я, метрах в пятидесяти позади меня. За мною следят. Следят постоянно. На улице и в баре, когда я иду пешком и еду в машине. Интересно, долго ли это будет продолжаться? 3 ...Моего слуха достиг сухой выстрел автомата. Потом два выстрела один за другим, потом еще два. "Значит, те, наверху, не обезврежены, - сразу догадываюсь я. - А ведь считалось, что с ними давно покончено". "Те наверху" залегли в небольшом скалистом овражке на самой вершине холма, я в этом твердо убежден, потому что мне хорошо знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими выстрелами они бьют по рощице, где под низкими акациями укрываемся мы. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма. И вот мы втроем лежим под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по нашим головам. Фактически они окружены, потому что другой возможный спуск с этой каменистой вершины прегражден еще одной нашей тройкой. Однако враг готов на самый отчаянный риск, именно когда он окружен, и нечего удивляться, что те, наверху, простреливая рощицу, помышляют как-то вырваться. - Надо бы перебежать вон до того камня да бросить к ним в гнездо две-три лимонки, - подает голос Любо Ангелов, которого больше знают по прозвищу Любо Дьявол. Любо говорит, ни к кому лично не обращаясь, но слова его относятся ко мне, потому что сам он ранен в ногу, а Стефана так скверно стукнуло, что он сам и подняться не в силах, да ему, видимо, вообще уже не подняться; мы его обманываем, будто пуля попала в лопатку, а на самом деле рана пониже лопатки, чуть-чуть пониже, настолько, что человеку не выжить... - Стоит только перебежать вон до того камня... - повторяет Любо. Любо говорит о том камне не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно послать гранату в гнездо "тех". Что касается укрытий, то их вообще не существует у нас на виду. Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Необходимо перебежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. А если падешь под пулями? Эх, будь что будет, не ты первый, не ты последний! Самое главное - успеть бросить гранату. Снова раздаются выстрелы, редкие, одиночные, - те, наверху, наверно, экономят боеприпасы. Я пытаюсь подняться, однако ноги мои как-то странно отяжелели, словно налиты свинцом, и я отлично понимаю, что это свинец страха. "Айда, Эмиль, пришел твой черед!" - говорю я себе так, словно меня ждет лишь небольшое испытание. Отчаянным усилием воли я все же встаю... И просыпаюсь. Яростная пальба во время моего предутреннего сна, очевидно, вызвана хлопаньем по ветру оконной створки. В этом городе конгресс ветров, в отличие от симпозиума социологов, длится круглый год. Дуют они здесь со всех сторон, в любое время дня и ночи так, что, если бы не унимающиеся вихри утихли на время, датчане от подобного затишья испытали бы такую же тревогу, какую иные народы испытывают перед ураганом. Закрепив створку крючком, я задерживаюсь у окна, чтобы подышать прохладным утренним воздухом, пока процент бензиновых паров не поднялся в нем до обычной нормы. Это напоминает мне о моем давнишнем решении каждый новый день начинать гимнастикой. "Решение поистине героическое, - бормочу я, для начала выбрасывая одну руку вперед. - Поистине героическое решение. Однако не может же человек всю свою жизнь заполнять одними только героическими делами". Рука медленно опускается и ловит телефонную трубку. Велю подать мне завтрак в комнату и отправляюсь в ванную, чтобы снять с повестки дня неизбежную и досадную операцию - бритье. В сущности, бритье досадно лишь в том случае, когда тебе думать не о чем. У меня же есть о чем подумать. О том, что меня ждет, к примеру. Что касается прошедшего - не давно прошедшего, а того, что было вчера вечером, - то оно уже должным образом продумано и разложено по полочкам. Мозг у меня не электронный, и, хотя я уже запрограммировал новую задачу, он все норовит на время вернуться к давно прошедшему. Вот почему я все еще вижу тот голый каменистый холм, горячий от полуденного зноя, сперва отчетливо выступающий среди мертвой пустоши, потом смутный и бесформенный, потому что я уже бегу по нему, низко пригнувшись, туда, к вершине, где притаились "те". И кажется, что я слышу