Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель

---------------------------------------------------------------
     Перевод М. Кожевниковой
     OCR: 486DX2
---------------------------------------------------------------


     <i>...Хочу  закончить свою  книгу.  Вот  и все.  Я меняю  себя на нее. Мне
кажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В  вечности меня спросят; "Как
ты обошелся со своими  дарованиями,  что сделал  для людей?" Поскольку  я не
погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне в
этом, тот мой  друг... Мне ничего не  нужно. Ни  денег, ни  удовольствий, ни
общества  друзей. Мне  жизненно  необходим  покой.  Я  не преследую  никакой
корыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я  теперь в добром согласии с самим
собой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне  никогда не довести
ее до  конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семь
сотен страниц горной породы, как для простой статьи,  мне и  то понадобилось
бы десять  лет, чтобы довести дело  до завершения.  Буду  работать не мудря,
покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по  себе
я  не  имею  больше никакого  значения и не  представляю себе,  в какие  еще
раздоры меня можно втянуть. Я  чувствую, что мне  угрожают, что я уязвим что
время мое ограничено;  я хочу  завершить свое  дерево. Гийоме погиб,  я хочу
поскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, что
я сейчас. Я потерял  интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- все
это  трухляво  и  само  по  себе  не представляет никакой  ценности.  К тому
времени, когда придет пора  умирать, я хочу превратиться в  нечто иное. Быть
может, все  это  банально. Меня не  уязвляет, что  кому-нибудь это покажется
банальным. Быть  может, я  обольщаюсь насчет своей  книги;  быть может,  это
будет всего лишь толстенный  посредственный том, мне совершенно все равно  -
ведь  это лучшее  из того,  чем я могу  стать.  Я должен найти  это  лучшее.
Лучшее, чем умереть на войне.
     ...Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Но
я ощущаю в себе  призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь  я на
всех смотрю  с точки зрения своего труда и людей делю  на тех, кто за меня и
против меня. Благодаря войне, а потом и  благодаря  Гийоме я понял, что рано
или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую
ж  считаем  сентиментальным приключением и  призываем  в несчастьях.  Ничего
подобного.  Я  имею   в   виду  не  ту  смерть,   которую  воображает   себе
шестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.
О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'
     АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ</i>

     ' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.


        I

     ...Ибо  слишком  часто  я видел  жалость, которая  заблуждается. Но нас
поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,
мы  должны  смотреть в глубь человеческого сердца.  Я отказываю в сочувствии
ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных  женщин, отказываю
умирающим и мертвым. И знаю почему.
     Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал им
целителей, покупал притирания и  мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам
далекого  острова  для заживления язв. Но я увидел, мои  нищие расковыривают
свои  болячки,  смачивают  их навозной жижей,  --  садовник так  унавоживает
землю,  выпрашивая у нее багряный  цветок, -- и понял:  смрад  и зловоние --
сокровища  попрошаек.  Они  гордились  друг  перед  другом   своими  язвами,
бахвалились   дневным  подаянием,  и  тот,  кому  досталось  больше  других,
возвышался в собственных  глазах  как верховный жрец при самой прекрасной из
кумирен.   Только  из  тщеславия  приходили  мои  нищие  к  моему  целителю,
предвкушая,  как  поразит его  обилие их  зловонных язв. Защищая  место  под
солнцем,  они  трясли  изъязвленными  обрубками, попечение о  себе  почитали
почестями,  примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,
не питая собой болезнь, --  бесполезными, и во что бы то ни стало стремились
вернуть  себе свои язвы. И, вновь сочась гноем,  самодовольные  и никчемные,
выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог,  обирая путников во имя
своего зловонного бога.
     Во  времена  моей  юности  я  сочувствовал  смертникам.  Мне  казалось,
осужденный мною на  смерть  в пустыне  угасает,  изнемогая  от  безнадежного
одиночества. Тогда я не знал,  что в смертный час нет одиночества. Не знал и
о снисходительности умирающих. Хотя  видел, как себялюбец или скупец, прежде
громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает  в последний час домочадцев
и с  безразличием  справедливости  оделяет, как детей  побрякушками, нажитым
добром. Видел, как  трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал
на  помощь, получив  смертельную рану,  молчит,  заботясь  не  о  себе  -- о
товарищах.  Мы  с восхищением  говорим: "Какое  самоотвержение!" Но в нем  я
заметил  и  затаенное небреженье. Я  понял,  почему умирающий от жажды отдал
последний  глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они
успели  забыть,  что значит жаждать, и  в царственном забвении отстранили от
себя кость, в которую вгрызутся другие.
     Я  видел  женщин,  они плакали  о погибших. Они плакали,  потому что мы
слишком  много врали. Ты  же знаешь,  как  возвращаются  с войны  уцелевшие,
сколько они занимают места, как  громко похваляются подвигами, какой ужасной
изображают  смерть.  Еще бы!  Они  тоже могли не вернуться. Но  вернулись  и
гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности  и я любил окружать
себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья.  Я  приходил с
войны,  потрясая  безысходным  отчаянием  тех,  кого  разлучили с жизнью. Но
правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,
они зажимают распоротый живот и знают: умереть  не страшно. Собственное тело
для них -- инструмент, он  пришел в негодность, сломался, стал  бесполезным,
и, значит, настало  время  его отбросить.  Испорченный, ни на что  не годный
инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и
рад избавиться от тела. Еда,  одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и
тело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.
     А  потом  наступает  агония:  прилив,  отлив --  волны  памяти  бередят
сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают,  приносят и уносят камешки
воспоминаний,  звучащие раковины  голосов, дотянулись,  раскачали сердце, и,
словно нити водорослей, ожили  сердечные привязанности. Но равноденствие уже
приготовило  последний отлив,  пустеет сердце, и волна пережитого отходит  к
Господу.
     Все,  кто  живы, --  я знаю,  -- боятся  смерти. Они  заранее  напуганы
предстоящей встречей.  И  поверьте, ни разу  не  видел, чтобы умереть боялся
умирающий.
     Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известно
и преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть стала
для  меня откровением  в  мои  шестнадцать  лет. Когда  ее принесли, она уже
умирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.
Но  не  смерть занимала ее,  ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка  реяла
возле  ее  губ, как ветерок над  водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.
День  ото дня  улыбка  становилась все  явственней, все  драгоценней, и  все
труднее  становилось  удерживать ее, пока однажды лебедь  не улетела в небо,
оставив след на воде -- розовую полоску губ.
     А  мой отец?  Смерть завершила  его  и уподобила  изваянию из  гранита.
Убийца  поседел,  его  раздавило  величие,  которое  обрела  бренная  земная
оболочка,  прободенная его  кинжалом.  Не  жертва  --  царственный  саркофаг
каменел  перед  ним,  и   безмолвие,  которому  сам  убийца  стал  причиной,
обессилило и сковало его. На заре в царской  опочивальне слуги нашли убийцу,
он стоял на коленях перед мертвым царем.
     Цареубийца  переместил моего  отца в вечность,  оборвал  дыхание,  и на
целых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы  опустили гроб в
землю, плечи у  нас не расправились  и  нам не  захотелось говорить. Царя не
было  с  нами,  он нами не правил,  но мы  по-прежнему  нуждались в нем,  и,
опуская на скрипучих веревках в  землю,  мы знали,  что  заботливо  укрываем
накопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольного
камня храма. Мы не погребали, мы укрепляли  землей  опору,  которой он был и
остался для нас.

     Что такое смерть, мне тоже  рассказал отец. Он заставил меня посмотреть
ей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровь
орла текла в его жилах.
     Случилось это в проклятый год,  который назвали потом  годом "солнечных
пиршеств".  Солнце,  пируя, растило  пустыню.  На слепящем глаза раскаленном
песке  седела  верблюжья  трава, чернела колючка,  белели  скелеты,  шуршали
прозрачные  шкурки ящериц. Солнце, к  которому прежде тянулись слабые стебли
цветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалось
раскиданными повсюду останками.
     Дотянулось  оно  и  до подземных вод, выпило  редкие  колодцы, высосало
желтизну  песков, и  за мертвенный серебряный блеск  мы  прозвали эти  пески
Зеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны и
мимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.
     Сбившись  с тропы,  караваны попадали  в  зеркальную  ловушку. Ловушку,
которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокруг
ничего  не   изменилось,  только  жизнь  превратилась  в  призрак,  в  тень,
отброшенную  беспощадным солнцем. Караван тонул  в белом мертвенном блеске и
верил,  что  идет  вперед;  переселялся в  вечность,  но считал себя  живым.
Погонщики погоняли верблюдов, но разве  преодолеть им бесконечность? Они шли
к  колодцу,  которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, что
прохлада   --  только  отсрочка,  которая  им  ничем  не   поможет.  А  они,
простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реют
над  ними, как  быстрые  взмахи  ресниц. Они гортанно  негодовали  на мелкие
трогательные несправедливости, не  ведая, что последняя  справедливость  уже
воздана им.
     Тебе кажется,  караван идет? Вернись посмотреть на него  через двадцать
столетий!
     Отец посадил меня к себе в седло.  Он  хотел показать  мне смерть. И  я
увидел,  что осталось от тех,  кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,
от них остался песок.
     -- Здесь, -- сказал мне отец, -- был когда-то колодец.
     Так глубок был этот  колодец, что вмещал в  себя только одну звезду. Но
грязь  закаменела в колодце,  и звезда в нем погасла.  Смерть звезды на пути
каравана губит его вернее, чем вражеская засада.
     К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетно
надеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались до
дна колодезной бездны,  но что толку царапать  заскорузлую корку? Бабочка на
булавке  блекнет,  осыпав  шелковистое  золото  пыльцы,  выцвел  и  караван,
пригвожденный к  земле пустотою колодца:  истлела упряжь, развалилась кладь,
алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками  -- золотые слитки, и все это
припорошил песок.

     Я смотрел, отец говорил:
     --  Ты видел свадебный зал,  когда ушли  молодые  и  гости. Что,  кроме
беспорядка,  открыл нам  бледный  утренний свет?  Черепки разбитых кувшинов,
сдвинутые  с места столы, зола  в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,
пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты о
любви?
     Подержав  в руках  и  перелистав  Книгу Пророка, --  продолжал отец  --
посмотрев на  буквицы и золото миниатюр, неграмотный  миновал главное.  Суть
Книги не в тщете зримого -- в  Господней мудрости. И не воск который оставит
следы, главное для свечи, -- сияние света.
     Но  меня  устрашил  пиршественный  стол  Бога  с  остатками  жертвенной
трапезы. И отец сказал:
     --  О главном не  говорят при  помощи праха.  Не медли  над мертвецами.
Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.
     -- Но где же искать мне главное? -- закричал я отцу. И отец ответил:
     -- Ты  поймешь  суть каравана, увидев его в пути. Забудь тщету  слов  и
смотри:  на пути каравана пропасть, он  обходит ее; скала -- он огибает  ее;
если песок слишком мелок,  находит  песок плотнее,  но всегда  он идет туда,
куда идет. Верблюды завязли в солончаке,  погонщики суетятся, вызволяют  их,
отыскивают  почву понадежней,  и  снова  караван  идет  туда, куда  шел. Пал
верблюд,  караван  остановился,  погонщик  связал  узлом  лопнувшую веревку,
перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяя
своему пути.  Случается, умирает  вожатый. Погонщики собираются вокруг него.
Выкапывают  в  песке  могилу. Спорят. И выбрав на  его место  другого, вновь
следуют за своей звездой.  Своему  пути  подчиняется караван, направление --
вот для него опорный камень на невидимом склоне.
     Городские  судьи  вынесли  приговор  молодой преступнице: пусть  солнце
бичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.
     -- Сейчас ты поймешь, что для человека главное, -- сказал мне отец.
     И вот я опять у него в седле.
     Мы ехали, а солнце, совершая  дневной  путь,  казнило виновную, иссушая
кровь,  слюну,  пот  молодого  тела.  Выпило  оно  и  влажное  сияние  глаз.
Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали к
порогу запретной равнины.  Там,  на темной скале, белела нагота юного  тела,
словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих в
земных  глубинах. Переплетя  руки,  точь-в-точь лоза,  уже потрескивающая  в
пламени, -- виновная взывала к милосердию Господа.
     -- Послушай ее, она говорит о  главном, -- сказал отец.  Но я был мал и
потому малодушен.
     -- Как она мучается! -- сказал я. -- Как ей, наверное, страшно...
     -- Мучается и страшится стадо, укрытое в хлеве, -- ответил отец. -- Она
превозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.
     Я вслушался в ее плач. Затерянная в бескрайней ночи, она молила о свете
лампы, о стенах  дома вокруг  нее,  о  плотно запертой двери.  Одна  посреди
безликой Вселенной,  звала  ребенка, которого целовала перед  сном и который
был  для  нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,
на  пустынной  равнине,  славила  знакомые,  успокоительные  шаги  мужа,  он
вернулся  к вечеру  домой и поднимается по ступеням. Праздная,  затерянная в
беспредельности,  молила  вернуть ей будничные тяготы, без которых наступает
несуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,
ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка,  а не чужого. Она
взывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливалась
с вечерней молитвой всей деревни.
     Голова осужденной  поникла, и отец  посадил  меня  к  себе в седло.  Мы
помчались.
     -- Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, --
сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я кую
человека.
     Я знал, мой отец добр.
     И вот что он говорил:
     -- Я хочу, чтобы они любили  говорливые родники, ровную зелень  ячменя,
укрывшую  растрескавшееся от  зноя  поле.  Хочу, чтобы  славили  сменяющиеся
времена  года.  И  созревали  сами,  подобно   плодам,  благодаря  тишине  и
неторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленно
перетекает  наследие  одного  поколения к  другому, и я  не хочу,  чтобы мед
расточился  в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя  ветвью большого дерева
-- щедрой  оливы. Ветвью,  которая  ждет.  Тогда каждому станет понятно, что
колеблет  его  мощное  дыхание Господа,  словно ветер,  испытующий  древо на
прочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассвету
и  от рассвета опять в потемки, к  лету от зимы и от  зимы к лету, от нивы к
зерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.
     Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке?
О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?
Чтобы  понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с  небом, -- вот  что
такое  дерево.  Таков  и ты, дитя мое,  человек. Бог  Рождает тебя,  растит,
полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом,  то
готовностью простить, а  потом возвращает  в  свое  лоно. Но ты  не вот этот
школьник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление
-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,
неотторжимой  от оливы,  то и у перемен  окажется вкус вечности. Все  вокруг
тебя  обретет   незыблемость.  Вечен  говорливый  родник,  утолявший   жажду
праотцев,   вечны  сияние  глаз  улыбнувшейся  тебе  возлюбленной  и  ночная
свежесть.  Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --
жнецом, увязывающим тугой сноп.

