тоящая  в
воздухе  и медленно оседающая на  все,  что есть  в этом городе, кажется мне
лучшим  символом  "недвижного  Китая"  - таким, каким  у  нас  являются наши
бесконечные и безрадостные зимние метели.
     Нагулявшись по вечернему Пекину, мы направились в отель. На этот раз он
показался  нам  совсем уже родным и домашним. На нашем этаже  нас  встретила
усталой  улыбкой  девушка, стоявшая  за своей конторкой. Две другие  молодые
особы  разносили  по  номерам  большие  металлические  термосы  с  кипятком.
Взглянув на нас, они пролепетали свое заученное  "hello" - и тут же прыснули
со смеху, может быть, от смущения, а может, просто от непривычки общаться  с
такими странными  существами. Бледнолицые братья (они  же  северные варвары)
сдержанно ответили на приветствие и чинно проследовали в свой номер. Один из
них (то есть я) потом долго сидел на своей  кровати в глубокой задумчивости.
"Может, стоило бы пойти, поговорить  с ними", - думал  я. "Где еще встретишь
таких хороших,  славных  девушек".  Надо  сказать,  что  хоть  меня и многое
поразило в  Китае, но наибольшее впечатление, самое глубокое и неизгладимое,
на меня  произвели именно местные девушки. По сравнению с нашими они были...
но об этом лучше рассказать в отдельной главе.

        Пекин. Китайские девушки.

     В  первый  раз я столкнулся  с удивительным характером местных девушек,
когда спрашивал у одной из них на пекинской улице, как проехать  к ближайшей
станции метро. Когда  я остановил ее, она взглянула на меня с робостью, если
не  со  страхом,  явно  не  понимая,  что  я  хочу  рассказать  ей  на своем
английском. Чтобы помочь ей,  я протянул ей карту, где все было обозначено и
латиницей (для иностранцев), и иероглифами (для местных жителей). Взяв  ее в
руки, девушка добросовестно попыталась в ней разобраться, но от волнения или
по  какой  другой  причине  не  смогла  этого  сделать.  Я  видел,  что  она
потерялась,  как  школьница  перед строгим учителем, но  не  понимал причины
этого, и стал показывать ей по карте, где мы находимся и какая станция метро
мне нужна (впоследствии выяснилось, что задача эта вообще не имеет решения и
до метро можно было добраться  только на такси). Чем больше  я добивался  от
девушки, тем более беспомощной она выглядела, но все-таки не возвращала  мне
мою карту, а разглядывала ее и все старалась найти там то, что я требую, или
по крайней мере сделать вид, что она ищет. Наконец, явно собравшись с духом,
девушка  протянула  мне  карту и  сказала  "No!"  -  наверное,  единственное
английское выражение, которое она знала. Я хотел спросить у нее еще  что-то,
но, взглянув  на  ее  лицо, вдруг увидел,  что  глаза  у девушки полны слез.
Поблагодарив ее, я поспешно ретировался, но потом еще долго  не мог прийти в
себя. Этот случай врезался мне в память и сильно изменил мои представления о
китайцах. Этот  народ  сам  по себе очень  деликатен,  но  своих  женщин  он
воспитывает так, что эти качества развиваются у них в превосходной  степени.
Когда мне  вспоминалась эта китайская девушка, стоявшая с  таким беззащитным
видом,  у меня перед глазами моментально  появлялось en pendant одно и то же
видение:  какая-нибудь  наша  молодая  секретарша,  дорого  и  модно одетая,
вышедшая  из  своего  офиса на лестницу  покурить и опершаяся  на  перила  с
ледяным и независимым видом. Меня такие  существа обычно не удостаивают даже
взглядом, а  если  и  удостаивают, то коротким  и пренебрежительным. Куда уж
мне, конечно, до их вселенского величия. В принципе, я ничего и не требую от
них,  но  вот саму по себе  эту  волну холодности, которой  они  обдают  при
неосторожном приближении к  ним на близкое расстояние, я переношу достаточно
тяжело. С чего, казалось бы, относиться так к первому  встречному, о котором
еще ничего не знаешь, и, скорее всего, никогда и не узнаешь? Откуда вообще у
них берется  самомнение  таких  непомерных  размеров?  Когда  мне  случалось
поговорить с ними, чаще всего  оказывалось, что не то что ничего  из себя не
представляют,  но  иногда  и  просто ужасают узостью  своего  умственного  и
жизненного кругозора.  И  тем не менее я  сам чувствую себя перед  ними, как
школьник,  не  выучивший  урока  и вообще  неспособный что-нибудь  понять  в
большой и  взрослой жизни. И  так же они  ко мне и  относятся. Я замечал это
очень давно, но никогда не мог понять, с  чем это связано. Мне казалось, что
все дело во мне,  что это я тут недопонимаю  чего-то  очень важного, чего-то
известного  всем, кроме меня.  Каких только  попыток я  не предпринимал, как
только не лез  вон  из  кожи,  чтобы  нащупать ту линию  поведения,  которая
заставит  их  относиться  ко  мне  по-другому, по-настоящему! Я  менял  свой
социальный статус от студента до главы компании, я зарабатывал за месяц двух
или трехгодичную среднюю зарплату, я превращался на глазах  из меланхолика в
легкомысленного весельчака, сыплющего плоскими  остротами, в  которые не дай
Бог  было  заронить  хоть  капельку настоящего  смысла  и ума  - недоуменный
взгляд,  следующий за таким жестоким  промахом, разом давал мне понять,  что
мое актерское искусство  дало трещину и я  пропал,  проговорился. Мне давали
разные  советы, как себя вести, какую еще маску на себя надеть (причем самым
трудным и  жестоким требованием было "вести себя  совершенно  естественно" -
кто  его  знает,  как  ее, эту  естественность,  изображать).  Измучившись с
капризными и своенравными  питерскими девушками, я наконец решил, что, может
быть, стоит попытать счастья с  барышнями из провинции, и пригласил к себе в
гости  киевлянку  - совсем недавно, перед самой поездкой  в Китай. Три дня я
извивался  перед  этой  la belle dame sans merci, как  уж  на сковородке  (и
чувствовал себя при этом примерно так же). В  конце концов обнаружилось, что
она вовсе  и не собиралась  никогда замуж,  а если бы и собралась,  то уж во
всяком случае не за  меня. И даже если бы я ей и понравился, то  прежде  чем
решиться на такой  важный  и ответственный шаг, нужно "встречаться" никак не
менее года, после чего, может быть, что-то  и прояснится. У меня прояснилось
все сразу. Я, конечно, понимаю, что любой товар хочется продать  подороже. В
конце концов, у меня  (говорил я себе) есть и ум, и талант, и образование, и
деньги, и общественное положение,  и любые, самые заманчивые  возможности, и
воля, которая позволяет их добиваться, а у них ничего нет, кроме того, что и
выставляют  на  продажу в  этом случае (не могу,  к сожалению, назвать здесь
вещи  своими именами).  Вот и  приходится  набивать  цену  всеми  доступными
средствами. Но  такого  изуверства  я  все-таки  не мог  ожидать:  целый год
трепать  человеку  нервы, изводить  его  неверной надеждой,  заставлять  его
заискивать и  унижаться, чтобы потом, вполне возможно, упорхнуть куда-нибудь
и даже не задуматься ни о каких последствиях  и ни  о какой ответственности.
Причем это идет  у  наших  девушек не от  каких-нибудь  неприятных  черт  их
характера, который часто бывает достаточно мягкий и деликатный, а  просто от
их крайней  избалованности. Не  знаю, откуда она взялась  и  почему дошла до
такой степени. Вполне возможно, что телевизионные сериалы, любовные романы и
дамские журналы сыграли  здесь свою  роковую роль. Они  воспитывают  в наших
девушках такие ожидания,  которые  потом уже  ничем  не  оправдать. Бог  его
знает, кого они ждут для себя  - по крайней мере, сказочного принца. А  если
девушке еще и посчастливилось иметь привлекательную внешность, то тут уже ее
притязания  начинают  доходить  просто  до  Геркулесовых  столбов.  Но  ведь
невозможно  жить с  такими  запросами  и в  таком  отрыве от реальности, это
значит, что  жизнь  будет безнадежно испорчена.  Нельзя требовать  от  жизни
больше, чем она  в  состоянии дать,  иначе  она  превратится  в длинный  ряд
жестоких  разочарований.  Те  вконец  разочарованные особы женского пола,  с
которыми  мы  так  часто  сталкиваемся  -  это неизбежное  следствие  такого
подхода. Странно только, что им почему-то так и не удается при этом упасть с
небес  на  землю,  а если и  удается, то ненадолго.  Очень скоро  они  снова
каким-то образом туда забираются.
     Но я всегда,  повторяю, думал, что  дело  здесь во мне, а не в них, что
это я никак не могу проникнуть  в какую-то тайну, открытую всем, кроме меня.
Юный  Джойс испытывал  очень  сходное чувство, иначе  не заставил  бы  потом
своего  alter ego в "Цирцее" воскликнуть "со  страстной жаждой": tell me the
word, m
     other, if you know now, the word known to all men (скажи мне слово, что
знают все). Поездка в Китай перевернула все мои представления  об этом.  Там
девушки и выглядят, и ведут себя,  и относятся к мужчинам совсем по-другому,
чем у  нас,  потому  что они воспитаны совершенно по-другому.  Не все из них
были  такими   робкими,  как  та,  первая,   не   все  оказывались  юными  и
симпатичными, но каждый раз после  того как мне доводилось пообщаться с ними
хоть  две  минуты, я  настолько проникался их  грустным обаянием,  что долго
потом не мог думать о чем-то другом. Я  так надоел Диме со своими восторгами
по этому поводу, что  он начал в  таких случаях с серьезным видом предлагать
мне забирать их всех с собой - или оставаться здесь, в конце концов. Не знаю
почему, но я каждый раз в таких случаях как-то забывал, что все это шутки, и
сам начинал о чем-то задумываться  и на  что-то надеяться. Языковой  барьер,
однако,  помешал  мне  продвинуться  в этом  направлении.  Даже  те девушки,
которые  работали у нас в  отеле, не говорили по-английски до такой степени,
что каждую написанную мной на листочке фразу они были вынуждены читать вслух
по  телефону - и там, на другом конце провода, им по-китайски сообщали, чего
я  хочу.  Воображаю,  как  бы  я  таким  образом  объяснял  бы  им, что  мне
понадобилось на этот раз. Впрочем, в Китае, говорят, к браку подходят совсем
не так, как у нас. У нас все это превращают в какие-то бессмысленные игрища,
с  цветами,  ресторанами, идиотскими ужинами при свечах  и  продолжительными
нездоровыми сидениями  на  скамейках в  сырых  и  промозглых парках  (Гоголь
издевательски называл это "вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за
белы ручки"). В Китае же к делу подходят здраво и серьезно. Там можно просто
и прямо предложить девушке  выйти за  тебя замуж,  после чего она  подумает,
взвесит все, и либо откажется,  либо согласится. У нас же,  если при этом не
будешь  придерживаться  сложнейшего, скрупулезно  разработанного  ритуала со
всей тщательностью, то это предложение никто  даже и не воспримет всерьез. У
нас  нужно  уметь "подать  себя", "произвести впечатление",  "пустить пыль в
глаза", "показать  товар лицом",  и  при  этом еще  и  "держаться  солидно и
уверенно". В Китае же,  несмотря на их извечное конфуцианское пристрастие  к
"ли" (ритуалу, церемонии, этикету, приличию), нет таких жестоких требований.
Впрочем, у  нас это и  ритуалом-то  назвать нельзя. Это не китайский  веками
выработанный обычай,  а  просто следствие  бесконечной  избалованности наших
девушек, которым  дали слишком много воли. В Китае  всегда  к  этому вопросу
подходили более серьезно  и с большим смыслом и толком. Там, кстати, девушки
и  замуж-то начали  выходить по собственному выбору  и желанию только с 1949
года.  Семейное  и  общественное  начало  в Китае  во  все  времена  всецело
господствовало над индивидуальным, и это самый верный и благоразумный подход
к общественному устройству.  "Китаец женится не  потому,  что любит",  писал
русский китаевед Д. Покотилов,  "а потому, что это нужно  для общих семейных
интересов. Личный выбор и вкус  не  играют  во всем этом деле  никакой роли.
