ать тысяч пятьсот... Я уже мысленно принял решение: как дойдет до шестидесяти тысяч -- баста! Но в эту самую минуту услыхал сухой стук молоточка. А вскоре ко мне подошел служитель и вручил квитанцию. Литографии достались мне... и за очень скромную сумму. Между тем акулы сидели вокруг. И ни одна не проявила желания отнять у меня добычу. 197 Оживился синедрион начиная с двенадцатого номера. Подошла очередь крупной дичи -- Дега, Серра, несколько великолепных цветных литографий Боннара и так далее, вплоть до Брака и Пикассо. И как обычно: когда набавлял цену Прутэ, Мишель молчал, а когда поднимал руку Мишель, Леконт болтал с Ле Гареком. Цены они набавляли настойчиво, и постоянные посетители прекрасно знали, что, если кто-нибудь из "ложи" вступил в игру, состязание будет идти до конца, то есть до полного разгрома противника, который либо обратится в позорное бегство, либо совершит разорительную покупку. -- Говорят, что вы и ваши коллеги действуете на аукционах как бы целым синдикатом,-- однажды, уже много времени спустя, сказал я Леконту. -- Люди всегда преувеличивают,-- небрежно обронил он. Я с недоверием взглянул на него, он -- на меня, опущенный уголок рта скривился еще больше в мрачной усмешке. -- Естественно, надо же нам защищать свои интересы,-- продолжал он.-- Как же иначе?.. Но "синдикат" -- это уж слишком... Вы, например, разве не приобретали на аукционах недорогие вещи? -- Случалось. -- И не вы один. Другие тоже. Но когда дело касается чего-то более значительного... Какой-нибудь гравюры, на которую у меня или у Прутэ есть готовый клиент,-- неужели вы хотите, чтобы мы ее упустили? Итак, "Черный аукцион" действовал непрерывно, и касалось это не только ценных вещей, но и более мелких тоже. Некоторая галантность, которая проявлялась по отношению ко мне, была всего лишь знаком внимания к постоянному покупателю. Подобного рода негласные содружества действовали на всех аукционах, в том числе и на первом этаже Отеля Друо, куда стекались мелкие торговцы подержанными вещами. Но поскольку их интересовали главным образом мебель и белье, тут было легче купить по дешевке произведение искусства, волею случая оказавшееся среди старых шифоньеров и домашней утвари. Конечно, сюда попадала живопись и бронзовая скульптура третьестепенных авторов. 198 Я имел обыкновение совершать обход всех залов, где был выставлен товар, предназначавшийся к продаже на другой день,-- в том числе и залов нижнего этажа. Однажды я заметил там несколько вышедших из моды бронзовых статуэток -- из тех, какими буржуа среднего достатка украшает камин в гостиной, если жаждет выглядеть в глазах близких натурой артистической. Две статуэтки представляли собой обнаженных танцовщиц работы кого-то из подражателей Прадье -- подражание, впрочем, не слишком удачное. Была еще одна обнаженная красавица с вызывающе выставленным вперед животом и поднятой кверху рукой, в которую изобретательный владелец вмонтировал электрический патрон. Меж этих трех безвкусных граций робко приютился шахтер работы Менье, который неведомыми путями попал сюда и явно чувствовал себя неловко в роли единственного кавалера трех нагих похотливых дамочек. Менье очень высоко котировался у себя на родине, в Бельгии, но тут, в Париже, был лишь одним из многих забытых знаменитостей, и я рассчитывал без особых затрат извлечь почтенного шахтера из компании агрессивных самок. Однако на следующий день я неожиданно обнаружил среди собравшихся на аукцион старьевщиков пожилую даму, которая торговала бронзовыми статуэтками на рынке у Клинанкурской заставы, мою добрую знакомую. Неудовольствие, вызванное этой встречей, было обоюдным. Дама бросила на меня предупреждающий взгляд: дескать, прошу мне не мешать, дорогой месье, я ответил тоже безмолвно, но в смысле: "А вы мне, дорогая мадам". Потом она неожиданно очень мило улыбнулась мне и даже выказала стремление к некоторой близости -- протиснулась сквозь толпу и встала со мной рядом. Аукцион уже начался, но пока что борьба шла еще за пылесосы и соковыжималки. -- Вы интересуетесь теми баядерками? -- шепотом обратилась ко мне дама. -- Они для меня чересчур шикарны. Я пришел только ради статуэтки Менье. -- Какое совпадение: я тоже. -- Неужели? Странно... Красивое женское тело и в жизни и в торговле легче находит сбыт. -- Не учите меня, что находит сбыт, а что нет. У меня на Менье уже есть покупатель. 199 -- Жаль,-- сказал я.-- Значит, придется вступить в борьбу, пока цена не перевалит за пределы разумного. -- Неужели вы мне его не уступите? -- Неужели вам мало того, что я уступаю вам остальные фигурки? Она не успела ответить, потому что аукционист извлек из угла предмет нашего спора и водрузил на стол. -- Небольшая статуэтка шахтера... Прекрасная вещица, очень украсит интерьер... Первоначальная цена десять тысяч... Владельцы лавок старья стояли со скучающими физиономиями, ожидая, когда дело дойдет до мебели. Я поднял руку. -- Господин в центре... Десять тысяч пятьсот...-- объявил человек с молоточком. -- Одиннадцать тысяч! -- сварливо произнесла своим хрипловатым голосом моя соседка. "Эта ведьма и вправду взвинтит цену",-- подумал я и снова поднял руку. -- Одиннадцать тысяч пятьсот... от господина в центре...-- сообщил аукционист. -- Так и будете перебегать мне дорогу? -- в досаде прошипела дама, когда сумма округлилась до двадцати тысяч. -- Естественно,-- ответил я.-- И предупреждаю: если вы не отступитесь, я проделаю то же самое с остальными фигурками. -- Двадцать тысяч от дамы в центре... Двадцать тысяч -- раз... два раза...-- продолжал выкрикивать аукционист. -- Двадцать пять тысяч! -- крикнул я, желая показать "даме в центре", что мои слова -- не пустая угроза. И она капитулировала. В компенсацию я дал ей возможность получить за гроши все три грации. -- Вы должны быть мне благодарны, я помогла вам получить за бесценок чудесного Менье,-- сказала дама, когда мы отправились в соседний зал за своими покупками. -- Я вам действительно благодарен, что вы нагрели меня только на пятнадцать тысяч,-- ответил я.-- Если б вы молчали, он достался бы мне сразу же за десять. -- Да он стоит самое малое сто тысяч! 200 Я это знал. Но знал также, что она все рассчитала: убедившись в том, что Менье от нее уплывет, она решила не дать уплыть хотя бы клиенту. Потому что там, на пригородном рынке, между нами было полное взаимопонимание и я был одним из немногих ее постоянных покупателей. Некоторыми своими успехами на аукционах я был обязан чистому случаю, особенно в начале сезона или к концу, когда и торговцы и коллекционеры поглощены пред- или послеотпускными заботами. Ведь во Франции отпуск -- и для богача и для бедняка -- наиболее крупное событие в году. Похоже, что одиннадцать месяцев горожанин только тем и занят, что строит планы, приносит жертвы и копит деньги ради того единственного, двенадцатого месяца, который и являет собой истинную цель его пребывания на сей земле. Само собой, успехи мои были весьма скромны, не шли ни в какое сравнение с теми операциями, какие удавались крупным коммерсантам -- таким, например, как один мой знакомый грек. Жил он в Нью-Йорке, и с национальностью дело у него обстояло довольно сложно: грек по рождению, он имел американское гражданство, женат был на болгарке, а торговал картинами французских мастеров. Я познакомился с ним через его жену. Это был человек уже в годах, довольно сдержанный для южанина и очень ловкий в торговых сделках. В Париж он прилетал раза два-три в году, чтобы закупить товар, и при встрече всегда расспрашивал меня, что нового на рынке, зная, что я регулярно совершаю обходы картинных галерей и магазинов. -- Я слышал, на нью-йоркских аукционах тоже бывают интересные работы,-- сказал я однажды. -- Да, но слышали ли вы, какие там цены? Я не собираю коллекций, я вынужден торговать. -- Неужели вам никогда не удается выгодно приобрести что-либо? -- Очень редко. Два года назад выпал мне такой шанс. Аукцион должен был открыться вечером, а у меня случайно было в том же районе одно дело, так что к моменту открытия я оказался совсем рядом. И вот тогда-то во всем городе погас свет. Авария длилась минут десять, не больше, но вы представляете себе, какой 201 наступил хаос. На улицах заторы, пробки в метро... И когда аукцион начался, в зале было лишь несколько человек. Я зашел ради одной обнаженной натуры Ренуара, на которую у меня был покупатель, она пошла с торгов одной из первых. И досталась, само собой, мне, причем всего за тридцать миллионов -- просто не нашлось серьезных конкурентов. На другой же день я продал ее за восемьдесят миллионов. Но такое, конечно, бывает не каждую неделю и не каждый год. Грек не питал никакого пристрастия к искусству, он -- как выразился бы Леконт -- мог с таким же успехом продавать бюстгальтеры, а не произведения живописи. Интересовало его только имя автора, сюжет картины и размеры холста. -- Не попадался вам Мурильо? -- спрашивал он. -- Нет, но на Сен-Жермен есть "Мадонна" Моралеса,-- отвечал я. -- Моралес меня не интересует. -- Я думал, вы ищете испанцев. -- Только Мурильо. И только детские портреты. А что вы в последнее время видели из импрессионистов? -- В Романской галерее есть натюрморт Ренуара, розы. -- Розы меня не интересуют. -- Но ведь это Ренуар. -- Да, но розы мне не нужны. -- Есть еще два эскиза Дега. -- А что на них? -- Лошади. -- Лошади меня не интересуют. А еще что-нибудь, пусть более старое? -- В Фобур Сент-Оноре я на днях видел прелестный пейзаж Добиньи. -- Надо будет взглянуть. Размеры? -- Довольно большое полотно. Примерно восемьдесят на метр двадцать. -- Тогда оно меня не интересует. Однажды я сообщил ему, что видел в одной частной коллекции эскиз маслом Рубенса. -- У владельца финансовые затруднения, он просит сорок миллионов. С экспертизой и полной гарантией. -- Рубенс меня не интересует,-- равнодушно обронил грек. 202 -- Рубенс?! Может быть, и Вермеер, и Франц Хальс, и Рембрандт тоже? -- с раздражением спросил я. Он рассмеялся. -- Да, они, может быть, тоже, если в данный момент у меня нет на них покупателя. Я ничего не говорю, Рубенс -- это вещь, но на черта мне замораживать сорок миллионов на одном эскизе, если неизвестно, когда и за сколько удастся его сбыть? Проще положить эту сумму в банк, я без всяких хлопот получу на два миллиона процентов. Он вынул из внутреннего кармана пиджака элегантную записную книжечку в кожаном переплете, полистал. -- Вот, тут у меня несколько десятков имен художников, часто с указанием сюжета и размеров холста. Это работы, на которые у меня есть готовые покупатели. И помимо этого меня больше ничто не интересует. -- Я думал, вы берете некоторые хорошие работы про запас. Грек покачал головой. -- Я не настолько богат. Другие так делают, но я не настолько богат. В каждый свой приезд в Европу он покупал картины на десятки миллионов, эти миллионы приносили ему другие миллионы, и все-таки он жил с горьким сознанием, что недостаточно богат. Я-то считал, что у него не денег маловато, а знаний и вкуса. Видимо, он это сознавал и сам, потому-то и избегал рискованных сделок. А для меня тем временем наступил бронзовый век. * * * День первый этого века пришел совершенно случайно, когда я блуждал по бульварам неподалеку от площади Республики. Я редко попадал в эти края -- тут не было ни лавок, где торговали гравюрами, ни больших книжных магазинов. Медленно брел я по улице, свободный в те минуты от всех коллекционерских страстей, и вдруг заметил витрину. От нечего делать подошел и без особого интереса стал разглядывать выставленный товар. По правде говоря, он не заслуживал внимания -- бронзовые фигурки второстепенных или даже совсем посредственных авторов, обнаженные женские тела наподобие тех баядерок, о которых я уже говорил, львы и тигры работы 203 неумелых эпигонов Бари, сецессионные статуэтки с часами или вздыбленные кони, назначение которых -- подпирать на полках книги. Рассеянно обозрев все это, я по привычке устремил взгляд внутрь магазина. По сравнению с освещенной солнцем витриной помещение казалось совсем темным, но я все же как будто различил в углу бронзовую голову, которая показалась мне знакомой. Я вошел в магазин, где единственной живой душой оказался худой и бледный человек с седеющей шевелюрой. Он любезно ответил на мое приветствие, встал из-за стола и с готовностью поспешил навстречу, чего я не выношу: ужасно неприятно, когда продавец ходит за тобой по пятам, без устали растолковывая достоинства каждой вещи, и вообще так усердствует, что чувствуешь себя просто обязанным что-то купить. -- Мне бы хотелось посмотреть вон ту голову,-- объяснил я, указав на бронзу в углу. -- А-а, "Марсельезу" Рюда! -- хозяин понимающе кивнул.