        II

     С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие,
упокоившиеся  в  лоне Господа  и носящие  по  ним траур.  Усопший, о котором
помнят, живее и  могущественней живущего. Вижу смятенье живущих  и сострадаю
им.
     Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности.
     Сострадаю тому,  кто открыл  глаза  в праотеческой тьме  и поверил, что
кровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути.
     Я запрещаю расспрашивать его, ибо знаю:  нет ответа, который истощил бы
любопытство. Вопрошающий отверзает бездну.
     Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлю
его  от  желания  воровать,  и  осуждаю   беспокойство,  толкающее  вора  на
преступление. Он заблуждается, думая,  что зарится  на  чужое золото. Золото
светится, как  звезда. Любовь, пусть даже не ведающая,  что  она  -- любовь,
нуждается только  в свете,  но не в силах человеческих присвоить  себе свет.
Мерцание завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу,
что  ведро за ведром вычерпывает черную воду  родника, чтобы схватить  луну.
Вор крадет и в мимолетное пламя  оргий швыряет прах  уворованного.  И  снова
стоит в темноте  за углом, бледный, словно перед  свиданием,  неподвижный из
страха спугнуть, надеясь, что именно здесь он отыщет однажды то, что  утолит
его жажду.
     Отпусти  я его  на свободу, он снова  будет служить  своему божеству, и
завтра же моя стража,  если я пошлю  ее подстригать  деревья,  схватит его в
чужом саду: с колотящимся сердцем он ждал улыбки фортуны.
     Но его первого я укрою своей любовью, потому что усердия у него больше,
чем  у благоразумного  в  его  лавке.  Я строю  город.  Мою крепость я решил
заложить  здесь.  Я  хочу остановить идущий караван. Он был семечком в русле
ветра. Ветер расточает семена кедра как аромат. Но я встаю на пути ветра.  Я
укрываю семя землей, чтобы  во славу  Божию  поднялись  и оделись  смолистой
хвоей кедры.
     Любви нужно найти себя.  Я спасу того, кто полюбит существующее, потому
что такую любовь возможно насытить.
     Только поэтому я затворяю  женщину в доме мужа  и велю бросить камень в
неверную. Мне ли не знать томящей ее жажды? Словно в открытой книге, читаю я
в  сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: своды
небесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность -- палач для нее.
     Как ощутим для меня ее трепет; рыбка  трепещет на песке и  зовет волну:
голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то по
     явится  и  ответит.  Но тщетно она  будет перебирать плащи, мужчине  не
насытить  ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегут
одна за другой. И  одна  за  другой исчезают. Так зачем потворствовать смене
мужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи.
     Я оберегаю  ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведь
и  кедр  набирается  сил, вырастая  из семени,  и  расцветает, не переступив
границ ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, --  ту, что послушна цветку,
который и есть весна. Не ту, что любит любить, -- ту, которая полюбила.
     Я  перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю  творить ее заново.
Вместо ограды ставлю  с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди,
чтобы мало-помалу безликие вещи  стали  близкими, стали домом  и радостью, в
которой нет ничего  нездешнего. Дом откроет для  нее Бога. Заплачет ребенок,
прося грудь, шерсть  попросится в руки, и угли очага потребуют:  раздуй нас.
Так ее приручили, и она готова  служить. Ведь я сберегаю аромат для вечности
и  леплю  вокруг   него  сосуд.  Я  --  каждодневность,   благодаря  которой
округляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только ради
того,  чтобы  вернуть  потом  Господу не рассеянный  ветром слабый вздох, но
усердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной...
     ...Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах,
в  собранной жатве, семейном очаге. Суть его в  вечности,  куда возвращается
завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец,  сложенного
белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.
     И  я  понял:  человек  -- та  же крепость. Вот он ломает  стены, мечтая
вырваться  на  свободу,  но  звезды смотрят на беспомощные руины. Что  обрел
разрушитель,  кроме  тоски  --  обитательницы  развалин?  Так пусть  смыслом
человеческой  жизни  станет сухая лоза, которую  нужно сжечь, овцы,  которых
нужно остричь. Смысл  жизни похож на  новый  колодец,  он углубляется каждый
день. Взгляд, перебегающий с одного на другое,  теряет из вида Господа. И не
та, что  изменяла, откликаясь  на  посулы  ночи, -- о  Боге ведает  та,  что
смиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки.
     Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце.
     Да, на все  есть время --  время выбирать, что  будешь сеять, но  после
того, как сделал выбор, приходит время растить урожай и радоваться ему. Есть
время  для  творчества,  а потом для творения. Огненные молнии вспарывают на
небе запруды, а потом наступает время для водоемов, собравших небесные воды.
Есть время и  для завоеваний, и для спокойствия царств... Но я служу Господу
и поэтому предпочитаю вечность.
     Ненавижу перемены. Обрекаю на смерть того,  кто  в  ночи бросает  ветру
пророчества.  Он  -- дерево,  которого коснулось  пламенеющее небесное семя,
дерево  ломается, трещит,  и  от леса  остается  горстка  пепла Меня  пугает
вмешательство Бога. Неизменному подобает пребывать  в вечном. Да, есть время
для зачинания нового, но за ним наступает благодатное время традиций.
     Наше дело растить, мирить,  сглаживать. Я латаю земные  трещины и прячу
от  людских  глаз  кипящую  лаву  вулканов.  Я  --  лужайка  над  пропастью.
Хранилище, где дозревает плод. Паром, что принял из рук  Господа поколение и
переправляет  его на  другой берег. Из  моих рук  Господь получит  его точно
таким же, каким вручил, -- может быть, чуть более зрелым,  мудрым и искусным
в чеканке  серебряных кувшинов, -- но суть моего народа пребудет неизменной.
Я  укрыл мой народ  своей любовью  оберегая  потомственных мастеров,  что из
поколения в поколение трудятся, совершенствуя форму корабля и щита. Оберегая
сказителя, поющего  на  свой  лад безымянную песню --  наследство  праотцев,
ошибаясь и обогащая ее даром  своей души. Оберегая беременных и кормящих,  я
люблю  умножающиеся стада и времена года,  которые непременно  возвращаются.
Прежде  всего я  -- житель.  И я спасу  тебя, моя  крепость, цитадель  моя и
обитель, от посягательств бесплодного песка. Я развешу звонкие рога по твоим
стенам. Трубя, они предупредят нас о варварах.

        III

     Великая истина открылась  мне. Я узнал: люди <i>живут</i>. А смысл их  жизни в
их доме.  Дорога, ячменное  поле, склон  холма  разговаривают  по-разному  с
чужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не  дивится выхваченным
частностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему  на сердце.
В  разных  мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверы
смеются  над  нами,  предпочитая воздушным  замкам  реальные,  осязаемые. Но
радует только  неосязаемое. И если кому-то хочется  завладеть  лишним стадом
овец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать.
     Вот почему не находят сути  моего царства те, кто  перебирает то, что в
нем есть.  "У тебя есть овцы,  козы, ячмень, --  перечисляют они, -- жилища,
горы  и  что еще кроме этого?" Кроме  этого  нет  ничего  у  них  самих, они
чувствуют  себя несчастными,  им холодно.  И я понял:  они  --  прозекторы в
мертвецкой. "Посмотрите, вот она,  жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,
внутренности,  кровь  -- и ничего больше". Жизнью  светились глаза, но света
нет в  мертвом прахе. И царство мое --  вовсе не овцы, не поля, не дома и не
горы, оно -- то, что объединяет  их, превращая в единое  целое.  Оно то, что
питает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живем
с ними в одном доме.
     Дом  противостоит  пространству,  традиции  противостоят  бегу времени.
Нехорошо, если быстротечное  время истирает  нас в  пыль и пускает по ветру,
лучше, если оно  нас  совершенствует. Время  тоже  нужно  обжить.  Вот  я  и
перехожу  от  праздника к празднику, от годовщины к  годовщине,  от жатвы  к
жатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладе
покоев в замке моего  отца. Каждая комната его замке имела  свое назначение,
каждый шаг в нем был осмыслен.
     Законы  служат стенами моей  крепости, они  определяют устройство моего
царства.  Безрассудный пришел ко мне  и стал просить:  "Освободи  нас  от уз
своих запретов, и мы станем  великими". Но я знал:  вместе  со  скрепами они
потеряют ощущение  целостности царства и перестанут  его  любить;  ничего не
любя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пусть
даже  вопреки  их  желанию. А  они,  затосковав  по свежему  ветру, пожелали
разрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.
     Велик был  замок  моего  отца,  одно  крыло  его занимали  женщины,  во
внутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьется
подобие  сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.
Без  сердца нет  дома.  Небытие  не означает, что живешь на  свободе.) Возле
замка  были хлевы,  были амбары.  Случалось, закрома пустовали. Случалось, в
хлеве не было  скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев
--  амбаром.  "Амбар  должен оставаться амбаром,  -- говорил  отец, -- ты не
дома,  если  не  знаешь, куда попал. Что  мне  за дело  до  выгод и невыгод?
Человек не скот на откорме, любовь для него важнее  пользы.  Но  как  любить
дом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?"
     Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце  заглядывало в
него  лишь  в те  дни, когда пустыня пылила под  копытами  всадников и ветер
надувал  знамена  на горизонте, как  паруса.  Но  он пустовал,  если  к  нам
приезжали мелкие  князьки. Был  другой зал, где вершилось правосудие,  и еще
один,  куда приносили усопших.  И  была в  замке пустая комната,  назначения
которой не  знал никто. Возможно, оно и было  в  том,  чтобы  сохранять вкус
тайны, напоминая, что все познать невозможно.
     Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечом
тяжелые  завесы,  поднимались  вверх,   открывали  двери,  спускались  вниз,
говорили громко и, приближаясь к роднику,  -- тише, и становились  пугливыми
тенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,
шаг  в ту сторону грозил им  смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменные
или боязливые, смотря по тому, кем они в нем были.
     Я  слышу  голос   безрассудного:  "Сколько  даром  потерянного   места,
неиспользованных  богатств, неудобства,  и  все  из-за  нерадения!  Разрушим
бесполезные  стены, уничтожим лишние лестницы, они так мешают ходить,  пусть
люди почувствуют себя свободными". И отвечаю ему:
     "Нет, они почувствуют себя овцами  на юру и собьются в стадо,  им будет
плохо, и  с тоски  они напридумывают  глупых игр.  В  них  будут правила,  и
жестокие, но не будет величия. Замок рождает стихи. Но какой поэзии ждать от
пошлого аккомпанемента игральных костей?  Поначалу люди будут жить призраком
замка, читая о нем стихи, но со  временем исчезнет  и призрак,  стихи станут
чужими, непонятными... Что тогда будет им в радость?"
     Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах без
праздников? Людей, позабывших благородную иерархию, ненавидящих успех соседа
и желающих  одного,  чтобы  все  вокруг  были одинаково несчастны?  Люди эти
создали смрадное болото, так откуда придет к ним радость?
     А я? Я восстанавливаю  силовые линии. Строю плотины в горах,  удерживаю
воды.  Я  --  воплощенная  несправедливость  и  стою  на  пути  естественных
склонностей. Я восстанавливаю иерархию там, где люди стали похожи, как капли
воды,  и растеклись болотом. Я  сгибаю  полосу  в лук.  Но  несправедливость
сегодня окажется  справедливостью  завтра.  Я  торю  дороги  там,  где о них
постарались забыть и назвали спячку счастьем.  Что мне  до  стоячих  вод  их
справедливости?    Я   тружусь   ради    человека,   созданного   прекрасной
несправедливостью. Так облагораживаю я свое царство.
     Логика  доброжелателей  мне  знакома. Они  в  восхищении  от  человека,
который был создан моим отцом. "Можно ли  притеснять подобное совершенство?"
-- твердят они.  И  во имя того,  кто  был  создан столькими  притеснениями,
уничтожают  притеснения.  Пока  сердце  помнит  запреты,  человек  жив.   Но
мало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает.
     Поэтому  я  ненавижу  издевку  -- достояние бездельника.  Кто,  как  не
бездельник,  говорит: "Были у вас  и  другие обычаи. Почему не  переменить и
эти?" И еще слова бездельника: "Кто неволит вас держать  хлеб в амбаре, овец
в хлеву? Можно ведь и наоборот..." Он меняет местами слова, он не знает, что
слова это не все, что существует на свете. Ему не понять, что человек живет,
а чтобы жить, ему нужен  дом. Заслушавшись бездельников, люди теряют из виду
дом  и разрушают его. Так расточают они  самое драгоценное из своих сокровищ
-- смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, что
презрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует  их, пока
остается святотатством. Люди попирают то, что пока  еще весомо и ощутимо для
них. Живут,  пока дышит их враг. Тень  закона еще так крепко  держит их, что
они способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забыт
даже вкус победы.  Наступило царство  скуки. Вместо замка  они  на  рыночной
площади, исчерпав удовольствие хвастливо  и высокомерно попирать былое,  они
не знают, что им делать  на этой ярмарке. И  тогда просыпаются смутные мечты
об  огромном  доме  с  тысячью  окон,  с  завесами,  падающими  на  плечи, с
прохладными двориками. Мечты о потайной комнатке, которая придает вкус тайны
всему жилищу... Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, где
каждый шаг был осмыслен, -- замке, который они успели позабыть.
     Я знаю, что  будет,  и своим  произволом  мешаю обнищанию сущего,  и не
желаю   слушать  твердящих  мне   о  благодати   естественных   склонностей.
Естественные  склонности питают  лужи  ледниковой  водой, истирают  скалы  в
песок,  разбивают бегущую к  морю  реку  на  сотни  разбредающихся ручейков.
Естественные  склонности  ведут к разделению власти и уравниванию  людей. Но
веду  я,  и  я  выбираю. Перед  моими глазами кедр, торжествующий  над бегом
времени. Время должно было обратить  его  в  прах, но  вопреки силе,  гнущей
ствол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я -- жизнь, я
упорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакают
о несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил.
     Не мне  обращать внимание  на  глупого болтуна, упрекающего кедр за то,
что он не  пальма, и  пальму за то,  что  она не  кедр:  книжное  несварение
тяготеет  к  хаосу.  Для  закоснелости,  позабывшей  о  жизни,  болтун прав:
отвлеченно и кедр, и пальма одно и то же и одинаково  превратятся в прах. Но
жизнь не  терпит смешения и борется с естественными склонностями.  Из  праха
она созидает кедр.
     Истинность моих  законов  --  в человеке,  который  порожден  ими. Я не
считаю, что смысл вот в этом  обычае, законе, наречии  моего царства. Я знаю
другое:  складывая камни,  творишь  тишину,  но ничего  о  ней  не  узнаешь,
разглядывая  камни. Знаю, что живит любовь, а бинты и мази только подспорье.
Знаю, что ничего не узнает о  жизни тот, кто рассечет труп и ощупает печень,
сердце, кости. Сами по себе что они  значат? Что значат чернила  и бумага  в
книге? Значима мудрость книги, но она вне вещности,
     Я отвергаю споры, в них ничего не рождается.  Язык моего народа, я хочу
сберечь и сохранить тебя. Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:
     --  Ты  приказал  молиться  по четкам из тринадцати бусин. Но  что есть
число   тринадцать?  Благодать   останется  благодатью,   хотя  число  бусин
переменится...
     И  он стал  приводить  тончайшие  доводы  в  пользу четок из двенадцати
бусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я смотрел на отца, я боялся,
что ответ его не затмит блеска этих доводов.
     --  Так  объясни мне,  --  продолжал  гость,  --  чем так  дороги  тебе
тринадцать бусин?
     -- Дороги платой, за  них заплачено не одной головой,  -- ответил отец.
Бог помог нечестивцу, он уверовал.