Вопрос  полностью решается старшими членами  семьи".  Часто будущие  жених и
невеста были помолвлены с детства, а иногда еще и до своего рождения, и брак
заключался  в  любом случае, даже если они совсем не подходили  друг  другу.
Китайская мораль не  одобряла  и никаких особых нежностей  между  женихом  и
невестой. Собственно говоря, они  практически никогда и не видели друг друга
до самой свадьбы, это считалось излишним, бессмысленным и неприличным.
     В семейной  жизни от женщины  требовалась покорность, покорность, и еще
раз  покорность. "В наши дни много  мужей, которые боятся своих  жен. Корень
зла состоит в  следующем: когда  ты взял  в жены женщину и не воспитывал ее,
она понемногу портилась",  гласит китайское наставление мужьям. Как же нужно
воспитывать  жену?  "Когда  ты взял жену,  то  прежде  всего  научи ее,  как
проявлять почтительность к отцу и матери, как  быть  послушной -  чтобы  она
утром пораньше  вставала, а вечером поздно ложилась спать,  беспокоилась  об
урожае и экономии хлеба. Если она проявит  плохой характер,  то  увещевай ее
хорошими  словами". Жена  должна быть  "чистой  тенью  и  простым отголоском
мужа", говорит китайская мудрость. Жена не имела права есть вместе с мужем и
вообще  должна  была поменьше  с ним общаться. Общалась  она  в  основном со
свекровью, которая имела над невесткой полную и ничем не ограниченную власть
и тиранила  ее вдоволь  (вспоминая, должно быть, те времена, когда она  сама
была молодой женой).  Неудивительно, что  пройдя  такую историческую  школу,
китайские  девушки  сейчас  производят   впечатление  ангельских   созданий.
Конечно, в наши времена  с ними уже не обращаются так сурово, как раньше, но
и волны эмансипации, к счастью, пока обходят Китай стороной.
     Но дело  даже не в том,  что  девушки  в Китае  воспитываются в идеалах
терпения и покорности. Характеры у них, наверное, очень разные, как и везде,
и никакая муштра  не  исправит  дурной  нрав, если уж  кто-то наделен им  от
рождения.  Когда я  разговаривал  с китайскими  девушками,  меня удивляло не
столько то, с каким почтительным вниманием они ко мне относились, сколько их
наивность  и  простодушие. Они  ведут себя  как  дети, и, похоже, никогда не
задумываются  о том, какое впечатление они производят на окружающих. Наши же
девушки  уже  с очень раннего возраста придают этому огромное значение. Если
молодая китаянка входит в комнату, где полно народу, то она не ждет, что все
повернутся  и обратят на  нее внимание, и  это  сразу  очень  заметно по  ее
поведению. Наша же девушка,  если мотнет головой, например, то совсем не для
того, чтобы  поправить прическу, а для того, чтобы все увидели, как эффектно
выглядит  копна  ее  рассыпающихся  волос.  Дима  тоже  стал  подмечать  эту
характерную особенность  китайских  девушек:  вот смотри,  говорил  он мне в
вагоне шанхайской  электрички, они ведут  себя  совершенно  по-другому,  чем
наши, как будто даже и не стремятся привлечь  к себе  внимание, встают, если
хотят встать, и потягиваются, если им хочется  потянуться. Да, отвечал я ему
с чувством,  наша  девушка уж если потянется, так хоть  святых выноси.  Надо
сказать, что меня  безмерно  задевали  все эти частности.  Я, конечно, отвел
душу в Китае, отдыхая от моих  чрезмерно цивилизованных соотечественниц,  но
ведь  в скором  времени  мне надо было  возвращаться обратно  домой и  снова
попадать в ту атмосферу войны и соперничества, которая так свойственна у нас
отношениям  между полами. Но  меня сильно утешало сознание,  что  не  везде,
оказывается, это дело поставлено так по-дурацки, как у  нас. Раньше я не мог
поверить, что я один тут подхожу к делу здраво и разумно, иду в  ногу, когда
весь  взвод идет  не в  ногу. Но теперь  я  твердо знал,  что  есть огромная
страна,  целый мир, можно  сказать, по населению превышающий  весь наш Запад
вместе взятый  (с  Россией,  Европой  и  Америкой),  где  все  это  устроено
по-настоящему,  по-человечески,  так,  как мне и  хотелось бы.  Эта внезапно
обретенная уверенность в своей правоте бальзамом проливалась на мою душу. До
путешествия по  Китаю  я никогда  бы не догадался, что  причина  моих неудач
заключается не  в  том,  что  я  что-то делаю неправильно и не  могу,  не  в
состоянии понять, как это поправить, а в том, что общий подход  к этому делу
у нас на Западе в корне неверен и порочен. Может быть, это  просто следствие
того,  что  наша  цивилизация  уже  вырождается  самым  явственным  образом.
Когда-нибудь  этот  закат,  давно  уже  предсказанный,  должен  был  наконец
наступить.

        Пекин. Городская жизнь.
     То удивительное  простодушие,  которое так поражало  меня  в  китайских
молодых девушках, в той или иной степени присуще всей китайской нации. Когда
ты на улице расспрашиваешь о чем-нибудь  пекинского  местного жителя, вокруг
обязательно  соберется  небольшая толпа  зевак,  которая  будет  внимательно
следить за ходом вашей с ним беседы (причем у многих из них будут приоткрыты
рты от  изумления).  Китайцы ведут  себя очень  по-детски,  и  поначалу  это
производит странное впечатление. Это свойственно не только китайцам: я много
общался  в Питере и за границей с европейцами и американцами, и  меня всегда
удивляла  и  забавляла  их  бесхитростная наивность  (особенно  это касается
американцев).  Мы  рядом с  ними  выглядим как  умудренные жизненным  опытом
взрослые по сравнению с детьми. Я объяснял это всегда тем, что наша история,
жестокая и нелепая,  могла  бы еще  и не так  нас умудрить. Но ведь в  Китае
история  была  ничуть не  лучше!  Относительное  затишье там  обычно  быстро
сменялось  новой  кровавой кашей  и новыми потрясениями, голодом и разрухой.
Впрочем,  в  России наивное простодушие, если  оно когда-то  и  было  у нас,
устранили быстрее и вернее всего не войны и революции, а советская школа.  В
свой  поздний  период  она  сумела  выработать  у  нашего  населения  цинизм
настолько  колоссальный и всеобъемлющий, что даже  распад СССР был воспринят
им  лукаво  и с хитринкой ("на такие штуки  мы  не ловимся"), как  очередной
выверт окончательно выжившей  из ума власти. Символом этого позднесоветского
цинизма  была отвратительная  фраза  "я  вас умоляю!" (в значении  "меня  не
проведешь"),   одно  время   вошедшая  в  моду  и  распространившаяся  почти
повсеместно. Сейчас, к счастью, эта фраза ушла в прошлое, отмерев  вместе  с
"дефицитом"  и "вас много, а я одна". Право,  ради этого стоило развалить не
одну сверхдержаву.
     Простодушие  китайцев и  простодушие европейцев имеют  разную  природу,
хотя на первый взгляд они и схожи. Европейцы и американцы кажутся нам такими
наивными и  бесхитростными  из-за того, что они, как дети,  воспринимают все
очень прямолинейно  и  незамысловато. По идее, каждое новое поколение должно
наследовать те  культурные и исторические достижения, которые были накоплены
до него - но  в  западном мире было  уже столько всего, что современные  его
представители, похоже, совсем  уже оставили надежду разобраться во всем этом
богатстве и применить что-нибудь из него для своих непосредственных целей. У
меня вызывала и смех, и досаду  реакция телекомпании CNN (наиболее известной
и выдающейся,  насколько я  знаю,  на Западе) на югославские  события. Серия
репортажей на эту тему под  горделивым названием "Strike Against Yugoslavia"
(удар  по Югославии)  поражала своей  наивностью  и полным непониманием сути
всего происходящего. Я не мог  упустить случай лишний раз попрактиковаться в
английском языке, и поэтому, приходя вечером в свой отель и  развалившись на
роскошной  кровати,  первым  делом включал  телевизор,  настроенный на CNN -
единственный англоязычный канал в Пекине.  Речь там шла только  о Югославии,
как будто других  событий  в  мире  не  происходило, и  все  освещалось  так
пропагандистски, что я не раз с  умилением вспоминал старые добрые советские
времена,  а  именно  программу  "Время"  (да  простится  мне  столь  плоский
каламбур). Репортеры там вопрошали косовских беженцев: что вас гонит оттуда,
ведь  не натовские  же  бомбежки?  Нет,  отвечали  им албанцы на безупречном
английском языке,  это  сербы  нас  выгнали  из  Косова. Доблестный  ветеран
вьетнамской  войны призывал ввести в  Сербию  американские войска и навсегда
покончить  с преступным режимом Милошевича. Когда же ему напоминали о хорошо
известных  событиях,  знакомых ему  не  понаслышке,  он  очень  волновался и
говорил,  что вьетнамцы воевали за родину,  а  сербы за  своего  диктатора и
пальцем не пошевельнут  (как будто Россия не положила за своего диктатора не
так  давно несколько десятков миллионов  трупов).  Я, конечно,  понимаю, что
какому-нибудь парню-налогоплательщику из Техаса,  который слыхом не слыхивал
не  то  что  о  Сербии, но  и  о  Европе  тоже,  нужно  промыть  мозги очень
основательно, чтобы он отдал свои кровные и трудовые денежки на защиту одной
мелкой балканской  народности от другой - но зачем же делать это так глупо и
бездарно?   Раньше  я,  надо   сказать,  был  несколько  лучшего  мнения  об
американской  пропаганде.  В  течение всей  югославской кампании (которая не
кончена  еще и теперь, когда я  пишу в Петербурге эти свои заметки) средства
массовой информации,  как о  чем-то самом важном и существенном в этом деле,
сообщали о рейтинге президента Клинтона среди американского народа,  который
то поднимался, то опускался, вызывая малопристойные аналогии. Дополнительный
комизм   западным   репортажам   придавало  то,  как  они   произносили  имя
югославского "лидера"  -  Милосевич.  Это  звучало  так  по-детски,  что  их
ребяческая обида на этого самого "мистера Милосевича" за то, что он никак не
хочет сдаваться, уже не удивляла - скорее вызывали жалость сами  американцы,
ввязавшиеся по собственной глупости в эту унылую авантюру.
     Китайцы тоже ведут себя очень простодушно, но совсем по другой причине.
Дело в том, что в своей основной массе они не так  уж давно стали городскими
жителями, переселившись в города из деревень. Китай всегда был страной очень
деревенской, да  и сейчас  в  нем сельских жителей по-прежнему насчитывается
чуть  ли не  до миллиарда человек.  Примерно в этой  же пропорции, наверное,
распределялось и население  России в начале  ХХ века. Мне такое общественное
устройство представляется самым правильным и разумным. Попытка приобщить всю
массу населения к культуре обычно не приводит ни к чему хорошему. Культура -
это палка о двух концах. Для нации  перейти из дикого состояния в культурное
довольно просто, а  вот обратного пути  уже нет и быть не может. Когда  Петр
проводил свои реформы, он не только насаждал просвещение в дворянской среде,
но  еще   и  закрепостил  сельское  население,   то  есть  перевел   высшую,
господствующую прослойку в более поздний исторический возраст, а  низшую - в
противоположном направлении, в более ранний. Искусственность этой операции и
привела к тому, что высшая прослойка всю свою историческую жизнь  томилась и
изнывала не меньше,  чем низшая - только она плакала не о своей  судьбе, а о
народной  (и в конце  концов  не перенесла  несправедливости такого  порядка
вещей  и  разрушила петровское государственное  здание -  но это уже  совсем
другая  история).  Но, несмотря на  всю искусственность этого  общественного
устройства, оно привело к  невиданному культурному взлету, и  вместе с тем и
сберегла и  силы  нации,  оставив  главный  их запас  в  неприкосновенности.
