у входа и, дымя сигаретами, издали наблюдаем за единоборством человека с машиной. Дороти в самом начале захватывает азарт, и чем больше она проигрывает, тем запальчивее ведет игру. То резко рванет ручку, то приводит ее в движение мягко, осторожно, как бы стараясь нащупать секрет этого устройства, вся хитрость которого сводится к тому, чтобы восемьдесят процентов поступлений оставлять в бункере. Грейс, наоборот, опускает жетоны с полнейшим равнодушием и с тем же равнодушием нажимает на рычаг, словно сама она придаток машины. - А вы не хотите попробовать? - смотрит на меня Сеймур. - Неинтересно играть при такой мизерной ставке. - Верно, - подтверждает Берри, заливающийся потом. - Играть так уж играть.. - Игра! Что это за игра? - хмурит брови Сеймур. - Так ведь... игра, она во всем... Вся наша жизнь - игра... - Оригинальная мысль. Вы случайно не изучали теорию игр Борелла и Неймана? - Меня интересуют не математические теории, а психологические факторы, - отвечает несколько задетый Берри. - Именно психологические факторы! - подтверждает Хиггинс, внезапно выведенный из летаргического состояния. - Мы рассматриваем социологию как психологию общества... Тут раздается голос Дороти: - Помогите! Тут у меня настоящая лавина! Дама в сером и впрямь выиграла большую сумму, и в металлический желобок с однообразным перезвоном сыплются жетоны - сплошной поток. Их насыпалось столько, что женщине действительно одной не справиться, и я услужливо подношу ей номер "Таймс", читать который я все равно не собираюсь. Дороти с сияющим от возбуждения лицом собирает жетоны и высыпает их в авторитетную британскую газету. Прижав к груди увесистую импровизированную мошну, она объявляет: - Сейчас мы пойдем их пропивать! - Избавьте нас от своего великодушия, - сухо замечает Сеймур. Затем, взглянув на часы, напоминает: - Нам пора отправляться к Тейлорам. - Но что же я стану делать с этими жетонами? - растерянно спрашивает Дороти, продолжая неловко прижимать к себе обеими руками кулек с металлическими кружочками. - Да бросьте вы их, - все так же сухо предлагает Сеймур. - Если для меня что-то становится обузой, я выбрасываю... И поскольку Дороти смотрит на него так, будто видит в его словах шутку, он берет у нее кулек и опускает в ближайшую корзинку для мусора. Все мои доводы, что у незнакомых людей мне делать нечего, не дают результатов. - Вот вы и познакомитесь, - отвечает Сеймур и смотрит на меня с таким видом, будто лишь сейчас вспомнил о моем присутствии. - Но ведь меня не приглашали... - Будьте спокойны, туда никого не приглашали. Даже вас, Дороти, не правда ли? Но так как на сей раз женщина в сером не намерена отвечать, Сеймур добавляет: - Их гостиная чем-то напоминает городскую площадь. Люди просто-напросто пересекают ее, следуя куда-то в другое место. Кроме тех, которым всего важней игра... или тех, что смотрят на жизнь, как на игру... Так что мы рассаживаемся в двух машинах, стоящих близ "Тиволи", и едем к Тейлорам. Хозяева встречают нас с теми же стандартно-любезными улыбками, что и всех остальных. Может, один Сеймур пользуется несколько особым отношением, потому что вместо машинального "Как поживаете?" Тейлор адресует ему нечто иное: "Как это мило, что вы приехали, Уильям". Затем мы проходим в салоны. Супруги же остаются в прихожей, где им, по-видимому, суждено провести весь вечер, встречая и провожая гостей. Есть опасность, что эту милую пару бремя светской жизни очень скоро состарит. "Салоны" - это пять-шесть сообщающихся комнат, обставленных богатой мебелью, которая, видимо, покупалась совершенно безразборно, потому что она так же пестра в смысле стилей, как и собравшиеся здесь гости. Что касается самих гостей, то, кроме фланеров, заглядывающих сюда только затем, чтобы опрокинуть рюмочку, тут можно встретить и представителей более оседлых племен, которые разместились на диванах, а то и просто на полу, застланном коврами. Это смесь изысканности и богемы, бритых и бородатых физиономий, мини- и макси-туалетов, причесок всех цветов радуги и самых различных языков индоевропейской группы. Единственное, что тут всех объединяет, - это питье. Все пьют виски, все одинаково страдают от жажды, так что кельнеры в белых смокингах непрестанно снуют с огромными подносами, принося полные бокалы и унося пустые. Наша компания моментально рассеивается среди множества гостей, и я уже испытываю облегчение от того, что меня наконец оставили одного, но вот у самого моего уха раздается трубный голос Сеймура: - Вы не находите, что здесь очень шумно и страшно душно? Пойдемте лучше туда дальше. - Боюсь, что и там то же самое, - отвечаю я. - Не совсем. Он идет впереди, я покорно следую за ним, мы проходим из комнаты в комнату, протискиваясь через толпы, пока не попадаем в какой-то глухой коридор и не натыкаемся на плотно закрытую дверь красного дерева. Кельнер достает из картонного ящика бутылки виски и ставит их на низенький буфет. Видимо, этому человеку вменено в обязанность не только обслуживать гостей, но также бдеть возле этой двери, потому что первый его порыв - преградить нам путь, и лишь после того, как Сеймур что-то тихо сказал ему, нам дается возможность войти в загадочную дверь. В просторном помещении если не прохладнее, то по крайней мере не так шумно, как в салонах. Ярко освещенное четырьмя старинными люстрами, оно все же кажется мрачным, может быть, в силу того, что панели красного дерева почти до самого потолка и вся мебель обита темно-зеленым бархатом. На окнах темные бархатные шторы. В этой минорной обстановке очерчиваются светло-зеленые четырехугольники игральных столов. За несколькими столами играют в покер, большинство же присутствующих столпилось в середине возле большого стола для рулетки. Мы тоже направляемся туда. Сеймур достает из бумажника снопик из десяти банкнотов достоинством пятьсот крон каждый и небрежно подает их одному из двух крупье в смокингах, главных распорядителей. - Какие жетоны вы желаете иметь? - По сто крон. Пример обязывает - особенно после моего заявления о том, что я предпочитаю крупную игру. Правда, в подобных случаях я имею привычку держаться независимо. Выждав, пока крупье отсчитает пятьдесят больших пластинок для Сеймура, царственным жестом подаю единственный банкнот, за который получаю пять пластинок. Говоря между нами, я бы предпочел получить жетоны помельче, но крупье, видимо, решил, что мы с моим спутником люди одинакового ранга. Наблюдаю за игрой Сеймура. Он ставит то на каре из четырех цифр, то на "шеваль", очевидно придерживаясь какой-то своей системы. У меня никакой системы нет, поэтому я ставлю один жетон на красный цвет, желая скорее разделаться со своим жалким капиталом и перейти в категорию зрителей. Как в больших казино, крупье поторапливает игроков: "Фет ву жу!", вращает ручку рулетки, пускает шарик и протяжным голосом предупреждает: "Рьен не ва плю!" Шарик подпрыгивает первое время, потом после некоторого колебания останавливается на красном. Человек в смокинге ловким движением подбрасывает еще одну пластинку к моему выигрывающему жетону и лопаткой собирает мизы проигрывающих. Придерживаясь принципа вероятности, по которому цвет, однажды принесший удачу, имеет меньше шансов на выигрыш, я ставлю следующие двести крон на черный и опять выигрываю. - Браво, Майкл, вы здорово следуете моему примеру, - слышу шепот Дороти. Женщина становится слева от меня, видимо желая быть подальше от Сеймура, и подает крупье банкнот в пятьсот крон. - Жетоны, пожалуйста, по двадцать крон! Свободный крупье отсчитывает жетоны, а я тем временем ставлю еще двести крон на красный. На сей раз проигрыш. И чтобы больше не щекотать себе нервы, ставлю все шесть жетонов на красный. Красный! - Браво, Майкл! Вы в самом деле хороший ученик, - снова шепчет Дороти, которая решила поставить два мелких жетона на первую колонку. Сеймур тоже видит мою скромную победу, однако воздерживается от комментариев. Он весь поглощен собственной системой, и его упорство, очевидно, приносит результаты, если судить по тому, как выросла перед ним стопка пластинок. Не стану воспроизводить свою дальнейшую игру, чтобы случайно не наврать, потому что у меня самого нет сколько-нибудь верного представления о ней. У меня принцип один - продолжаю ставить на цвет. Решив, что в любом случае проиграю свой капитал, я наугад ставлю то на красный по нескольку жетонов, то на черный и не без удивления замечаю, что независимо от эпизодических неудач горка пластинок передо мной неизменно растет. По-иному, к сожалению, складывается участь моей наставницы. Вопреки тому, что ставки ее некрупные, она очень скоро расстается со всеми жетонами и вынуждена достать второй банкнот, а несколько позже - и третий. Зато Сеймур уже удвоил свои авуары... Лицо его лишено всякого выражения, в углу рта дымится сигарета, после каждого возгласа крупье он отсчитывает по десяти больших пластинок и ставит то на одно, то на другое каре. - Хватит на сегодня, - уныло произносит Дороти. - Я рада, что хоть вы выигрываете, Майкл. Вы - моя достойная смена! - Не лучше ли вам меня заменить? Она колеблется, но колебание быстро сменяется героической решимостью. - Я не в силах уйти от соблазна. Реванш во что бы то ни стало! Я уступаю ей место и, чтобы не смущать ее в игре, направляюсь к выходу, мельком заметив, что Сеймур провожает меня взглядом. В соседних комнатах общество поредело. Духота тоже несколько разрядилась, ибо окна распахнуты в ночь, озаренную электрическим сиянием. Налицо все условия, чтобы спокойно выпить бокал виски, что я и делаю. - Все проиграла. Мы можем идти, - объявляет Дороти полчаса спустя, подойдя к дивану, на котором я устроился. - Виски? - Нет. Мне бы больше подошел коктейль из витриоля и цианистого калия. Или повеситься, что ли, с досады! Оглядываюсь по сторонам. Сеймура не видно, а Берри, Хиггинс и Грейс давным-давно улизнули. Самый подходящий случай последовать их примеру. Женщина ведет машину по вечерним улицам, а ее преследуют все те же мысли. - Я сама не своя оттого, что так глупо проиграла ваши деньги, - бормочет она. - Они такие же мои, как и те, что в "Тиволи", были ваши. - Бросить мой выигрыш в корзинку. Как вам это нравится! - И, словно забыв, что в руках у нее руль, она оборачивается в мою сторону, и меня охватывает такое чувство, что мы сейчас врежемся в какую-нибудь витрину. - Теперь вы понимаете, почему я проиграла? Раз ты глумишься над тем, что тебе судьба подарила, она же тебя и карает. Дороти снова смотрит вперед, с возмущением повторяя: - Бросить мой выигрыш в корзинку!.. - Может быть, сейчас он так же поступит со своим. - Надейтесь!.. Она опять возвращается к той же теме: - Надо было переменить стиль игры. Раз уж не везет, меняй стиль... - И какой от этого толк? Систему-то вы изменить не можете. Рулетка - это определенная система, работающая против вас. - Но вы-то выиграли... - Временно. Это тоже входит в систему. Уловка, рассчитанная на наивных людей. - И Уильям выиграл, - настаивает на своем Дороти. Но так как я молчу, женщина сама себе отвечает: - В сущности, человек легко выигрывает в тех случаях, когда выигрыш для него безразличен. И вообще человеку всегда даром достается то, чем он вовсе не дорожит. Сеймур богач. - А вы? - Я была богата. - Она делает ударение на слове была. - Не могу сказать, что сейчас я бедна, только безумства - слишком большая роскошь, чтобы творить их всю жизнь. - А почему непременно надо творить безумства? - Почему? Потому что без них жизнь такая скучная... Дороти делает резкий поворот и так же резко останавливает машину перед белым фасадом "Англетера". Затем глушит мотор, вынимает ключ и, глядя на меня, добавляет: - Если я приглашу вас к себе в номер, это тоже будет маленькое безумство, но я готова себе это позволить... Маленькое безумство? А почему бы и нет? Особенно если этого требует долг вежливости. Встав с постели и закурив, я усаживаюсь в удобное белое кресло. В этом роскошном номере все бело-розовое, в том числе лежащая на кровати женщина, забывшая укрыться одеялом, перед тем как уснуть. Рассеянно созерцаю обнаженное