        IV


     Дом для людей!  Рассудку  ли  тебя строить?  И  способен  ли кто-нибудь
выстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты --
нереальность тоже.  Ты есть, и тебя  нет. Сущность  твоя -- разнородность, и
для того, чтобы ты появился,  нужно  тебя сотворить. Тот, кто, желая  понять
сущность  дома,  разбирает  его, видит  кирпичи, черепицу, но не находит  ни
тишины,  ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и  черепичная
крыша. Кирпичи, черепица -- чему способны они научить, если распался замысел
зодчего,  который объединил  их  воедино? Камень  нуждается  в сердце и душе
человека.
     Логика привела нас к кирпичу,  к черепице,  но ничего не сказала  ни  о
душе,  ни  о сердце, которые соединили  их  и преобразили в  тишину, Душа  и
сердце вне  логики.  Они  не подчиняются математическим законам.  Вот почему
необходим я и мой  произвол. Я  -- зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусь
за окружающий меня  материал. Все вокруг -- глина,  и  я  начинаю трудиться,
подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Я
творю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же,
как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почему
заменил слово, -- дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет.
     Я  -- правитель.  Я предписываю законы,  учреждаю  празднества,  требую
жертв. Отары овец  и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожее
на замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен.
     Как  распорядились  бы  они  без  меня доставшейся  им  кучей  кирпича?
Перетащили бы справа налево, чтобы  вовсе забыть о порядке? Но я взял в свои
руки бразды  правления, я осуществил  выбор.  Выбрал за  всех, и все  теперь
могут молиться в тишине и  прохладе, сотворенных  мной из бессмысленной кучи
кирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рожденному моим сердцем.
     Я веду. Я --  вождь. Я  -- мастер. Я  отвечаю за созидание. И зову всех
других  себе  на  помощь.  Потому что я  понял:  вождь не  тот, кто способен
хранить  ведомых;  вождь  -- тот, кто с  помощью ведомых способен  сохранить
себя. Я, и только я, -- творец картины, собравшей воедино  отары и дома, коз
и  горные  кряжи,  -- картины,  в которую мой народ  влюбился, словно в юную
богиню,  раскрывшую ему  на заре объятия, -- картины,  которой никто  еще  и
никогда  не  видел.  Моему  народу полюбилось царство, созданное  произволом
моего творчества. Он полюбил его,  а  значит, полюбил  и меня  -- зодчего. В
статуе любят  не  глину,  не бронзу, не мрамор, -- душу  ваятеля. Теперь мне
хочется,  чтобы народ  чтил мое царство. Но  чтить его он будет только после
того, как напитает кровью  собственного  сердца. Принесет  ему жертвы. Новое
царство  потребует от  людей их  плоти  и крови,  чтобы  стать выражением их
самих.  И  когда  так   будет,   люди   не  смогут  жить  вне   Божественной
упорядоченности,   явленной  им  как  веление  сердца   зодчего.  Вечера  их
наполнятся усердием. И отец, как только у  сына откроются глаза, будет учить
малыша различать  облик  царства, который  не так-то легко  разглядеть среди
дробности мира.
     И если я сумею сделать мое царство таким высоким, что и звезды найдут в
нем свое место, то народ мой, встречая ночь на пороге, поднимет глаза к небу
и возблагодарит Господа за то, что  Он мудро ведет Свои корабли. И  если мое
царство окажется столь  протяженным,  что его  хватит  на  всю  человеческую
жизнь,  то  народ  мой  будет идти  от  праздника  к  празднику,  словно  от
преддверия  к преддверию,  зная,  что  будет за  дверями, и  различая  среди
дробности мира лик Господа.
     Царство мое!  Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал,  и теперь ты
плывешь в потоке времени, который стал тебе попутным  ветром. Корабль людей,
без него им не добраться до  вечности! Но я  вижу, сколько опасностей грозит
моему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают все
новые  и новые  курсы.  Любой  путь  возможен,  потому что  всегда  возможно
разобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет  лживей старого и не
будет истинней, не  будет грешней  и не будет  праведней.  Камни  не помнят,
какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты...
     Вот почему я  забочусь о  мидель-шпангоутах моего корабля.  Они  должны
послужить не  одному поколению. Никогда не украсить храм, если  что  ни  год
возводить новый фундамент.

        V

     Да,  я  забочусь о  мидель-шпангоутах  и хочу,  чтобы  мой народ всегда
помнил о них.  Мой корабль хрупок, он -- творение человеческих рук. А вокруг
слепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, кто
будет искать его посреди бушующего моря.
     Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажется
незыблемой. Обжившись на корабле, люди  не замечают моря. Оно для них  рама,
что  обрамляет  их  корабль. Такова особенность человеческого рассудка.  Ему
свойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав.
     Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому -- мужское. Каждый
видит свое. Ты  убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот  одно из них --
лебедь. Но  кто-то скажет тебе:  эти звезды  напоминают  спящую женщину. Да,
напоминают, но мы увидели  ее  слишком  поздно. Нам не избавиться от лебедя.
Лебедь -- игра фантазии, но он поймал нас и крепко держит. Однако если вдруг
забыть, что лебедь лишь прихоть воображения, и счесть, что он  существует на
самом деле,  мы  перестанем  оберегать  его. И я понял, чем  опасен для меня
безрассудный, чем -- фокусник.  Им ничего не стоит сотворить множество новых
картинок. Главное для них -- ловкость собственных рук. Стоит понаблюдать  за
их  жонглерством, и  мое  царство  вскоре тоже  покажется  пустой  игрой.  Я
приказываю  схватить и  четвертовать фокусника. Не потому, что мои законники
доказали, что картинки его лживы. Нет, не лживы. Но истины в них тоже нет. Я
не  хочу,  чтобы  фокусник  думал,  будто  он  умнее  и   справедливее  моих
законников. Неправота его в том, что он  возомнил себя  правым. В  том,  что
творения своих рук счел истиной, что ослепил  всех эфемерным фейерверком, за
которым  не  стоит ни  истории,  ни  традиций,  ни  религии.  Он  соблазняет
порядком, которого еще нет. Мой  есть.  И я  убираю  фокусника, оберегая мой
народ от хаоса.
     Позабывший о том, что наше царство -- корабль посреди безбрежного моря,
обречен на гибель. Он увидит,  как волны  сметут  все глупые  игры вместе  с
кораблем.
     Это сравнение пришло ко мне в открытом море, когда я с небольшой частью
моего народа отправился на корабле путешествовать.