Культурой  занималась  в  основном  одна  и  та же, очень  тонкая  прослойка
населения. Ее можно уподобить цветущему, тесно  сплетенному ковру из лотоса,
покрывающему  поверхность озера и расположенному  над  огромной толщей воды.
Основная  масса   населения   русского   населения   оставалась   совершенно
непросвещенной, но особо  выдающиеся ее представители все-таки пробивались к
сладким плодам культуры (которые я, если бы  не потратил  уже только что эту
метафору, сравнил бы  с тем лотосом, который  пожирали гомеровские лотофаги,
забывая себя, свою родину и свое прошлое). В тогдашнее общественное сознание
очень глубоко внедрилось убеждение, что люди бывают двух сортов и назначение
у  них разное  (и действительно, трудно было сравнивать грязного  Ваньку или
Петрушку  с образованным  барином,  знавшим в совершенстве пять  языков и на
одно шампанское выбрасывавшим больше  денег за  обедом, чем  стоили Ванька и
Петрушка вместе взятые).  Что-то  похожее было и  в античном мире, который в
сознании  греков фатально  разделялся на эллинов и варваров  -  и  даже  для
Спартака древний  историк не нашел большего комплимента, чем  то, что он  по
духу был скорее  эллин,  чем варвар. Кажется,  при  Николае был курьезный  и
трагический случай, когда какого-то крепостного попытались  обучить наукам и
искусствам. Кончилось это тем, что он повесился, и правительственный вердикт
по   этому  делу   повелел   больше  таких   экспериментов  не  ставить.   И
действительно, культура - это вещь довольно опасная, и подходить к ней нужно
с большой осторожностью.  Лучше всего,  когда все тяготы утонченной культуры
несет на себе одна небольшая часть населения, специально предназначенная для
этой  цели. Так  и было  задумано Петром -  только  те, кому  он доверил эту
миссию, не справились с ней и,  не выдержав тяжкого бремени, возложенного на
них,  попытались раствориться в 1917 году в народном море (кое-кто, впрочем,
оказался покрепче, и уехал в Париж, поближе к своей духовной родине). Но это
было уже  потом, а поначалу,  в течение двухсот лет, общественное устройство
Российской   Империи   выглядело    стройным   и   правильным.   Культурной,
интеллектуальной  и  государственной работой  была  занята  лишь  одна узкая
прослойка населения, но прийти к чрезмерно утонченной  перекультуренности ей
не давал постоянный приток свежих сил из народа. Он постепенно размывал  эту
прослойку, превращая ее из дворянской  в  интеллигентскую и разночинскую. На
Западе не было  такого  четкого расслоения, и  культура  там  быстро  начала
застаиваться, чрезмерно усложняться и утончаться. Поэтому я и говорю, что не
стоит просвещать всю массу населения  сразу. Все равно то, что  она получит,
будет не  культурой,  а  лишь ее  заменителем.  То,  что  сейчас  называется
массовой культурой, это  и  есть  такой  заменитель, результат бездарного  и
бессмысленного компромисса, достигнутого  между интеллектуалами и толпой. Не
стоило бы такую важную вещь, как культура, разменивать столь мелкой монетой,
как  романы-бестселлеры,  общественное  телевидение  и  Голливуд.  С  другой
стороны, и интеллектуальная прослойка тоже теряет в таких условиях настоящие
ориентиры, быстро  привыкая к пластиковому  массовому  вкусу.  Так  что  это
смешение плохо для всех, и лучше всего было бы так и оставлять большую часть
населения  каждой нации в  невежественном  и  непросвещенном  состоянии  (не
отбирая, впрочем  у  нее потенциальных  возможностей  к просвещению),  а  на
меньшую возложить задачи  культурные и интеллектуальные. Константин Леонтьев
такое общественное устройство  называл  "цветущей  сложностью"; впрочем,  он
предсказывал,  что  этот  период  цветения  недолговечен и  переходит  он  в
"смесительное упрощение" - что мы сейчас и наблюдаем.
     В  России,  как и  на  Западе,  теперь  уже  невозможно  освежить  свое
сознание, окунувшись в темную, прозрачную,  отстоявшуюся народную  массу, не
развращенную еще сладкими и ядовитыми плодами культуры. Некому там теперь  и
взглянуть  на культурную постройку свежим  взглядом. Сталин  в  свое  время,
пытаясь  на  равных  соревноваться с Западом,  перегнал  все  наше  сельское
население  в  города,  где  оно  и  приобщилось  к тому  жалкому культурному
суррогату, который сочли  нужным ему преподать. Как я уже говорил, обратного
пути тут нет. Мы навсегда растратили на этом возможности и силы нашей нации,
и  сделали это глупо  и  расточительно. Конечно же,  намного лучше  было бы,
чтобы такой переток совершался медленно и постепенно - но история не пишется
в  кондиционале.  В Китае же этот  ресурс  пока что не задействован. Из этой
нации еще можно вылепить все, что угодно - тогда как Россия (не говоря уже о
Западе)  навсегда останется  такой, как  сейчас.  Другое дело, что из  Китая
лепят не совсем то, что хотелось бы.  О культуре  здесь, похоже, никто особо
не задумывается,  и  основная цель всех  преобразований,  который идут очень
интенсивно в последние несколько десятилетий - догнать экономически  Запад и
Японию.  Китайцы  поняли, наконец, что сейчас господство над миром  (а они с
этой  идеей  как  будто  бы  и  не   расстаются)  можно   получить  и  чисто
экономическими  методами.  И,  надо  сказать,  они  достигли  здесь  больших
успехов. Общий объем промышленного производства в Китае если еще не превысил
американский,  то  сделает  это  в самом скором времени.  Большая часть этой
продукции идет на экспорт в Европу и Америку, превращая китайскую  экономику
в   гигантский  насос,  выкачивающий  капиталы   и  технологии  из  мирового
хозяйства.
     Отпечаток  деревенского  жизненного уклада по-прежнему  очень заметен в
Китае,  даже  в  больших  городах  и   столицах.  В  Пекине  между  широкими
проспектами (которые, похоже, прорубались здесь  так же безжалостно, как и в
Москве), в двух  шагах от сияющих небоскребов находятся  трущобы, как  будто
сошедшие  со  страниц   иллюстрированных   советских   пособий  по  "городам
контрастов". Как-то вечером, после целого дня, проведенного на  выставке, мы
с  Димой  решили  отыскать  древний  пекинский   квартал  Xuanwu  (Суаньву),
построенный в  эпоху  Цин и  специализирующийся,  согласно  путеводителю, на
продаже  картин,  рисовой  бумаги,  туши,  кисточек и  прочих мелких  вещиц,
приводивших  меня  в  Китае  в  восторженное  оцепенение, близкое к нирване.
Главное  же, что нас интересовало  там  -  это фарфоровые  изделия.  Я сразу
сказал Диме, что  пока я  не  найду себе  настоящую  кружку с императорскими
драконами, а также и заварочный чайник  соответствующего вида, из Китая я не
уеду.  Уже  начинало  темнеть, когда  мы вошли  в этот  квартал  - но  не  с
парадного входа,  рассчитанного  на туристов и  покупателей,  а  с  черного,
предназначенного   для    местных   жителей.   Представьте   себе   сплошное
нагромождение  очень мелких,  серых и  обшарпанных домиков, стоящих вплотную
друг к другу. Окон  в них  чаще  всего никаких нет,  а смыкающиеся  вплотную
стены образовывают длинные прямые улицы,  или, скорее, проходы, и  ширина их
такова, что иногда можно коснуться обеих стен одновременно, растопырив руки.
Мы  шли по этому прямоугольному лабиринту, то  и  дело  сворачивая наугад  и
пытаясь выбраться  из  него хоть куда-нибудь на  большую  дорогу. Обитателей
квартала нам почти  не  встречалось; они,  видимо,  уже разошлись  по  своим
жилищам и сидели там без  света.  Вся  эта обстановка производило жутковатое
впечатление  своим мрачным  и унылым однообразием.  Запах  в квартале  стоял
невыносимый, потому что  никакой централизованной  канализации  там  явно не
было.  Местные  жители  довольствовались  общественными туалетами, узнать  о
расположении которых  вполне  можно было за версту, а то  и дальше.  Большая
часть китайских горожан даже в Пекине и Шанхае живет именно в таких условиях
- и, если судить по тому, что в городском транспорте и на центральных улицах
людей, в общем-то, не так уж много (сутолока  в питерском и московском метро
обычно несравнимо  больше,  чем  в пекинском),  то местные  жители,  похоже,
практически  никогда и  не выходят  за  пределы своих  трущобных  кварталов,
проводя там всю свою жизнь.
     Наконец мы вышли на главную  улочку  в этом  квартале. Вдали  виднелись
торговые ряды с расставленными  на них божками и вазами. В начале этой улицы
стоял небольшой домик, в окне которого я увидел несколько грязных статуэток.
Не  сообразив, что это просто чье-то жилище, я  открыл дверь и вошел внутрь,
ликующе сказав при этом Диме: вот он  фарфор,  наконец-то! В  помещении  был
пожилой  китаец весьма потертого вида, который встал при  нашем появлении и,
немного поразмыслив,  сделал пригласительный жест.  Чуть поодаль сидела  его
почтенная  супруга,  вязавшая  при  свете  тусклой  и  пыльной  лампочки. Не
почувствовав никакого подвоха, я начал  спрашивать  по-английски, как  у них
тут насчет китайского фарфора, столь хорошо известного во всем  мире. Хозяин
выслушал меня  очень внимательно,  подумал, и  показал мне на стул,  садись,
дескать, чувствуй себя как дома (теснота там, надо отметить, была ужасная, в
домике хватало места только  на то, чтобы  разместить в  нем стол, кровать и
два стула).  Нет-нет,  сказал я,  нам  нужен только  фарфор, больше  ничего.
Китаец недоумевающе развел  руками и протянул мне дымящуюся трубку, взяв  ее
со стола. "Ну, он тебе уже все предложил, -  иронизировал Дима впоследствии,
- и присесть, и покурить. Нет, подавай ему фарфор, и все тут". Я и сам долго
смеялся потом, вспоминая этот случай и представляя себе, как это выглядело в
глазах хозяина: ввалились в дом среди ночи два северных  варвара, и требуют,
понимаете ли,  китайский фарфор -  а я  ведь в конце  концов сумел объяснить
ему, что  же  мне нужно,  показав  в разговорнике  соответствующий иероглиф,
который китайская бабушка  разобрала с помощью очков. "Цицы!"  - воскликнули
хозяева  домика  и  переглянулись. Считается,  что  лицо  китайца,  особенно
пожилого, никогда не выражает никаких чувств. На этот раз недоумение их было
настолько сильным, что  оно отобразилось на  их лицах  предельно явственно и
недвусмысленно. Пробормотав какие-то извинения, мы  выскочили  на  улицу. "И
никакой  неловкости  не  произошло",  как  прокомментировали  бы этот случай
Мандельштам или Ахматова. Зато я видел изнутри китайский дом.
     После таких приключений я всякий раз  чувствовал,  что еще немного, и я
уже перестану здесь  чему-либо удивляться  - не потому, что я стал привыкать
ко всем этим, крайне необычным, на  мой взгляд, вещам, а потому что мой мозг
окажется уже просто не в силах удивиться еще в большей степени. Из посещения
этого  квартала я все-таки  вынес смутное чувство, что  в нем было что-то не
так; и  это было очень странно, потому что на  самом деле в нем <i>все</I>  было не
так, и  непонятно, почему  из  этого всего  я выделил еще что-то  особенное.