тонкий сухой свист пуль, чувствую, как мне обжигает плечо, и потребовалось время, чтобы до моего сознания дошло: "Попали-таки"; потребовалось время, чтобы я сказал: "Хорошо, что в левое плечо"; потребовалось еще много времени, начиная с того бесконечного мгновенья, когда время остановилось, пока я достиг того камня и швырнул в "тех" одну за другой три лимонки. А потом минуты опять потекли обычным порядком, хотя в моей горячей от зноя и усталости голове все как в тумане - "джип", прибывший с погранзаставы, отправка Стефана, спокойное лицо Любо, спокойное и бледное, как у покойника. Стефан скончался в "джипе". Любо уцелел, он лишь немного прихрамывал. И так вот, припадая на одну ногу, добрался до моста близ Венеции, где и нашел свою смерть. А я вот еще жив. Все еще... И часто вижу в кошмарных снах тот голый скалистый холм; порой до вершины мне остается всего лишь несколько метров, а иной раз она маячит очень далеко, невообразимо далеко, каменистый склон, пустынный и страшный под раскаленным бесцветным небом, поднимается все выше и выше, а в мертвящем зное зловеще звучат выстрелы. "Давай, Эмиль, теперь твоя очередь, старина!" Когда я просыпаюсь и прихожу в себя от этого кошмара, то словно воскресаю и новый день кажется мне таким радостным, хотя заранее известно, что сулит он мне одни неприятности. "Ну что ж, к неприятностям я привык. Профессиональный риск, не более". К тому же этот риск, по крайней мере в данный момент, не сопряжен со стрельбой. Все пока тихо и мирно, разговор идет о социологии, а вокруг простирается не серая каменистая пустошь пограничья, а зеленеющие датские луга. Главное - надо знать, где кончаются луга и где начинается трясина. Каждый по-своему с ума сходит. Я, к примеру, чем-то напоминаю тех скупцов, которые имеют обыкновение пересчитывать деньги дважды независимо от того, отдают их или получают. С той, правда, разницей, что я проверяю не два, а три раза и речь идет о проверке не денежных сумм, а фактов. Имеется в виду проверка перед началом действий, во время действий и по их окончании. Каждое из этих занятий имеет свои преимущества, но и неизбежные минусы. Анализ, предшествующий действию, исключительно важен, так как готовит тебя к предстоящему, однако он еще не может быть точным, поскольку ты имеешь дело с тем, что еще не произошло, и неизвестно, произойдет ли именно так, как ты мыслишь. Анализ во время действия необходим, чтоб не сделать ошибочного шага, однако он не столь глубок - из-за нехватки времени он подчас производится почти молниеносно. Анализ после действия, напротив, может быть подробным и таким углубленным, на какой только способна твоя голова, однако он уже не в состоянии ничего предотвратить из того, что уже стряслось. Словом, каждый из этих способов учета наличности, то есть фактов, по-своему несовершенный. Зато все они, образуя единство, стали моей постоянной привычкой и очень мне помогают. Покончив с бритьем, подставляю голову под кран. Ослепленный мощной струей теплой воды и мылом, слышу, как где-то там, в комнате, открывается и закрывается дверь. Самый подходящий момент приставить к моей спине пистолет и рявкнуть: "Выкладывай все, что знаешь, собака!" Даже глаз не могу открыть - все лицо в мыле. К счастью или несчастью, сведения на сей раз не у меня, а у других людей, и я спокойно принимаю бодрящий холодный душ, тщательно вытираюсь и лишь после этого выглядываю из ванной. Оказывается, ничего особенного не произошло, кроме того, что на столике у окна появился поднос с завтраком. Но завтрак и дымящийся кофе в маленьком кофейнике - вещь полезная и немаловажная. Я сажусь в кресло и принимаюсь за дело, без которого трудно осуществить последующие. В настоящий момент передо мной весьма отчетливо встают два основных факта. Первый стал очевидным с моего прибытия в город: за мною следят. Кто и почему - это еще точно не установлено, хотя некоторые предположения есть. Второй факт - я окружен. Впрочем, скажу точнее: окружен вниманием. Против этого можно было бы не возражать. Только в наше время ни с того ни с сего окружать тебя вниманием не станут. На этом многолюдном конгрессе Хиггинс, Берри и Дороти без труда могли бы найти более интересных