     Вот он, мой народ, -- пленник  корабля, затерянного посреди моря. Молча
и не  спеша я обошел корабль. Люди сидели, склонившись над подносами с едой,
кормили детей, перебирали четки и молились. Мой народ жил. Царством ему стал
корабль.
     Но  однажды ночью  стихия  очнулась.  В  молчании  моей любви  я  пошел
посмотреть,  что  делает  мой  народ,  и  увидел:  он  занят  своей  жизнью.
По-прежнему куются кольца, прядется шерсть, ведутся тихие разговоры, -- люди
без устали трудятся, чтобы не оборвались связующие их нити, чтобы преодолеть
отъединенность  и  стать единым  целым,  где  смерть  одного  -- потеря  для
каждого.  С  молчаливой любовью я слушал их  голоса. Я не слушал, о чем  они
говорят,  о  чайниках или  болезни. Я  знаю:  смысл  вещей  не в вещах --  в
устремлении. И тот, кто с важностью улыбнулся, подарил сам  себя,  а другой,
которого томит тоска, не догадывается,  что  тоскует оттого, что напуган или
оставлен Господом. Вот какими я видел их в молчании моей любви.
     А тем временем море, о котором  и знать  ничего  невозможно,  не  спеша
раскачивало  нас на  своих плечах. Высоко  подбрасывало  вверх, и  на миг мы
повисали  в  пустоте.  Корабль  сотрясался,  словно  разваливаясь на  части.
Исчезала  реальность, и люди замолкали, переставали молиться, кормить детей,
чеканить  тусклое  серебро. Оглушительный, похожий  на  раскат  грома  треск
раздирал деревянную обшивку. Корабль наливался тяжестью и,  падая, был готов
раздавить сам себя. Его падение выжимало из людей рвоту.
     Что же, они так и будут жаться друг к другу в этом скрипучем  хлеве при
тошнотворном  мигании  керосиновых  ламп?  И я,  опасаясь,  как  бы  они  не
отчаялись, сказал:
     --  Пусть  чеканщики  вычеканят мне  серебряный  кувшин.  Повара  пусть
приготовят еду повкуснее.  Здоровые позаботятся о  больных.  А  молящиеся за
всех помолятся...
     И когда  я  увидел у борта побледневшего  как смерть человека,  который
прислушивался в реве валов к священной песне моря, я сказал ему:
     --  Спустись  в   трюм  и  пересчитай  павших  овец.  Случается,   что,
перепугавшись, они затаптывают друг друга. Он ответил:
     --  Бог  сызнова лепит  море. Я слышу треск мидель-шпангоутов. У них не
должно быть голоса,  они для нас основа основ, наш костяк и опора. Не должно
быть голоса  и у опор в глубинах земли, которой мы доверили свои дома, аллеи
олив,  кротких тонкорунных  овец, медленно  жующих в хлеву  Господнюю траву.
Отрадно растить оливы,  растить овец, заниматься  едой и любовью  у  себя  в
доме. Страшно, когда опасными для  тебя становятся  собственные стены. Когда
завершенное вновь пускают в работу. Вот и сейчас молчаливое  обретает голос.
Что с нами будет, если забормочут горы? Я слышал их бормотанье, и мне его не
забыть.
     -- Какое бормотанье? -- спросил я.
     --  Господин мой,  раньше  я  жил в деревне,  раскинувшейся на покойной
спине холма,  крепко  стоящей на  своей земле  под своим небом, собиравшейся
долго жить и прожившей долго. Шероховатые каменные  колодцы,  пороги  домов,
ложе родника благодаря вековому служению обрели благословенную гладкость. Но
однажды ночью что-то очнулось  в земных глубинах. Мы поняли, что земля ожила
у  нас под ногами и  захотела стать другой. Завершенное  вновь  поступало  в
работу. И  мы испугались. Не за себя -- за плоды многолетних усилий.  За то,
на  что положили жизнь. Я -- чеканщик, и жалел  чудесный кувшин, над которым
трудился два  года. Два года бдений стали прекрасным кувшином.  Сосед боялся
за пушистые ковры, которые ткал с такой радостью. Каждый  день он просушивал
их  на  солнце,  гордясь,  что  его  заскорузлые  руки  превратились  в  эту
серебристую зыбь, кажущуюся бездонной. Другой сосед боялся  за посаженную им
оливковую  рощу. Поверь, никто из нас не боялся умереть, но все  мы боялись,
что  погибнут  сделанные  нами  вещи,  казалось бы,  ничего  не  значащие  и
ничтожные.  Вот тогда  мы поняли: смысл  жизни в том, на  что она потрачена.
Смерть  садовника  не  подкосит  дерева.  Но  сруби  плодоносящее  дерево, и
садовник будет убит. В нашей деревне  жил один старик, он знал самые древние
легенды пустыни, и в его устах  они становились еще прекраснее. Больше никто
не знал таких сказок и  легенд, а сыновей у  него не было. С того  мига, как
зашевелилась  земля, он боялся за свои  бедные сказки, которых  никто уже не
расскажет  больше.  А  земля  продолжала  жить  и  искать  себе новую форму.
Мало-помалу она  превратилась в оползающую рыжую хлябь.  Скажи, на что можно
тратить себя,  если все вокруг уничтожается  неподвластной тебе стихией? Что
можно построить, если все пришло в движение?
     Перекосились  дома, балки лопались,  словно  их начинили порохом. Стены
дрожали и рассыпались в прах. Мы выжили, но стали ненужными даже самим себе.
Кроме  сказочника,  --  он пел  и  рассказывал  что-то, потому  что  утратил
рассудок
     Зачем ты посадил нас на корабль?  Корабль пойдет ко дну, и с ним вместе
все, над чем мы трудились.  Я чувствую, как обтекает нас бесплодное время. Я
чувствую, как  оно  утекает. Время  не  должно течь так ощутимо.  Оно должно
обрести форму, созреть и состариться. Оно должно стать вещью, постройкой. Но
какой формы ему ждать теперь, если мы ничего не можем, если от нас ничего не
останется?

        VI

     Я  смотрел на свой народ и думал: никто теперь не тратит  свою жизнь на
дело  своих  рук,  нет  наследия,  которое  неизменным  передавало  бы  одно
поколение  другому,  время теперь  течет бесплодно, словно песок.  Я  думал:
выстроенный нами дом слишком тесен, а дело, которому человек служит, слишком
недолговечно. И я вспомнил  фараонов,  принуждавших  свой  народ  воздвигать
гигантские усыпальницы.  Незыблемые и  угловатые,  плыли  пирамиды по океану
времени, тихонько  истирались в  пыль. Вспомнил девственные  пески,  караван
вступил  на них  и увидел  вдруг  древний храм  --  полузатонувший  корабль,
потерявший снасти в голубой невидимой буре, еще плывущий, но уже обреченный.
И вот о чем я подумал: не так  уж и долговечен храм, нагруженный драгоценной
утварью  и позолотой, стоивший  многих  дней человеческой  жизни,  --  храм,
собравший мед множества поколений: золотую филигрань, священную позолоту, на
которую медленно  тратили себя  и старели  ремесленники, расшитые пелены, --
день за днем отдавали им зоркость глаз юные женщины, превращаясь  в  старух,
пока,  скрюченные,  кашляющие,  колеблемые  дуновением  смерти, не оставляли
после себя этот царственный шлейф,  вечно  цветущий луг. Тот,  кто видит его
сейчас,  шепчет: "Как прекрасна эта вышивка!  Как же  она прекрасна..." А  я
знаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя. И
не догадывались, что так совершенны.
     Нужен  ларец,  чтобы хранить их наследство. Нужна повозка,  чтобы везти
его с  собой.  Я чту  то, что долговременней  человека. Я хочу сберечь смысл
потраченной  жизни.  Хочу выковать дарохранительницу,  которой люди могли бы
доверить все, что в них есть.
     И опять я смотрю на полузатонувшие  корабли, медлящие в волнах пустыни.
Все-таки  они  плывут. И  я  понял:  прежде  всего  нужно  строить  корабль,
снаряжать  караван, возводить храм  --  они  долговечнее  человека.  Люди  с
радостью будут  тратить себя на то, что драгоценнее их самих.  Только  тогда
появятся  художники,  скульпторы,  граверы,  чеканщики.  Но  чего  ждать  от
человека,  если  трудится он  для насущного  хлеба,  а  не ради  собственной
вечности?  Я напрасно потратил  бы  время, обучая таких  работников  законам
архитектуры. Дом -- подспорье их жизни,  и  бессмысленно тратить на него эту
жизнь. Дом -- средство, и ничего  больше. "Необходимость", -- говорят  они о
доме и  озабочены  не  домом,  а  его удобством.  В доме они  обогащаются. И
умирают  нищими,  не  оставив после  себя ни  расшитых пелен,  ни  золоченой
утвари,  сложенной в  трюме каменного корабля. Их понуждали к трате,  а  они
захотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту.

     С такими  мыслями бродил  я среди  людей  моего  народа  тихим вечером,
который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они  сидят на пороге жалких
лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал
я не о  них --  о душистом меде, который они все вместе  собрали сегодня.  Я
остановился и  посмотрел  на одного  из них  --  слепого старика калеку. При
малейшем движении  он кряхтел, словно  старое кресло, на вопросы  отвечал не
сразу, потому что прожитые  годы  затуманили для  него  смысл  слов. Но  тем
осмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положил
жизнь,  веяло  от узловатых рук,  от дрожащих  пальцев  --  работой  уже  не
вещественной, но  ставшей  благоуханным  ароматом.  Благодаря ей  он чудесно
отъединялся  от  своей  коснеющей  плоти,  становясь   все  счастливее,  все
неуязвимей.  Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее  леденящее
дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...
     Всю  свою жизнь они  трудились ради  бесполезной роскоши, тратя себя на
нетленность  вышивки...  малая их  часть  истратилась  на  полезное,  а  все
остальное  --  на  оттачивание  рисунка,  совершенствование формы,  чеканку,
ненужную серебру. Все это  ничему  не служит, а только вбирает  отданную  им
жизнь и живет дольше человеческой плоти.
     Медленными  шагами шел я вечером среди людей моего народа,  укрывая  их
своей молчаливой  любовью. Я тревожился лишь за тех,  кого снедал бесплодный
огонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего ни
строки, за женщину, влюбленную в любовь и  не умеющую выбрать, -- она лишена
возможности  стать собой. И понял: они излечатся,  если я подарю им  то, что
вынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимый
цветок --  это  прежде всего отказ от всех  остальных цветов.  Иначе  он  не
покажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.
Когда безрассудный  упрекает старуху за вышиванье, понуждая ее  ткать, -- он
потворствует небытию, а не созиданию. Я иду  по своему раскинутому в пустыне
лагерю.  Потихоньку, незаметно  и  не  спеша  все  обретает  в  нем  форму и
вызревает,  и  я чувствую  вместе с  запахом  дыма  и пищи  аромат  молитвы.
Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.
     Подолгу  бродил я  по лагерю и понял: не добротная  пища облагораживает
царство -- добротные потребности  жителей и усердие их в трудах. Не получая,
а  отдавая,  обретаешь благородство. Благородны  ремесленники, о  которых  я
говорил, они не  пожалели  себя, трудясь денно и нощно,  и  получили  взамен
вечность, избавившись от  страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они
стали опорой  царства и уже  не умрут.  Но не облагородишься,  покупая  себе
самые прекрасные  вещи у  лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.
Облагораживает  творчество.  Я  видел  вырождающиеся  народы: они  не  пишут
стихов, они их читают,  пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные  пески
Юга из года в год  взращивают племена, жаждущие жить, --  наступает  день, и
эти  племена завладевают мертвыми  сокровищами мертвого  народа.  Я не люблю
людей  с  омертвелым  сердцем.  Тот, кто не  тратит себя, становится  пустым
местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время  для него  --  струйка  песка,
истирающая его плоть в прах. Что я верну Господу после его смерти?
     Горе, когда разбивается сосуд,  не успевший наполниться. Смерть старика
похожа  на чудо, он истратил жизнь и себя  на  труды,  он ушел в землю, а на
земле благоухают плоды его труда -- в земле лежит сработавшееся орудие. Но я
видел, как  умирают дети моего народа, -- они умирали молча,  задыхаясь, они
прикрывали глаза, удерживая пушистыми ресницами меркнущий в зрачках свет.
     "У Ибрагима  умирает ребенок",  -- услышал я. Медленно проскользнул  я,
никем не замеченный, в дом Ибрагима, зная, что  молчаливая любовь понятна  и
через завесу слов. Никто не обернулся, все вслушивались в шаги смерти.
     Если  в доме говорили,  то шепотом, если ходили,  то бесшумно, словно в
нем поселился кто-то очень пугливый, готовый  исчезнуть  при тишайшем звуке.
Не касались дверей, не открывали и  не закрывали их,  словно в доме трепетал
слабый огонек на текучей поверхности масла. Я посмотрел на ребенка и  понял,
что он  мчится  где-то далеко-далеко, понял  по  учащенному дыханию и сжатым
кулачкам, вцепившимся  в горячку, уносящую  его  от нас  галопом,  по упрямо
закрытым  глазам, не  желающим  ни  на  что смотреть. Все  вокруг  старались
залучить его обратно и приручить, как приручают дикого лесного  зверька. Ему
подставили чашку с  молоком и,  затаив дыхание, ждали:  вдруг  вкусный запах
остановит  его, ему  захочется  молока  и  он напьется.  Тогда  можно  будет
заговорить с ним, как заговаривают с ланью, лизнувшей ладонь.
     Но он был  по-прежнему невозмутим и  серьезен. И если хотел чего-то, то
вовсе не молока.  Тогда старые  женщины тихо-тихо, будто приманивая голубку,
запели его любимую песню о  девяти звездах, купавшихся  в роднике, но он уже
так далеко ушел, что не услышал. Ушел и  даже не обернулся. Смерть принудила
его к вероломству. И  его  умоляли  о  прощанье,  беглом  дружеском взгляде,
который   бросает  путник,  не   замедляя  шаг...   о   каком-нибудь   знаке
признательности. Его поворачивали с боку на  бок,  вытирали  потное  личико,
уговаривали попить воды, пытаясь во что бы то ни стало разбудить от смерти.
     Я собрался уходить, а они раскидывали все новые и новые ловушки,  чтобы
заманить малыша  в  жизнь.  Но  как  легко  малыш  обходил  все  силки!  Ему
протягивали игрушку, чтобы зачаровать его счастьем, но когда она оказывалась
слишком близко, маленькая ручка отстраняла  ее, как  отстраняют  ветку, если
она мешает скачке.
     Я побыл с ними.  Мне  пора было  уходить. Этот дом лишь одна  из минут,
одна  из свечей, одна из крупиц жизни моего города. Ребенка окликнули, и  он
нечаянно  улыбнулся,  отозвался  на  оклик.  И  опять  отвернулся  к  стене.
Присутствие малыша  стало  невесомым  присутствием  птицы...  Я  оставил  их
творить  тишину,  которая,  может быть,  поможет приручить ребенка,  который
уходит в смерть.
     Я  шел вдоль  узкой улочки.  Я слышал,  как за дверьми бранят служанок.
Дома приводили  в  порядок, собирая  необходимое,  чтобы безопасно переплыть
ночь. Мне  не было  дела,  справедливо или нет  бранят  их.  Я слушал  голос
усердия.  А чуть дальше,  у  колодца,  уткнувшись  лицом в ладошки,  плакала
маленькая девочка. Я ласково погладил  мягкие  волосы  и повернул  ее к себе
личиком, но  не спросил,  какое  у  нее горе, понимая, что этого она  еще не
знает. Горюют всегда об одном -- о времени; которое ушло, ничего по себе  не
оставив, о даром ушедших днях. Когда плачут о потерянном браслете,  плачут о
времени, заблудившемся неведомо где; когда оплакивают умершего брата, плачут
о времени, которое больше ничему  не  послужит.  Девочка, повзрослев,  будет
горевать  об  ушедшем возлюбленном,  не  понимая, что  оплакивает  утерянную
дорогу к жизни, к чайнику, к запертому дому, к ребенку, лежащему у груди. Не
понимая, что плачет о времени, которое будет течь  сквозь нее бесплодно, как
песок в песочных часах.
     Вот на порог дома вышла, улыбаясь, женщина. Я посмотрел на нее, и она в
ответ улыбнулась еще счастливее, радуясь, верно,  тому, что наконец  укачала
ребенка,  сварила  вкусный  суп,  или  просто  вернулась  домой,  или  своей
свободной   минутке.  Я  прохожу  мимо  знакомого  сапожника  без  ноги.  Он
старательно   расшивает   золотом  бархатные   туфельки,  и,  хотя   у  него
давным-давно нет голоса, я понимаю, что он поет.
     -- Чему ты так рад, сапожник?
     Но не вслушиваюсь в  ответ, зная, что он ошибется, сказав о  полученных
деньгах, скором ужине или отдыхе.  Он не  знает, что счастлив, истратив себя
самого на раззолоченные туфельки.