Поразмыслив над этим предметом, я вдруг понял, что меня в нем сильнее  всего
удивило. Дело в том,  что  мы  ведь забрались тогда в  самое обыденное место
обитания пекинцев, и хоть оно и выглядело весьма непрезентабельно, жизнь там
должна  была течь своим обычным  чередом, то есть быть  в сущности такой же,
как и везде. В каком-то смысле так оно и было, за  одним исключением: в этом
квартале вообще не  было детей. Позже, специально обратив на это внимание, я
заметил, что и во всем остальном  Пекине практически  невозможно  увидеть на
улице не только ребенка,  но  и  вообще  человека младше двадцати  лет (как,
впрочем,  и кошек, и собак -  но эти-то понятно, куда подевались).  Зачем их
прячут, я не знаю; может быть, в  Пекине  вообще запрещено  иметь  детей.  Я
слышал о китайской  политике ограничения  рождаемости,  но никогда не думал,
что она  доходит до  такой ощутимой степени. Эта нация остановилась на бегу;
ей  пришлось  завинтить  гайки  в этом  отношении  очень  круто,  иначе  еще
чуть-чуть -  и  численность  населения  в  Китае  превысила бы все  разумные
пределы.  Такую огромную массу  народу нельзя было бы уже ни  прокормить, ни
одеть,  ни  обеспечить  жильем и  работой.  Так  что  Китай  тоже кое в  чем
безрассудно расточил ресурсы  своей нации. Для любой  страны  удобнее  всего
плавный и постепенный  рост  населения: тогда  более молодые  поколения,  на
которых лежит основная нагрузка по  экономическому  обеспечению всей  нации,
численно превосходят более  старые. Китайскому же населению расти уже больше
некуда  (после  взрывного  скачка  рождаемости в  эпоху Мао,  вдохновленному
"великим кормчим"). Ему надо  только  сокращаться, причем чем  быстрее,  тем
лучше -  но так как сокращаться  оно может  исключительно за счет уменьшения
рождаемости, то  скоро очень  малому количеству  молодежи придется нести  на
себе все экономические тяготы в Китае.

        Пекин - Уси

     Мы  провели в Пекине  неделю, и за это  время город совсем не прискучил
мне и не вызвал  какого-то утомления  и  желания от него  отдохнуть. К концу
нашего пребывания там погода установилась  теплая  и солнечная, и наступило,
на наш взгляд, настоящее лето. Правда, деревья так и оставались без листьев,
но некоторые из них (особенно много их было у стен Запретного города) сплошь
покрылись  крупными, как будто восковыми, грязно-белыми  цветами. Как я  уже
говорил, пекинская растительность выглядит очень чахло, и даже в  знаменитом
парке, разбитом вокруг  Храма Неба,  не встретишь ничего, кроме  приземистых
деревьев,  посаженных  довольно редко,  и пыльной травы. В этом городе почти
нет зелени - по всей видимости, растения  с трудом выживают в таком климате.
Сколько  раз  я  вспоминал  в  Пекине  расхожее  русское  мнение,  что  хуже
петербургского климата  нет ничего на  свете!  Оно в свое время было обычным
литературным штампом (возникшим из-за того, что почти все русские литераторы
жили  в  Северной  столице)  -  настолько  укоренившимся,  что  у  Владимира
Соловьева одна философствующая дама даже замечает (дело происходит в Ницце),
что  дурная погода  бывает  <i>только</I> в Петербурге. В сравнении  с Европой это,
может быть,  и так. Что,  однако, сказали  бы  наши европейцы о городе,  где
холодная,  сухая  и  совершенно бесснежная  зима  длится до марта,  сменяясь
весенними ветрами, шквалами и пылевыми бурями, которые,  пробушевав до июля,
переходят, в свою очередь, в сезон дождей!
     Мы решили отметить наш отъезд  чем-то особенным и, немного поразмыслив,
пришли к  выводу,  что самым  колоритным и оригинальным  будет  добраться до
вокзала  на рикше. Как только мы вышли из отеля с  нашими сумками (прощайте,
милые  девушки  с  грустными  глазами!  прощай,  китайский  шведский стол  с
экзотическими  блюдами  таинственного  происхождения!), как  к  нам  тут  же
подъехал велорикша на своей  повозке. Показав ему на карте иероглиф "вокзал"
(от чего он  издал несколько восторженных нечленораздельных  звуков  и часто
закивал головой  - почти как китайский болванчик, только в утвердительном, а
не в  отрицательном направлении), мы важно, как два империалиста, угнетающих
покорное и трудолюбивое местное население, взгромоздились  на  его  тележку,
извлекли видеокамеру и  сказали:  трогай братец,  что  же ты стоишь?  Братец
тронул, и мы понеслись по пекинским  улицам. Мне было немного неудобно из-за
того, что мы так уж совсем в прямом смысле сели на шею китайскому народу, но
рикша, похоже, чувствовал себя совершенно в своей тарелке. Выглядел он,  как
классический  колониальный  китаец:  бритая  голова желтоватого  цвета, уши,
прижатые к черепу и  длинная шея. Этой головой (на этой шее) ему приходилось
вращать очень интенсивно, потому что пекинское дорожное движение - это смесь
очереди  с  мясорубкой.  Со  всех   сторон  нас  захлестывали  волны  машин,
велосипедов, моторизованных колясок самого разного типа - и все это издавало
такой  шум  и  гам,  что  не  потеряться  в  этом  хаосе  было  положительно
невозможно. Но наш ямщик вел себя очень уверенно и не раз решительно  грозил
какому-нибудь хромированному  мерседесу, за то, что  он  едет,  не  разбирая
дороги  (скорость,  впрочем,  здесь  у  всех  была  одинаковая,  особенно на
перекрестках - может  быть, поэтому в Китае так мало мерседесов  и так много
велосипедов).
     Прибыв на  вокзал,  мы расплатились  с рикшей и направились к  билетным
кассам.  Нам  нужно  было  добраться  до  Уси,  где  нас ждал  представитель
корпорации, ради  посещения  которой  мы и  прибыли  в  Китай.  Приобретение
билетов  на  сей  раз  прошло  довольно  гладко,  может  быть,  потому,  что
девушка-кассирша знала  два-три  соответствующих английских слова  (какое бы
отвращение ни  вызывала  та  глобальная унификация культуры, которая  сейчас
происходит, надо признать, что повсеместное знакомство с английским языком -
хотя бы  на  уровне колониального  его варианта - вещь чрезвычайно удобная в
путешествиях). Посадка на поезд прошла по уже хорошо знакомому нам сценарию,
но сам поезд сильно отличался  от того, на котором  мы добирались до Пекина.
Он  был выдержан в лучших традициях советской эпохи, настолько грандиозной в
своих  колоссальных начинаниях, что о чистоте уборных ей задумываться уже не
было никакой возможности. Пыльный и  запущенный вагон  сразу  же  вызывал  в
памяти  пекинские  трущобы,  и  с этой  обстановкой  странно  контрастировал
мелодичный звон  мобильных  телефонов, дружно раздававшийся по всему вагону,
как только мы приближались к очередной станции.  То ли мобильная связь очень
дешева  в  Китае,  то  ли  в  этой  стране  на  поездах  ездят  одни  только
представители делового мира,  но наш вагон то и  дело  превращался в подобие
биржевого зала, где огромные толпы народу, сбившись в кучу, не обращают друг
на друга никакого внимания и только тараторят что-то в свои трубки.
     Двигался наш поезд очень лениво и неторопливо, подолгу застревая везде,
где  только было можно. К сожалению, другие поезда  шанхайского направления,
более быстрые и комфортные, в  Уси  не  останавливались - этот  четырех  или
пятимиллионный город  был  слишком мелким, по китайским меркам, чтобы терять
на  него время. Пейзаж за окном поначалу не сильно отличался от своего более
северного варианта,  но когда я проснулся наутро, я увидел, что  зелени, уже
очень похожей  на тропическую, вокруг стало намного больше. Мы  подъезжали к
великой  реке  Янцзы.  На  другом  ее  берегу располагался Наньцзин,  "Южная
столица", город,  не  менее  десяти  раз за 2400  лет  своего  существования
получавший столичный статус (с этим связано другое его название, Шичао-Духуй
-  "Город десяти столиц"). Когда  мы пересекли огромную реку, я  увидел этот
город  с высокой железнодорожной насыпи  - и пожалел,  что  столица  в конце
концов  установилась не здесь (впрочем, китайская история еще не закончена).
Наньцзинское население и сейчас,  и раньше,  было, по всей  видимости, более
зажиточным, чем пекинское. Повсюду здесь возвышались крепкие каменные дома с
широкими  верандами, плотно оплетенными каким-то вьющимся растением, похожим
на  тропическую  лиану. Во  дворах  как  ни в чем  не бывало росли роскошные
пальмы, но обезьяны не расхаживали по улицам, как это, говорят, происходит в
Индии. Само  освещение тут было совсем другим; если  в  Пекине  солнце очень
тускло  просвечивало  сквозь  пыль,  взвешенную  в  воздухе,  то  здесь небо
казалось  глубоким,  сочным  и  насыщенным,  и  яркие солнечные  пятна  были
рассыпаны по красным черепичным крышам  и каменным стенам. Все  это уже было
намного ближе к  тем картинам, которые я привык видеть в своих путешествиях,
и напоминало скорее  о Европе,  чем об Азии. Я очень жалел о том, что мне не
удалось побродить  по Наньцзину,  посмотреть на  развалины древних  дворцов,
подняться по склонам  знаменитых Фиолетовых гор.  Может быть, когда-нибудь я
еще раз окажусь в Китае, и тогда уже, я чувствую, Наньцзина мне не миновать.

        Уси. Деловые переговоры.
     Через  час  мы уже  подъезжали к  Уси.  Было сумрачно и прохладно,  что
изрядно,  надо сказать,  меня поражало  -  ведь  мы  теперь даже  от  Пекина
продвинулись на  юг еще на добрую тысячу километров! Холод преследовал меня,
как наваждение, во всех городах, странах и  континентах,  которые я посещал.
Как-то всегда так получалось, что в свой Петербург я приезжал отогреваться -
в Петербург, город на  далеком севере, находящийся где-то "near the pole"  -
как выразился наш китайский друг, которому я пытался растолковать, что такое
белые ночи. Впрочем,  пора  появиться  на этих страницах  и  вышеупомянутому
другу: он давно уже ждет нас на перроне и должно быть, подпрыгивает на месте
от нетерпения.
     Его  звали Ли,  Сун Ли, "Солнышко Ли", как мы  с Димой  именовали  его,
исходя  из латинского написания  его  имени. На китайском  языке слово  "ли"
означает этикет, ритуал, церемонию -  если, конечно, это то самое "ли".  Мне
было  недосуг  сличать  эти  два иероглифа,  но  в  любом  случае  я заранее
самоотверженно  готовился   к  тому,  что  церемонии  будут   длительными  и
изматывающими. Особое сомнение во мне вызывал процесс согласования  цены  на
то оборудование, которое нам предстояло здесь  закупить.  Мы уже  привыкли в
Китае торговаться  по любому поводу - и без повода тоже. В китайских  цифрах
мне  так и не удалось разобраться до такой степени, чтобы воспринимать их на
слух,  и я  обычно протягивал  продавцам карманный  калькулятор,  специально
приобретенный нами для этой  цели. Если те набирали на нем, скажем, "25", то
я брал машинку в руки, невозмутимо  изображал там "5" или "7", и  отдавал им
обратно. Звук, который они издавали,  увидев эту цифру, был очень необычным,
но каждый раз примерно одним  и тем же.  Это было нечто  вроде придыхания, и
выражало оно настолько крайнее изумление,  как  будто торговцы не только  не
ожидали  ничего  подобного,  но  и  не могли  даже  предположить,  что такое
возможно. Справившись, однако, со своим удивлением, они быстро писали что-то
около "20", и  возвращали  мне  калькулятор. Вся  эта  ожесточенная торговля
проходила безмолвно и на вид совсем спокойно. Заканчивалась она тем, что  мы
сходились  где-то на  "10"  или  "15",  и  сделка  совершалась  к  обоюдному
удовольствию. Тем  не  менее мы никак не могли решить, стоило  ли  и с нашей
корпорацией в Уси  избирать такую тактику. Обсуждая этот вопрос в Пекине, мы
вспоминали  всякие ритуальные  восточные торговые  формулы (типа "пусть меня
пожрет самый смрадный из дьяволов, если я заплачу за этот станок больше трех
тысяч долларов"), но  как-то  не было  полной уверенности,  что они окажутся
уместными в этом случае.
