Сан-Антонио. Стандинг или правила хорошего тона --------------------------------------------------------------- перевод А. Мигачева OCR: Сергей Васильченко --------------------------------------------------------------- Сан-Антонио (Фредерик Дар) СТАНДИНГ или правила хорошего тона в изложении главного инспектора полиции Александра-Бенуа Берюрье (курс лекций) Введение (без боли) Папа встречает Маму. Скоро начнутся ваши мучения! И правда: однажды поздним вечером Маман настойчиво просит Папулю провести с ней совещание на высшем уровне по делу, имеющему к вам непосредственное отношение. Маман волнуется. В руке она держит почтовый календарь с разными цветными картинками: крепостная стена Каркасоннского замка, котята в корзине, рыбалка на берегу Уазы; но она тычет им в нос папулечки не для того, чтобы он любовался этими диковинками. Кроме времени восхода солнца и сроков лунного затмения в этом замечательном календаре указаны две существенные вещи: памятные даты и имена. Последние несколько смягчают коварство первых! На какое-то мгновенье Папа смутился, а потом спросил: -- Как мы его назовем? Вот с этого момента и начинаются ваши мучения. Ведь с вами только что случилось невиданное: вам дали жизнь! Существуют две разновидности жизни: ваша собственная и жизнь других. И самое трудное не в том, чтобы прожить жизнь в ладу с собой (проявляя к себе снисходительность, это не так сложно сделать), а в том, чтобы прожить ее в ладу с другими. Этому учит специальная, причем очень сложная наука, которая так и называется -- правила хорошего тона. И в самом деле: самое простое в ней -- ее название. Что же такое правила хорошего тона? Может, это больше искусство, чем наука? Искусство человеческой комедии? Комедии, которую человек старается более или менее искусно играть на протяжении, всей жизни, чтобы увеличить крошечный ровчик, отделяющий его от животного. Познание правил хорошего тона начинается до рождения и продолжается после смерти, ибо есть люди в утробе матери, которые не знают никаких правил хорошего тона, и есть покойники, которые пропитаны ими (извините за выражение). И наоборот. Когда-то человеку стало стыдно, что он ест мамонта руками, и он решил составить пособие поправилам приличия. Проходили века, пособие становилось более упорядоченным, а правила более педантичными и строгими, так что в наше время они как жесткий корсет сжимают личность и превращают ее в некое подобие хорошо воспитанного робота, который знает, как поцеловать руку даме, очистить персик и засвидетельствовать свое глубочайшее уважение королеве Великобритании, но все больше и больше отрывается от настоящей жизни. Короче говоря, чтобы знать правила хорошего тона (или чтобы знать правила тона хорошо), следует прежде всего не доверять знанию правил хорошего тона. Это мое твердое убеждение, и потому мне показалось интересным описать злоключения и рассуждения моего друга Берюрье, который взялся читать Курс "Правила хорошего тона" и при этом вносил в него коррективы, которые подсказывала ему его простая и щедрая натура, и дополнял его интимными подробностями из своей жизни. . Эту книгу можно было также назвать "Берюрье снизу доверху". Откровенно говоря, я не надеюсь, что после ее публикации либо мне, либо ему предложат ответственную должность заведующего протокольным отделом в Елисейском дворце. И очень жаль, потому что мы внесли бы немного выдумки и оживления в дом, куда не так часто заглядывает веселье. Тем не менее я остаюсь при убеждении, что страницы этой книги будут полезны для молодежи, поскольку они учат молодых, как ке превратиться в любезные мумии, спеленутыс правилами приличия. Рассудительный и грубоватый Берюрье совершенствует правила хорошего тона, раздвигает границы приличия, отбрасывает условности, одним словом, помогает современному человеку освободиться от буржуазных предрассудков и светских нравов и дает ему возможность заложить основы своего "Стандинга" (либо наложить на них). Итак, не возмущайтесь, а строго выполняйте рекомендации, изложенные в пособии. Для начала вылейте воду из своей мисочки для обмывания пальцев в декольте вашей соседки по столу и наполните ее красным крепленым вином, а потом выпейте с нами за хиреющее здоровье надутых индюков, гурманов, монокляриков и всех этих протирателей паркета светских гостиных, которые так сильно хотели отдалиться от своих четвероногих собратьев, что сами стали походить на обезьян, происшедших от человека. Глава первая В которой Берюрье раскрывает причины, пробудившие в нем интерес к правилам хорошего тона Поскольку главное правило хорошего тона состоит в том, чтобы нравиться себе подобным, я всегда обращаю внимание на свой внешний вид. -- Вам на таком расстоянии оставить височки? -- спрашивает любезным и вместе с тем озабоченным тоном мой брадобрей, вопрошающе глядя на меня в зеркало. Я прошу его поднять их на сантиметр повыше и хочу продолжить увлекательное чтение программы радио на неделю "Говорит Париж" (меня заинтересовал заголовок "Все лопнуло между Тони и Маргарет"), как вдруг салон, котодый обдувался ветерком светского воркованья, наполнился раскатами хорошо знакомого голоса: -- Девочки, кто мне может привести в порядок рульки?! Тут я оставляю бедняжку Маргарет со своими семейными неурядицами и, как через перископ, в зеркало оглядываю салон. В мое поле зрения попадает Берюрье, развалившийся в кресле, как пойманный кашалот в лодке. Из бледно-голубого с сиреневым оттенком пеньюара, в который обрядили Толстяка, торчит его красная физиономия. -- Месье нужна маникюрша? -- переводит на нормальный язык его мастер. -- Иес, приятель, -- поясняет Боров. " Я желаю, чтобы мне сделали мои лапы на манер баронов: хочу посмотреть, как я буду выглядеть. -- Маникюрша! -- визгливо кричит брадобрей голосом евнухасидящегонараскаленнойплите. Откуда-то резво семенит брюнетка небольшого росточка. -- Обслужи этого ассподина! -- дотронувшись рукой до плеча Толстяка, говорит цирюльник, едва сдерживая высоконепочтительную гримасу. Без лишних вопросов малышка садится на стульчик на уровне колен Берюрье. Тогда Чудовище жестом, не лишенным некоторого благородства, протягивает ей свою десницу: вылитый Людовик XIV, отмахивающийся от попрошайки. -- Вот предмет, дочка! -- заявляет он. Взглянув на этот "предмет", бедняжка подскакивает на своем стульчике, а ее лоб покрывается бисеринками пота. Надо признать, что "лапку" Берюрье нельзя отнести к разряду предметов ширпотреба. Представьте себе темную массу размером с тарелку и толщиной с дюжину отбивных, обросшую волосами и изборожденную шрамами, с короткими толстыми пальцами, покрытыми ссадинами, оставшимися после последней драки. Но самое ужасное -- ногти. Твердые как кремень, зазубренные и обломанные больше, чем ресторанные пепельницы, они наводят невыносимую тоску. Маникюрша смотрит на руку, потом на ее обладателя и кидает взгляд SOS парикмахеру, взывая его о помощи. Но гнусный тип притворяется, что ничего не замечает. Бросить человека в беде! Это ему даром не пройдет! -- Значит, это... вы сможете привести это в порядок, душечка?-- вопрошает Берюрье совершенно бесстрастным тоном. Француженка -- есть француженка: немного легкомысленная, воспламеняющаяся как спичка и все остальное прочее, но по части геройства ей нет равных, возьмите, например, Ивонну де Галлар. Другая бы упала в обморок, убежала, но мамзель Пятерня хватает антрекот Толстяка и окунает его в миску с водой. -- Что вы делаете? -- с надрывом в голосе кричит Толстяк, который был ярым противником водных процедур. Она объясняет, что это нужно для размягчения ногтей. Берю хмурится. Если бы он знал, что его ждет, то ни за что бы не согласился с этой затеей. Вода в миске быстро мутнеет и становится грязной. Маникюрша, которая не привыкла выбирать выражения, возмущается: -- Что, нельзя было вымыть руки перед парикмахерской? -- А еще чего, милочка! -- ржет Опухший. -- Может, мне и ванну надо было принять по причине того, что вы будете мне стричь когти? Набравшись мужества, она принимается за работу. Но для ногтей Берюрье нужна не пилка, а напильник. Они как из рога, друзья мои, из рога зубра. -- Вы не избавились от кальция, -- тяжело дыша, произносит девица. -- Я избавляюсь от него в строго определенное время, -- шутит Его Величество, который выращивает свой юмор на подоконнике и только в первые солнечные весенние деньки. Адская работа! Пилка стонет как ржавая пила в сердцевине бревна. Брадобрей прекращает мыть жиденькие кустики растительности на голове своего клиента, чтобы ничто не отвлекало его от этого уникального, в своем роде, зрелища. Подходят его коллеги, у которых сейчас нет работы. Надо заметить, что зрелище производит впечатление. Есть что-то величественное в этой операции по обрезанию деревьев. Поражает сама картина борьбы крошечной маникюрши с этой могучей дланью, созданной для того, чтобы крушить, отрывать, вышибать, плющить, вырывать с корнями, месить, ставить фингалы, обдирать кору, укладывать на месте с одного удара, уничтожать, выбивать зубы, рубить, перерубать пополам и побеждать. Крошкаманикюрша, сжав зубы и ноздри, раскрыв рот в оскале легкоатлета, поднимающего громадный вес, добросовестно, старательно и мужественно опиливает конечности этого копытообразного. Возвышенная, величественная, отважная! Сила Франции во всем ее величии! Браво, Жанна д'Арк! Она ломает свою пилку номер 0001 (такой пилкой Бальзак заострял гусиные перья) .Это пустяки: ей дают другую! По ее сиреневому халату бегут серые ручейки. Скоро на полу вырастает солидная кучка опилок. Но как преображается лапища Толстяка! Из сукровичной оболочки один за другим проклевываются его отчищенные, опиленные, отполированные, покрытые лаком ногти, как яркие плоды, с которых в первый раз в жизни сняли кожицу! Берю взволнован, смущен и вместе с тем обеспокоен. Он разглядывает эту новую руку. Это инородное тело. Он сомневается, что она принадлежит ему и примеряет ее как перчатку, то сжимая, то разжимая кулак, чтобы растянуть кожу на сгибах. Когда с правой рукой все было закончено, он приставляет ее к левой руке и качает головой. -- Никакой ошибки, витрина изменилась, -- шепчет он про себя. Лапа трубочиста и рука нотариуса. Рука ассенизатора и массажиста. Правая -- рука хирурга, левая -- шахтера! Присутствующие испускают крик восхищения. Кто-то даже аплодирует! Крошка-маникюрша пользуется передышкой и выпивает чашку чая. Парикмахер обмахивает ее полотенцем. Хозяин парикмахерской по телефону заказывает фиалки (он уже давно хотел предложить ей "развлечься"). -- Не очень устала? -- спрашивают у бедняжки. -- Нет, нет, -- отвечает она, тряхнув головой. И, посыпав руки тальком, понюхав нашатыря, она, как храбрая коза господина Сегэна из сказки, снова идет на приступ. Ах! Бесстрашная малышка! Парень, который на ней женится, получит храбрую спутницу жизни, это я вам говорю! Сколько благородства в ее напряжении! Сколько невозмутимого спокойствия в ее геройстве! Такая профессиональная добросовестность при выполнении отвратительной миссии, которую на нее возложили, такой детерминизм в работе! Это бесподобно, это прекрасно, это грандиозно. Это выходит за пределы и идет еще дальше, это смущает, это потрясает! Чтобы продемонстрировать такую самоотверженность, нужно быть йогой либо безоговорочным голлистом. Сидящий в соседнем кресле какой-то старый сердцеед, которого при помощи кремов и массажа превращали в старого денди, не выдерживает напряжения и начинает рыдать под своей косметической маской, что приводит в панику косметолога, колдующего над его лицом, и тот голосит, что если под маской появится водяной пузырь, то у мосье останутся мешки под его гляделками. Вторая рука рождается медленнее. Физические силы маникюрши-акушерки иссякают. Несмотря на всю ее волю и мужество. на нее неотвратимо наваливается внезапная усталость. Создается впечатление, что ее пилка пробуксовывает. Наша героиня в двух пальцах (я не боюсь этого слова) от поражения. Она вот-вот упадет в обморок. Патрон предлагает подменить ее: но не тут то было, она яростно продолжает работать. Она заканчивает мизинец, самый