тело. Недостаток свежести его возмещается пышностью. Мой взгляд задерживается на лице. Помада смылась, и губы кажутся бледными, под глазами темные круги. "Больше двадцати пяти вам не дашь", - сказал как-то я, верный привычке недодавать по десятку лет своим знакомым. Да, ей по меньшей мере тридцать пять, и по меньшей мере половину прожитых лет она провела в маленьких безумствах - на ее бело-розовой мордочке уже сказывается усталость. Джеймс Бонд и ему подобные вопреки своей страсти к маленьким безумствам, вероятно, с пренебрежением прошли бы мимо этой красотки, поскольку пора ее цветения уже на исходе. Я же, при всей моей скромности, откликаюсь на первый зов. Курьезы. Поначалу я должен был составлять досье на троих, теперь прибавилось еще двое, и каждый из них лжет на свой лад. Исключением, быть может, является Грейс, она не лжет лишь потому, что молчит. Они буквально опутывают меня ложью, которая у них и в речах, и в поступках. Казалось бы, самый простой способ сладить с таким положением - это прочно усвоить, что все, что исходит от этих людей, - сплошная ложь. Но таким образом можно лишиться всяких опорных точек. Ведь очень важно попытаться разглядеть среди этой лжи те малозаметные следы правды, которые приведут тебя к истинной правде. И снова я смотрю на спящую женщину - впрочем, безо всякого интереса к ее женским прелестям. Если среди этой пятерки доброжелательных людей, кичащихся своей прямотой, найдется хоть один по-настоящему прямой человек, то это, конечно, Дороти. Другой вопрос, насколько ее прямота может мне пригодиться. Умеренные безумства в счет не идут. Конечно, любой незнакомый человек - возможный противник. Только возможный еще не означает действительный. И потом, по своему характеру и побуждениям противники могут быть самые разные. А это значит, между прочим, что бывают противники, которых в определенный момент можно превратить в союзников. Как бы чувствуя, что я думаю о ней, Дороти беспокойно ворочается в постели, пытается во сне натянуть на себя несуществующее одеяло, затем переворачивается на живот. Обычно считают, что для профессии вроде нашей некоторая доза мнительности не вредит. Все дело в том, что мы называем мнительностью и какова эта доза. Постоянная мнительность затуманивает взгляд, рассеивает твое внимание, заставляет тебя озираться по сторонам вместо того, чтобы сосредоточить все свое внимание в том направлении, где таится реальная опасность. В мнительном иные склонны видеть человека предельно осторожного, неуязвимого; в действительности же мнительный человек - это наполовину взятая крепость, ибо она изнутри деморализована. Погасив в хрустальной пепельнице сигарету, встаю с кресла и без лишнего шума начинаю приводить в порядок свой туалет. Да, важна не столько внимательность, сколько проницательность, надо уметь видеть и слышать, впитывать в себя всю имеющуюся в наличии информацию, в том числе и ложную, пусть только мозг твой, напрягшись как следует, тщательно, ничего не упустив, обработает ее. Сеймур прав: ложь через посредство содержащихся в ней неверных сведений часто может выложить тебе немало довольно точных данных, которые от тебя пытаются скрыть. Позвольте человеку в течение получаса свободно врать, и он непременно что-нибудь выдаст из того, что так старается припрятать. Вот почему болтуны опасны сами для себя и для своих товарищей даже в тех случаях, когда лгут. Так что я вслушиваюсь во все, что можно слышать, всматриваюсь во все, что можно видеть, и даже сам готов на маленькие безумства ради учтивости. И вот слух мой уже улавливает какой-то незначительный диссонанс в игре этого в целом стройного квинтета. Что-то не клеится в отношениях между Сеймуром, с одной стороны, и Хиггинсом и Берри - с другой. Что-то не клеится в еще большей мере между Сеймуром и Дороти. И хотя диссонанс порой вызывает у человека раздражение, на меня в данном случае он действует, как елей. Я был бы не против, чтобы этот диссонанс еще более усилился и полностью расстроил их ансамбль. Но диссонанс может быть предварительно запрограммирован. Еще одна уловка, рассчитанная на простаков. Так же как те несколько выигрышей в начале игры, поддерживающие иллюзию, что все складывается в твою пользу. Когда эти пятеро хотят создать у тебя впечатление, что ты находишься в домашней обстановке, среди вполне откровенных людей, они начинают обмениваться колкостями или даже ссориться между собой. "Не подумай, что мы все заодно. Разве не видно, что мы еле терпим друг друга?" Дороти снова беспокойно шевелится в постели. Видимо, ей стало холодно, потому что она свертывается калачиком и замирает. Через полуоткрытое окно струится прохладный морской воздух. Светает. В сумраке пустынной площади неоновые шары образуют бледное сияние. Где-то поблизости старинные часы несколькими тактами популярной бигбеновской мелодии возвещают о том, что прошло еще полчаса. Надев пиджак, подхожу к зеркалу, затем набрасываю на спящую женщину легкое пуховое одеяло и ухожу, бесшумно закрыв за собою дверь. 4 Работа симпозиума шла обычным порядком. Научные сообщения и высказывания по докладам были написаны еще до того, как были сделаны доклады. В перерывах в зале фотографируются. Снимают на память в кулуарах, за чашкой кофе. - Кофе ничем не лучше докладов, - замечает Сеймур на третий день утром, столкнувшись со мной в толпе возле бара. - Вам не хочется выпить чего-нибудь? - Если это будет опять-таки кофе, не вижу смысла далеко ходить. - Смотрите, - пожимает плечами Сеймур. - Главное - выбраться на свежий воздух. У этого человека свежий воздух - пунктик своего рода, он без конца жалуется на то, что ему нечем дышать, ничуть не подозревая, что причиной этому может быть дымящаяся у него во рту сигарета. Мы садимся в элегантный черный "плимут" и едем в неизвестном направлении. - Вчера вы ушли в самый разгар игры, - тихо говорит мой спутник, зорко следя за дорогой. Он ведет машину по оживленным улицам уверенно, красиво, а вот трогается с места и останавливается слишком резко. - Мне хотелось, чтобы дама отыгралась, - говорю я, как бы оправдываясь. - Истерия никогда не сможет превозмочь здравый рассудок, - возражает Сеймур, все так же пристально глядя вперед. - Рулетка, как вам известно, очень рациональная игра, построенная на вероятностях, и, что самое главное, наибольшая вероятность заранее исключается для игрока. - И все же у вас хватает неблагоразумия играть... - Я играю не потому, что проявляю неблагоразумие, а потому, что полагаюсь на свой добрый разум. Мне по душе трудные игры, Майкл. Он впервые и как-то свободно и непроизвольно называет меня по имени. Тут уже все зовут меня Майклом, будто хотят мне внушить, что я свой человек. Мы выезжаем на широкую Фредериксберг-аллее, и Сеймур, не прекращая своих рассуждений, увеличивает скорость. - Дороти следовало бы попытать счастья в покере. Притом в чисто женской компании. Агрессивная истеричка, играючи с тремя другими, может иметь некоторые шансы на успех... Он умолкает, словно вспомнив о чем-то, и после непродолжительной паузы говорит: - Надеюсь, я вас этим не обидел? - Чем же вы могли меня обидеть? Ваши слова относятся к Дороти, а не ко мне. - Но ведь Дороти ваша приятельница... Дама в сером - теперь ее уже следовало бы называть дамой в розовом - сегодня утром действительно держалась со мной весьма дружелюбно. На заседание привезла меня на своей машине, а во время прений вела со мной интимную беседу, многозначительно улыбаясь. - Раз уж на то пошло, ваши приятельские отношения с Дороти имеют бОльшую давность, - парирую с равнодушным видом. Сеймур отвечает не сразу. Может, ищет в моей банальной фразе некий скрытый смысл. Потом говорит: - Допускаю даже, что она сама себя вам предложила. Как в воду глядел. Однако не в моих правилах обсуждать подобные вещи с другими людьми, тем более с человеком, с которым два дня как познакомился. Поэтому предоставляю своему спутнику возможность беседовать с самим собой. - В наше время это самое обычное явление, когда женщина предлагает тебе свое тело. Иногда она делает это лишь ради удовольствия, иногда ради удовольствия и еще чего-то, а иногда ради чего-то, что не может доставить ей никакого удовольствия. Сеймур умолкает как бы для того, чтобы я мог установить, к какой из трех категорий отнести мой случай. Но так как пауза тянется слишком долго, он невнятно бормочет: - Простите меня. Дороти в самом деле права: светское воспитание не пошло впрок, не получилось из меня лицемера. Полчаса спустя мы уже сидим за столиком перед одним из заведений на Строгетт, нарядной торговой улице, целиком отданной пешеходам. Кельнер приносит два бокала, в которых больше льда, чем виски. Проверив температуру и вкус напитка, принимаюсь созерцать окрестный пейзаж. В этот предобеденный час нескончаемая толпа на улице многонациональна и пестра: босоногие юноши в косматых полушубках, девушки, вероятно забывшие надеть юбки либо второпях вышедшие в пижамах, шествие голых и полуприкрытых бедер, платьев длиной до пояса или до земли, крашеных либо просто неумытых физиономий, блузок, смахивающих на рыбачьи сети, мужских холщовых штанов, поддерживаемых бечевками, не говоря уже о феерии красок с явным преобладанием кричащих. - Массовая шизофрения, - лениво замечает Сеймур, протягивая руку к бокалу. - Богатый материал для социолога. - И не особенно интересный, - добавляю я. - Все это нетрудно объяснить. - Знаю я их, ваши объяснения. Так же как и наши. С древних времен люди приписывают миру закономерности, придуманные их убогими мозгами. Огюст Конт изобрел три стадии развития общества. Вы их довели до пяти - вот и вся разница. - Мне кажется, что дело не в количестве. Стадии Конта - плод человеческого сознания, а наши - результат объективного развития материальной действительности, - возражаю я, пуская в ход свою эрудицию, обретенную во время путешествия в спальном вагоне. - Верно. Одну фикцию вы заменили другой. В этом вашей заслуги отрицать нельзя. - Если, по-вашему, объективное развитие - фикция... - Объективное развитие? Но позвольте, где гарантия, что вы его прозрели? Человек самой природой запрограммирован как существо слабое и ограниченное. При этих словах Сеймур поднимает со стола коробку "Кента" и вертит у меня перед носом, словно это слабое и ограниченное существо таится где-то среди сигарет. - И все же это слабое существо без устали совершает все новые и новые открытия, помогающие ему преодолевать собственное бессилие. - Это элементарная истина, и я не собираюсь ее отрицать, - кивает мой собеседник и, достав сигарету, засовывает ее в правый угол рта. - Но человек, даже когда делает свои жалкие открытия, не в состоянии предусмотреть их последствий. Так что открытия эти ни на йоту не уменьшают его бессилие и, вместо того чтобы сделать его царем вселенной, как вы любите выражаться, приводят к еще большему его порабощению. Вот, извольте видеть! - Он указывает своей изящной серебряной зажигалкой на открывающуюся в глубине улицы Городскую площадь, где движение до такой степени затруднено, что машины едва ползут. - Люди придумали автомобиль с целью обеспечить себе быстрое передвижение, но количество машин растет в такой чудовищной прогрессии, что скоро всякое движение станет невозможным. Человек превратился в раба машины, созданной для того, чтобы облегчить его труд... Сеймур щелкает зажигалкой, делает затяжку и продолжает, выбрасывая вместе со словами клубы табачного дыма: - Атомная бомба рисовалась ее создателям как средство победы не только над противником, но и над страхом перед всяким противником. Но именно с изобретением бомбы началась эра самого большого страха, какой когда-либо знавало человечество. Страх за всех, в том числе за создателей бомбы. - Это лишь служит доказательством простой истины, что технический прогресс далеко обогнал общественное устройство. Будь общество более совершенным... - Иллюзии! - прерывает меня Сеймур. - Все это подтверждает бессилие всего общества, любого общества, опирающегося на фикции тех или иных мнимых закономерностей. - А какие, по-вашему, действительные? - спрашиваю