        VII

     И вот что я еще понял: ошибается обыватель, веря  в незыблемость покоя,
защищенного  стенами дома, -- любой из  домов в опасности. Храм, построенный
на вершине горы, обдувает северный ветер, унося песчинку за песчинкой, и вот
он уже похож на изношенный форштевень и идет ко дну. Храм в пустыне осаждают
пески  и  мало-помалу  возьмут  над ним верх.  Рано  или  поздно  ты увидишь
пустынную  гладь,  сомкнувшуюся  над  остатками  твоих  построек.  Все,  что
строишь,  -- в  опасности. В опасности и  мое царство. Я  построил его своей
любовью из домов, овец, гор  и коз, но если не будет меня, его  средоточия и
творца, царство исчезнет, и останутся опять только горы, дома, козы и овцы.
     Дробность вместо целостности, материал, ждущий нового ваятеля. И придут
племена  из пустыни  и  построят другое  царство. Любя всем  сердцем  другую
картину, они придут и по-новому расположат древние буквы в книге.
     Ведь  и я поступил  точно так же.  Я не устану  славить вас, горделивые
ночи моих военных походов. Раскинув на бесплодных песках треугольный лагерь,
я поднимался на холм, ждал темноты и смотрел на темный треугольник внизу, --
треугольник чуть больше деревенской площади, где  я разместил  своих воинов,
верблюдов и оружие,  -- смотрел и думал о  его уязвимости. В самом деле, как
жалка  эта  горстка полуголых  людей под голубыми шатрами: им грозит  ночной
холод,  уже  заморозивший звезды, грозит  жажда, ибо воды  в бурдюках должно
хватить на девятидневный путь до колодца, грозят песчаные бури, неистовством
похожие на  бунт,  грозят сабельные удары, от  которых плоть, как перезрелый
гранат, истекает алым соком. И человек уже ни на что не годен. Как жалки эти
голубые  полотняные шатры, которые не  стали  прочнее  от спрятанной  в  них
стали, которые стоят без защиты на запретной для них земле!
     Но что  мне  до уязвимости?  Я связал их  всех в один  узел  и  спас от
рассеяния  и  погибели.  Построив свой  треугольник в ожидании  ночи, я  уже
отъединил их от  пустыни. Мой лагерь сжат, как кулак. Я видел: так защищался
кедр от бесплодных утесов, спасая от гибели зеленеющие  ветви. Кедр не спит,
день и ночь он ведет  борьбу, оборачивая в глубинах ствола себе на пользу те
же самые частички враждебного мира,  которые  могут послужить  его погибели.
Кедр растит  себя каждую  секунду.  И каждую секунду я  укрепляю  свой  дом,
заботясь  о  его  долговечности.  Из  дробности,  которую  развеяло  бы одно
дуновение,  я сложил треугольник,  прочностью  равный башне  и неизменностью
форштевню. Опасаясь, как  бы мой лагерь не погрузился в сон и не растворился
в забытьи, я поставил по его углам дозорных, чтобы они вслушивались в шорохи
пустыни. Словно кедр, уплотняющий свою древесину благодаря скале, мой лагерь
укрепляется благодаря грозящим ему со всех сторон опасностям.  Благословенны
ночные  молчаливые  вестники,  их  шагов  никто   не  слышит,  они  внезапно
появляются из темноты и, присев у костра, рассказывают, кто идет к Северу, а
кто к  Югу,  ища  своих  украденных верблюдов, о ропоте,  поднявшемся  из-за
убийства, и о замыслах тех, кто молчит в  своем  шатре,  обдумывая, какой из
ночей  напасть. Как внимательно ты их слушал,  этих вестников,  говорящих  о
молчании молчаливых! Благословенны и те, другие, -- они неожиданно возникали
у нашего костра  и приносили такую страшную весть, что мои  воины, не медля,
засыпали песком огонь  и бросались  плашмя с ружьем  на землю, венчая лагерь
короной порохового дыма.
     Ибо тьма, едва она только сгустится, чревата необычайным.
     Каждый  вечер  смотрел  я на свой  лагерь,  окруженный, словно корабль,
бескрайним простором, и знал,  что  заря вернет мне его невредимым  и все  в
нем,  как бойцовые петухи, будут  радостно приветствовать рассвет. Воины мои
вьючили верблюдов, голоса их в прохладе утра звучали, как трубы. Взбодренные
хмельной  свежестью  новорожденного дня, они  дышали  полной грудью, радуясь
необъятным просторам.
     Я вел своих воинов на завоевание  оазиса. Не знающий людей убежден, что
благоговение  перед оазисом  взращено  в  оазисе.  Нет,  живущие  в  нем  не
задумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердце
бродяги. И я учил своих воинов любить оазисы.
     Я говорил: "Вы увидите там душистую траву, журчащие  родники,  женщин в
цветных покрывалах. Они кинутся бежать  от  вас толпой испуганных  ланей, но
сладостной будет ваша охота, ибо создали их, чтобы пленять".
     Я говорил: "Им  покажется, будто они ненавидят  вас, и,  защищаясь, они
будут царапаться  и  кусаться. Но чтобы  покорить  их, достаточно  погрузить
мощную пятерню в их иссиня-черные волосы".
     Я говорил: "Чтобы остановить их, ваша сила должна стать силой нежности.
Они закроют глаза, не желая вас видеть, но ваше молчаливое терпенье нависнет
над ними, как тень орла. И когда  они поднимут  на вас глаза, их слезы будут
слезами о вас.
     Вы станете для них неизмеримостью, и они не смогут вас позабыть".
     И еще  я сказал, желая возбудить  в них нетерпеливое желание  завладеть
этим  раем: "Вы узнаете  там, что  такое пальмовые рощи и  пестрые  птицы...
Оазис  покорится вам, ибо вы боготворите его, а те,  кого вы изгоните, стали
его  недостойны. Их женщины, стирая  белье в ручейке,  журчащем  по  круглым
белым   камням,  исполняют  тяжкую  нерадостную   повинность,  позабыв,  что
смеющийся ручей  --  всегда праздник.  Вас выдубили пески, иссушило  солнце,
просолили жгучие  солончаки,  и, когда  вы возьмете в  жены  этих  женщин и,
подбоченившись,  будете смотреть, как  они стирают в  голубой воде ручья, вы
узнаете сладость победы.
     В бесплодных песках вы научились жить, как кедр,  утверждаясь благодаря
врагам, которые окружили вас со всех сторон. Завоевав оазис, вы останетесь в
живых,  если не превратите его  в нору, куда забиваются и обо всем забывают.
Помните: оазис -- это каждодневная победа над пустыней.
     Вы одержите победу,  потому что жители оазиса закоснели  в  себялюбии и
довольстве накопленным. Пески, осаждающие оазис, кажутся им красивой золотой
короной. Они издеваются над докучающими им своим беспокойством. Они не хотят
сменить дозорных,  задремавших  у  границы  благословенной земли,  рождающей
родники.
     Их сгноило призрачное  счастье потреблять готовое. Не бывает счастливых
без рабочего пота  и творческих мук Отказавшись тратить себя  и получая пищу
из чужих  рук,  изысканную  пищу и утонченную, читая чужие  стихи и не желая
писать  свои  они  изнашивают  Оазис,  не  продлевая  ему жизнь,  изнашивают
песнопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлеву
и сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству".
     И вот еще что я  сказал: "Вы завоюете оазис,  но  суть вещей  останется
прежней. Оазис -- тот же лагерь в пустыне, но только в ином обличье. Со всех
сторон опасности грозят моему царству. Оно построено из  домов, гор,  овец и
коз; стоит развязать узелок, связавший их  воедино, как не останется ничего,
кроме груды строительных материалов -- подарка грабителям.

        VIII

     Мне показалось, что люди нередко  ошибаются,  требуя  уважения к  своим
правам,  Я озабочен правами  Господа в человеке и любого нищего,  если он не
преувеличивает собственной значимости, чту как Его посланца.
     Но я  не  признаю прав самого нищего, прав  его гнойников и калечества,
чтимых нищим как божество.
     Я не видел  ничего грязнее  городской  окраины  на  склоне  холма,  она
сползала к морю, как  нечистоты. Из  дверей на узкие улочки влажными клубами
выползало смрадное дыхание домов. Человеческое  отребье вылезало из  вонючих
нор и  без гнева  и обиды, грязно,  сипло перекорялось, как  будто хлюпала и
лопалась пузырями болотная жижа.
     Я вгляделся в хохочущих до  слез, вытиравших  глаза грязными лохмотьями
прокаженных,  --  они  были  низки,  и  ничего  больше.  Они  были  довольны
собственной низостью.
     "Сжечь!" -- решил  мой отец.  И  весь сброд, вцепившись в  затхлые свои
трущобы, завопил о своих правах. Правах гнойной язвы.
     --  Иначе  и  быть  не может,  -- сказал  мне  отец.  --  Они  понимают
справедливость как нескончаемость сегодняшнего.
     А сброд вопил, защищая свое право гнить. Созданный гниением, он за него
боролся.
     -- Расплоди тараканов, -- сказал отец, -- и у тараканов появятся права.
Права, очевидные для всех. Набегут певцы,  которые  будут воспевать их.  Они
придут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обреченных на гибель.
     Быть справедливым... -- продолжал отец, -- но сначала ты должен решить,
какая  справедливость  тебе  ближе:  Божественная или человеческая? Язвы или
здоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?
     Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нем  живет Господь.
Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.
     Когда я очищу,  отмою и обучу его,  он  захочет  совсем  другого и  сам
отвернется от  того, каким был. Зачем  же пособничать тому,  от чего человек
потом  откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровью
и благородству?
     Зачем  защищать  то, что  есть,  и  бороться  против того,  что  будет?
Защищать гниение, а не цветение?