собеседников. Тем не менее все трое липнут к этому ничем не примечательному и скучному болгарину, играют с ним в вопросы и ответы, таскаются по всяким заведениям и даже сулят финансовую помощь - конечно, со строго научной целью. Этот второй факт также нуждается в изучении, но уже сейчас позволяет делать определенные выводы. Взять, к примеру, вчерашнее веселье. Обычная попойка, пустая болтовня - и ничего для души. Сперва скука этикета, а потом безудержное пьянство. И все же некоторые ситуации, отдельные реплики наводят на мысль и вполне могут лечь в основу моего досье. Я даже могу составить себе вполне точное представление об этом досье, если они произвели предварительную проверку и тщательно проанализировали мое поведение. И пока я пью горячий крепкий кофе и выкуриваю сигарету, перед моими глазами постепенно вырисовывается отстуканная на машинке характеристика. Тут запечатлены самые незначительные жесты, случайные реплики Михаила Коева; соответствующим образом обработанные и сопоставленные, они обрели нужную кадровую транскрипцию. Отношение к эстрадному номеру, поведение во время танцев с Дороти, количество выпитого, состояние во время пирушки и после нее, реакция на ту или иную реплику других лиц, смысл моих реплик. Словом, вся совокупность мелочей, наблюдаемых в обычной обстановке, тут обобщена в сухих канцелярских фразах, поставленных в соответствующие графы: отношение к женщинам и алкоголю, к хорошей кухне и путешествиям, к деньгам и материальной выгоде, к научной работе и приключениям, болтливость или сдержанность, суетность или скромность, быстрота или замедленность рефлексов, импульсивность или хладнокровие, подозрительность или доверчивость, проницательность или поверхностность и прочее и прочее. Составленная таким образом характеристика была бы достаточно полной и, конечно же, не совсем верной. Позволяя подвергать себя испытанию, я всячески старался исказить представление о себе. Это полезная предосторожность, если она продиктована необходимой дальновидностью. Мало создать неправильное представление о себе, надо, чтобы это представление было неверным лишь в определенных пунктах и в определенном смысле. Словом, задача состоит не в том, чтобы создать о себе искаженное представление, противоположное тому, какое должно быть на самом деле, нужно, чтобы твои приемы ускорили саморазоблачение противника и обеспечили его провал. Пока противник занимается составлением обстоятельного, но далеко не полного досье, я тоже составляю досье. Три досье, и, надеюсь, больше их не будет, потому что канцелярская работа, пусть выполняемая только в уме, довольно-таки утомительна для меня. На первый взгляд не так уж трудно составить характеристики на этих людей, которые говорят больше, чем нужно, и нередко забегают вперед. Однако не следует забывать, что они тоже не глупы, что и они, скорее всего, выдают себя не за тех, кем являются на самом деле. Чтобы более правильно оценить поведение этих людей, не мешает знать, какими побуждениями и какой информацией, полученной предварительно, они руководствуются в своих поступках. Иными словами, кто в их глазах этот Михаил Коев: социолог или кто-то совсем другой? И что им, в сущности, от этого Михаила Коева нужно: они хотят сделать его своим единомышленником в социологии или в каком-то другом деле? Неловкость и поспешность, с которыми эти трое сулят мне свои маленькие блага, позволяют думать, что это, скорее всего, вербовщики-любители, легкомысленные типы, полагающие, что имеют дело с таким же легкомысленным типом, готовым тут же воспользоваться предлагаемыми ему благами, притом совершенно безвозмездно. По крайней мере вначале. Такая версия кажется вполне правдоподобной. Дело в том, что версии, в которые противник заставляет нас верить, всегда подаются так, что кажутся правдоподобными. Значит, и здесь нужна проверка. Значит, и в этом смысле поспешные действия - недозволенная роскошь. Да оно и понятно. Ситуация, напоминающая сандвич, повторяется, хотя уже не в социологическом плане. Прижатый с двух сторон неизвестными агентами и неизвестными соблазнителями, я вынужден играть пассивную роль куска ветчины, ожидающего, пока его съедят. И совершенно