маленький, но в то же время самый трудный палец по причине его ушековырятельных функций. Затем переходит к безымянному. Он прекрасен, этот безымянный палец левой руки, облагороженный обручальным кольцом. Шелковистые волосы, кожа на суставах содрана меньше, чем на других щупальцах; он явно отдает ему предпочтение, это его любимчик. Он извещает народ о том, что Берю окольцован, поэтому пользуется у него особым вниманием и заботой. Толстяк щадит его. Он не ковыряет им ни в слуховых раковинах, ни в носовых карманах, ни в пупке. Не обмакивает его в суп, чтобы убедиться, что он не горячий. Не сует его в прочие посторонние отверстия. Не пользуется им для удаления перхоти из головы, для выдавливания чирьев или вылавливания насекомых в своей растительности. Левый безымянный палец -- его протеже. Не случайно в периоды стрессов он грызет ноготь только этого славного пальца и только на этом ногте делает шариковой ручкой расчеты при заполнении декларации о налогах. Поэтому навести на него лоск, довести его до совершенства, придать ему блеск -- задача относительно несложная. И девица получает возможность передохнуть. Восстановив силы, она идет на штурм среднего пальца. А этот -- настоящий покоритель целины! Исследователь, несущий на себе следы своих исследований. Такое впечатление, что ему пришлось гораздо больше потрудиться, чем своим товарищам по несчастью. Это типично берюрьевский палец! Дерзкий! Идущий вперед! В постоянной готовности сжаться и врезать! Выносливый в труде и весь в руде! Изрезанный, с содранной кожей, обмороженный, но бравый! Его сломали, и он сросся по спирали! Он устоял против всевозможных ногтеедов! Выдержал какие только можно удары! Вынес пламя всех существующих зажигалок! Одним сложэм, вечно живой! Из породы тех, кого прищемляет дверью или затягивают в ремни трансмиссии, и которые несмотря ни на что остаются в живых! Воин и шалопай -- все вместе. Это надо видеть (Берю одинаково владеет обеими руками). Пилка грызет и грызет, заходясь в хриплом вое. Она визжит брюзжит, срезает и закругляет! Ноготь приобретает овальную форму и становится -- о, чудо! -- похожим на... ноготь. Мисс Бархатные Лапки заканчивает этот палец и вытирает пот, струящийся по ее побледневшей мордашке. -- Ну, давай, дочка, -- подбадривает Мастодонт, -- еще один и все будет как в картотеке! -- Нет, нет, осталось еще два пальца, -- поправляет она умирающим голосом. --Большой не трогать, я его оставлю как есть. В качестве свидетеля,чтобы показать, какими были мои держалки раньше. Обрадовавшись такому подарку, маникюрша принимается за нежеланный указательвыя палец. За тот указательный, на который можно указывать пальцем! Операция по раскорчевке заканчивается как нельзя лучше в лучшем из миров (и на его ближайших спутниках). Я считаю, что наступил именно тот момент, когда можно обнаружить свое присутствие и, избавившись от нескольких миллиметров волос на голове, направляюсь к Его Высочеству. -- В следующий раз, когда тебе вздумается сделать маникюр, иди сразу в кузницу, --советую я ему. -- Сан-А! -- орет мой приятель. -- Ты, и здесь? -- Уж кого-кого я не ожидал увидеть здесь, так это тебя. Что это ты вдруг решил расфуфыриться? Он заговорщицки подмигивает. -- Мы через пару минут обо всем потолкуем, подожди, пока мастер наведет марафет, а то он засмущается и все испортит в самом конце, Брадобрей с возмущением заверяет, что такого мастера, как он, запороть прическу клиенту может заставить лишь что-то из ряда вон выходящее ичто даже при землетрясении он запросто делает прическу бритвой. Продолжая возмущаться, он заталкивает тыкву Толстяка под колпак сушилки. Берю возмущается. -- Ты что, хочешь мне мозги сварить этим сушильным пистолетом? -- вопит мой товарищ по безоружию. Он ерзает, проклинает, чихает и порицает. Он говорит, что этот салон -- филиал Синг-Синг, -- подземная тюрьма гестапо. Он багровеет, он весь в поту и выделяет мокроту. Наконец сеанс закончен, его извлекают из кресла, избавляют от пеньюара и нагрудного слюнявчика. Он свободен и бесподобен. Помыт, наталькован как попка младенца, наодеколонен, подрезан, принаряжен. В общем, красавец да и только. -- Потрясно! -- раскрываю я от изумления рот, глядя на него как на статую, с которой только что спало покрывало. Он одет в безупречно сидящий на нем голубой двубортный костюм. На нем белая сорочка, серый галстук, купленный в дешевой галантерейной лавке. Его черные и новые туфли скрипят так, будто он давит ими сухари. -- Как от Брюммеля! -- говорю я, обалдев от его вида. В элегантности Толстяка есть что-то благородное и вместе с тем вызывающее: ходит вразвалку, расставляет ноги колесом и часто-часто моргает своими наштукатуренными веками. Никогда, никогда в жизни я не видел его одетым так простенько, но со вкусом. До сего дня он был атавистом по гардеробной частя и при этом помешан на материи в крупную клетку (преимущественно зеленого и красного цвета). И чем больше была клетка, тем больше радости это доставляло Берю. У него даже были туалеты в клетку в квадрате. -- Ты приглашен на прием к президенту Франции? -- спрашиваю я его, когда мы, раздав щедрые чаевые, выходим из салона. -- Бери выше -- загадочно отвечает он. -- О, хо-хо! К королеве Великобритании? --Почти! Не проронив больше ни слова, мой дружок, вполне естественно, заворачивает в первый же ресторанчик и плюхается на молескиновую банкетку. -- Отказываюсь понимать, -- заявляю я, следуя его примеру. Плут от природы, он ждет, когда ему принесут стакан его любимого пойла, и лишь опорожнив его, открывает мне секрет. -- Это целая история, Сан-А. Представь себе, я нахожусь в блуде с одной аристократкой. От этого известия у меня по спинному мозгу пробегают мурашки. --Ты?! --Я! Он вытягивает перед собой наманикюренную руку и откровенно любуется переливами лакированных ногтей в свете неоновых ламп забегаловки. -- А главное, что я хочу тебе сказать -- вот уже несколько дней я живу один. -- Тебя бросила Берта? -- Она уехала на курорт в Брид-ле-Бэн, хочет снова вернуть себе осиную талию. -- Да это же разрушение семьи! -- восклицаю я. -- Придется все начинать сначала! -- Так было нужно, -- оправдывается Берю. -- Подумай только: Берти стала такой крупной, что мне, чтобы оказывать ей знаки внимания, приходилось обозначать путь вехами! Как-то утром она взбирается на наши весы и начинает голосить, что вроде бы у весов нет стрелки! А ты говоришь! А эта несчастная стрелка, в страхе от ее массы, просто прилипла к другой стороне шкалы, зашкалила, бедняжка. Наши весы показывают до 120 кило, а дальше -- неизвестность! Когда ты не можешь узнать, сколько ты весишь, Сан-А, надо объявлять чрезвычайное положение, разве нет? Либо ты теряешь контакт с самим собой! После этой значительной тирады мой товарищ-философ подзывает официанта и просит его повторить. -- Все это не объясняет причин твоей копуляции с аристократией, малыш. -- Сейчас объясню. Так вот, несколько дней назад я загружаю свою Берту в вагон и собираюсь взять машину. Я открываю дверь такси, и в это время какая-то особа открывает дверь с другой стороны, и вот мы хором кричим: "Рю де ля Помп!" Мы смотрим друг на друга и хохочем. Взглядом знатока я сразу же вычислил светскую даму. Ну, тогда я, ты же меня знаешь: я сама галантность, вместо того, чтобы выкинуть ее из машины, как я был вправе это сделать, потому как мужчина, а тем более как полицейский, я ей говорю своим бархатным голосом на пневматической подвеске: "Дорогая мадам, поскольку нам ехать в одно место, давайте путешествовать вместе". Она колеблется, потом поняв, что имеет дело с настоящим джентельменом, соглашается. От Лионского вокзала до Рю де ля Помп надо ехать почти через весь Париж. А в час пик движение достигает своего пика, поэтому у меня было навалом времени, чтобы навешать ей лапши на уши, ты меня знаешь. Что я ей там плел, я сейчас не помню, короче, мы добираемся до Рю де ля Помп, и тут она приглашает меня к себе пропустить глоток-другой. Я сразу же оплатил половину проезда! А ее дом, это надо видеть! Из тесаного камня, с такими высокими окнами, что если бы они были на первом этаже, то из них можно было сделать двери! Ковер на лестнице, а в лифте стоит скамейка из бархата для тех, кто боится головокружений. Ты представляешь? Он осушает второй стакан и ставит красное пятно на свой серый галстук. -- Мы поднимаемся и подходим к двери: одна единственная на весь фасад, заметь, и с шикарным половиком с инициалами этой дамы. Вместо того, чтобы достать ключи, она звонит. И кто же нам отворяет? Лакей в полосатом жилете. "Добрый день, госпожа графиня", -- произносит раб. Я таращусь на дамочку как малахольный. Она улыбается мне и представляется: "Графиня Труссаль де Труссо" и приглашает в гостиную, где вся мебель как будто сошла с старинной картины. Ты можешь быть республиканцем с головы до пят, но дворянство и стиль Людовика XV всегда потрясают, надо это признать. Закрученная фамилия оказывает свое действие даже в эпоху ракет и штиблет. Я так растерялся, что забыл выложить ей свою генекалогию, и от этого она была явно не в себе, моя графиня. "С кем имею честь беседовать?" -- в нетерпении она шепчет мне. Я чуть было не поперхнулся, тем более, что на стенах висела тьма каких-то субъектов, нарисованных маслом (это видно невооруженным глазом), которые смотрели на меня с такой злобой, как консьержка, уставившаяся на дворняжку, которая облегчается на парадный коврик в подъезде. И не какие-то там простые мужики, а благородные -- с острыми шнобелями и глазами. Для джентри, парень, то бишь для аглицкого дворянства, характерна именно заостренность. Я совсем растерялся и говорю себе: "Ты дал маху, дорогой. Отконвоировать графиню в ее камеру и не назваться -- это все равно, что быть разночинцем". Поэтому я складываюсь вдвое в смысле длины и выпаливаю, перейдя на охмуряющую тональность нумбер ван: "Александр-Бенуа Берюрье, мэдам". Только в таких случаях, старик, ты начинаешь поминать добрым словом своего папашу за то, что он наградил тебя составным именем. Это чуть-чуть компенсирует сухость твоей фамилии. Дефис -- это ерунда, но это уже двоюродный брат дворянской частицы, согласись! Я охотно соглашаюсь и даю ему высказаться, так как он в полном ударе. "Берюрье, Берюрье, -- щебечет она, -- а не приходитесь ли вы родственником Монгорло дю Берюрье-Ваньдокса по младшей ветви?" Ну, я, конечно, схватился за этот случай двумя руками. "Совершенно справедливо, моя графиня", -- услужливо поддакиваю я. "Я вроде бы младший племянник, происходящий от сторожа охотничьих угодий замка..." Ты понимаеншь, Сан-А, я старался сохранить дистанцию. Не скрою, что я насвистел насчет голубых кровей. Но я же не наглел и не прилепил себе всю дворянскую частицу. А идея со сторожем возникла у меня после аглицкого кино под названием "Любовник леди Шателэ" (она принимала его в своем фамильном замке). От этих слов графиня чуть было не лишилась своих тонких аристократических чувств прямо на диване. "О боже, как это романтично, " прокудахтала она. -- У меня так бьется сердце". И ты знаешь, что она сделала? Она схватила мою ладонь и прилепила ее к своей груди как пластырь, чтобы подтвердить, как он стучит, ее мотор. Я воспользовался моментом и ощупал упаковку, чтобы удостовериться, что ее шары сделаны не на фабрике "Данлоп" которая производит теннисные мячики. Мои опасения были напрасны. Они были настоящими и с хорошей посадкой. "И правда, моя графиня, он так трепыхается, ваш чебурашка, -- сочувствую я ей. -- Не нужно доводить себя до такого состояния, а то можно заработать какую-нибудь чертовщину, наподобие инфраструктуры миокарпа". И продолжая беседовать, я разыгрываю сцену "Гулящая рука". Графиня была как на именинах. До настоящего момента ей встречались только такие мужчины, которые занимались с ней любовью в третьем лице единственного числа, да еще в сослагательном наклонении. Эти всякие фигли-мигли проходят, когда ты рубаешь на обеде у суппрефекта, но когда ты тет-на-тет, здесь все фатально определено. Бывают деликатные моменты, когда ты должен пробудить в себе зверя или хотя бы зверушку, иначе будут страдать