     -- Каждый для меня хранитель сокровища, я чту сокровище в  каждом, и  в
этом моя справедливость, -- говорил отец. --  Чту  я и  самого себя. В нищем
теплится тот же свет, но его едва видно. Справедливо видеть в  каждом путь и
повозку. Мое милосердие в том, чтобы каждый су мел воплотиться.
     Но ползущая к морю грязь? Мне  горько смотреть на гниющие отбросы.  Как
исказился   в  них   облик  Господа!   Я  жду,  что  они  однажды   поступят
по-человечески, но жду напрасно.
     --  Я видел среди  них и тех, кто делился хлебом,  нес  мешок увечному,
жалел больного ребенка, -- возразил я отцу.
     -- У  них все общее, -- ответил отец, -- они свалили все  в общую кучу,
так им  видится  милосердие.  Так они его понимают. Они научились делиться и
хотят  заменить  милосердие  дележкой  добычи, какой  заняты  и  шакалы.  Но
милосердие -- высокое чувство. А они хотят убедить  нас, что дележка  и есть
благотворение.  Нет.  Главное,  знать, кому  творишь  благо.  Здесь  низость
домогается  низостей. Пьяница домогается  водки, ему хочется одного -- пить.
Конечно, можно потворствовать  и болезни. Но если я озабочен здоровьем,  мне
приходится отсекать болезнь... и она меня ненавидит.
     Своим  милосердием они помогают  гниению,  -- добавил  отец.  -- А  что
делать, если мне по душе здоровье?
     Если  тебе  спасут  жизнь,  --  продолжал отец,  --  не  благодари.  Не
преувеличивай  собственной  благодарности.  Если твой спаситель  ждет ее. от
тебя, он -- низок Неужели он полагает, что оказал услугу тебе? Нет, Господу,
если ты хоть чего-то стоишь. А если ты изнемогаешь от благодарности, значит,
у тебя нет гордости и нет скромности. В спасении твоей жизни значимо не твое
маленькое везенье, а дело, которому ты служишь  и  которое зависит и от тебя
тоже.  Ты  и  твой  спаситель трудитесь  над  одним,  так  за  что  же  тебе
благодарить его? Его вознаградил собственный труд: он сумел спасти тебя. Это
я и называю сотрудничеством в общем деле.
     У тебя нет  гордости, если ты идешь на  поводу низменных чувств  твоего
спасителя.  Потакая его мелочному самолюбию,  ты  продаешься ему  в рабство.
Будь он благороден, он не нуждался бы в твоей благодарности.
     Меня  заботит одно: общее дело, где каждый  в помощь благодаря другому.
Мне  в помощь и  ты, и камень. Кто благодарен  камню, положенному  в  основу
храма?
     Обитатели  трущоб работают  только на себя. Отбросы, сползающие к морю,
не тратят себя на песнопения, на статуи из мрамора, на самодисциплину во имя
грядущих завоеваний. Единственное их занятие -- поиск наивыгоднейших условий
для дележа. Смотри не  споткнись тут. Пища необходима, но  она куда  опаснее
голода.
     Они поделили все, даже жизнь они поделили на две части, и обе эти части
лишены  всякого  смысла:  сперва  они  достигают,  потом  хотят наслаждаться
достигнутым.  Все видели, как растет дерево. Но когда оно выросло, видел  ли
кто-нибудь,  чтобы оно наслаждалось своими  плодами? Дерево растет и растет.
Запомни: завоеватель, превратившийся в обывателя, погиб...
     В сотрудничестве -- милосердие моего царства.
     Я приказываю хирургу изнурять себя  долгим путем по  пустыне ради того,
чтобы поправить сломанный инструмент. Пусть инструментом будет рука простого
работяги, который рубит камень в каменоломне. А хирург мой будет искуснейшим
врачом.  Нет,  я не  возвеличиваю посредственность, я  хочу,  чтобы починили
повозку. А вожатый и у одного, и у другого -- один. Я забочусь  о том, о чем
заботятся ухаживающие за беременной. Ради будущего ребенка они занимаются ее
тошнотой и недомоганиями. А благодарности она заслуживает только потому, что
родит. Но вот  женщины начинают  требовать  внимания и ухода,  потому что их
тошнит  и  они  недомогают.  Я  отворачиваюсь,  ибо   сама  по  себе   рвота
отвратительна. Женщина  -- сосуд,  сосуд  не  благодарят. И сама она,  и  ее
помощники служат рождению, так о какой благодарности может идти речь?

     ...К моему отцу пришел генерал:
     -- Смешно смотреть на тебя! Ты возвеличиваешь царство и служишь ему. Но
я тебе помогу, я заставлю всех чтить прежде всего тебя, а во имя тебя и твое
царство!
     Я видел и доброту моего отца. Он говорил:
     --  Нельзя унижать тех,  кто главенствовал и  кому  воздавали  почести.
Нельзя отнимать у царя царство и превращать  в нищего подававшего милостыню.
Если  ты  так поступишь,  ты разрушишь остов своего  корабля.  Я  всегда ищу
наказания, соразмерного виновнику. Я отрубаю голову, но не превращаю  князя,
если он оступился, в раба. Однажды  я повстречал  принцессу, которую сделали
прачкой.  Ее  товарки  издевались  над ней:  "Куда подевалось  твое величие,
постирушка? Раньше ты могла казнить и наказывать, а теперь мы можем грязнить
тебя в свое удовольствие. Вот она,  справедливость!" Ибо справедливостью они
считали возмездие.
     Принцесса-прачка молчала в ответ. Она чувствовала свое унижение, но еще
больше  унижение  того,  что  куда  значительнее  нее.   Бледная  и  прямая,
склонялась  принцесса над корытом. Сама она вряд  ли  вызвала бы озлобление:
она была миловидна,  скромна, молчалива. И я понял, издеваются не над ней --
над ее  падением. Если  вызывающий  зависть  сравняется  с нами,  мы  его  с
наслаждением разорвем. Я подозвал к себе принцессу.
     "Я знаю, что ты  царствовала.  С сегодняшнего  дня жизнь и смерть твоих
товарок в твоей власти. Я возвращаю тебе трон. Царствуй".
     Возвысившись   над  низким   сбродом,   она  презрела   воспоминания  о
перенесенных обидах. И прачки  больше не  злобились, потому что  порядок был
восстановлен. Теперь  они восхищались  благородством принцессы. Они устроили
празднество  в  честь  ее  воцарения и кланялись,  когда  она проходила. Они
чувствовали, что возвысились, если могли коснуться ее платья.
     Вот  почему  я  не  отдаю  принцев  на посмешище черни и издевательство
тюремщиков. Нет, под трубные звуки золоченых рогов им на  круглой площади по
моему приказу отрубают голову.
     Унижает  тот,  кто  низок сам,  --  говорил мне  отец. -- И никогда  не
позволяй слугам судить хозяина.

        IX

     Отец говорил мне так:
     -- Заставь их строить башню,  и  они почувствуют себя братьями. Но если
ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно.
     И еще говорил мне отец:
     --  Плоды  их  трудов --  вот  моя забота. Жатва  их  ручейками  должна
стекаться ко  мне в житницу. Житница  для них -- я. И пусть они  служат моей
славе, обмолачивая зерно в ореоле золотой пыли. Только так попечение о хлебе
насущном можно  сделать  духовным  песнопением.  И тогда не  жаль  тех,  кто
сгибается под  тяжестью мешка  по  дороге на мельницу. Или идет  с мельницы,
поседев от мучной пыли. Тяжелый мешок  с зерном возвышает душу точно так же,
как молитва. Посмотри, как они счастливы, стоя со снопом в руках, похожим на
свечу,  мерцающую  золотом  колосьев.  Облагораживает  взыскательность, а не
сытость.  Что  же до зерна, то конечно же они получат  его и съедят. Но пища
для человека не самое насущное. Душа жива не  тем, что получено от зерна, --
тем, что было ему отдано.
     И  я  повторяю  вновь  и  вновь:  племена,  что  довольствуются  чужими
сказаниями,  едят  чужой  хлеб  и нанимают  за  деньги  архитекторов,  желая
построить себе город, достойны презрения. Я называю их стоячим болотом. И не
вижу над ними золотящегося ореола пылинок, поднимающихся при молотьбе.
     Разумеется,  отдавая,  я и получаю  тоже. Иначе  что  я буду  отдавать?
Благословен нескончаемый  обмен отданного и полученного, благодаря ему можно
отдавать  все  больше и  больше,  полученное  укрепляет  тело,  душу  питает
отданное.
     Я смотрел на танцовщиц, которые танцуют. Танец придуман, станцован. Кто
может  воспользоваться  им,  унести и  превратить в  припас  на будущее?  Он
миновал, как  пожар.  Но я назову  благородным народ, танцующий свои  танцы,
хоть нет  для  них ни закромов, ни житниц. А  тех, кто расставляет по полкам
прекраснейшие творения чужих рук, несмотря  на  умение восхищаться, я назову
варваром.

     Мой отец говорил:
     --  Человек -- это тот, кто творит.  Сотворчество  превращает  людей  в
братьев. Живущему не принесет покоя сделанный им запас.
     Моему отцу возразили:
     -- Ты говоришь о творчестве,  что ты имеешь в  виду? Немногие  способны
создать  что-то  выдающееся. Ты,  стало  быть,  обращаешься  к  немногим.  А
остальные? Что делать им?
     Отец ответил:
     -- Творить -- значит  оступиться  в танце. Неудачно ударить  резцом  по
камню. Дело не в движении. Усилие показалось тебе бесплодным?
     Слепец,  отойди  на несколько  шагов.  Посмотри  издалека на  суетливый
город. Что  ты  видишь, кроме усердия и золотистого ореола пыли над занятыми
работой? Как тут различить, кто ошибся? Народ занят, и мало-помалу возникают
дворцы, водоемы и  висячие сады.  Волшебство искусных рук сотворило шедевры,
не так ли? Но поверь мне,  удачи и неудачи равно сотворили  их,  потому как,
подумай,  можно  ли  расчленить  человека?  И  если  спасать  только великих
ваятелей,  можно  остаться  без  ваятелей вообще.  Кому  достанет  безумства
избрать  себе  ремесло, сулящее  так мало  шансов  выжить?  Великие  ваятели
поднимаются  на  черноземе  плохих.  Они для них вместо лестницы и поднимают
вверх  ступенька  за  ступенькой.  Прекрасный  танец  рождается  из  желания
танцевать.  Когда  хочется, танцуют все, даже  те, кто танцует плохо. А  что
остается, если пропадает желание? Мертвая выучка, бессмысленное зрелище.
     Историк судит об ошибках, он смотрит в прошлое. Но кто упрекнет кедр за
то, что он еще семечко, росток  или растет не так, как надо? Его дело расти.
Ошибка за  ошибкой, и поднимается кедровый лес, благоухающий в ветреный день
птицами.
     -- Я  тебе уже  говорил,  -- добавил  отец, --  неудача  одного,  успех
другого, -- не утруждай себя, не дели. Плодотворно лишь  сотрудничество всех
благодаря каждому. Любой неудачный шаг помогает  удачному,  а удача ведет  к
цели  и  того, кто промахнулся, они идут к  ней рука об руку. Нашедший  Бога
находит Его для  всех. Царство мое подобно храму, я бужу и побуждаю людей. Я
созываю их возводить его  стены. И вот  уже это их  храм. Воздвигнутый  храм
возвышает  людей  в собственных  глазах. И  они  придумывают  позолоту.  Все
вместе, и  тот,  кто искал  и не нашел,  тоже. Потому  что  замысел позолоты
рожден всеобщим усердием.
     В другой раз отец сказал мне:
     -- Не желай государства, где  царило бы совершенство. Безупречный  вкус
--  добродетель  хранителя в музее. Неоткуда ждать картин,  садов, замков  и
танцев, если презирать дурной вкус.  Боязнь черной  работы  и  грязной земли
рождает снобов.  Праздное  совершенство оставит тебя  ни  с  чем. Заботься о
государстве, где все было бы проникнуто усердием.
     Х
     Словно от непосильной тяжести изнемогли мои воины.  И офицеры пришли ко
мне:
     -- Когда  мы  вернемся  домой?  Наши женщины  лучше женщин завоеванного
оазиса.
     Один из них сказал мне:
     --  Господин мой,  мне снится та, которой принадлежало  мое  время и  с
которой я ссорился. Я хотел бы вернуться к себе и сажать деревья. Я перестал
видеть  смысл вещей,  мой господин. Позволь  мне самому  пуститься в  рост в
тишине моей деревни.  Я чувствую,  для  меня  настала  пора подумать, что же
такое моя жизнь.
     И я понял: они нуждаются в тишине. В тишине каждый найдет свою истину и
укоренится в ней.  Но  для  этого  необходимо время, как  при  вскармливании
младенца. Материнская любовь поначалу и есть вскармливание. Кто видел, чтобы
ребенок  вырос в одну секунду? Никто. Удивляются гости  и  говорят:  "Как он
вырос!" Но ни мать, ни отец не видят,  что ребенок вырос. Его неспешно лепит
время, и в каждый миг он таков, каким должен быть.
     Теперь  время  понадобилось  и  моим воинам.  Не  для  того  ли,  чтобы
постигнуть суть дерева? Чтобы из вечера в вечер садиться на  пороге смотреть
на одно и то же дерево, с  теми же самыми  ветвями? Чтобы мало-помалу дерево
открылось им?
     Как-то у костра в пустыне поэт рассказал нам о  своем дереве. Мои воины
внимательно  слушали  его,  хотя  многие из  них  не  видели  ничего,  кроме
верблюжьей колючки, кустарника и карликовых пальм.
     --  Вы даже не представляете себе, что такое дерево, -- говорил он.  --
Однажды  по прихоти  случая дерево выросло в заброшенной лачуге  без  окон и
отправилось на поиски света. Человеку нужен воздух,  рыбе -- вода,  а дереву
-- свет.  Корнями оно  уходит  в землю, а ветвями  к звездам, оно  --  путь,
соединяющий  нас с небом. Дерево, о котором я  рассказываю, родилось слепым,
но и в  темноте оно  сумело набраться  сил и  поползло  на ощупь от стены  к
стене. Запечатлевая свою боль искривлениями ствола. Наконец оно добралось до
окна  в потолке, разбило его и потянулось к солнцу, прямое,  как колонна.  Я
видел   его  победу  со  стороны  и  мог  только  засвидетельствовать  ее  с
бесстрастием историка.
     Какое великолепное несходство -- искореженный усилиями узловатый ствол,
запертый  в темном гробу, и разросшаяся в тишине и спокойствии мощная крона,
вскормленная небесным светом, обильно питаемая богами, похожая  на  обширный
стол, за который садится пировать солнце.
     Каждое утро  я видел, как просыпалось  это  дерево -- все, от  ликующих
листьев до  искривленных корней. Крона его была переполнена птицами. С зарей
они пробуждались и начинали  петь.  Но стоило показаться солнцу, как дерево,
словно добрый  пастырь,  отпускало  своих  обитательниц в небо;  дерево-дом,
дерево-замок, опустевший до вечерней зари...
     Поэт говорил, а мы вдруг ощутили, как долго  нужно смотреть на деревья,
чтобы  они проросли  и  в  нас. И  каждый  позавидовал  сердцу, отягощенному
птицами и листвой.
     -- Когда же, -- спрашивали меня воины,  --  кончится наконец война? Нам
тоже есть о чем подумать. Мы тоже хотим найти себя...
     Случалось, что  мои воины ловили лисенка, и он соглашался брать пищу из
рук,  и  его  из рук  кормили.  Случалось,  из  рук кормили  газель, которая
снизошла до жизни  в неволе. День ото дня моим  воинам становилось дороже их
сокровище:  как радовала  их солнечная  шкурка,  шалости  и  голод  лисенка,
настоятельно требующего от них усердия. Они жили тщетной иллюзией, веря, что
зверек нуждается в них, что его создала, вскормила и питает их любовь.
     Но приходил день, и  лисенок, который любил только свою пустыню, убегал
к ней, и пустыней становилось  человеческое сердце. Я видел, как посланный в
засаду воин погиб, потому что  ему  не захотелось защищаться.  Нам  принесли
весть о его гибели, и мне вспомнились загадочные слова, какими он ответил на
утешения  товарищей  после  бегства его лисенка,  -- ему советовали  поймать
другого,  а он ответил:  "Нужно слишком много  терпения не для  того,  чтобы
поймать, для того, чтобы любить его".
     Они  устали  от лисят и газелей,  когда  поняли,  что тратиться  на них
бесполезно,  потому что лисенок  любит пустыню, но ни пустыня, ни лисенок не
нуждаются в человеке.
     --  У  меня три сына, --  говорил мне один из них, -- они  растут, а  я
ничему  не научил  их. Ничего им не  передал. Что останется  от  меня  после
смерти?
     Укрывая  всех  моей  молчаливой  любовью,  я  смотрел,  как  моя  армия
истаивает  среди песков, подобно потоку, рожденному  грозой. У такого потока
нет надежного русла,  и он умирает бесплодным, не перевоплотившись дорогой в
дерево, траву, хлеб для деревень.
     Ради  блага  моего  царства мои воины  хотели перевоплотиться в  оазис,
украсить мой  замок новым отдаленным владением, чтобы,  рассказывая  о  нем,
можно было прибавить:
     --  Сколько  прелести придают ему зеленеющие  на Юге пальмы, наши новые
пальмовые рощи и деревни, где режут слоновую кость...
     Да, мы завоевали оазис,  но ни для кого  он не сделался домом, и каждый
теперь мечтал об одном:  вернуться. Исчезло единое царство, оно разделилось,
дробность мира затуманила его облик.
     --  Для  чего нам чужой оазис? Что он нам  прибавит?  Чем  обогатит? --
роптали они. -- Для чего  он нам в деревне, куда мы  вернемся и где проживем
до старости? Он для тех, кто поселится в нем, будет собирать инжир и стирать
белье в торопливом ручье...