я, довольный тем, что могу предоставить слово собеседнику. - Их не существует, - отвечает Сеймур, разводя руками. - Но если даже таковые имеются, они недоступны для нас, для нашего жалкого мозга, оценивающего вещи, пользуясь ограниченными возможностями каких-то трех измерений. Но будь мы хоть немного честней, мы при всем нашем невежестве могли бы признать, что вселенная - это некий гигантский, неизмеримый пульсар, своего рода движение, закономерное или хаотическое, вечное дыхание некой материальной или какой хотите субстанции, каждый вдох которой вызывает рождение, зачатие, создание, а каждый выдох - смерть, космические катастрофы, уничтожение. Бурный, не вкладывающийся ни в какое воображение процесс прорастания и гниения, неумолимого роста и беспощадного размалывания произрастающего. И представьте себе, в этом гигантском процессе человек-муравей пытается установить какой-то свой порядок - иными словами, блоха пытается навязать свою волю волу, по спине которого ползает. - Впечатляющее сравнение... - тихо говорю я. - Нисколько. Вы знаете не хуже меня, что разница между ничтожеством человека и величием вселенной вообще не поддается образному сравнению. - В таком случае я не могу понять, почему вы посвятили себя такой никчемной науке, как социология. - Потому, что такое решение было принято прежде, чем я успел прозреть. И потому, что социология столь же никчемна, как и все остальное. А раз так, то не все ли равно, какую именно специальность ты избрал, чтобы внушать людям и самому себе, будто занимаешься полезным делом? - Что касается полезности, то никакого обмана я тут не вижу: социология помогает вам заработать себе на хлеб, - осмеливаюсь заметить я. - В том-то и дело, что у меня нет необходимости зарабатывать себе на хлеб, как вы изволите выражаться. Я отношусь к той категории людей, которых принято называть "обеспеченными". Последнюю фразу он произносит с каким-то непонятным смущением, словно выдает порочащую его тайну. И, быстро оправившись от этого смущения, предлагает: - Давайте возьмем еще по бокалу виски, а? - Как хотите. Сеймур небрежно делает знак официанту, и вскоре перед нами появляются еще два бокала, щедро заправленные ледяными кубиками. - В сущности, я стал социологом еще тогда, когда находился в плену собственных предрассудков, хотя уже начинал чувствовать весь их комизм. Разум мне говорил, что я преспокойно могу плюнуть на все, однако предрассудок напоминал: "А что скажут другие?" Разумеется, я уже тогда мысленно плевал на других, на всех этих "других", именуемых обществом, и все же мне не хотелось, чтобы на меня смотрели как на богатого лентяя вроде тех легкомысленных субъектов, которые добрую четверть своей жизни проводят в самолетах и на аэродромах, летая с курорта на курорт, от одного игорного дома к другому. Это не означает, что я не был таким же сумасбродом, как они, но мое сумасбродство было несколько иным, оно требовало от меня возни, в которой люди видели бы общественно полезную деятельность. Надеюсь, вы меня понимаете? - Думаю, что да, - киваю я, поднося ко рту бокал. - Если это имеет для вас значение. - Естественно, имеет значение. - "Естественно"? Если я не ошибаюсь, для вас в этом мире все не имеет значения. - О, не воспринимайте мои слова буквально. И не следует смешивать мои теоретические концепции с моим поведением на практике. Вы, как выразилась моя секретарша, - противник, и тоже, разумеется, в теоретическом плане. А разумный человек всегда прислушивается к мнению противника... подчас даже больше, чем к мнению друга. Не так ли? - Не знаю, - говорю в ответ и ставлю бокал на стол, основательно остудив им ладонь. - Мне думается, что если противник расточает по моему адресу комплименты, то это едва ли должно меня радовать. - Речь идет не о комплиментах, а об уважении, - уточняет Сеймур. - Можно относиться к противнику уважительно и не говорить ему комплиментов... - Что-то мне трудно уловить нюанс... - заявляю я, нимало не смущаясь, хотя нюанс налицо. - Уважение к вам не мешает мне презирать ваши иллюзии, - терпеливо поясняет собеседник. Но поскольку его реплика на сей раз остается без ответа, он продолжает: - Вы никак не поймете, что беспорядок в своем естественном виде не столь опасен, как ваши иллюзии насчет порядка и справедливости. Опасные иллюзии. Все войны, все ужасные кровопролития велись во имя подобных иллюзий. Человечество всегда истребляло себя во имя прекрасной жизни, высоких идеалов. И вообще беды человечества состоят главным образом в том, что о нем всегда пеклось множество самозваных благодетелей вашего образца. Если бы каждый заботился о себе, вместо того чтобы пытаться спасать других, в этом абсурдном мире было бы несколько спокойней. - По-вашему, выходит, дела пойдут наилучшим образом лишь при условии, если ими никто не станет заниматься. - Да, если иметь в виду именно эти дела. Перестаньте учить людей, как им жить, перестаньте помогать им устраивать свою жизнь, не спрашивая, нуждаются ли они в вашей помощи. - Я не пытаюсь кого-либо учить. - Я говорю не о вас лично, а о ваших мыслителях. Что же касается конкретно нас с вами, правило может быть выражено по-иному: мы не должны позволять другим вмешиваться в нашу жизнь, навязывать нам принципы, в выработке которых мы не участвовали. - Ваша выработка началась несколько неожиданно и довольно энергично, - замечаю я, сдерживая усмешку. - Именно это должно вас убедить, что никакой тут обработки нет. Как вы могли понять, я человек на редкость нетактичный, - едва заметно усмехается Сеймур. - Вы под нетактичностью подразумеваете искренность? - В обществе, к которому я имею несчастье принадлежать, эти два понятия совершенно равнозначны. - Но вы же вообще недовольны, что принадлежите к человеческому обществу, с трудом несете свой крест в этой жизни. - Лучше скажите "со скучным видом". Это будет верней, - уточняет Сеймур, выплевывая на пол очередной окурок. Он озирается, допивает воду от растаявшего льда и смотрит на меня прищуренными глазами: - И все же эта скука ничто по сравнению с той, Большой скукой. - Не понимаю, что именно вы имеете в виду? - спрашиваю я, также приканчивая ледяную водичку. - А то, что наступает, когда зароют в могилу. - Для размышлений над этим у нас будет предостаточно времени, когда нас зароют. Сеймур снова озирается и сообщает доверительно: - Мне кажется, что за вами следят... Если, конечно, не за мной... То, что за мною следят, мне и без него хорошо известно. Я заметил человека, как только поднял первый бокал виски, в традиционных пятидесяти метрах, околачивающегося между киоском, где торгуют порнографическими журналами, и входом в кино. - Чего ради за нами станут следить? - бросаю с легким недоумением. - Просто так: обыкновенная шпиономания, - пожимает плечами мой собеседник. И, сощурив серые глаза, добавляет: - Может, опасаются, что мы с вами заключим тайное соглашение, а? И он хохочет. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию. Страх, что этот мизантроп пригласит меня вместе с ним пообедать, не оправдался. Быть может, "страх" в этом случае не в меру сильное слово, но в данный момент ни отвечать отказом на приглашение Сеймура, ни пропускать свидания с дамой мне не хочется. С дамой в розовом. - Куда прикажете вас отвезти? - спрашивает мой спутник после того, как мы садимся в "плимут". - В отель "Англетер", если вас это не затруднит. - Ах, вы тоже в "Англетере"! - удивленно констатирует Сеймур. - Только подсказывайте мне дорогу. Едем молча, если не считать моих подсказок, как ехать. Водитель поглощен своими мыслями или ритмом движения. Подозреваю, что этот человек не из говорливых, хотя в моем присутствии он почти не умолкает. - Не ожидал, что у этого отеля такой ослепительно белый фасад, - заметил Сеймур в момент остановки. - Казалось бы, для старой доброй Англии подошло бы что-нибудь более задымленное... - А для Дороти что-нибудь более подержанное... - завершаю его фразу. Он смотрит на меня и снова хохочет. - С вами надо быть поосторожней. Вы так угадываете мои мысли, что это становится опасным. А Дороти вовсе не кажется подержанной, когда чуть позднее я вижу ее в баре на Зеепавильонен, куда я из предосторожности добрался на такси. Она все еще в розовом - необъяснимое постоянство для этой непостоянной женщины. Лицо ее - это сама жизнерадостность и - будем галантными - сама молодость. Между прочим, наше свидание с таким же успехом могло состояться и в ресторане "Англетер". Но для Дороти обедать в ресторане своего отеля - все равно что у себя на кухне. - Держу пари, что вы только что расстались с этим брюзгой! - заявляет она, как только мы устраиваемся за столиком возле огромного окна, из которого открывается великолепный вид на озеро, что, без сомнения, включено в стоимость блюд. - Как вы догадались? - По вашему кислому виду. - Вы, дорогая, так легко отгадываете, что к чему, что это становится опасным. - О, это я делаю запросто. Я даже способна угадать, о чем шел разговор, - предупреждает меня дама в розовом. - Ручаюсь, что вы с ним говорили обо мне. К счастью, в этот момент подходит кельнер. Правда, счастье длится недолго, потому что, приступив к семге, Дороти снова принимается за свое: - Не отрицайте, говорили обо мне. - Лично я - нет. - Значит, он говорил. Я невольно опускаю глаза. - Не беспокойтесь. Не стану требовать, чтобы вы повторяли его слова. Мне они и без того известны. - Меня это может только радовать. - Держу пари, что он трепался о моем прошлом... - Понимаете, когда начинаются такие разговоры, я их вообще не слышу... - Не кривите душой, Майкл. Мужчины всегда слышат подобную болтовню, даже когда они глухи, как наш старый Хиггинс. А у вас, если не ошибаюсь, слух неплохой. - Честно говоря... - Оставьте. Скажу вам еще более честно, что сплетни меня не волнуют. Но Сеймур теряет меру. - Быть может, ревнует вас... - бросаю наудачу. - Вы думаете? Женщина сосредоточенно смотрит мне в лицо. Потом отрицательно качает головой. - Он скорее ненавидит меня. В получасовом интервале между вторым и десертом Дороти успевает коснуться и некоторых других тем - в частности, заводит разговор о жизни как таковой. Я стараюсь слушать ее внимательно и даже бросаю отдельные реплики, но, пресытившись наконец розовым, взгляд мой перемещается на озеро. По серой поверхности воды, морщинистой от вечного ветра, лениво движется несколько весельных лодок. Вокруг буйная, сочная зелень. Вверху - тяжелые влажные тучи. Пейзаж явно не для ревматиков. - Жизнь сама предлагает нам многие вещи, которые иной раз силой не возьмешь, - говорит Дороти, благодушно настроенная после вкусной еды. - Только мы слишком глупы, чтобы оценить это. Ждем, чтобы нам все поднесли в комплекте, словно богатый обед со всевозможными гарнирами. А ведь в жизни многое дается по частям. А люди, вместо того чтобы составлять из них свое счастье, всеми способами отравляют себе существование. - Люди не хотят довольствоваться крохами... - замечаю я. - Крохи имеют тот же вкус, что и целый хлеб. Надо только собрать их, не жадничать, не стремиться заполучить больше того, что есть. Один философ - моя первая любовь - все силы свои тратил на болтовню. До того, что у него уже не оставалось сил поцеловать меня. - Никак не предполагал, что вы и в область философии вторгались. - О, философом он был только в проекте. Похоже, что настоящим-то философом был его профессор - к теориям относился так, как они того заслуживают. И вот я получаю от профессора то, чего напрасно ждала от его ученика. Глядя на жизнь философски, я познала и чистую любовь, и физическое наслаждение, но черпала я свое счастье из двух разных источников. И что в этом особенного, если смотреть на вещи философски? - Разумеется, ничего особенного, - спешу ее успокоить. - А потом - вечная история. Богатый муж, но неважный любовник; хороший любовник, но гол как сокол, этого приходилось не только согревать, но и одевать. Одни сулят тебе роскошные виллы и отпугивают скучными разговорами. А более интересные типы живут на грязных чердаках. В жизни всегда так: она предлагает тебе