     Ли встретил  нас на перроне. Первым он кинулся ко  мне,  приняв меня за
Диму, и сразу начал, на довольно беглом английском, выражать  свои радостные
чувства, появившиеся у него в связи с нашим приездом. Я поскорее обратил его
излияния  на  того,  кому они и  в самом деле предназначались  - но Дима  не
говорил  по-английски. Для Ли это было такой неожиданностью (дело в том, что
переписку  с ним вел я, но от лица Димы), что  он еще  с добрых  полчаса все
пытался Диму о чем-то спросить, и только потом переключился уже полностью на
меня. К  несчастью, я был слишком хорошо посвящен в подробности  совершаемой
сделки, и поэтому часто, зная ответы на все вопросы, забывал  даже  для виду
обращаться к Диме. "Беседуют о чем-то между собой",  - упрекал  меня позднее
Дима в полушутку, - "а я, как  свадебный генерал,  только подписи ставлю под
документами". Только в  тех случаях, когда я оказывался не в силах пробиться
сквозь  удивительные  особенности  китайского  произношения  (что  случалось
довольно редко, но все же случалось), я поворачивался к Диме, и говорил ему:
что-то я не  могу  понять,  чего они хотят - что будем делать? Что мог  Дима
ответить на такие вопросы?
     Добравшись до  небоскреба,  в  котором  находилась  наша корпорация, мы
разместились в  отеле,  который занимал  несколько этажей в том  же  здании.
Дальше нас ждал завтрак  - за  счет принимающей  стороны, разумеется.  Кухня
провинции Цзянсу сильно отличалась от пекинской. Неподалеку от Уси находится
знаменитое   озеро   Тайху  ("центр  местной   культуры",   по   утверждению
путеводителя),  богатое  рыбой  и пресноводными  крабами,  и  местные  блюда
состоят в  основном  из  даров  этого озера.  В  Китае  с едой  всегда  было
плоховато,  и за  обладание  изобильным озером  веками  шла жестокая борьба:
царство Юэ  сражалось за него с царством У,династия Чу потом отвоевывала его
у  царства  Юэ, и  так  далее (китайская история  чрезвычайно  однообразна).
Впрочем, похоже, озеро  стоило  этих бесконечных  войн. На вид оно оказалось
совершенно невзрачным (несмотря на то, что местные жители прожужжали нам все
уши о его  несравненной красоте и особенно величине - хотя  и  оговаривались
при этом, что наш  Байкал,  пожалуй, все-таки больше), но те блюда, которыми
нас угощали,  были просто восхитительны. Некоторые из них в самом деле имели
рыбный привкус, хотя трудно было разобраться, из чего они на самом деле были
приготовлены. Вообще,  надо признаться,  что  с едой  в Китае  царит  полная
неразбериха.  Мы  с  Димой  заранее  предвкушали с  горьким чувством, что по
возвращении домой  мы при  всем  желании не  сможем  удовлетворить  законное
любопытство наших знакомых в  отношении того,  чем  же нас кормили в Китае и
что там вообще  едят. Во всяком случае, не рис - это единственное, что можно
утверждать с полной определенностью. В Пекине, в  гостиничном ресторане, нам
предлагался  большой  выбор  разных  лакомств,  но  риса  мы  среди  них  не
обнаружили  (позднее  выяснилось, что он все-таки  наличествовал, но стоял в
стороне  от  основных  блюд и  особой  популярностью  среди  посетителей  не
пользовался). За исключением же  риса (и еще чая), ничего хотя  бы отдаленно
знакомого нам по виду или по вкусу в китайских ресторанах найти было нельзя.
Если  блюдо своим внешним видом отчасти смахивало на макароны, то оно вполне
могло оказаться и протертым сыром (очень необычного, острого и своеобразного
вкуса),  и  кореньями, и  морскими  водорослями. Если это был по виду просто
вылитый жареный арбуз (бывает ли  такой?), то по  вкусу он напоминал  скорее
засушенный кисель или  желе,  чем  фрукты. Когда  мы заказывали  в ресторане
"овощи"   (долго   и  с  трудом   отыскивая   соответствующий   иероглиф   в
разговорнике), то  нам приносили  полную посудину чего-то  весьма близкого к
огуречной кожуре,  мелко  соструганной и сваренной в соусе. Первое время мой
желудок бунтовал против такого засилия экзотики,  но потом смирился. Труднее
всего  было  привыкнуть к  огромному разнообразию  крепких  и острых соусов,
которыми китайцы  имеют  обыкновение сдабривать все  что  ни попадя. Скажем,
баранину  (которую полагается варить прямо  у  себя  на столе, используя для
этого  специальную  спиртовку),  вынув  ее из  котла, нужно  было окунуть по
очереди в две или три  чашки  с  соусами, и только после этого есть. Палочки
для   подобных  операций  действительно  подходят  идеально.  Китайскую  еду
невозможно  есть  ни  вилкой,  ни  ложкой,  она  для   этого  совершенно  не
предназначена.  К  концу нашего  пребывания в  Китае я  уже настолько  ловко
управлялся с палочками,  что не раз слышал по этому  поводу шумное одобрение
из уст  наших  китайских друзей  (которые,  впрочем, на всякий случай всегда
заботились и о ложках для нас с Димой).
     Позавтракав, мы направились в комнату для переговоров. Не прошло и двух
часов, как наши  китайские партнеры, похоже, отчетливо поняли,  что легко от
нас отделаться не удастся. Это  сейчас они шлют нам письма с уверениями, что
дни,  проведенные  вместе  с  нами,  были счастливейшими днями в их  бренной
жизни. Там, на месте, в Китае, все выглядело совсем иначе. У меня до сих пор
стоит перед глазами та немая сцена, которая последовала за предложением Димы
осмотреть на месте  все производство  предназначенного для нас  оборудования
(которое,  как  выяснилось  позже,  разбросано  по  всей  провинции Цзянсу).
Впрочем,  не знаю, как  для  китайцев, а  для  меня  эти  дни  действительно
оказались  очень  приятными.  Мы  раскатывали  по  пригородам  Уси,  любуясь
цветущими лугами  из окна очередного  "Форда" или  "БМВ", гуляли  по городу,
по-европейски чистенькому и ухоженному, поднимались  на старинные буддийские
пагоды, с которых были видны и горы, и небоскребы делового центра. В  парках
цвела  сакура, осыпаясь розовыми лепестками в неглубокие пруды с  прозрачной
водой,  на  берегу   которых  стояли   изящные  павильончики  и  беседки   с
волнообразно  изогнутыми  крышами.  Население  в  Уси  казалось  уже  вполне
цивилизованным, даже по западноевропейским меркам.  Вообще  этот город почти
ничем  не  отличался  от тех  тихих провинциальных  городков, которые  я  во
множестве видел на Западе. Народу здесь,  конечно, было  побольше, но это не
так  уж  сильно бросалось в глаза, как  можно было  бы предположить  (вообще
Китай вблизи,  при  непосредственном рассмотрении,  кажется  совсем не таким
огромным, как издали, из России или из Европы).
     Наши китайские друзья относились  к нам благожелательно, но все же и  с
некоторой  настороженностью.  В  целом нельзя  не признать, что к русским  в
Китае отношение очень  неплохое, несмотря на  все совместно пройденные ухабы
нашей общей истории. По-моему, это  лучший признак  великого народа - умение
забывать старые обиды. Уж на что кровавая история у нас была с Германией, но
сейчас тем не менее ни  у  русских, ни у немцев нет какого-то затаенного зла
друг на друга. По  крайней  мере, бывая  в Германии, я  не чувствовал ничего
такого в  повседневном  общении.  Совсем  другое дело -  мелкие и худосочные
народы, особенно те, что не так уж сильно от нас претерпели. Меня всегда это
выводило  из  себя: французы  или  немцы,  несмотря на случавшееся время  от
времени  взятие  русскими войсками Парижа  или Берлина, относятся  к  России
вполне  спокойно, а иногда даже и доброжелательно - в то время как от поляка
только и слышишь "Пфе! А пфе!", когда речь заходит о русских. И дело даже не
том, что  Россия чем-то  обидела или как-то ущемила малые народы, Польшу или
Прибалтику, а в том, что они не сумели себя защитить. Именно  этого они и не
могут   простить   России.   Маленькая   Финляндия  смогла   отстоять   свою
независимость, остановив советскую агрессию, и финны теперь хоть и не питают
к  русским чересчур  горячего  пристрастия,  но  все  же  и  не считают  нас
исчадиями ада и извечным проклятием свободной Европы.
     В  Китае  и  простой  народ, и  интеллигенция  относятся  к  русским  и
Россиидружелюбно, и даже можно сказать,  с  симпатией. Не  знаю, с  чем  это
связано, может быть, с тем, что мы, будучи европейцами, все же не подвергали
Китай  столь жестокой  порке,  как англичане и французы  (да и японцы тоже).
Сейчас  много  молодых  китайцев учится  в  российских  университетах,  и  в
центральных, и  в сибирских,  и они  возвращаются в  Китай  с  не такими  уж
плохими воспоминаниями о России. Правда, этот  культурный  обмен, как и наше
близкое   географическое   соседство,   ничуть   не  разрушает   стандартные
стереотипы, связанные с русскими и прочно укоренившиеся во всем мире. Как-то
я  сидел  в Амстердаме на  набережной и  пил минеральную воду из  прозрачной
пластиковой бутылки.  Рядом со  мной был  голландец, долго  поглядывавший на
меня с  большим любопытством. Наконец он не выдержал и спросил у меня, какой
же  я  буду  национальности (политкорректные европейцы,  избегая всего,  что
может напомнить о национализме и вообще о национальных различиях,  говорят в
таких случаях "what is your language?", что поначалу меня несколько сбивалос
толку). Узнав, что русской,  он первым же делом живо осведомился, показав на
мою бутылку: "this is vodka?". В Китае было то же самое. Однажды, после того
как мы с Димой осмотрели очередную фабрику  (адские заведения, надо сказать,
все  гремит, грохочет,  движется - только  китайцы  могут работать  в  таких
условиях, в этом, наверное, и есть главный секрет их "экономического чуда"),
нас пригласили на ланч в небольшой трактир  в селе  неподалеку. Мы поднялись
на  второй этаж в отдельную  комнату и разместились там у  окна,  за круглым
столом,  покрытым скатертью. Мистер  Юань,  знакомивший нас с производством,
очень неплохо говорил по-английски, и я наконец получил  возможность узнать,
из  чего же изготовлены те блюда, над которыми мы так долго ломали голову  в
китайских ресторанах.  Впрочем, поначалу нам с Димой было не до  ребусов, мы
решали  другую  важную  проблему.  Дело  в том,  что  наши китайские друзья,
видимо, желая сделать нам приятное, извлекли откуда-то  из запасников  этого
трактира  большую  бутылку  мутноватой жидкости, и  разлили ее нам на двоих.
Себе  же  они,  как ни  в  чем  не бывало, налили  пива,  и  отхлебывая  его
понемногу, поглощали салаты и холодные закуски.  У меня была слабая надежда,
что нам досталось  что-то  хотя  бы  не очень крепкое, и я попробовал запить
этой жидкостью какую-то  острую зелень,  сильно обжегшую  мне язык  (судя по
запаху, это были маринованные черенки копытня). Полученный эффект можно было
бы  охарактеризовать известной народной  поговоркой "из  огня да  в полымя".
