----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Надежды Нолле
      Файл     с     книжной     полки    Несененко    Алексея    
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
----------------------------------------------------------------------------

        МАЛЕНЬКОМУ ПОРТНОМУ СТРАШНО, И ОН ЦЕПЛЯЕТСЯ ЗА СВОЕГО
     СОСЕДА, ШЛЯПНИКА

     Кашудас,  маленький  портной  с  улицы  де Премонтре,  боялся.  То  был
неоспоримый факт. Тысяча человек, точнее, десять тысяч человек - поскольку в
городе было десять тысяч жителей тоже, не  считая малолетних детей, боялись,
но большинство в этом не признавались, не смели признаться даже собственному
отражению в зеркале.
     Прошло  уже несколько минут, как Кашудас зажег электрическую  лампочку,
которую он с помощью куска проволоки подтягивал и закреплял прямо над  своим
рабочим  местом.  Еще не  было  четырех  часов пополудни,  но  на  улице уже
начинало темнеть наступил ноябрь. Шел  дождь. Уже две недели, как лил дождь.
В освещенном  сиреневым светом кинотеатре в ста  метрах от  мастерской, куда
доносилось  треньканье  звонка,  во   французской   и   иностранной  хронике
показывали  людей,  плывущих по улицам  на  лодках, одинокие  фермы  посреди
бушующих потоков, несущих вырванные с корнем деревья.
     Все это важно. Все  важно.  Если б была не осень, если  б  не темнело в
половине четвертого, если б не лило  с неба с утра до вечера  и  с вечера до
утра так,  что  людям  не хватало сухой одежды, если б вдобавок ко  всему не
порывы ветра, проникающие в узкие улицы  и выворачивающие зонтики наизнанку,
как  перчатки,  Кашудас  не  боялся бы, да  и вообще ничего бы, наверное, не
произошло.
     Он сидел по турецки, как сидят портные - ведь это и есть его ремесло, -
на  большом столе, который он  за  тридцать лет  работы  отполировал  своими
ляжками,  целыми днями  восседая на нем Кашудас  располагался на антресолях,
прямо над мастерской.  Потолок здесь был очень  низкий.  Напротив, на другой
стороне улицы,  над тротуаром был подвешен огромный красный цилиндр, который
служил  вывеской  шляпнику.  Спустившись  ниже,  взгляд   портного  Кашудаса
проникал через витрину в магазин господина Лаббе.
     Магазин был плохо  освещен. Пыль, покрывающая  электрические  лампочки,
делала свет тусклым Стекло витрины давно никем не мылось. Эти детали не  так
уж  важны, но  и  они  играют  роль.  Шляпный  магазин  был  старым  шляпным
магазином.  А улица  -  старой  улицей,  которая некогда  являлась  торговой
артерией, в те далекие времена, когда современные магазины - стандартных цен
и  другие  -  со  своими сверкающими  витринами еще не появились поодаль, на
расстоянии  в пятьсот  метров. Так что  лавочки, сохранившиеся в этом  конце
плохо освещенной улицы, были старыми лавочками,  и возникал вопрос,  заходит
ли в них вообще кто-нибудь.
     Еще одна  причина для  страха.  Пришел его час.  В  определенный момент
Кашудас обычно начинал испытывать  смутное  беспокойство, которое  означало,
что  ему  пора  выпить  стакан  белого  вина,  что организм,  давно  к этому
привыкший, настойчиво требует свое.
     И  организм господина Лаббе тоже нуждался в этом. То был и  его  час. И
словно в подтверждение видно было, как  шляпник что-то говорит своему рыжему
приказчику   Альфреду,  натягивает  на   себя  тяжелое  пальто  с  бархатным
воротником.
     Маленький портной спрыгнул со стола, схватил  пиджак, повязал галстук и
спустился по винтовой лестнице, крикнул куда-то в сторону.
     - Я вернусь через пятнадцать минут.
     Это было  неправдой. Он всегда задерживался  на  полчаса, частенько  на
час, но уже многие годы неизменно возвещал, что возвратится через пятнадцать
минут.
     Надевая плащ, забытый и не востребованный каким-то клиентом, он услышал
звон,  донесшийся от дверей напротив. Господин Лаббе, подняв воротник, сунув
руки в карманы, направился к площади Гамбетта держась вплотную к домам.
     В  свою  очередь  звякнул колокольчик  и  у  двери маленького  портного
Кашудас устремился навстречу  хлестнувшему  его по  щекам  дождю,  приотстав
метров на десять от своего  уважаемого соседа. На улице, где  газовые фонари
стояли вдалеке друг  от  друга  и приходилось  то и дело  окунаться в черную
тьму, они были совершенно одни.
     Кашудас мог бы, сделав несколько  быстрых шагов,  догнать шляпника. Они
были знакомы.  Они здоровались,  когда  им случалось  одновременно открывать
ставни. Они говорили друг с другом в "Кафе де ла Пэ", где окажутся оба через
несколько минут.
     Тем не менее между  ними  существовали иерархические различия. Господин
Лаббе  был  господином  Лаббе,  а  Кашудас  -  просто Кашудасом.  Итак, этот
последний шел за шляпником, и ему было уже спокойней если бы на него  сейчас
напали, достаточно было крикнуть, чтобы призвать на помощь соседа.
     А если шляпник удерет со всех ног? При мысли об этом у Кашудаса мурашки
побежали  по спине.  Страх  перед  темными  углами, перед  кривыми улочками,
удобными для засады, заставил его шагать по самой середине улицы.
     Впрочем, идти надо было всего несколько минут. Конец улицы де Премонтре
- и вот уже площадь с ее огнями,  больше прохожих, несмотря  на непогоду,  и
обычно стоящий на своем посту полицейский.
     Оба мужчины, один за  другим, повернули налево. Третий дом - это и есть
"Кафе  де  ла  Пэ" с  его  двумя  ярко освещенными широкими  окнами,  с  его
успокаивающим  теплом,   завсегдатаями  на  привычных  местах  и  официантом
Фирменом, наблюдающим, как они играют в карты.
     Господин Лаббе снял  пальто, отряхнул. Фирмен, забрав  его у  шляпника,
повесил на вешалку. Кашудас вошел следом, но свой плащ повесил сам. И это не
имело значения. Это было естественно. Ведь он всего-навсего Кашудас.
     Игроки и  те,  кто следил за игрой, пожали шляпнику  руку, и он  уселся
позади  доктора.  Кашудаса  они   поприветствовали   кивком  или  вообще  не
поздоровались. Он нашел место у самой печки, и скоро от его брюк пошел пар.
     Вот из-за этих самых испаряющих влагу  брюк  маленький портной и сделал
свое открытие. Он довольно долго смотрел  на них, размышляя о том, что ткань
не  лучшего качества и  брюки  сядут. Затем  он взглянул  на брюки господина
Лаббе глазом портного, чтобы убедиться,  что они  из лучшего материала.  Ибо
господин Лаббе одевался, разумеется, не у Кашудаса. Никто  из тех, кто имели
обыкновение  приходить сюда в четыре пополудни и были гражданами  именитыми,
не  одевались  у  маленького  портного. Ему доверялась  починка  одежды  или
переделка - не больше.
     Пол  был устлан опилками.  Мокрые подошвы  оставили на  нем причудливые
узоры,  там и  сям комочки  грязи.  На господине  Лаббе были изящные туфли и
темно-серые, почти черные брюки.
     И вот на левом манжете виднелась маленькая белая точка. Если бы Кашудас
не  был  портным,  он,  может,  не обратил  бы на  нее внимания. Он,  верно,
подумал, что это нитка, а портные имеют привычку вытаскивать нитки. Если  бы
он  не  был  существом столь  приниженным, ему  бы  и  не  пришло  в  голову
наклониться.
     Шляпник  с  некоторым удивлением  наблюдал за его  движениями.  Кашудас
схватил  попавшую  в  манжет беленькую  штучку.  Это оказалась  не  нитка, а
крошечный клочок бумаги.
     - Извините... - прошептал Кашудас.
     Ибо он всегда извинялся. Кашудасы  извинялись во все  времена. Столетия
прошли с тех пор, как они, переброшенные,  словно тюки, из Армении в  Смирну
или Сирию, приобрели эту благоразумную привычку.
     Здесь  следует  подчеркнуть,  что, пока он  выпрямлялся, зажав бумажный
клочок между большим и указательным пальцами,  он ни о чем не думал. Точнее,
он думал. "Это не нитка..."
     Он  видел ноги и ботинки  играющих,  чугунные ножки мраморного столика,
белый  фартук  Фирмена.  Вместо  того чтобы бросить клочок бумаги на пол, он
протянул его шляпнику, повторив.
     - Извините...
     Ведь шляпник мог удивиться - что он там ищет в манжете его брюк.
     И  вот в то мгновение, когда господин Лаббе в свою очередь взял бумажку
- она была ничуть не  больше кружочка  конфетти, - Кашудас почувствовал, как
его словно  парализовало, а  затылок насквозь  пронизало  крайне  неприятное
ощущение озноба.
     Самое  ужасное, что он смотрел прямо на шляпника и что шляпник  смотрел
на него. Так некоторое время они не отрывали друг от друга взгляда. Никто на
них не обращал  внимания Играющие и остальные следили  за картами.  Господин
Лаббе  выглядел как  толстый  человек,  которого надули, а  потом постепенно
выкачали воздух. Он оставался по-прежнему внушительных  размеров,  но как-то
обмяк.  Его  расплывшееся  лицо  почти  не  меняло  выражения,  хранило  оно
неподвижность и сейчас, в эту важнейшую минуту.
     Он  взял  бумажку  и,  помяв  ее  пальцами,  скатал в шарик  не  больше
булавочной головки.
     - Спасибо, Кашудас.
     Об этом можно было  бы  спорить до бесконечности, и маленькому портному
пришлось размышлять  об  этом днями  и ночами: произнес ли шляпник эти слова
обычным тоном? С иронией? Угрозой? Сарказмом?