плод, он и зрелый и вкусный, однако немного подгнивший. Имеет ли смысл выбрасывать его и сидеть с пересохшим ртом? Не лучше ли удалить гнилое место, а остальное съесть? Слова "пересохший рот" звучат как намек - бокал Дороти пуст, и я спешу плеснуть ей белого рейнского вина. - Вот и получается: воспользуешься той малостью, которую тебе предлагает жизнь, а какой-то тип вроде Сеймура винит тебя во всех смертных грехах, - продолжает философствовать дама в розовом. - Вы смотрите на вещи вполне реально. - Я рада, что вы разделяете мои взгляды, - отвечает Дороти, истолковав мои слова исключительно в свою пользу. - Мы с вами не станем много мнить о себе и не будем требовать для себя особого меню. Пока такой человек, как Сеймур... Она останавливается на полуслове, потому что кельнер приносит кофе и коньяк в очень маленьких рюмочках - только для вкуса. - Говорят, будто очень горячий кофе быстро старит... - замечает дама в розовом, посматривая на чашку, от которой поднимается пар. - Все приятное понемногу старит. Но, надеюсь, вас это еще не должно тревожить. - Тревожит, и еще как, - задумчиво отвечает Дороти и протягивает красивую белую руку к фарфоровой чашке. - Будь что будет! Кофе или пьют горячим, или вообще не пьют. Дороти отпивает несколько небольших глотков и снова возвращается к прерванной теме: - Сеймур может воображать себя важным сеньором и пренебрегать крохами, потому что он ни в чем не нуждается. Но кто ему дал право судить других? Как видите, Майкл, я сама ничего не скрываю, что касается моей личной жизни, я перед вами как на духу, искренность - моя ахиллесова пята, но терпеть не могу, когда другие роются в моем белье, чтобы потом плести всякие небылицы. Можно подумать, что я только тем и занимаюсь, что перемываю косточки Уильяму и его мужественной секретарше. - Он просто ревнует вас, - снова вставляю я. - Не верю. Он давно перестал меня ревновать. - Давно? - Ну да. В сущности, Сеймур и есть тот бывший студент-болтун... моя первая любовь... Идея поехать в порт принадлежит Дороти, потому что такого рода идеи всегда выдвигает она. Происходит это по окончании послеобеденного заседания, когда незаметно для себя я снова оказался в знакомой компании. Хиггинс и Берри почти в один голос протестуют: порт, особенно при таком ужасном ветре, их абсолютно не привлекает. Сеймур, по своему обыкновению, лишь пожимает плечами, а Грейс, как всегда, не говорит ни да ни нет. Тем не менее через каких-нибудь полчаса мы вчетвером уже глазеем на порт или на то, что мы объявили портом, потому что в этом городе порт можно видеть всюду; и очень часто, сворачивая с одной улицы на другую, обнаруживаешь, что у тебя перед глазами вместо трамвая движется пароход. Погода не так уж плоха - не солнечно и не пасмурно, так, серединка на половинку. Сквозь серые влажные тучи время от времени проглядывают солнечные лучи, и в такие мгновения окружающий пейзаж напоминает человека, который нарочно хмурится, чтобы подавить улыбку. При виде того, как разгружают и нагружают пароходы, Дороти приходит новая идея: совершить на моторке морскую прогулку. Сеймур, верный своей привычке не спорить с женщиной по пустякам, не возражает. Грейс воздерживается от каких-либо суждений, я тоже. Моторные лодки аккуратно, одна к одной, выстроились в небольшом рукаве, словно сардины в банке. На набережной ни души - мы единственные любители прогулок в такую погоду. Под предводительством Дороти мы направляемся к изящной "Ведетт". Отделанная красным деревом, она своей кормой и сиденьями напоминает роскошный "плимут" Сеймура. - Не слишком увлекайтесь скоростью, - предупреждает владелец, увидев, что за руль садится женщина, точнее, дама в розовом. - Мотор очень мощный, и при таком волнении... - Не беспокойтесь, ничего с вашей жемчужиной не случится, - успокаивает его Дороти. - Моя лодка застрахована, - отвечает человек и с достоинством плюет в воду. - Я беспокоюсь о вас... - Дама тоже застрахована, - поясняет Сеймур. - Вы же застрахованы, Дороти, не так ли? - Застрахована от чего? - оборачивается женщина. - От роковых ошибок, разумеется. - Вам не кажется, Уильям, что в последнее время вы слишком часто и не всегда удачно шутите? - вполголоса замечает дама в розовом. Она заводит мотор, плавно трогается с места, умело выруливает на шпалеры сардин и устремляется к выходу из гавани. Рев мотора переходит в ровное глухое гудение. Дороти сильно нажимает на газ, и наша "Ведетт" с нарастающей скоростью проносится мимо громадных черных туловищ торговых пароходов. Мы втроем устроились на широком мягком сиденье позади рулевого. Я и Сеймур - по бокам, Грейс - посередине. Дама в черном застыла в такой деловой позе, словно находится не на прогулке, а в зале симпозиума. Впереди, на расстоянии нескольких сотен метров, между оконечностями двух волнорезов, темнеет беспокойная поверхность открытого моря. Степень волнения мы устанавливаем более точно, как только наше водное такси, вырвавшись из оберегающих объятий волнорезов, взмывает вверх как бы для того, чтобы продолжить путь по воздуху, а затем камнем падает в пропасть. Сотрясение столь внезапное, что даже Грейс выходит из оцепенения, не проявляя, впрочем, никаких признаков беспокойства. Лодка мчится навстречу волнам, что уменьшает риск опрокинуться. Зато скорость ее все возрастает, она сигает с волны на волну, а так как волны эти не настолько часты, как нам хотелось бы, наше такси нередко ныряет в пенящуюся бездну, и все сотрясается от драматического раздвоения: то ли превратиться в самолет, то ли следовать по путям подводных лодок. Над передней частью лодки, где мы находимся, установлен прозрачный плексигласовый колпак, без которого мы давно бы вымокли до костей. Мотор работает напряженно, а когда взлетаем на пенистый гребень волны, винт зловеще тарахтит в воздухе. Мы движемся все стремительней, взлеты и провалы становятся все чаще, море играет с нами в колыбельку. Волны с шипением окатывают пластмассовый короб, и у нас такое ощущение, будто мы болтаемся в открытом море, запрятанные в бутылку. - Дороти явно увлекается, - изрекает Грейс, однако ветер воет с такой силой, что ее почти не слышно. - Безумства она любит, особенно если за них не надо платить, - ровным голосом говорит Сеймур. Больше за все время никто не сказал ни слова. Всего лишь две реплики, которых Дороти не слышит, но, кажется, угадывает, потому что скорость возрастает, словно Дороти не терпится во что бы то ни стало растормошить эти два бесстрастно восседающих существа и заставить их вскрикнуть: "Довольно!" Лодка то поднимается, то зарывается в огромные борозды из черной воды и белой пены, корпус ее угрожающе сотрясается, брызги свирепо хлещут по пластмассовому колпаку, хищно разинутые пасти волн время от времени заглатывают лодку, и кажется, что мы сейчас отправимся на дно, однако крикнуть "довольно!" никто не решается. Машина мистера Сеймура, на которой мы приехали в порт, ждет нас возле склада. Сеймур садится за руль и, заметив, что я готовлюсь сесть рядом с ним, предлагает: - Садитесь сзади, Майкл. Вы же знаете, что рядом с водителем место смертника. Давайте-ка лучше предоставим его нашей милой Дороти. Дороти, все еще красная от возбуждения, вызванного морской прогулкой, охотно садится спереди. Сеймур так резко нажимает на газ и включает сцепление, что "плимут" буквально прыгает с места и уже летит на третьей скорости по разбитому асфальту, с буграми на переездах и бетонных мостах. Дорога то устрашающе сужается, то делает крутые повороты; перед нами то и дело вырастают гигантские грузовики, однако все это не мешает водителю гнать машину все быстрей и быстрей. Он проносится на волосок от транспортных чудовищ, не обращая внимания на плохую видимость, стремительно мчится вперед, резко сворачивает то вправо, то влево, словно играя в прятки со смертью; машина, того и гляди, слетит с проезжей части и врежется в гору ржавеющего на обочине металла. Наконец мы выезжаем на более широкую пригородную дорогу, и тут Сеймур переходит на предельную скорость. Наш "плимут" делает сто шестьдесят километров в час, чудом не сталкивается с выезжающими из проулков грузовиками, сшибает шест с красным фонарем перед ремонтирующимся участком дороги и едва не опрокидывается, преодолевая образовавшуюся в асфальте яму. Мы несемся как ошалелые по пригородам безо всякой цели, вероятно, только для того, чтобы почувствовать, какому риску он нас подвергает. Все так же стремительно машина выходит на Ньюхаун. - А вы что-то побледнели, моя милая, - смотрит Сеймур на Дороти, резким торможением приколов машину к тротуару. - Должно быть, это реакция на чистый морской воздух... - Не думайте, что я боюсь больше, чем вы, Уильям, - устало бросает дама в розовом. - Для меня главное - не оказаться обезображенной. - Именно от этого я и хотел вас застраховать, - любезно поясняет Сеймур. - Случись авария при той скорости, с какой я гнал машину, вам бы ни за что не уцелеть. И тут происходит нечто сверхъестественное. В разговор вступает Грейс. - Раз уж вы оба такие смельчаки, то мне кажется, что мы могли бы заглянуть в одну из этих дыр, - замечает она, очевидно имея в виду матросские бары. - Говорят, там не столько пьют, сколько бьют. - Басни, - презрительно бросает Сеймур. И, обращаясь ко мне, спрашивает: - Что вы на это скажете, Майкл? Виски, я полагаю, везде одинаково. И потом, сегодня нам сам бог велел подчиняться женским прихотям. В районе Ньюхауна нижние и подвальные этажи старых домов вдоль канала сплошь отданы под кабаки. Лишь изредка тут попадаются лавчонки, где за небольшую плату тебе могут вытатуировать на руке, на спине либо на груди китайского дракона, морскую сирену ли голую женщину. Все здешние кабаки разнятся лишь цветом неоновых вывесок, поэтому мы заходим в первый попавшийся. Быть может, этот бар работает по какому-то своему расписанию или просто-напросто дела его слишком плохи, потому что в полутемном помещении почти пусто. У стойки на высоких стульчиках скучают три унылые проститутки, а в одном углу за столиком, заставленным пивными кружками, сидят четыре матроса. Заведеньице, прямо скажем, не ахти, но раз уж мы вошли, что делать - направляемся в другой угол. Хозяин заведения, выступающий в роли старого морского волка, если судить по его матросской тельняшке, тут же подбегает к нам с заискивающим "что вам угодно?". Грейс и Дороти нерешительно переглядываются, так как женщины никогда со всей определенностью не могут сказать, чего им угодно, однако Сеймур мигом решает процедурный вопрос: - Бутылку "Балантайн" и содовой. - Целую бутылку? Вас сегодня просто не узнать, Уильям! - замечает дама в розовом. - В принципе, я ненавижу пьянство, - поясняет Сеймур, обращаясь не столько к Дороти, сколько ко мне. - Но порой мне хочется надраться до положения риз, чтобы возненавидеть его еще больше. Проходит несколько минут, и на столе появляется бутылка виски, содовая и ведерко со льдом. И для подтверждения своих слов наш собутыльник, по традиции плеснув дамам и мне понемножку, наливает свой бокал чуть не до краев. - Ваше здоровье, Дороти, - произносит он. И, отпив глоток, добавляет: - Все же невероятно, что при вашей жизни, полной риска, вы до сих пор не застраховались. - Единственное, что мне хотелось бы застраховать, так это молодость, - замечает дама в розовом и тоже поднимает бокал. - Но поскольку это невозможно... и молодость безвозвратно уходит, на все остальное мне наплевать, поверьте, Уильям! Сеймур хочет что-то сказать в ответ, но в этот миг заведение наполняется оглушительным воем твиста. Два здоровяка из компании напротив подходят к музыкальному автомату и опять заряжают его монетами - значит, утихнет не скоро. Покончив с выработкой музыкальной программы, верзилы лениво проходят мимо стойки. Со стульчика слезает увядшая красотка и пытается увлечь одного из матросов в танец, но тот молча отстраняет своей лапищей угодливо улыбающееся лицо. Двое продолжают путь в нашу сторону, останавливаются и жестами дают понять, что им хочется потанцевать с Дороти и Грейс. Но так как никто не обращает на них внимания, они