бессмысленно, по крайней мере сейчас, кричать: "Погодите, это недоразумение, я вовсе не ветчина!" Везу на такси свой чемодан в отель "Англетер", где с удовольствием узнаю, что при содействии Дороти мне отведена прекрасная комната с видом на полоску моря вдали. Затем совершаю второй рейс - к месту заседания симпозиума; тут я провожу некоторое время среди наблюдателей, хотя единственный материал для наблюдений - несколько десятков седых, седеющих или просто плешивых голов, находящихся впереди меня и увенчанных наушниками. Дороти отсутствует, Хиггинс и Берри, уныло кивнувшие при моем появлении, пребывают в том депрессивном состоянии, которое можно назвать зализыванием ран. Тощий, утратив всякий интерес к усилительной аппаратуре, откровенно дремлет, облокотившись на плечо своего приятеля, который время от времени делает безуспешные попытки наклонить скелет в противоположную сторону, то есть ко мне. Несколько минут пытаюсь следить за выступлением очередного оратора, касающимся сложных связей между разными видами социальных экспериментов. Но, честно говоря, фразы, произносимые человеком на трибуне, настолько отягощены непонятными терминами, что я тоже с трудом держу глаза открытыми и лишь приличия ради высиживаю полчаса, после чего удаляюсь в кулуары. Холл почти пуст - явление совершенно невероятное, если учесть качество читаемых в зале докладов. Беру чашку кофе, сажусь на диван и закуриваю. Но вот еще один дезертир пересекает мраморный пол холла и, повторив мои действия, садится на диван рядом со мной. Человек мне как будто знаком. Да ведь это тот самый мистер Сеймур с недовольной физиономией, который мелькнул тогда на приеме, чтобы поделиться с нами своими впечатлениями о духоте и спертом воздухе. Сеймур сухо здоровается, я отвечаю ему тем же. Его дымящаяся сигарета висит в правом углу рта, а рука, длинная и нервная, помешивает ложечкой кофе. Как я устанавливаю потом, Сеймур принадлежит к той категории курильщиков, которые не любят терять время на сигарету. Закурив, они оставляют ее висеть на губе до тех пор, пока она не превратится в окурок. Быть может, именно поэтому у правой стороны его лица всегда какой-то сморщенный, недовольный вид - что хорошего быть вечно окуриваемой дымом, тогда как левая почти злорадствует в своем безучастии. Если не обращать внимания на эту двойственность, лицо у него красивое, резкие черты делают его мужественным и пока еще не портят. Красота, верно, несколько холодная и хмурая: серые, устало прищуренные глаза, тонкие насмешливые губы, каштановые волосы, падающие на изборожденный морщинами лоб; прямая линия его римского носа как бы подчеркивает некую непреклонность его характера. Сеймур вынимает ложечку из чашки, затем сигарету изо рта, делает небольшой глоток кофе и спрашивает: - Утомил вас Парино своим докладом? Чтобы его слушать, надо иметь терпение. - Меня сейчас изводит жуткая головная боль - тоже требуется терпение. - Эта глупая манера щеголять эрудицией и у меня вызывает головную боль, - кивает мой собеседник, видимо не поняв, что я имею в виду. Загнав сигарету в правый угол рта, Сеймур продолжает: - Особенно обидно людям вроде вас: проделать такой путь ради того, чтобы слушать всякий вздор... - Очевидно, это относится и к вам: ведь Америка еще дальше. - О, я сочетаю служебные обязанности с отдыхом: летом в Дании приятная прохлада, а чтобы не скучать, я понемногу работаю - пишу свой научный труд. Знаете, здешняя библиотека... - Да, да, - говорю. - Огромное богатство! Сто двадцать пять миллионов томов. В сущности, я тоже приехал сюда, чтобы поработать. - А, это другое дело, - соглашается Сеймур и снова вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток кофе. Затем он бросает почти безо всякой связи: - Не припоминаю, встречал ли я вас на прежних конгрессах. - Я еще не дорос до того ранга, который позволяет участвовать в конгрессах. Меня послали на специализацию, и я лишь пользуюсь случаем... - А, это другое дело, - повторяет мой собеседник и загоняет сигарету в угол рта. Пока мы беседуем, из зала выходит новый дезертир, на сей раз женского пола, и устремляется к бару. Если не ошибаюсь, этот мне тоже знаком: передо мной та самая дама в