-- Первый его эскиз... Великолепная работа... Работа и впрямь была великолепная, и я просто дивился тому, что такой шедевр мог затесаться в табун арабских скакунов и обнаженных красавиц. Эта голова была изваяна живее и свободнее, чем голова той "Марсельезы", что украшает Триумфальную арку. Скульптор использовал в качестве модели свою жену, он заставлял ее позировать с открытым ртом и кричать, чтобы лицо выглядело как можно напряженнее. "Кричи! Кричи громче!" -- требовал Рюд, стремясь передать силу призыва и героическую решительность фигуры, символизирующей Республику, что, вероятно, было мало присуще бедной домохозяйке, которая вынуждена была отрываться от готовки, чтобы угодить капризам своего мужа. "Кричи! Кричи громче!" И вот сейчас передо мной было это вытянутое от напряжения лицо, и этот властный взгляд, и эти выбившиеся из-под фригийского колпака волосы, и мне казалось, что я слышу взволнованный призыв к бою, и это было уже не лицо скромной парижанки, а патетический образ Республики, сзывающей своих сынов в час смертельной опасности. -- Чудесный экземпляр, отлит Эбраром... Гарантирую, что подлинник... всего десять экземпляров...-- рассеянно слушал я объяснения продавца. 204 -- А цена? -- наконец спросил я после того, как воздействие скульптуры рассеялось из-за этого непрерывного бормотания. Он вынул из-под скульптуры ярлык и показал мне. Я ожидал увидеть цифру гораздо более внушительную, но и эта, во всяком случае для меня, была довольно солидной. В те годы инфляция еще не обесценила франк. -- К сожалению, у меня нет при себе таких денег. -- О, вы можете зайти и завтра. Завтра? Для меня это было чересчур долго. Я взял такси и помчался в посольство. -- Слушай, Георгий... На этот раз просьба исключительная... -- Сколько? -- уныло осведомился кассир. И, услыхав цифру, проворчал: -- Дело твое. Но имей в виду: этот аванс плюс прежний, так что ты теперь два месяца не получишь ни франка. Но я уже писал расписку. И думал вовсе не о том, получу я или не получу зарплату в следующие два месяца, а о том, что мне предстояло получить вот-вот -- об эскизе Рюда, о своей первой бронзе. За первой последовали и другие. Но они присоединялись к моей коллекции не сомкнутыми рядами и даже не вереницей, а поодиночке и крайне редко, через большие промежутки. Причем эти промежутки не были пассивным ожиданием, а неделями и месяцами постоянных, но -- увы! -- тщетных поисков. У произведений скульптуры клиентура более ограниченная, чем у живописи, да и количество самих произведений довольно ограниченно. В парижских магазинах можно отыскать тысячи картин самого разного достоинства и много тысяч гравюр, но тот, кто вздумает коллекционировать скульптуру, мигом убедится, что ее просто-напросто нет. Во всем городе нет ни одного специального магазина для мелкой пластики, если не считать того, о котором шла речь выше, и еще двух-трех других, где торговали исключительно кичем: бронзовыми чернильницами, увенчанными орлами, филинами, восседающими на страницах раскрытой книги, пресс-папье с черепахами и прочим. В галереях и крупных антикварных магазинах лишь изредка, 205 среди картин и стильной мебели, мелькнет, бывало, какая-нибудь бронза, случайно затесавшаяся среди другого товара и всегда или очень дорогая, или очень скверная. Существовали, конечно, места, где можно было легко раздобыть настоящий шедевр. Музей Родена принимал заказы на бронзовые отливки с оригинальных гипсовых моделей, завещанных скульптором городу. Вдова Майоля тоже выполняла такие заказы. Дина Виерни, приятельница Майоля и модель многих его работ, держала на улице Бонапарта небольшой магазинчик, где торговала бронзой, которую завещал ей скульптор. Наконец, мадам Бурдель тоже была собственницей гипсовых моделей, с которых делала отливки. Однако цены на эти шедевры значительно превосходили мои скромные средства. Они были приравнены к рыночному курсу и выражались семизначными цифрами, совершенно мне недоступными. Почти единственным моим шансом были те мастера, которыми снобистская мода пренебрегала и чьи произведения, по крайней мере в те годы, были не очень дороги, но попадались редко по той простой причине, что собственники не желали отдавать их за бесценок. Когда я приехал в магазин за моей первой бронзой, хозяин сказал: -- Принадлежи эта голова не Рюду, а Бурделю, скажем, или Деспио, она стоила бы самое малое пять миллионов. А если хотите знать мое мнение, она ничуть не хуже Деспио. Наоборот. Но что делать, классика сейчас не в цене. Да, классика была не в цене, но и найти ее было непросто. Тем не менее, когда кружишь по всему Парижу, когда постоянно ищешь, нет-нет на что-нибудь да и наткнешься. И я искал всюду -- от богатых антикварных магазинов в центре до неприглядных лавчонок в предместьях. Едва приметив сквозь витрину блестящий темный предмет, я сразу нырял в лавку, и бронзовая миниатюра так завладела моим воображением, что у меня иногда даже возникали галлюцинации -- бывало, вбежишь в лавку и убеждаешься, что блестящий темный предмет за стеклом -- это всего лишь телефонный аппарат. Среди не признаваемых модой авторов я в то время больше всего увлекался Жюлем Далу. В известном смысле это увлечение было вполне своевременным, потому что два-три года спустя работы Далу стали пользоваться большим спросом и 206 цена на них все чаще достигала семизначных цифр. Роден, оставивший нам очень выразительный бюст этого скульптора, говорит: "Далу был большой художник... Он создавал бы одни шедевры, не прояви он слабости -- стремления к официальному признанию... Если бы Далу оставался у себя в мастерской и продолжал спокойно работать, он создал бы, без сомнения, такие чудеса, что их красота засверкала бы перед всеми, и общественное мнение, быть может, удостоило бы его тем признанием, для достижения которого он израсходовал все свое умение". В этих словах высокая и справедливая оценка сочетается с пристрастным упреком, в котором есть и правда и неправда. Далу действительно отдал очень много времени созданию нескольких памятников (не официальным лицам, а прогрессивным деятелям) и целых двадцать лет работал над большим ансамблем "Триумф республики", возвышающимся ныне на площади Республики. Но он это делал не ради официального признания, а потому, что -- в отличие от Родена -- считал, что художник обязан быть общественным деятелем. "В искусстве, как, впрочем, и во всем,-- записывает он в своем дневнике,-- надо принадлежать своей эпохе и своему отечеству. Художник, как и литератор, должен идти в ногу со временем. Только при этом условии его произведения останутся жить". Выросший в рабочей семье, долгие годы проживший в крайней бедности, Далу до конца сохранит верность демократическим идеям. В драматическом 1871 году он -- член Парижской коммуны. Вынужденный после разгрома Коммуны бежать в Англию, он проводит там целых десять лет, так как у себя на родине приговорен к пожизненной каторге. Работа над ансамблем "Триумф" приносит ему на протяжении двух десятилетий только материальные трудности, но он упорно продолжает работать не ради ордена Почетного легиона, а чтобы выразить свое республиканское "верую". Все современники описывают нам его как человека чрезвычайно скромного, даже застенчивого. И когда наконец 19 ноября 1899 года памятник при огромном стечении народа был открыт и его создателю должна была вручаться награда, распорядители торжества с трудом вытащили на трибуну 207 художника, который вместе с женой и дочерью прятался в толпе. Президент республики хочет повесить ему на грудь орденскую ленту, но Далу бормочет: "Оставьте, господин президент, оставьте, вы делаете меня смешным". Дожив до признания, но изнуренный долголетним трудом, подавленный смертью жены и неизлечимой болезнью единственной дочери, Далу перед тем, как уйти из жизни, формулирует свою последнюю волю в таких словах: "Никаких речей, ни венков, ни почетного караула. Катафалк самый скромный, и на плите на кладбище Монпарнас написать только мое имя". Роден прав, говоря, что Далу отдавал слишком много времени не скульптуре, а прочему и что это помешало ему проявить свой талант в полную меру. Но беда заключается не в его стремлении служить обществу, а в том, что само это общество, враждебное большому искусству, обрекало его на ремесленный труд. Чтобы как-то прокормить семью, он долгие годы был вынужден лепить банальнейшие пластические орнаменты, которые ему заказывали архитекторы, ради куска хлеба обворовывая свой собственный талант. Тем не менее он оставил нам совсем немало, и если исключить кое-какие памятники, в которых он подчинялся стилю эпохи, он создал, особенно в области мелкой пластики, замечательные произведения. Случилось так, что после долгих и упорных поисков некоторые из этих замечательных вещей перешли ко мне. Не столько из больших магазинов в центре, сколько с того огромного торжища -- места встречи всех коллекционеров и торговцев, которое обычно именуется Блошиным рынком. Это оживленное место начинается на авеню Порт Клинанкур, но по обе его стороны расположены только лотки с низкосортным стандартным товаром бытового обихода. Открывался Блошиный рынок в субботу, заканчивался в понедельник, и все три дня тут всегда бывало многолюдно и шумно, а на соседних пустырях располагались всевозможные ярмарочные увеселения -- карусели, электроавтомобили, балаганы, где показывали хищных зверей и обнаженных женщин. Но это все еще не настоящий Блошиный рынок -- "Марше о пюс". Настоящий начинался влево от авеню и представлял собой конгломерат нескольких рынков, из которых каждый был лабиринтом из всевозможных дощатых и жестяных 208 палаток и киосков, битком набитых всяким товаром, по жанровому разнообразию, а подчас и по ценам не уступавшим товару в Отеле Друо. Каждый рынок имел свое название -- Бирон, Вирнезон, Поль Берт и пр.,-- и все они были такими же красочными и многолюдными, как и прилегавшие улицы, где торговцы победнее раскладывали свой товар на расстеленных поверх тротуара больших полотнищах. Блошиный рынок существует и поныне, но он уже в значительной мере лишился своей живописности. Прежние лабиринты разрушены, вместо них проложены скучные, прямые аллеи с двумя рядами однообразных цементных клеток, играющих роль магазинов. Людская молва и лживые сенсационные репортажи в бульварной прессе создали о Блошином рынке целые легенды. Говорили, что, если повезет, тут можно отыскать оригиналы Рембрандта, подлинную мебель рококо, драгоценные уборы, принадлежавшие самой Марии-Антуанетте, и самые разнообразные другие сокровища по баснословно низкой цене. Эта легенда и красочное зрелище бесчисленных лавок и лавчонок привлекали сюда многочисленные толпы парижан и туристов-иностранцев, алчущих дешевых находок. Естественно, жизнь была гораздо прозаичнее легенды. Палатки, где продавались наиболее интересные вещи, принадлежали по большей части тем же людям, которые держали в центре большие магазины, и, разумеется, они и здесь придерживались тех же высоких цен. Что касается остальных торговцев, то многие из них и вправду вряд ли отличили бы подлинного