бесцеремонно хватают дам за руки с явным намерением увести их силой. - Майкл, избавьте меня, ради бога, от этого грубияна, - произносит Дороти с чувством досады. Расстояние между мною и упомянутым грубияном едва ли больше метра, поэтому я встаю и без особых усилий резким движением отталкиваю лапу матроса. Для него это не было неожиданностью, и его левый кулак мгновенно устремляется к моему лицу, однако, успев отстраниться, я тут же наношу противнику довольно точный удар в живот. Вес у меня, между прочим, восемьдесят килограммов без одежды, а удар мой образует, полагаю, не менее шестидесяти, поэтому я не удивляюсь, что грубиян, скорчившись вдвое, летит кувырком. Другой верзила оставляет Грейс и, не дав мне отдышаться, занимает место первого. И он тоже получает свое - бутылку виски в физиономию, которую я посылаю точно в цель. Ослепленный струей алкоголя и заливающей глаза кровью, матрос, пошатываясь, отходит к соседнему столику и, опершись на него, погружается в то смутное состояние между жесткой болью и обмороком, какое мне самому не раз приходилось испытывать. Во всяком случае, он пока в счет не идет. А вот остальные двое из той же компании уже спешат на помощь своим пострадавшим дружкам. Один из них хватает по пути пивную бутылку, ударом об угол стола отбивает ее нижнюю часть и с этим устрашающим оружием идет на меня. Опершись спиной о стену, я с голыми руками жду двух устремившихся ко мне верзил. Часть моего сознания выбирает в качестве оборонительного средства ближайший стул, другая же часть с бесстрастием стороннего наблюдателя оценивает обстановку. Сидящие у стойки проститутки следят за происходящим почти со спортивным азартом, словно за ходом матча. Хозяин заведения побежал позвать кого-нибудь, хотя помощь все равно придет слишком поздно. Сеймур все так же спокойно сидит на своем месте, как будто вокруг ничего особенного не происходит. На лице Грейс тоже всего лишь безучастное внимание. И только Дороти, если судить по ее расстроенному виду, вероятно, сочувствует мне и с тревогой глядит, чем же все это кончится. А чем кончится, угадать нетрудно, поскольку я вижу, как матрос, выставив вперед бутылку-трезубец, медленно идет на меня, следя за каждым моим движением. Этот наглый тип совсем недавно, может быть вчера, участвовал в другой подобной потасовке, потому что у него большая ссадина под бровью и явно подбитый кроваво-красный глаз. Более безобидным от этого он не кажется. Напротив. Однако в данный момент меня тревожит не столько он, сколько поведение его дружка. Тот выхватил из кармана какой-то предмет, щелкающий у него в руке, - знакомый сухой щелчок издает пружина, выбрасывающая вперед узкое лезвие ножа. Верзила владеет ножом с профессиональной сноровкой. Локоть у него прижат, большой палец покоится на обушке лезвия. Мало того, опирающийся о стол матрос уже приходит в себя. Все это никак не похоже на обычный кабацкий фарс. С двух сторон на меня медленно и упрямо наступают бутылка-трезубец и нож. Оба хулигана достаточно трезвые, чтобы не промахнуться, и достаточно пьяные, чтобы не думать о последствиях. Если я замахнусь стулом на верзилу с бутылкой, мой живот тотчас ощутит острие ножа. Единственная надежда на то, что я сумею вовремя отскочить в сторону, чтобы уклониться от удара, но беда в том, что я почти зажат в углу и отскакивать-то особенно некуда. Два матроса подходят все ближе, они уже в трех шагах от меня. Люди вокруг застыли в неподвижности, лишь музыкальный автомат упрямо горланит назойливую мелодию твиста. В этот момент мне все тут кажется таким нелепым - и эти две крадущиеся фигуры, похожие на горилл, и их оружие, страшное своей примитивностью, и мое отчаянное положение человека, зажатого в углу; мне не раз приходилось бывать в отчаянном положении, но во всех случаях это был результат моих настойчивых попыток чего-то достичь, все имело какой-то смысл, но то, что разыгрывается сейчас... Человек с бутылкой достиг той черты, которую я мысленно провел, и я молниеносно хватаюсь за стул, механически отмечая в то же время, что теперь и Сеймур кидается в бой с другой стороны. Он словно саблей ударяет по шее стоящему у стола, валит его с ног и бросается на обладателя ножа, а я разбиваю стул о голову того, что с бутылкой. В это время появляются трое полицейских с хозяином кабака во главе. Дальнейшие события развиваются без особых осложнений. Свидетельства хозяина и проституток, а главное, наш вполне благопристойный вид - в нашу пользу, так что грубиянов быстренько выталкивают вон и уводят в ближайший участок. - Для социолога вы недурно деретесь, - тихо говорю Сеймуру. - Социологом я не родился, дорогой Майкл, - невозмутимо отвечает Сеймур. И, кинув последний взгляд на поле брани, добавляет: - Не везет мне в питье. Как только задумаю надраться как следует, обязательно случится что-нибудь непредвиденное. Сеймур оставляет нас у входа в "Англетер". Уже темно. - Загляните ко мне минут через десять, Майкл, - говорит Дороти, выходя из лифта. Пятнадцать минут спустя стучусь в дверь ее номера, однако никакого ответа. Проходит еще полчаса, я делаю еще одну попытку. - Войдите! - слышу знакомый голос. Дороти рассматривает сваленные на столик датские сувениры - миниатюрные латунные копии знаменитой "Маленькой сирены", никелевые брелочки с гербом Копенгагена, серебряные ложечки с тем же отличительным знаком. - Спускалась вниз купить каких-нибудь безделушек для подарков, - поясняет она. - Я ведь завтра уезжаю. - Завтра? - Ну конечно. Симпозиум кончается, и я уезжаю. - Если я не ошибаюсь, Сеймур и Грейс остаются. - Они остаются, а я уезжаю. - Но почему так внезапно? - Ничуть не внезапно, а в полном соответствии с программой. Она оставляет в покое сувениры и переводит взгляд на меня. - Надеюсь, вас не очень огорчает, что мы расстаемся. - Может, и огорчает. - В таком случае единственное, что я могу вам предложить, - это уехать вместе со мной. Я не тороплюсь с ответом, и женщина склонна видеть в этом признак колебания, потому что спешит добавить: - Можно не сразу. У вас достаточно времени, чтобы покончить с делами и принять героическое решение. Я пробуду целый месяц в Стокгольме, в отеле "Астория". Она садится в белое кресло, снимает свои нарядные туфли и, согнув ноги в коленях, по-детски упирается ступнями в сиденье, не обращая внимания на то, что ее вышитая розовая юбка задралась почти до пояса. Это вполне в стиле той дамы, которая ведет себя не как принято, а как ей удобно, и которая воспитанному целомудрию предпочитает бесцеремонную непосредственность. В том, что она и не пытается прикрыть свои бедра или, наклоняясь, открывает вашему взору грудь, как будто отсутствует кокетство - она не искушает, не вводит в соблазн, а просто предлагает то, что есть. И эту даму ничем не удивишь. Если бы я вдруг предложил ей: "Давай-ка вернемся домой на четвереньках", - она, скорее всего, ответила бы: "Не знаю, сумею ли, но попытаемся". - Ох и устала же я! - вздыхает Дороти и запрокидывает голову. - Приключения тем нехороши, что от них устаешь, - замечаю я. - Приключения? Мечешься во все стороны, чтобы успеть попробовать и то, и другое, и третье, и, хотя все мне уже знакомо, никак не остановлюсь, постоянно кажется, что есть еще вещи, которых ты не изведала, ведь все, что ты до сих пор успела познать, тебя ничем особенно не удивило и всегда приносило усталость, досаду, разочарование... - Ваш мелодичный голос начинает смахивать на нудное брюзжание Сеймура. - Не говорите мне про Сеймура... Дайте лучше сигарету. Я выполняю приказание и щелкаю зажигалкой. Дороти жадно делает затяжку, вероятно полагая, что это вернет ей бодрость, и, выпуская дым, запрокидывает голову. - Эта проклятая жажда, жажда испытать что-то еще не испытанное, а потом и это забыть, поскольку оно уже испытано, и опять искать чего-то нового... Переезжаешь из города в город, чтобы избежать скуки, торопишься, так как тебе кажется, что скука преследует тебя по пятам, а на самом деле она тебя встречает, притаившись в темном углу каждого нового помещения: "Ку-ку! А вот и я!" Игра в прятки, занятная только до поры до времени. Пока не наступит усталость... А я уже на пороге старения, на пороге усталости, у врат спокойствия. И единственное, что меня удерживает от рокового шага, - это страх перед одиночеством... Подняв голову, Дороти снова делает затяжку и смотрит на меня испытующим взглядом. - Поедете со мной, Майкл? Так, не раздумывая? - Зачем? Ради очередной игры? - О, если речь едет о любви, то, поверьте, в эту игру я играла, и на крупную ставку; это с каждым когда-нибудь случается - играет, пока не обанкротится и не поймет, что играть в любовь напропалую - значит проигрывать. Хорошее и тут длится очень недолго, а за ним следует серия холостых выстрелов, потом еще раз что-нибудь ошеломит тебя маленько, и снова холостые выстрелы... - И в итоге... - В итоге разочарование и усталость, - прерывает меня женщина. Уставившись в пространство, она как бы мысленным взором еще раз проверяет итог, о котором шла речь. - Вы знаете, - неожиданно оживившись, говорит она, - как-то раз поехала я в Ниццу. Меня там ждала, как всегда, шумная, веселая компания неврастеников. Казино, ночные пьянки, любовь по мелочам... Еду в Кан. Тихие бульвары, пальмы, море, покой зимнего мертвого сезона. Подруливаю к отелю "Мартинец" и там бросаю якорь. До чего же приятно сознавать, что никто и не подозревает о твоем присутствии, что у тебя в чемодане есть два криминальных романа, что ты можешь совершать прогулки в гавани утром рано и днем, что кругом тишина... Просто великолепно было. Но уже на третий день я не выдержала и опять подалась в Ниццу. - Значит, было не так уж великолепно? - Было бы, если бы рядом со мной находился кто-нибудь вроде вас... Она снова бросает на меня взгляд и еще раз повторяет свое приглашение: - В сущности, что нам мешает возобновить попытку? - Очень многое. - Например? - Ну хотя бы различие в характерах. Я не весельчак, Дороти. И не забавник. - Да, да, знаю. Вы вечно молчите, как бревно, вот в чем, оказывается, ваша главная страсть. И молча посмеиваетесь про себя надо мной. Будь я немного глупее, я, вероятно, предпочла бы приятеля, который бы меня баловал и развлекал. Я бы уставала от танцев и пирушек. Только весельчак обычно на третий день уходит веселиться к другим. А болтливый через какое-то время либо замолкает, либо начинает досаждать тебе тем, что повторяет одно и то же. Зато, имея дело с таким противным характером, как ваш, ничем не рискуешь, потому что стать еще более противным он едва ли сможет. От вас, Майкл, неожиданностей ждать не приходится. - В этом вы правы, - киваю я. - По части сюрпризов я слаб. Чего не могу, однако, сказать о вас. - От меня можно ждать только приятных сюрпризов. Поедемте, и я покажу вам страны и места, каких вы и во сне не видели... - Я вообще очень редко вижу что-нибудь во сне. А если случается видеть, то главным образом черных кошек, но только не страны и места... Пропустив мимо ушей мое последнее признание, Дороти продолжает: - Как вы могли слышать, я уже небогата, но, кроме жалованья, я получаю ренту, и этого вполне достаточно, чтобы мы не были стеснены в средствах. - Быть на содержании у женщины, можно ли придумать более стесненное обстоятельство? - Стоит только захотеть, и вы с успехом можете сами себя содержать, - намекает Дороти и тянется с окурком к пепельнице. Процедура длится довольно долго, и при таком сильном наклоне я вынужден разглядывать так хорошо знакомую мне грудь. Наконец акт огнетушения окончен, однако, вместо того чтобы возвратиться обратно в кресло, Дороти знаком предлагает мне придвинуться поближе, обнимает меня и шепчет на ухо: - Вами интересуется Сеймур... Пожав плечами, я собираюсь ответить, но она прикладывает палец к губам и продолжает все так же шепотом: - Если бы вы его не интересовали, он бы даже не взглянул в вашу сторону. Но уж если Уильям в чем-то заинтересован, он не станет расточать любезности, а готов платить. - Удивляюсь, что во мне может заинтересовать такого человека, как Сеймур, - говорю вполголоса. - Нетрудно