черном и с мрачным лицом, что на приеме говорила с Дороти. Взяв кофе, женщина идет к нам. Она и сейчас в черном костюме, а выражение лица такое, будто она несет не чашку кофе, а останки дорогого покойника. - Моя секретарша, мисс Грейс Мартин, - представляет ее Сеймур. Мисс Грейс машинально сует мне руку, потом бросает равнодушный взгляд на табличку на отвороте моего пиджака и изрекает невыразительным голосом: - Болгария... Вы беседуете со своим противником, мистер Сеймур? - А почему бы и нет? - небрежно отвечает тот. - Лучше иметь дело с интересным противником, чем с каким-нибудь недалеким человеком, который станет досаждать мне своими неумными рассуждениями. В конце концов, истина рождается только в споре с противником. Женщина садится рядом со своим шефом и, закурив сигарету, принимается за кофе. Мы для нее как будто не существуем. Она гораздо моложе Дороти, но состязаться с журналисткой ей трудно. Она кажется такой же бесцветной, как и ее голос, и пока что я мог бы дать ей единственную характеристику: полнейший антипод Дороти. Вместо обаятельной непосредственности - холодная замкнутость, вместо женственности - почти мужская твердость и мальчишеская угловатость, усугубляемая резкостью движений. Вместо элегантного платья - одежда аскета, очки, черные волосы, собранные в пучок, как у старой девы, и черные туфли на низком каблуке. Бр-р-р! Даже оторопь берет. - Вы очень разумно поступили, воспользовавшись возможностью попасть на этот симпозиум, - назидательным тоном говорит Сеймур. - Это навсегда отобьет у вас охоту участвовать в подобных сборищах. Я слушаю безо всяких выражений в расчете на то, что за этим последует что-то еще, и незаметно наблюдаю за секретаршей-аскетом. - Две трети из тех вон, - Сеймур небрежно машет рукой в сторону зала, - пустоголовые социологи, а остальные - разведчики. Плохо то, что трибуна предоставляется именно социологам, вместо того чтобы дать слово разведчикам, которые наверняка рассказали бы что-нибудь интересное. - Вы, очевидно, предпочли бы побывать на международном симпозиуме по проблемам шпионажа, - вставляю я для красного словца. - Пустая затея, - не поднимая головы, подает голос Грейс. - Все бы начали врать бессовестнейшим образом. - Иной раз в потоке вранья попадаются дельные мысли, - возражает Сеймур. - Да, конечно, симпозиум по шпионажу был бы куда интересней. Не так ли, мистер Коев? В обед, уходя с симпозиума, я снова сталкиваюсь в холле с господами Хиггинсом и Берри, но они лишь кивают мне на ходу. А когда вскоре после этого я встречаюсь с Дороти, наш разговор ограничивается тем, что я ее благодарю и в ответ слышу одну короткую фразу: "Ради бога, не стоит". После этого и в самом деле можно подумать, что вчерашняя попойка была чисто случайной - явление, обычное для подобных конгрессов, - и что некоторые реплики, вызывавшие подозрение, не что иное, как бравада пьяных хвастунов. Однако, шагая по запруженным улицам Копенгагена, я думаю не столько о своих коллегах-наблюдателях, сколько о том, что сегодня вторник. Сегодня вторник, а это означает, что человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС точно в семь часов вечера будет ждать меня у входа в "Тиволи". У нас говорят, будто семь - плохое число, а вторник - тяжелый день. Если судить по создавшейся ситуации, то в это нетрудно поверить. Шагая по Вестерброгаде, я убеждаюсь, что за мною продолжают следить. У меня нет никаких оснований полагать, что к вечеру слежка прекратится, не ведь встреча у "Тиволи" должна состояться, если не ради чего-то другого, то по крайней мере для того, чтобы в Центе знали, что Эмиль Боев действительно находится там, куда его послали, хотя и пребывает в состоянии полного паралича. С Вестерброгаде сворачиваю направо и в пределах видимости обнаруживаю нечто знакомое. Нечто очень знакомое, если вспомнить, что всего лишь неделю назад я видел эту панораму Золотых песков, притом не на рекламной афише, а в натуре. Афиша находится в небольшой витрине, а над витриной красуется надпись: "Балкантурист". В глубине помещения сидят в креслах двое мужчин и беседуют, а несколько ближе к витрине, облокотившись на письменный стол, сидит девушка и что-то пишет. Мужчины, должно