Никогда  в жизни я не  пил более гадкой и  омерзительной сивухи. Тот глоток,
который  я  сделал, ощутимо отдавался  и через несколько часов  после нашего
обеда, заставляя меня каждый раз  мучительно содрогаться  при воспоминании о
напитке,  которым  нас  угостили так  радушно. "Что будем  делать?"  -  тихо
спросил  я Диму.  -  "Хотя бы из  вежливости  нужно,  наверное, допить  этот
стакан". "Если  я это выпью",  -  отвечал он мне, -  "то сползу под  стол, и
извлечь меня оттуда уже будет невозможно". Решившись, я жалобно сказал  г-ну
Юаню,  что  нам бы  пива - водка для  нас слишком крепкий напиток. Несколько
удивившись (он, наверное,  ждал,  что  мы залпом выпьем  по огромному бокалу
водки  и попросим еще), г-н Юань смилостивился над нами и  принес пива  и на
нашу долю.  Тут уже дело пошло  веселее. Через каждые несколько минут дама в
белом халате вносила  все новые  и  новые яства, которые  теперь  уже не так
пугали  нас, как раньше - наглотавшись  всякой экзотики в Китае, мы спокойно
воспринимали все, что  нам предлагали. Мое внимание привлекло большое блюдо,
на котором  горкой были  сложены  какие-то  существа, запеченные  целиком  и
совсем не похожие ни на рыб, ни на цыплят. Забрав одно из них палочками себе
на тарелку,  я  рассмотрел его внимательно  со всех сторон,  и сказал  Диме:
голову даю на отсечение,  что это лягушка. Лягушка - это очень простое слово
на всех языках, но, как назло,  его  английский эквивалент вылетел у меня из
головы, и  я, прожевывая нежное, сочное мясо, мучительно припоминал, как  же
это будет звучать на  языке межнационального общения. Первое, что мне пришло
в голову  - это почему-то итальянское  слово "rana", потом всплыла  в памяти
фраза из французской книжки ("mais leur passion pour les grenoilles  est une
lГ©gende!"), потом  немецкое  выражение  "quaken", и только  после  этого  я
вспомнил, что лягушка по-английски будет "frog". "Кажется, frog", - сказал я
Диме  негромко,  но мистер Юань услышал, и энергично закивав  головой,  живо
подтвердил, что это  именно то самое  животное.  На вкус  оно  было довольно
приятным -  что-то  вроде курятины, но мягче и  нежнее, и я, положив себе на
тарелку  еще несколько образцов, сказал Диме:  замечательная  вещь,  советую
попробовать, второго случая  не представится. Дима  решался недолго. Откусив
сразу  большой кусок,  он начал  его жевать  с невозмутимым видом, и когда я
спросил его,  как впечатление,  Дима, пожав плечами,  заметил:  "лягушка как
лягушка",  как будто ел их каждый день.  Это, впрочем,  было  неудивительно;
после  всего  того, что  нам довелось съесть  в Китае,  нас уже  трудно было
чем-то еще озадачить в этом плане.  Тем не менее, когда внесли новое  блюдо,
на котором,  как волосы медузы Горгоны, сплелись в клубок существа несколько
иного рода, тонкие и вытянутые, как змеи, я не решился приступать к ним  так
запросто, и  спросил у китайцев, что  это.  "This  is eel", ответили мне.  Я
сразу  вспомнил, как очень давно, на  втором курсе университета, я  случайно
выучил  это слово, "угорь", и  тогда же почему-то задумался, понадобится  ли
оно  мне  когда-нибудь. Разве я мог  тогда  предвидеть,  где  и как оно  мне
пригодится!

        Шанхай
     Наши деловые  переговоры протекали достаточно успешно,  но на полдороги
нам пришлось  сделать перерыв на  выходные  дни.  Я был  рад этому  по  двум
обстоятельствам: во-первых, мои мозги уже чуть не  закипали от беспрерывного
(и  очень интенсивного)  общения  на  деловом  английском  языке,  да  еще в
китайском  его  варианте,  а  во-вторых,  нам  представлялась  увлекательная
возможность  посетить  Шанхай, расположенный  в ста километрах восточнее, на
тихоокеанском   побережье.   Шанхай,  "восточный  Париж,  китайский  Чикаго,
азиатская  Венеция", как  его  именуют путеводители, никогда не был столицей
Китая (хотя  сейчас Китаем правит и "шанхайская клика", но делает она это из
Пекина - как это похоже  на Россию,  где ни один москвич не управлял страной
вот уже три столетия), но во все  времена он играл в Китае роль, пожалуй, не
меньшую,  чем  Петербург  в России.  Эта роль,  правда, была  совсем особой.
Шанхай,  как  Петербург  в  России,  как  Калькутта  в Индии,  был  основным
проводником  западного влияния  в  страну,  но  если,  скажем, Россия  жадно
впитывала  такое  влияние,   то  Китай  по   мере  сил  ему   сопротивлялся.
Цивилизаторские усилия европейцев воспринимались в Китае как бессмысленное и
жестокое  вторжение в  веками складывавшийся  жизненный уклад. После  первой
опиумной  войны, закончившейся поражением Китая,  западные державы  получили
здесь  огромные права,  но  их  колониальная политика была,  на  современный
взгляд,  довольно  странной:  они  вели  в  Шанхае  торговлю,  покупали  там
недвижимость,  строили  заводы,  вкладывали   огромные  деньги  в  китайскую
промышленность, постепенно превращая Шанхай в самый богатый город в Азии.  И
это-то воспринималось китайцами как страшное национальное унижение! Китайцы,
в    общем-то,   спокойно   пережили   столетнее   монгольское   и   двухсот
пятидесятилетнее  маньчжурское  владычество,  но вмешательство Запада в свои
дела они  перенесли крайне болезненно. Когда Китай в сороковых годах ХХ века
несколько  окреп,  иностранцев  "попросили убраться" из  Шанхая,  что  те  и
сделали  в 1942 году. От  колониальной эпохи китайцам досталась в наследство
великолепная  шанхайская  промышленность, но  сам этот город  к тому времени
стал  ужасным  символом  злодеяний  империализма  и  тяжкого   национального
унижения, в связи  с чем  хитроумные китайцы попытались перенести  заводы  и
фабрики  отсюда  во внутренние районы  страны.  Эта попытка, как и следовало
ожидать,  не  увенчалась успехом.  Сейчас  в  Китае  к  Шанхаю  двойственное
отношение: с одной стороны, этот город, самый большой в  Китае (14 миллионов
жителей) по-прежнему напоминает  китайцам  о  пережитом  ими  не  так  давно
позоре, но с другой, пример Японии явно не дает им сейчас покоя и заставляет
китайцев, теперь  уже осознанно  и целеустремленно, выпрашивать у Запада то,
что  тот ранее  ввозил сюда  по  своей  воле  и  даже насильственно, то есть
капиталы  и технологии.  Пекинские  власти здесь, похоже,  сделали ставку на
Шанхай  и  надеются превратить его со  временем во всеазиатский финансовый и
промышленный центр (в перспективе, разумеется - во всемирный).
     От Уси до Шанхая мы ехали на электричке. За окнами проносились чудесные
зеленые  поля, с сочными, высокими  и  густыми  травами. Среди них временами
показывались целые  заросли пронзительно-желтых  цветов, сплетавшихся  очень
тесно и  издали казавшихся  просто  яркими  пятнами, разбросанными  по ковру
изумрудного цвета. Резкое  тропическое солнце делало эту  картину  предельно
четкой, неразмытой и не смазанной, как у  нас на Севере. Скоро мы прибыли на
шанхайский вокзал, и пешком,  никуда  не  торопясь, ориентируясь по солнцу и
руководствуясь своим чутьем путешественника,  отправились в  центр города. И
чутье нас не обмануло: не прошло и часа, как  мы  вышли  к кварталам,  очень
знакомым нам еще  по Пекину и  Харбину.  Под иностранные концессии китайские
власти отвели в свое время Бунд, заболоченную местность в дельте реки Янцзы,
и европейцы застроили его своей  "роскошной  декадентской архитектурой",  по
выражению путеводителя. В исконные же китайские кварталы западные  колонисты
не очень-то вторгались, предоставив  местному  населению  вволю наслаждаться
своей  трущобной жизнью по принципу "laissez faire,  laissez aller". Поэтому
они  остались такими  же, как  в старину, сохранив свои узкие улочки, сейчас
еще к тому же до отказа загроможденные торговыми рядами. Чего там только  не
было на  прилавках, в  этих  рядах! Цветные веера,  рисунки тушью, бронзовые
зеркала, изделия из бамбука, палочки для еды; живые черепахи,  улитки, угри,
даже  змеи,  поминутно выползающие из своих  мисок и  неуклонно  водворяемые
обратно; лупоглазые жабы, темные и пупырчатые,  обязательно  накрытые сверху
плотной сеткой из-за  своей  прыгучести; горячие блюда, приготовленные здесь
же на улице - осьминоги  и кальмары, зажаренные в  масле,  акульи  плавники,
грибы, ростки бамбука, хрустящие лепешки с семенами лотоса; снова изделия из
бронзы, глины, мрамора, нефрита, слоновой кости; шелковые ткани всевозможных
расцветок, легкие и гладкие, как маслянистая паутина;  антикварные  изделия,
подлинные  и  подделки,  драконы из  раскрашенного  дерева, смешные фигурки,
статуэтки, вазы,  кувшины, драгоценные камни, украшения из жемчуга, зонтики,
птичьи клетки для дроздов и попугаев, деревянные  коробочки для сверчков. Не
встречалось там только того, что, согласно всем путеводителям, "продается  в
Китае  повсеместно" -  традиционных фонариков из  красной бумаги,  которые я
ужасно хотел приобрести и искал  -  увы, безуспешно - по всей стране. Зато я
купил у  одной  достойной  дамы, перерывшей  ради  меня всю  свою  кладовку,
огромную  фарфоровую  чашку,  расписанную  синими  драконами,  повторявшими,
насколько я мог судить, кобальтовую роспись  императорского фарфора династии
Мин  и,  чуть  позже  в  тот  же  день,   заварочный  чайник   необыкновенно
выразительной формы, сплошь испещренный изображениями  гор, облаков  и птиц,
стаями парящих  над  буддийскими пагодами. Эти  приобретения привели  меня в
чувство,  которое я назвал  бы неистовым  восторгом; оно, правда,  несколько
омрачалось  воспоминаниями  о воздушных  ямах,  сотрясавших  наш самолет,  и
грубых таможенниках, швырявших вверенный им багаж как им заблагорассудится.
     Пробравшись через  старые китайские кварталы,  мы вышли к  Бунду. Здесь
все чаще стали  появляться  светлокожие европейцы, конечно,  туристы.  Я так
отвык  уже от европейских черт  лица, что невольно обращал  на них внимание,
как  какой-нибудь  неотесанный   харбинец.  Деловая  архитектура  Бунда   не
произвела на меня особого впечатления. Ничего своеобразного в ней нет -  это
некий  усредненный  европейский  стиль,  из  которого  зачем-то  старательно
вытравлены  национальные и стилевые особенности. Самые внушительные строения
Бунда расположены вдоль  берега реки,  и их  хорошо  видно из парка, который
узкой полосой тянется вдоль набережной, между рекой и городом. Этот парк был
разбит англичанами, и, как с удовольствием сообщает  путеводитель, прежде, в
колониальные  времена, он  был закрыт  для китайцев  и  собак.  Сейчас это -
излюбленное место для прогулок туристов, да  и местных жителей, но  на  Бунд
теперь  уже  никто  даже  и  не  смотрит.   Китайские   власти,   даром  что
коммунистические, принимают иногда на  редкость умные и  здравые решения. На
противоположном берегу реки, на ровном, неосвоенном еще месте, они выстроили
Пудонг  - символ  грандиозного  процветания  Тихоокеанской Азии  в последние
годы.  Именно  здесь,  по  замыслу  китайцев,  расположится экономическая  и
финансовая столица Китая и всей  Азии (Гонконг, видимо, они прибрали к рукам
просто  так, на  всякий  случай -  к  материковому,  настоящему Китаю  он не
принадлежит и не скоро с ним срастется).
     Когда после  скучного  банковского  и  делового Бунда  в  створе  улицы
показались величественные  небоскребы Пудонга, я - единственный раз в Китае!