догадаться, если принять во внимание, что он связан с одним из тех учреждений, которые занимаются сбором информации, или безопасностью, или чем-то в этом роде. Безопасность... Господи!.. Забрались на действующий вулкан и толкаем про безопасность. - Вас беспокоит вулкан? Дороти снова делает мне знак, чтобы я говорил потише, затем шепчет в ответ: - Меня? Нисколько. Это безумное время особенно удобно тем, что твои собственные безумства ни на кого не производят впечатления. И после непродолжительной паузы: - Вам особенно не стоит ломать голову над тем, сколько из него выкачать, сто тысяч или двести. Ради безопасности они экономить не станут. Постарайтесь выудить у него побольше долларов, а я вас научу, как нам их лучше потратить. - Боюсь, что у меня не найдется подходящего товара, чтобы выудить такую сумму. - Не будь у вас подходящего товара, стал бы Уильям так вас обхаживать. Он не из тех, что дремлют у пустых яслей. - Все же мне лучше известно, что есть в моей собственной голове, - терпеливо замечаю я. - Ежели ваш приятель в самом деле тот, за кого вы его выдаете, то ему нужна информация. А у меня ее не наберется даже на два доллара... - Тогда сфабрикуйте ее! - шепчет Дороти, не задумываясь. - Раз товар - это всего лишь слова, то лжецу вроде вас стать Рокфеллером раз плюнуть. И чтобы дать мне возможность поразмыслить, она говорит на сей раз в полный голос: - Закажите, пожалуйста, кофе и чего-нибудь безалкогольного. И, будьте добры, подождите меня. Я должна принять душ. 5 Итак, отшумело еще одно крупное событие в истории науки. Международный симпозиум социологов закончился. Делегаты покидают железобетонный ангар, именуемый залом заседаний, и я тороплюсь сделать то же самое, пока кто-либо из моих знакомых меня не заарканил. Отсюда выбраться, однако, не так-то легко, потому что перед расставанием большинство присутствующих впадает в умиление, при этом люди обмениваются рукопожатиями, визитными карточками и последними снимками, так что движение у выхода совершенно застопорилось. - А, мистер Коев. А мы вас ищем, - слышится позади гулкий бас Хиггинса. - Вы после обеда участвуете в экскурсии, не так ли? Забыл сказать, что в ознаменование исторического события учредители придумали какую-то экскурсию. Я, разумеется, не испытываю к ней особого интереса, как, впрочем ко всяким групповым поездкам в огромных автобусах, и потому спешу сказать глухому, что весьма сожалею, но... - Мы тоже крайне сожалеем, - заявляет мистер Хиггинс, имея в виду не только себя, но и мистера Берри, который появился тут же, как всегда потный и сонный. - Вот вам визитная карточка с моим адресом, - торопится мистер Скелет. - Если вы все же решите что-нибудь предложить нам для издания... - ...и если у вас появится желание погостить у нас в Штатах... - добавляет Берри, протягивая и свою визитную карточку. - Черкните два слова или дайте телеграмму! - подытоживает Хиггинс. Затем следуют горячие рукопожатия и дружеские похлопывания по плечу. В момент этой трогательной церемонии оставляет свое кресло и приближается к нам мистер Сеймур. Выждав, пока эти двое удалятся, он спрашивает: - Что же они вам предложили? Гонорар или стипендию? - Что-то в этом роде. - До чего наивные люди, - пожимает плечами Сеймур. - Такие вот глупцы все еще верят, что неудобства, причиняемые тем, что человек водит дружбу с Америкой, с лихвой покрываются какой-то стипендией. - Вы слишком скептически оцениваете свою родину. - Я все оцениваю скептически, в том числе и родину... и некоторых своих соотечественников. - И, меняя тему, спрашивает: - После обеда вы, вероятно, будете провожать свою дорогую Дороти? - Придется. - Что касается меня, то увы, я лишен возможности присутствовать на этом трогательном торжестве. Но попозже, если желаете, мы с вами встретимся и продолжим вчерашний так досадно прерванный кутеж. - С удовольствием. Сеймур кивает на прощание и быстро исчезает в толпе, не заметив даже, какое облегчение отразилось в этот миг на моем лице. В сущности, я почувствовал облегчение не только оттого, что мне удалось избавиться от Сеймура. Значительно более важным явился тот факт, что с сегодняшнего утра за мной больше не следят. Точнее говоря, я больше не вижу за собой "хвоста". Конечно, в наш век техники это еще не доказательство, что слежка вообще прекращена. Но для того, чтобы тебя повсеместно засекали невидимые агенты и сложные аппараты, нужен весьма серьезный повод, которого я не давал своим поведением, по крайней мере до сих пор. Больше того, с точки зрения датской полиции, мое поведение вполне может быть оценено как "похвальное": все свое время я трачу на безобидные глупости, притом исключительно в обществе добропорядочных американцев. Так что, двигаясь по Вестерброгаде к заранее намеченной цели, я прихожу к выводу, что наблюдение за мною в данный момент не ведется. Это настолько воодушевляет меня, что, миновав три квартала, я вхожу, как в собственный дом, в импозантного вида здание со стеклянной дверью и нажимаю на кнопку под начищенной до блеска латунной табличкой: "Универсаль. ЭЛЕКТРОННЫЕ МАШИНЫ". Секретарша подвергает меня беглому опросу и, получив обо мне насквозь фальшивые сведения, вводит в кабинет генерального директора. Сидящий за письменным столом генеральный встает со своего кресла, улыбаясь с оскальцем, подает мне руку и тотчас же садится, словно опасаясь, как бы во время рукопожатия не заняли его место. - К вашим услугам, господин... - он смотрит мою визитную карточку, лежащую на столе, - господин Сидаров! - Зидаров, - любезно поправляю директора. - Наши имена несколько трудноваты для произношения. - Да, да, трудноваты, господин Зидаров, - снова оскаливается генеральный, но в этот раз лишь на какой-то миг, давая понять, что мы тут собрались не для того, чтобы скалиться друг перед другом. - В сущности, я здесь проездом по пути в Стокгольм, - все тем же любезным тоном объясняю я, как будто для фирмы "Универсаль" эта подробность очень важна. - Меня просили зайти к вам и уточнить, в какие сроки нам будут поставлены машины, заказанные господином Тодоровым. - Весьма сожалею, но мы вообще не собираемся поставлять вам эти машины, - отвечает директор. - Но ведь заказ принят вами и господин Тодоров уплатил вам задаток... - Никакого задатка от господина Тодорова мы не получали, - вертит головой человек за письменным столом. - Тут какое-то недоразумение... - тихо говорю я. - Вы прислали письменное подтверждение, что заказ будет выполнен в соответствии с принятой вами офертой... - Да. Однако буквально на следующий день господин Тодоров снова явился к нам и, вместо того чтобы внести задаток, сообщил, что его фирма временно отказывается от сделки. Имело ли смысл посылать вам новое письмо, чтобы аннулировать старое и осведомлять вашу фирму о ее собственном решении? На этот чисто риторический вопрос я ограничиваюсь уклончивым ответом: - Весьма сожалею, но мы действительно не были точно информированы... - Как? Разве господин Тодоров вас до сих пор не информировал? - полуудивленно-полуиронично вскидывает брови генеральный директор. - Дело в том, что он до сих пор не вернулся... и мы ничего не знаем, почему он так поступил, - поясняю я. Затем добавляю еще несколько вежливых фраз, чтобы мое отступление выглядело более прилично, и, простившись, снова возвращаюсь к будням датской столицы. "Не знаем почему?.. - продолжаю про себя только что состоявшийся разговор, шагая по Вестерброгаде в обратном направлении. - Разгадка предельно простая: набил деньгами портфель и пустился во все тяжкие. Для решения этой задачи электронная машина не требуется". Как уже было сказано, Тодоров мне знаком. Быть может, стоило бы добавить, что этот человек никогда особого восторга у меня не вызывал. Но и потенциального предателя заподозрить в нем было трудно. Вдали показывается такси, и, занятый мыслями о Тодорове, я едва не упускаю его. Встречу с Тодоровым мы пока отложим до того дня, когда он соблаговолит сообщить нам свой адрес. А пока что меня ждет встреча с представителем другого пола - с дамой в розовом. Сажусь в такси и еду в свой "Англетер". Дама в розовом на сей раз опять в зеленом, как в день нашего знакомства. Воспоминания. И точно так же, как в первый день нашего знакомства, я вместо комплимента констатирую: - Зеленый цвет так успокаивает глаза... - Не женщин вам ублажать, Майкл, а в бильярд играть, - отвечает Дороти. Наш задушевный разговор происходит в холле, а в эту обеденную пору тут очень людно. - Может, нам найти местечко поспокойнее? - Браво, наконец-то сообразили! - с радостной улыбкой встречает мои слова Дороти. - Если вы сейчас и ресторан назовете, то мне может показаться, что вас подменили. - Ресторан в соседнем помещении. На лице Дороти гримаса разочарования, однако оно тут же проясняется. - А ведь это в самом деле идея. Я могла уехать, не узнав, какова в здешнем ресторане кухня. Обед длится около двух часов, как и полагается в подобных экстразаведениях. Он сопровождается многократным ритуалом вручения меню, консультациями по части блюд между моей дамой и метрдотелем, демонстрацией спиртовок для подогрева на столе и номерами с шампурами. Все это хотя и отвлекает внимание Дороти, но вовсе не мешает ей вести беседу. Правда, она всячески избегает касаться тем, которые мы обсуждали вчера. Зато я, улучив момент, спрашиваю, понизив голос: - Не кажется ли вам, что Сеймур мог кое-что выведать насчет наших планов? - Нет. Разве что у вас хватило ума поделиться с ним. - Он в моей откровенности не нуждается. Как известно, в наше время и шепот нетрудно записать. - Да не бойтесь вы так, Майкл, - усмехается женщина. - Не настолько мы с вами подозрительны, чтобы прислушиваться к нашему шепоту. Дороти озирается по сторонам, как бы желая увериться, что поблизости нет Сеймура, после чего добавляет: - А я, грешным делом, подумала, что вы забыли о моем предложении. Пароход на Мальме отбывает лишь в шесть часов вечера, и Дороти решает в оставшееся время сделать еще кое-какие покупки. Она, слава богу, не приглашает меня охотиться за сиренами и датскими гербами. Возвратившись в отель, бросаю пиджак на стул и принимаю горизонтальное положение. "Ты, кажется, хорошо знаешь Тодорова", - сказал мне генерал перед моим отъездом. Я был того же мнения. А сейчас получается, что мы оба ошибались. Сперва я познакомился с Маргаритой. А потом появился Тодоров. То ли с ее теткой водил дружбу, то ли с дядей. В действительности же он рассчитывал на сближение с Маргаритой. Не подозревая в нем потенциального соперника, я не обращал на него внимания. Спустя несколько месяцев положение изменилось и я пришел к такому выводу: раз женщина задумала уйти, то, с Тодоровым или без него, она все равно это сделает. Впервые я с ним столкнулся на улице. Дело было весной. После работы я забежал в университет за Маргаритой, и мы пошли с ней по Русскому бульвару. Мы проходили мимо садика, что напротив Военного клуба, навстречу нам шел мужчина. По одежде - иностранец, только физиономия болгарская. Он так и впился глазами в мою даму. Маргарита была не ахти какой красавицей, и все же, когда проходила по улице, на нее, не знаю почему, всегда засматривались мужчины. Это меня не беспокоило, я хочу сказать, уже не беспокоило, потому что я давно к этому привык. Однако дело в том, что этот болгарский западник не только пожирал глазами мою даму, но еще и улыбался ей. Я уже собрался было что-то сказать, но тут увидел, как Маргарита тоже улыбается ему. Они остановились, поздоровались и начали обычные расспросы: "Как здоровье того-то?", "Что поделывает тот-то?.." Поскольку между ними завязалась такая оживленная беседа - меня она не особенно интересовала, - я пошел себе дальше, шагая медленно, чтобы Маргарита могла потом меня догнать. Минуты через две она, запыхавшись, поравнялась со мной, но, вместо того чтобы поблагодарить меня за мою тактичность, стала, по своему обыкновению, осыпать меня упреками: - Ты изо всех сил стараешься показать свою невоспитанность. - Вовсе нет, - возразил я. - Просто мы с тобой по-разному воспитаны. - Вот