твои чувства. Как только ты высокомерно заявляешь даме: "Не разрешили бы Вы мне Вас обнять?", вместо того, чтобы поцеловать ее взасос, как бы намекая на то, что ее ждет дальше, считай -- все пропало. Ты можешь оттягивать пальчик, когда держишь чашку чая, но не тогда, когда ты проверяешь содержимое грузового лифтчика какой-нибудь бабенки. Крутить амуры надо всей пятерней, иначе -- это ничего больше, как светская беседа. После этого Берюрье заказывает третью порцию. -- Толстый, а она красивая, твоя графиня? Он смеется брюшным смешком. -- Если я ее тебе опишу, ты не поверишь, Сан-А. Послушай, давай сделаем так: ты идешь со мной к ней на обед и там проконстантируешь все своими собственными подручными средствами! -- Мне неудобно, -- говорю я. -- Вваливаться внезапно к персоне такого ранга просто неприлично. -- Минуточку, -- прошептал Берю, вытаскивая из своего кармана замызганный томик в сафьяновом переплете. И стал лихорадочно листать страницы. Я наклоняю голову набок, чтобы снизу прочесть название книги. "Энциклопедия светских правил", -- разбираю я по косточкам. -- Ты где ее откопал, Толстый? -- Мне ее всучила графиня. Он в темпе что-то читает в своей новой Библии и резко захлопывает ее. -- Действительно, -- говорит он, -- лучше предупредить, я ей сейчас звякну и спрошу разрешения взять тебя со мной. Он встает, требовательно просит жетон и идет вести переговоры со своей породистой бабой. Воспользовавшись его кратким отсутствием, я листаю его справочник правил приличия: год издания -- 1913, автор -- некто Кислен де Ноблебуф. Сразу же натыкаюсь на раздел "Расценки на приданое для новорожденных", где дается описание всех видов приданого, начиная со стоимости в 25 франков (1913 г.) для бедных младенцев и кончая приданым в 2000 франков для богатых. Затем я попадаю на главу под названием "Искусство говорить монологом , а через несколько страниц мне предлагается список подарков, которые можно дарить священнику. Мне сдается, друзья мои дорогие, что если наш Берю все это ассимилирует, быть ему на Кэ д'Орсе*! Эта графиня чем-то напоминает небезызвестного Пигмалиона, только в своем роде. Во всяком случае она взялась за титанический труд! Легче организовать Крестовый поход, чем воспитать Толстяка! -- Хо'ккей! -- голосом жвачного животного извещает мой подчиненный, вернувшись из кабины так-сифона. -- Она нас ждет. Он окидывает меня критическим оком и качает головой. -- У тебя, правда, пиджак в клетку, но для обеда это вполне сойдет, -- изрекает он с умным видом. * Для тех. кто плохо знает карту Парижа и его окрестностей, сообщаем, что на набережной д'0рсе располагается министерство иностранных дел Франции. -- Примеч. пер. Глава вторая В которой Берюрье приводит меня в храм светских манер и как он себя в нем ведет В то время, как мы рулим в консервной банке в направлении улицы де ля Помп, Берю продолжает свой панегирик о покорении аристократии. -- Ты понимаешь, Сан-А, -- говорит он, погрызывая спичку, -- это, если можно так выразиться, само Провидение скрестило мой путь с этой бабенкой. С тех пор, как она меня взяла в лапы, я стал вроде гусеницы, которая превращается в бабочку. Он ввинчивает своим большим пальцем в уголок глаза слезу, в нерешительности повисшую на реснице. -- Ты знаешь, она посадила меня на диету! Я думаю о трех стаканчиках божоле, которые он пропустил при мне, и с неподдельным недоверием в голосе восклицаю: "Не может быть!", чем снова подзаряжаю его. -- Слово мужчины! Когда я хаваю у нее, то рубон всеща один и тот же: жареное мясо, лимон и гренки, сейчас сам увидишь. Он поглаживает свое дынеобразное брюхо, вываливающееся из его штанов. -- Надо признать, что я вовремя спохватился. С таким пасхальным яичком, которое все растет и хорошеет, мне через несколько лет пришлось бы пользоваться зеркалом нижнего вида, чтобы следить за поведением моего шалопая. -- Твоя графиня замужем? -- Вдова! Ее старикан подцепил миксоматоз* в Индокитае, где он был полковником. Большим и указательным пальцем правой руки Берюрье старательно разглаживает поля своей шляпы. -- Интересно констатировать, что персона из высшего света может быть такой похотливой в интиме. Дама, которая родилась с геральдикой на пеленках, так тебе ставит на болт контрагайку, что лучше чем какая-нибудь профессионалка. Чем больше я его слушаю, тем больше растет мое любопытство, оно распускается подобно упавшему в воду японскому цветку из бумаги. И мне не терпится засвидетельствовать ей * В простонародье -- кроличья болезнь вирусного происхождения. Симптомы: опухание передней части головы, глаз, наружных половых органов. -- Примеч. пер. свое почтение, его похотливой графине. Раз она втюрилась в такого "красавчика", как мой Боров, то, наверняка, у нее есть какие-нибудь серьезные отклонения. Скорее всего, Берю жалеет меня и ничего мне об этом не говорит: иначе я вообще отказываюсь что-либо понимать! Я вполне допускаю, что она хромает на обе ноги, что у нее сходящееся косоглазие, горб и в дополнение к программе -- неаполитанская болезнь. Либо она долгожительница, перевалившая за сто лет, и он забыл об этом сказать. А может, она искательница приключений? Отчаянная женщина, которой уже мало эмоций от дорогостоящей охоты на львов, и она ищет острых ощущений в дрессировке крупномасштабного Берю? Почему бы и нет? О невкусах не спорят, они валяются у нас под ногами, достаточно наклониться и поднять, что тебе нужно. -- Как ее имя? -- задаю я еще один вопрос. Опухший пожимает плечами и признается: -- Она мне не сказала. Я чуть было не подавился адамовым яблоком. -- Ты забавляешься экс-тазом этой замшелой кубышки и не знаешь, как ее зовут? -- Именно так, старик. Ну, а в минуты блаженства, как ты ее называешь? Он смотрит на меня удивленным глазом. -- В общем... мадам графиня. А чего ты ко мне причепился! Я, что, зря сношаюсь с высшим светом? По-твоему, я должен называть графиню краснозадой макакой, как жену первого попавшего приятеля? Действительно, нам открывает дверь лакей в полосатом жилете. Старый, очень худой, очень угловатый, высохший, как мумия, с бакенбардами, желтушным цветом лица и криво поставленной вставной челюстью (как будто во рту у него был назубник, как у боксера). Будь полоски на его жилете нарисованы поперек -- вылитый скелет. -- Спасение и братство, Фелиций! -- небрежно роняет Толстяк, чтобы продемонстрировать мне, что он здесь на короткой ноге, как коротко знакомый. Полосатик обозначает курбет. При этом на его пергаментном лице не шевелится ни один мускул -- это физически уже невозможно. Когда он загнется, то сделает при жизни самое главное дело. Мир кишит такими людьми, как он, которые, едва став взрослыми, уже начинают сознательно умирать. Они * Курбет -- положение лошади, вставшей на дыбы с согнутыми передними ногами. -- Примеч. пер. учтиво и молчаливо скручиваются, скрючиваются, обезвоживаются, бальзамируются. От них остается только голова покойника. В день "Д" от них не остается никаких отходов. Упомянутый Фелиций явно осуждает фамильярность Толстяка. Он не привык к таким развязным манерам. Он прислуживает аристократии со времен Филиппа Красивого, и со временем в его венах неизбежно должна была появиться голубая кровь! Не считая того, что его предки: кучера, прачки, поварихи или садовники совокуплялись с титулованными особами, разве не так? Во время длительной прогулки Рыцаря Иерусалимского, например, его челядь, наверняка, неоднократно темпераментно штурмовала Бастилию в альковах его замка. Нужно быть объективным и не отрицать очевидное под тем предлогом, что оно шокирует. Кто больше всего похож на члена Жокей-Клуба (не считая другого члена этого клуба), если не его камердинер? Махните жилет одного на монокуляр другого и вы увидите! Мужики! Их разделяет только половая щетка. Я пишу это, зная,что теряю своих монокулярных читателей, но это не суть важно: жизнь коротка, и у меня не будет больше времени не сказать того, что я думаю! Походкой хроника-ревматика Фелиций подруливает нас к двойной двери, украшенной сыроподобным ноздреватым орнаментом. Он тихо стучит своим когда-то согнувшимся, да так и не разогнувшимся, указательным пальцем. -- Кто? спрашивает сильный и звучный голос. Фелиций открывает дверь и объявляет: --Господин Берюрье и кто-то еще с ним! Толстяк взволнован, он даже сбледнул с лица, то есть, я хочу сказать, что его фиолетовый оттенок стал на один тон светлее. Он толкает меня локтем в живот. Мы как два гладиатора перед выходом на арену... Ave, Caesar, morituri te salutant!* Мы входим. Толстяк хочет пропустить меня, потом передумывает и одновременно со мной устремляется вперед: классическая сценка, поставленная Мелиесом** задолго до меня. Он сцепляется карманом за дверную ручку. Раздается зловещий треск, и карман повисает, что означает, что он сложил с себя полномочия кармана. Сейчас он не что иное как лоскут, болтающийся под дырой. Берю в ярости выдает такую витиеватую тираду, которой * Что в переводе с латыни означает: "Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют". -- Примеч. пер. ** Мелисс Жорж, французский деятель кино и известный иллюзионист. -- Примеч. пер. позавидовал бы сам Карл VII (Святая Жанна д'Арк, помолитесь же за него!) -- Мон шер, вы забываетесь! -- журит голос из залы. -- Есть от чего, моя графиня, -- обороняется Толстяк, -- совершенно новый сюртук! Я за него отдал целое состояние! Я приближаюсь к глубокому креслу из гарнитура "Пастушка" (эпохи Людовика XV), в котором восседает пастушка нашего Мастодонта* . И слово чести, я вижу перед собой особу скорее приятную, чем нелицеприятную. Графиня Труссаль де Труссо -- полувековая женщина пятидесяти лет, как выразился бы производитель плеонастических оборотов. Она упитана в пределах нормы. Чистый взгляд, бело-голубые волосы. На губах тоненький слой помады, щеки напудрены обычной рисовой пудрой. Она рассматривает меня, улыбается и протягивает мне руку, к которой я прикладываюсь губами, не заставляя себя ждать. Мое недоумение достигает своей кульминационной точки. Как такая женщина могла увлечься моим другом Берюрье? Вот загадка, к которой нужно было найти разгадку. -- Я представляю тебе мадам мою графиню! -- горланит Жиртрест, который, позабыв о своем больном костюме, вновь обрел свою сияющую улыбку. -- Друг мой;-заявляет дама, " кажется, что вы еще не выучили в вашем учебнике главу "Представления". В противном случае вы бы знали, что даму представляют господину только в том случае, если дама очень молода, а господин -- очень старый. Его Высочество заливается краской. -- Заметано! -- осознав свой промах, говорит мой приятель. -- Соответственно, имею честь представить Вам комиссара СанАнтонио, облаченного в свою плоть и кровь, со всеми своими зубами и своим персиковым цветом лица. Затем, повернувшись ко мне: -- Как я только что имел честь и преимущество сделать это импульсивно, так вот, парень, я снова представляю графиню Трусаль де Труссо. Как ты сам можешь оценить, это не выигрышный билет, но первоклассная женщина и образованная со всех сторон. Ты уловил реакцию мадам? Да! Этикет -- это тебе не этикетка, она не приклеивает его на свои банки с вареньем, могу побожиться! Я улыбаюсь даме. За ее строгим выражением лица прячется * Уважаемый Сан-А не случайно называет нашего героя метафорическим словом мастодонт -- предшественник слонов (от гр. mastos -- грудь, сосок + dentos зуб). Он не столько намекает на его габариты, сколько обращает внимание читателя на сосцевидную форму его зубов, что весьма важно для понимания поступков Берюрье. -- Примеч. пер. снисходительная улыбка. -- Мой нежный друг Берюрье, -- тоном наставницы говорит она, -- ваши языковые излишества просто ужасны. Настоящий дворянин должен выражаться просто, тактично и рассудительно. -- Да будет так! -- громогласно заключает Толстый. -- Я с вами полностью согласен, моя графиня. Хотя, если дворянин выражается только для того, чтобы пополоскать мозги, он не должен часто открывать свое поддувало. Я не знаю, заметили вы или нет, но в существовании есть лишь две стоящие фразы: "Я тебя люблю" и "Я хочу пить". За их исключением все остальное -- это кружева в слюнях! Она снисходит до улыбки и, грозя пальчиком, шепчет: -- Вы особый случай, милый друг! Вы знаете, что вы должны сделать, чтобы мне понравиться? Берю вне себя и даже больше. -- А откуда же мне знать, моя цыпочка! Усатый монолог, да? А потом чокнутая молочница и пацан в лифте, как вчера вечером? Я же заметил, что вам это страшно ндравилось! Бедная женщина чуть было не упала в обморок. Она испускает негодующие "Ох!" и "Ах!" -- Месье! -- возмущенно голосит она. -- Месье, это уж слишком! Он по-дружески шлепает ее по бедру. -- Без паники, моя графиня, перед Сан-А у меня нет тайн; он знает своего Берю и, конечно, догадывается, что я хожу сюда не для того, чтобы переливать из пустого в порожнее! И пока она не пришла в себя, продолжает. -- Не считая наслаждения, которое я вам доставляю, что еще я могу сделать для вашего удовольствия, моя распрекрасная? Она делает глубокий вздох, чтобы овладеть собой. -- Не могли бы вы разжечь камин в столовой? Мой Фелиций настолько постарел, что уже не может сгибаться. -- С радостью и удовольствием, -- с поспешностью говорит Толстяк. Перед тем, как выйти из комнаты, он заявляет, качая головой: -- Я не имею права давать вам советы, но вам следовало бы подыскать другого прислужника. Ваш Фелиций -- инвалид от половой щетки, и, как таковой, имеет право отныне на войлочные комнатные тапочки и на настой из цветов липы и мяты. На днях вы его обнаружите на коврике у входной двери, покрытого плесенью. Он произносит эту блестящую тираду и удаляется. Я остался один с дамой его туманных мыслей. -- Какой феномен! -- улыбается она. -- Мадам, -- заверяю я, -- вы взяли на себя благородную и великую миссию, пытаясь воспитать этакого людоеда. Уважаемая графиня разочарованно надувает губки. -- Только смогу ли я это сделать? -- вздыхает она. -- Мальчик не лишен некоторого здравого смысла, но по всему видно, что он провел свою жизнь в свинарнике. -- Он провел большую часть жизни в полиции, -- вступаюсь я за него. -- Извините за откровенность, мадам, но судя по его некоторым обмолвкам, я сделал вывод, что вы проявляете к нему определенный интерес? Она порозовела, ее ясный взгляд какое-то мгновение кажется смущенным. -- Он меня развлекает. Это добродушный большой пес, которого интересно было бы выдрессировать. Поймите меня, господин комиссар, я так одинока. Она испускает вздох и кидает на меня многозначительный взгляд, который так пространно говорит о ее огорчениях и ее желаниях, что на память сразу приходит Транссибирская магистраль. Если бы я не был таким надежным другом, и, особенно, если бы я испытывал к даме определенные чувства, то стоило мне только протянуть руку, и я бы обслужил себя без всякого труда. -- Он хороший полицейский? -- спрашивает она. -- Самый толковый во всей французской полиции, после вашего покорного слуги, мадам. Конечно, Берюрье -- это не Шерлок Холмс, не Мегрэ, но он, как вы только что сказали, добрый пес, наделенный хорошим нюхом и храбростью. Исходя из сказанного выше, я сомневаюсь, что вы сделаете из него джентльмена, и я спрашиваю себя, а не будет ли это трагедией для него, если вам вдруг удастся добиться этого! Мысль о жеманном и манерном Берю веселит меня. Какая метаморфоза! Графиня вполне заслужила бы чистокровную награду за услуги, оказанные правилами приличия! Может быть, даже Орден Почетного легиона? Правда, в наше время она, кажется, впала в немилость, эта муаровая лента через плечо. Сейчас на смену ему пришел орден За заслуги перед нацией. Но и здесь, поверьте мне, надо иметь очень мохнатую лапу, чтобы... не получить его! Вы можете рассчитывать, если у вас есть знакомый, какая-нибудь шишка, на худой конец, какой-нибудь депутат парламента. Иногда вы получаете отсрочку. Угроза на время отодвигается. Вас стараются отдалить от кучки избранных. Но это остается латентным. Эндемическим! Если вы будете сохранять спокойствие, -- бах! И вы уже с голубой лентой, похожей по цвету на ленту Нормандского креста. Но часто вас награждают совершенно неожиданно. Возьмите, например, Жака Анкетиля. Его сделали кавалером Ордена на одном из этапов "Тур де Франс". Он крутил себе педали, ни о чем яе думая, как вдруг его нагоняет мотоциклист и сообщает ему новость: "Ты награжден орденом "За заслуги", Жак". Что он мог сделать в свое оправдание, наш несчастный чемпион, сидя верхом на своем велике, а? Заметьте, что это не помешало ему выиграть гонку. Только после этого у него стал не тот моральный дух, и он был вынужден бросить велоспорт! Но ведь при этом находятся любители, особенно коллекционеры медалей, которые просто лопаются от счастья, когда цепляют себе на живот очередную медальку. Вы знаете? Я имею в виду тех, кто одевается в бронзу и ленты во время парадов. Когда они проходят чеканным шагом, то раздается "дзинь-дзинь" (колокольчики русской тройки на зимней дороге) . А когда они преклоняют негнущиеся колени перед овеянным славой знаменем, можно подумать, что опускают поломанную металлическую штору магазина. Когда же наконец прекратятся эти церемонии, посвященные памяти того или сего? Веники на мраморных плитах! Набившие оскомину речи! И огонь, называемый священным! Священный, как бы не так! Самый обыкновенный газ (да еще к тому же из продуктов углерода). Газ, который свистит, воняет, горит ясным пламенем, который течет по трубочкам и кранам. Вы только задумайтесь над этим, мои юные друзья: у священного ошя имеются краны! Но этот факт ничуть не мешает этим тупоумный господам совершать свои ритуальные танцы вокруг огненных язычков. И после этого находятся типы, которые всячески поносят черных! Мне стыдно! Я не побоюсь этого слова: стыдно под самую завязку, от подвала до самого чердака, сыны мои! Среди тех, кто меня читает, есть люди, которые в один прекрасный день станут во главе страны -- это же арифметика. Так вот, нужно сделать так, чтобы те, о ком идет речь, не забывали о восстановлении достоинства человека путем упразднения культа резни и тех, кого режут. А чтобы они не забыли, пусть завяжут на своих носовых платках узелки на память. И когда наступит этот прекрасный день, они вспомнят о словах их друга Сан-А, который в это время будет больше походить на персонажей картин Ж.Буфета*, чем на Луче Тукру. И если у них будет то, что, я надеюсь, будет там, где я думаю, а то, что я думаю, там, где я надеюсь, то они во всеуслышание объявят, * А поскольку художник входил в славиую когорту кубистов, то Сан-А вполне можно представить в виде рассыхающегося от старости буфета кубической формы. -- Примеч. пер. что с танцем скальпа покончено раз и навсегда. По отношению к героям не нужно скупиться на забвение, они его заслуживают сверх меры! Время от времени минута молчания -- это мелочно и смехотворно. Они имеют право на полное молчание, это утверждаю я, Сан-А. И пока бомбочка еще не задула пламя огня, нужно сделать от него ответвление в какую-нибудь экономически слабую страну. Обещаете? Может быть, я шокирую, но мне необходимо высказаться. Имею я право или нет? Если да, то я им воспользуюсь. Если нет, то я найду на озере Нешатель в Швейцарии необитаемый остров Нью-Фаундленд* и буду жить на нем Робинзоном. Найдутся люди со слегка сдвинутой психикой, которые скажут: "Сан-А -- анархист". Но это неправда. Я просто объективный человек. Очень выдержанный. Очень трезвомыслящий. Может быть, даже излишне, нет? Во всяком случае я не виноват, что у меня нормально крутятся шарики? Когда кровь красная, я говорю, что она красная. А когда она розовая с продресью, я говорю, что она розовая с продресью, только и всего. Это что -- криминал? Может быть, мне следовало поступить так, как делают другие: надеть очки с голубыми стеклами и во все горло орать, что все вокруг окрашено в лазурный цвет и еще в голубой, как небо в ясную погоду? Да, мне следовало бы поступить именно так. Философия домашнего халата -- это хорошо, это выгодно: только от такой философии пропадает желание смотреть на себя в зеркало. А мужчина, который избегает смотреть на себя, это -- уже не мужчина, поверьте мне! В течение некоторого времени мадам Труссаль де Труссо и я слышим, как в соседней комнате, кто-то с треском разламывает доски. Поскольку мы знаем, что наш Малыш растапливает огонь в камине, то, вполне естественно, не придаем этому особого значения. Как вдруг, на всех парах вбегает лакей с видом человека, которого опередили события. На пергаменте его лица видны свежие трещины. Он что-то бормочет, а его выпирающий кадык ходит вверх-вниз, как живот старого священника, работающего капелланом в родильном доме. -- Госпожа графиня, я думаю, что требуется вмешательство мадам графини. Он указывает своим щучьим подбородком на соседнюю комнату, где свирепствует Толстяк. Мы устремляемся туда. Я бегу * Автор в эмоциональном порыве несколько сместил акценты и размеры. Он, скорее всего, хотел укрыться на необитаемом плавучем домике на озере Нешатель, находящемся на. о-ве Нью-Фаундленд, т.к. площадь первого составляет 216 кв км а второго-всего лишь 402346 кв км .--Примеч. пер. позади дамы, что дает мне неповторимый случай лицезреть вальсирующие полусферы ее седалища. И мне сдается, что, говоря между нами и между прочим, Его Высочеству Берю Первому скучать с ней не приходится. Трапезная Труссаль де Труссо имеет внушительные размеры. Одну из стен занимает монументальный камин. И кого же мы видим перед этим очагом? Иес, конечно же, Берю. Но это не тот Берю, которого я знаю. Этот Берю -- вандал, этот Берю -- святотатец, доламывающий ударами своей ножищи кабинет эпохи Ренессанса. Изящные выдвижные ящички кабинета, инкрустированные перламутром, уже весело потрескивают в камине. Толстяк весь в поту и в рубашке с закатанными рукавами, что не противоречит одно другому. -- Ах ты, развалюха! -- ревет он. -- Вся изъедена жучками, а туда же, сопротивляется! -- Несчастный, что вы делаете! -- восклицает графиня. -- Костер, моя графиня, -- отвечает Громадина, доламывая кабинет последним ударом каблука. Потом плавным округлым движением руки он вытирает пот со лба и заявляет: -- У Фелиция закончились дрова, и я откопал эту рухлядь в коридоре. -- Кабинет эпохи! -- кричит криком насилуемой девочки благородная дама. -- Кабинет? -- изумленно восклицает Мастодонт. И пожимает своими могучими плечами. -- А я и не понял. Я, конечно, видел в своей жизни маленькие туалетные кабинеты, но чтобы такой маленький -- никогда. -- Этот человек лишился разума! -- с рыданьем исторгает из себя дама Труссаль де Труссо, упав мне на грудь.