быть, болгары, а уж девушка, судя по ее лицу, наверняка болгарка, хотя за женщин ручаться никак нельзя. "Ну хорошо, болгары, так что из этого?" - размышляю я, проходя мимо витрины, не замедляя шага. У меня в ушах звучит знакомый голос генерала: "Никаких контактов ни при каких обстоятельствах..." Снова сворачиваю направо в переулок и медленно бреду дальше - ни дать ни взять турист, занятый изучением города. Человек, идущий метрах в пятидесяти позади меня, тоже делает вид, будто вышел на прогулку. Однако у меня уже выработалась привычка не только быстро засекать подобных субъектов, но и распознавать их намерения. Естественно, работа агента - шпионить, но делать это можно по-разному; в зависимости от этого нетрудно установить, следят за тобой так, "на всякий случай", или с совершенно определенной целью, видят в тебе противника средней руки или первой величины и, наконец, кого представляет этот прилипала - местную полицию или что-то другое. Выхожу на Городскую площадь, чтобы в первом попавшемся кафе выпить чашку кофе. В эту обеденную пору возле выставленных на тротуар столиков народу не так много, и я имею возможность выбрать хорошее место на солнышке, тогда как сопровождающий меня человек устраивается в тени, у самого входа, чтобы укрыться от ветра и от моего взгляда. Пока пью кофе и мысленно оцениваю поведение моего спутника, я все больше убеждаюсь, что слежка ведется за счет казны его величества короля Дании. За истекшие три для это уже шестой мой спутник, если не считать его моторизованных коллег, и все они - моторизованные или передвигающиеся пешком - делают свое дело довольно шаблонно, не прибегая к особым хитростям, но и не нахальничая. Конечно, я человек не капризный и национальная принадлежность филера для меня особой роли не играет, но в данный момент датчане для меня все же лучше, чем американцы. Расплатившись за кофе, я снова бесцельно слоняюсь по городским улицам, хотя мне отлично известно, что все порядочные люди сидят в эту пору за обеденным столом. После вчерашнего кутежа у меня совсем пропал аппетит, а что касается моего праздного шатания по городу, то оно не совсем бесполезно. Надо уметь извлекать пользу даже из ничего. А для этого я, почти автоматически следуя укоренившейся привычке, стараюсь хорошо запоминать окружающую меня обстановку, проявляя почти сентиментальное пристрастие к пассажам и подземным переходам, к проходным дворам и автобусным остановкам, к стоянкам такси и входам - парадным и служебным - в большие магазины, к весьма укромным и очень людным местам и даже к режиму работы светофоров. Признаться, я не уверен, понадобится ли мне все это, хочется верить, что никогда не понадобится, но накопить возможно больше подобных впечатлений не мешает, потому что дело может обернуться таким образом, что пополнять свои знания будет уже поздно. От моего внимания не ускользает и лавчонка, торгующая куревом и газетами, находящаяся в непосредственной близости от парка "Тиволи". В семь без пяти покупаю в этой лавчонке последний номер "Таймс" и иду дальше. Очередной мой спутник неотступно следует за мной, придерживаясь традиционного расстояния в пятьдесят метров, но именно это и побудило меня оказать честь старому скучному "Таймсу". Раз я иду на явку с газетой в руке, значит, за мною следят. А ежели газета обращена своим названием в сторону парка, к моему бессловесному сообщению еще добавляется одна фраза: "Для вас ничего нет". Часы на башне городской ратуши громко и торжественно отбивают семь, когда я среди туристов и зевак медленно прохожу мимо "Тиволи". Человек в клетчатой кепке и с дорожной сумкой авиакомпании САС на месте. В какую-то долю секунды мы обмениваемся взглядом, и после того, как по положению сумки я установил, что человеку в кепке мне сообщить нечего, шагаю дальше. Сделав еще шагов десять, едва не сталкиваюсь нос к носу со знакомой компанией в полном составе: Сеймур, Грейс, Дороти, Хиггинс и Берри. - А, вы уже побывали в "Тиволи"? - с укором восклицает Дороти. - Вовсе нет. - Тогда пойдемте с нами! Присоединяюсь к шумной компании, шумной только благодаря Дороти. Берри пристраивается к очереди в кассу, чтобы взять входные билеты, а через