именно! - Я, например, когда мы идем вдвоем и меня кто-нибудь остановит, имею смешную привычку знакомить тебя... - Я бы тоже тебя познакомила, если бы ты не убежал... - Если бы я знал, что меня ждет такой сюрприз, обязательно дождался бы конца вашего разговора. - Ты просто невозможен! - вздохнула Маргарита, что на ее жаргоне означало "сдаюсь". А затем - ссоры как будто не было и в помине - начала рассказывать мне об отношениях между Тодоровым и ее теткой, о том, какой он милый человек и какую большую должность занимает во внешторге. Через несколько дней мне снова улыбнулось счастье в том смысле, что появилась еще одна возможность познакомиться с милым человеком. На сей раз я никак не мог упустить такой шанс, поскольку сам Тодоров пригласил нас с Маргаритой к себе домой. Честно говоря, я не люблю писать письма, но если есть еще более ненавистное занятие для меня, так это хождение в гости. Однако в данном случае уклониться я никак не мог, потому что отказ под любым предлогом Маргарита истолковала бы как неприязнь к Тодорову - понимай: ревность. Как это ни глупо, я действительно испытывал к этому человеку нечто вроде неприязни. Не знаю, существует ли любовь с первого взгляда, а вот то, что у меня появилось чувство антипатии к этому человеку с первого взгляда, - факт; антипатии совершенно беспричинной, ибо я с этим человеком вообще не был знаком, и, даже когда мы с ним кое-как познакомились, я ничего дурного о нем сказать не мог. Я лишь убедился, что мы разные люди. Так что мы с Маргаритой все же пошли в гости, и хозяин действительно принял нас очень мило и сам все время держался очень мило, до такой степени мило, что людей вроде меня, не любящих слишком сладкого, могло бы стошнить. - Вот здесь вы можете вытереть ноги, - сказал Тодоров, вводя нас в прихожую, но и это было сказано настолько мило, что можно было подумать, будто его заботит не то, что мы можем наследить в его апартаментах, а то, что наша обувь пострадает. После этого повели в гостиную. Гостиная, как и все прочие помещения, своим внутренним убранством и современными удобствами способна была вызвать восхищение. Польщенный тем, что Маргарита проявила повышенный интерес к обстановке, хозяин тут же пустился в славословие, восторженно расхваливая небесно-голубую драпировку, самую наимоднейшую мебель, телевизор, радиолу, магнитофон, комбинацию "библиотека-бар плюс витрина для сувениров" и прочее и прочее. Объяснения подкреплялись наглядными примерами. Это дало мне возможность спокойно посидеть на диване у окна и выкурить сигарету. Вполне спокойно - хотя восторженные возгласы Маргариты предназначались главным образом мне. Недовольная моим равнодушием, Маргарита решила во что бы то ни стало и меня вовлечь в поток восторгов. - Ты только посмотри, Эмиль, какое изумительное венецианское стекло! А ты так часто ездишь за границу и никогда ничего не привезешь! - обратилась она ко мне во время осмотра упомянутого гибрида "библиотека-бар-витрина". - Вы из министерства иностранных дел? - удивился Тодоров. - Нет, - ответил я. И так как Маргарита вдруг замолчала, он сразу догадался, из какого я министерства. Затем мы снова вернулись к пьеске "Волшебный замок", действие которой перенеслось уже в спальню, а там в кухню и даже ванную. Конечно, без моего участия. Маргарита была не настолько легкомысленной, чтобы умиляться при виде какого-то холодильника. И если все же делала вид, что восхищена всем этим, то лишь для того, чтобы досадить мне: "Погляди, мол, как люди живут!" Вот что означал весь этот спектакль. В последнее время Маргарита не упускала случая, чтобы дать понять, что мы не живем как надо. Другие люди как люди, а мы... Хочется заметить в свое оправдание, что даже в пору юности, когда бываешь особенно нетерпим ко всякого рода условностям, даже и тогда я не восставал против удобств, лишь бы эти удобства не вызывали массу неудобств. Не отказывался я и от бытовой техники, полагая, что делать это так же глупо, как и преклоняться перед нею. А Тодоров чуть ли не боготворил бытовую технику - он демонстрировал свои холодильники и бойлеры с такой любовью и гордостью, будто был обладателем сокровищ Лувра. - Да, у вас не обстановка, а чудо, - сделала заключение Маргарита после того, как экскурсия по квартире окончилась. - Если человек не в состоянии справиться с устройством собственной квартиры, как же ему тогда справляться с устройством общества! - скромно заметил хозяин. - Скажите об этом Эмилю. - В сущности, ваша специальность - торговля, если не ошибаюсь... - заметил я просто для того, чтобы уточнить, в каком именно секторе Тодоров печется об устройстве общества. Однако хозяин, явно задетый, истолковал мое замечание несколько иначе. - Но ведь без торговли общество... - Оставьте! - прервала его Маргарита. - Эмиль презирает все профессии, кроме своей собственной. Быть может, в ту пору мне была свойственна некоторая самонадеянность, но это не помешало мне почувствовать после реплики Маргариты, что я начинаю сдавать позиции. Правда, я и не собирался участвовать в каком бы то ни было состязании. Вступать в борьбу за женщину почти в одинаковой мере унизительно и для тебя, и для женщины, которая должна потом послужить вещественным вознаграждением победителю. Это напоминало мне сиротский дом, где надзирательница иногда говорила: "Кто будет вести себя примерно, получит на обед рисовую кашу с молоком". - Я уважаю героические профессии, но считаю, что не только они являются обладателями патента на героизм, - заявил Тодоров. - Зря вы сердитесь, - успокаивал я его. - Я нисколько не претендую на звание героя. - Я неточно выразился. Мне хотелось сказать, что круг людей, защищающих интересы родины, гораздо шире, чем вы думаете, и не ограничивается только той областью, где вы служите. - Совершенно верно, - кивнул я. - Если защита родины будет ограничиваться лишь нашими служебными обязанностями, то родине не позавидуешь. Эта моя уступчивость приподняла настроение хозяина, и он стал излагать свои мысли о значении торговли - внешней и внутренней - конечно, в самых общих чертах. Вообще Тодоров говорил со мной добродушным и чуть-чуть нравоучительным тоном, пытаясь втолковать мне, без особой надежды на успех, некоторые азбучные истины. - И все-таки внешняя торговля во многих отношениях заманчивей, - осмелился я заметить. Однако, учуяв грозящую опасность, Маргарита поспешила воскликнуть: - Какое роскошное зеркало!.. - Особенно когда видишь в нем ваше отражение, - галантно добавил хозяин. Затем подали кофе и конфеты. Шесть часов. Черно-белый пароход исторгает надрывный, решительный рев, словно готовится пересечь океан, хотя рейс до Мальме длится не более часа. Грохот машин становится сильней, и корабль медленно отделяется от причала. Дороти стоит на палубе в очень красивом платье в белую и синюю полоску. Разве мыслимо морское путешествие без такого платья? Она вскидывает на прощание руку, и мы с Грейс отвечаем ей с берега тем же. К счастью, пассажирский пароход быстро исчезает за товарными судами, так что уставшие от махания руки теперь могут отдохнуть. - Возьмем такси? - спрашиваю у секретарши, стоящей возле меня, как истукан. - Зачем? Мистер Сеймур живет совсем рядом. Пройдя метров сто по набережной, сворачиваем на широкую тихую улицу. На углу высится отель в современном стиле. На его фасаде, облицованном гранитом, неоновая вывеска: "Кодан". - До чего унылый вид... - произносит Грейс. - Вы слишком нелестно отзываетесь о моем отеле. Я действительно перекочевал сюда, притом всего час назад. Верно, окрашенный масляной краской фасад отеля "Англетер" значительно эффектнее этого. Но я не могу себе позволить идти на такие разорительные траты только из-за степени белизны фасада и из-за стиля мебели. - Я не про отель говорю, а про это вот здание, - уточняет женщина. Возле самого отеля высится огромное складское помещение почти зловещего вида - бесчисленные окна, закрытые ржавыми ставнями, мрачные островерхие башни. - До чего унылый вид... - повторяет Грейс. - Никак не подозревал, что вы склонны придавать значение внешнему виду. Секретарша не отвечает, продолжая идти ровным, почти солдатским шагом. - Вот, например, ваш внешний вид и то, как вы держитесь, нисколько не согласуются с вашим именем, - откровенно говорю я, ибо, насколько я знаю английский, слово "грейс" значит "грация". - Человек не сам себе выбирает имя. Имя вам навязывают родители, а поведение обусловливает профессия, - сухо замечает женщина. - Только ваше поведение более свойственно секретаршам, которым уже за пятьдесят, стройным, как гладильная доска, и жалующимся на несварение желудка. Грейс молчит. - Я даже подозреваю, что и эти вот ваши очки вам совершенно ни к чему. - О, у них всего полдиоптрии, - небрежно бросает женщина, глядя перед собой. - А по-моему, и того меньше. И, прежде чем она успела возразить, добавляю: - Удивительно, как он не заставил вас имя свое сменить. Секретарша несколько огорошенно смотрит поверх очков, потом неловко бормочет: - Не понимаю, что вы хотите сказать. - Конечно, нельзя не признать, вам присущи какие-то черты женственности, - говорю я. - Но чтобы их обнаружить, надо хорошенько присмотреться. - Интересно, как это вы сумели присмотреться ко мне, когда были так заняты Дороти? - При должной организации на все найдется время. - У вас, видать, организация четкая. Не успели проводить свою бывшую приятельницу, а уже занялись поисками будущей. - Еще нет. Займусь несколько позже. И вероятно, не в подозреваемом вами направлении. Эта дружеская пикировка продолжается до самой квартиры Сеймура. Она находится в бельэтаже старинного особняка, скрывающегося за высокими деревьями. Грейс дергает за ручку звонка, падающую из латунной львиной пасти. Но так как изнутри никто не отвечает, женщина еще два-три раза дергает хищника за язык. - Странно. Говорил, что будет ждать нас тут, и... Ничего. В таком случае мы сами его подождем. Секретарша достает из сумочки ключ и отпирает дверь. - Прошу. Комнаты, по которым мы проходим, кажутся нежилыми. Окна плотно зашторены массивными бархатными занавесями, старинная мебель в белых чехлах, над мраморными каминами огромные мутные зеркала. Похоже, что здешних обитателей давным-давно нет в живых. - Ваш шеф тоже живет в довольно-таки мертвящей обстановке, - замечаю я, следуя за Грейс, которая зажигает свет и открывает двери. - Владелец этой квартиры, один наш знакомый, постоянно в разъездах. Наконец мы попадаем в помещение, с виду более жилое: занавеси на окнах раздвинуты, мебель без чехлов, на небольшом столике стоят бутылки и бокалы, на диване разбросаны газеты. Это нечто вроде кабинета или библиотеки: вдоль двух стен до самого потолка устроены стеллажи, сплошь заставленные книгами в старинных кожаных переплетах. - Выпьете чего-нибудь? - спрашивает Грейс. - Почему бы нет? - Тогда поухаживайте за собой. Торопливо убрав газеты, Грейс, однако, не садится на диван, а опускается в кресло и тут же замирает в своей обычной позе безучастной сосредоточенности, как бы готовая стенографировать. От нечего делать приближаюсь к столику и наливаю в высокий, вроде бы чистый бокал немного виски. Закурив сигарету, беру бокал и также устраиваюсь в одном из кресел. Мой взгляд, минуя строгое лицо секретарши, устремляется в окно, где на фоне серого полуденного неба темнеют высокие деревья. - Как видно, разлука с любимой нагоняет на вас тоску, - устанавливает Грейс. - Любимая? Мне не очень понятно это слово. - О! - наигранно изумляется женщина. - Встречаются, знаете, люди, которые не могут правильно взять какую-либо ноту. А вот я отношусь к числу людей, не способных испытать любовь. - Значит, ваша любовь - игра? Это еще более отвратительно, - отвечает секретарша ровным, бесстрастным голосом. - Я не играю. Со мной играют. - Не могу допустить, что вы до такой степени беззащитный. - Сказали бы "инертный"... Она вглядывается в меня, как бы заново осмысливая мои слова. Я встаю, подхожу к ней и протягиваю руку к ее плечу. - Надеюсь, вы не сделаете ничего такого, что испортило бы наши добрые отношения, - тихо