-- Мебель Ренессанса! Она обошлась мне в два миллиона! На какое-то мгновение Бизон теряет дар речи. -- Два миллиона! За этот сундук с клопами, который держался только на честном слове! Не хочу подрывать ваш моральный дух, моя графиня, но все же скажу: продавец наколол вас как девочку. Я за сотенную тебе, то есть, вам, притащу с городской барахолки мебель и практичнее и прочнее, чем эта. Он бросает в костер ножки от кабинета. -- Поверьте мне, душа моя, ничто не стоит нового! Ну, это уж слишком. Графиня делает прыжок в направлении этого Атиллы с маникюром. -- Мон шер, -- цедит она сквозь зубки, -- вы законченный придурок и хам. Я запрещаю вам доступ в мой дом, пока вы не станете настоящим джентльменом. Толстяк подавлен. Его прекрасная, цвета любимого им божоле, физиономия становится несчастной. -- Да что с вами, моя графиня? Будем мы цапаться из-за этого сортира Ренессанса! Если вам так нравятся обноски, то я пошарюсь на блошином рынке на предмет подыскать что-нибудь заместо этой конуры для недоносков. Там у меня есть дружок, который как раз торгует всякой рухлядью. Но она остается иепреклонной. -- Уходите, месье! Бедный Берю натягавает пиджак. Он такой несчастный! Он в таком отчаянии! И мне стало его жалко. -- Госпожа графиня, -- перехожу я в наступление, -- может быть, вы его простите... Она отрицательно качает головой. -- Я просила его заняться самовоспитанием, самообразованием, короче, стать человеком, с которым не стыдно появляться на людях. Однако он остается на прежнем уровне! Тут Берюрье не выдерживает и бурно и страстно извергает из себя всю злость, которую он обычно оставляет для торжественных случаев. -- Не надо посягать на мою честь мужчины, дочка! -- взрывается он. -- Я? На прежнем уровне! В этом смокинге, сшитом у Бодиграфа, в этой белой рубашке! На том же уровне! С такими граблями, за которые, чтобы они были такими, Филипп Английский стал бы платить жалованье своей благоверной! На том же уровне! И это после того,как я уже пропахал несколько глав из вашего пособия! Не обижайтесь, но вы ко всему прочему еще в сектантка! В постели со мной, да будет вам известно, вы что-то мало думаете о хороших манерах, когда зовете благим матом, мадам, вашу мать! -- Я сейчас умру! -- с пафосом восклицает графиня. -- Именно это вы всегда утверждаете в том случае, на счет которого я намекнул, -- скалится Берю. Он идет к двери и говорит, размахивая своей энциклопедией: -- Я поднимаю вызов, моя графиня, хоккей, идет. Я стану светским человеком и в одни прекрасннй день вернусь сюда с такими манерами, что рядом со мной сам граф Парижский будет выглядеть продавцом ракушек. Он кладет свою левую руку на энциклопедию правил хорошего тона будто на библию и изрекает голосом актера из Комеди-франсэз: -- Клянусь на ней! -- Госпожа графиня попросила вас выйти! -- скрипит, как старая осина,лакей. Берю в упор рассматривает его и говорит: -- Ну, ты, мумия, исчезни! Потому что до того, как я стану джентельменом, я так тебе могу врезать приемом "Кабинет Ренессанса", что, принимая во внимание твою архитектуру, из тебя как раз и получится кучка дровишек! Затем, повернувшись ко мне, он добавляет: -- Сан-А, у меня сейчас нет времени штудировать этот Кодекс, поэтому я не знаю, нарушаю я или нет правила хорошего тона, заявляя тебе об этом, только я не хочу, чтобы ты оставался рубать один на один с мадам. Хоть она меня и отругала, я все равно питаю к ней слабость, и если ты с ней останешься тет-атет, я буду ревновать. Все это было сказано в такой категоричной форме, что я немедля откланиваюсь: -- Мадам, после такого ультиматума я могу лишь просить у вас разрешения удалиться. Она сухо протягивает мне руку, и я, не менее сухо, прикладываюсь к ней губами. -- Конечно, -- брюзжит Толстяк, когда мы спускаемся в лифте, -- тебе легко, ты во всем этом разбираешься. Что до лобзания рук и прочих нежностей, то это у тебя в крови. У тебя и язык прилизанный, и слова ты выбираешь ученые, и глаголы ты спрягаешь правильно. А я... Его покрасневшие глаза наполняются большими крупными слезами. -- Без роду, без племени, предок -- алкан. Разве с таким багажом перед тобой откроют ворота Букинджемского дворца? Я по-дружески хлопаю его по плечу. -- Не стони, голова садовая, ты -- сама простота, и это-то и подкупает в тебе. Доказать? Пожалуйста: все тебя любят. Потому быстренько запихай эту идиотскую книженцию в первую попавшуюся водосточную трубу и стань самим собой. Но он отрицательно качает головой. -- Можно подумать, что ты совсем не знаешь твоего Берю, парень. Клятва -- это клятва. Я поклялся стать парнем что надо и с манерами на "три звездочки"*, и я им стану. И пусть в тот день она, моя графиня, лучше не просит меня разжечь огонь в камине, например! -- Да будет тебе, зайдем лучше пообедаем ко мне, -- предлагаю я. * Берю, вероятно, имеет в виду гостиницу третьего разряда. Во Франции имеются гостиницы 3-го, 4-го и 5-го разрядов, которые обозначаются соответствующим количеством звездочек. -- Примеч. пер. Он отказывается. -- Нет, я иду домой и буду тренироваться в расшаркивании; имея в виду мои пробелы, мне нельзя терять ни одной минуты. Мы выходим из дома, и он уходит с высоко поднятой головой навстречу своему геральдическому будущему. Глава третья В которой визит дружбы имеет самые серьезные последствия Обеспокоенный этими событиями, которые могут отрицательно сказаться на индивидуальности Берюрье, я иду домой, чтобы быстренько пообедать. Моя мама, Фелиция, будет приятно удивлена. Фелиция у меня как птичка божья. Живет моими приходами и не переставая бормочет молитвы в адрес более или менее официально признанных святых, чтобы я почаще являлся пред ее очи. Любимица Фелиции -- сестра Тереза от Дитя Христова. Вместе с тем больше всего ей помогает маленькая Мартина. Как тут не поверишь в то, что причисленные к лику святых -- это те же самые горничные: чем они моложе, тем больше у них КПД. По моему мнению, Фелицию больше всего впечатляют розы, розовый дождь. Когда я был пацаном, матушка рассказывала мне о том, как в честь юной кармелитки все хрустальные вазы утопали в розах. Это же знамение -- розовый дождь, правда? А ведь для многих дождь льет обычным дождем! Я хмурю брови, заметив перед решеткой нашего особняка на Сен-Клу машину, "Рено-8" с лионским номером. Гости из Лиона? Что бы это значило? Я направляюсь к своему дому по аллее, посыпанной гравием (хотя на аллее гораздо меньше неприличного гравия, чем в моих сочинениях). Осень, как трубочист, прочистила сад. И теперь, как говорится, деревья стоят деревянные, а земля лежит в печали. Однако это не подорвало дух нашего обиталища, наш дом выглядит даже нарядно со своим стыдливым от своей наготы виноградником, своими зелеными ставнями и цветастыми шторами на окнах. По радио надрывает голосовые связки Беко. Я толкаю дверь и оказываюсь в кокетливой прихожей, стены которой обиты матерчатыми обоями фабрики Жуй, на которых изображены пастухи и пастушки, предающиеся любовным утехам под кронами деревьев, в стиле Людовика XV. Трюмо отражает сияние моей улыбки в тридцать два зуба, как на рекламном плакате, рекламирующем зубную пасту "Колгат". Все говорит о покое, будничном благополучии, которое пахнет горячим хлебом. А в общем, Фелицией! Дверь гостиной открывается и появляется моя славная сияющая матушка. -- Да, это он! -- кричит она кому-то я гостиной. Гость пришел, когда она занималась стряпней. И хотя она уже успела снять свой сиреневый передник, руки у нее еще в муке. За ее спиной я замечаю Матиаса, рыжего малого, работавшего раньше в лаборатории нашей конторы. Конопатый уехал от нас несколько месяцев тому назад. Он поехал в Лион жениться ва какой-то дурочке, с которой познакомился на лыжяой базе в горах, а после свадьбы попросил перевода в Лион, поскольку его дама в Париж переезжать отказалась. Молодая мадам Матиас не захотела трогаться с насиженного места, потому что, как совершенно справедливо утверждает поговорка, характерная для района между Роной и Соной, "Кто из Лиона уезжает, тот разум теряет". -- Какой приятный сюрприз, старый изменник! -- восклицаю я. Он никогда не был более рыжим, чем сейчас, этот Матиас. Либо забвение стало его осветлять в моей памяти. Не шевелюра, а растрепанная пачка рыженьких десятифранковых ассигнаций. С тех пор, как он получил лионское гражданство, он стал очень строго одеваться. Темно-серая тройка, белая рубашка, галстук цвета бутылочного стекла (для Лиона это совершенно естественно). Зеленый цвет хорошо гармонирует с его паяльником. На одном колене он держит шляпу, на другом -- перчатки с запахом прогорклого масла. Сразу чувствуется: парень на пути к совершенству. Раз и навсегда выведен на свою орбиту. -- Как я рад вас видеть, господин комиссар, -- с чувством изрекает он. -- Ну, как семейная жизнь, все нормально? Как он еще умудряется краснеть, это -- тайна или, скорее всего,-- чудо. -- Привыкаем, -- улыбается он. Маман,-- которая уже угостила его портвейном, насильно наливает мне стакан и бесшумно исчезает, радуясь тому, что может репатриироваться на свою кухню. У меня такое впечатление, что у нее там томится луковый суп с тертым сыром. -- Думаете заводить детишек? На этот раз он становится кирпичного цвета. -- Да, в январе месяце. -- В рыжий горошек, -- шучу я, а сам себя спрашиваю, на кого же он будет походить, маленький царь в горошек папаши Матиаса. -- А как тебя приняли ребята в Лионе? -- Очень славные. Отчего же тень омрачила лило Матиаса, этого живого Ван Гога? Его рыжеватый взгляд покрывается дымкой. Он нервно просовывает палец под воротник рубашки. -- Ты там работаешь в лаборатории? -- Нет, я уже два месяца преподаю в школе полиции Сен-Сир на Золотой Горе. Я поздравляю его, восхищенно присвистнув. --Теперь прямая дорога в институт, дружище. А что ты там преподаешь для слушателей? -- Опознавание по пулевым отверстиям. -- Преподаватель пулевых отверстий, это что-то оригинальное, -- с умным видом изрекаю я. -- На визитной карточке это выглядит солидно. Да, ты с нами перекусишь, надеюсь? -- Я не хотел бы вас беспокоить. -- Брось ломаться! Ты приехал с женой? -- Нет. В ее положении, сами понимаете... -- У тебя дела? Он прокашливается и заявляет: -- Я приехал к вам. Я престо ошарашен. Я сразу предчувствую что-то нехорошее. Я опорожняю свой стакан, потому что я почти такой же, как Берю: налитый стакан меня раздражает. -- У тебя неприятности? Он смотрит на меня натужным взглядом. Прядь волос цвета опавших листьев свисает на его веснушчатый лоб. Он пахнет рыжим; такой сильный и терпкий запах может разбудить любую аудиторию. Многие лекторы только бы выиграли от того, что они конопатые. -- Я боюсь, господин комиссар. Это самое неприличное из всего, что может произнести его рот. Матиас сколько угодно может быть лабораторным работником, сражаться со своими лупами, пробирками и фотоувеличителями, но это совсем не говорит о том, что он хлюпик. -- Рассказывай! -- Все начались через неделю после моего прибытия в школу полиции. Как-то вечером я задержался в своей лаборатории. И как раз тогда, когда я выходил из нее, я услышал крик с верхнего этажа. Мимо меня пролетело что-то темное и с грохотом ударилось об пол. Это был один из слушателей школы. Почему-то у меня возникло впечатление, даже -- уверенность, что кто-то его сбросил через перила. Поэтому я не побежал вниз, а одним махом взбежал наверх. -- Рефлекс ищейки, это точно! -- одобрительно говорю я. -- А потом, дитя мое? Говорите мне все! -- Я не заметил ничего странного. На последнем этаже находится кафедра средств связи. Там никого не было, некоторые двери были заперты на замок! Тогда я спустился. -- А что с этим классным прыгуном? -- Умер. Пролом черепной коробки. -- Что показало расследование? -- Заключение: самоубийство в состоянии депрессии. -- Я пока не усекаю причины твоего страха. -- Меня чуть было дважды не убили, господин комиссар. У Матиаса легкий тик, одна щека подергивается. -- Ты уверев? -- А как же! В первый раз это было на следующий день после того самоубийства. Я собирался сесть в свою машину, как какой-то автомобиль как смерч тронулся с места и помчался прямо на меня. Я чудом успел перемахнуть через капот машины, на кузове моей "восьмерки" до сих пор осталась вмятина. Вторая попытка была предпринята в лаборатории школы. Вместо порошкообразного реактива мне во флакон насыпали бугназильную селитру. И когда я стал делать анализ, раздался ужасный взрыв. Он показывает совершенно черную ладонь левой руки. -- Это чудо, что я там не остался! Наступает тишина. От всего этого действительно можно прийти в смущение. -- Что ты думаешь по существу, Матиас? Он похож на большого умного мальчика. Из категории всегдапервыйвклассе. Хорошие отметки, доски почета и дипломы была придуманы для парней его породы. Без особого ума, но с большой поглощающей способностью мозга. Без инициативы, но с громадным прилежанием. Он ждет от жизни только то, что она может ему дать: устойчивое положение, плодовитую супругу, загородный дом и орден "Академические пальмы". Он уже сам по себе академиченв. Доволен тем, что он живет, что он рыжий и приносит пользу. -- По существу, господин комиссар, я думаю следующее. Некто убил слушателя. Этот некто посчитал, что я либо его увидел, либо догадался, что речь идет об убийстве. Теперь он меня опасается и хочет меня убрать. Вы думаете, что я неправ? -- Стоящая гипотеза, Ваша честь! Ты рассказывал об этом коллегам из Лиона? Он качает своей огненной макушкой. --Нет. --Почему? Он медлит с ответом, но я уже все уловил. Он из породы осторожных. Он знает, что человеку, ставшему посмешищем, практически невозможно сделать карьеру, поэтому он не хочет подвергать себя риску вляпаться в идиотскую историю, разыгрывая роль героя из детектива "черной серии". А вдруг он ошибся? А вдруг он оказался жертвой своего воображения? А? Он предпочитает рисковать своей шкурой потихоньку, не высовываясь, как тот обыватель, который идет покупать лотерейный билет за три франка в соседний квартал, -- Я предпочел сначала поговорить об этом с вами, -- лепечет он. -- Ты правильно сделал, -- одобряю я,-- после обеда расскажем обо всем шефу. Факел мучается. Он боится последствий. Надо сказать, что в нашей фирме, т.