-  ощутил  наконец-то  радостное  потрясение,  подобное тому,  что  я не раз
испытывал в городах Европы, и наверное, еще испытаю в Константинополе, когда
увижу своды  собора Св.  Софии.  Это  было  уже  настоящее.  Даже  парижские
небоскребы,  самые,  как  утверждают,  живописные  в  мире,  проигрывают  по
сравнению с Пудонгом. Сами по  себе  высотные здания не были здесь уж  очень
оригинальными, но  вся  панорама в целом, отделенная колоссальной, суровой и
грозной рекой, смотрелась мощно и захватывающе.  Эта река  на  первый взгляд
казалась  морским заливом, в ней было что-то тропическое, тихоокеанское, и я
внезапно  почувствовал  пронзительный толчок узнавания. Я видел когда-то все
это,  если не в снах, то хотя бы в воображении. Именно такой была  атмосфера
вольных прибрежных городов на Тихом океане, о  которых  я так много  читал в
детстве, упиваясь пиратскими историями.  Я не удивился бы, если бы сейчас  к
этой пристани  подошел трехмачтовый корабль,  и из него полезли бы на  берег
подвыпившие авантюристы, искатели приключений со всех континентов, расходясь
по местным  кабакам и  горланя свои  выразительные  песни.  По вечерам,  под
теплым южным небом,  под  яркими и крупными созвездиями, низко нависшими над
головой, здесь, наверное, идет сплошной нескончаемый праздник, с хвастливыми
россказнями,  обильными возлияниями  Бахусу  и доступными  красавицами  всех
мастей и разновидностей. Но  увы - "никаких Караибских морей нет на свете, и
не плывут  в них  отчаянные  флибустьеры,  и  не гонится за  ними корвет, не
стелется над волною пушечный дым... Нет ничего, и ничего и не было!".

        Возвращение.
        Уси - Пекин - Харбин - Хабаровск - С. Петербург.
     В Уси  нас  теперь встретили,  как  давних знакомых.  Привыкнув  к нам,
китайцы перестали чиниться, и стали вести себя намного более  непринужденно.
Мистер  Сун  Ли с  гордостью показывал нам  городские супермаркеты, в каждом
отделе повторяя, что все эти замечательные западные вещи - китайской сборки.
Между  прочим он  завел нас как-то в приятнейшее заведение, где  можно  было
поесть   недорого   и  чрезвычайно   разнообразно.   Embarras   de  richesse
(затруднение из-за  большого выбора) тут несколько даже озадачивало, но зато
этот  выбор  можно  было  делать,  разглядывая  сами   блюда,  иногда  очень
диковинные, а не  иероглифы в меню - не  менее удивительные,  но  далеко  не
столь  увлекательные, как  блюда.  Нередко,  осилив  целую горку  плова  или
знаменитых мясных пельменей на пару  (Xiaolong Bao), которыми славится кухня
Уси, я выбирал себе еще каких-нибудь  ракушек, истекающих обжигающим соком -
но что такое устрицы, мне выяснить так и не удалось, мистер Ли не знал этого
слова. За  едой мы часто  говорили  о  политике,  обсуждали, в  частности, и
югославские   события.  В  отличие   от   пекинского,  здешнее   телевидение
изъяснялось  исключительно по-китайски, и  мы  с Димой  даже  не  знали, что
сейчас происходит в Сербии и на чем остановился ход военных действий. "Может
быть,  там уже  Клинтон  вручает  Милошевичу  ключи от города Нью-Йорка",  -
мрачновато шутил Дима, - "а  мы  тут  сидим и ничего не знаем". Но мистер Ли
нас разочаровал: сербы, конечно, герои, но с  американских телеэкранов этого
никак не разглядеть, поэтому все идет  по-прежнему. Америка сыплет бомбами и
ракетами, изготовленными на  деньги, которые она заработала в Китае, а сербы
мужественно ей сопротивляются, сидя в окопах и бомбоубежищах.
     В последний  день  нашего  пребывания  в  Уси,  когда контракт уже  был
подписан   и   все   необходимые   формальности   улажены,   г-н  Ли   вдруг
продемонстрировал  нам, как тонко умеют китайцы под  видом  оказываемой  ими
любезности добиваться  того, чего  им надо. Наш номер  в отеле мы освободили
уже утром, а до поезда у нас оставалось еще довольно много времени, и Сун Ли
предложил нам  осмотреть  совершенно  замечательный,  по  его словам,  парк,
расположенный неподалеку, в окрестностях Уси. Он с большим  подъемом, и даже
с некоторым  вдохновением, описывал все его красоты,  но мы не особенно-то и
сопротивлялись - парк так  парк,  не все ли  равно,  как убивать время. Меня
только  немного удивило, что мистер  Ли, мечтавший, казалось,  уже только  о
том, как  бы  от  нас наконец отделаться, решил оставить на целый день  свою
работу  ради  того,  чтобы водить  нас  по парку  и слушать наши  вымученные
восторги.  Но, как  выяснилось,  он и не собирался  этого  делать. Поймав на
улице такси, он сообщил водителю, куда нам  надо ехать - и остался на улице,
помахав нам  рукой  и пожелав приятного отдыха. Вся сцена  была разыграна  с
таким   неподдельным  изяществом,  что  мы   только  через  несколько  минут
сообразили, что произошло.
     Несмотря на этот казус,  мы получили большое удовольствие  от посещения
парка,  навязанного   нам   столь  оригинально.  За  исключением   глупейших
американизированных  аттракционов  на  входе,  с   пещерами  и  динозаврами,
оглашавшими  своим унылым  ревом  окрестности, да  еще  названия,  несколько
неблагозвучного для русского уха (Сихуй  - Xihui Gongyuan),  парк производил
впечатление  более  чем  приятное.  В  самом  его  центре, на высокой  горе,
возвышалась  пагода,  построенная в  ХVI веке и  именовавшаяся пагодой  Огня
Дракона.  Мы поднялись к ней  по  горному  склону. Рядом с пагодой,  чуть  в
сторонке от нее,  было каменное  сооружение,  открытое с одной  стороны,  из
которого открывался великолепный вид на Великий канал, на Уси, с его башнями
и домами, крытыми зеленой черепицей. Внутри помещения  никого не было, но  и
заброшенным оно не выглядело. Огонь в очаге, казалось, погас совсем недавно.
Вдоль стен  здесь стояло множество  статуэток,  мелких деревянных  идолов  и
прочих занятных вещиц, явно связанных с деятельностью здешнего храма. Может,
это  и   был  храм,  а  может  -  уединенная  хижина  какого-нибудь  монаха,
удалившегося из  своего монастыря и предавшегося здесь  молитвами созерцанию
природы. Кипучая городская жизнь внизу, в долине, наверное,  только помогала
ему  продвинуться  в  своем самосовершенствовании  -  с  соблазном  бороться
труднее,  когда он рядом, но зато заслуга в этом случае больше. К сожалению,
я плохо знаком с восточными культовыми особенностями, и поэтому не смог даже
определить, был ли это  храм буддийский, даосский или конфуцианский. Правда,
и  сами китайцы  не очень-то  четко  проводят  это разграничение.  Как писал
академик  В. М. Алексеев, "на иконах  иногда  рисуют  всех  трех  патронов -
Конфуция, Будду и Лао-Цзы - в едином контуре, не  делая разницы между  ними.
Каково Конфуцию, презиравшему  религию  и только высокомерно ее  терпевшему,
очутиться в объятиях Будды,  а Будде, монаху, аскету, холостому ненавистнику
плоти,  видеть, как  перед  ним жгут свечи, прося  о  рождении  сына  или  о
скорейшей   наживе  и  обогащении.  Или  философу  Лао-Цзы   превратиться  в
родоначальника знахарей и заклинателей! Но, несмотря на столь резкую разницу
вкусов, все они слились  во всепоглощающей  китайской  народной религии".  Я
полагаю, что китайская  народная  религия настолько всепоглощающа, что легко
проглотила бы  еще несколько мировых конфессий.  Как раз, когда мы  были,  в
Пекине,  Китай посещал  папа  римский. Жаль,  что  мы  не оказались на  этой
церемонии, посмотрели бы на  это  земное воплощение Будды и  на  то, как его
приветствуют наши  желтолицые братья. Чему же тут удивляться: как написано в
Коране  по  поводу  воскресения  Иисуса  Христа,  для   Аллаха  нет   ничего
невозможного.
     Спустившись с  горы, мы оказались у большого  озера.  Дальше был  новый
подъем, куда мы и направились,  миновав бамбуковую  рощу. На  высоких холмах
там располагался знаменитый сад  Цзинчанъюань, разбитый на этом месте еще  в
эпоху  Мин  в XVI веке. С  каждым  шагом мне  становилось  все интереснее  и
интереснее. Как  я выяснил  позже, уже  в Петербурге, то,  что мы  видели на
вершине  холма -  это были  развалины  величественного  храма,  построенного
полторы  тысячи  лет  назад  в  период "Борющихся царств" и разрушенного сто
сорок лет назад во время Тайпинского восстания. Никакой особой архитектурной
пышности в том, что  сохранилось,  конечно, не было,  но как меня  волновало
какое-нибудь полустершееся изображение дракона, вырезанное на плоском камне,
сейчас  уже почти  ушедшем  в  землю! Мы  поднимались по массивным  каменным
ступеням, смотрели на  изогнутые крыши, на  карнизах которых длинными рядами
стояли лепные изображения маленьких монстров с открытыми пастями -  стражей,
оберегавших дом от  злых и коварных  духов. Набродившись по саду вдоволь, мы
решили передохнуть и  попить  чаю в  уютном  каменном  дворике под  открытым
небом. Заняв  столик  у стены, сплошь  покрытой мельчайшими иероглифами,  мы
заказали  себе  чаю, который нам хозяйка заведения  заварила прямо в чашках,
залив  кипятком  мелко  нарезанные  зеленые  листья,  как будто  только  что
сорванные с чайного куста. Тут было спокойно и приятно, чай оказался терпким
и душистым, и  я с удовольствием разглядывал удивительных каменных драконов,
замерших на  крыше чайного домика. Вся  эта обстановка  была  очень милой  и
совсем не туристической, и для нас оказалось тяжкой неожиданностью, когда за
наш  чай  с  нас  потребовали  чуть  ли  не целое состояние. Как  выяснилось
впоследствии, чай это был не простой, а изготовленный по древнему рецепту из
ценнейших  местных сортов;  он  вел свое происхождение с  VII или VIII века,
когда  Лу  Ю,  лучший знаток  чая  династии  Тан,  открыл  здесь  термальные
источники с исключительно чистой и мягкой водой.
     Через  несколько часов мы  были уже на  вокзале. Г-н  Ли  вел  себя  на
редкость любезно и обходительно - даже для китайца. Тем не менее, когда  наш
поезд  тронулся,  и я  увидел Ли, машущего  нам рукой с перрона, с  меня как
будто  свалилась  огромная   тяжесть.  Не  так-то  просто  было  все   время
соответствовать всему тому, чего от нас ждали как от деловых партнеров и как
от европейцев  (еще Киплинг  писал  о том,  как тяжко  бывает  нести  "бремя
белых", white man's burden). Теперь  все было  позади, и можно  было наконец
отдохнуть  от  груза  ответственности - но,  как  выяснилось вскоре,  не  от
английского  языка.  В  нашем вагоне до  Пекина  добиралась  группа  женщин,
направлявшихся  туда совершенствоваться  в  чем-то, что называлось  "цигун".
Одна из них, довольно  славная тетка, подсела к  нам и всю дорогу,  почти не
прерываясь,  трещала  по-английски  (но почему-то  на слух воспринимала этот
язык с большим  трудом, в  связи с чем я  обращался к ней, по мере  сил,  на
итальянском,  которым она  владела, как родным). Пока мы  доехали до Пекина,
она успела пересказать мне  чуть  ли  не всю свою жизнь.  Выглядело это так:
"когда  я  жила в  Стамбуле,  я ночевала  в  Европе, а  на  работу по  мосту
переходила  в  Азию,  это   было   <i>очень</I>  интересно;  когда   же  я  жила  в
Буэнос-Айресе, мне совсем не нравилось, что там такая однообразная еда - все
одно и то же, одно и то  же, и я ходила в китайский ресторан; когда я жила в
Йоханнесбурге, в Южной Африке, мне  это  так напоминало мой родной Шанхай, я
его никогда не забуду; но ничто не сравнится с Сингапуром, вся страна - один
огромный  сад!". Я  пригласил  ее в  Петербург.  Послушав  эти  рассказы,  я
подумал, что мы, может быть, напрасно так стесняемся того, что у нас все так
глупо устроено. Прилизанная Европа -  это очень маленькая  часть света, есть
еще и остальной огромный мир, бедный и неблагоустроенный  не хуже нас, но не
испытывающий,  в  отличие  от  нас,  по   этому  поводу  совершенно  никаких
комплексов.