     Портной дрожал и  чуть не опрокинул свой  стакан, за который схватился,
чтобы скрыть замешательство.
     Не следовало больше смотреть на господина Лаббе.
     Это  было  слишком опасно. Речь шла о жизни и смерти. Если для Кашудаса
еще могла идти речь о жизни.
     Он  продолжал  сидеть внешне неподвижно,  однако ему  казалось, что  он
подскакивает на месте;  были моменты, когда ему приходилось сдерживаться изо
всех сил, чтобы не кинуться сломя голову бежать.
     Что бы произошло, если б он встал и крикнул:
     - Это он!
     Его  бросало то в жар то в холод! Тепло печки жгло ему  кожу, а он чуть
не  стучал зубами. Внезапно он вспомнил улицу де Премонтре и себя, Кашудаса,
охваченного  страхом  и  потому  держащегося  поближе к  шляпнику.  Так было
несколько раз.  Так было  и  всего  четверть  часа назад. На темной улице  -
только они вдвоем.
     А ведь это был ОН! Маленькому портному очень хотелось взглянуть на него
украдкой, но он не смел. Разве один лишь взгляд не мог стать ему приговором?
     И совсем уж нельзя  провести  рукой  по шее, чего ему  хочется до такой
степени,  что  это   становится  мучительным,   точно  сдерживаемое  желание
почесаться.
     - Еще вина, Фирмен...
     Снова  ошибка. Обычно он выжидал приблизительно с  полчаса, прежде  чем
заказать второй стакан. Что он должен сделать? Что он мог сделать?
     "Кафе де  ла  Пэ"  было  украшено зеркалами, где отражался уплывающий к
потолку  дым  от  трубок и сигарет.  Лишь господин Лаббе курил сигару, и  до
Кашудаса  иногда  доносился ее  запах.  Справа,  в  глубине,  около  туалета
находилась телефонная кабина. Не мог  ли он, сделав  вид, что направляется в
туалет, проникнуть в эту кабину?
     - Алло... Полиция?.. Он здесь...
     А если господин  Лаббе  войдет  в кабину вслед за ним?  Никто ничего не
услышит. Это всегда происходило  бесшумно. Ни одна жертва, ни одна из шести,
не  крикнула. Ладно, пусть то были старые женщины. Убийца покушался  лишь на
старых женщин. Потому-то мужчины храбрились, чаще  отваживались выходить. Но
что ему мешает сделать исключение?
     - Он здесь... Скорей приезжайте за ним...
     Между  прочим,  он  получит  двадцать  тысяч  франков.  Это - обещанное
вознаграждение,  которое  старались  получить  такое  множество  людей,  что
полиция, засыпанная самыми  невероятными сведениями,  просто не  знала,  что
делать.
     С двадцатью тысячами франков он сможет...  Но,  прежде  всего, кто  ему
поверит? Он станет утверждать:
     - Это шляпник!
     А ему скажут.
     - Докажите. - Я видел две буквы...
     - Какие буквы?
     - "Н" и "т".
     Насчет "т" он даже не был уверен.
     - Объясните толком, Кашудас...
     Разговаривать с ним будут  строго; со всеми на  свете кашудасами всегда
разговаривают строго...
     - ...у него на брюках, в манжете... он скатал из нее шарик...
     А где  он теперь, этот шарик величиной с булавочную головку? Попробуйте
найти! Может быть,  он бросил его на  пол  и затоптал  каблуком в опилки?  А
может быть, проглотил?
     Впрочем, что это доказывает? Что шляпник вырезал две буквы  из газетной
страницы? Вовсе нет. Этот клочок бумажки мог прилипнуть к его брюкам без его
ведома. Ну а если ему нравится вырезать буквы из газет?
     Тут  было от чего разволноваться и человеку посолидней,  чем  маленький
портной,  любому  из тех, кто находился  здесь.  А  тут  были люди как-никак
приличные - крупные коммерсанты, доктор,  страховой агент, торговец вином  -
все  достаточно  благополучные, чтобы позволить  себе значительную часть дня
проводить за картами, поглощая аперитив.
     Но они не знали. Никто не знал, кроме Кашудаса.
     И человек знал, что Кашудас...
     От этой мысли его прошибал пот,  словно он выпил не одну порцию грога и
проглотил  сильную дозу аспирина. Заметил ли шляпник  его волнение? Видно ли
было по портному, что он догадался о том, что это за бумажка?
     Попробуйте размышлять о столь важных вещах, не  подавая вида, тогда как
тот, другой, менее чем в двух метрах от вас курит свою сигару, а вы будто бы
следите за игрой в белот!
     - Фирмен, белого вина...
     Вырвалось. Он произнес  это невольно,  потому  что  у него  пересохло в
горле. Три стакана белого вина, уж слишком. Прежде всего, потому  что  с ним
такого практически  не бывало, разве что когда рождались его дети. Их у него
было  восемь. И  ожидался  девятый. Едва  рождался один,  как  он опять ждал
следующего. То была не его вина. Каждый раз люди смотрели на него осуждающе.
     Убивают ли человека, у которого  восемь детей,  который ждет девятого и
сразу же станет ждать десятого?
     Кто-то - страховой агент, кто сдавал карты, в этот момент произнес.
     - Любопытно... Вот уже три дня, как он не убивает старушек... Наверное,
у него появился страх...
     Слышать это,  знать  то, что знал Кашудас,  и  суметь  не взглянуть  на
шляпника! Но такое уж его,  Кашудаса,  счастье: нарочно,  ценой  мучительных
усилий он  смотрит  прямо  перед собой,  и вот в зеркале напротив  перед его
глазами - лицо господина Лаббе.
     Господин  Лаббе  пристально  смотрел  на  него.  Он  был  спокоен,   но
пристально смотрел на него, Кашудаса, и маленькому портному казалось, что на
губах шляпника  играет  легкая улыбка. Ему подумалось даже,  что тот  сейчас
подмигнет ему, подмигнет, разумеется, как сообщник, словно говоря:
     - Смешно, а?
     Кашудас услышал свой собственный голос, произносящий:
     - Гарсон...
     Не надо  бы. Три стакана вполне  достаточно, больше чем достаточно. Тем
более что он не переносит алкоголь.
     - Месье желает?..
     - Ничего... Спасибо...
     В  конце  концов,  имелось  одно  допустимое объяснение.  Оно  казалось
правдоподобным, хотя полной ясности  в мыслях маленького  портного  не было.
Предположим, что  существуют два человека вместо одного: с  одной  стороны -
убийца старух, о котором неизвестно абсолютно ничего, кроме того, что за три
недели  его жертвами  стали шесть женщин: с другой стороны - некто, желающий
позабавиться, подшутить над своими согражданами, быть может, маньяк, который
посылает  в  "Курье  де  ла  Луар" эти  знаменитые  письма, составленные  из
вырезанных в газетах букв.
     Почему бы и нет? Такое бывает. Есть люди, которых подобные вещи доводят
до безумия.
     Но если вместо одного человека их двое, как в таком случае второй, тот,
что посылал письма, мог предвидеть действия первого?
     Ибо по  меньшей  мере  о  трех  убийствах  возвещалось  заранее. Всегда
одинаково. Письма  в "Курье  де ла Луар" посылались по почте и, как правило,
были составлены из печатных букв, вырезанных из той же "Курье де  ла Луар" и
аккуратно наклеенных одна за другой.
     "Напрасно вызывали полицию. Завтра - третья старуха".
     Некоторые  послания были длиннее. Верно,  немало  времени  требовалось,
чтобы отыскать в газете все нужные слова, чтобы собрать их, как головоломку.
     "Комиссар Мику думает, что очень хитер, раз он из самого Парижа, он  же
- просто  мальчик из церковного хора. Напрасно он злоупотребляет бургундской
водкой, от этого у него краснеет нос..."
     В  самом  деле,  разве  комиссар  Мику,  присланный,  чтобы  руководить
расследованием, не приходил время  от времени в "Кафе  де ла Пэ"  пропустить
стаканчик? Маленький портной видел его здесь. Полицейского, который и впрямь
питал слабость к бургундской водке, запросто спрашивали:
     - Ну что, господин комиссар?
     -  Мы  возьмем его,  не  бойтесь. Эти  маньяки  в  конце концов  всегда
допускают промах.  Они  чересчур  самоуверенны.  Им необходимо  похвастаться
своими подвигами.
     И шляпник присутствовал, когда комиссар произнес эти слова.
     "Разные дураки, которые понятия ни о  чем не имеют, утверждают, будто я
из  трусости  нападаю на старых женщин. А если я ненавижу старух? Разве я не
имею на это право? Пусть и дальше стоят  на  своем -  я, чтобы  доставить им
удовольствие, убью мужчину. И даже высокого.  Даже сильного.  Мне все равно.
Вот тогда они увидят..."
     А Кашудас-то, такой маленький,  тщедушный, не сильней пятнадцатилетнего
мальчишки!
     - Видите ли, господин комиссар...
     Портной подскочил на стуле.  Только что  в кафе вошел комиссар  Мику  в
сопровождении дантиста Пижоле. Он был тучен и жизнерадостен. Повернув  стул,
он уселся на него верхом, лицом к играющим, бросил снисходительным тоном:
     - Не беспокойтесь...
     - Вы напали на след?
     - Продвигаемся, продвигаемся.
     В  зеркале Кашудас видел  господина Лаббе,  который все еще  смотрел на
него, и тут он оказался во власти совсем иного страха. А если господин Лаббе
не виноват,  ни в  чем  не  виноват, не имеет  никакого отношения  к  старым
женщинам  и письмам?  Если  тот  клочок бумажки  попал  в  манжет  его  брюк
случайно, бог знает откуда, как блоха?
     Надо поставить себя на его место. Кашудас нагибается и что-то поднимает
с пола. Господин  Лаббе не знает даже  толком,  откуда  взялся  этот  клочок
бумажки. Где доказательство, что не  сам маленький  портной  обронил  его и,
стараясь от него избавиться, в замешательстве протянул своему собеседнику?