Рембрандта от подделки, но у них хватало ума, прежде чем выставить вещь на продажу, проконсультироваться у специалиста насчет ее реальной стоимости. Тем не менее у многих из них цены были значительно ниже, чем у их более богатых коллег,-- в частности, и потому, что тем приходилось платить высокую арендную плату и большие налоги. Заполонявшие рынок туристы и парижане сочетали коллекционирование с прогулкой на чистом воздухе, и особенно большой наплыв бывал в субботу во второй половине дня и в воскресенье. Но если ты хотел найти что-либо стоящее, то ехать следовало в совершенно неподходящее для прогулок время, примерно к шести часам утра. 209 Помню эти ранние субботние утра, даже по сути не утра, а ночи, потому что солнце еще не вставало. Помню, как я сажусь, все еще сонный, в пустой автобус и водитель бешено мчится по безлюдным улицам, освещенным широкими веерами флуоресцентных ламп. У Клинанкурской заставы я выхожу и в первом же бистро на углу выпиваю горячего кофе, чтобы стряхнуть с себя дремоту. Потом смотрю на часы и, если дело подходит к шести, выхожу, плотнее запахнув пальто, на улицу и шагаю к рынку, подгоняемый ветром и дождичком, который точно по расписанию всегда лил зимой по субботам, будто и ему непременно надо было участвовать во встрече любителей подержанных вещей. Бьет шесть. В этот час мелкие торговцы со всех концов Парижа прибывают сюда на повозках и грузовичках и сваливают товар прямо на землю. Тогда же подкатывают и более богатые их коллеги из центра -- в надежде на легкую добычу. Дело в том, что мелкие торговцы -- их называют не антиквары, а брокантеры, то есть старьевщики,-- обычно располагают скромным капиталом и потому спешат продать то, что сумели за неделю скупить в своем районе, и высвободить деньги для новых приобретений. Понятно, что и тут чудеса случаются не ежедневно, но поскольку угадать, когда именно произойдет чудо, было не в моих силах, то приходилось, чтобы не упустить его, быть на посту каждую субботу. А поскольку я писал обычно по ночам и спать ложился не раньше трех, то яростно возненавидел будильник, пронзительно звеневший в пять утра. Так и подмывало запустить им в угол, чтобы он умолк навсегда, но тем не менее я поднимался, машинально, еще не вполне проснувшись, брился, а вскоре уже подскакивал на сиденье пустого автобуса, который бешено мчался по еще темным улицам. Важно было не пропустить того часа, когда на тротуары сваливали всякое старье, суметь первым заметить вещь, достойную внимания. Чего только не было на расстеленных поверх тротуара полотнищах: рамы с картинами и без оных, подсвечники, статуэтки, сапоги и мундиры, ночники, минералы, старые журналы, граммофоны и патефоны, коробки с препарированными бабочками, шлемы пожарников, теннисные ракетки, негритянская скульптура, китайский фарфор и прочее и прочее. Старьевщики, бывало, не успевали выгрузить свой товар, как 210 торговцы из центра уже принимались в нем рыться, и выигрывал тот, кто опережал других. В силу неписаной этики, когда клиент торговался из-за какой-то вещи, другой клиент не вмешивался. Поэтому, случалось, какой-нибудь антиквар с острым глазом вытаскивал у тебя из-под носа негритянскую статуэтку и покупал ее вдвое дешевле, чем ты готов был уплатить. Это было обидно, но и весьма выгодно, когда покупателем оказывался ты, тогда как антиквар только наблюдал со стороны. Однажды, когда двое антикваров перебирали только что выгруженные на тротуар картины -- к картинам они кидались в первую очередь,-- я чуть ли не у них из-под ног вытащил позеленевшую бронзовую фигурку. Мне удалось рассмотреть ее при свете уличного фонаря. Это была статуэтка Венеры римских времен. Заметив мою находку, антиквары отвернулись от картин. -- Сколько? -- спросил я, слегка встревоженный тем, что стал объектом всеобщего внимания. -- Античная вещица...-- важно произнес брокантер, взяв статуэтку в руки.-- Такие попадаются не каждый день... Потом протянул статуэтку мне и решительно произнес: -- Двадцать тысяч... Только для вас. Вы у меня сегодня первый покупатель. Четверть часа спустя, когда я уже дошел до конца улицы и собрался поворачивать назад, чтобы начать осмотр другого тротуара, один из антикваров -- свидетелей моей покупки -- подошел ко мне: -- Можно взглянуть на ваше сокровище? Я протянул ему статуэтку. -- И впрямь хороша! -- воскликнул он, что на языке торговцев означало: подлинник, -- Не уступите? И, приняв мое смущение за нерешительность, торопливо добавил: -- Вы заплатили двадцать тысяч, я даю сто. Это звучало щедро, в действительности же было чистым жульничеством, ибо статуэтка стоила куда дороже. Но я не стал вступать в спор, потому что вовсе не собирался ее продавать. 211 -- Жаль...-- пробормотал антиквар, услышав отказ.-- Как подумаю, что вы вытащили ее буквально у меня из-под ног... Ранние субботние утра были для коллекционеров истинной мукой. Зато воскресенья были наслаждением. Правда, и здесь, как и во многих других областях, муки были плодотворными, а наслаждение -- бесплодным. В воскресенье мне незачем было так уж спешить, ведь я знал: что бы я ни нашел, цена будет близка к настоящей. Но и дома тоже не сиделось, и часов в десять я уже входил на первый и самый большой из рынков -- Вирнезон. В теплые дни это было приятное место для прогулки, и поскольку временем я располагал неограниченным, то медленно шагал мимо палаток и лавок, иногда заходил в них и с интересом рассматривал вещи, которые не имел никакого намерения купить. Захоти я действовать по-деловому, я мог бы закончить всю прогулку за час-другой, так как прекрасно знал, где всего больше шансов найти то, что меня интересует,-- в нескольких палатках, где торговали негритянской скульптурой, и нескольких других, где продавалась бронза. Но ведь никогда не угадаешь, что тебе готовит случай, кроме того, я ведь шел погулять, а не состязаться в беге, поэтому я неторопливо шагал по лабиринту Вирнезона, пока не достигал первого значительного рубежа -- лавки той дамы, с которой у нас произошло столкновение в Отеле Друо. В этот утренний час дама обычно сидела у входа в лавку и читала обильную хронику происшествий в "Журналь де диманш". Но как бы глубоко ни поглощали ее совершенные накануне грабежи и убийства, она приветливо кивала мне, еще издали заметив мое приближение. -- Что нового? -- спрашивал я, поздоровавшись. -- Смотрите сами, может, что и найдете,-- предлагала она. Обычно я ничего не находил, потому что новое, если оно и было, представляло собой какую-нибудь аллегорическую фигуру из нудного репертуара академизма или сецессиона. Когда же даме доставалось что-нибудь поинтереснее, она всегда выставляла это на постаменте перед лавкой, так что незачем было заглядывать внутрь. 212 -- Что это? -- спросил я однажды, увидав великолепную отливку "Крестьянина" Далу. -- Не узнали? -- лукаво улыбнулась она. В том-то и беда постоянного клиента: торговец отлично знает твои слабости и, естественно, умеет этим пользоваться. -- Хорошая вещь,-- признал я.-- Но великовата... -- Что из того? -- Вы отлично знаете, что на маленькие работы Далу спрос больше. Это было верно, хотя и крайне глупо. Коллекционеры всегда предпочитают миниатюрные работы из бронзы -- их удобнее разместить на полке шкафа. Не в силах опровергнуть мой аргумент, дама сказала: -- А видели вы марку литейщика? Братья Сюз. Сейчас вам вряд ли кто сделает такую замечательную отливку. Всего десять экземпляров. Этот -- под седьмым номером. -- Хорошая вещь,-- повторил я.-- Но согласитесь, что подобный сюжет не пользуется особенным спросом. Это тоже было верно и тоже невероятно глупо. Коллекционеры искони предпочитают обнаженное женское тело фигуре крестьянина. Чтобы обуздать претензии владелицы, я сделал еще несколько замечаний, а потом осведомился о цене. Однако названная ею сумма свидетельствовала о том, что моя отрезвляющая акция успеха не имела. -- Мне очень жаль,-- сказал я,-- но думаю, что вы заблуждаетесь относительно достоинств этой фигуры. -- С вас теперь только за отливку возьмут вдвое больше,-- возразила дама. Однако заметив, что я готов отойти, обронила: -- Тысяч пять я, пожалуй, уступлю. Чтобы доставить вам удовольствие. -- От такой уступки я никакого удовольствия не получу. Вот если бы еще тысяч двадцать... -- Нет, не могу... И советую вам не торговаться, через час этой вещи, возможно, уже здесь не будет. Это действительно не исключалось, но я продолжал свою прогулку, с прежним вниманием разглядывая выставленный перед лавкой товар. Тем не менее прогулка была уже испорчена, мысль неустанно возвращалась к бронзовой 213 статуэтке Далу, великолепной бронзовой статуэтке, покрытой такой чудесной теплой патиной. -- Еще не продали...-- небрежно обронил я, когда под вечер снова заглянул к вышеупомянутой даме. -- Я могла его сегодня продать по крайней мере раз пять,-- возразила она.-- Но люди привыкли торговаться, вроде вас. Пусть постоит, мне не к спеху. Придет и его час. Мы побеседовали еще какое-то время, каждый сохраняя верность обычной роли: она делала вид, будто ей не так уж важно продать, я -- что мне не так уж важно купить. Под конец, утомленные бесплодной болтовней, мы, как всегда, нашли общий язык, обе стороны пошли на уступки, и сделка состоялась. Мне запомнился этот летний день потому, что служащие метрополитена и автобусных линий бастовали, такси найти было невозможно, и мне пришлось тащить на руках довольно большую статую, весом килограммов в тридцать, а до дому было километров шесть. И хотя я время от времени останавливался передохнуть, опуская свою покупку на тротуар, руки у меня дрожали, и я обмирал от страха, что могу выронить свое сокровище и повредить его. Вторым рубежом в моих прогулках по Блошиному рынку был визит к другой даме, гораздо моложе первой и тоже торговавшей бронзой. Разговоры тут были покороче и, я бы сказал, менее плодотворные, потому что эта особа имела премерзкую привычку никогда не уступать в цене. Я бы даже сказал, что от этих разговоров выигрывала, в основном, она. Ее собственные познания в области скульптуры были весьма скромны, и, вбив себе в голову, что я большой знаток этой материи, дама всегда расспрашивала меня о достоинствах и ценности своих новых приобретений. Однажды, когда я подошел с неизменным вопросом "Что новенького?", она протянула мне руку -- не свою, а большую руку из бронзы. -- Сколько вы за нее хотите? -- небрежно спросил я, так как произведение было мне отлично известно. -- Я хочу только, чтобы вы сказали мне, что это такое. -- По-моему, подпись достаточно разборчива,-- холодно ответил я, уразумев, 214 что снова буду использован в качестве эксперта. -- Да, но оригинал ли это? -- Думаю, что оригинал, только отливка нелегальная. Иначе тут стояла бы печать мастерской. -- Я тоже так думаю,-- дама кивнула. Она имела также подлое обыкновение выслушивать от вас информацию с таким видом, будто все это ей было известно заранее. -- Сколько же вы хотите за нее? -- повторил я, продолжая рассматривать великолепную бронзовую работу, подписанную Роденом. -- А сколько она, по-вашему, стоит? -- Вы меня как покупателя спрашиваете или как оценщика? -- ворчливо проговорил я, увидев, что и на этот раз ничего из этой хитрюги не выудить. -- О, я знаю, что вы скажете честно,-- ловко увильнула она от ответа. Так что пришлось мне и на сей раз проинформировать ее. -- Только имейте в виду, что без марки мастерской, где делалась отливка, вы вряд ли возьмете за нее больше, чем половинную цену. Если она попадется на глаза кому-нибудь из музея Родена, ее непременно у вас конфискуют. -- Половинная цена меня вполне устраивает,-- улыбнулась дама.-- Я купила эту бронзу за десять тысяч. Люди ведь глупы. Рука... Они думают, что это деталь какой-нибудь статуи... "Мне такая роскошь за десять тысяч никогда не достанется..." -- с горечью подумал я, продолжая свою прогулку. Дама и вправду уступила бы мне эту бронзу за полцены, но Роден даже за половинную цену был мне не по карману. "Никогда не будет у меня Родена, ни одной его вещи,-- продолжал я сетовать про себя.