е. префектуре полиции, с неохотой проводят внутреннее расследование. Можно встретить немало каменщиков, которые строят дома для себя, но найдется мало полицейских, которые ведут следствие в личных целях. Полицейский -- это прежде всего чиновник, нужно, чтобы он был послушным и тихим, чтобы его рожа сливалась с серым цветом стен. Это же государственное имущество, в конце концов! Премии в конце года, награды в конце карьеры, посмертные слова для поощрения самых хамелеонистых. -- Вы полагаете, что господин директор?.. -- Неофициальным образом, малыш. Он будет польщен, что ты пришел поплакаться в жилетку Альма Матер. Она всегда давала от своего щедрого вымени тем, кого вскормила своей грудью. Входит Фелиция и говорит, что рубон готов. Отблески плиты до сих пор пляшут в ее добрых глазах. Маман знает цену простым человеческим радостям и умеет сотворить их. С ней забываешь об этих любителях закусочныхавтоматов, которые вынуждены насаживать себя на алебарды или нюхать наркотик, чтобы испытать острые ощущения. Да что такое кокаин по сравнению с антрекотом а ля Берси? А содомизация по сравнению с приправой к буйябесовой ухе, а? Разница только в отверстиях! В сущности, жизнь -- это лужайка для гольфа, утыканная лунками. К тому же она и заканчивается лункой: громадной черной прожорливой пастью земли, которая все пожирает. Маман приготовила царский рубон! Жареные почки с корочкой. Курица с кэрри. Как же я раньше не догадался? Ведь запах кэрри витал в воздухе. Это запах, который очаровывает и приводит в смятение ваши внутренности. Одним словом, нутряной запах! Мы с Матиасом садимся за стол и меняем тему разговора. Нужно быть горожанами (как отборная команда напыщенных пожарных). Рыжий расспрашивает меня о Пино, Берюрье, об остальных, а также о фирме -- вашей префектуре полиции. Он немножко жалеет о том, что уехал, хотя взамен получил беременную половину и "Рено-8" с лионским номером 69. Преподаватель пулевых отверстий -- это увлекательно и почетно, и все такое прочее, но все же у Парижа свои прелести. Воспоминания роятся в его голове, щекочут его сердце. Глаза запотевают, как окна зимой. Я отвлекаю его от грустных мыслей и начинаю рассказ о злоключениях Толстяка со своей графиней. Кое-что, естественно, прибавляю. Матиас складывается циркулем от смеха. Маман задыхается. Берюрье, вступающий в схватку с правилами хорошего тона в лице графини -- это зрелище first quality*, согласитесь! Когда в этой схватке непасхальные яички Берю прихватит радикулит, его поникший письменный прибор будет в состоянии подписывать лишь стерильные контракты. Так вот, сидим мы такой веселой компанией, и тут приходит наша домработница. Ее фамилия Согреню, буквально Нескладуха, кажется, я вам о ней уже рассказывал в своем последнем шедевре. Она похожа на обезвоженный гриб-сморчок. За всю свою разнесчастную жизнь она пролила столько слез, что нет ничего удивительного в том, что она такая иссохшая. Она пережила столько огорчений, неприятностей, унижений, что из них можно составить целую коллекцию! Поскольку моя матушка всегда ей сочувствует, это поддерживает ее в странствиях по долине слез. Они плачут вдвоем, поровну принимая на себя бремя очередной неприятности тетушки Согреню. А их у нее хватает. То ее муж сломал руку, то ее сын-черноблузник измывается над ней, то ее дочка понесла от одного джентльмена, напичканного гонококками, то ее кота раздавило машиной, то ее певчая канарейка почила в бозе на просе, на которое так трудно заработать. Совсем недавно ей нанес визит судебный исполнитель по поводу непогашения долга за купленный в рассрочку телевизор, а потом пришел парень из магазина электробытовых товаров и забрал криминальный телевизор, потому что ему надоело возиться с возвращаемыми ему неоплаченными векселями. Для дамы Согреню это был страшный удар, прямо под ложечку -- ведь она лишилась возможности видеть своего любимого телекомментатора Леона Зитрона. И теперь вечерами, возвращаясь домой, она вынуждена подпирать витрину магазина "Фея света", где одновременно работает дюжина телевизоров. Разве это плохо, видеть сразу дюжину Зитронов? Это как-то успокаивает. К тому * Первого сорта- -- англ. же Леон вполне заслуживает того, что его круглая физиономия тиражируется на многих экранах. Поэтому, когда она приходит к вам подтирать заднее место наших кастрюль, она тут же врубает телек. Стоило Фелиции разрешить ей это один раз, как это стало автоматическим. "Голос ее повелителя -- наша любимая передача, поэтому мы ничем не рискуем, правда? Сегодня она тоже не упускает своего. Едва скинув черный платок, она врубает телек на всю мощь. Телевизор стоит в столовой, и старуха оставляет двери открытыми, чтобы было видно с кухни. Она не гордая, может и постоять. И встает в дверях. С нашего стола нам видно только ее обвисший, как паштет Маркони, зад. Фелиция на ушко извиняется за нее перед Матиасом, которого этот поступок мог, мягко говоря, удивить. Но тот все прекрасно понимает. Он тоже фанатик малого экрана. "Мы ведем прямую передачу из..." -- его страсть. Мой друг Матиас всегда любил болезни, особенно скрытые, которые трудно обнаружить. Такие, которые начинаются с пустяковины вроде мигрени или безобидных прыщей. Вначале они поднимают лапки перед аспирином, эти негодницы, но потом восстанавливают силы, и в один прекрасный день человек в белом халате показывает вам клочок мяса по телеку, сопровождая показ комментариями, в которых, похоже, прекрасно разбирается и ведущий передачи "Здоровье" г-н Лалу. Будет жалко, если Рыжего пришлепнет его таинственный убийца. В глубине души он мечтает о том, хотя наверняка побоится признаться в этом, чтобы окочуриться от какой-нибудь совершенно новой болезни, которую назовут "болезнь Матиаса". Он представляет, как его печень, его селезенку, его детородный аппарат или меха его легких снимают на цветную фотографию и выпускают в виде буклета. Каждый орган имеет какой-нибудь неизвестный нарост или причудливой формы каверну. Стрелками обозначены очаги, поражения, а сопроводительные надписи поясняют, что с ним произошло, как он отбросил копыта, причины и следствия, симптомы и риск заражения. Сколько бы ни говорили о том, что человечество за всю историю своего существования уже примерило на себе саван всех, каких только возможно смертельных болезней, Матиас тем не менее надеется откопать новую. И тогда все медицинские светила будут брошены на ее изучение. Да, он с превеликим удовольствием отдал бы свою бренную плоть на растерзание неопознанному вирусу, дьявольскому микробу, занесенному с планеты Марс. Он страстно хотел бы, чтобы его клетки поразили всех своей экстравагантностью, а его органы изумили своей патологией. И уж подавно он был бы на вершине блаженства, если бы его селезенка стала вырабатывать ртуть, например, а печень -- амбру, как кишечник кашалотов. Короче говоря, он страстно желал стать Случаем, случаем настоящим, к которому не пропадет интерес до самой смерти, и который будет разобран по косточкам во имя спасения обеспокоенного человечества. Да, надо признать, что телевидение действительно открывает все двери. А также дает возможность нести всякий бред относительно своего довольства и своего недовольства. Благодаря 819 строкам развертки экрана сейчас можно умирать в соответствии со своими наклонностями и способностями. Никто не сможет переоценить ту пользу, которую принес Лалу, перенеся операционные в ваши квартиры и сделав вашими приятелями профессоров медицины с пальцами гитаристов, которые прогуливаются ими в вашем мозжечке или в вашей требухе, как в городском саду. В данный момент ТВ передает не программу "Здоровье". В эфире информационная программа, в которой рассказывается о железнодорожной катастрофе. Покойный машинист, естественно, -- отец шести детей: можно подумать, что для управления желдора этот пункт является основополагающим при наборе на работу людей этой тяжелой профессии. Тем не менее этот факт выжимает из мамаши Согреню последние оставшиеся слезинки. Она не эгоистка и не оставляет влагу про запас на случай своих будущих передряг, она изливает ее остатки на алтарь сообщества. Великая гражданка в своем женском роде! Крушение на железной дороге придает ей смелости. Она покидает проем двери и устремляется по коридору прямо к телеящику, чтобы быть ближе к месту событий, и без всякого стеснения взирает на катастрофическую сцену. Она жалуется, что ей плохо видно без очков. Вчера вечером ее благоверный приперся в дупель пьяный и, когда они сели за стол полакомиться рыбой фиш, взял да и выкинул очки в окно. Гестаповские манеры, вы не находите? Маман признает, что да. Тогда Согреню начинает вещать синхронно с ящиком. От крушения она перекидывает мосточек к своим невзгодам. Ее законтропунктило. Согреню выливает на нас, брызгая беловатой слюной, ведро своих драм за неделю: соседка сверху вывалила помойное ведро на ее половичок, затем Жюльен (ее муженек) полаялся с консьержкой по поводу ватерклозета, лохань которого треснула так давно, что запах г... стал уже родным в их квартире. И еще всякую всячину, и все это жалобным голосом, и с пеной в уголках рта. На днях она собирается пойти в полицейский участок пожаловаться на сына. Для матери это тяжело, но раз он оказался таким подлецом, то нужно переступить через материнские чувства, правда? А иначе, что же это за мораль, видите ли? Все соглашаются. Раз он не уважает свою мать, пусть посидит в тюряге, ему это пойдет только на пользу, ее Морису. Не говоря уж о том, что он везде шмонается с велосипедной цепью в кармане, которая ух никак не может служить ему носовым платком. "Спикер" меняет пластинку. Он говорит, что какой-то мюлокосос, только что достигший половой зрелости, выбросился со второго этажа Эйфелевой башни. Мамаша Согреню моментально переключается и тут же приходит к выводу, что эта башня представляет опасность для общества, что. необходимо принять меры и что на "их" месте она бы разрушила ее без всяких проволочек. Диктор прерывает ее и сообщает такое, от чего затрещала шевелюра Рыжего: он даже перестал пережевывать пишу. В высшей шкале Сен-Сир -- на Золотой Горе произошел новый случай самоубийства. Это что, эпидемия? Вчера вечером, один из слушателей, офицер полиции Бардан, отравился стрихнином в своей комнате. И не оставил никакой записки. -- Вы слышали? -- лепечет Матиас. -- Рыжий становится мертвенно-бледным. Зрелище производит впечатление: на его лице живыми кажутся только веснушки, а само лицо напоминает подмаргивающий своими звездами млечный путь в миниатюре. -- Ты знаешь этого Бардана? -- задаю я вопрос. Матиас пожимает плечами. -- У меня более двухсот слушателей, а я приступил к исполнению обязанностей только полмесяца назад, господин комиссар. В присутствии Фелиции мы воздерживаемся от комментариев, но, проглотив перевернутые вверх низом сливки, мы, не теряя ни минуты, отправляется в Контору. Мамав расстроена нашим поспешным уходом из-за того, что мы не выпили мокко, которое остается на ее балансе. Я объясняю ей, что нам нужно решить важные дела. Она все понимает, но продолжает оплакивать наш внезапный уход. Кофе -- не кислые щи, его не разогреешь! Глава четвертая В которой Берюрье, выполняя особое задание, перенацеливается на педагогику На лацкане пиджака Шефа красуется розетка ордена Почетного легиона. Сидя за своим министерским столом, он слушает нас с отрешенным видом, подобно психоаналитику, выслушивающему рассказ своего пациента. Его холеные руки, лежащие на бюваре из кожи, кажутся выкроенными из этой кожи. Когда мы заканчиваем наш рассказ, он вытягивает пальцами манжеты рубашки из рукавов, поправляет