минуту другую мы уже на территории "Тиволи", этой ярмарки развлечений. Проходим мимо летнего театра, напоминающего китайскую пагоду, некоторое время стоим у фонтана, чьи водные сполохи сопровождает мелодия городского оркестра, наведываемся к искусственному озеру, где и смотреть-то нечего, и некоторое время разглядываем детскую карусель. - Отметьте в своем блокноте, что вы побывали и в "Тиволи", - бросает Сеймур Дороти. - И больше нам тут делать нечего. - Как нечего? А рулетка? - возражает почти возмущенная Дороти. - Не помешало бы немного перекусить, - робко предлагает Берри, вытирая невысыхающий пот на лбу. - А вам бы только жрать, дружище, - кисло бормочет Сеймур. Но так как мы уже оказались против какой-то пивной и так как Берри и Хиггинс уже направились к свободному столику, Сеймур неохотно плетется за ними. Официантка в белой кружевной наколке и белом передничке одаряет нас приветливой улыбкой. - Что вам угодно? - Я бы взяла сандвич, - опережает всех импульсивная Дороти. - Датские сандвичи очень славятся. - Сандвичи? - хмурится Сеймур. - К ним ведь прикасаются руками... и наверняка не совсем чистыми... - Вы все видите с худшей стороны, - замечает Дороти. - Сиречь с реальной, - равнодушно уточняет Сеймур. - Одной рукой держат ломоть хлеба, а другой пришлепывают кусок ветчины. - Перед этим ненароком уронят ветчину на пол, - вставляет Грейс. - Вполне возможно, - невозмутимо кивает Сеймур. - Я лично возьму бифштекс. - К нему тоже прикасаются руками, - поддевает его Дороти. - Но перед тем, как его ставят на огонь. А после этого он слишком горячий и к нему не прикоснешься. - И на чем же остановимся? - напоминает о своем присутствии официантка; до сих пор она спокойно наблюдала за нами с видом человека, повидавшего на своем веку немало идиотов. Хиггинс заказывает для Сеймура бифштекс, а для остальных - сандвичи и пиво. За столом наступает неловкое молчание, как всегда бывает, когда внезапно прекращается какой-то спор. Лишь после того, как принесли пиво и Хиггинс пригубил свою запотевшую кружку, он нарушил тишину. - В сущности, в этом "Тиволи" не так уж плохо... - А что в нем хорошего? - не дослушав Хиггинса, возражает Сеймур, выплюнув окурок и потянувшись за кружкой. - Я давно заметил, что больше всего люди скучают в увеселительных местах. Но поскольку места эти увеселительные и никто силком в них никого не тащит, то люди делают вид, что им ужасно весело. - Может, они это делают в силу воспитанности, чтобы своей скучной физиономией не портить удовольствия другим, - тихо говорит Дороти. - Если вы имеете в виду меня, дорогая, то я действительно недостаточно воспитан в духе лицемерия, - мягко замечает Сеймур. - О, я говорю вообще... Сеймур, очевидно, собирается как-то прокомментировать это ее "вообще", но тут появляется официантка с большим подносом. Мы закусываем в полном молчании, если не считать одобрительного замечания Берри по поводу сандвичей и того, что Хиггинс еще дважды потребовал пива. Наконец мы встаем, и Дороти, восстановив свои жизненные силы, заявляет: - А теперь пойдем попытаем счастья в рулетку! Сеймур хотел было сказать, что он воздерживается, но решил, очевидно, что противиться женскому капризу означало бы не уважать себя. Предводительствуемые Дороти, которая сегодня в серебристом костюме и могла бы именоваться дамой в сером, мы направляемся к ближайшему игорному павильону. Рулетки в павильоне не оказалось, зато ротативных машин больше чем нужно. Дюжины две игроков обоего пола тренируют свои бицепсы, дергая тяжелые рычаги; приводимые ими в движение диски аппаратов бешено вращаются с металлическим звоном и замирают в определенной комбинации. Вообще ротативки - главная притягательная сила в этом увеселительном парке, поскольку почти никаких иных развлечений, кроме азартных игр, здесь не найти. Игра тут, верно, пустяковая, если иметь в виду выигрыши, зато, если человек среднего достатка, пришедший сюда отдохнуть после работы, многократно "прогорает", это довольно-таки ощутимо бьет по его карману. Обе наши дамы - и в сером, и в черном - покупают в кассе по горсти никелевых жетонов и направляются к двум свободным ротативкам, а мы, мужчины, продолжаем оставаться