        XI

     Они не правы,  но я ничего  не могу поделать. Угасает  вера, и  умирает
Бог. Он  кажется  никому  не  нужным. Истощилось рвение, распалось  царство,
потому  что  скрепляло  его усердие. Нет, оно  не  было  обманом. Дорога под
оливами и дом, который любят от всего сердца и берегут, --  вот мое царство,
но если оливы  точно такие же, как  сотни  других, а дом под  ними  защищает
только от дождя, то где оно, мое царство, и как уберечь его от разрушения? И
проданные оливы останутся оливами, а дом домом.
     Посмотрите на  князя,  хозяина  здешних мест, -- одинокий шагает он  по
дороге,  и плащ его влажен от утренней  росы.  Где  богатства его? Что в них
толку? Он вязнет в грязи после вчерашнего дождя,  он отводит  палкой колючие
ветки, -- как бродяга, любой бродяга, бродяга из бродяг. Спустился в ложбину
и потерял из виду свои владения. Но несмотря ни на что он -- князь.
     Ты  встретишь его,  он на тебя посмотрит, и  это будет взгляд князя. Он
спокоен, он уверен в себе,  опорой ему  все, что  сейчас ему  не служит. Да,
сейчас  он  не  пользуется  ничем,  но ничего и не  утратил.  Его  владения:
пастбища,  ячменные  поля, пальмовые рощи -- прочная  опора. Поля  отдыхают.
Дремлют житницы. Молотильщики не вздымают цепами золотого ореола пылинок. Но
все  это живет в  сердце  князя. И  не  кто-нибудь, а хозяин шагает по своей
люцерне...
     Слеп тот, кто  судит  о  человеке по его  занятиям,  плодам  трудов или
достижениям. Значимо  для  человека совсем не  то, чем он  располагает в эту
секунду:  на прогулке в руке  у князя пучок  колосьев или  сорванное дорогой
яблоко.  Воин,  что ушел со мной  воевать, полон своей любимой. Он не  может
увидеть  ее, обнять, коснуться  -- ее  как  бы  и  не существует; в  ранний,
предрассветный час  она и не помнит о нем, шагающем где-то вдалеке с  тяжким
грузом  своих воспоминаний, потому  что ушла  далеко-далеко от мира живущих.
Потому что ее как бы и нет  на  свете,  потому  что  она крепко спит. Но для
мужчины она живет  и бодрствует,  и  он несет  в  себе груз нежности, сейчас
бесполезной,  и  которая тоже  спит, словно зерно в житнице, несет  ароматы,
которые не вдыхает, журчанье родника -- сердце своего дома, --  он не слышит
его, но несет с собой все свое  царство,  и  оно отличает владельца от  всех
остальных людей.
     ...Вот твой друг, ты повстречал его, а  у него болен ребенок, и тяжесть
его болезни он повсюду  носит с собой. Малыш далеко. Отец не держит  горячей
ручки,  не слышит плача, жизнь его течет  привычной чередой. Но я вижу,  как
придавила его тяжкая забота о малыше, который живет в его сердце.
     Они  похожи: князь, который не может охватить  взглядом своего царства,
не  пользуется  своим богатством, но знает, что оно  есть и всегда  остается
властелином;  отец больного ребенка, который страдает за  него, и мой  воин,
который служит своей  любви,  пока любимая блуждает  по  стране  сновидений.
Смысл, которым окрашено происходящее, -- вот что значимо для человека.

     Бывает  и  по-другому, я знаю. Кузнец из моей деревни пришел ко  мне  и
сказал:
     -- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо, и большего
мне не нужно. Что мне до каких-то страданий?
     Но хорошо ли в доме, одиноко стоящем  посреди Вселенной? Если ты и твоя
семья под полотняным шатром, затерявшимся в пустыне? Я  заставил поправиться
кузнеца.
     --  Хорошо, если по вечерам приходят друзья из шатра по соседству, если
есть о чем потолковать и есть новости о пустыне...
     Я же видел вас, не забывайте об этом! Видел, как вы сидели ночью вокруг
костра,  как жарили  барашка,  слушал всплески ваших  голосов.  Не спеша,  с
молчаливой любовью подходил я к  вам. Да, конечно, вы говорили о детях: один
растет,  а  другой болеет;  говорили,  конечно,  и  о  доме но  без  особого
воодушевления. Зато как вы оживлялись, когда  к  вашему  костру подсаживался
странник,  пришедший  с  караваном из дальних мест, и рассказывал о тамошних
чудесах:  о княжеских белых  слонах, о  замужестве девушки, чье имя едва вам
знакомо, о переполохе  в  стане врагов.  Он  мог  рассказывать о комете  или
обиде, о любви или мужестве в смертный час, о ненависти к вам или, напротив,
участии. Множество событий соприкасалось с вами, пространство расширяло вас,
и  ваш  собственный  шатер,  любимый  и ненавистный,  уязвимый  и  надежный,
становился  вам  во  сто  крат  дороже.  Вас  ловила  волшебная  сеть, и  вы
становились куда пространственней, чем были сами по себе...
     Вам необходим простор, а высвобождает его в вас только слово.
     Я  вспомнил случай с беженцами-берберами. Мой отец поселил их отдельно,
в небольшом селенье на севере от города. Он не хотел, чтобы они смешались  с
нами.  Он  был  к  ним  добр: давал чай,  сахар и полотно на  одежду. Он  не
требовал  от  них никакой работы в уплату  за свою щедрость. Кому еще жилось
беззаботнее, и каждый из них мог сказать:
     -- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел
сыт, жена со мной рядом,  дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего
мне не нужно...
     Но  кому они  показались бы счастливыми? Мы изредка навещали  их, когда
отец учил меня...
     -- Смотри, -- говорил он, -- они сделались домашним скотом и потихоньку
гниют... не плотью, а сердцем...
     Ибо мир для них обессмыслился.
     Даже если ты не поставил на кон  состояния, игра в кости для тебя мечта
об отарах, земле,  золотых слитках и бриллиантах. У тебя их нет. Но они есть
у  других. Однако приходит день, и ты перестаешь мечтать  при помощи игры  в
кости. И бросаешь игру.
     А наши подопечные бросили разговаривать,  им стало не  о чем  говорить.
Истерлись похожие друг на друга семейные  истории.  О своих  шатрах, похожих
как две капли воды, они все рассказали друг другу. Они ничего не боялись, ни
на  что  не надеялись,  ничего  не придумывали.  Слова  служили им для самых
обыденных  дел.  "Одолжи мне таганок", --  просил один.  "Где мой  сын?"  --
спрашивал другой. Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться?
Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной
они свободны до беспредельности.  Они  захлебывались от  своей  безграничной
свободы, и у богатых от нее пучило животы. Ради того, чтобы восторжествовать
над врагами? Но у них не было врагов.
     Отец говорил:
     -- Ты можешь прийти к ним один, пройти по всему селенью, хлеща их бичом
по лицу. Они  оскалятся,  как свора  собак,  попятятся,  огрызаясь  и  желая
укусить,  но  ни  один  не  пожертвует  собой. Ты останешься  безнаказанным,
скрестишь руки на груди и почувствуешь оскомину от презрения...
     Он говорил:
     -- На вид они  люди. Но под оболочкой не осталось ничего человеческого.
Они  могут  убить тебя  по-подлому, в спину, -- воры тоже  бывают опасны, --
взгляда в глаза они не выдержат.
     А  берберы  тем временем занемогли враждой.  Не той, что делит людей на
два лагеря, -- бестолковой  враждой каждого ко всем остальным: ведь  каждый,
кто  съел свой  припас,  мог своровать что-то у других. Они следили  друг за
другом, как собаки, что кружат вокруг лакомого куска. Равенство было для них
справедливостью, и во  имя равенства  они начали убивать. Убивать того,  кто
хоть чем-то был отличен от большинства.
     -- Толпа,  -- говорил  отец, --  ненавидит  человека, потому что всегда
бестолкова  и  расползается во все стороны разом, уничтожая любое творческое
усилие.  Плохо,  если человек подавил  толпу.  Но  это еще  не безысходность
рабства. Безысходное рабство там, где толпе дано право уничтожать человека.
     И  вот во имя сомнительной  справедливости кинжалы  вспарывали  животы,
начиняя  ночь трупами.  А  на  заре эти трупы сваливали,  словно  мусор,  на
пустыре,  откуда забирали их  наши могильщики. Работы у них не убавлялось. И
мне  вспомнились  отцовские   слова:  "Заставь   их  строить  башню,  и  они
почувствуют себя  братьями. Но если хочешь  увидеть  их ненависть,  брось им
маковое зерно".
     Мы заметили,  что берберы, пользуясь словами все  реже и реже, отвыкают
от них.  Когда мы с отцом шли мимо, берберы сидели  с пустыми тупыми лицами,
смотрели и не  узнавали. Иногда мы  слышали глухое  ворчанье и догадывались,
что  приближается  час  кормежки.  Берберы  бытовали,  позабыв,  что  значит
горевать  и  хотеть,  любить  и  ненавидеть. Они не  мылись,  не  уничтожали
паразитов.  Пошли болезни, язвы. От поселения стал исходить  смрад. Мой отец
опасался чумы. И вот что он сказал:
     -- Я должен  разбудить  ангела, что  задыхается под этим гноищем. Не их
почитаю я, но Господа, который и в них тоже...

        XII

     -- Вот одна из великих загадок человеческой  души,  -- сказал  отец. --
Утратив главное,  человек  даже не  подозревает об утрате.  Разве  знают  об
утрате жители оазиса, стерегущие свои  припасы?  Откуда им  знать о ней, раз
припасы при них?