-- Ни с маркой литейной мастерской, ни без марки..." Но именно в этот миг отчаяния меня осенила идея, которая потом много месяцев не давала мне покоя: обойти все мастерские, где делают отливки скульптурных работ, и проверить, нет ли чего там. Найти путь к самим истокам. 215 x x x Профессия литейщика, так же как и сама скульптура, пришла в наше время в упадок. Фирма Эбрар давно окончила свое существование. Барбедьен обанкротился уже при мне. Из наиболее известных фирм продолжали работать Рюдье, братья Сюз и Вальсуани. Рюдье отливал скульптуры Родену и Майолю, Вальсуани -- Бурделю, а братья Сюз -- нескольким скульпторам-модернистам. Но все они были именно мастерами-литейщиками, а не торговцами. Они исполняли заказы, но не продавали, и даже если в их личной коллекции был какой-то экземпляр, то вряд ли они согласились бы уступить его первому встречному. Следовало найти каких-нибудь посредников. Я стал расспрашивать приятелей из художественных кругов и узнал, что один молодой скульптор хорошо знает Вальсуани и немного -- братьев Сюз. Поскольку этот скульптор отнюдь не был завален работой, он охотно посадил меня в машину, и мы отправились с ним в одно из парижских предместий. Мастерская Сюза была просторной и неуютной, как все литейные мастерские. Рабочие под руководством шефа сваривали детали какого-то странного изваяния -- огромного конгломерата металлических брусков, не имеющих определенного назначения. Хозяин молча указал на свою небольшую контору в глубине помещения, а немного погодя пришел узнать, чем может быть нам полезен. В качестве предлога для визита я захватил с собой эскиз лежащей обнаженной женщины, супруги Жюля Далу,-- ввиду отсутствия других моделей скульптор всегда использовал как натурщицу собственную жену. -- Это ваша работа,-- сказал я.-- Но я не знаю, сколько отлито экземпляров, номер не проставлен. -- Сейчас поглядим,-- сказал хозяин и отворил небольшой шкаф. Сюз был уже весьма немолод, но и фирма была весьма немолода, и я так и не понял, кто передо мной: один из братьев Сюз или же кто-то из их сыновей. -- Фигура была отлита в одном-единственном экземпляре,-- сообщил хозяин, быстро перелистав объемистую тетрадь.-- Такие отливки мы делали в одном экземпляре, для самого Далу. 216 -- Может быть, у вас осталось что-нибудь в бронзе или гипсе? -- Увы, ничего...-- Он покачал головой.-- Гипсы почти все в собрании музея "Пти пале", а бронза давно продана. У нас теперь только такое...-- Он с презрением указал в окно конторы на чудовищное сооружение из металлических брусков. -- Поверьте мне, отливать и собирать подобные бессмыслицы совсем не в радость, но ничего не поделаешь...-- продолжал Сюз с печалью и легонько погладил своей бледной старческой рукой статуэтку Далу. Вальсуани принял нас в соседнем с литейной помещении, больше похожем на слесарную мастерскую, чем на контору. Человеком он оказался общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос. -- Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам. Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием "Облако",-- скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио. -- Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще. -- А что представляют собой те вещи? -- спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку. -- Разные пустячки, оставшиеся от отца. Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать. -- Это тоже пустячок? -- спросил я. -- О, вы все видите...-- добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору. Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал: -- Понятно, но лично у меня ничего нет -- ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу... -- И все же, наверно... 217 -- Нет, нет,-- уже с раздражением прервал Вальсуани.-- Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права. -- А вон ту восковую фигурку? -- спросил я. -- Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором. -- Но вы могли бы сделать отливку... -- Да, но тогда она уже не будет уникальной,-- вполне резонно ответил хозяин. На том разговор и закончился. Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался: -- Хорошо... Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку... К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему "Какой изумительный человек был ваш дядюшка". По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела -- впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской. Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне -- правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса. В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей -- память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье "Эмигранты". Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши. 218 Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие "Голуаз". В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия: -- Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье. Всего через несколько лет на аукционе в Галиера 14 июня 1966 года один экземпляр этого барельефа был продан за четыре миллиона триста тысяч, а год спустя другой экземпляр достиг цифры в десять миллионов. Должен добавить, что я приобрел эту работу Домье не для себя, а для нашей Национальной галереи, где до того времени не было ни одной иностранной скульптуры. С той же целью довелось мне вести длительные переговоры с директрисой музея Родена, мадам Гольдшедер. Ее постоянными клиентами были богатые коллекционеры и большие художественные галереи, располагавшие достаточными средствами, чтобы не торговаться. Но я не располагал подобными средствами и потому попросил замолвить за меня словечко одного знакомого, который занимал в ту пору должность генерального директора национальных музеев Франции. -- Ну, разумеется, я переговорю с ней,-- согласился он.-- Но галерея Родена принадлежит городу, мне она не подчинена. Так или иначе, на следующий день я был принят мадам Гольдшедер, столь же обходительной, сколь и несговорчивой. -- У меня есть отливка интересующей вас головы,-- сказала она, когда мы наконец подошли к деловой части нашей беседы.-- Но почему вы считаете, что я должна уступить ее вам по более низкой цене? -- Прежние наши власти не интересовались Роденом и не приобрели ни одной его работы, как, впрочем, и других французских скульпторов,-- начал я издалека.-- Между тем люди искусства у нас в стране ценят Родена, и один его оригинал послужит пропаганде творчества этого мастера. 219 -- Но когда что-либо ценишь, следует и платить подобающую цену,-- с легкой усмешкой заметила дама.-- Именно потому, что я горячая поклонница Родена, я не хочу, чтобы его работы продавались за бесценок. Разве я не права? Мы еще какое-то время продолжали этот академический спор, но не пришли ни к каким конкретным результатам. Дама с самого начала сказала "миллион франков" и до самого конца не шла ни на какие уступки. Я сообщил своему знакомому о плачевном итоге моего визита. -- Я сам к ней заеду,-- пообещал он. -- Мне так неловко отнимать у вас время... -- Оставьте,-- прервал меня генеральный директор.-- Дело не в услуге вам лично, а в принципе. Я считаю, что творчество больших мастеров не должно быть предметом торговли. И, думается мне, сам Роден тоже был бы против этого. Не знаю уж, какие доводы пустил он в ход, но два дня спустя мадам Гольдшедер сама позвонила мне: -- Триста тысяч вас устраивает? Это цена одного только литья. Этот бюст Родена теперь тоже собственность нашей Национальной галереи, и излишне говорить, что за несколько лет его рыночная цена возросла более чем в десять раз -- так же, как и бронзовой статуи Майоля, знаменитой "Леды", которую я выторговал после длительных поисков за сумму, которая даже в те годы была смехотворно мала для работы Майоля. * * * Частые мои прогулки по Блошиному рынку постепенно вовлекли меня в новую сферу искусства -- негритянскую скульптуру. Собственно, это была для меня не такая уж новая сфера, я уже давненько заглядывал в лавки, где продавались африканские маски, изучал экспонаты в Музее человека и даже сумел проникнуть в его обширные запасники. Но эта материя требовала серьезных знаний, иначе не научишься различать стили различных племен и не сможешь отличить настоящую статуэтку от ремесленной поделки, изготовленной год-два назад где-нибудь на Берегу Слоновой Кости. Поэтому я сначала потратил довольно много времени на 220 изучение соответствующей литературы, разглядывание товара и разговоры с торговцами, а уж потом перешел к рискованной, но куда более увлекательной деятельности коллекционера. Даже самые старинные произведения африканской деревянной скульптуры, именно потому, что она деревянная и именно потому, что африканская, датируются не слишком отдаленным временем. Созданные в тропической зоне, подверженные губительному воздействию влаги и термитов, не говоря уж о массовых сожжениях "цивилизованными" миссионерами, эти произведения датируются в лучшем случае лишь концом прошлого века. В Европу они попадают чисто случайно, их привозят торговцы не как произведения искусства, а как бытовые курьезы, не обладающие особой ценностью. В начале этого века африканская скульптура привлекает внимание лишь отдельных художников, представителей авангардистских школ, и становится предметом массового коллекционирования лишь по окончании первой мировой войны, после нескольких больших выставок, организованных такими торговцами, как Девамбез, Поль Гийом и др. Период между двумя войнами -- это в основном время, когда европейцы грабили произведения негритянской скульптуры, уцелевшие в селениях племен бауле, бамбара, догон, бобо, дан, ашанти, бамилеке, балуба и других так называемых "племен скульпторов", потому что далеко не каждое африканское племя создает пластические изображения. Когда же наличные запасы начинают иссякать, изобретательные торговцы приступают к массовым заказам новых партий товара. Но это уже ремесленное подражание старым образцам или невежественная комбинация местных традиций с европейскими влияниями. Искусство умирает, уступив место тем топорным фигуркам красного и эбенового дерева или слоновой кости, которые антиквары предлагают невзыскательным любителям экзотики. Однако проблема материала -- это лишь одна из многих проблем, связанных с подлинностью африканской пластики. Существует целый ряд тонкостей, которые я постепенно постигал не столько из книг, сколько от торговцев, умеющих и рассказать и показать. Таких торговцев на Блошином рынке было несколько. Самый 221 молодой из них занимал нечто вроде навеса в одном из дальних уголков Вирнезона. Обе стены -- обе, потому что других вообще не было,-- были увешаны масками и фигурками, все -- племени сенуфо. Сам владелец сарая обычно сидел в углу, уткнувшись в книгу. -- Вы продаете только сенуфо?-- спросил я, когда впервые попал в это сыроватое и крепко продуваемое местечко. -- По правде говоря, я распродаю свою собственную коллекцию,-- спокойно ответил юноша, поднимая глаза от книги.-- А она состоит только из сенуфо. -- В таком случае, большая часть этих работ, наверно, подлинная... -- Все, без исключения. Есть постарше, есть поновее, но все работы настоящие. Он поднялся со стула и стал показывать мне произведения одно за другим, неторопливо, подробно перечисляя их достоинства. После долгого осмотра я выбрал одну ритуальную маску. -- Почему вы решили распродать коллекцию? -- спросил я, уплатив за покупку. -- Потому что ушел от отца,-- без стеснения ответил юноша.