     Впрямь, что мешало шляпнику заподозрить своего соседа Кашудаса?
     - Белого вина...
     Тем хуже. Он и так уже слишком много выпил, но  ему необходимо еще. Ему
казалось,   что  в  кафе  гораздо   больше   дыма,  чем  обычно,  что   лица
присутствующих более расплывчаты; иногда  столик, за которым играли в карты,
как-то странно удалялся.
     Этого только  недоставало... Он подозревает господина Лаббе, а господин
Лаббе  подозревает его?..  Может,  и шляпник подумывает  о премии в двадцать
тысяч  франков?  Считалось, что он богат и магазин свой запустил, потому что
не нуждается в деньгах.  Ведь надо бы  отмыть  и по-новому оформить витрины,
усилить освещение, обновить  товар. Вряд  ли он мог надеяться, что  найдутся
покупатели  на  шляпы, которые  были  в моде лет  двадцать назад,  а  теперь
валяются на полках, покрытые пылью.
     Если он скуп, возможно, двадцать тысяч франков его соблазнят?
     Пусть  он  обвинит Кашудаса... Ладно! Поначалу  все  с ним  согласятся.
Потому что Кашудас как раз из тех  людей, которые легко вызывают подозрение.
Потому что он не из этого  города и даже из другой страны. Потому что у него
странная физиономия и голову он держит как-то  набок.  Потому что он окружен
оравой  детей,  число  которых  все  растет, и его  жена  почти  не  говорит
по-французски...
     Но  потом?  Зачем  бы  стал маленький портной  нападать посреди улиц на
старых женщин, не потрудившись даже забрать у них драгоценности или сумочки?
     Так говорил сам себе Кашудас и тут же возражал:
     -  А почему бы вдруг  господину  Лаббе, ему, в его шестьдесят с  лишним
лет, живущему жизнью  образцового  гражданина, понадобилось душить людей  на
темных улицах?
     Все это было ужасно сложно. Даже привычная обстановка "Кафе де ла Пэ" и
присутствие комиссара Мику больше не действовали успокаивающе.
     Пусть станут утверждать, что это Кашудас, и Мику поверит.
     Пусть ему скажут, что это господин Лаббе...
     Об этом следовало поразмыслить  серьезно. То был вопрос жизни и смерти.
Разве убийца не заявил через газету, что вполне может напасть на мужчину?
     И  предстояло  преодолеть  эту   улицу  де  Премонтре,   которая   едва
освещалась! И  жил  он прямо напротив  шляпника, откуда  тот мог следить  за
всеми его действиями!
     Наконец, нельзя  было  сбрасывать со  счетов и  двадцать тысяч франков.
Двадцать  тысяч!  Больше, чем  он  зарабатывал, сидя  за  своим  столом,  за
полгода...
     - Послушайте, Кашудас...
     Ему  показалось, будто он  возвратился  на землю  откуда-то издалека, к
людям,  о  присутствии которых  он на некоторое  время  забыл.  Не  узнав по
голосу,  кто  к нему обращается, он  непроизвольно  повернулся  к  шляпнику,
который  наблюдал.  За  ним,  жуя  свою сигару.  Но окликнул его не шляпник.
Комиссар.
     - Это правда, что вы быстро шьете и берете недорого?
     В долю секунды он оценил, какая ему выпала неожиданная удача, и чуть не
повернулся  вновь  к  господину Лаббе,  чтобы  убедиться,  что тот не  видит
радости на его лице.
     Пойти в полицию - он бы не осмелился. Написать - он бы тоже не решился:
письма остаются  и могут навлечь  неприятности. И вот просто  чудом  главный
начальник,  представитель порядка,  закона, сам  в некотором роде предлагает
прийти к нему.
     -  По  случаю  траура я  делаю  костюм за сутки, -  сказал  он, потупив
взгляд.
     - Тогда допустим, что это траур по шести старушкам, и сшейте мне так же
быстро.  Я почти ничего не захватил с  собой из Парижа, а из-за этого  дождя
оба моих костюма в ужасном виде. У вас-то хоть есть чистошерстяное сукно?
     - Для вас будет лучшее альбефское сукно.
     Господи!  Как  быстро  работала  мысль  маленького  портного! Возможно,
давали  себя знать четыре стакана белого вина? Ну и пусть! Он заказал пятый,
и его голос  прозвучал уверенней, чем обычно. Сейчас произойдет чудо. Вместо
того  чтобы возвращаться домой одному - разве не  умирал бы он от страха при
мысли о господине Лаббе, минуя темные уголки улицы де Премонтре? - он пойдет
вместе с комиссаром, чтобы снять с него мерку.  И наконец-то у себя дома, за
закрытыми дверями...
     Чудесно,  негаданная удача. Он получит  вознаграждение.  Двадцать тысяч
франков! Ничем не рискуя!
     - Если у вас найдется пять минут, зайдемте ко мне, это совсем рядом...
     Его голос  слегка  дрожал.  Бывают  удачи,  на  которые  надеешься,  не
очень-то надеясь, если ты Кашудас и на протяжении веков привык к злым шуткам
судьбы и к пинкам под зад.
     - ...Я сниму с вас мерку и обещаю, что завтра вечером в это же время...
     Как прекрасно воспарить таким образом! Все препятствия  преодолены. Все
устраивается, словно в волшебной сказке.
     Люди,  которые играют в карты...  Славная физиономия Фирмена  - в такие
мгновения у всех славные  лица, -  который наблюдает за игрой... Шляпник, на
которого стараешься не смотреть...
     Комиссар пойдет...  Они выйдут вместе... Прикроют дверь в мастерскую...
Никто не может услышать...
     - Послушайте, господин комиссар, убийца - это... Хлоп! Достаточно одной
коротенькой фразы, чтобы все разрушить.
     - Это не горит...
     Ему,  комиссару, тоже хочется  сыграть в белот, и  он  знает, что,  как
только партия закончится, кто-нибудь уступит свое место.
     - Я зайду к вам завтра утром... Вы, наверное, всегда на месте?.. К тому
же по такой погоде...
     Конечно, прекрасная сказка пошла прахом. А ведь все было так просто! Но
завтра утром Кашудас, возможно, будет  мертв. Его жена и дети не получат эти
двадцать тысяч франков, на которые он имеет право.
     Ибо он все больше понимал, что имеет на них право. Он сознавал это.  Он
взбунтовался.
     - Если бы вы зашли сегодня вечером, я мог бы воспользоваться...
     Не получилось. Шляпник,  наверное, смеялся. Партия как раз закончилась,
и  страховой агент уступил  место комиссару Мику. Комиссары  не должны иметь
право  играть  в  карты. Комиссары должны  понимать с полуслова.  Не  может,
однако, Кашудас умолять его снять мерку сегодня.
     Как же  теперь уйти? Обычно он оставался  в  "Кафе де ла  Пэ" не больше
получаса,  иногда   чуть  дольше,   но  ненамного.   Это   его  единственное
развлечение, единственная  роскошь,  которую  он  себе  позволял.  Затем  он
возвращался домой.  Детвора  в полном  сборе:  младшие вернулись из школы  и
устраивают  адский шум. Дом наполнен запахами  кухни.  Дольфина  - у нее  до
смешного французское имя, хотя она  едва изъясняется на этом языке, - кричит
на  малышей пронзительным  голосом.  А  сам он шьет долгими часами у себя на
антресолях, за своим столом, приблизив лампу к шитью...
     От него плохо пахнет, ему это прекрасно известно. От него исходит запах
чеснока, который  они  дома потребляют в  большом количестве,  смешанный  со
специфическим запахом шерсти, с которой он работает. Были люди в "Кафе де ла
Пэ", которые отодвигались, когда он подсаживался к столику завсегдатаев.
     Не по этой ли причине комиссар не пошел с ним сейчас же? Если бы только
кому-  нибудь  было  с  ним  по пути! Но всем, кто находился  здесь, надо  в
сторону улицы дю Пале.  Все  сворачивали  налево, тогда  как  он  должен был
свернуть направо.
     Вопрос жизни и смерти...
     - То же самое, Фирмен...
     Еще  стакан белого вина.  Он  так боялся,  что шляпник  выйдет  за  ним
следом! Потом, уже сделав заказ, он подумал, что если шляпник выйдет первым,
то, вероятно, для того чтобы устроить ему  засаду в  каком-нибудь из  темных
уголков улицы де Премонтре.
     Уйти раньше - опасно.
     Уйти после - еще опасней.
     Но не мог же он, однако, оставаться здесь навсегда?
     - Фирмен...
     Он пребывал  в нерешительности. Он  знал, что делает  это напрасно, что
будет пьян, но он уже не в состоянии поступить иначе.
     - То же самое...
     Не на него ли станут смотреть с подозрением?

        МАЛЕНЬКИЙ ПОРТНОЙ ПРИСУТСТВУЕТ ПРИ КОНЧИНЕ СТАРУШКИ

     - Как Матильда?
     Кто-то  произнес  эти два слова.  Но  кто? К  этому  времени  голова  у
Кашудаса стала тяжелой, и, возможно, он заказал уже  седьмой  стакан  белого
вина?  Его даже  спросили, не  отмечает ли он рождение  очередного младенца.
Вероятно,  эти слова  произнес  Жермен,  бакалейщик.  Впрочем,  это не имело
никакого значения. Все они  были  почти одного возраста, от  шестидесяти  до
шестидесяти пяти лет. Большинство учились вместе сначала в школе,  а затем в
коллеже. Вместе играли в шары. Обращались друг к другу на "ты". Были гостями
друг у  друга на свадьбе. Наверное, у каждого  из них лет  в пятнадцать  или
семнадцать была подружкой та, которая потом стала женой друга.
     Были  тут и  другие: группа мужчин от сорока до пятидесяти лет, готовых
принять  эстафету, когда старших не  станет, которые играли в карты в  левом
углу "Кафе де ла Пэ". Они были чуть  более  шумные, приходили позднее, около
пяти, поскольку еще не добились соответствующего положения.