медную линейку, которая лежит не совсем параллельно с бюваром, и, судя по всему, возвращается на землю. -- Матиас, малыш мой, -- шелестит он, -- я тоже думаю, что это темная история, но что я могу? От расстройства Рыжий увядает как поздний цветок цикория от заморозка. Матиас -- простак, он плохо знает Патрона. Он не знает, что Хозяин любит напускать искусственный туман в деликатных случаях. И обвораживающим тоном директор продолжает, упорно избегая встречи с нашими умоляющими глазами: -- Об этом, дорогой Матиас, следовало рассказать нашим друзьям из лионского сыска. Ну, началось. Невинные мелкие укусы в стиле "Ты нас покинул, поэтому расхлебывай сам" Ржавый бросает на меня полный отчаяния взгляд, взывающий о спасении души. Он поднимает на мачте флаг бедствия. Надо спешить на помощь, иначе он пойдет ко дну от замешательства. -- Господин директор, -- вклиниваюсь я, -- Матиас совершил это путешествие, чтобы просить у нас помощи и защиты, у нас, его бывших начальников, у нас, его старых друзей, у нас, людей, которые сформировали его. Обстоятельства вынудили его временно покинуть нас (я делаю упор на слове временно, чтобы умаслить старика), но сердцем он всегда с нами, и он это доказал. Не плохо, правда? Если мне когда-нибудь придется отшвартоваться от нашей Шарашкиной Конторы, я попытаюсь поймать свой шанс в политике. Я думаю, что смогу выращивать салат. Людям всегда необходимо что-нибудь душещипательное и берущее за душу. Поговорите с человеком по душам, и он тут же оттаивает, Особенно если вы пустите в ход весь свой набор наклонений, преклонений и коленопреклонений. Убедите его в том, что он великий, благородный и великодушный, и он сделает все, чтобы стать таким. Это какое-то колдовство. В своей жизни я встречал порядочно мерзавцев. И всем я старался говорить, что они исключительные ребята, ангелы доброты и великодушия, рыцари добродетели, образчики и примеры для подражания, люди, которые вызывают у вас дрожь восхищения, которые вас гальванизируют, приводят в оцепенение, которые очищают и наставляют на путь истинный, которые обновляют и видоизменяют. Некоторые из них мне не поверили, и мне пришлось начистить им рожу. Но большинство клюнуло на мою флюоресцирующую наживку. И, клянусь вам, они стали лучше! Дайте человеку нимб, и только в одном случае из десяти он будет использовать его в качестве стульчака в туалете, в остальных случаях он будет носить его вместо шляпы. А мужик, который носит нимб вместо шляпы, непременно станет святым. По моему разумению, ошибка нашей Матери-церкви заключается в том, что она очень мало людей причисляет к лику свягых. Она слишком скупа на неоновые ореолы. Чересчур дорогие места, чрезмерно долгое ожидание, излишнее самоотречение -- все это обескураживает. В наше время производство в чин в мирской жизни происходит настолько стремительно, что церкви тоже следует не мешкать с выдвижением на вакантные должности святых. Братцы мои, если бы Ватикан каждый месяц публиковал бюллетень о наличии вакантных мест в святцах, вы бы тогда увидели, что бы это было за соревнование! А самое главное в этом деле -- возвести заинтересованное лицо в ранг святого при его жизни, в противном случае прикоснуться рукой к этому праву на Вознесение сможет только его семья. Римский папа должен руководствоваться нашими методами. Возьмем, к примеру, нашего Генерала: еще при жизни у него будут свои улицы, свои медали, свой культ на комоде и свой личный Мориак! Это не та слава, которую можно купить как пожизненную ренту! Это не пустые обещания! Не возражаю: табличку с названием улицы можно отвинтить, тогда, тем более, вы должны отдавать себе отчет в том, какая головастая Эта Святая Церковь Божьей Матери, у которой есть святое семейство Сен-Сюльпис, чтобы увековечивать и гипсовать своих святых в любых количествах. На переплавку отправляют только бронзовые статуи, а гипсовые отливают в формах. Если они разобьются -- не страшно: сделают другие, ведь это дешево! Как вас однажды сделали святым, так вы святым и останетесь -- на веки вечные, да еще с золотой каемочкой. Если папа Павел VI сумеет отстоять свою кандидатуру, тогда все захотят стать членами большого святого семейства. Все станут играть в добрых апостолов, строчить, как из пулемета, "Отче наш", боготворить свою мазер, учить Аз, Буки и Буки, Аз. Для человека мысль о том, что его преосвященные трусики могут быть, после использования, помещены как реликвия в церковную раку, равносильна допингу. Итак, все дружно, плотно сбившимся стадом, спешат качественнее улучшить породу, бегут наперегонки в рай, курят фимиам, падают ниц, короче, начинают жить на коленях в обоюдном экстазе, в высочайшем уважении к другому. На улице Фобур-Сент-Антуан строят только скамеечки для молитвы и исповедальни первого класса! Подружек водят только на алтарь! Душатся смолой из Аравии, а слово "Господи!" произносят только во время молитвы. Тьфу, черт! Я слишком увлекся, извиняюсь, давайте вернемся к нашим сыскным ищейкам. Мой панегирик явно тронул Босса. Он качает своей полированной головой, напоминающей ощипанную ягодицу. -- Что вы предлагаете, Сан-Антоиио? -- Чтобы мы занялись этим делом, патрон. -- На каком основании? -- Неофициальным порядком. -- То есть? Я хорошо вижу блеск в его глазах. Он скажет да. Он просто умирает от желания сделать это. -- Если позволите, я поеду в школу полиции вместе с Берюрье: я -- в качестве преподавателя, а он -- в качестве слушателя. Я полагаю, что вы сможете быстро уладить вопрос о нашем зачислении? Он сохраняет мужество, осторожно выжидая, чем же я закончу. -- Прибыв туда, -- продолжаю я, -- мы все досконально изучим, потому что нам никто не будет мешать, а самое главное -- никто не будет знать, что мы ведем расследование. А поскольку мы будем приписаны к штату школы, у нас будет прекрасная возможность все держать в поле зрения, понимаете, господин директор? Матиас не выдерживает и умоляюще вздыхает, издав звук, похожий на скрип флюгера, с которым играется ветерок. Что касается меня, я больше не настаиваю. Я жду, чтобы мое предложение осело на самое дно котелка Босса. Он вытягивает перед собой руку, рассматривая свои полированные пальцы и покусывая свою утонченную нижнюю губу. -- Щекотливый вопрос, -- говорит, -- преподаватель чего? -- Неважно чего, -- отвечаю я, -- стрельбы из лука, прыжков с шестом или правил хорошего тона... Я расхохотался. Это выше моих сил. Мне в голову пришла идея. Идея века, друзья мои. Консьержка Толстяка подметает пол у входа, когда я, взбежав по лестнице, как молодой олень, вхожу в подъезд. -- Вы не знаете, господин Берюрье дома? -- обращаюсь я к хозяйке метлы. Она пощипывает свои усы, потом пальцем поглаживает свою симпатичную бородавку на подбородке и лишь затем хрюкает голосом, напоминающим звук прочищаемой раковины: -- А что, разве не слышно? Я напрягаю мочку своего уха и действительно слышу беспорядочный гвалт. Наверху играет музыка, раздаются крики и топот ног. -- Он дает коктэль, -- поясняет мадам привратница с кислой миной. -- Этот боров даже меня не пригласил. Они, эти фараоны, -- все хамье и вообще. Я оставляю свое мнение при себе и бегом поднимаюсь по лестнице. Дверь в квартиру Берюрье широко открыта, на лестничной площадке толпятся приглашенные: глухой на ухо сосед сверху; парикмахер г-н Альфред, который долгое время был любовником Берты Берюрье, с супругой; маленькая прислуга из галантерейной лавки и ее жених, какой-то военный; плюс ко всем, торговец углем и вином с нижнего этажа. Я присоединяюсь к группе и становлюсь очевидцем совершенно потрясающего зрелища. Берю, в своем черном свадебном костюме (который уже не застегивается), в белых перчатках выпускника полицейской школы Сен-Сир -- на Золотой Горе, стоит в вестибюле навытяжку, как по стойке "смирно", а его домработница объявляет шепелявым голосом о прибытии приглашенных. -- Гашпадин Дюрандаль, шашед шверху! Кто-то катапультирует вперед глухого соседа. "Это вас", -- орут ему в слуховую трубку, чтобы он понял, почему с ним так невежливо обошлись Тот входит в квартиру Берю, придерживая рукой свою слуховую подстанцию. Толстяк устремляется ему навстречу, протягивая для приветствия обе руки одновременно. Растянутый в улыбке рот напоминает ломоть арбуза. -- Старина Дюрандаль, -- журчит он осенним ручейком, вытянув губы трубочкой, как будто лакомясь рахат-лукумом, -- я вам много раз признателен за то, что вы соблаговолили оказать мне честь за удовольствие прийти ко мне в гости, чтобы пропустить пару стаканчиков. Он стягивает перчатку с правой руки и пылко сдавливает ему руку -- настоящее рукопожатие для теленовостей "ГомонАктюалите". -- Уже гораздо лучше, спасибо, -- отвечает невпопад Дюрандаль. -- Рулите в столовую, там вас ждет буфет с закусками, -- вопят Берюрье. -- Я тоже не спешу, -- одобрительно говорит глухарь. -- Первая дверь налево, -- ревет вне себя Светский человек. -- Откровенность за откровенность, я тоже ношу на правой стороне, -- подтверждает Дюрандаль. Берю вот-вот хватит апоплексический удар. -- Надо освободить путь другим, старина, -- говорит он. И показывает рукой в сторону столовой. Затем с большой выразительностью щелкает по кадыку указательным пальцем. На этот раз до глухого соседа доходит, и он удаляется в столовую. Белесая, слегка завитая, бледная и страшненькая одновременно домработница торжественно объявляет: -- Гшпдин Альфред ш шупругой! Все идет по второму кругу. Энергичные жесты, изгиб спины, бархатный взгляд Берю делают его похожим на президента III-й Республики. Поэтому он протягивает руку на уровне не выше своей ширинки. -- Дорогие друзья, -- взволнованно произносит он. -- Чем я смогу вознаградить вас за то, что вы ответили на мое приглашение! Он берет в свою лапу ручку супруга парикмахера. -- О! Нет, нет, я вам раздроблю ваши пальчики, Зизет. Когда мужчине представляется случай облобызать такую очаровательную особу, как вы, он не должен его упускать. Ты разрешаешь, Альфред? Его спаренный поцелуй кошачьим мяуканьем нарушает тишину примолкнувшей лестничной площадки. -- По какому случаю эта фиеста? -- спрашивает парикмахерских дел мастер. -- Я тебе все объясню потом. Супружеская пара исчезает в квартире. Наступает черед торговца углем и вином. Этот лавочник даже не счел нужным переодеться. Единственное, что он сделал -- подобрал подол своего фартука. У него трехдневнаят щетина, отвратного серо-свинцового цвета ворот рубашки в засаленный до зеркального блеска обломанный козырек фуражки. -- Дорогой Помпидош! -- восклицает хозяин квартиры. -- взять и бросить свою стойку, это так любезно с вашей стороны, и так тронут. -- У кипятильника для кофе осталась моя баба, -- успокаивает его трактирщик. -- В это время мы как раз варим кофе для, так сказать, кофейного пива, не лимонадом же его разбавлять. Я не смогу посидеть с вами -- мне с минуты на минуту должны подвести продукты. Он роется в бездонном наживотном кармане фартука и извлекает бутылку. -- Если вы позволите, месье Берюрье, это -- нового урожая. Я сказал себе, что это лучше, чем цветы! Нос Толстяка зашевелился. -- Какая прекрасная мысль, дорогой мой! Лавочник распечатывает флакон. -- Понюхайте, как пахнет, -- месье Берюрье. Толстый закрывает глаза. Полный экстаз, причем натуральный. Нектар в женском роде множественного числа! Он не может удержаться и делает глоток -- уровень жидкости в сосуде катастрофически падает. Он прищелкивает языком, чмокает, упивается, проникается и целиком маринуется в этом глотке портвейна. -- Я не знаю, где вы его откопали, мсье Помпидош, -- заявляет он, -- но это натуральное. Какой букет! Сразу видно, что боженька не такой сволочной мужик, как думают некоторые. От такой похвалы у Помпидоша из-под кустистых бровей закапала влага. Передо мной остаются двое: пышная и чернявая прислуга из галантерейной лавки, такая же незамысловатая, как и округлая со всех сторон, и ее гусар, веселый солдат здоровенного роста. -- Рад, что у вас сегодня увольнение, милок. Я бы пригубил вашу ручку, милочка, но, согласно моему пособию, в отношении девушек это запрещено. И тут он замечает меня. От изумления его