     На  прежних местах  дома,  овцы, козы, горы, но они уже не царство.  Не
ощущая  себя  частичкой  царства,  люди,  сами  того  не замечая,  понемногу
ссыхаются  и  пустеют, потому  что все вокруг обессмыслилось. На  взгляд все
осталось прежним,  но бриллиант, если он никому не нужен, становится дешевой
стекляшкой. Твой ребенок, он больше не подарок царству, не драгоценность. Но
ты пока не знаешь об этом, ты держишь его на руках, а он тебе улыбается.
     Никто  не заметил, что обеднел, потому что в  обиходе у нас все  те  же
вещи.  Но  каков  обиход  бриллианта?  Для чего  он, если  нет  праздничного
торжества? Для чего дети,  если не  существует царства и  мы не мечтаем, что
они станут воителями, князьями, зодчими? Если судьба их быть слабым комочком
плоти?
     Люди  не знают, что царство вскармливает их, как мать младенца, что оно
питает  душу,   словно  спящая  где-то  вдали  и  словно  бы  несуществующая
возлюбленная. Но ты ее любишь, и благодаря твоей любви  обретает смысл  все,
что  с тобой  происходит. Ты не  слышишь ее тихого дыхания, но благодаря ему
мир сделался  чудом. Князь шагает  по росистой траве на рассвете, и, пока не
проснулись его землепашцы,  царство бодрствует в его сердце. И  вот  что еще
загадочно  в   человеке:  он   в  отчаянии,  если  его  разлюбят,  но  когда
разочаруется в царстве или разлюбит сам, не  замечает,  что  стал беднее. Он
думает:  "Мне  казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,
довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не
радует рассвет, он не возвращает ему  объятий любимой. Ночь больше не святая
святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному
дыханию.   Все  потускнело.  Одеревенело:  Но  человек   не  догадывается  о
несчастье, не оплакивает утраченную полноту,  он радуется свободе -- свободе
небытия.
     Тот,  в  ком умерло  царство, похож  на разлюбившего. "Мое  усердие  --
наваждение идиота!" -- восклицает  он. И прав. Потому  что видит вокруг коз,
овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.
     Для  чего  женщине  красота,  если  мужчины  не вдохновляются  ею?  Чем
драгоценен бриллиант,  если никто не жаждет им обладать?  Где царство,  если
никто ему не служит?
     Влюбленный  в  чудесную  картину  хранит  ее в  своем  сердце, живет  и
питается ею,  как  младенец материнским молоком, она для него суть  и смысл,
полнота и пространство,  краеугольный  камень и возможность подняться ввысь.
Если  отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка  воздуха, словно дерево с
подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем
сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее.
     Вот  почему  нужно  неусыпно  следить,  чтобы  в человеке  бодрствовало
великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе.
     Не  вещность  питает,  а  узел,  благодаря  которому дробный мир  обрел
целостность. Не алмаз, но желание  им любоваться. Не песок, а любовь к  нему
племени,  рожденного  в  пустыне.  Не слова  в книге,  но  любовь, поэзия  и
Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах.
     Если я понуждаю вас к сотрудничеству, если, сотрудничая, вы становитесь
единым целым и целое, нуждаясь в  каждом, каждого обогащает, если  я замкнул
вас крепостью  моей  любви,  то  как вы  сможете  воспротивиться  мне  и  не
возвыситься? Лицо прекрасно  глубинным созвучием  черт. На  прекрасное  лицо
душа отзывается трепетом. Созвучные сердцу стихи вызывают  на глаза слезы. Я
взял звезды, родник,  сожаления.  Ничего  больше. Я  соединил их  произволом
моего творчества, и  теперь  они ступени  Божественной  гармонии, которой не
обладали по отдельности и которая теперь овевает их.
     Мой отец  послал сказителя к опустившимся  берберам. Наступили сумерки,
сказитель  сел  посреди  площади  и  запел. Его  песня  бередила  души, будя
созвучия, напоминая  о многом. Сказитель пел  о царевне и  о долгом  пути  к
любимой  по  безводным  пескам под палящим солнцем.  Жажда  влюбленного была
готовностью к жертве и  одержимостью страстью,  а глоток  воды  -- молитвой,
приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:
     "Сгораю  без тенистых пальм  и ласки капель, измучен  жаждой улыбнуться
милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"
     Жажда  жаждать обожгла  берберов,  и, потрясая кулаками,  они закричали
моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"
     Сказитель запел о могуществе опасности, она приходит вместе с войной  и
царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,
наделяя его властью над  жизнью и  смертью. И берберам  захотелось соседства
смерти, оживляющей мертвый  песок. Сказитель пел о величии  врага,  которого
ждут отовсюду, который,  словно солнце,  странствует с одного края  света на
другой, и неведомо, откуда ждать его.  И берберы возжаждали  близости врага,
чье могущество окружило бы их, словно море.
     В них вспыхнула  жажда  любить, они словно бы заглянули в  лицо любви и
вспомнили  о своих  кинжалах.  Плача  от радости, ласкали  берберы  стальные
клинки --  забытые, заржавленные,  зазубренные,  -- но  клинки  для них были
вновь  обретенной мужественностью,  без которой  мужчине не сотворить  мира.
Клинок стал  призывом к  бунту. И бунт  был  великолепен, как пылающий огонь
страсти.
     Берберы умерли людьми.

        XIII

     Вспомнив о берберах, мы решили лечить  мое умирающее  войско поэзией. И
вот какое случилось  чудо  -- поэты оказались бессильными, солдаты  над ними
потешались.
     -- Лучше бы пели о всамделишном,  -- говорили они, -- о колодце в нашем
дворе  и  как  вкусно  за  ужином  пахнет  похлебка.  А  всякая  ерунда  нам
неинтересна.
     Так  я понял еще  одну  истину: утраченное могущество невозвратимо. Мое
царство  никого больше  не  вдохновляет.  Прекрасные  картины  умирают,  как
деревья.  Истощив  возможность  завораживать,  они превращаются  в  пепел  и
удобряют  другие деревья.  Я отошел в сторону, желая поразмыслить  над новой
загадкой. Да,  видно, не существует  в мире большей или меньшей подлинности.
Существует  большая  или меньшая действенность. Я  выпустил из рук волшебный
узел,  когда-то сливший  дробный  мир  воедино.  Узел  ускользнул от  меня и
развязался. Теперь  мое царство распадается будто само по себе. Но если буря
обламывает  ветки кедра,  если суховей иссушает его древесину, если  пустыня
одолевает кедр,  то не  потому, что песок стал сильнее, -- потому, что  кедр
перестал сопротивляться и распахнул ворота варварам.
     Сказитель пел, а слушатели упрекали его в фальши.  Патетика сказителя и
впрямь звучала фальшиво, казалась  отжившей и  старомодной.  "Неужто  он и в
самом деле влюблен до потери сознания во всю эту чепуху -- в коз, овец, дома
и пригорки? -- интересовались мои солдаты. -- Он что, всерьез обожает речную
излучину?  Но  что  она по сравнению  с ужасом войны?  Она не стоит  и капли
крови!" Ничего не  поделать, и мне показалось,  что поэты кривили душой, что
рассказывали малым детям дурацкие побасенки, а дети смеялись над ними...
     Мои  генералы,  дотошные  и  недалекие,  пришли  ко  мне  с  жалобой на
сказителей.  "Они  не  умеют  петь!" -- кричали  генералы. Но я знал, почему
фальшивят сказители: они воспевали бога, который умер.
     А  мои  генералы,  дотошные  и  недалекие, стали задавать  мне вопросы.
"Почему  солдаты  не  хотят воевать?"  --  спросили  они,  обижаясь за  свое
ремесло, как могли бы спросить: "Почему жнецы не хотят жать хлеб?" Вопрос их
не имел смысла. Речь шла  не  о ремесле. И в молчании  моей любви я  спросил
по-другому: "Почему  мои солдаты отказываются умирать?" И моя мудрость стала
искать ответа.
     Нет, не умирают  ради овец, коз,  домов и  гор. Все вещное существует и
так,  ему  не  нужны жертвы. Умирают  ради спасения незримого узла,  который
объединил все воедино  и превратил дробность мира  в царство,  в крепость, в
родную,  близкую  картину.  Тратят  себя  ради  целостности,  ибо  и  смерть
укрепляет ее. Смерть, которая стала  данью  любви.  Тот, кто неспешно тратил
жизнь на добротную работу, что долговечнее человека, -- на  постройку храма,
например,  который  будет  шествовать  сквозь века,  --  тоже  согласится на
смерть, если дробный  мир  покажется ему прекрасным замком, и, влюбившись  в
замок, он захочет с ним слиться. Его примет большее, чем  он сам. Он  отдаст
себя своей любви.
     Но как  согласиться отдать жизнь из  выгоды? Выгоднее всего жить. Песни
моих сказителей не  будили в  душе созвучий -- значит,  за кровь моим воинам
платили фальшивой монетой. Их  лишили возможности  умереть во имя любви. Так
зачем тогда умирать?
     А  тот,  кто  все-таки  шел  на  смерть,  повинуясь долгу, который стал
непонятен,  умирал  в  тоске:  вытянувшись,  он  молчаливо  смотрел  тяжелым
взглядом, от отвращения став жестоким.
     И я стал искать в своем сердце слова для нового поучения, чтобы вернуть
себе  моих воинов. Но понял: человека  ведет не  логика и  не  мудрость, мне
нужна новая картина, а картины творят художники и ваятели, заставляя  камень
и  краски  служить произволу своего творчества, и  я  стал молиться Господу,
чтобы он мне открыл новую картину.
     Всю ночь  я бодрствовал среди  моих воинов и слушал, как скрипит песок,
неторопливо перемещая дюны. Ветер то  завешивал  луну красноватой дымкой, то
сдувал  ее.  Я  слышал,  как  перекликаются  дозорные, стоя  по  углам моего
треугольного лагеря, и так пусты были их громкие безнадежные голоса.
     Я  сказал  Господу:  "Нет  у  них  больше  крова... Слова  истерлись  и
износились. Берберы ни во что не верили, но вокруг них было мощное  царство.
Мой  отец  послал к ним сказителя, и его голосом заговорила мощь царства. За
одну  ночь всемогущее слово обратило  их  в нашу веру. Но  сильными  были не
слова, а царство.
     У меня нет сказителя, нет  истины, нет плаща,  чтобы  быть пастухом,  и
теперь  они  начнут  по  ночам убивать  друг  друга  ударом  ножа  в  живот,
бессмысленным, словно проказа. Как мне собрать их снова?"
     Там  и  здесь  возвышали  голос пророки, и люди прислушивались  к  ним.
Уверовавшие -- пусть их было немного  -- воодушевлялись и во имя своей новой
веры готовы были умереть. Но их вера не интересовала других. Веры враждовали
между собою.  Ненавидя  инакомыслящих, каждый строил  свой  маленький  храм,
привычно деля  всех на заблудших  и  праведных.  И то,  что не  признавалось
истиной,  объявлялось  заблуждением, а  то,  что  не считалось заблуждением,
становилось  истиной.  Но  я-то знаю,  что заблуждение не  противоположность
истины, оно тоже храм и выстроено из тех же  камней, но  по-другому.  Сердце
мое кровоточило, видя готовность людей умереть за миражи. Я молился Господу:
     "Открой мне истину, в которой поместились бы все  их маленькие  правды,
которая  укрыла бы  их  всех  одним плащом.  Чтобы из враждующих  былинок  я
сотворил  дерево, душа  его  одухотворяла бы  всех  и  одна ветка  росла  бы
благодаря  мощи  другой,  потому  что дерево  всегда  чудо  сотрудничества и
цветение под солнцем.
     Неужели у меня недостанет сердца, чтобы приютить их всех?"
     И  настало   время   торжества  торгашей.   Время   издевательств   над
добродетелями.  Все  продавалось.  Покупали  невинность.  Расхищали  запасы,
собранные мной на случай  голода. Убивали. Но я не так  простодушен, чтобы в
разгуле  страстей  и порока видеть причину  упадка  моего  царства. Я  знаю,
добродетели истощились, потому что умерло царство.
     --  Господи!  --  просил  я.  -- Дай  мне увидеть картину,  которую они
полюбили  бы   всем  сердцем.  И  все  вместе,  благодаря  усилиям  каждого,
становились бы сильнее и сильнее. Вот тогда у них появятся добродетели.

        XIV


     В молчании моей любви я казнил многих. И каждая смерть питала подземную
лаву  возмущения. Соглашаются с очевидным. Но очевидность исчезла. Никто уже
не  понимал, во имя какой  из  истин  гибнет еще  и  этот.  И  тогда  Божьей
мудростью мне было даровано поучение о власти.
     Властвуют  не  суровостью  --  доступностью  языка. Суровость  помогает
обучить  языку,  который ничем не обусловлен извне, который не истинней и не
лживей других, но просто говорит об ином. Но какая суровость поможет обучить
языку, кот