     - Как Матильда?
     Эту фразу маленький портной слышал почти каждый день. Вопрос произнесли
с неохотой, как спросили бы:
     "Дождь все идет?"
     Потому что Матильда - жена шляпника -  уже  целую вечность стала чем-то
вроде  легенды. Верно, она тоже  была молоденькой девушкой, как другие. Быть
может,  кое-  кто  из играющих  здесь ухаживал за ней  и целовался с  ней  в
укромных уголках.  Потом  она вышла  замуж и, наверное, каждое воскресенье в
десять часов, принарядившись, отправлялась к мессе.
     Вот  уже  пятнадцать  лет  она  живет на  антресолях, таких же,  как  у
Кашудаса, прямо напротив него. Занавески на окнах раздвигались редко.  Ее он
не видел,  лишь  бледное пятно  ее  лица  едва угадывалось в дни генеральной
уборки.
     - Матильда? Хорошо...
     Иначе говоря, ей не хуже,  она по-прежнему парализована, ее все так  же
усаживают каждое утро в  кресло, укладывают каждый вечер в постель,  но  она
еще не умерла.
     Говорили о Матильде и о других вещах. Об убийце - немного, потому что в
"Кафе де ла Пэ" делали вид, будто не слишком интересуются подобными делами.
     Кашудас не  посмел уйти из  страха,  что шляпник тут же покинет  кафе и
пойдет  за ним следом.  Итак, он пил. Он делал это напрасно, но справиться с
собой не мог. Два или три раза он заметил, что господин Лаббе поглядывает на
бледный циферблат часов, висящих между двумя зеркалами,  но не  спросил себя
почему. Лишь таким образом он узнал, что было  ровно  пять  часов семнадцать
минут, когда шляпник поднялся и стукнул монетой по  мраморному столику - так
он обычно подзывал Фирмена.
     - Сколько?
     Если, здороваясь,  пожимали  друг  другу руки, то,  уходя, прощались со
всеми сразу. Одни  говорили: "До завтра!", другие -  "До вечера",  поскольку
некоторые вновь собирались здесь после ужина, чтобы сыграть еще одну партию.
     - Он подстережет меня на улице де Премонтре и набросится в каком-нибудь
укромном месте...
     Только бы  поскорей  заплатить, выйти сразу  вслед  за  шляпником и  не
потерять его  из  виду! Из них  двоих  он  ниже и  худее. Бежать  он  сможет
быстрее. Лучше  всего следовать за шляпником  на  небольшом расстоянии и при
малейшем подозрительном жесте пуститься наутек.
     Оба  мужчины  вышли один  за другим с  интервалом  в  несколько секунд.
Любопытно, что играющие не посмотрели  вслед шляпнику, а оглянулись как  раз
на маленького портного, который, похоже, был не в своей тарелке.  Кто знает,
не прошептал ли кто-нибудь: "Вдруг это он?"
     Ветер  дул все  сильнее. На углах  улиц он  хлестал с такой  силой, что
заставлял  согнуться  вдвое или опрокидывал  назад. Шел дождь.  У маленького
портного стало мокрым лицо, и он дрожал в своем тонком плаще.
     Это не имело значения. Он шел по следам шляпника. Надо было держаться к
нему поближе. Это единственный  шанс на спасение. Еще триста метров,  двести
метров, сто метров, и  он будет дома,  он  сможет  укрыться,  запереться  до
завтрашнего утра, до прихода комиссара.
     Он считал секунды, и вот шляпник миновал свой магазин, где за прилавком
смутно  виднелась рыжая голова  приказчика.  И  Кашудас тоже,  сам  того  не
замечая, прошел мимо своей мастерской, потому что  некая сила заставляла его
следовать дальше.
     Как  и незадолго до этого, никого, кроме них, на улице не было. Никого,
кроме  них,  не было  на  улицах все  более  пустеющего квартала,  куда  они
углублялись.  Каждый ясно слышал шаги другого,  как  эхо  собственных шагов.
Значит, шляпник знал, что за ним идут.
     А  Кашудас умирал от страха.  Он мог  бы остановиться, повернуть назад,
возвратиться домой? Несомненно. Может быть. Только такая мысль не пришла ему
в голову. Как ни странно, он для этого был слишком испуган.
     Он  шел следом. Он шагал позади своего попутчика  в  двадцати метрах от
него. Иногда у него вырывалось в пространство, в дождь, в ветер:
     - Если это он...
     Разве он еще сомневался?  Не для того ли, чтобы выяснить  все до конца,
он решился на это преследование?
     Время от времени  оба с интервалом  в несколько  секунд  проходили мимо
освещенной  лавочки.  Затем  друг  за  другом  снова  ныряли  в  темноту,  и
единственным ориентиром им служил шум их шагов.
     - Если он остановится, я остановлюсь...
     Шляпник  остановился,  и  он  остановился.  Шляпник  двинулся дальше, и
маленький портной, с облегчением вздохнув, зашагал вновь.
     По  городу ходили патрули,  масса патрулей,  если верить газете.  Чтобы
успокоить население, полиция  ввела в действие, как считалось, сверхнадежную
систему  надзора.  Действительно,  они  -  сперва  Лаббе,  потом  Кашудас  -
повстречали троих в мундирах, ступавших тяжелой походкой, и Кашудас услышал:
     - Добрый вечер, господин Лаббе!
     А ему в лицо направили луч фонарика и ничего не сказали.
     Старых женщин на улицах не было. Даже интересно, где преступник находил
своих старушек.  Они, наверное, скрывались дома, выходили только днем, и  их
по  возможности сопровождали. Осталась позади церковь Святого  Иоанна с едва
освещенным  порталом.  Но  вот уже три недели,  как  старушки,  наверное, не
приходили сюда за спасением.
     Улицы  становились все уже. Виднелись  пустыри и  дощатые заборы  между
отдельными домами.
     - Он выманивает меня из города, чтобы убить...
     Кашудас  не был смельчаком.  Ему  делалось  все страшнее.  Он готов был
кричать "спасите!" при малейшем движении  шляпника.  Если он и  следовал  за
ним, то помимо своей воли.
     Тихая улица с новыми домами,  все тот же шум  шагов,  потом вдруг  - ни
звука. Ни звука - потому  что Кашудас остановился в то  же  мгновение, что и
человек, за которым он шел и которого не видел.
     Куда  же делся шляпник? Тротуары были темны. На улице горело всего  три
фонаря, вдалеке один от другого.
     Светилось  несколько   окон,  и  из  какого-то  дома  доносились  звуки
фортепианных аккордов.
     Играли одно и  то  же, видимо, этюд - Кашудас не разбирался в музыке, -
непрерывно повторяемый учеником, с неизменной ошибкой в конце.
     Дождь перестал? Во всяком случае, он больше не замечал, что идет дождь.
Он не отваживался ступить ни вперед, ни назад. Его тревожил малейший шум. Он
боялся, что этот проклятый инструмент помешает ему услышать шаги.
     Та  же  музыкальная  фраза,  пять  раз,  десять,  и  внезапно  -   стук
закрывшейся крышки рояля. Ясно. Урок закончился. Из дома донесся шум, крики,
верно, маленькая ученица,  получив свободу, присоединилась к своим братьям и
сестрам.
     Кто-то одевался, собираясь уходить, и говорил, по-видимому, мамаше:
     - Она делает  успехи... Но  левая рука...  Ей необходимо  разрабатывать
левую руку...
     И этот кто-то - дверь раскрылась, нарисовав желтый прямоугольник света,
- этот кто-то оказался старой дамой.
     -  ...Уверяю  вас, мадам Бардон... Из-за тех  ста  метров, что мне надо
пройти...
     Кашудас не смел даже дышать. Ему и в голову не пришло крикнуть:
     - Оставайтесь на месте!.. Не двигайтесь!..
     Между тем он  уже знал. Он  понимал теперь, как это происходило.  Дверь
закрылась. Старая дама, видимо, все же испытывая смутную тревогу, спустилась
с трехступенчатого порога и засеменила по улице, держась поближе к домам.
     Это же была  ее улица. Она почти у  себя дома.  Она  родилась здесь, на
этой  улице. Она  играла на  всех  порогах,  на  тротуарах,  знала каждый ее
камень.
     Легкие, быстрые шаги... потом - никаких шагов!
     Это почти все, что  было слышно.  Отсутствие  шагов. Тишина. Непонятный
звук,  вроде  шуршания  одежды.  Смог  бы  он  пошевелиться?  Изменилось  бы
что-нибудь от этого? А если б он крикнул, отважился бы кто-нибудь  выйти  из
дома?
     Он вжался в  стену, рубашка прилипла к спине - не из-за дождя, насквозь
промочившего плащ, - до того он вспотел.
     Уф!.. Это вздохнул он. Возможно, вздох  испустила и старая дама - тогда
последний - или убийца?
     Вновь  послышались  шаги,  мужские  шаги,  человек  возвращался.   Шаги
приближались  к Кашудасу, к Кашудасу, который был уверен, что бегает быстрее
шляпника, только никак не мог оторвать подошвы от тротуара!
     Сейчас  тот,  другой,  его  увидит. Но разве тот, другой, и без того не
знал, что он здесь, не чувствовал его присутствия от самого "Кафе де ла Пэ"?
     Это  не имело  значения.  В  любом случае маленький портной был  в  его
власти. Именно такое ощущение испытывал Кашудас и не пытался с ним бороться.
В  его  глазах  шляпник вдруг вырос до сверхъестественных  размеров, Кашудас
готов был  упасть перед ним на колени и поклясться, если надо,  молчать  всю
свою жизнь. Несмотря на двадцать тысяч франков!
     Он не двигался, а господин Лаббе приближался. Сейчас они соприкоснутся.
Появятся ли у Кашудаса в последнюю минуту силы, чтобы броситься бежать?
     И если он  сделает  это, не  его ли обвинят в убийстве? Шляпнику стоило
только позвать на помощь. Беглеца станут искать. Поймают.