произносит Грейс в напряженном ожидании. Моя рука, застывшая в неподвижности, продолжает свой путь и берет с полки книгу. - Будьте спокойны, - отвечаю я, раскрывая книгу. - Я не позволю себе ничего такого, что углубило бы нашу взаимную неприязнь. - О, что касается моей, то она весьма умеренна, - заверяет женщина. - И относится она не столько к вам, сколько к вашему полу. Все мужчины отвратительны, но, увы, без них не обойтись. И от этого они еще более отвратительны. - Лакло. "Опасные связи", - читаю вслух, затем рассматриваю эротическую гравюру. Секретарша встает и подходит ко мне. - "Опасные связи"... - повторяю. - Вам это что-нибудь говорит? - Говорит! - отвечает Грейс. И совсем неожиданно заключает меня в свои неловкие объятия... Королевская библиотека с ее сто и сколько-то там миллионами томов находится во дворце Кристиансборг. Сам дворец представляет собой целый лабиринт дворов, аркад и зданий, в которых размещены всевозможные учреждения. Я бы мог дать довольно точное описание этих зданий, так как располагаю подробнейшим путеводителем по Копенгагену, но постараюсь устоять перед искушением пуститься в исторические изыскания. Внутри этого сложного ансамбля потемневших от времени зданий и тенистых, мощенных камнем дворов сквер Королевской библиотеки - радующий душу зеленый оазис. Отпустив такси, вступаю в оазис и направляюсь к центральному зданию библиотеки, которое скорее напоминает старинную церковь, чем научное учреждение. Вообще весь облик этого здания заставляет сомневаться, что внутри его можно найти более поздние издания. Я уже почти возле самого входа в это святилище, как вдруг слышу позади визг тормозов и свой собственный псевдоним в английской транскрипции: - Майкл! Ну конечно же, это мой американец с кислой физиономией. - Прошу извинить меня за вчерашнее, - говорит он, вылезая из машины, и, сплюнув висевший на губе окурок, подает мне руку. - Совсем забыл про один неотложный визит, и получилось, что я опоздал. Он явно спешит переменить тему разговора, ибо сразу переходит к особенностям библиотеки. - Каталог вот здесь, в этом зале... Вы, должно быть, хорошо ориентируетесь в нем? - Да, - киваю в ответ. - Я уже был тут однажды. - Я работаю вон там, - указывает Сеймур на левое крыло. - Второй этаж, последний кабинет. Как закончите, загляните ко мне, если желаете... Любезно кивнув друг другу, мы расходимся. Каталог действительно находится "в этом зале". Но я открываю только первые попавшиеся два-три ящика с надписью "Социология", просто так, чтоб ориентироваться в обстановке. Сколько бы тут ни хранилось миллионов томов, сколько бы сведений ни содержал каждый том, я абсолютно уверен, что ни один из них не даст мне той коротенькой справки, которая в данный момент мне так необходима: адреса Тодорова. Поэтому, войдя через парадную дверь, минуты через три я уже ухожу отсюда через заднюю. Очутившись во дворе, вымощенном булыжником, я под высоким сводом прохожу в другой такой же двор, и вот я на улице. - Городская площадь, - говорю шоферу такси. Задача состоит в том, чтобы найти в огромном городе человека, который наверняка сделал все необходимое, чтобы его не могли обнаружить. А условие задачи - не морочить голову соответствующим адресным службам и, конечно же, не прибегать к рискованным расспросам. Отправными точками в подобном поиске могли бы служить такие данные, как профессия человека, его связи, выполняемые им функции в данный момент. Но со своей профессией он уже расстался, связи давно порваны, а функции его сводятся именно к тому, чтобы получше скрываться. Следовательно, остается один-единственный факт, заслуживающий внимания: деньги. Если Тодоров даже передал сто тысяч Соколову, то он располагает еще тремястами тысячами. И он достаточно опытный и осторожный, чтобы не хранить такую сумму в каком-либо импровизированном тайнике. У него многолетняя привычка иметь дело с банками, и он непременно откроет счет в банке. Но вот в чем беда: банков и их филиалов в этом городе почти столько же, сколько кафе и закусочных. Отпустив на Городской площади такси, вхожу в сберегательную кассу. В этой сберегательной кассе хранится моя самая большая надежда, потому что большинство людей по различным соображениям скорее обращаются сюда, чем в любой банк. - Я хочу внести пятьсот крон на текущий счет господина Тодора, - говорю я в соответствующее окошко. Чиновник направляется к картотеке, тщательно просматривает карточки в одном из ящиков и идет обратно. - Нет у нас такого клиента. - О, как же так!.. - Я изображаю удивление. Человек лишь пожимает плечами. Следующий банк в длинном списке, который я составил вчера вечером, копаясь в телефонном справочнике, находится несколько дальше, на этой же улице. - Тодор, говорите? - спрашивает чиновник, вороша картотеку. - Да, да, Тодор. - Нет такого. Эта сцена с незначительными нюансами повторяется в шести других банках, расположенных ближе к центру. Мое упрямство настаивает на продолжении поиска, но часы говорят: нет. Пора возвращаться, мне следует наведаться к Сеймуру. Хотя он давно верит в то, что я имею какое-то отношение к социологии. Мы разместились на террасе ресторана и пробуем только что принесенный мартини. С одной стороны у нас синева моря, с другой - зелень парка, а посередине вырисовывается легендарная "Маленькая сирена", сидящая на отшлифованном волнами камне, с задумчивым взглядом, устремленным к горизонту. После рекламной шумихи, поднятой в свое время вокруг этого изваяния, человек надеется увидеть что-то монументальное, величественное. Но бронзовая сирена мала, и по размерам да и по времени ее не отнесешь к древним. Но толпа вокруг нее довольно большая. Честно говоря, проходящий иностранец едва ли заметил бы эту статуэтку, если бы возле нее не толпилось столько народу. Десятка два туристов разного пола и возраста стараются увековечить изваяние при помощи своих фотоаппаратов, а иные, более взыскательные, пытаются вместе с ним обессмертить и себя, карабкаясь по камням и бесцеремонно обнимая бронзовые бедра девушки, доведенные до блеска подобными манипуляциями. - Вы только взгляните на это человечество, кормящееся мифами, - замечает Сеймур в адрес группы туристов. - Еще одна тема для социолога - такого, как вы. - А почему не такого, как вы? - Я уже исчерпал эту тему. Даже небольшой труд посвятил ей, вышедший под заглавием "Миф и информация". - Простите меня за мое невежество... - О, вы вовсе не обязаны следить за всем, что выходит из печати, да и книжка моя не такой уж шедевр, чтобы обращать на нее внимание. В ней изложены две простейшие истины, и эти истины можно было бы сформулировать на двух страничках. Но поскольку в наше время все должно быть доказано, моя монография состоит не из двух, а из двухсот страниц. Сеймур протягивает руку к бокалу, но, заметив, что он пуст, предлагает взять еще по одному мартини. Он делает знак кельнеру и снова переводит взгляд на группу туристов, толпящихся вокруг бронзовой девушки, затем поворачивается в сторону доков, где на сине-зеленой воде ярко вырисовываются красные пятна двух ремонтирующихся пароходов, недавно покрытых суриком. Тот факт, что американец свободно ориентируется в вопросах социологии, до сих пор не производил на меня особого впечатления. Я тоже стремлюсь казаться социологом, хотя и не являюсь им. Но то, что у него есть книга, в какой-то мере меня удивляет. Признаться, если бы Дороти не наболтала мне о нем всякой всячины и если бы ситуация была несколько иной, во мне едва ли шевельнулось бы сомнение относительно положения в обществе и научной профессии этого человека. Его скромные серые костюмы безупречного покроя, дорогие ботинки с тщательно "приглушенной" поверхностью, потому что чрезмерный их блеск был бы свидетельством дурного вкуса, дорогие, сделанные по заказу белые сорочки, темно-синие или темно-красные галстуки из толстого шелка и даже его пренебрежение к светскому этикету, не говоря уже о малозаметных тонкостях его поведения, - все это явно присуще Сеймуру, является частью его натуры, а не позаимствовано на время, чтобы создать видимость, и все это выходит за рамки нормативов, обычных для разведчика. И потом - глаза. Не знаю, как мне это удается, но разведчика-профессионала я скорее распознаю по взгляду. Этот взгляд, при всей его осторожности, отличается какой-то фиксирующей остротой, испытывающей и ощупывающей тебя недоверчивостью, настороженной пытливостью и затаенным ожиданием. Серые глаза Сеймура, если они не совсем сощурены, выражают лишь усталость и досаду. Слушая, он не донимает тебя своим взглядом, а сидит с чуть склоненной головой. Если же посматривает на тебя, когда говорит сам, то безо всякой настойчивости, просто чтобы убедиться, что ты следишь за его мыслью. Это взгляд не разведчика либо разведчика-профессионала высокого класса, умеющего искусно маскировать даже то, что нас чаще всего выдает, - глаза. Вероятно, почувствовав, что я думаю о нем, Сеймур ерзает на стуле и небрежным движением поправляет прядь волос, соскользнувшую на лоб, и по-прежнему, словно в задумчивости, не сводит глаз с доков. Кельнер приносит мартини и забирает пустые бокалы. Как бы очнувшись, Сеймур вставляет в правый угол рта сигарету и щелкает зажигалкой. - Завтра же разыщу в библиотеке вашу книгу, - догадываюсь я сказать, хотя и с некоторым опозданием. - Не стоит трудиться! - возражает собеседник. - Моя книга еще одно доказательство того тезиса, что информация, которую нынче величают "человеческими знаниями" - начиная со времен первобытной орды и кончая нашей технической эрой, - это не что иное, как все усложняющаяся система мифов. Наука, религия, политика, мораль - все это мифы. Человечество свыклось со своей мифологией, как личинка шелкопряда - со своим коконом. Сеймур вынимает изо рта сигарету, чтобы отпить глоток мартини. Я пользуюсь этой короткой паузой, чтобы сказать: - Если я вас правильно понял, вы пускаете в ход новые средства, чтобы защитить незащитимый тезис, который зовется агностицизмом... - Вовсе нет, - прерывает меня собеседник. - Агностицизм мне служит основным постулатом, но не его я касаюсь, меня занимает механика мифотворчества. - И в чем же ее суть, этой механики? - О, это сложный вопрос. Иначе зачем бы мне понадобились двести страниц, где я обосновываю свои взгляды. Одни мифы рождаются и развиваются стихийно, другие создаются и популяризируются преднамеренно. Но во всех случаях это воображаемое преодоление реально существующего ничтожества. Невежество порождает мифы знания, слабость - мифы могущества, зверство - мифы морали, уродство - мифы о прекрасном. Взгляните, к примеру, на эту даму! - Сеймур указывает на молодую женщину, сидящую со своим кавалером за третьим столиком. Смотрю в ту сторону, но ничего интересного не вижу. У дамы великолепная прическа, но какое-то маленькое веснушчатое лицо и худосочная фигура. В общем, это одна из тех женщин, которых обычно никто не замечает, кроме их собственных супругов. - Человек-насекомое, как вам известно, особенно заботится о той части своего тела, которую принято величать головой, - поясняет Сеймур. - Одну часть волокон тщательно приглаживает, другую так же тщательно выбривает, воображая, что от этого становится "красивым". Человек-насекомое женского пола в этом отношении еще более изобретателен. Поскольку лицо у этих существ лишено растительности, они с удвоенным вниманием холят волосяные насаждения в верхней части головы, сооружая из них настоящие памятники архитектуры, а когда испытывают нехватку строительного материала, пускают в ход парики и шиньоны. Раз человек-насекомое считает себя красивым, тогда ему незачем прибегать к этим утомительным косметическим процедурам. И разве не ясно, что вся эта мифология, связанная с украшательством, порождена форменным уродством? - Но уже сам факт, что человек стремится сделать себя и окружающий его мир красивым, говорит о том, что он является носителем красоты... - Красоты? Какой именно? Для вас не секрет, что когда-то жители Востока, в отличие от нас, отращивали длинные усы и наголо выбривали головы все с той же цель