физиономия вытягивается. -- Сан-А! Если бы я знал... Ах, ты, черт возьми! -- Итак, мы устраиваем прием без своего непосредственного начальника? -- говорю я, стараясь придать своему липу обиженное выражение. Берю поворачивается к домработнице. -- Угостите гостей дринком. Марта. Затем, подхватив меня под руку и захлопнув ударом каблука дверь в вестибюль, он шепотом произносит: -- Это пробный парадный обед, Сан-А, ты не обижайся. Я сказал себе, что теория без практики ничего не стоит, ну и организовал прием, пока нет моей Берты! Он отступает на шаг, чтобы я лучше разглядел его фрак. -- Что ты скажешь о моем платье? -- Потрясно, малыш! -- Признайся, что если бы я сейчас стоял на крыльце замка Людовика Такого-то, меня могли бы принять за графа? -- Да-с! -- отвечаю я. Он качает своей красивой, в зеленых пятнышках головой. -- Что бы там ни говорили, но по наружности все-таки судят. Внутри своего черного сюртука я чувствую, как мне идет непринужденность. Заруливай ко мне, не пожалеешь. Я вхожу в столовую и действительно ни о чем не жалею! Он раздвинул свой обеденный стал, придвинул его вплотную к стене и накрыл старыми газетами. И уставил его закусками собственного сочинения. Портвейн для мужчин, игристый сидр для дам! Колбаса с чесноком! Филе селедки! Бутерброды с камамбером, с ломтями хлеба толще телефонного справочника (Парижа и его пригородов )! -- Я все продумал, -- комментирует Берюрье. -- Так как у меня не было скатерти, я постелил газеты и, заметь, только "Фигаро", чтобы все было как в лучших домах Парижа! Он испускает вздох. -- Чего только не сделаешь, когда любишь! Если бы моя Графиня была сейчас здесь, у нее бы гляделки на лоб полезли, ты согласен? -- Она бы наверняка свалилась в обморок, Толстый. Твой прием -- это же Версаль времен расцвета. То есть, пышность, подстрекающая к революции! Если ты часто будешь устраивать такие банкеты, это вызовет в стране волнения, от этого никуда не денешься! Он подозрительно смотрит на меня. -- Ты что, смеешься надо мной? -- спрашивает он. Я моментально делаю самое невинное выражение лица. -- Разве не видно, что я потрясен до самого основания? Честно говоря, я не ожидал такого размаха, такого великолепия, такого, класса, Берю! У меня просто опускаются руки! -- Кстати, -- спрашивает он, -- ты зачем приходил? -- Чтобы сообщить тебе потрясную новость, Малыш. Я выбил для тебя кафедру в Высшей национальной школе полиции. Для него это удар под дых, и он не может удержаться от болезненной гримасы. -- Зачем же ты издеваешься надо мной, да еще в моем собственном доме! -- возмущается он. -- На полном серьезе. Ты назначен преподавателем-стажером в ВНШП. Скажу больше, ты должен приступать к исполнению не позднее, чем через двое суток! Зайди к Старику, он подтвердит. Ты все еще думаешь, что я морочу тебе голову, однако бывают обстоятельства, когда темнить ни к чему, согласись? Как я хотел бы, чтобы вы стали свидетелями этой метаморфозы, товарищи мои! Его будто бы осветили изнутри дуговой лампой! Складки на лбу расправляются, зрачки увеличиваются, грудь выпячивается колесом. Он хлопает в ладони, требуя тишины. -- Друзья мои, -- с пафосом восклицает Его Величество, -- я очень хочу освободить вас от вопроса, почему я устроил этот прием. Вы не представляете, меня сегодня назначили преподавателем Высшей национальной школы полиции! Всех охватывает исступленный восторг. Все рукоплещут. Все не медля кидаются к нему с поздравлениями. Дамы целуют. Мужчины хлопают по плечу. -- Преподавателем чего? -- спрашивает Альфред-цирюльник. Берю оборачивается ко мне. -- И правда, преподавателем чего? -- спрашивает ои с беспокойством в голосе. -- Правил хорошего тона, -- отвечаю я. -- Комиссары полиции с каждым днем становятся все более и более воспитаннее. Государство хочет сделать из них чистокровных джентльменов. Я вспомнил о твоей энциклопедии и сказал себе, что тебе будет полезно поучить других правилам хорошего тона, потому что, видишь ли, преподавание -- это лучший способ выучить их самому. Он соглашается. -- А ты соображаешь, парень, -- воздает он мне должное. -- На самом деле, это мудрое решение. Он сдавливает меня своими камнедробильными клешнями. -- Я этого никогда не забуду. Глуховатый сосед, до которого не доходит суть происходящего, подходит к хозяину дома. -- Я поскользнулся на тухлой селедке, -- с недовольным видом заявляет носитель поникшей барабанной перепонки. Берю пожимает плечами: -- Каждому выпадает свой жребий, которого он заслуживает, старина, -- подытоживает новоиспеченный преподаватель хороших манер. -- Ты не обессудь, но если эта несчастная селедка еще способна издавать запах, значит она все же свежее, чем ты. Глава пятая В которой Берюрье и я начинаем каждый в отдельности новую жизнь В нашей трудной профессии нужно уметь превращаться даже в самого черта. Именно поэтому, взвесив все за и против, без справочника мер и весов Роберваля (Жиль Персонье де), я решаю ехать в школу инкогнито. Я прошу одну из своих подружек облучить меня инфракрасными лучами, чтобы моя эпидерма приобрела красивый-темно-коричневый цвет, отпускаю висячие усы а ля Тарас Бульба и украшаю свой интеллигентный нос большими роговыми очками с дымчатыми стеклами. Ваш Сан-Антонио, милые девочки, стал неузнаваем. Он превратился я полицейского офицера Нио-Санато, уроженца острова Тринидад и Мартиники. Если бы вы встретились с ним в постели, то смогли бы его узнать, вероятно, лишь в последний момент (и то только по одному месту). За два дня мои усы настолько подросли, что остается лишь подвести их карандашом, чтобы они приобрели вид настоящих усов. Я беру напрокат в одном гараже машину марки МЖ кроваво-красного цвета, и вот я уже мчусь по дороге в Сен-Сир -- на Золотой Горе, куда и прибываю после полудня. Сен-Сир -- на Золотой Горе -- прелестное местечко в пригороде Лиона, прилепившееся, как ласточкино гнездо, на вершине холма. Школа размещается в бывшем монастыре, но, несмотря на первоначальное предназначение своей оболочки, выглядит совсем не сурово. Напротив, вновь прибывшего прежде всего поражает ее какой-то нарядный и даже игривый вид. Ничего, что напоминало бы полицейский участок, а тем более школу полиции. Узкая асфальтированная дорога взбирается на холм, петляя между домами персонала школы, и выходит на площадь, обсаженную деревьями. По левую сторону простирается большое поле, откуда открывается мирная и ласкающая взор панорама. Цвета охры фермы с крышами, покрытыми черепицей времен Римской империи, уютно гнездятся на равнине, чем-то напоминая пейзажи Италии; далеко на горизонте виднеются две колокольни, которые в этот момент начинают звонить своими колоколами, как будто отдавая честь в мою честь. Махины зданий молчаливо стоят под августовским солнцем. Лучи уходящего лета золотят серые камни и вспыхивают зайчиками на оконных стеклах. На ветвях поблекших деревьев еще щебечут птички. Все дышит покоем. После парижской суматохи возникает внезапное ощущение того, что ты находишься в каком-нибудь курортном местечке. Все в школе поражает внушительностью размеров, чистотой, опрятностью, благополучием. Стены украшают современные звезды, откуда-то по радио раздаются звуки "Адажио" Альбиони. Как здорово, что этот питомник для ищеек перевели в монастырь! Здесь совсем не пахнет сапогами! Комиссары, которые закончат эту школу, могут выходить в свет с высоко поднятой головой: по всему видно, что они смогут вести себя в нем в соответствии с правилами хорошего тона. Меня принимает какой-то чиновник. Из столичного города Парижа уже сообщили о моем приезде, и меня ждали. На меня уже заполнили личную карточку, выделили комнату, определили место в столовой. Мне вручают розовую книжечку, содержащую программу обучения, расписание занятий, перечень изучаемых предметов, фамилии преподавателей. Затем меня знакомят с школой. В спортивном зале, в классе связи, в классе стрельбы, в лабораториях и спальных помещениях с комнатами на одного человека, в общем, везде, царит порядок. Бар украшен фреской, выполненной великим лионским художником. В школе есть телек, библиотека и даже музей полиции, где можно полюбоваться на школьный портфель Неуча, который д-р Локкард по счастливой случайности обнаружил на блошином рынке, на котором, к счастью, его продавали в комплекте с кухонной плитой "Ландрю". Вот уж действительно, везет так везет! Мое внимание привлекает объявление, вывешенное рядом с дверью в столовую. Я читаю: "Начиная с 26 ноября, ежедневно в 20 час. 15 мин., в большом конференц-зале главный инспектор А.--Б. Берюрье из Парижа будет читать курс лекций по правилам хорошего тона. Хотя курс является факультативным, дирекция настоятельно приглашает всех г-д стажеров на эти лекции". Итак, дети мои, началось! Довольно забавно учиться в закрытом военном учебном заведении, будучи взрослым человеком, когда господа-слушатели имеют возраст от 22 до 30 годков. По существу это означает заново прожить школьную жизнь в зрелом возрасте. Все мужчины, когда они уже стали мужчинами, с умилением вспоминают о школе. Все, кроме меня, потому что я в ней издыхал от скуки. Иногда я встречаю своих бывших школьных товарищей. И каждый раз при встрече у них запотевают глаза. И каждый раз они начинают разговоре одного и того же: "Ты помнишь, Антуан"... Ах! Черт возьми! Как они цепляются за черную доску! Преданы забвению придирки, заковыристые вопросы на экзаменах, сочинения, домашние задания, гнусные письменные контрольные врасплох, которые ушлые учителя устраивали в конце урока, когда мы в мыслях уже были за воротами нашей тюрьмы. Преданы забвению школьная сирена, злобным воем извещающая о начале учебного гада, гнусная математика, подлые докладные записки учителей директору школы о прилежании и поведении учеников, некоторые из которых -- и на меня в том числе -- по содержанию напоминали надписи на стенах общественных клозетов. И после всего этого мои приятели испытывают ностальгию по этим временам, с благоговением вспоминают школьные годы. Естественно, в то время они не были женаты, не носили на голове рога, не подвергались проверкам, не облагались налогами, не платили взносы, не служили в армии, не были инвалидами, не боролись за минимальную гарантированную зарплату, за свой средний полезный вес, за Демократический союз труда, за социальное обеспечение, не выступали против нового франка и против своей тещи. И все-таки вспомните хорошенько, ребята: все это уже было и тогда. Мы были по рукам и ногам опутаны паутиной распорядка дня, мы находились под постоянным надзором, мы подвергались унижениям! С нами грубо обращались, над нами издевались, нам присуждали премии, нас аттестовывали, нас классифицировали, нам объявляли выговоры! А диплом бакалавра в то время свободно не продавался в универсаме "Призюник", как теперь. Уже тогда мы отбивали друг у друга девчонок. Мы, как звери, наставляли рога друг другу и делали это не хуже, чем, взрослые, а может быть, даже с большей жестокостью! "Ты помнишь, Антуан?" Как же мне не помнить эти ненавистные утренние часы, когда я тащился в школу, как на эшафот, жалея о своей теплой постели, о мамуле, о своих игрушках, о своем загубленном детстве -- о всем том, что наши добрые наставники с ворчанием сдирали с нас, как ощипывают пушок с желторотых цыплят! -- Да! Они здорово ощипали мою юность! По волосинке выщипали мою беспечность и нашпиговали меня своими размноженными на ксероксе разносторонними глубокими знаниями. Есть от чего невзлюбить Монтеня, возненавидеть Цицерона, поносить Пифагора. "Ты помнишь, Антуан..." Эти придурки жалеют о своем прошедшем детстве! Я, конечно, тоже. Но я особенно жалею о том, что не насладился им сполна, без остатка, без всяких ограничений. А детство у меня было одно, и я волей-неволей принес его в дар Обществу! Я задушил его своими руками на уроках. Оно скрючилось от сиденья над книжками. От ругани и наказаний мое детство иссохло и зачахло. Вот, что случилось с моим детством, и все это потому, что так требует установленный Порядок. Я назначал свидания с природой и (я не боюсь этого слова) подкладывал ей свинью, не являясь на свиданье с лесами