     "Почему вы бежали?"
     "Потому что..."
     "Признайтесь, вы убили старую даму..."
     На улице были лишь они вдвоем,  и, в сущности, ничто не говорило за то,
что  виноват скорее  тот, а  не этот.  Господин  Лаббе был  умнее маленького
портного. Он - важная персона, родился в  этом городе, с разными чиновниками
- на "ты", кузен у него - депутат.
     - Спокойной ночи, Кашудас!..
     Может  показаться  невероятным,  но  это все, что  произошло.  Господин
Лаббе,  верно,  едва различил  в  полумраке его съежившуюся  фигуру. Если уж
говорить всю правду,  то Кашудас стоял на каком-то пороге и держался за шнур
от звонка, готовый дернуть изо всех сил.
     А убийца  спокойненько  обратился  к  нему  слегка  глуховатым голосом,
ничуть, однако, не угрожающим:
     - Спокойной ночи, Кашудас!..
     Он  тоже  попытался  заговорить. Следовало  быть  учтивым. Он испытывал
настоятельную необходимость быть  учтивым  с  таким человеком,  как  этот, и
ответить на  его  пожелание. Напрасно он раскрывал рот. Ни звука из  него не
вылетело. Шаги уже удалялись.
     - Спокойной ночи, господин шляпник!..
     Он услышал, как произносит эти слова,  он произнес  их слишком  поздно,
когда шляпник был уже  далеко. Имени он не назвал  из деликатности, чтобы не
скомпрометировать господина Лаббе. Именно!
     Он  так  и  стоял  на  пороге.  И  не испытывал  никакого желания пойти
взглянуть на  старую даму,  которая еще полчаса назад давала  урок музыки, а
теперь навсегда отправилась в мир иной.
     Господин Лаббе исчез вдалеке.
     И  вдруг Кашудаса охватила паника. Он не мог оставаться здесь! Ему было
страшно. Он испытывал потребность  удалиться как  можно скорее,  но в то  же
время боялся наткнуться на шляпника.
     Он  рисковал  - с  минуты  на минуту его  могли  задержать. Только  что
патрульный  направил ему в  лицо свет  электрического фонарика. Его увидели,
узнали. Как объяснит он  свое присутствие  в этом  квартале,  где ему нечего
было делать и где сейчас совершено убийство?
     Ну и пусть! Лучше пойти в полицию и  все рассказать. Он  шел. Он быстро
шел, беззвучно шевеля губами.
     - Я всего-навсего бедный портняжка, господин комиссар, но  клянусь  вам
своими детьми...
     От малейшего  шума  он  подскакивал  на месте. Почему  бы  шляпнику  не
подкараулить его в каком-нибудь темном углу, как ту старую даму?
     Он заставлял себя идти окольными  путями,  петлять в маленьких улочках,
где никогда раньше не бывал.
     -  Он не мог предвидеть, что я пойду этой дорогой... В конце концов, не
так уж он глуп.
     - Я готов сказать вам правду, но вы должны дать  мне для охраны  одного
или двух человек, пока его не посадят в тюрьму...
     Если понадобится, он  подождет в участке.  Там не слишком уютно,  но за
свою  жалкую жизнь  эмигранта  он видал  места и похуже.  Зато  он  не будет
слышать визга своей ребятни, уже хорошо.
     Это было не так уж далеко от его дома. Двумя улицами дальше от улицы де
Премонтре. Он уже видел красную  лампу с надписью "Полиция".  На пороге, как
всегда,  наверняка стоят один или  два полицейских. Ему  больше нечего  было
опасаться. Он был спасен.
     - Вы совершили бы ошибку, месье Кашудас...
     Он остановился как вкопанный.  Голос был  настоящий, голос  человека из
плоти и  крови, голос шляпника. И сам шляпник стоял тут же, прислонившись  к
стене. Его невозмутимое лицо едва виднелось в темноте.
     Разве знаешь, что сделаешь в такую минуту? Он пролепетал:
     - Прошу прощения...
     Как если бы толкнул  кого-то на улице.  Как если  бы  наступил даме  на
ногу.
     Затем, поскольку ему ничего не отвечали,  поскольку  его не трогали, он
повернулся. Спокойно. Незачем, чтобы это выглядело бегством. Наоборот, нужно
идти  так, как шагает  нормальный человек. За ним последовали не  сразу. Ему
давали возможность  оторваться.  Наконец,  шаги - ни более быстрые, ни более
медленные, чем его. Значит, теперь шляпник не успеет его догнать.
     Его улица. Его мастерская; в витрине  - темные ткани и несколько модных
картинок. Та лавочка - напротив.
     Он открыл дверь, затворил за собой, нашел ключ и повернул его в замке.
     - Это ты? - крикнула сверху жена.
     Как будто по такой погоде и в такой час это мог быть кто-нибудь другой!
     - Как следует вытирай ноги...
     Вот тогда он  подумал, не во сне ли все происходит.  Она  ему  сказала,
ему, ему,  который только  что пережил  то,  что  пережил,  в  то время  как
массивный  силуэт шляпника появился у  дверей  магазина  на  противоположном
тротуаре:
     - Как следует вытирай ноги.
     Вот так же он мог бы рухнуть на месте без сознания. Какие бы  слова она
произнесла тогда?

        О РЕШЕНИЯХ КАШУДАСА И О ЗАБОТЛИВОСТИ ШЛЯПНИКА

     Кашудас  опустился на колени, спиной к окну,  почти  уткнувшись носом в
толстые  ноги и большой живот стоящего  перед ним мужчины. Этим мужчиной был
комиссар Мику; совершенное накануне  новое  преступление отнюдь не  помешало
ему вспомнить о костюме.
     Маленький портной измерял окружность талии, бедер, длину брюк, слюнявил
карандаш  и записывал  цифры в  грязный блокнот,  лежавший на полу  рядом. А
господин Лаббе все это время стоял за гипюровыми занавесками своего окна, на
том же уровне, точно напротив. Их разделяло не более восьми метров.
     Кашудас,  несмотря ни на  что,  ощущал холодок в  затылке.  Шляпник  не
станет стрелять,  он  был в этом  уверен.  Но  можно ли  в  чем-нибудь  быть
абсолютно  уверенным?  Он  не станет стрелять прежде всего потому, что он не
тот человек, который  убивает  из огнестрельного оружия. А у людей,  которые
убивают, есть  свои  причуды,  как и у  других.  Они очень  неохотно  меняют
методы. Потом, если он выстрелит, он неизбежно угодит в руки полиции.
     Наконец, и это  главное, шляпник  доверял  Кашудасу. Вот  где была суть
проблемы. Разве  не мог  маленький  портной, воспользовавшись  своей  позой,
шепнуть этому жирноватому подобию статуи, с которой он снимал мерку:
     -  Только не  шевелитесь. Не подавайте  виду.  Убийца -  шляпник,  тот,
напротив. Он наблюдает за нами из своего окна...
     Ничего   этого  он  не  сделал.  Повел  себя,  как  подобает  скромному
безобидному  портняжке.  На  антресолях неприятно пахло, но  Кашудасу это не
мешало; он привык к исходящему от тканей запаху, он настолько им пропитался,
что  запах  сопровождал его  повсюду. Напротив,  у  господина  Лаббе  должно
пахнуть фетром и клеем, что еще тошнотворней. У каждого ремесла свой запах.
     А как, исходя  из этого,  должен  пахнуть комиссар полиции? Вот  о  чем
размышлял Кашудас в данный момент,  и это говорило о том, что он вновь обрел
некоторую безмятежность духа.
     - Если вы сможете, придите  во второй половине дня на примерку,  думаю,
костюм будет готов к завтрашнему утру...
     И он спустился по  лестнице  вслед за комиссаром,  прошел вперед, чтобы
открыть ему дверь. Звякнул колокольчик.  Они  ни словом не обмолвились ни об
убийце, ни об убитой накануне старой  даме, которую звали мадемуазель Моллар
(Ирена Моллар) и которой газета посвятила всю первую страницу.
     Тем не  менее он провел беспокойную ночь,  столь  беспокойную, что жене
пришлось разбудить его и сказать:
     - Постарайся лежать тихо. Ты все время толкаешь меня ногами.
     Он  так потом и не уснул. Долгие часы он размышлял, и голову его  будто
сжимало железным  обручем.  В шесть  часов  утра он не  выдержал  и встал  с
постели. Приготовив  на плитке чашку кофе, он  пошел к себе  на  антресоли и
включил свет.
     Разумеется,  он должен был  включить  свет, поскольку еще не  рассвело.
Прямо напротив тоже горел свет.  Уже многие годы шляпник вставал в  половине
шестого утра. К сожалению, занавески мешали его  разглядеть, но  можно  было
догадаться, что он делает.
     Его  жена  никого  не хотела  видеть. Изредка  кому-нибудь из ее подруг
удавалось проникнуть  в дом, и долго никто  не задерживался. Она не  желала,
чтобы за ней ухаживала служанка, которая приходила каждое утро в семь  часов
и уходила вечером.
     Все  вынужден был  делать  сам господин  Лаббе  -  убирать  в  комнате,
вытирать  пыль, приносить еду.  Он  сам должен был  переносить  свою жену  с
кровати в кресло и  сам  раз  двадцать на  дню устремлялся вверх по винтовой
лестнице, ведущей  из магазина  на второй этаж. По сигналу! Ибо  существовал
особый сигнал! Рядом с креслом лежала  палка,  и у калеки еще доставало  сил
охватить ее левой рукой и стукнуть в пол.
     Маленький портной шил, сидя на столе. Ему лучше думалось за работой.
     - Берегись, Кашудас, -  говорил  он себе. - Хорошо,  конечно,  получить
двадцать тысяч  франков, и было бы  преступлением упустить их. Но жизнь тоже
чего-нибудь да стоит, даже жизнь бедного портного,  приехавшего откуда-то  с
дальних окраин Армении. Шляпник - может, он и сумасшедший - умней тебя. Если
его арестуют,  то, вероятно, вскоре отпустят  из-за отсутствия улик. Не  тот
это  человек,  чтобы  забавы   ради  разбрасывать  по  дому  клочки  бумаги,
вырезанной из газеты...