-- А я учусь, надо же на что-то жить. -- Да. Это в какой-то степени выход... -- Не знаю... не уверен... Запасы быстро тают, а пополнить нечем. Я не в силах состязаться с другими торговцами ни в покупке, ни в продаже... Впоследствии я еще не раз заглядывал к нему во время своих прогулок по рынку и при каждом посещении убеждался в том, что стены навеса все более оголяются. Последний раз я был у него поздней осенью. Дождь зарядил с самого утра. Мерный и упорный, он изливался длинными тонкими струями и, казалось, не думал останавливаться до самой весны. Юноша, закутавшись в плащ, сидел на обычном месте в углу и пытался читать, что было, вероятно, нелегко, так как в этот еще не поздний час было сумеречно, как вечером: -- Неужели вы останетесь тут и на зиму? -- спросил я после того, как мы поздоровались. -- А что мне тут делать зимой? -- он пожал плечами и красноречиво поглядел на стены, где висели всего три совершенно источенные фигурки и две маски в столь 222 же плачевном состоянии.-- Я торчу здесь потому, что уплатил за аренду до конца месяца. А потом посмотрю... Мне обещали в одном месте работу на полдня... Поденщиком на кухне, но за неимением лучшего... Я пожелал ему успехов и ушел. Больше мы с ним не виделись, и так я и не узнал, из какой он семьи и отчего у него конфликт с отцом. Он выглядел натурой спокойной и тихой, отнюдь не любителем конфликтов, однако внешнее спокойствие еще ничего не значит, да и вообще... И вообще это была лишь одна из многих десятков драм, мимо которых ежедневно проходишь в этом городе не замечая, не задумываясь. Самым серьезным моим наставником в области африканской скульптуры был хозяин наиболее солидной лавки на этом рынке. Цены у него были намного выше, чем у остальных, но и товар совсем иного сорта. Я не любил к нему заходить в те часы, когда наплыв покупателей особенно велик -- помещение было тесноватое, -- и предпочитал конец дня, когда большинство клиентов и зевак уже возвращались в город. Хозяин охотно отвечал на мои вопросы, многое растолковывал тут же, возле самих вещей, так что я постепенно научился различать стили и оценивать достоинства работ. Многие советы, которые я получил от него, относились к коллекционерству вообще, причем это были как раз такие советы, которыми большинство коллекционеров пренебрегают. -- Никогда ничего не покупайте только потому, что отдают по дешевке, -- сказал он мне однажды, когда я остановился перед маленькой фигуркой бауле. -- Но эта мне нравится... -- Да, сейчас, потому что вы еще дебютант, а вот месяцев через пять-шесть поймете, что зря выкинули деньги. Чем покупать две, три, пять вещей без разбору, купите одну, но такую, которая вам никогда не надоест. -- Одна-две вещи -- это не коллекция, -- попытался я возразить. -- Все мечтают составить коллекцию, причем непременно большую. В наше время большая коллекция требует весьма солидных капиталов. Да и стоит ли вкладывать столько средств в бессистемное собрание слабых вещей? Как вы думаете, сколько работ в моей личной коллекции? 223 -- Думаю, что немало. -- Ровно тридцать две. -- Имей я тридцать две вещи... -- Да, но это результат тридцати лет работы в этой области. А вот я иногда захожу к кому-нибудь из моих клиентов, который занялся собирательством всего два или три года назад. Ему уже наскучило это занятие, и он зовет меня, чтобы я помог ему избавиться от коллекции, которая заполонила весь дом. И это всегда куча посредственных работ, редко-редко увидишь среди них что-нибудь стоящее, попавшее туда по ошибке, так что, когда я называю цену, у владельца отвисает челюсть. Подобные субъекты считают, что ты хочешь их обобрать. А по существу они сами себя обобрали или дали себя обобрать, что одно и то же... Мой вирнезонский наставник был одним из тех, кого называют торговцами средней руки. А мне суждено было свести знакомство и с крупными представителями торгового мира. Началось это совершенно случайно, однажды летом, когда я без всякой особой цели прогуливался под деревьями бульвара Распай. В это время года Париж относительно безлюден, большая часть магазинов закрыта, некуда зайти, не на что поглазеть. Поэтому я остановился перед витриной Камера, мимо которой не раз проходил и раньше, но никогда не заглядывал внутрь магазина, зная, какие там фантастические цены. На витрине была выставлена только одна маска -- чтобы указать на характер товара, которым здесь торгуют; дверь была открыта, помещение казалось соблазнительно прохладным, и я решил, что надо же в конце концов заглянуть и сюда, а то потом, когда навсегда уедешь из этого города, вдруг вспомнишь, что ни разу не побывал в магазине Камера и будешь досадовать на самого себя. Магазин был пуст. В глубине, в небольшом кабинетике, сидел за письменным столом невысокий полный человек без пиджака, не обративший на меня ни малейшего внимания. Это придало мне смелости, и я принялся сосредоточенно, но бескорыстно рассматривать висевшие на стенах скульптуры так, как рассматривают экспонаты в музее, а не выставленный на продажу товар. Прошло, вероятно, немало времени, прежде чем я заметил, что хозяин вышел из-за стола и наблюдает за мной, стоя у меня за спиной. 224 -- Вы ищете что-то определенное? "Началось",-- со страхом подумал я, так как всякое внимание в подобных местах обязывает, а я не имел возможности заплатить за это внимание по здешним ценам. -- Я интересуюсь главным образом бауле,-- ответил я. Это была правда и одновременно хороший предлог увильнуть от покупки, так как в магазине не было видно ни одной вещицы этого стиля. Не знаю, то ли хозяин догадался о моей маленькой хитрости и решил прижать меня к стене, то ли все еще рассчитывал найти в моем лице покупателя, но он подошел к старинному шкафу, распахнул обе дверки и знаком подозвал меня. -- Вот тут есть несколько бауле. А внизу я вам покажу еще. С истинным трепетом взял я в руки первую фигурку. Она была такого качества, какое редко встретишь даже в Британском музее или в Музее человека. -- Вы кто по национальности? -- небрежно поинтересовался Камер -- ибо передо мной был Камер собственной персоной. -- Болгарин,-- рассеянно ответил я, продолжая рассматривать статуэтку. Потом вернул ее хозяину и, чтобы избавить его от напрасных стараний, пробормотал: -- Исключительная вещь. Но, признаюсь, мне такое не по средствам. -- Можете и не признаваться,-- ответил он.-- Поверьте мне, едва человек переступил мой порог, я уже вижу, покупатель он или нет, и если покупатель, то какого примерно уровня. Вынув из шкафа вторую фигурку, он тоже протянул ее мне: -- А что вы скажете об этой? Прежде чем сказать что бы то ни было, мне пришлось немного помолчать, надо было пересилить то ощущение, почти боль, какое всякий раз охватывает меня, когда я вижу прекрасную работу, от которой не отвести глаз. -- А почему вам больше всего нравится бауле? -- спросил Камер, не получив ответа на свой первый вопрос. -- По правде говоря, не так уж они мне нравятся,-- сознался я.-- Конечно, бауле -- наибольшие эстеты в этом искусстве, и у них встречаются истинные 225 шедевры вроде этого... Но что касается глубины и выразительности... Я замолчал, не найдя подходящего слова. -- То?.. -- Камер, словно экзаменуя меня, ждал продолжения. -- Не знаю... На мой взгляд, величайшая скульптура -- габонская. Чаще всего внешне спокойная и вместе с тем мрачная, трагическая... Передает какое-то невыразимое состояние... состояние мертвых... которые еще живут... но совсем иной жизнью. Камер бросил на меня быстрый взгляд и произнес только "гм", которое я волен был истолковать как мне заблагорассудится. Потом будничным тоном произнес: -- Увы, вот уже пятьдесят лет, как в Габоне перестали заниматься скульптурой... -- Вероятно, она все же иногда попадает на рынок из частных собраний... -- Где? Здесь? Нет, в Париже редко найдешь хорошую вещь. -- Но вы же нашли, и немало. -- О-о, вы полагаете, что эти вещи приобретены у моих коллег или в Отеле Друо? Он коротко, негромко хохотнул и продолжал: -- И то, что вы видите здесь, и то, что я покажу вам внизу, доставлено прямиком из Африки. Если бы я рассчитывал на аукционы, моя фирма, можете мне поверить, никогда не приобрела бы своего теперешнего реноме. -- Но, насколько я знаю, Африка давно уже обобрана. -- Кто вам сказал? Обобрано побережье. Окрестности городов. Но глубинка, джунгли, слава богу, еще не обобраны. Конечно, чтобы добраться туда, нужно организовать дело с умом и обладать достаточными капиталами. Сам я, естественно, для таких экспедиций уже стар. Этим занимается мой сын, в чем и заключается его участие в деятельности фирмы. Он замолчал, вынул из кармана платок и вытер пот со лба -- как все полные люди, он даже в тени страдал от жары, и видно было, что не только возраст мешал ему путешествовать по Африке. -- Два раза в году мой сын садится на самолет, прилетает в тот или иной город, покупает там несколько джипов, нанимает проводников из местных жителей, 226 запасается провизией и едет в джунгли. Можете быть уверены, что селения, до которых он добирается, еще не ограблены торговцами. Трудность в том, что именно в таких селениях скульптура делается не на продажу, там это предмет культа, святыня, и туземцы не склонны продавать изображения предков. Поэтому мой сын разбивает лагерь где-нибудь поблизости, а сам налаживает контакты с местными ворами, ведь там, как и у нас, в каждом селении есть свои воры. А потом вся операция проворачивается за одну ночь: фигуры и маски доставляются в лагерь в обмен на заранее обещанные вещи, после чего караван отправляется дальше. -- Это смахивает на грабеж...-- осмелился я заметить. -- О, грабеж!.. Мой сын платит, и даже довольно дорого, за каждый трофей. А кузнецы племени -- вам ведь известно, что там этим занимаются кузнецы,-- изготовят новые изображения, и души усопших вновь обретут покой. Он направился в другой конец магазина. -- Подите сюда, взгляните. Последняя партия еще даже не вся распакована. Он щелкнул выключателем, и мы спустились по удобной лестнице, освещенной флуоресцентной лампой, в подвальное помещение, обставленное строго, со вкусом, как зал музея. В углу действительно высилась груда масок и скульптур, некоторые еще в глине или с засохшими пятнами крови жертвенных животных, заколотых в честь усопших предков. -- Можете спокойно все рассмотреть,-- любезно предложил Камер.-- Такое в Париже больше нигде не увидеть. Один за другим брал я в руки эти редкостные предметы, а он продолжал: -- Каждая такая экспедиция обходится в миллионы, во много миллионов франков. Поэтому и цены у меня соответствующие... Я не стал возражать, молча рассматривая товар, где были вещи просто потрясающие, и в то же время старался понять, с какой стати владелец крупной торговой фирмы тратит время на незначительного клиента, который, в сущности, даже и не клиент. 227 Думаю, прошло не менее двух часов, когда я наконец решил, что пора и честь знать. Камер проводил меня до самой двери, подал руку. -- Извините, что напрасно отнял у вас время...-- сказал я. -- Почему напрасно? -- Он недоуменно вскинул брови.-- Мне было очень приятно. Вы болгарин, а я армянин. И знаю от матери, что болгары, было время, отнеслись к армянам с сочувствием. Так что я очень, очень рад. * * * Мои хождения по городу и встречи с самыми разными людьми дали мне возможность близко познакомиться не только с торговцами, но и с коллекционерами. В Париже можно наткнуться на коллекционера даже там, где менее всего этого ждешь. Зубной врач, у которого я лечился, обладал весьма ценным собранием рисунков. Когда я впервые вошел в элегантно обставленную приемную, я решил, что два эскиза Делакруа, висевшие на стене в изящных тонких рамках,-- репродукции. Но при ближайшем рассмотрении понял, что ошибся. -- У вас оригиналы Делакруа,-- с едва скрываемой завистью произнес я, когда врач вошел в приемную. -- О, у меня есть рисунки и многих других мастеров,-- с самодовольством объявил он.