     Наутро эта дама снова сидела у нас в купе, но на этот раз она привела с
собой  еще  и  своих  подруг,  не таких бойких, но  тоже довольно приятных в
общении.  Одна из них говорила  даже  немного  по-русски, но  гораздо  лучше
владела английским;  изъяснялась она с  нами на причудливой смеси  этих двух
языков. Другая долго жила  в Германии, и свободно  говорила по-немецки. Наше
купе, таким  образом,  быстро превратилось  в вавилонское  столпотворение. Я
наслаждался этой многоязычной  атмосферой,  напоминавшей мне мои путешествия
по  Европе. Когда-то  я заучивал разговорники-полиглоты целыми страницами, и
теперь мне представилась возможность  освежить  свои  познания. Каждую  свою
фразу  я  произносил  сначала  по-итальянски  (сильно  запинаясь  и  глубоко
задумываясь), потом по-немецки  (уже  чуть легче), и, наконец, по-английски,
примерно,  так:  abbiamo solo questa scatola di minestra par colazione;  wir
haben nur diese Dose Suppe  zum FrГ?hstГ?ck; we have only  this  can of soup
for breakfast. Результатом этих лингвистических  упражнений  стало несколько
неожиданное обстоятельство - нам притащили со всего  вагона такое количество
всякой снеди, что мы потом ели ее до самого Хабаровска.
     Около  полудня  мы  прибыли  в Пекин. До  поезда на  Харбин  оставалось
несколько часов, и  мы решили прогуляться  по городу, ставшему  для  нас уже
чуть ли не родным.  Когда  после Шанхая  оказываешься  в  Пекине, появляется
ощущение, что ты с Запада - или, во всяком случае, из далеких и экзотических
стран - возвращаешься если не в Советский  Союз, то, по крайней мере, в одно
из  его  многочисленных преддверий.  На  этот  раз погода здесь была  просто
жаркой,  и  я  подумал,  что нам  еще  повезло  с тем,  что наше путешествие
пришлось на апрель. Трава на тех  газонах, на которых не было полива, успела
выгореть уже  до такой  степени, что  ее  выдирали с корнями и  сажали на ее
место  новую  -  сажали  по  всему городу,  очень  дружно,  исполнительно  и
трудолюбиво - но опять-таки без воды, что вызывало большие сомнения в успехе
этого мероприятия. Зато безработица в Китае - одна из самых низких в мире.
     Напоследок мы прошлись  по  главным  пекинским  улицам. Заглянули  и на
площадь  Тяньаньмэнь, где  у  стен  Запретного  города  маршировали  военные
отряды.  Наверное,  это  были  учения,  подготовка  к  празднованию 50-летия
местной  Октябрьской  революции.   Командиры  здесь   взвизгивали   резко  и
отрывисто,  а солдаты совершали очень странные,  непривычные, на европейский
взгляд, движения. Это было удивительное и завораживающее  зрелище,  на  свой
лад  передававшее  своеобразие китайской  жизни,  к которой  в остальных  ее
проявлениях мы уже так привыкли, что  почти  и не замечали ее необычности. Я
все никак  не мог оторваться от него;  мне оно казалось сошедшим со  страниц
"Петербурга", с его  пронзительными кошмарами  о новом монгольском нашествии
на Европу; когда же Дима напомнил  мне, что времени у  нас  совсем немного и
пора  идти  на  вокзал,  я сказал  ему, что  такие вещи упускать нельзя, вот
погоди - скоро  эти  солдаты будут так  же маршировать и на наших площадях и
улицах. "Вот тогда мы на них и посмотрим", -  вполне резонно заметил Дима, и
мы двинулись к вокзалу.
     На  площади  у вокзала мы съели  -  в последний  раз!  - по  пекинскому
шашлычку,  обильно обсыпанному пряными специями  красноватого цвета. Прощай,
увлекательная  и  многообразная китайская  кухня!  Сейчас,  в Петербурге,  я
понимаю, что в Китае осталось  не только  мое  сердце  (см. главу "Китайские
девушки"), но и желудок тоже.  Китайцы  придают несравненно большее значение
вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о  чем мы  беседовали  в
Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется
о еде.  И, надо сказать, китайцам есть  чем гордиться в этой  области.  Если
привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом  уже очень трудно; но, правда,
и привыкнуть  нелегко. Сколько  раз,  с унынием разглядывая  кусок белого  и
совершенно пресного теста, принесенный нам в  качестве хлеба в  ресторане, я
вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного
хлеба не допросишься!".
     В поезде ностальгическое  настроение, охватившее меня в последний день,
еще усилилось - я еще не покинул  Китай, а  уже  начинал  по нему тосковать.
Давно  уже  пропали за окном пекинские небоскребы, показались  поля,  только
начинавшие  зеленеть,  и  реки,  почти  уже   успевшие  пересохнуть.  Солнце
садилось, тускло и  багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над
Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном  городе.
Скоро начало темнеть; в сгустившихся  сумерках уже невозможно было различить
за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне
неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и
пили вино, "Великий  Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще
тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь,
и в  небе проступили яркие  созвездия, несшиеся вслед  за нами  над  лугами,
каналами, уходящими  вдаль, и темными деревьями на  горизонте.  Я  так и  не
увидел  того  Китая,  который  я  предвкушал  с  таким нетерпением  - Китая,
расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета;
но  то, что я увидел, было не менее удивительным  и поэтическим. Нельзя было
сказать, что  я обманулся в  своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что
действительность  их превзошла.  Слишком уж  по-разному выглядят цивилизации
вблизи  и  издали,  во  временной  и  культурной  перспективе.  Трудно  было
сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне  в низкую,
постыдную  дверь  опыта,  и  то, что  вошло в золотую дверь  воображения. Но
все-таки  что-то  связывало  эти  два  очень  разных  Китая;  теперь,  когда
непосредственные впечатления,  отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться
в моем сознании  с художественными, литературными и историческими аллюзиями,
у меня стал складываться новый  образ этой грандиозной цивилизации, не такой
уже цельный и непротиворечивый,  более  пестрый, но  зато и более  богатый и
содержательный.
     Когда  на следующее  утро наш  самолет взлетел над  Харбином, я  снова,
может  быть,  в последний  раз, взглянул  на причудливые  китайские домики с
карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не
ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей
всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который  находился
на другой  стороне земного шара,  и  от которого, тем не менее, нас отделяло
всего около  шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу
же по  прибытии  в  Хабаровск; самолет  на  Петербург отправлялся  только на
следующий  день. Переночевав в  гостинице неподалеку от аэропорта, мы  пошли
наутро  осматривать  город,  показавшийся  нам  на  удивление  чистеньким  и
аккуратным  после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия  - на улицах нам
то  и дело встречались дети,  кошки и собаки, на  дорогах  были одни  только
японские  машины,  оснащенные,  в отличие  от китайских,  непривычным правым
рулем, и через  весь городской центр двигалась шумная процессия  кришнаитов,
одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан.
Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что
восточные религии лучше наших  -  там  правда  "какая-то  неприкрытая".  Да,
конечно,  отвечал  я  ей,  что  поделаешь,  в  христианстве  она  плащаницей
прикрыта.
     Короткое общение с нашими  соотечественниками показало, что  они ничуть
не  переменились  за  то  время,  пока мы были  в Китае. И  в аэропорту, и в
ларьке,  где  мы  покупали "суп  быстрого  приготовления"  (явно  китайского
происхождения, но  далеко не такой острый,  как в Китае), нас  несколько раз
поддели  и еще разок над нами подшутили - по  какому-то настолько ничтожному
поводу,  что  я  даже  не  могу  его  припомнить.   Восточной  наивностью  и
простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне
быстро войти  в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться
на  то,  что  Пушкин называл "нашей  русской насмешливостью".  Сложнее  было
привыкнуть к характеру и поведению здешних  девушек - но жадно  глядя на них
моим  теперешним,  освежившимся взглядом,  я,  признаться, был  готов  взять
обратно  все то, что я говорил  о них в Китае.  Да,  китаянки  действительно
воспитаны в  тысячу раз лучше, правильнее  и  разумнее,  но  все-таки  в них
недостает чего-то очень важного и  существенного; они как будто бы двумерны,
а не трехмерны.  С  наслаждением  вглядываясь в лица  наших  девушек,  с  их
глубоким,  часто  загадочным  и одухотворенным  выражением,  напоминавшем  о
выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и
Андрея Тарковского, я думал  о том, что эта глубина возникла не просто так и
не  случайно.  Россия  отличается  от  других   мировых  цивилизаций  чем-то
трудноуловимым, но вместе с  тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего
другие не знают;  именно поэтому  русскую  литературу,  в  которую  проникла
частица  этого  чего-то, с  таким упоением вот уже два столетия  смакуют  на
Западе и на Востоке.
     Главная  улица в  Хабаровске  упирается  в обширный  парк, из  которого
открывается  величественная  панорама Амура, с островами и сопками на другом
берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с
Петербургом,   но  отпечаток  старой  русской,   дореволюционной  жизни  тут
сохранился  во  всем  -  в дверях  и фасадах,  ставнях на  окнах, наделенных
хитроумным  шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа,
лестницах в  парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла
очень  лениво и безмятежно, да и то сказать, есть  ли в  мире где-нибудь еще
более провинциальный, еще  сильнее удаленный от  столицы город? Но, несмотря
на  свою оторванность  от  центра  (китайская же  и  японская культура сюда,
похоже, вообще никогда и никак не  просачивалась), жить в  Хабаровске всегда
было  приятно  - об  этом  говорит то,  как  вольготно и с  каким  комфортом
располагались  здесь  важные люди,  какие крепкие дома  они  строили себе на
главной улице. Что-то  очень  здоровое и основательное было в старой русской
жизни; штормы  и бури, сотрясавшие  здание русской государственности в  этом
веке,  разрушили  и  истребили  это  начало;   но   в   далеком  Хабаровске,
законсервировавшем до какой-то  степени  свой изначальный  жизненный  уклад,
сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера.
     Вечером  мы  вылетели в  Петербург. Нам снова предстояла  промежуточная
посадка в Красноярске. На этот  раз мы двигались на запад, вместе с солнцем,
и время  застыло для нас,  как и закат, самый продолжительный из всех, что я
когда-либо видел. Начался он в Хабаровске, но  только в Красноярске, пока мы
стояли, продолжился более или менее  заметно. За то время, пока мы летели от
Красноярска до Петербурга, солнце уже совсем было опустилось за горизонт; но
примерно за полчаса до  прибытия  небо  снова начало  светлеть: приближались
белые ночи,  и в Петербурге световой день длился уже намного  больше, чем на
юге.
     Наконец,  грузно  накренившись, самолет  пошел  на  посадку.  Под  нами
дрожало и  переливалось  огромное облако огней;  скоро можно было разглядеть
даже и отдельные дома, и проспекты с их длинными рядами уличных фонарей. Мое
путешествие  было  окончено; я  уже  чувствовал себя дома, и  с  трудом  мог
представить себе,  что  еще  вчера  я  был  в  Китае,  а позавчера  гулял по
пекинским улицам.  Борхес  в одном из своих  эссе ("Стена и книги")  пишет о
"несокрушимой Стене, бросающей свой узор теней на земли, которые мне никогда
не  увидеть".  Я  увидел  земли,  но  не увидел  саму  Стену; это,  впрочем,
становится  у меня  дурной  привычкой:  я  дважды был в Берлине, но так и не
обнаружил там Рейхстаг; подолгу жил в Москве, но так и не знаю, как выглядят
Царь-пушка и  Царь-колокол. Наверное, это правильно: не  стоит,  как заметил
Пушкин, допивать до дна  полный  бокал; неузнанное часто лучше  узнанного, и
неизведанное во многом предпочтительней изведанного.

     <i>Май-июнь 1999 г.</I>