     Хорошо, что он размышлял за шитьем, не торопясь, - вот уже ему в голову
пришла  одна идея.  Некоторые  письма,  отправленные в  "Курье де ла  Луар",
составляли целую  страницу  текста. Чтобы  набрать  для  нее  слова,  иногда
отдельные буквы, вырезать их, наклеить, требовалось время и терпение.
     А  ведь  в  лавочке  шляпника целыми  днями находился  рыжий  приказчик
Альфред. Правда, в глубине лавочки имелась мастерская, где стояли деревянные
болванки, на которые господин Лаббе надевал готовые шляпы, но она сообщалась
с магазином через застекленное окошечко.
     Кухня  и   другие   комнаты  были  во  владении   служанки.  Оставалось
единственное место, где убийца мог спокойно  предаваться своему кропотливому
занятию, спальня  жены, которая  была также и  его спальней и  куда никто не
имел права входить.
     А   мадам   Лаббе   не   могла    двигаться,   вместо   слов   издавала
нечленораздельные звуки.  О чем  она думала,  видя,  как  муж  развлекается,
вырезая кусочки бумаги?
     - Впрочем, бедный мой Кашудас, если ты его  теперь разоблачишь и  улика
будет в конце концов найдена,  эти  люди (он имел  в виду полицейских, в том
числе  своего  нового клиента  -  комиссара) станут утверждать, что  они все
сделали сами и оттяпают у тебя большую часть вознаграждения.
     Страх потерять двадцать  тысяч франков  и  страх,  который  ему  внушал
господин Лаббе, - таковы были отныне главные испытываемые им чувства.
     Однако  начиная  с девяти  часов  он почти уже не  ощущал  страха перед
шляпником. Вдруг среди ночи  не стало слышно шума воды в водосточных трубах,
барабанной дроби дождя по крышам,  свиста ветра, проникающего сквозь ставни.
Каким-то чудом  дождь  и ненастье, не  стихавшие две  недели,  прекратились.
Разве что в шесть часов моросил еще дождик, но почти невидимый и неслышный.
     Камни  тротуаров  вновь постепенно  обретали  свой серый  цвет, и  люди
ходили по улицам без зонтов. Была суббота,  базарный  день. Маленький старый
рынок находился в конце улицы.
     В девять часов Кашудас спустился,  отодвинул  засовы, вышел  на улицу и
счел нужным снять тяжелые деревянные, выкрашенные в темно-зеленый цвет щиты,
заменявшие ставни.
     Он принялся за третий щит - их надо было один за другим внести в дом, -
когда до него донесся шум из лавочки шляпника; там убирали такие же щиты. Он
поостерегся обернуться.  Он не слишком боялся,  потому  что рядом колбасник,
стоя  на  пороге  своего  дома,  переговаривался   с  торговцем  деревянными
башмаками. Послышались шаги. Чей-то голос произнес:
     - Здравствуйте, Кашудас!..
     А он, не выпуская из рук щита, сумел ответить почти естественным тоном:
     - Здравствуйте, господин Лаббе.
     - Послушайте, Кашудас...
     - Да, господин Лаббе...
     - У вас в роду были сумасшедшие?
     Самое ужасное,  что он с ходу стал рыться в памяти,  вспоминая сестер и
братьев матери и отца.
     - Кажется, нет...
     Тогда,   прежде   чем   отвернуться,  господин   Лаббе   с   выражением
удовлетворения на лице произнес:
     - Ничего... Ничего...
     Они просто вступили в контакт. Неважно, что они сказали друг другу. Они
обменялись несколькими словами, как добрые соседи. Кашудас не  дрогнул. Вот,
например,  колбасник,  который  повыше  его и посильнее  - он таскал  целого
борова на спине, - разве не побледнел бы, если б ему сказали:
     -  Этот  человек, который  устремил на вас серьезный  задумчивый взгляд
своих выпуклых глаз, - тот самый, что убил семь старых женщин.
     Кашудас думал  теперь только  о двадцати  тысячах  франков. О  том, что
рискует головой, конечно, тоже, но больше - о двадцати тысячах франков.
     Малыши были  в школе.  Старшая  дочь отправилась в магазин  стандартных
цен, где работала продавщицей. Жена ушла на базар.
     Он вернулся  в  свою  комнатушку на антресолях, взобрался  на  стол  и,
устроившись поудобней, взялся за работу.
     Он был всего-навсего маленький портной, армянин, турок или сириец, он и
сам  уже толком не знал - столько раз  заставляли этих  несчастных  сотнями,
тысячами пересекать  границы, словно  переливали жидкость из одного сосуда в
другой.  В школе  ему  учиться в общем-то не  пришлось,  и никто  никогда не
считал его человеком умным.
     Там,  напротив, господин Лаббе  надевал  шляпы на болванки. Торговля не
процветала,  но зато его друзья  из "Кафе де  ла  Пэ" отдавали ему  шляпы на
реставрацию. Время от времени он появлялся в  магазине в жилете без пиджака.
А время  от  времени  стук  палки в пол  заставлял  его взбегать по винтовой
лестнице на антресоли.
     Когда мадам Кашудас вернулась с рынка и по привычке заговорила на кухне
сама с собой, на губах маленького портного уже появился намек на улыбку.
     Что там вчера  писали  в газете  среди  разных других  более  или менее
существенных  вещей?  Ибо  газета  вела  свое  расследование  параллельно  с
полицией. А парижские репортеры пытались обнаружить убийцу самостоятельно.
     Если    проанализировать   все   убийства   одно   за   другим,   можно
констатировать...
     Во-первых, они были совершены не в каком-либо определенном квартале,  а
даже в противоположных концах города. Следовательно, писал журналист, убийца
может перемешаться, не привлекая внимания. Значит, это человек с обычной или
не внушающей опасений внешностью, поскольку, несмотря на то что он действует
в  темное  время суток,  ему приходится  иногда  попадать  в  полосу газовых
фонарей или витрин.
     Это человек, который  не нуждается в деньгах, ибо он  не  грабит  своих
жертв.
     Это  человек  очень аккуратный, ибо он  ничего  не  оставляет  на  волю
случая.
     Это,  вероятно,  музыкант,  ибо  для удушения  своих жертв, на  которых
набрасывается сзади, он использует скрипичную или виолончельную струну.
     Если же изучить список женщин, которых он убил...
     Именно это приобретало наибольший интерес для Кашудаса.
     ...то между ними прослеживается подобие родственной связи. Это с трудом
поддается  определению.  Правда, их общественное положение весьма  различно.
Первая - вдова офицера  в отставке, мать двоих  детей, имеющих свои  семьи и
проживающих  в Париже.  Вторая - владелица  галантерейной лавки,  замужем за
служащим мэрии. Третья...
     Акушерка, продавщица  книг,  довольно богатая рантье, одиноко живущая в
частном особняке, полусумасшедшая  -  тоже  богатая, - одевающаяся  только в
сиреневое, и, наконец, мадемуазель Моллар, Ирена Моллар, учительница музыки.
     Большинству  из этих женщин, отмечал журналист, от  шестидесяти трех до
шестидесяти пяти лет, и все они без исключения уроженки нашего города.
     Маленького портного поразило  имя -  Ирена.. Как-то неожиданно  звучит,
когда  старая дама  зовется  Ирена, а тем  более Шушу или  Лили... Почему-то
забывают,  что, прежде чем состариться,  они были  молодыми девушками, а еще
раньше - девочками.
     Так! Ничего необычайного. Однако, работая  над костюмом для  комиссара,
Кашудас часами думал об этой маленькой детали.
     Что происходило,  скажем, в  "Кафе де ла Пэ"? Каждый день после полудня
их  собиралась там  добрая дюжина.  Все они  занимали различное общественное
положение. Большинство -  вполне приличное, потому как  естественно занимать
приличное положение, достигнув шестидесяти лет.
     Однако почти все были друг  с другом  на "ты".  Они  не только говорили
друг  другу "ты",  у них  был  свой  особый  словарь, фразочки, которые были
понятны лишь им, шутки, над которыми смеялись только посвященные.
     Ибо  они вместе  учились в школе "или  в коллеже,  или вместе проходили
военную службу!
     И  потому  Кашудас был и  останется для  них  навсегда чужим, и  его не
позовут  играть в  карты,  разве  что вдруг случайно  за столом  не окажется
четвертого. По сути дела, он уже  многие  месяцы терпеливо ждал случая стать
этим четвертым.
     - Понимаете, господин комиссар?  Держу пари,  что все семь жертв убийцы
были знакомы между собой, как знают  друг друга  эти  господа из "Кафе де ла
Пэ". Только старые дамы не ходят  в кафе, потому, наверное, они легко теряют
друг  друга  из виду.  Надо  бы  узнать, встречались  ли они. Они были почти
ровесницы, господин комиссар. И еще  мне вспоминается  одна  деталь, которая
тоже упомянута в газете. Про каждую из них сказано одно  и то же: из хорошей
семьи, получила прекрасное воспитание...
     Разумеется,  он  говорил  это  не   комиссару  Мику  или  какому-нибудь
полицейскому; он обращался к самому себе, как это делала его жена или он сам
каждый раз, когда бывал доволен собой.
     - Давайте предположим, что стало наконец известно, каким образом убийца
- я хочу сказать, шляпник - выбирал свои жертвы...
     В том, что  он  выбирал их  заранее, Кашудас убедился сам.  Он вовсе не
бродил  вечерами  по улицам,  чтобы  напасть  наугад  на  первую  попавшуюся
старушку.  И  вот  доказательство: он  направился  прямо  к тому  дому,  где
мадемуазель Моллар (Ирена) давала уроки музыки.
     Так же, видимо, обстояло  дело  и с предыдущими  жертвами.  Как  только
станет понятно, как он строил планы, как составлял список...