-- Интересуетесь этой материей? И, услыхав, что я тоже собираю коллекцию, повел меня по квартире, причем так увлекся объяснениями, что даже забыл о цели моего визита. Однако его объяснения касались почти исключительно материальной стороны -- сколько уплачено за данный рисунок в свое время, сколько он стоит сейчас и сколько, возможно, будет стоить через несколько лет. Меня же интересовало совсем другое, и я увидел, что собрание составлено именно так, как не надо, что наряду с истинными маленькими шедеврами тут представлены и совсем посредственные наброски, приобретенные явно только из-за прославленного имени автора. -- Ну, что скажете? -- спросил под конец дантист. Как у всякого дилетанта гордость собственника соседствовала в нем с чувством неуверенности. 228 -- Деньги вы потратили не зря. Но в большинстве случаев вы покупали вещи, уже достигшие максимальной своей цены или близкие к этому. Делакруа, Лотрек -- едва ли они особенно подорожают, ведь ничто не может дорожать бесконечно. Что вы хотите, они достигли потолка... Следовательно, вам нужно бы обратить свой взгляд на мастеров, чьи работы пока идут по скромным ценам, но которым принадлежит будущее. -- Да, но это так сложно... Надо их всех хорошо знать... А также игру на бирже... И столько всего другого... Я хотел ему сказать, что все сложно, особенно когда ты в этом мало смыслишь, но я пришел поставить пломбу, а не читать лекции по коллекционированию. Поэтому я лишь сочувственно кивнул и прошел в кабинет к креслу пыток. Один известный писатель, которого я не стану называть, тоже украсил свой огромный кабинет разнообразными экспонатами -- главным образом африканскими масками и декоративными предметами. Этот писатель, вероятно, полагал, что такого рода украшения гармонируют с экзотическим духом его собственного творчества. В кругу знакомых коллекция снискала ему репутацию знатока так называемых "примитивных искусств", и сам он так поверил этой легенде, что однажды взял и написал целую монографию об этих искусствах, имея о них, в сущности, лишь самое поверхностное представление, почерпнутое из случайных источников. Что касается его коллекции, она также была составлена из случайных и по возможности дешевых предметов, не имевших особой художественной ценности. Но это не мешало ей успешно играть роль роскошного фона для экзотической натуры писателя, который воспевал примитив, чтобы отрицать цивилизацию, по сути лишь перефразируя несколько элементарных идей, сформулированных за двести лет до него Жан-Жаком Руссо. У историка кино Жоржа Садуля я тоже увидел целое собрание африканской скульптуры. Фигурки стояли вплотную друг к дружке, как бутылки на полках бара, так что даже вблизи невозможно было их рассмотреть. Я спросил Садуля, почему он не отведет им побольше пространства, а он небрежно махнул рукой и сказал: 229 -- Да я совершенно равнодушен к этим вещам. Они мне по наследству достались, от приятеля. Словом, он хранил все это в силу той же инерции, по которой мы захламляем свои квартиры самыми разнообразными и абсолютно ненужными предметами. Однажды мне случилось быть в гостях у Жан-Поля Сартра, и я с изумлением обнаружил, что его кабинет забит не только книгами, а еще целыми грудами коробок из-под сигар -- большими деревянными шкатулками, которые голландские фабриканты украшают наиразличнейшими пестрыми этикетками. Я постеснялся спросить, коллекционирует он их или ему просто жаль их выбросить из-за этих ярких наклеек. Кинорежиссер Клод Отан-Лара разрешил коллекционерскую проблему самым радикальным и простым образом: его кабинет был заставлен бутылками и пузырьками самой разной формы и цвета, они стояли всюду, где только можно. -- Мне приятно на них смотреть, вот я их и собираю,-- объяснил он.-- Ничто не воздействует так интенсивно, как цветное стекло, пронизанное лучом солнца. Интенсивный праздник для глаз, верно? Верно. Хотя и праздник надоедает, если длится вечно. Меня бы, наверно, не услаждало, а утомляло постоянное разноцветное сверканье вокруг. Но все дело вкуса... Большим цветовым разгулом отличалась и квартира Босхов. У госпожи Босх -- крупной, румяной голландки, лет, должно быть, пятидесяти, с наивными голубыми глазами -- все было преувеличенным: восторги, умиление, разочарование. Говорила она негромко, но страшно долго, до того долго, что мне казалось, если ее не прервать, она будет говорить и говорить, все так же кротко и доверчиво склоняясь ко мне, вплоть до той минуты, пока не явится наконец безжалостная смерть и не скажет: "А ну прекратить разговоры!" Господин Босх, напротив, был человек тщедушного телосложения, так что супруга вполне могла бы носить его на руках, но у него хватало чувства собственного достоинства, чтобы не позволить ничего подобного... Любящая супруга почитала его величайшим художником Голландии -- не смею спорить, но и не могу подтвердить, ибо видел лишь несколько его офортов, которые -- увы -- были лишены печати исключительности. 230 Когда я впервые переступил порог их дома, то принес в подарок горшок с цветами. -- Я слышал, голландцы любят цветы...-- проговорил я, вручая его хозяйке дома. -- По-моему, это видно и так,-- ответил художник, широким жестом обводя свою мастерскую. Только тогда я окинул взглядом интерьер, и голова у меня пошла кругом при виде многих десятков букетов, горшков и ваз с красными, розовыми, желтыми, синими, лиловыми и оранжевыми цветами. Великолепными, яркими цветами, даже слишком великолепными, чтобы быть настоящими. И действительно, все они были сделаны из перьев, выкрашенных анилиновыми красками. Меня пригласили войти -- вернее, спуститься, потому что мастерская была значительно ниже передней, в нее спускались как в яму. Однако главное неудобство заключалось не в спуске, а в том, что мастерская была сплошь заставлена всевозможными вазами, стульями, табуретками и столиками, заваленными всякой дребеденью. Мне с трудом удалось пробраться к какому-то шаткому стулу и сесть -- правда, я не смел шевельнуться из боязни что-нибудь сломать. Супруги Босхи уже много лет обитали в Париже, убежденные в том, что в Голландии для них не жизнь. Но, судя по всему, и здесь жизнь тоже не слишком баловала их. Из-под всего этого нагромождения вещей выглядывала бедность -- выгоревшие занавески, вытертый коврик, тщательно заштопанные накидки. Мадам Босх носила ярко-голубое пальто, всегда одно и то же, и шляпу с таким же голубым пером, тоже всегда одну и ту же. Она только что вернулась из короткого вояжа на родину и с горечью рассказывала: -- Голландия уже не та. Это Америка в миниатюре. Люди думают только о деньгах. Никому нет дела до искусства, никто не испытывает в нем нужды... Она заговорила о своем визите к премьер-министру, доводившемуся Босхам родней: -- Во всем доме ни одной картины, ни одной скульптуры, даже керамики нет. Я спрашиваю: "Как это можно? Почему у тебя нет ни одного произведения искусства?" А он: "Как это нет? А кукушка?" -- и показывает на часы, знаете, настенные, кустарные, да еще самого низкого сорта. "Твоя кукушка,-- говорю ему,-- доброго слова не стоит". А он: "При ней я стал премьером, так что как- 231 нибудь проживу, с ней и дальше". "Почему ты не купишь гравюру у собственного племянника?" -- спрашиваю. А он: "Зачем выкладывать деньги на то, что мне вовсе не нужно?" Она продолжала свой рассказ, который, казалось, не будет иметь конца, хоть муж и делал попытки тоже взять слово, что меня не особенно радовало, ибо он, подобно жене, раз начав, уже не мог остановиться. -- Ты не поиграешь нам? -- прервал ее наконец месье Босх. Мадам Босх охотно встала, с завидной ловкостью пронесла свое крупное тело через лабиринт хрупкой мебели, стянула скатерть с одного из столов, и тут выяснилось, что это не стол, а рояль. Играла она темпераментно, всем телом обрушиваясь на клавиатуру, комната ходила ходуном вместе с мебелью и бесчисленными искусственными цветами, которые внезапно ожили от звуков этой явно живительной музыки. Вслед за концертом последовали непременные комплименты. Месье Босх находил, что его жена -- лучшая пианистка в Голландии. Я не видел резона возражать, ибо не был знаком с музыкальной жизнью этой Америки в миниатюре. -- Дебюсси мне сказал, что я лучше всех исполняю его вещи,-- сообщила мадам Босх, все еще взволнованная музыкой.-- А я была тогда еще совсем девочкой. Ну, коль так сказал сам Дебюсси, какие могут быть сомнения? Господин Босх поспешил использовать волнение супруги, чтобы перехватить инициативу. Главной его темой было изобразительное искусство. Однако он говорил не о живописи, а о льняном масле, не том, фабричном, а о прекрасном льняном масле, очищенном самим господином Босхом. Из соседней комнаты были принесены разные бутылочки, чтобы я собственными глазами убедился в чистоте этого продукта, результате двадцатилетних упорных изысканий. Затем хозяин перешел к другим темам, делая вид, будто не замечает умоляющих взглядов жены, которая просто умирала от желания снова взять слово. Он мимоходом упомянул о нескольких своих статьях по истории искусства, что тоже было его специальностью, дал оценку отдельным художественным явлениям 232 современности, а потом перекинулся на политику, с одинаковой непринужденностью ругая правительства и Голландии и Франции и непрерывно подчеркивая, что политикой, в сущности, не занимается. У Босхов я познакомился с художником совсем иного ранга -- скульптором Марселем Жимоном, крупнейшим из представителей французской скульптуры, живших в то время, и, вероятно, одним из наиболее замалчиваемых официальной критикой. Он был награжден Гран-при всего за несколько месяцев до смерти, да и то, должно быть, лишь потому, что иначе разразился бы общественный скандал. Жимон был высокий, худой, с бледным, болезненным лицом, с маленькой седоватой бородкой, на лоб спадала прядка седых волос. В складках тонкого, красивого рта залегла горечь, но иногда его усталое лицо вдруг освещалось веселой улыбкой и казалось тогда особенно приветливым. Голос у него звучал мягко и тихо, даже когда он сердился, негодовал, что бывало отнюдь не редко. Когда я увидел его в первый раз, он сидел среди ослепительной искусственной растительности в ателье Босха и рассказывал о только что вышедшей книге Робера Ре "Против абстрактного искусства". Мы поздоровались, и он продолжал: -- Занимательная книжка, но поверхностная... Как и его лекции. Поэтому студенты и не ходят на них. В Лувре он имел большой успех: там его слушательницами были любознательные дамочки... Остроумные замечания, забавные анекдоты вокруг да около искусства... -- Но у Ре есть чутье к искусству,-- возразила мадам Босх, имевшая весьма широкий круг знакомств.-- Недавно он показывал мне свою коллекцию. Прекрасные вещи. Он увешал ими весь дом, даже кухню и ванную. -- Ну, если он повесил картины в кухне и ванной, у него явное чутье к искусству...-- пробормотал Жимон. Потом разговор перешел к абстрактному искусству как таковому. -- Кое-кто из этих художников говорит: "Мы ищем". Допустим, но что значит искать? Я понимаю, когда ищут форму, приемы, средства выразительности. А что может искать человек, которому нечего сказать, да он ничего сказать и не собирается... Один мой знакомый недавно упомянул об одном моем бывшем 233 студенте, совершенно бездарном. "Каковы его успехи в абстрактной скульптуре?" -- спросил я. "Откуда вы знаете, что он занимается абстрактной скульптурой?" -- "Потому что он ни на что другое не способен",-- ответил я. Это так называемое искусство -- удобное, плотное одеяние для людей, которые прячут под ним свое худосочное дарование. -- Я тоже противница абстрактного искусства,-- заявила хозяйка дома, не умевшая долго оставаться в роли слушательницы.-- Но все же техника имеет значение... -- Техника чего? -- Жимон вскинул брови.