     Ну  конечно!  Почему   бы  и   нет?   Шляпник  действовал  так,  словно
предварительно составил полный  и окончательный список. Кашудас очень хорошо
представлял себе, как тот возвращается вечером домой и вычеркивает очередное
имя, читая следующее, готовя нападение на ближайшие дни.
     Сколько же старых дам значилось  в этом списке? Сколько  было  в городе
старых женщин от шестидесяти двух до шестидесяти пяти лет, из хороших семей,
получивших прекрасное воспитание?
     Короче говоря, надо  выяснить, кто из  таких еще остался, установить за
ними  тайное   наблюдение,  и  шляпник  будет  неминуемо  схвачен  на  месте
преступления.
     Вот что придумал маленький портной,  сам, один, сидя  на столе в  своей
комнатушке.  Не потому  что  он  был  человеком умным или  проницательным, а
потому что решил заработать двадцать тысяч франков.
     В  полдень,  прежде чем сесть за  стол, он ненадолго  вышел подышать  и
купить сигареты в лавочке на углу.
     Господин Лаббе как раз выходил из дома, засунув руки в  карманы пальто;
увидев маленького портного, он высвободил одну руку и дружески помахал ему.
     Это было так мило. Они здоровались. Они улыбались друг другу.
     У  шляпника, наверное, в кармане лежало письмо, и он  собирался бросить
его в  почтовый ящик. После каждого убийства он составлял письмо и посылал в
газету.
     То,  которое Кашудас  смог  прочитать вечером  в  "Курье де  ла  Луар",
гласило:
     "Напрасно  господин комиссар  Мику  пополняет свой  гардероб, будто ему
предстоит провести у нас долгие месяцы. Еще две - и все закончится.
     Большой привет моему дружочку из дома напротив".
     Газету Кашудас прочел в "Кафе де ла Пэ". Комиссар  был здесь. Он слегка
обеспокоился насчет  своего костюма, увидев портного не за работой.  Шляпник
тоже  был  тут и на этот раз играл в карты с  доктором, страховым агентом  и
бакалейщиком.
     Однако он улучил момент, чтобы взглянуть на Кашудаса и  улыбнуться  как
будто без задней мысли, может  быть, совсем  искренне, словно  они и  впрямь
стали друзьями.
     И  тут маленький портной понял,  что  шляпнику доставляет  удовольствие
иметь хоть одного свидетеля, кого-то, кто знает, кто видел его в деле.
     В общем, кого-то, кто будет им восхищаться!
     Он улыбнулся, в свою очередь, чуточку принужденно.
     -  Пойду займусь  вашим  костюмом,  господин комиссар...  Через  час вы
можете прийти на примерку... Фирмен!..
     Он в  нерешительности. Да  или нет?  Да!  Белого вина, быстро! Человек,
который  скоро  получит двадцать тысяч  франков, вполне может себе позволить
пару стаканчиков белого вина.

        НЕКРЕЩЕНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ПОРТНОЙ СПАСАЕТ НАСТОЯТЕЛЬНИЦУ
     СВЯТУЮ УРСУЛУ

     Все  здесь  впечатляло. И колокольчик,  чей  звон нескончаемыми трелями
разнесся  по большому,  кажущемуся пустым зданию,  после  того как маленький
портной  потянул  за  шнурок. И  огромный  фасад  из  серого  камня,  окна с
закрытыми  ставнями, через  которые просачивался  слабый  свет.  И  тяжелая,
покрытая лаком дверь  с  начищенными  до блеска медными  ручками. К счастью,
дождь прекратился и он не забрызгал грязью ноги!
     Тихие  шаги. Приоткрывшееся зарешеченное, как в  тюрьме, окошечко, едва
различимое  жирное, бледное лицо, легкий шум;  то не шум  снимаемых  дверных
цепочек, то шелест перебираемых четок.
     За ним безмолвно наблюдали, и он наконец, запинаясь, произнес:
     - Я хотел бы поговорить с настоятельницей, сделайте милость...
     В эту минуту ему стало страшно.  Он вздрогнул.  Улица была пустынна. Он
рассчитывал, что партия в карты так  скоро не завершится.  Но вдруг господин
Лаббе  уступил   свое  место?  А  ведь  именно  здесь  Кашудас  подвергается
наибольшему риску.
     Если шляпник проследил за ним, если притаился где-нибудь в  темноте, он
на  этот раз, не колеблясь, покончит с Кашудасом, как с теми старыми дамами,
несмотря на только что адресованную ему улыбку.
     - Мать-настоятельница Святая Урсула в трапезной...
     -  Пожалуйста,  скажите ей, что  это  срочно,  что это вопрос  жизни  и
смерти...
     Конечно, его профиль мало походил на профиль христианина, и еще никогда
в жизни он так не сожалел  об этом.  Он  топтался на месте,  словно человек,
которому приспичило по нужде.
     - О ком доложить?
     О господи, пусть же она откроет дверь!
     -  Мое имя  ей  ничего не  скажет. Объясните, что  дело  первостепенной
важности...
     Для  него!  Из-за  двадцати  тысяч  франков!  Она  бесшумно  удалилась,
бесконечно долго отсутствовала, вернулась и наконец решилась отодвинуть  три
или четыре хорошо смазанных засова.
     - Пожалуйста, следуйте за мной в приемную...
     Воздух здесь  был теплый, застоявшийся,  чуть сладковатый.  Все,  кроме
черной мебели, имело цвет слоновой кости, тишина царила такая, что слышалось
тиканье часов - их было четыре  или пять,  а некоторые  находились,  похоже,
неблизко.
     Он не осмеливался сесть. Он не знал, как себя вести. Ждать ему пришлось
долго,  и  он  вздрогнул  от  неожиданности,  увидев  перед  собой  неслышно
появившуюся старую монахиню.
     "Сколько ей лет?" - мысленно  спросил он себя; угадать возраст монахини
в чепце трудно.
     - Вы хотели поговорить со мной?
     Еще  из дома  он позвонил  господину Кюжа, мужу  второй  жертвы,  тому,
который служил в мэрии. Господин Кюжа был у себя в "бюро находок".
     - Кто говорит? -  раздраженно кричал он в трубку. Кашудас долго медлил,
прежде чем рискнул произнести:
     -  Один  из  инспекторов комиссара  Мику... Вот по какому  вопросу:  не
знаете ли вы, господин Кюжа, где воспитывалась ваша жена...
     В пансионе при монастыре Непорочного зачатия,  черт побери!  Само собой
разумеется, раз речь идет о прекрасном воспитании.
     - Прошу прощения, мать-настоятельница...
     Он путался в словах. Еще никогда он не чувствовал себя до такой степени
неловко.
     - Я  хотел  бы знать имена  тех, кто воспитывался здесь  и кому  сейчас
шестьдесят три года... Или шестьдесят четыре... Или...
     - Мне - шестьдесят пять...
     У нее  было  словно из  розового воска лицо,  светло-голубые глаза.  Не
переставая наблюдать за ним, она перебирала тяжелые  четки, висящие у нее на
поясе.
     - Вы могли умереть, мать-настоятельница...
     Не  с  того  он  начал.  Его  охватило  волнение. Его охватило волнение
главным  образом оттого, что  постепенно  возникала уверенность: он  получит
двадцать тысяч франков.
     - Мадемуазель Моллар воспитывалась здесь, не так ли?
     - Это была одна из лучших воспитанниц...
     - А мадам Кюжа...
     - Ее девичья фамилия - Дежарден...
     - Скажите... Если все они учились в одном классе...
     - Мы все из одного класса... Вот почему в последние дни...
     Но у него не было времени слушать.
     - Если бы я мог получить список воспитанниц, которые в ту пору...
     - Вы из полиции?
     - Нет, мадам...  То есть, мать-настоятельница...  Но это  все  равно...
Представьте себе, я знаю!
     - Вы знаете - что?
     - То есть я думаю, что скоро узнаю... Случается ли вам выходить?
     - Каждый понедельник я хожу в епископство...
     - В котором часу?
     - В четыре...
     - Не согласились бы вы составить для меня список.
     Кто знает? Возможно, она принимает его за убийцу? Но нет! Она сохраняла
спокойствие и даже безмятежность.
     -  Осталось не  так уж много воспитанниц того выпуска...  Кто-то,  увы,
умер... Некоторые совсем недавно...
     - Я знаю, мать-настоятельница...
     - Кроме Армандины и меня...
     - Кто это - Армандина, мать-настоятельница?
     -  Армандина  д'Отбуа...  Вы, должно быть,  слышали о  ней... Некоторые
уехали  из  нашего  города,  и  мы  потеряли  их из  вида...  Погодите-ка!..
Минуточку...
     Может быть, в конце концов, и монахиням хочется иногда отвлечься.
     Очень скоро она вернулась с пожелтевшей фотографией в руках, на которой
были запечатлены  стоящие  в два  ряда юные девушки в одинаковых платьях,  с
медалями на одинаковых лентах.
     Здесь  были  толстые  и худые,  хорошенькие  и  дурнушки,  была одна  -
огромная, похожая на грубую куклу. Настоятельница застенчиво произнесла:
     - Вот эта - это я...
     Затем указала пальцем на тщедушную девушку
     - А это мадам Лаббе, жена шляпника.. Та, которая слегка косит, это...
     Шляпник  был  прав.  Из пока еще живых,  из тех, кто  по-прежнему жил в
городе,   оставалось,  не  считая   его   собственной   жены,   всего  двое:
настоятельница Урсула и мадам д'Отбуа.
     - Мадам Лаббе очень больна... Надо будет навестить ее  в субботу, как и
каждый год, потому что в будущую субботу день ее рождения, и мы, мои подруги
по пансиону, по традиции...
     - Благодарю вас, мать-настоятельница...
     Он  нашел разгадку! Он заработал свои двадцать тысяч франков! Во всяком
случае, он их получит! Все жертвы шляпника были запечатлены на фотографии. А
две, оставшиеся пока  в живых, не  считая мадам Лаббе, - это,  очевидно, те,
чей скорый конец предсказывал убийца.
     - Благодарю вас, мать-настоятельница . Я должен немедленно идти... Меня
ждут...
     Впрочем, это  была правда. Скоро комиссар  должен прийти  на  примерку.
Возможно, маленький портной вел себя не так, как полагалось. Он не привык  к
монастырям.
     Тем хуже, если его посчитают сумасшедшим или дурно воспитанным.
     Он благодарил, отпускал поклоны, пятился к двери, в ту минуту, когда он
выходил  на улицу, его  охватил  страх при  мысли  о возможно притаившемся в
темноте  шляпнике.  Ведь  теперь,  если иметь в виду,  что он вышел,  откуда
вышел, его песенка спета.
     -  Я  могу вам сказать, господин комиссар,  кто следующая жертва...  Ею
станет,  во  всяком  случае,  одна из двух  женщин, которых я вам назову. Но
вначале  я хотел  бы, чтобы вы  дали  мне  некоторые  гарантии  относительно
двадцати тысяч франков...
     Вот что  он заявит. Напрямик, как человек, который не желает оставаться
в дураках. Кто все раскрыл, он или не он?
     И  не  просто  волей случая,  уж  он  сумеет  обратить  на это внимание
журналистов. Бумажный клочок в манжете брюк,  да, конечно! Ну а остальное? А
монастырь?  Кто  подумал  о  монастыре?  Кашудас, и  никто другой!  Так  что
настоятельница Святая Урсула  обязана ему жизнью. И  мадам  д'Отбуа, которая
живет в загородном замке и очень богата, тоже...
     Он шагал быстро.  Бежал. Время от времени  оглядывался назад. Уже видна
была его мастерская. Он стремительно вошел в дом Ему хотелось крикнуть:
     - Я выиграл двадцать тысяч франков!
     Он взобрался на антресоли. Зажег свет. Бросился к окну, чтобы задернуть
занавески.
     Да так  и  застыл  на  месте,  не  в  силах сдержать  дрожь в  коленях.
Занавески на окнах напротив были до конца раздвинуты, чего раньше никогда не
случалось.  В комнате горел свет.  Видна была  большая кровать из  орехового
дерева,  белое  покрывало,  красная  перина.  Еще  виднелся зеркальный шкаф,
туалетный столик, два кресла,  покрытые ковриками, и  увеличенные фотографии
на стене.
     На перине лежала деревянная болванка.
     А посреди комнаты  стояли двое мужчин и  мирно разговаривали:  комиссар
Мику и Альфред, молодой рыжий приказчик из шляпного магазина.
     Наверное, в комнате  был затхлый  воздух,  потому  что  они  не  только
отдернули занавески, но и раскрыли окна.
     - Господин  комиссар... - позвал Кашудас  через улицу,  распахнув  свое
окно.
     - Минутку, приятель...
     - Идите. Я все знаю...
     - Я тоже.
     Неправда. Это невозможно. Хотя, да. Внимательно всмотревшись в  одну из
фотографий, висящую  чуть правее  кровати, Кашудас  узнал группу  девушек из
монастыря.
     Взглянув  вниз, он  увидел у  двери  полицейского.  Сбежав с  лестницы,
Кашудас пересек улицу.
     - Куда ты? - крикнула ему жена.
     Отстаивать свои двадцать тысяч франков!
     - Что вам угодно?
     - Меня ждет комиссар...
     Он прошел  в  мастерскую шляпника, поднялся  по  винтовой  лестнице. Он
слышал голоса. Голос комиссара:
     - И когда же у вас создалось впечатление, что мадам Лаббе нет в живых?
     Пронзительный женский голос:
     -  Я  давно  уже догадывалась... Я  догадывалась, но  не подозревала...
Главное, из- за рыбы...
     То  была  служанка, которую  Кашудас не мог видеть из окна, так как  ее
скрывала стена.
     - Из-за какой рыбы?
     - Да из-за всякой - селедки, мерлана, трески...
     - Объясните...
     - Она не могла есть рыбу...
     - Почему?
     - Она ее не переносила... Бывают такие люди... У меня вот крапивница от
клубники и помидоров... Я  их ем,  потому что  люблю,  особенно клубнику, но
потом всю ночь чешусь...
     - Ну, и что дальше?
     - Вы обещаете, что я получу свои двадцать тысяч франков?
     Кашудаса, стоящего у порога, охватило тоскливое чувство.
     - Учитывая, что вы первая нас известили...
     - Знаете, я была в нерешительности, ведь всегда боишься ошибиться... Не
говоря  уже  о  том,  что  и  я женщина  старая...  Понимаете? Конечно,  мне
понадобилось мужество, чтобы по-прежнему приходить сюда... И хоть я говорила
себе,  что мне он вряд ли посмеет причинить  зло, все-таки больше пятнадцати
лет у них проработала...
     - А что рыба?..
     -  Ах да, совсем  забыла...  Так  вот! В первый  раз, когда я  для него
приготовила  рыбу,  а для  госпожи  хотела сделать мясо,  он сказал, что  не
стоит, что она будет есть то же, что и он... Он сам относил ей еду...
     - Я знаю... Он был скуп?
     - Скорее, расчетлив...
     - Что вы хотите, Кашудас?
     - Ничего, господин комиссар... Я все знал...
     - Что мадам Лаббе мертва?
     - Нет, но что настоятельница Святая Урсула и мадам д'Отбуа...
     - Что вы мне рассказываете?
     - Он собирался их убить...
     - Почему?
     Но  зачем что-то объяснять,  зачем показывать фотографию выстроенных  в
ряд девушек  с  медалями на груди теперь, когда нечего  и надеяться,  что он
получит двадцать тысяч франков?
     Если бы  еще можно было поделить? Он  в нерешительности приглядывался к
старой служанке, но понял, что она ни за что не согласится.
     - И еще веревочка...
     - Какая веревочка?
     -  Та,  которую  я  обнаружила на днях, когда  наводила порядок  в  его
мастерской.  Он  не  желал,  чтобы  я  там убирала.  Я  сделала  это  в  его
отсутствие, потому  что в  комнате было очень грязно.  И за  шляпами увидела
свисавшую с потолка веревочку. Я потянула за нее и услышала тот же звук, как
если  бы  госпожа  стучала  сверху  в  пол  своей палкой... Тогда  я  вам  и
написала...
     - Как там мой костюм, Кашудас?
     - Будет готов, господин комиссар... А что вы сделали с шляпником?
     - Я оставил двух своих людей у "Кафе  де ла Пэ" на тот случай, если  он
вдруг  прервет партию...  Письмо  этой  доброй  женщины мы  получили сегодня
утром...  Остается теперь найти тело  мадам Лаббе; возможно, оно  спрятано в
погребе или закопано в саду...
     Его обнаружили спустя час не а саду, а в погребе, где оно покоилось под
слоем  бетона.  Теперь  в доме  шляпника  было  людно  -  местный  комиссар,
следователь, заместитель прокурора,  два врача  -  один  из  них завсегдатай
"Кафе  де  ла Пэ",  -  не считая разных бездельников,  которые  одному  богу
известно как проникли в дом.
     Люди сновали по всему дому, все трогали, все ящики  были  открыты, а их
содержимое  вывалено,  матрасы  и подушки вспороты. В семь  часов  на  улице
собралось более тысячи  человек,  а  в  восемь -  жандармерия была вынуждена
сдерживать взбешенную толпу, в ярости кричавшую: "Смерть ему!"
     Господин Лаббе  тоже находился здесь, невозмутимый и важный, у него был
слегка отсутствующий вид, на запястьях - наручники.
     - Начали вы с того, что убили свою жену...
     Он пожал плечами.
     - Вы задушили ее, как и остальных...
     Здесь он уточнил:
     - Не как остальных... Руками... Она слишком страдала...
     - А точнее, вам надоело ухаживать за ней...
     - Если угодно... Вы слишком глупы...
     - Затем вы принялись убивать подруг вашей жены. Почему?
     Пожатие плечами. Молчание.
     - Потому что они  имели привычку время от времени навещать ее, не могли
же вы каждый раз говорить, что она не желает никого видеть.
     - Если хотите... Раз вы считаете себя хитрее всех!
     Шляпник встретился взглядом с Кашудасом,  он словно призывал маленького
портного  в свидетели. Кашудас даже покраснел. Он стыдился этой своеобразной
близости, которая возникла между ними.
     - День рождения... - мог бы подсказать Кашудас комиссару.
     День  рождения  мадам  Лаббе  приходился на следующую  субботу. А  ведь
каждый  год в  этот  день  подруги, включая  настоятельницу  Святую  Урсулу,
приходили все вместе навестить ее.
     Разве не следовало к этому дню их всех ликвидировать?
     - Он сумасшедший? - напрямик спросил комиссар  в  присутствии господина
Лаббе, обращаясь к врачам. - Скажите-ка, Лаббе, вы сумасшедший, а?
     - Весьма возможно, господин комиссар, - произнес тот мягко.
     И  подмигнул  Кашудасу.   Сомнений  не  было:  он  подмигнул  ему,  как
сообщнику.
     "Глупцы!..  -  казалось, говорит  он.  - Мы-то  с  вами  понимаем  друг
друга..."
     Однако  маленький  портной, потерявший  двадцать тысяч  франков  -  ибо
только что он  окончательно потерял-таки двадцать тысяч франков, которые ему
почти что полагались, - смог лишь  улыбнуться  улыбкой слегка натянутой,  но
дружеской,  во  всяком  случае  благодушной,  потому  что  вопреки  всему их
связывало что-то, что они пережили вместе.
     Другие, те, из "Кафе де ла Пэ", наверное, ходили вместе  с шляпником  в
школу; некоторые, быть может, жили с ним в одной казарме.
     Он же, Кашудас, разделил с ним, если можно так сказать, преступление.
     А это порождает все-таки совершенно иную близость!


        1950


Популярность: 16, Last-modified: Thu, 09 Mar 2000 16:37:37 GMT