-- Помню, Ренуар однажды рассказывал мне, как к нему зашел Матисс и высказал свое мнение по поводу картины, над которой Ренуар тогда работал: "Вот это зеленое здесь чудесно, и синее тоже очень хорошо..." -- "Если бы искусство представляло собой всего лишь "вот это зеленое" и "это синее",-- сказал Ренуар,-- как все было бы просто". Меня поражало в Ренуаре не только трудолюбие, но и вечная неудовлетворенность, которая присуща каждому истинному художнику. Когда я последний раз пришел к нему, дверь открыл его сын Жан. "Папы ночью не стало. Вечером потерял сознание, а потом слышу -- он что-то говорит. Я подошел ближе и разобрал: "Я продвинулся сегодня еще немножко... продвинулся еще немножко..." Это были последние его слова". -- Восхитительно! Вы должны это опубликовать! -- воскликнула мадам Босх. Не обращая внимания на ее восклицания, Жимон продолжал: -- Кое-кто из моих студентов считает, что я нагоняю на них страх. А я только хочу показать им, как медленно и с каким трудом достигаешь в искусстве вершин. Однажды ко мне в мастерскую явилась дама уже не первой молодости и спросила: "За какой срок, по-вашему, можно овладеть скульптурой?" -- "Не за тот, что предусмотрен учебной программой,-- ответил я.-- Но если будете работать настойчиво и если у вас есть способности, то лет через двадцать вы, возможно, почувствуете, что уже овладеваете скульптурой".-- "Через двадцать лет меня, может, уже не будет в живых",-- сказала дама. "Видите ли, мадам, великий Роден начал лепить из глины четырнадцати лет от роду, а "Бронзовый век" изваян им только в тридцатисемилетнем возрасте. Значит, называя вам срок в двадцать лет, я 234 поставил вас на одну доску с гением. Будем надеяться, что ваше мрачное предсказание насчет собственной смерти не оправдается. Но при всех обстоятельствах вы осмысленно проживете жизнь, с сознанием того, что с каждым днем продвигаетесь вперед, пусть хоть на один миллиметр". "Я продвинулся сегодня еще немножко",-- как шептал Ренуар. -- Вы непременно, непременно должны опубликовать это! -- снова воскликнула мадам Босх. -- Новое искусство,-- продолжал Жимон, не слушая рекомендаций хозяйки дома,-- новое искусство могут создать только те, кто любит человека. У американцев же человек давно изгнан из искусства. Спрашивается: что же остается? Даже приемы их украдены у наших абстракционистов, а они считают, что в их руках -- ключ к большой живописи. Помню, после войны мне предложили представлять нашу страну на дискуссии с американскими художниками. Один из них встает и заявляет, что они обрели независимость от парижской школы. Другой без всяких церемоний утверждает, что они взяли у Европы все, что можно было взять, включая музейные шедевры, и у них уже нет необходимости учиться у нас. Третий объявил, что близится время, когда весь мир будет учиться у них. Я спокойно сидел в углу и молчал. Когда же мне наконец предоставили слово, то сказал: "Не стану произносить долгих речей. Скажу только следующее: несколько лет назад американские агрономы взяли у нас черенки виноградной лозы помар, чтобы изготавливать американское вино помар. Черенки были посажены в Калифорнии, прекрасно прижились, виноград уродился даже крупнее нашего. Да только вино не имело того вкуса, что у французского помара..." Жимон продолжал говорить все так же негромко и так же нервно, а когда его перебивали, вежливо молчал, продолжая потом в точности с того места, где остановился, и предоставляя другим бросать ничего не значащие светские реплики о качестве пирожных, о музыкальных талантах хозяйки дома, о том, что лето, судя по всему, предстоит дождливое. Около полуночи мы поднялись уходить, и тут я заметил, что он прихрамывает. Вышли мы вместе. Жимон шел медленно, опираясь на палку. Я остановил такси и предложил отвезти его домой. 235 -- У меня стенокардия,-- сказал он, когда мы сели в машину.-- Врачи запретили работать. Но это все равно, что запретить жить. Конечно, я продолжаю работать. Понемногу, но каждый день. Я спросил про его коллекцию античной скульптуры, о которой упоминала в тот вечер мадам Босх. -- О, это совсем небольшие вещи. Приходите, я вам с удовольствием покажу их. Приходите, когда хотите, не стесняйтесь: во вторую половину дня я ведь уже не в состоянии работать. По его лицу проплывали зеленые и желтые отражения уличных огней, и в этом болезненном свете оно выглядело еще более изнуренным и поблекшим. Мастерская Жимона на улице Орденер была не очень большой, но достаточно просторной для его работы, так как он последние годы занимался уже только бюстами. Несколько незначительных живописных работ -- скорее всего, подношения друзей -- висели на стенах, но очень высоко, так что вроде они и были, но не лезли в глаза. Ниже, на полках, были собраны истинные сокровища -- африканские маски, египетская, древнегреческая и средневековая каменная скульптура. В стеклянной горке стояли работы меньшего размера из бронзы, терракоты и мрамора. -- Эти вещицы мне всегда помогали в работе,-- сказал Жимон.-- Не то чтобы подсказывали готовые решения, но они воспитывают чувство формы, пластики. Он подошел к одному из шкафов и, прежде чем открыть его, сказал: -- В те времена, когда американцы еще посещали мою мастерскую, они вечно расспрашивали меня о Бранкусси. "Что вы думаете о Бранкусси?" -- "Да что я о нем думаю?.. Работает человек..." -- ответил я, услышав этот вопрос впервые. "Мы тут не особенно интересуемся творчеством Бранкусси",-- ответил я во второй раз. А в третий не выдержал: "Знаете,-- говорю,-- если вы насчет бронзовых шариков, то у нас этим занимаются ремесленники, на токарном станке вытачивают..." Открыв шкафчик, он вынул оттуда несколько овальных камешков. -- Вот, взгляните. В прошлом году мы собрали их в Сен-Мало, на берегу океана. Есть разница между ними и каменными яйцами Бранкусси? Если есть, то в 236 пользу этих: в них больше жизни, их форма рождена многовековым движением волн, ритмом времени, которое ваяло их и оставило свой след в нежной закругленности их очертаний. -- Можно мне взглянуть и на ваши работы? -- спросил я. -- Конечно. Но их, как видите, совсем немного. Действительно, на двух полках стояло несколько бронзовых отливок, да еще было пять-шесть гипсовых бюстов, над которыми скульптор продолжал работать. -- У меня, знаете ли, дело подвигается довольно медленно... И не только из-за нездоровья. В основных чертах я заканчиваю бюст за несколько сеансов. Но после этого начинается отделка, поправки, и это продолжается около года. -- Вы работаете в гипсе? -- Именно. Это почти как в камне, но с тем преимуществом, что можно не только убирать, но и добавлять. -- Что еще поправлять в этой головке? -- спросил я, показав на один из гипсов. -- Как вам сказать... Это головка моей племянницы. Думаю, что главное мне удалось -- я передал структуру, форму, состояние. И все же есть нюансы, которые мне еще не даются... Надо поскоблить тут, добавить там... добиться максимального сходства -- не внешнего, а сходства с тем образом, который вот тут, во мне, в котором синтезировано мое отношение... На всех лицах в этой мастерской было выражение спокойствия и углубленности. Казалось, они всецело погружены в себя и вместе с тем всецело раскрывают себя перед нами. Так же бывает в жизни, когда человек вдруг задумается и позабудет обо всем окружающем,-- в такие мгновения легче всего заглянуть к нему в душу, увидеть то, что обычно спрятано под заученным выражением, которое диктуется рассудком. Я поделился с Жимоном этими мыслями, на что он ответил: -- Да, да. Потому что, на мой взгляд, мимолетное выражение лица -- это не самое интересное, хотя для таких художников, как импрессионисты, оно важнее всего. Меня интересует сущность, а ее надо извлечь из-под многих внешних напластований, очистить от множества "живописных" подробностей, посредством 237 которых так легко достигается сходство. Кроме того, я привык видеть все крупно -- и структуру, и объем, и психологические особенности. Он неожиданно улыбнулся той веселой улыбкой, которая неузнаваемо меняла его лицо, и продолжал: -- Поскольку в тот вечер зашла речь о Робере Ре, я вам кое-что расскажу. Однажды он зашел ко мне в мастерскую, когда я только что получил отливку одного бюста. Ре посмотрел, похвалил и, желая сделать компетентное замечание, сказал: "Какая умная техника! Вот этот штрих, например -- кажется, мелочь, а какую придает выразительность!" Я взглянул: он указывал на шов, оставшийся от формы, который я просто еще не успел соскоблить... "А вдруг я тоже успел сморозить какую-нибудь глупость? -- подумал я.-- Он тогда и меня ославит". Но Жимон делал это не по злобе и не из любви к сплетням, а от прямоты, к которой его собеседник быстро привыкал. Я не раз еще бывал на улице Орденер, рассматривал коллекцию скульптур, слушал остроумные замечания хозяина. Что касается хозяйки, тихой немолодой женщины, то, в отличие от мадам Босх, она была главным образом слушательницей, внимательной и сосредоточенной, как студентка, влюбленная в профессора. В большинстве парижских мастерских можно обнаружить две-три старинные вещицы, но это не обязательно означает, что хозяин мастерской коллекционер. -- У вас великолепный Домье,-- заметил я, когда впервые оказался в мастерской Громера. Художник снял с полки небольшую бронзовую фигурку и протянул мне, чтобы я мог получше ее рассмотреть... -- Да, чудесный Домье за три тысячи франков... -- Не может быть! -- Это было еще до войны. Я купил ее у Ле Гарека, там было еще множество таких работ, все по столь же скромным ценам, и ни одного покупателя. Смешней всего, что те самые люди, которые теперь лезут из-за них в драку, раньше проходили мимо, не удостаивая их даже взгляда. -- На вашем месте я бы купил их все. -- Зачем? Я купил эту просто так, прихоти ради, мне приятно на нее смотреть. Но когда вещей много, это утомляет. Как видите, я и собственных своих картин 238 здесь не держу. Ничто не действует так успокоительно, как голые стены. Голая стена не приковывает к себе взгляда, не отвлекает. Этот человек был так далек от коллекционерства, от этого "тихого помешательства", что я просто позавидовал ему. Он любил искусство и сам занимался искусством, но не имел ни малейшего желания окружать себя произведениями искусства. Он жил только тем, что в изобилии накопил в себе самом. Мне довелось познакомиться со многими настоящими коллекционерами, но излишне рассказывать обо всех, потому что по характеру своих увлечений они сводятся к нескольким основным разновидностям. С одним из этих коллекционеров я познакомился у Карзу. Как всякий человек, который вошел в моду и старается остаться в моде, Карзу должен был вести жизнь, соответствующую требованиям света, хотя -- как он сам признавался -- его это до смерти утомляло. Сообразно этим требованиям ему приходилось почти каждый вечер томиться на званых ужинах, а один раз в неделю давать ужины у себя. Вот на таком ужине я и познакомился с коллекционером, которого мне, естественно, представили не как коллекционера, а как известного адвоката. Это был лысоватый человек средних лет с проницательными глазами и большим ртом, в уголках которого всегда играла лукавая, скептическая или насмешливая улыбка. В богато обставленной квартире собралось общество людей, почти или вовсе незнакомых между собой: директор "Эль" -- знаменитого журнала для женщин, низенький, подвижный и весьма словоохотливый господин, его супруга, перезрелая и сильно накрашенная особа, которая тщетно пыталась замаскировать злое выражение лица не то улыбкой, не то гримасой; одна американка -- ученица Йориса Ивенса, занимавшаяся кинематографом, и ее муж, который занимался неизвестно чем, хозяева дома, адвокат и я. За аперитивом общество обменивалось лишь теми отрывочными, ничего не значащими фразами, которые обычно пускаются в ход, когда разговор не клеится, а что-то говорить нужно. Но когда сели за стол и бокалы наполнились шампанским -- ужин был с шампанским -- все заговорили почти разом, конечно, на неизменные 239 темы; последние моды, последние спектакли, выставки, концерты, фильмы. Шум становился все сильнее, каждый старался перекричать другого, атмосфера накалялась из-за постоянного столкновения мнений, ибо все находило здесь как абсолютных приверженцев, так и категорических отрицателей. Я довольствовался ролью безмолвного слушателя и рассеянно ловил в общей перестрелке отдельные реплики: -- Ненавижу Сезанна. -- Он гений. -- Гений холодности. -- Разве Гюго поэт? Для меня великий поэт -- Бодлер. -- Убийственно! -- Я всегда терпеть не мог Фуртвенглера... -- Это самый великий дирижер. И так далее, и тому подобное. Категоричнее всех в отрицании был директор "Эль". Если мне не изменяет память, он в тот вечер отрицал все подряд -- от античности до наших дней. Начал с того, что обругал документальное французское кино, а затем французское кино вообще. Потом без всякой связи перешел к Марии Каллас и оперному искусству как таковому, назвав его апофеозом претенциозного кича. Затем принялся за Бернара Бюффе, презрительно обозвав его "карикатуристом", сравнил с Домье, а потом зачеркнул обоих. Затем мимоходом высмеял Золя и, вернувшись еще на два столетия назад, вынес уничтожающий приговор Мольеру: -- Скучный и безвкусный фигляр... И поскольку кто-то решился возразить ему, он обратился ко мне: -- Вы любите Мольера? -- Естественно. -- "Естественно"? Скорее странно...-- проговорил он, и лицо его в самом деле выразило недоумение.-- Лично я его не выношу. -- Мне кажется, вы вообще с трудом выносите искусство, друг мой...-- обронил адвокат. На что директор "Эль" без тени обиды ответил: -- Точнее -- то, что некоторые привыкли считать искусством. 240 И снова обернувшись ко мне -- возможно, потому, что хозяйка дома упоминала о моей коллекции,-- добавил: -- Приезжайте к нам и вы увидите настоящее искусство. Я собираю примитивистов, самоучек. Только в них есть искренность и непосредственность. Все остальное -- фальшь. Я устраиваю иногда выставки их работ -- разумеется, у себя дома. Сейчас у меня выставка на тему "Птицы и бабочки". Разговор, если вообще этот гомон можно назвать разговором, продолжался: конкретная музыка, новая волна в кинематографе, последний балет маркиза де Кюеваса, поп-арт, романы Франсуазы Саган и, конечно, Пикассо. Но тут, в неожиданно возникшей паузе, директор "Эль" снисходительно обратился к адвокату: -- Если не ошибаюсь, у вас тоже есть коллекция? -- Две,-- сказал тот. -- Даже две? Какие же? -- Картин и фотографий. -- Каких картин? -- Самых разных... Делакруа... Курбе... -- А из современных? -- Тоже кое-что есть. Двадцать Деренов, десять Сегонзаков, десять Браков, несколько Вламинков и Утрилло, двадцать Лапрадов... Он считал свои картины десятками и дюжинами. -- А что у вас есть из примитивистов? -- У меня нет примитивистов. -- Тогда ваша коллекция меня не волнует. Хотя допускаю, что она стоит кучу денег... -- Мне лично она почти ничего не стоит, -- признался адвокат. И, став центром всеобщего внимания, объяснил: -- Все началось с Дерена. Это было давно, у него возникли какие-то недоразумения с торговыми фирмами и издательствами, и он пригласил меня, чтобы попросить дружеского совета. Я объяснил ему, что его просто-напросто грабят и что для защиты своих авторских прав он должен подать в суд. Однако он и слышать об этом не хотел. "Вы хотите, чтобы меня ограбил еще и суд со всякими там судебными издержками?" -- "Послушайте, мэтр,-- сказал я,-- другого способа 241 уладить ваши дела нет. Что касается расходов, не беспокойтесь. Предоставьте все мне".-- "А как я расплачусь с вами?" -- рявкнул Дерен. "Денег я с вас не возьму,-- успокоил я его.-- Подарите мне две-три картины..." -- "Ну,-- говорит,-- коли так..." Некоторые художники, знаете, они как дети... Прекрасно ведь понимает, что картина стоит денег, но всегда скорее предпочтет отдать вам два своих полотна, чем вынуть из кармана две купюры... -- Ничего не вижу странного,-- пожал плечами директор.-- Картин он может написать сколько угодно, а денег печатать не может. -- У вас, должно быть, подобные отношения со всей парижской школой,-- соблаговолила наконец обронить его супруга и улыбнулась своей тонкой, злой улыбкой. -- Не со всей, но почти...-- добродушно подтвердил адвокат. И тут же принялся рассказывать о своих связях с тем или иным художником, о тяжбах, которые он вел, и о размерах гонораров, уплаченных ему натурой. Он представлял собой истинный кладезь впечатлений и воспоминаний о знаменитостях современного художественного мира. -- Как вам известно, Вламинк большую часть времени проводит в одиночестве у себя на вилле, которая, говоря между нами, представляет собой просто деревенскую хижину. И каждый раз, когда я приезжаю к нему, разговор неизбежно заходит о Пикассо. Терпеть его не может. В прошлом году спрашивает: "Видели вы этот фильм? "Загадка Пикассо"?.. Нет больше никакой загадки... Пикассо кончился". Месяца три назад спрашивает: "Анкету в "Ар" читали?.. Там есть такие оценки! Пожалуй, с Пикассо покончено..." А позавчера опять говорит: "Помяните мое слово, еще месяц, самое большее, и Пикассо конец". Но, знаете, я убежден, что если Пикассо умрет, то и Вламинк протянет недолго: без этой жгучей ненависти его жизнь потеряет смысл. -- А чем он занят там, в своей хижине, помимо того, что ненавидит Пикассо? -- поинтересовалась американка. -- Пишет, что же еще? Если бы вы его увидели, то решили бы, вероятно, что он живет, как настоящий дикарь, но это ничто по сравнению с тем, как живет 242 Вийон. Те, кто бывают в картинных галереях и знают цены на Вийона, воображают, наверно, что старик -- миллионер. А он одет почти как нищий, живет один, всеми заброшенный, в доме, который вот-вот обрушится, где все прогнило, разваливается и вообще в ужасном состоянии, начиная с хозяина и кончая его собакой, полуслепой, обмотанной каким-то тряпьем. Старик так беспомощен и так простодушен, что рад, когда Каре дает ему за картину сто тысяч. "Слушайте, мэтр,-- говорю я ему,-- да ведь Каре продает ваши работы за миллион, а то и больше". "Этого я не знаю,-- говорит Вийон,-- в коммерции я ничего не смыслю. Единственное, что я знаю: без него я погибну". Представляете? Он считает Каре своим благодетелем, тогда как тот его просто-напросто обирает... -- Ваша коллекция, должно быть, хорошо экспонирована? -- спросил я его позже, когда мы вставали из-за стола. -- Если вам интересно, можете посмотреть сами,-- ответил адвокат, догадавшись о том, что кроется за моим вопросом.-- Только не воображайте, будто у меня такая же строгая система, как в залах музея современного искусства. Он протянул мне свою визитную карточку и добавил: -- Будет настроение -- звякните по телефону. Под вечер я почти всегда дома. Несколько дней спустя я переступил порог его квартиры, вернее, старинных апартаментов с множеством комнат, большая часть которых выходила в просторное помещение, которое в прошлом, наверно, служило залом для приемов, а теперь представляло собой не слишком уютный и не слишком хорошо проветриваемый склад. -- Я предлагаю начать с кофе, а затем перейдем к картинам,-- сказал хозяин, вводя меня в небольшую, обставленную старинной мебелью комнату, где на диване лежал, свернувшись, старый рыжий пес.-- Картины могут подождать, им ничего не сделается, а кофе остынет. Поэтому мы начали с кофе, приготовленного собственноручно хозяином дома. 243 -- Я, знаете ли, закоренелый холостяк и обслуживаю себя сам. Конечно, приходит ко мне по утрам одна старушка, которая следит за порядком, но она стала до того стара, что только разочек пройдет по комнатам с метелкой, как я -- со своим псом, чтобы он поразмялся. Пес, догадавшись, вероятно, что речь идет о нем, открыл глаза, взглянул сначала на хозяина, потом на меня, поднял голову, зевнул и вновь погрузился в сон. -- Имейте в виду, что мои картины не рассматривают, как на выставке, а перебирают, как страницы книги,-- предупредил меня адвокат, когда через какое-то время повел меня по комнатам. Сравнение было совершенно точным. Полотна -- большей частью без рам -- стояли рядами, прислоненные к стене, так что приходилось перебирать их одно за другим и рассматривать сверху. -- Если хотите рассмотреть получше, можете вынуть,-- предложил хозяин, заметив, что я задержался взглядом на одном пейзаже Утрилло. Я вынул картину. Это была хорошая работа, хотя и поздняя -- того периода, когда художник уже не говорил ничего нового, а только повторял уже сказанное им. -- Но вы лишены возможности любоваться своими картинами,-- сказал я. -- А зачем мне любоваться всеми сразу? В конце концов нельзя смотреть одновременно больше, чем одну работу. У меня в кабинете мольберт, на нем всегда стоит какое-нибудь полотно. Одно-единственное во всей комнате. Я смотрю на него, пока не насмотрюсь, а потом заменяю другим. Он был прав -- если не считать, может быть, главного: среди множества его полотен, прислоненных к стенам и подписанных в большинстве своем прославленными представителями парижской школы, было, в сущности, очень мало работ, заслуживающих того, чтобы поставить их на мольберт и любоваться ими. Возможно, что художники и впрямь отличаются детским простодушием, как уверял адвокат, но не настолько, чтобы платить за адвокатские услуги шедеврами. Они освобождались преимущественно от малозначительных своих работ. Это ничуть не снижало материальной ценности коллекции, так как на рынке стоимость картин 244 определяется, в основном, подписями. Однако истинный коллекционер вряд ли повесит у себя картину только для того, чтобы любоваться подписью. Адвокат же, судя по всему, придерживался на этот счет иного мнения. Он произносил "мои десять Браков" и "мои двадцать Деренов" с таким торжеством, с каким скряга сказал бы "мои турецкие золотые" или "мои английские соверены". Он не задумывался над тем, что представляют собой эти работы Брака. Он так упивался их количеством и "фабричной маркой", что не нуждался ни в каком дополнительном удовольствии. И в конечном счете был по-своему счастлив. * * * По-своему счастлив был и другой мой знакомец, человек немолодой, гораздо старше адвоката. Занимая на протяжении долгих лет должность директора Французского банка, он сумел сочетать тихую карьеру высокопоставленного служащего с тихим помешательством коллекционера. Месье Эмиль Лабери был председателем общества "Франция -- Болгария", и я часто встречался с ним в связи с деятельностью этого общества, даже не подозревая о его тайной страсти. Быть может, я бы никогда о ней и не узнал, но однажды случилось так, что комната для приемов была занята, и мне пришлось пригласить его в свой служебный кабинет. Следует пояснить, что из-за непрерывных покупок, которые я иногда приволакивал не домой, а в посольство, мой кабинет давно потерял чисто служебный вид. На шкафу, в котором хранились бумаги, всегда стояли две-три работы из бронзы, какая-нибудь африканская статуэтка, а на журнальном столике в углу лежала груда гравюр. -- Что это? -- воскликнул месье Лабери, озираясь по сторонам.-- Все эти прекрасные вещи -- ваши? Пришлось сознаться, что это действительно так. -- Но это чудесно! И работы тоже чудесные... Вы, значит, коллекционер, а? -- Ну, коллекционер -- это громко сказано... -- Не оправдывайтесь, не оправдывайтесь!..-- погрозил пальцем гость.-- Это заболевание мне хорошо знакомо. 245 К тому времени ему явно перевалило за семьдесят, но это никак не отразилось на живости характера, жестов, глаз. Каждое движение поджарого туловища выдавало энергию, тонкие черты умного лица были подвижны и выразительны, а в углу рта всегда дымилась сигарета, отчего седые усы приобрели золотисто-желтый оттенок. -- Надо будет как-нибудь показать вам и мое собрание,-- сказал месье Лабери, осмотрев мои приобретения. -- А что вы собираете? -- Да все... То есть все, что привлекло мое внимание и показалось интересным во время моих обходов антикваров и брокантеров. -- А вы в каких местах бываете? -- Да теперь уже ни в каких. Бросил, много лет назад бросил. Но было время, когда не проходило дня, чтобы я не обошел по крайней мере дюжину лавок, и,